Кто твой друг

1

Микола Кардаш проводил глазами поезд и оглянулся. Ничего не изменилось на маленькой станции Крутояровка за минувшие годы. Тишь, безлюдье. Трудно поверить, что отсюда всего час езды до большого города.

Все та же Крутояровка… Только новый забор вокруг станционного здания да деревья подросли.

Было холодное утро. Но апрель есть апрель, и Кардаш расстегнул пальто, сдвинул кепку на затылок и глубоко вдохнул влажный воздух, напоенный острым запахом талой земли. Вскинув чемоданчик на плечо, он ровным шагом человека, привыкшего много ходить пешком, двинулся по утоптанной тропинке, что вилась рядом с мощеной выщербленной дорогой.

Грузовая машина, заплесканная весенними лужами, проскочила мимо него и остановилась; в утробе ее что-то хрипло, простуженно продолжало ворчать.

— Вам в район? Садитесь! — крикнул шофер, выглянув в открытое оконце. — Только раз-два…

— Нет, я на опытную станцию, — неторопливо ответил Кардаш.

— А, на хутор! Так это по пути…

Кардаш одним махом очутился в кузове. Машина двинулась, раскачиваясь на выбитом булыжнике. Вместе с ней раскачивался из стороны в сторону Кардаш; он стоял, широко расставив ноги, держась руками за кабину.

Минут через двадцать машина остановилась на развилке. Кардаш соскочил на землю, поблагодарил шофера и угостил его папиросами. Когда машина уже отъехала, Кардаш вспомнил случайно брошенное словцо «хутор» и рассмеялся.

Крутояровская научно-исследовательская станция предстала перед ним в скудной красе ранней весны, когда деревья еще стоят оголенные, а домики на пригорке, кажется, съежились от холода и повернулись бочком, чтоб степной ветер не бил им в лицо.

Возле одного из домиков, тоже съежившись, стояла молодая женщина в синем пальто с меховым воротником. Заслышав шаги, она обернулась и, прежде чем Кардаш успел ее узнать, вскрикнула:

— Коля?..

Весело и чуть лукаво улыбаясь, женщина шагнула ему навстречу.

— Пешком? Конечно, — покачала она головой. — Микола Кардаш в своем репертуаре. Тебя же предупредили, чтоб ехал до города. Оттуда машины, автобус…

— Здравствуй, Тоня, — сдержанно улыбнулся Кардаш и посмотрел на нее, не испытывая ни волнения, ни неловкости. Тоня была такая же красивая, как и раньше, только лицо немного пополнело и в чем-то изменилось, может быть, и к лучшему, но перемена эта сделала его чужим.

Кардаш отвел взгляд. А Тоня жадно, даже бесцеремонно разглядывала его.

— У-у, какой черный!.. Поджаривают тебя там или ты изнутри горишь? — сказала она.

— Сам горю.

— Конечно. Ни минуты покоя. Такой же хороший и…

— И такой же дурак, — договорил Кардаш.

Тоня засмеялась.

— Нет, Микола… Помнишь, я когда-то тебе говорила: умный дурак. Единство противоположностей. Вот и сейчас — прийти пешком…

Она развела руками, глядя на него все с той же улыбкой и любопытством в глазах, которые, казалось, о чем-то вспоминали и, возможно, жалели.

А он отлично помнил, что перед ним стоит уже не Тоня Гордиенко, а Антонина Шавловская, и ни о чем не хотел вспоминать.

— Ой, Коля… — вглядываясь в его лицо, начала она и умолкла.

Кардаш тоже молчал, не желая вызывать ее на разговоры о прошлом.

Тоня покачала головой и вздохнула.

— Боже, как ты был в меня влюблен! — вдруг сказала она, не скрывая чисто женской гордости. — А я…

Кардаш пожал плечами и посмотрел в ее серые глаза, искрившиеся кокетством.

— Дела давно минувших дней.

— Тебе неприятно даже вспоминать? — с явной обидой в голосе спросила она. — Неужели тебе неприятно? А я иногда вспоминаю… Ах, Коля, я, наверно, полюбила бы тебя, как никого на свете, если бы…

— Знаю: если бы я был не такой, — быстро проговорил Кардаш и сухо добавил: — Четыре года назад ты мне довольно вразумительно это объяснила.

Тонины глаза погасли.

— Ты изменился, Микола.

— Бесспорно.

— Женат?

— Нет… Я рад, что у тебя все в порядке. Это здесь вы живете? — спросил Кардаш, бросив рассеянный взгляд на нарядный домик. — Шавловский у себя?

— Там, — она показала рукой куда-то в сторону, и снова в глазах ее вспыхнуло любопытство; она хотела было о чем-то спросить.

Но Кардаш опередил ее:

— А как те клены, что мы с тобой посадили? Растут?

— Растут, — машинально подтвердила Тоня и вдруг рассмеялась: — Ой, Коля… Помнишь, ты говорил мне: «Я слышу, как дерево растет… Стану вот так, приложу ухо к стволу и слышу: растет, наливается соками земли…» Ой, фантазер! А сколько раз, бывало, я дерну тебя за рукав и спрошу: «Микола, что я только что говорила?» Ты покраснеешь, как школьник, не выучивший урока, и виновато бормочешь: «Прости, Тоня, я не слышал». — «Беда мне с тобой, кого же ты слушаешь: дерево или меня?»

Она замолчала. Еще минуту назад веселая, задорная улыбка стала грустной. Тоня напрасно ловила его взгляд.

— Потом ты спросил: «Тоня, знаешь, что такое дерево?» Я ответила: «Дерево, Коля, и есть дерево. И не растекайся мыслию по древу…» А ты рассердился: «Нет, дерево — это песня. Вот иду я степью. Унылая, выжженная степь, глазу не на чем остановиться. Вдруг вижу — тополь. Высокий-высокий! Словно запев. А дальше лесная полоса — это уже песня в полный голос. Иду, пою вместе с ней». Хорошо ты пел, Коля. «Ой, не шуми, луже, зеленый байраче…»

— У тебя отличная память, — иронически заметил Кардаш.

Тоня прикусила губу. Искорки в ее глазах медленно погасли. Он услышал печальное, почти горькое:

— Ты изменился, Коля… И виски серебрятся.

— Невелика беда… Ну что ж, надо идти к начальству.

— Тебе приготовили комнату в доме для приезжих, — сказала Тоня. — Оставь там чемодан.

— Чудесно!

Она засмеялась.

— Если б тебе сказали: «Микола, спать будешь пока вон в том гнезде на осокоре», ты бы так же ответил: «Чудесно!»

Кардаш смерил взглядом дерево и сказал:

— Высоконько… А лестница есть?

— Нету. Единственное препятствие… А вот и наш «газик» бежит, — встрепенулась Тоня и, снова бросив лукавый взгляд, добавила: — Не думай, что тебя поджидала. Еду в город.

Вдруг она посмотрела вокруг и, уже не глядя на него, тихо сказала:

— Леонид ничего не знает о нашей прежней… дружбе… И я думаю…

— Безусловно, — поспешно отозвался Кардаш. — Я не собираюсь устраивать вечера воспоминаний.

Обитый зеленой фанерой «газик» подкатил к самой калитке. Уже усевшись в машину, Тоня крикнула:

— Ты знаешь, что Ирина Бачинская у нас? Мы с ней вместе в лаборатории…

— Ирина? — удивился Кардаш. — Она здесь?.. Передай ей привет.

— Как это привет? Ты ее сам увидишь. Мы с ней как-то тебя вспоминали.

«Газик» умчался в город. А Кардаш, направляясь к дому для приезжих, все же припомнил то, о чем давно не позволял себе думать.

2

Тоня сказала правду. Он был влюблен, что называется, по уши. И в то же время его раздирали отчаяние и злость. Он страдал и был счастлив. Даже теперь Кардаш не мог бы сказать, что было жарче: первые поцелуи или споры и несогласия.

— Что ты будешь делать, когда посадишь лесные полосы? — как-то спросила его Тоня.

Кардаш ответил, ни минуты не колеблясь (он об этом не раз думал):

— Поселю в садах и лесах миллионы птиц. Пускай гнездятся, поют, уничтожают вредителей. Знаешь, Тоня, как это чудесно — слушать птичий гомон. Щебечут, щелкают, свистят, крякают, стрекочут, цвиринькают — каждая на свой лад. А вместе — прекрасный хор. Я хочу, чтоб в моих лесных полосах и рощах стаями подымались скворцы, чтоб летали горлинки, соловьи, кукушки и синицы, чтоб удод там жил и чернолобый сорокопут…

Тоня покачала головой:

— Сам ты чернолобый сорокопут! Ой, фантазер… Я уверена, что такой птицы вообще не существует. — Потом насмешливо спросила: — А как же ты их приманишь? Щелкать станешь, как соловей, или куковать кукушкой?

— Щелкать, — серьезно ответил Кардаш. — Это у меня хорошо получается. А кроме того, буду делать гнездилища для скворцов, для синиц. Этакие односемейные птичьи домики. Пожалуйста, занимайте без ордера, квартирной платы не берем… Знаешь, Тоня, из чего еще могут получиться отличные гнезда? Из того сорта тыквы, которая похожа на бутылку или кубышку. Для гнездящихся в дуплах это находка. Я научу школьников приваживать птиц, строить им жилье. Представь себе: каждую весну собираю миллион чернявых, белобрысых, рыженьких мальчишек и девчонок — и айда в лес. Щебечут птицы, щебечет мелюзга. Только слушай и радуйся.

— Так, так, — вздохнула Тоня. — Миллион птиц, миллион рыженьких малышей. А потом?

— Потом, — продолжал Кардаш, — я напишу книжку, где ты услышишь голоса всех птиц, что живут на Украине, и сизая кукушка прокукует тебе сто счастливых лет. Я посвящу книгу свою неизвестному колхозному лесоводу Гнату Кардашу, который посадил первую лесную полосу еще в коммуне. Поднялась она, вошла в силу… И вот мальчик — это был я — несет отцу в степь обед и новенькую скворечню. Сам сделал! Я был горд, я смеялся и выкрикивал что-то на всю степь. Подошел к лесной полосе и вижу: отец лежит в луже крови. Тем же топором, которым он был убит, срублены лучшие деревья… Ты понимаешь, Тоня, я должен написать эту книгу.

— А потом? — помолчав, спросила Тоня.

— Потом, — задумчиво ответил Кардаш, — я поеду в Китай, в Индию, погляжу, как люди украшают зеленым деревом свою жизнь. Придет время, когда хозяйственные заботы не будут отнимать у нас столько времени и сил, когда мы сможем больше думать о красоте. Когда-то граф Потоцкий, нет, не он, а уманские крепостные создали парк, который изумляет, должно быть, уже десятое поколение. Какие же парки должны создать мы с тобой? Еще более прекрасные! Чтобы на века осталась память о наших днях.

— На все это тебе понадобится сто пятьдесят лет, — с насмешкой бросила Тоня.

— А я проживу сто пятьдесят лет, — с глубоким убеждением сказал Кардаш.

Тоня смотрела на него каким-то странным взглядом. Ее терзали противоречивые чувства: искреннее восхищение и холодное недовольство; она и уважала его, и презирала. Но внутренняя борьба длилась недолго. Теперь слушал он, а говорила она. Свои требования она вложила в краткую, но всеобъемлющую формулу: «Ты должен быть не таким». Но что это означает?

— Не таким, — упрямо повторяла она. — Пойми, с тобой я всегда буду чувствовать себя точно на вулкане. Какие-то фантазии, увлечения мирового масштаба! Я не могу… Ты хороший, Коля, очень хороший. Но почему ты не такой, как другие?.. — И она смотрела на него ласково, нежно и в то же время с укором и ожиданием.

Какой там, к черту, вулкан? Он, неуклюжий, неразговорчивый, хотя иной раз и резкий, без памяти влюбленный в лес и в книги молодой аспирант, — он, представьте себе, вулкан! Кардаш в ответ смеялся. И, верно, каждый бы посмеялся, услышав это. Но Тоня понимала его, должно быть, лучше, чем он сам…

Вспомнилась последняя их встреча. Тоня пришла в сквер раньше него. Взволнованная или сердитая, она, даже не поздоровавшись, спросила, безжалостно пронизывая его серыми глазами:

— Скажи, пожалуйста, ты забрал обратно свою работу?

Речь шла о его статье в научном журнале.

— Забрал, — спокойно ответил Кардаш. — Я решил еще раз проверить. Мне не все ясно…

— Но ты понимаешь, что значило бы для тебя появление большой статьи в журнале?

Он развел руками:

— Поеду в Крутояровку. Поставлю новые опыты. Там мои дубки… — Он вдруг вспомнил и весь засиял: — Я получил письмо. Те клены, что мы сажали на практике, — помнишь? — уже во какие…

— На что тебе Крутояровка? — перебила Тоня.

— Поработаю годик… Тоня, едем вместе!

— Ты с ума сошел, — вспыхнула Тоня. — Через полгода тебе диссертацию защищать.

— Тоня, — жалобно произнес он, — но ведь дубки-то гибнут…

— Сам ты дубок! — со злостью бросила Тоня и убежала.

Через год он вернулся из Крутояровки и смущаясь, но совершенно искренне поздравил Тоню и Леонида Шавловского с женитьбой. Шавловский кончил институт на два года раньше Кардаша, почти вдвое дольше, чем полагалось, пробыл в аспирантуре и защитил диссертацию на тему: «Эффективность полезащитных лесных полос в повышении урожайности».

Молодые супруги сияли счастьем, и Кардаш, хотя это было ему и нелегко, пришел к выводу, что Тоня по-своему права. Что он мог ей предложить? Его исключили из аспирантуры. Он с большим трудом получил скромную должность лаборанта в научно-исследовательском институте агролесомелиорации. Правда, он заканчивал книжку. Его статья за год напряженной работы, опытов и раздумий переросла в книгу, жанр которой трудно было определить: строгий научный анализ сочетался в ней с вдохновенным гимном лесу и степи, старательно подобранный и лично им выверенный фактический материал дополнялся интересными историческими экскурсами, практические советы лесоводам не были строгими приказами: «Делай так, и только так», а давали толчок беспокойной мысли, звали к исканиям, спорам, поискам истины в кипении живого дела.

Украсить лесами наши степи, оживить пустыни, поставить зеленую преграду суховеям и черным бурям — разве не стоило этому отдать всю жизнь? Перед его глазами вставали глубоко человечные образы подвижников науки, и он думал: «Если во мраке царской России они могли создать леса, пробить каменную стену недоверия и равнодушия, то какие же огромные дела можем сотворить мы, люди нового, свободного общества, где уважают науку и труд!»

Кто не любит слушать шелест листвы над головой? А еще больше радует зеленый шум в степи, где разносился лишь печальный посвист ветра. Кардаш мысленно уже видел степь — всю в узорах зеленых лесных полос, видел вишневые сады — как мало их еще на Украине, а будут они везде, везде! Видел заросшие деревьями овраги, видел ивы, склоненные над прудами, оросительные каналы. Видел аллеи шелковицы и яблонь, бесконечные, тысячекилометровые аллеи, высаженные вдоль дорог.

Придет время, и уже не покажутся чудом докучаевские дубы на Старобельщине, Великоанадольский лес в Донбассе, Аскания-Нова в Таврии — эти зеленые оазисы в степях, созданные некогда рукой человека.

Кардаш никогда не писал стихов. Но если б ему сказали, что о лесозащитных полосах надо писать только стихами, он, наверно, сразу нашел бы образы и рифмы. Когда идешь степью вдоль зеленой полосы, когда вдыхаешь душистый воздух и прислушиваешься к звонкоголосым птахам, разве это не то же, что читать прекрасную поэму? Чередуются, как строки, ряды дубов и кленов, акаций и ясеня. А каждую зеленую строфу обрамляет пушистый кустарник.

Тысячелетний дуб, вырастающий из маленького желудя, — обыкновенное явление природы, но в то же время это — великое чудо. У Кардаша начинало колотиться сердце, когда он смотрел на два-три первых резных листочка, показавшиеся из-под земли. Беспомощные, беззащитные, каждый сорнячок им лютый враг. Медленно растет дуб, глубоко уходят корни в землю. Его надо беречь, его надо, как выражаются лесоводы, воспитывать. Но вот дубы глубоко пустили корни, вытянулись вверх. Через пять-шесть лет сомкнутся кроны, захватят весь солнечный свет и заглушат бурьян. И уже никто им не страшен, никто.

А пока не сомкнулись кроны, полоть, до седьмого пота полоть сорняки. И не хныкать, если кое-где бурьян заглушит молодые посадки. Заново паши делянки, заново сажай!

Книжку Кардаша в издательстве встретили с большим интересом. Все были уверены, что она получит хорошие отзывы. И действительно, первая рецензия заканчивалась словами: «Печатать немедленно, книга очень нужна тысячам наших людей, переделывающих природу степных районов».

В издательстве так повелось, что автору не называли имени рецензента. Но Кардашу намекнули, что отзыв писал известный лесовод, мнение которого весьма авторитетно. Чтобы окончательно решить судьбу рукописи, нужна была вторая рецензия.

Кардаш терпеливо ждал.

Тем временем среди лесоводов разгорелись горячие споры о темпах, масштабах и методах лесных насаждений в степи. Некоторые из участников спора, порицая допущенные в этом деле ошибки и ссылаясь на туманное «где-то кто-то что-то сказал», в полемическом задоре стали вообще отвергать самую идею степного лесонасаждения.

В областном управлении сельского хозяйства кое-кто пожимал плечами, кое-кто бормотал: «А что? И в самом деле перегнули мы с этими лесонасаждениями. Хватит!.. Нам нужен хлеб, нужно зерно». — «Позвольте, лесные полосы — это тоже борьба за зерно! — кричал Кардаш. — Да, ошибки были. Но вы хотите вместе с водой выплеснуть из ванны и ребенка». Его никто не слушал. Кардаш кинулся в редакцию газеты, которая до тех пор охотно печатала статьи и очерки о зеленом друге. Но теперь газета отвернулась от этого друга; Кардашу возвратили его статью с кратким отзывом: «Не актуально». Наконец, и в издательстве ему сказали: «К сожалению, ситуация изменилась. Вот вторая рецензия, прочтите».

Рецензия была недлинная, пять страничек на машинке, без подписи конечно. Кардаш читал эти странички, и у него было такое ощущение, словно свет переворачивается у него на глазах. То, что вчера было белым, под пером рецензента в одно мгновение становилось черным. Оперируя наукообразной терминологией, он утверждал, что лесные полосы нерационально занимают часть посевных площадей; что эффективность этих полос не доказана. И более того, рецензент высказывал мысль, что лесные полосы не только не задерживают влагу, а, наоборот, поглощают ее из почвы. Белое стало черным. Кардашу казалось, что он видит воочию длинноухую Конъюнктуру, которая притаилась среди строчек и шепчет: «К чему факты, к чему аргументы, если кто-то где-то что-то сказал?»

Кроме того, рецензент отмечал, что пафос, пронизывающий всю книгу, здесь неуместен и снижает научный уровень труда. Он советовал убрать все то, что иронически называл «юношескими увлечениями автора».

«Ох, и скучный же ты человек», — подумал Кардаш и с еще большим раздражением прочитал заключительные фразы: мол, несмотря на все ошибки, работа имеет и положительные стороны, которые свидетельствуют об известных способностях автора.

Кардаш поднял голову и решительно заявил:

— Это писал невежда или…

— Ну что вы, что вы! — редактор издательства Вакуленко даже поднял руки. — Рецензию писал кандидат наук. Молодой, но растущий ученый. Конечно, он несколько перегнул… Вчера перегибали в одну сторону, сегодня в другую. К сожалению, это у нас бывает. Стоит ли волноваться?

Сначала Кардаш не мог поверить, что человек, который сидит перед ним, и в самом деле не волнуется и не возмущается. Короткими пальцами Вакуленко поправил пенсне на мясистом носу. Пенсне не держалось. Он снова поправил его. Кардаш раздраженно отвел глаза.

— Вы согласны с этой рецензией? — спросил он.

— В основном… — осторожно ответил Вакуленко. — Видите ли, дело…

— Погодите, — перебил Кардаш. — Вот недавно вышла у вас книжечка Шавловского «Эффективность лесных полос в повышении урожайности». Вы, наверно, ее читали… Там приведены все данные; они, правда, известны и без этой книжки. Так вот, цифры — не слова, а цифры — ясно подтверждают, что на полях с лесозащитными полосами скорость ветра на треть меньше, а влаги больше, что зимой там снега — на метр. Там же приведены данные о повышении урожайности. Каких же взглядов придерживается издательство, хочу я знать? Сажать лесные полосы или рубить их?

Вакуленко заерзал на стуле.

— Почему вас заинтересовала именно книжка Шавловского? — как-то странно посмотрел он на Кардаша.

Кардаш покраснел: «Неужели он знает что-нибудь обо мне, о Тоне?»

— Несущественно, чья книжка, — ответил он сердито. — Шавловский, не Шавловский… Я просто взял самую последнюю, хотя и не лучшую. Меня интересует другое: с чем вы согласны? С книжкой, которую только что сами выпустили, или с рецензией?

— Видите, дорогой Микола Игнатьевич, — без малейшего смущения заговорил Вакуленко. — Есть инерция мышления, и есть обусловленная обстоятельствами гибкость. То, что вчера было правильным…

Голос Вакуленко с каждым словом становился все увереннее. «Не надо волноваться», — снова слышал Кардаш.

— А что касается вашей работы, — закончил Вакуленко, — то я здесь ни при чем. Вы знаете, что я охотно согласился редактировать вашу книжку. Но ситуация изменилась…

Кардаш схватил свою рукопись и, не попрощавшись, выбежал из комнаты.

Он долго блуждал шумными улицами города. Сжатые кулаки. Острыми желваками скулы на худом лице. Взлохмаченная копна темных волос над выпуклым лбом. Он шел вперед и вперед, никого не замечая; прохожие уступали ему дорогу и оглядывались вслед. Потом неизвестно как он очутился в дальних аллеях городского сада. Первое дыхание осени уже окрасило горячими тонами листья каштанов и кленов. Кардаш всем существом ощутил успокаивающую тишину.

«Что же теперь? — спросил он себя. — К кому обратиться?» И сразу подумал: «Если б мою рукопись прочитал Решетняк».

Еще когда был школьником, попалась ему книжечка ученого-лесовода Решетняка, и с тех пор имя это стало для Кардаша высшим авторитетом, мерилом научной честности и принципиальности. Бывает так: читаешь книжку (не обязательно это должно быть художественное произведение) и чувствуешь, что автор тебе надежный друг, ему открыл бы душу, с ним, если б понадобилось, отправился в далекий и опасный путь. Такое чувство охватывало Кардаша, когда он — уже позднее — снова и снова обращался к работам Решетняка, в котором угадывал не только знатока природы, но и тонкого знатока человеческой души.

Глубоко убежденный в правоте своего дела, Кардаш, однако, был весьма скромного мнения о своей работе. Обращаться к такому занятому человеку, к ученому, который, наверно, дорожит каждым часом, обращаться к нему со своими наивными писаниями? Нет, это смешно. Это нескромно.

А главное, не таким путем надо доказывать истину в науке, не ссылкой на чей-то авторитет, не с помощью доброго дяди. Только делом, только проверенными самой жизнью, неопровержимыми фактами. И он докажет! Пусть что угодно болтают гибкомыслящие ясновидцы, он докажет, что в науке, как и в жизни, существуют принципы, которые нельзя то возносить до небес, то топтать ногами.

А если так, в четырех стенах института ему оставаться нельзя. Ничего он тут не докажет. Это ясно. Это ясно как божий день. Значит, ближе к живому делу.

Но куда?

Он сидел на скамье в тенистой аллее. Медленно опускались на город ранние сумерки. Привядшая листва пахла осенью. «Куда?» — напряженно думал Кардаш. Он отлично себя знал: если решено, надо действовать немедленно.

Мимо него неторопливо прошла женщина. В нескольких шагах она остановилась.

— Микола, ты?

Кардаш вздрогнул. Ему на миг почудилось, что это Тоня, и он метнул на женщину растерянный и недобрый взгляд. Потом смущенно улыбнулся:

— Ирина? Давно я тебя не видел. Присаживайся.

Ирина подошла, пожала руку.

— Не помешаю? Ты кого-то ждешь?

— Нет, — хмуро ответил Кардаш. — Никого не жду.

Тихая, неприметная Ирина. Тонко очерченный овал нервного лица, черные брови сдвинуты над темными глазами необычного рисунка — удлиненными и чуть-чуть приподнятыми к вискам. Кардаш вспомнил, как кто-то в шутку сказал о ней: украинка с узбекскими глазами.

Показалось удивительным: как это он четыре года проучился вместе с ней и так мало ее знает?

Она остановила на нем внимательный взгляд, за которым угадывалась напряженная внутренняя жизнь. Темные глаза, казалось, горели на бледном лице.

— Что с тобой, Ирина? Нездорова?

— Нет, я здорова. Это так… — махнула рукой. — Завтра уезжаю. Пришла прощаться с нашим садом. Здесь я плакала перед экзаменами, здесь…

Она не договорила.

— Далеко едешь?

— На Кировоградщину.

— С мужем, наверно? — снова спросил Кардаш и тут же пожалел: лицо Ирины стало еще напряженнее.

— Нет, — глухо проговорила она. — Еду одна… Если можешь, Микола, ни о чем не спрашивай. Ладно? — Она положила холодную узенькую ладонь на его руку. — Когда-нибудь, может, сама расскажу, если встретимся. — Она помолчала. — А что у тебя? Я слышала, ты пишешь книгу?

Кардаш заговорил. Буря бушевала у него в груди, ему так надо было высказаться! На него глядели внимательные глаза, полные понимания, сочувствия. Он незаметно увлекся.

— Какая возмутительная история, — покачав головой, сказала Ирина. — И все же… Я тебе завидую.

— Есть чему завидовать, — криво улыбнулся Кардаш.

— Есть. Ты за что-то борешься. Ты чего-то ищешь. У меня сложилось хуже. Но… Уезжаю — и все!

Она порывисто встала.

— Проводишь меня?

Шли молча.

У какого-то незнакомого дома Ирина остановилась и протянула руку. Кардаш сжал ее холодные пальцы и растерянно посмотрел на Ирину. У него было такое ощущение, словно он бросает на произвол судьбы товарища, попавшего в беду.

— Не могу ли я тебе помочь, Ирина? Скажи, я…

— Спасибо, Микола, — мягко улыбнулась она. — Тут никто не поможет. Все надо взвесить и решить самой. Всего хорошего, Микола.

3

Спустя несколько дней, захватив, как говорится, барахлишко под мышку, Кардаш уехал на Нижнеднепровские пески. Когда-то их называли Олешковскими, по имени тихого, припорошенного песком городка Олешки, ныне Цюрупинска, с давних времен славившегося своими рыбаками, мореходами и виноградарями.

Кто не бывал в тех краях, кто не блуждал по колено в сыпучем песке среди желтовато-серых холмов, тот даже представить не может, что в благословенном уголке Южной Украины раскинулись бесплодные песчаные земли, занимающие площадь в сто пятьдесят тысяч гектаров. А рядом, на расстоянии всего лишь одного или двух километров, в кудрявых берегах течет широкий и полноводный Днепр. А на востоке, если миновать мертвую зону песков, зеленой скатертью расстилается плодородная Таврия.

Откуда она взялась, эта пустыня? Подует ветер — а он здесь резкий, злой, — и подымется в небо темная туча. Не желанным дождем падет она, нет — песчаным ливнем обрушится на окрестные села, на сады, на поля. Разойдется, разгуляется буря, станет сечь, с корнем вырывать слабые саженцы и молодые деревца или насыпать над ними могильные холмы и тут же голосить у этих могил, навевая черную тоску. И, словно на смех, всего сильнее безумствуют песчаные бури в лучшую, весеннюю пору, когда даже здесь оживает каждая былинка.

А стихнет ветер — припечет солнце. Градусник на песке покажет шестьдесят, семьдесят, а то и семьдесят пять. Песчаные холмы превратятся в гигантские жаровни, источающие огненный зной вокруг.

Урочище, куда назначили на работу Кардаша, лесоводы называли Каракумами, и это соответствовало истине. Первое, что он здесь увидел, была делянка, где внезапная буря свела на нет упорный труд кучки энтузиастов, которые наперекор стихии сажали и сажали сосну. Опустившись на колени, Кардаш разглядывал иссеченные песком, словно иголками исколотые, маленькие сосенки, выброшенные на только что наметенные песчаные сугробы. Он разгреб один из таких сугробов и в глубине его тоже нашел измятое, помертвевшее деревце.

Медленно, тяжело поднялся Кардаш и, стиснув зубы, на которых скрипел песок, погрозил кому-то кулаком. Пустыня? Но ведь вон растут пятилетние сосенки — выдержали, как солдаты, все атаки и штурмы. А дальше подняли свои зелено-колючие веточки десяти-двадцатилетние деревья — этим уже никакие бури, никакой зной не страшны. А еще дальше подпирают вершинами небо стройные сосны, которые стоят уже полстолетия и больше. Пускай это лишь маленькие оазисы, они являются бесспорным свидетельством того, что упорная, может быть, со стороны и незаметная борьба за каждую сосенку дает плодотворные результаты. Только леса могут оживить эти выжженные пески, только леса.

Больше столетия назад пришли сюда первые борцы с пустыней, первые лесоводы. Эстафета их упорной борьбы передавалась из поколения в поколение. И вот ныне эту эстафету подхватил коммунист Микола Кардаш, сын херсонского незаможника, павшего с пробитой головой на лесной полосе.

В полотняном костюме, в легких брезентовых сапогах, прикрыв голову широкополым брылем из доброй ржаной соломы, Кардаш часами бродил по пескам Казачьей Арены. Осматривая молодые посадки, он иной раз наклонялся к саженцам и вслух спрашивал:

— Тяжко, хлопчики? Терпите, воюйте. И поскорее пробивайтесь корнями в глубину — там влага.

А потом шел к старым соснам, испытавшим на своем веку немало невзгод, внимательно осматривал их стволы, грунт, в надежде овладеть тайной, которую так ревниво и хмуро скрывала от людей природа.

Ведь не всегда здесь была пустыня. Почти два с половиной тысячелетия тому назад у гирла Борисфена, как древние греки называли наш Днепр, путешествовал историк Геродот. Он описал чудесную лесную страну Гилею, он видел могучие боры, где росли такие гигантские сосны, что стрела, пущенная из лука лучшим стрелком, не достигала их вершин. В тех лесах водились птица и зверь. Все, что нужно человеку, он имел здесь в достатке.

Красивая легенда? Нет, историк древней Эллады оставил потомкам правдивое свидетельство. Тщательные исследования археологов, которые нашли на месте скифских и старославянских стоянок древесный уголь, подтверждают слова Геродота. Здесь стояли леса. Человек уничтожил их и был за это жестоко наказан. Богатейший край превратился в пустыню. Словно бешеные фурии, вырвались на волю злобные стихии — попробуй их укротить.

— Гилея, Гилея, — бормотал про себя Кардаш. — Ты должна снова ожить, восстать в новой красе, лесная сказка над берегами Днепра.

Прошло три года.

В начале апреля Кардаш получил в своих Каракумах два письма, оба неожиданных. Первое — из издательства, которое просило снова прислать рукопись, причем его уведомляли, что рукопись считается уже принятой и предисловие к книге будет писать П. Ю. Решетняк, новый директор Крутояровской научно-исследовательской станции. Под вторым письмом стояли подписи П. Ю. Решетняка и его заместителя по научной части Л. К. Шавловского. Кардаша запрашивали, не согласится ли он занять место старшего научного сотрудника в отделе полезащитного лесонасаждения. Если он согласен, то пусть пришлет заявление и анкету, после чего вопрос о его утверждении в этой должности будет окончательно решен управлением кадров министерства.

Письмо было сугубо официальное. Но под ним стояла подпись Панаса Юрьевича Решетняка, и, принимая во внимание это обстоятельство, Кардаш решил поехать в Крутояровку, так сказать, на разведку.

4

Шавловский встретил Кардаша очень приветливо, хотя сразу же незаметно перешел на «вы». Что ж, это и лучше. Они учились в одном институте, но никогда не были близки. Шавловский шел на два курса впереди Кардаша, и это тоже играло свою роль. Одним словом, фамильярное студенческое «ты» было сегодня неуместно.

Обожженный солнцем и ветрами, худой, высокий Кардаш и сейчас, в свои тридцать лет, выглядел студентом. Шавловский заметно изменился. Он пополнел, раздался в плечах. Взлохмаченный чуб заменила гладкая прическа, волосы поредели. Может быть, эта новая прическа, а может быть, что-то другое делали его довольно широкое лицо, с прямым носом, с внимательными, спокойными глазами, старше. Это впечатление усиливали неторопливая речь и уверенные, плавные движения.

— Что ж, мы вас не торопим, — как бы подводя итог беседе, сказал Шавловский. — Подумайте. Учтите, что тут перед вами перспективы. Во-первых, ваша книга — это уже готовая диссертация. Мне говорил Вакуленко, редактор издательства. Ведь вы его знаете? Кстати, он сейчас гостит у нас. Во-вторых, вы специализировались в области лесонасаждения. А сейчас это дело снова приобретает актуальность.

— Как это снова? Еще Докучаев показал, что такое лес для народа, для страны, — заметил Кардаш.

— Есть новое решение, — подчеркнул Шавловский.

Кардаш пожал плечами.

— Для меня это давно решено.

Шавловский встал.

— Пойдемте к Панасу Юрьевичу. Дед хочет с вами познакомиться. Мы его — конечно, за глаза — дедом называем, — говорил Шавловский, пока они шли по длинному коридору. — Много знает, умнейший человек. Но, между нами говоря, с ним иной раз нелегко. Нелегко! Старая, знаете ли, закваска, а времена меняются. Кое в чем не ориентируется, кое в чем оглядывается назад. Одним словом, дед!..

— Назад? — Кардаш даже остановился. — Я слежу за каждой статьей Решетняка, и это всегда новое, живое слово. А что касается старой закваски… ей иной раз только позавидуешь.

Шавловский ничего не ответил.

У обитых клеенкой дверей он пропустил Кардаша вперед. Навстречу им из-за стола вышел сухонький человечек лет шестидесяти, с седым, должно быть жестким, ежиком над высоким лбом. Обыкновенное, с несколько резкими чертами лицо, маленькие, колючие и очень любопытные глазки чем-то напоминали Кардашу колхозных многоопытных дедов, каких немало встречал он в своих скитаниях. Но это был не просто дедок, а Панас Юрьевич Решетняк, тот, кто насаждал первые лесные полосы в первых украинских колхозах, кто так много сделал, чтобы практически и теоретически утвердить основы лесо-культурной агротехники.

— Так вот вы какой, — разглядывая Кардаша, сказал Панас Юрьевич, когда они уселись у стола. — Отлично, отлично… Вам Леонид Кондратьевич говорил? Ну, и как же вы?

— Надо подумать, — ответил Кардаш. — Кроме того, есть одно обстоятельство. Ведь я не защитил диссертации. А должность старшего научного сотрудника…

— Послушайте, — перебил его Панас Юрьевич. — Вы такой молодой, а уже формалист… Что значит диссертация? Вон те дубки и клены, что вы здесь посадили, — он показал пальцем за окно, — для меня значат больше, нежели кандидатские дипломы ученых верхоглядов, которые к живому дереву и не прикасались.

Шавловский засмеялся и подмигнул Кардашу: вот, мол, каков у нас дед!

— Как там, на песочке? — спросил Панас Юрьевич.

Кардаш стал рассказывать о своих Каракумах. Шавловский послушал немного и, воспользовавшись паузой, сказал:

— Я пойду, Панас Юрьевич. Там у меня…

— Пожалуйста, — кивнул Панас Юрьевич и проводил Шавловского недовольным взглядом. — Не интересуется… А я, дурень, когда-то трое суток тащился палубным пассажиром, сухари грыз, чтоб только глянуть на эти пески. — Он мотнул головой. — Ну-ну, дальше… А как посадочный материал? И теперь возите сеянцы черт знает откуда? А они болеют, не выдерживают перемены климата?.. И снова перепахиваете песок, бросаете его на волю ветра вместе с сосенками?

— Вот как раз над этим мы работаем, над этим бьемся…

— Хе-хе… А чего добились?

— Выращиваем свой посадочный материал. С муками, но завели свои питомники.

— Ветер, конечно, их бьет, засыпает? — Кое-кому могло бы показаться, что Панас Юрьевич спрашивает даже со злорадством.

— Делаем камышовые ограды. В два метра вышиной.

— В два метра! Поливаете?

— Поливаем.

— И растут?

— Лучше, чем привозные. Однолетние погибали. Тогда мы, вопреки указаниям, стали сажать двухлетние сеянцы. Пошло.

— Вопреки указаниям, — теперь уже и в самом деле со злой горечью засмеялся Панас Юрьевич. — Сидит где-то за тысячу километров его высокочиновная ученая светлость и дает указания всем и вся: сажайте однолетние… Сеянцы гибнут, зато инструкция живет! И даже процветает… Хе-хе-хе.

И тут же — он любил крутые повороты в разговоре — Панас Юрьевич спросил:

— Работали еще над своей рукописью? Читал, читал… Стоящая книга.

Кардаш растерялся, точно школьник, и удивленно взглянул на Панаса Юрьевича. Тот улыбнулся хитро и весело.

— Это ведь я писал, когда был еще в министерстве, рецензию. — И замахал руками. — Только первую, первую…

— А вторую вы читали?

— Мне о ней рассказывали. — Панас Юрьевич покачал головой. — Ну и тип! А? Есть у нас такие мальчики-попрыгунчики: любят науку, прямо душу из нее вытряхивают. В правом кармане цитатки и фактики «за», в левом — «против». Такой что угодно вам докажет. Сегодня Вильямс, завтра Мальцев, а послезавтра понюхал и кричит: «Вон обоих, давай что-нибудь третье!»

Панас Юрьевич перегнулся через стол и тоненьким голоском прокричал:

— Сколько вреда натворили нам курбеты этих попрыгунчиков! Кнутовища, оглобли делали из наших посадок. Так же, как лечат от гриппа, надо лечить кое-кого от лесоненавистничества, лесоравнодушия. Это страшные болезни. На каждом перекрестке огромными буквами надо написать слова Менделеева о том, что степные лесонасаждения — это та же защита государства. Вот как. Ведь речь идет о том, какими будут наши степи завтра, какими оставим их детям, внукам.

Раза два или три кто-то заглядывал в кабинет. Панас Юрьевич только отмахивался. Ему нужно было высказать то, что накипело на душе. И Кардаш — это чувствовал старый лесовод — был именно тот человек, который поймет его до конца.

Вошел Шавловский и с вежливой, почти снисходительной улыбкой присел к столу.

Панас Юрьевич увлекся, даже пристукивал сухоньким кулачком по столу. Кардаш сидел с потемневшим, сосредоточенным лицом и ловил каждое слово.

— Нам с вами нужно вывести засухоустойчивые быстрорастущие породы. Мы не можем ждать! Тополь, а особенно дуб должны расти скорее! Ждать невозможно!

Послушав немного, Шавловский поймал короткую паузу и, словно в щель, вставил свою фразу:

— Главное — это наладить массовый инструктаж.

Панас Юрьевич дернул головой, точно конь, остановленный на бегу.

— Дорогой Леонид Кондратьевич, — жалобно пропел он, — инструкции, инструкции… Заметьте, молодой человек, что научное учреждение не канцелярия. Людей зажечь надо. Искорку в каждое сердце…

— Бесспорно, — охотно согласился Шавловский, — но инструктивные совещания в этом отношении вещь чрезвычайно важная.

Старый лесовод сразу увял, устало опустил веки.

— Ну что ж… — обратился он к Кардашу. — Отдохните с дороги, пообедайте. Столовая у нас, правда, плохонькая. А вечером покорнейше прошу ко мне. Вы попали, как говорится, с корабля на бал… У меня небольшое семейное торжество…

— Я не в параде, — сказал смущенный Кардаш, взглянув на свой костюм.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Панас Юрьевич. — Без церемоний. Свои люди… Леонид Кондратьевич с супругой будет. Бачинская — ведь вы ее знаете? Прошу!..

Кардаш поблагодарил.

5

— О, на ловца и зверь бежит! — воскликнул Вакуленко.

Он стоял в коридоре с какой-то женщиной. Подойдя ближе, Кардаш увидел, что это Ирина Бачинская.

— Во избежание недоразумений разъясняю: зверь — это я, — сказал Вакуленко и громко засмеялся.

Но Кардаш не поддержал шутки, он смотрел на Ирину. Жила в его памяти худенькая, тихая и, по правде говоря, довольно нескладная девушка с удлиненными, узбекскими, как будто испуганными глазами. Она никак не выделялась среди студентов. И все же была чем-то непохожа на других, может быть, чрезмерной сосредоточенностью. Может быть, глубоким взглядом, под которым скисали даже самые развязные и самоуверенные остряки. А теперь перед Кардашем стояла женщина, только отдаленно напоминавшая ту Ирину, которую он знал. Все в ней изменилось: и стан, женственный, исполненный мягкой грации, и задумчивое, но уже не угрюмое лицо, и красиво очерченный рот, и как будто бы те же самые, а в то же время и не те карие глаза; в них светилась мысль, которую не каждому выскажешь.

Кардаш вспомнил, что три года назад, после его последней встречи с Ириной, кто-то рассказывал ему странную историю ее замужества: через несколько месяцев после свадьбы она уехала из дому, оставив мужу короткую записку. Все, конечно, осудили ее за легкомыслие.

— Я так постарела, что ты меня и не узнал, — улыбнулась Ирина. Голос у нее тоже стал другой — низкий, глубокий, он льется легко и свободно.

— Нет, Ирина… — даже смутился Кардаш; еще никогда он так пристально не разглядывал женщину.

— Ах, не очень постарела!

Все трое рассмеялись.

Вакуленко взял Ирину за руку и сказал:

— Значит, замётано? Я зайду за вами.

Ирина кивнула ему головой, а Кардашу сказала:

— Тоня мне говорила… Я рада, что будем вместе работать. Мы еще увидимся, конечно?

Она скрылась за дверью, на которой Кардаш прочитал надпись: «Агрохимлаборатория».

Вакуленко деликатно взял его за локоть.

— Вы куда? В столовую? Чудесно, и мне в ту сторону.

Они вышли вместе.

Вакуленко бережно держал его локоть и говорил:

— Что ж, дорогой Микола Игнатьевич, все складывается отлично. Книжка ваша идет. Ситуация изменилась — и теперь успех обеспечен. А вы волновались… Примите во внимание: я первый вспомнил о вас и дал сигнал, куда следует.

— Спасибо, — торопливо пробормотал Кардаш.

Вакуленко кивнул; ему было приятно.

— Знайте, — продолжал он таким тоном, как будто всю жизнь только и занят был заботами о будущности Кардаша. — Знайте, мой дорогой, что эта книжечка откроет вам широкую дорогу. Верьте моему опыту.

Кардаш нахмурился.

— Какую дорогу? — спросил он. — Я писал эту книгу, чтоб люди полюбили леса. Я хотел помочь тем, кто их выращивает.

— Это само собой, — махнул рукой Вакуленко. — А для вас, для вас…

— Что для меня? — перебил Кардаш. — Карьера? Или ступенька к карьере? — Только сейчас до него дошло, что Шавловский тоже довольно прозрачно намекал на это; стало еще неприятней, и он резко закончил: — Если так, не нужна мне эта книжка. Я забыл о ней, понимаете? Лежала рукопись и еще пролежит десять лет.

— Что вы, что вы! — воскликнул Вакуленко. — Я от всего сердца… Я хочу, чтоб по заслугам оценили вашу работу, ваше дарование. Поверьте, Микола Игнатьевич…

— Поговорим лучше о чем-нибудь более интересном, — сказал Кардаш. — Вы в первый раз в Крутояровке? Надолго?

— О, я тут частый гость, — весело ответил Вакуленко и охотно стал рассказывать: — Во-первых, Панас Юрьевич согласился время от времени помогать мне своими советами. Пишу, пишу диссертацию! Чем я хуже других?.. Кроме того, еще одно дело… Если вы пробудете здесь хоть несколько дней, какая-нибудь местная сорока вам, верно, настрекочет. Дело сугубо личное, однако не секретное…

Он улыбаясь смотрел на Кардаша, и взгляд его говорил: «Ну, спрашивай, спрашивай, я расскажу». Но Кардаш молча прошел еще несколько шагов и остановился у маленькой калитки, повисшей на одной петле, — в этом доме помещалась столовая.

— Я не прощаюсь, — Вакуленко еще раз ласково сжал его локоть. — Вас ведь тоже пригласили на семейный банкет?

После обеда Кардаш пошел по знакомой тропинке и незаметно для себя очутился возле тех остролистых кленов, которые они сажали вместе с Тоней еще во время студенческой практики. Молодые, стройные деревца вытянулись выше его поднятой руки, но, безлистые, озябшие, они выглядели грустно. Кое-где на ветках висели не оборванные ветром семена-крылатки. «Тоня, верно, ни разу сюда не пришла, — подумал Кардаш. — Что ж, каждому свое». Все эти годы он вспоминал о ней — сначала с горечью, потом с грустной улыбкой, а в последнее время уже спокойно. И все же по пути сюда Кардаша волновала мысль: как они встретятся? Встреча состоялась, он испытал только минутное замешательство. Не более. Может быть, его чувство не было уж столь глубоким, если оно угасло? А Тоня?.. Изменилась она или нет? Нет, Тоня осталась такой, какой и была. Она, конечно, ни разу не пришла взглянуть на их клены, не вспоминала о разговорах, которые, казалось, должны были оставить незабываемый след на всю жизнь. Что ж, было — и прошло. Он приехал сюда продолжать свое дело, свою борьбу за лес в степи. А есть ли здесь Тоня Гордиенко, ныне Шавловская, или нет ее — это не имеет никакого значения.

…А вот и его дубки. Четыре ряда деревцев-подростков в желтых пальтишках внакидку. Он обнял рукой, будто за плечи, ближний дубок. Зашуршала сухая листва. Дубок крепко держал свое убранство, ни одного листочка не уронил на землю.

Кардаш сорвал несколько пожелтевших листков, разгладил на ладони, полюбовался их извилистым рисунком и положил в карман. Сосна и елка сохраняют зеленую хвою круглый год, но это совсем другое, хвоя — живая. А дуб-зимняк упрямо не отдает даже высохшие, перемытые осенними дождями, скореженные морозом листья. Не отдает их, пока почки не набухнут весенними соками, вытолкнут вон старые листья и распустятся новыми, молодыми и пахучими. Кто не взглянет на него тогда завороженным взглядом?

«Еще месяц, — думал Кардаш, — еще месяц, и все зазеленеет. А дубки мои поднялись, не зря я тут колдовал над ними. Хорошо растут. Скоро сомкнутся их кроны, и тогда ничто их не заглушит, не забьет, не отнимет солнечного тепла, света и влаги».

Давно Кардаш не испытывал такого душевного подъема. Он шел и продолжал свой бесконечный спор неведомо с кем: «Слушайте, вы, самодовольные бумажные души, и вы, унылые Фомы-неверующие! Слушайте: зашумят в степи выращенные нами дубравы».

Знакомый голос остановил его:

— Ты все-таки упорно не хочешь меня узнавать.

Кардаш поднял удивленные глаза. Ирина? Синий берет и пальто с черным меховым воротником опять сделали ее другой, незнакомой.

— Идем, проводишь меня немного, — сказала Ирина, взяв его под руку.

С минуту шли молча.

— Ты здесь давно? — спросил Кардаш.

— Уже год, — ответила Ирина, внимательно посмотрела на него и с грустной улыбкой спросила: — Неужели Тоня не успела тебе рассказать? Странно… Я тут уже год. А до того почти три года была на Кировоградщине. А еще до того… Ну, об этом тебе уже, верно, говорили.

— Я слышал от кого-то краем уха…

Ирина молчала.

— Я знаю, — медленно заговорила она, — что меня осуждают. «Безрассудство, легкомыслие…» Кое-кто за глаза скажет даже «аморальность». Я никому ничего не рассказывала и не рассказываю. Это, вероятно, больше всего и раздражает любителей копаться в чужой жизни. Как об этом расскажешь?.. — Она умолкла, посмотрела на Кардаша. — Скажи, Микола, ты можешь это понять: человек вдруг чувствует, что его душит, засасывает пошлость?

— Что ж тут не понять? — сказал Кардаш, еще не совсем улавливая, о чем это она.

— Правда? Я знала… Я знала, что ты поймешь… Вот именно так было со мной. Я вышла замуж, и с первых же дней меня захлестнула мелочность. Во всем. В делах, в мыслях и в копейках. Где я была раньше? И как это случилось? День и ночь я спрашивала себя об этом. Может быть, и в самом деле легкомыслие, может быть, девичья слепота. Видишь только то и слышишь только то, что тебе хочется видеть и слышать. А потом… Одним словом, через полгода…

Ирина снова умолкла. А Кардаш не знал, должен он что-нибудь сказать или нет.

— Я порвала все, — снова заговорила она. — Я знала, что будут винить меня. Потому что внешне… внешне все было хорошо — мой бывший муж ни в чем не провинился. Что о нем скажешь? Работает, живет, аккуратно платит взносы и знает все нужные слова… Но никто не видел тех крошечных пошлых мерочек, с которыми он подходит к жизни, к людям, ко всему на свете. Я никому об этом не говорила. Помнишь, ты спросил у меня тогда? Не могла я… А вот сегодня увидела тебя и подумала: «Миколе скажу». Ты среди нас был самый правдивый. Тебе никто не решался соврать. Вот почему… Я не хотела, чтоб ты обо мне дурно думал. И я знала, что ты поймешь.

Что-то надо было сказать. Может быть, даже поблагодарить за доверие. Кардаш молчал. Если б на его месте был кто-нибудь другой, Ирина, наверно, обиделась бы. А сейчас она была спокойнее, чем в начале разговора. Так бывает, когда человеку веришь.

Они прошли до конца улицы, повернули назад. У одного из домиков Ирина остановилась.

— Вот здесь я живу, — сказала она и посмотрела Кардашу в глаза. — Сегодня не зову, надо собираться в гости. А завтра…

Тогда он сказал:

— Я рад, что увиделся с тобой, Ирина.

Как она смеялась!

— Что такое?

Вытирая слезы и все еще смеясь, Ирина проговорила:

— О господи!.. Галантные кавалеры говорят это в первую минуту встречи.

Но Ирина понимала, что этими словами Кардаш ответил на все, что она рассказала ему. Взволнованная, она крепко пожала ему руку и скрылась во дворе.

6

Кардаш немного выпил и смотрел на всех добрыми, улыбающимися глазами. Его загорелое, с резкими чертами лицо смягчилось. Панас Юрьевич и его жена, маленькая женщина с удивительно красивой серебряной сединой, приняли его попросту, сердечно и приветливо. Против него сидела Ирина, и когда они встречались глазами, она улыбалась. Рядом с Ириной пристроился Вакуленко. Он ежеминутно наклонялся к ней, что-то шептал:

Слева от Кардаша — Тоня, за ней — Шавловский. Справа — агроном из соседней МТС, Василий Васильевич, дальше — круглый, веселый Петро Спиридонович, сотрудник станции, «милосердная гроза вредителей», как его шутя представила Тоня. «Он их истребляет, а они все-таки живут».

Пока собирались гости, Тоня о каждом успела шепнуть словечко. Петро Спиридонович — «хороший дядечка». Василий Васильевич недавно вернулся из заграничной поездки, «солидный человек». Ну, Вакуленко Кардаш и сам немного знает. О нем говорят: среди журналистов и он вроде бы агроном, а среди агрономов — журналист. Тоня возмущена, что Вакуленко тоже «лезет в науку», но больше всего ее занимает другое: он «ухаживает» за Ириной, «а она еще нос воротит». Бросила сдуру молодого мужа, а теперь выходи за сорокалетнего…

Вдруг Тоня спрашивает:

— Тебе нравится Ирина?

Кардаш пожимает плечами и отвечает совершенно искренне:

— Не знаю.

Она взрывается смехом.

— Ох, недотепа… Будешь век вековать холостяком.

Кардаш сначала не мог понять, по какому поводу собралось у Панаса Юрьевича милое общество. Тосты объяснили ему, что отмечался многолетний юбилей супружеской жизни («Уже не серебряная, но еще не золотая свадьба») и, главное, именины сына, приславшего родителям из своей Умани длиннющую телеграмму.

Разговор перескакивал с одной темы на другую. Петро Спиридонович весело, со смаком рассказал историю одного деятеля науки, который так запутался в своих исследованиях и выводах, что в конце концов чистосердечно признался: «Хорошо, что никто не пахал, не сеял по-моему».

— Признать-то признал, — закончил Петро Спиридонович, — а все же от докторского пирога не отказался.

— Еще бы! — подмигнул Панас Юрьевич, которому известно было, о ком идет речь. — Когда-то метко сказал Щедрин: «Хорош пенкосниматель-простак, но ученый пенкосниматель еще того лучше…»

— Там, где бурлит поток, всегда образуется пена, — рассудительно заметил Василий Васильевич.

Кардашу нравилось умное, пытливое лицо агронома, но его замечание он принял иронически: есть такие холодные философы, они каждое явление объяснят, разложат все по полочкам и успокоятся.

— Если уж зашла речь о классиках, — громко сказал Вакуленко, — то разрешите мне вспомнить Антона Павловича Чехова Один его герой, где именно, извините, не помню, провозгласил тост за науку, которая не вредит народу. Предлагаю присоединиться!

Засмеялись, чокнулись и выпили.

Панас Юрьевич покачал головой:

— Беда в том, что нет единомыслия насчет этой штуковины, которая именуется наукой. То ли это мягкое кресло и сладкий пирог, то ли крутая дорога и мешок за спиной.

Вакуленко снова вскочил:

— За здоровье Панаса Юрьевича, который всю жизнь идет этой крутой тропой с изрядным мешком…

— Правильно, — подхватил Шавловский.

— Будет вам, будет, — махнул рукой Панас Юрьевич.

— Интересно, что говорит статистика? — с комической серьезностью спросил Петро Спиридонович. — Чего больше, мягких кресел или мешков?

— Может быть, возьметесь подсчитать? — тихонько бросила Ирина.

— Ой, нет, нет! — испугался Петро Спиридонович. — Это дело опасное!

— Сколько еще у нас есть всякого такого, некрасивого, — сказала хозяйка, и это прозвучало так наивно и трогательно, что кое-кто улыбнулся.

— Но заметьте, дорогая Анастасия Михайловна, — снова послышался рассудительный голос Василия Васильевича, — что все это некрасивое, дурное, грязное — только тень. Тень от того, что нами сделано, добыто. И это главное…

«Утешитель, — подумал Кардаш. — Из тех, что всегда вспоминают о пятнах на солнце».

— Всяко было, и кровь, и пот, и горе, и нехватки, — продолжал Василий Васильевич. — Нелегко нам живется, не просто и не легко думается. А все же шесть Днепрогэсов, построенных за один год, прирост в миллиард пудов зерна — ведь это же шаги гиганта. А с чего мы начали? Особенно это чувствуешь там, за рубежом…

Кардаш внимательно слушал. Он уже изменил свое мнение о рассказчике. Это видно, человек с глубокими убеждениями, основанными на опыте собственной жизни. Таких людей Кардаш уважал. Но все же ему казалось, что слишком бесстрастно прозвучали слова Василия Васильевича о неминуемых тенях или пятнах.

— Вы говорили перед этим про свет и тень, — обратился Кардаш к агроному. — Мне кажется, что теней у нас было бы несравненно меньше, если бы мы их меньше терпели, если бы всюду было светло. В каждом уголке…

— Но где солнце, там и тень, — вставил Вакуленко.

— Если солнце одно, — бросил на него острый взгляд Кардаш. — А общественная жизнь, как известно, развивается не по законам физики. Мы поняли, хотя с изрядным запозданием, но поняли, что одного непогрешимого солнца людям мало. Каждый человек должен быть пусть маленьким, но солнцем.

— Если речь идет обо мне, то даже не маленьким! — воскликнул Петро Спиридонович, обводя пальцем вокруг своего пухлого розового лица.

— Не всем здесь присутствующим это известно, — среди общего смеха заговорила Тоня. — Так знайте: еще в институте Микола Кардаш получил звание заслуженного карася-идеалиста.

Когда шум утих, поднялся Шавловский и провозгласил тост за здоровье нового сотрудника Крутояровской станции Миколы Игнатьевича Кардаша.

Тоня захлопала в ладоши. Василий Васильевич протянул свой бокал к Кардашу и улыбнулся.

— С удовольствием выпью…

Агронома перебил Вакуленко, выкрикивая какое-то добавление к тосту, но Ирина потянула его за рукав. Она молча смотрела на Кардаша.

Гости встали из-за стола. К Кардашу подошла хозяйка дома и, сияя добрыми глазами, спросила:

— Вы к нам уже насовсем?

— Нет, пока еще, как говорят, на смотрины.

— Когда вы уезжаете?

— Может быть, даже завтра. Хочу еще к матери заехать.

— А наш уже второй год собирается, все ему некогда, — вздохнула она и стала прибирать со стола.

Кто-то мягко сжал его локоть. Кардаш оглянулся: рядом стоял Вакуленко. Короткими пальцами он придерживал непослушное пенсне.

— Простите, два слова…

Они отошли к окну.

— Чудесный вечер в чудесной компании, правда? — сказал Вакуленко. — Курите?.. Я, дорогой Микола Игнатьевич, рад, что у вас теперь более широкий взгляд на жизнь.

— Не понимаю…

— Вы нашли правильный тон в отношении Леонида Кондратьевича.

Кардаш пристально посмотрел на Вакуленко, бросил взгляд на Тоню, которая вместе с Ириной помогала хозяйке готовить стол к чаю, и снова уставился в раскрасневшееся лицо Вакуленко.

— Что вы имеете в виду? — голос его прозвучал резко.

— Рецензийку, — хихикнул Вакуленко и зажмурился, будто вспомнил что-то очень приятное. — Ту самую, что гробанула вашу книжку без попа и панихиды. Ох и рецензийка была. Даже мы, люди бывалые, и то ахнули. Главное, он перед тем написал брошюру…

Вакуленко умолк. С потемневшего лица Кардаша на него потрясенно смотрели вдруг ставшие черными глаза.

— Позвольте… — несколько растерялся Вакуленко. — Разве вы не знали, что ту рецензию писал Шавловский?.. Но… мало ли что было? Теперь вам и подавно не к чему ссориться с Леонидом Кондратьевичем. Он человек с весом…

Перехватив тяжелый взгляд, который метнул Кардаш в ту сторону, где стоял Шавловский, Вакуленко сжал его локоть.

— Я вам ничего не говорил, слышите? Вы узнали об этом не от меня и не сегодня… Слышите? — Задрав свою маленькую голову, Вакуленко сквозь пенсне испуганно смотрел на высокого Кардаша.

Что сделал бы на месте Кардаша другой? Отложил бы разговор на завтра, на послезавтра, до подходящего случая — не в гостях же выяснять такие вещи? Или замолчал бы некрасивую историю совсем, чтоб не ссориться с заместителем директора?

Не об этом думал сейчас Кардаш. Незнакомая ему острая боль пронзила сердце: «Как же так? Почему?..»

Сколько раз в эти годы он мысленно бросал в лицо неведомому рецензенту желчные и гневные слова: «Кто ты такой? Тоже лесовод? Специалист? И к тому же теоретически подкованный. Как же ты мог растоптать идею возрождения степей, осквернить память Докучаева, Мичурина, чьи имена, наверно, поминаешь каждый день? Тебе показалось, что «ситуация изменилась», и ты кинулся рубить молодые деревца, украсив топор лентами надерганных цитат. О, у тебя, конечно, успехи, печатные труды! А платишь ты за эти успехи недорогой для себя ценой — беспринципностью, трусостью, эгоизмом… Кто ты такой? Что ты напишешь, что ты скажешь завтра?»

— Я вам ничего не говорил, слышите?..

Кардаш непонимающе смотрел на Вакуленко: «Чего он тут прыгает, что ему надо? Может, это вообще все сплетни, выдумки?» Отстранив рукой Вакуленко, Кардаш подошел к Шавловскому и, глядя ему в лицо так пристально, что оно даже слегка расплылось перед глазами, тихо спросил:

— Это вы писали отзыв на мою работу?

— Какой отзыв? — Лицо Шавловского еще больше расплылось и казалось Кардашу каким-то желтоватым пятном.

— О моей книжке, три года назад…

Шавловский попробовал улыбнуться, растянул губы:

— Было, кажется, что-то в этом роде… Но вы прекрасно знаете, что тогда…

— Я вас презираю, — тяжело переводя дыхание, бросил ему Кардаш и отвернулся.

В комнате были люди, слышны были их голоса. Но Кардаш ничего не видел. Наконец, словно из тумана, выплыли Петро Спиридонович и агроном, сидевшие на диване. Петро Спиридонович что-то рассказывал, оба смеялись. У стола хлопотали женщины; Ирина бросила на него удивленный взгляд. А у окна застыл Вакуленко, зажав пенсне в опущенной руке.

Кардаш беспомощно искал глазами дверь. В эту минуту неизвестно откуда возле него возник Панас Юрьевич.

— Зайдемте ко мне на минутку. — Он провел Кардаша узким коридорчиком в небольшую комнату, заставленную книжными полками. — Садитесь!

— Спасибо, — машинально ответил Кардаш, но не сел.

— Слышал, слышал, — сказал Панас Юрьевич, блеснув веселыми искорками в глазах. — Ваш разговор с Леонидом Кондратьевичем был краток, но весьма красноречив. Все-таки не ожидал я от него… Думал — святая ограниченность. А тут похуже — приспособленчество с его первой заповедью: «Чего изволите?» Но, поверьте мне, стреляному воробью: живой мысли никто не убьет. — Решетняк погрозил кому-то сухим костлявым пальцем. — Ну, успокойтесь, и пойдем выпьем чайку.

Кардаш отрицательно покачал головой.

— Спасибо…

— Друг мой…

— Я вас глубоко уважаю, — сказал Кардаш, — и потому не разрешу себе в вашем доме… как следует закончить этот разговор. Простите, Панас Юрьевич, я пойду.

Панас Юрьевич тряхнул головой, внимательно посмотрел на Кардаша и развел руками:

— Что с вами поделаешь… Ладно, завтра поговорим.

— Завтра утром я уеду.

— Торопитесь? — нахмурился Панас Юрьевич и сказал решительно, даже сердито: — Я хочу, чтобы вы знали одно: наш разговор остается в силе. Вы здесь нужны. Понимаете? Нужны больше, нежели кто-либо другой. Я буду ждать вашего приезда.

Кардаш пожал плечами.

— Подумаю…

В дверь заглянула Анастасия Михайловна.

— Вот куда они спрятались… Чай на столе.

Панас Юрьевич поспешил Кардашу на помощь. — Микола Игнатьевич очень устал. Отпустим его. — Ну что это! — с искренним огорчением воскликнула хозяйка. — А мои пироги?

— Спасибо, спасибо вам за все, — пробормотал Кардаш. — Будьте здоровы.

Панас Юрьевич проводил его до калитки.

— Я позвоню шоферу. Вас отвезут в город, — сказал он.

— Спасибо, Панас Юрьевич. — Кардаш еще раз пожал ему руку.

…Когда гости разошлись, Панас Юрьевич сказал жене:

— Люблю карасей, которые идеалисты…

Возмущенный рассказ Вакуленко Ирина выслушала, не проронив ни слова.

— Как это вам понравится? — спросил он, заглядывая ей в лицо. — Сразу же набросился на Шавловского, точно тигр из джунглей… Я не расслышал, что Кардаш ему сказал, но у Шавловского щеки задергались, будто его наградили двумя добрыми оплеухами. Что он ему сказал? Сумасшедший!.. Надо же понимать: если бы не Шавловский, другой бы написал. Да еще аляповато, грубо… У Шавловского хоть какая-то видимость аргументации была… Ну-ну!

— Значит, виноват во всем Кардаш? — тихо спросила Ирина.

— Что вы! — воскликнул Вакуленко. — Я не виню и Кардаша. Его, конечно, очень задела эта история. Но нельзя же так…

Ирина шла медленно, о чем-то раздумывая.

— Нельзя так, — повторила она. — Как нельзя?

— Он сам себе вредит.

— Чем?

Вакуленко хмыкнул:

— Есть, дорогая Ирина, такая мудрая восточная поговорка: «Если, направляясь куда-нибудь, ты по дороге будешь бросать камень в каждую собаку, которая залает на тебя, ты никогда не достигнешь цели».

Маленькая уличка кончилась, дальше лежало опытное поле, за ним — невидимая в темноте лесная полоса. Они повернули обратно. Вакуленко шел как-то боком, все заглядывая Ирине в лицо. Пенсне он давно спрятал.

Не поворачивая головы, она сказала:

— А у вас для каждой собаки кусочек колбасы в кармане?

Вакуленко отшатнулся.

— Кажется, — язвительно проговорил он, — вас покорил этот суровый рыцарь из Олешковских песков. Однако гордый рыцарь этого даже не заметил…

Вакуленко тут же пожалел, что у него вырвались эти слова: он все-таки немножко знал Ирину.

Она ответила не сразу. Шла и молчала, терзая его этим молчанием. Потом он едва расслышал сказанное про себя:

— Пошлость. Все то же… Все то же…

Тогда он заговорил горячо, даже с нежностью в голосе:

— Простите, хорошая моя Ирина. Простите. Это просто… бестактность, глупость. Забудьте…

Он замолчал. Ирина шла, глядя прямо перед собой.

— Вы должны знать, Ирина, что… В конце концов консультации с Панасом Юрьевичем — это повод. Всего лишь повод. Я приезжаю сюда только ради вас.

Не поворачивая головы и не повышая голоса, Ирина сухо проговорила:

— Не утруждайте себя в дальнейшем… Пожалуйста.

7

Кардаш подумал, что Тоня не случайно оказалась у дома для приезжих в тот момент, когда он подошел к калитке. Сейчас должна была прибыть машина, которая отвезет его в город.

— Ты уже уезжаешь? — спросила Тоня. — Почему так скоро?

Кардаш почувствовал: все это — и улыбка, и удивленный взгляд, и нарочито небрежное движение руки, в которой Тоня держала перчатку, — все это ложь.

— Надо, — сказал он. — Спешу…

— Когда приедешь насовсем?

— Не знаю… Возможно, не приеду вовсе.

Тоня схватила его за руку.

— Микола, как тебе не стыдно! Неужто из-за такой мелочи…

— Мелочь?.. — чуть заметно усмехнулся Кардаш. — Пусть так.

— Да, да, мелочь, — горячо проговорила Тоня. — Леонид ничего против тебя не имеет… Он мне рассказал. Ну, мало ли что было. Вот увидишь: поработаете вместе, и все будет хорошо.

— Нет, — качнул головой Кардаш. — Я не могу работать с Шавловским.

Тоня прищурилась:

— Тебе Решетняк уже что-то посулил? Неужели ты думаешь, что старый чудак поедет куда-нибудь просить, чтоб Леонида забрали, а взяли тебя? Послушай, это же смешно. Неужто кто-нибудь серьезно может…

— Я совсем не хочу, — оборвал Кардаш, — и не собираюсь никого выживать.

Тоня притихла.

— И что же, — заговорила она уже совсем другим тоном. — Опять на пески?

— У меня есть свое дело, Тоня… А пески или не пески, какое это имеет значение?

— Ведь ты сам себе вредишь. Здесь диссертация, перспективы…

Кардаш посмотрел на нее.

— Недавно я прочитал в каком-то стихотворении: «Каша с вами, а душа с нами…» — Увидев приближающуюся автомашину, он торопливо проговорил: — До свидания.

Тоня смотрела ему вслед каким-то странным взглядом: в глазах ее, казалось, застыла грусть, как вчера, когда она произнесла: «Ты хороший, Микола…», и в то же время в них можно было прочитать насмешку, осуждение, уверенность в своей правоте.

Когда машина оставила позади поселок, Кардаш вдруг вспомнил: ведь он не попрощался с Ириной! Собирался подъехать к ее дому… Ах, как нескладно вышло! Со злостью подумал про Тоню: «И откуда ее нелегкая принесла!»

Кардаш искоса взглянул на шофера. Машину вел пожилой, усатый, видимо, неразговорчивый человек. Возвращаться было неудобно.

А Тоня шла и, кусая губы, невольно сравнивала Леонида с Кардашем. Было тяжело на душе, и она искала утешения в том, что ругала Миколу: «Легкомысленный мальчишка! Что о нем думать?»

Придя в лабораторию, Тоня поздоровалась с Ириной. Та стояла посреди комнаты, склонившись над ящичками с образцами почв.

— А Кардаш уже уехал, — с нарочитой беззаботностью вымолвила Тоня. — Промчался на машине, едва головой кивнул…

Ирина на миг подняла голову и снова опустила. Но Тоня успела заметить, что мелькнуло в ее глазах. «Весь вечер поглядывала на него — и впустую», — с ехидным удовольствием подумала Тоня, а вслух посочувствовала:

— Даже не попрощался по-человечески…

Она ждала, что Ирина что-нибудь скажет, но та молчала. Если бы Тоня могла проникнуть в ее мысли, она была бы очень удивлена. Ирина и в самом деле думала о Кардаше, но без укора. Уехал Кардаш. Что ж… Он знает свой путь. Жаль, конечно, что она не пожала ему руку на прощание. Жаль.

8

Прошло несколько дней. Жизнь на Крутояровской станции, на хуторе, как сказал проезжий шофер, внешне шла тихо и спокойно.

Однако это было кажущееся спокойствие. Кто-то что-то узнал, что-то кому-то рассказал… Собственно, не кто-то, а веселый говорун Петро Спиридонович, который неведомо как всегда первый обо всем дознавался. Нехватку подробностей он умело восполнял своими юмористическими комментариями.

Но достоверно никому ничего не было известно.

Никто не знал, о чем именно говорил директор Панас Юрьевич с Леонидом Шавловским, плотно прикрыв дверь своего кабинета. Никто не знал, почему директор вдруг неожиданно выехал в служебную командировку и куда именно он поехал. Если в Киев, то неужто и в самом деле в министерство? А если в министерство, то неужто в самом деле он будет там говорить о давно пожелтевшей в архивах издательства рецензии без подписи?.. Быть может, не только Тоне это покажется наивным и смешным.

Единственным достоверным фактом было то, что Ирина получила письмо от Кардаша.

Она стояла у окна и читала. Высокое апрельское солнце щедро заливало ее лицо, а Тоне, не спускавшей с нее глаз, казалось, что это Ирина светится.

Тоня не утерпела и спросила:

— От Миколы?

— От Миколы, — подтвердила Ирина и посмотрела на Тоню глазами человека, который после безрадостных поисков и гнетущих разочарований сделал большое открытие, но еще сам себе не верит и рассказать о нем пока никому не может.