Кто твой друг

1

Заговорили о друзьях. Тема неисчерпаемая и сложная.

Началось с того, что кто-то задал вопрос: «Хотел бы я знать, сколько у меня друзей?» Панкратов сказал, что друзья — они как тень. Когда над тобой солнце, они тут же, рядом. А соберутся тучи, их не видать.

Алексеенко был другого мнения:

— Друзей у меня всегда полным-полно. Как же без друзей? А сколько их? Не будешь же друзьям вести учет. Иначе придется время от времени устраивать и переучет…

Алексеенко захохотал. Легкий характер! У него и в самом деле полным-полно друзей. И когда солнце, и когда тучи. Впрочем, небо над ним, кажется, всегда безоблачно.

— Полагаю, что речь идет о настоящих друзьях? — сказал Турбай. — У меня только один друг, с которым я могу говорить откровенно.

Коляда усмехнулся:

— Не настоящие, какие ж они друзья?

В течение двух недель я наблюдал за Колядой. Это был сдержанный и немногословный человек. Седой ежик еще сильнее подчеркивал смуглость его лица. Привлекал и вызывал доверие доброжелательный, хотя и чуть иронический взгляд глубоко посаженных темных глаз, пытливых и проницательных. Нравилась мне и его манера говорить с людьми — неизменно спокойная, исполненная собственного достоинства и уважения к собеседнику, будь то министр или уборщица конторы. Это, казалось бы, совершенно естественно. Но иной раз становишься свидетелем таких удивительных модуляций, что невольно проникаешься уважением к тому, что, по сути, должно быть нормой.

— А знаете, как цыганка гадала одному человеку? — спросил Панкратов. — Берет его руку, разглядывает на ладони все эти линии, продольные и поперечные, и говорит: «Есть у тебя друг, хороший друг, старый друг». Человек кивает головой. «Милый друг, чудесный друг. Ты с ним на рыбалку ходишь, чарочку выпиваешь». Человек кивает головой — здорово угадывает цыганка! А она продолжает: «Самый лучший друг, можно сказать, сердечный друг… Только знай, человек добрый, что не друг он тебе, а сволочь!»

— Ну, Панкратов, ты известный скептик. Конечно, бывает и так: друг, друг, а оказывается сволочью.

Алексеенко сказал это со свойственной ему беззаботностью. Когда у человека друзей хоть отбавляй, невелика беда, если кто-нибудь из них окажется сволочью. Алексеенко плюнет, может, даже засмеется и пойдет дальше.

— У вас, верно, тоже много друзей? — спросил я у Коляды. Мне казалось, что такого человека каждый рад был бы назвать своим добрым другом.

Коляда посмотрел на меня, пожал плечами и ничего не ответил.

— Человек меняется, — пустился в философию Турбай. — Одни характеры крепнут, другие крошатся. Значит, и дружба не может оставаться неизменной и вечной.

— Что такое друг? — Веселый Алексеенко тоже, видимо, настроился на философский лад. — По-моему, первым отличительным признаком должно быть: не ври. Говори мне в глаза то, что говоришь за глаза. Так?

— Святая истина, — невозмутимо-спокойным тоном подтвердил Панкратов. — Мы всегда требуем от наших друзей, чтоб они резали нам правду-матку. Когда же они эту правду выложат, мы удивляемся, как могли иметь дело с такими олухами.

Алексеенко захохотал. Коляда только внимательно посмотрел на Панкратова. А Турбай укоризненно покачал головой:

— Настоящий еж, иголки так и торчат.

— Довелось проглотить их немало, вот и торчат, — без улыбки ответил Панкратов, кивнул головой и пошел вдоль берега.

Немного погодя попрощались Турбай и Алексеенко.

Мы остались с Колядой вдвоем.

Вдали, на стройке, мелькали огоньки. Вспыхивали и гасли молнии электросварки. А здесь было темно и тихо.

— Встретил я однажды человека, — сказал Коляда, — который мог стать мне лучшим другом. А я плюнул этому человеку в лицо. Бывает так?

— Бывает…

Я приготовился слушать. Вечер. Днепр. Тишина. В такую пору люди и раскрывают душу. Но Коляда умолк. Мы посидели еще немного и разошлись — он к себе, а я в дом для приезжих.

Спустя несколько дней, собираясь уже в обратный путь, я напомнил Коляде:

— За вами долг.

— Долг?

— Помните, вы начали рассказывать о человеке…

Коляда нахмурился:

— Так уже обязательно?

Тут, конечно, надо бы из деликатности воскликнуть: «Что вы! Что вы!» — и пробормотать еще какие-нибудь пустые слова, свидетельствующие, что не в моем характере лезть в чужие дела. Но я ничего не сказал.

2

— Приходилось вам близко наблюдать молодого и самоуверенного карьериста? — спросил Коляда.

— Думаю, что это не столь уж редкое явление.

— Таким был я. Молодой, здоровый, самоуверенный. К тому же еще и рука в министерстве… О людях я привык судить быстро и безапелляционно, не раздумывая. Жизнь казалась мне широкой лестницей. Ступенька за ступенькой — вверх! Был я еще совсем зеленый специалистах, когда меня назначили главным инженером треста.

Однажды в тресте происходит столь заурядное событие, как профсоюзное собрание. Выбирают местком. Среди других кандидатов кто-то называет и мою фамилию. Отводы есть? Нет. Попадаю в список. А потом счетная комиссия оглашает результаты голосования: за — 2, против — 36.

В ту минуту я почувствовал себя так, словно кто-то влепил мне здоровенную оплеуху, так что звон пошел кругом. Провалили! И куда? В местком.

Я шел домой и ругался последними словами. Даже жене постеснялся рассказать. Буркнул что-то о служебных неприятностях, о дураках и завистливых недоучках и лег спать. Да черта лысого заснешь, когда твое самолюбие скулит, словно побитый щенок, а перед глазами вертятся, как на световой рекламе, эти идиотские цифры: за — 2, против — 36.

Если б я работал рядовым инженером, не занимая ответственной должности, то, вероятно, не так болезненно принял бы эту неприятность. Ну, не выбрали! Большое дело… В конце концов, это же местком, а не Верховный Совет. Но я был главным инженером. Слова «авторитет», «пост», как я их тогда понимал, для меня много значили. Я был убежден, что в моем лице оскорблены и поруганы все авторитеты, все высокие посты.

Ругал я отчасти и себя: «Поделом тебе, дураку, за твое слюнявое, ничтожное желание покрасоваться перед людьми». На кой черт мне этот местком? Но уж такова натура карьериста: для него нет ничего слаще, чем увидеть свою фамилию в каком-нибудь списке. Коляда! Приятно. И не просто Коляда, а Петр Игнатьевич. Еще приятнее.

Помню, что кто-то из названных кандидатов отказался. У меня тоже мелькнула мысль: дам себе отвод. Хватит у меня нагрузок. Член бюро, депутат районного Совета. Однако я промолчал. Приятно!

А потом, после того как выступил Мартынюк, моралист-проповедник, как я его тогда называл, я уже из упрямства не хотел отступаться. Нет, не сниму своей кандидатуры. И чихать я хотел на твои проповеди.

Был Мартынюк из тех людей, кого иногда величают чудаками. Я же, разумеется, считал его стопроцентным чудаком и относился к нему соответствующим образом. То есть отчасти жалел, отчасти презирал. Такие звезд с неба не хватают, по десять лет сидят на одной должности. Я видел в этом свидетельство неполноценности.

Знал Мартынюк больше нас всех в тресте. Опыт у него был огромный. Специалист в полном смысле слова. Почему же чудак? Очевидно, потому, что подходил со своей меркой и к людям, и к жизни и считал своей обязанностью не скрывать своего мнения. При этом меньше всего его интересовало: выгодно это ему или невыгодно. Такие соображения вообще для него не существовали. Служебная дипломатия, субординация, заработок — во всех этих вещах ребенок разбирался, должно быть, лучше, чем он. Подчас и управляющий трестом получал от него подзатыльник — публично! — и оправдывался перед ним как мальчишка. Надо сказать, что тогдашний управляющий испытывал какую-то сентиментальную слабость к Мартынюку. Когда-то, во время первой студенческой практики, Мартынюк учил его уму-разуму. Это обстоятельство может дать человеку известные преимущества. Мартынюк воспользовался только одним: он и управляющему трестом, когда тот этого заслуживал, говорил неприятные вещи.

Конечно, я сейчас не могу дословно вспомнить выступление Мартынюка на том профсоюзном собрании. Но смысл того, что он обо мне сказал, хорошо мне запомнился. Он, дескать, не возражает против моей кандидатуры и будет голосовать «за». Однако у него есть соображения, которыми он хочет поделиться с присутствующими. И начал… Он, видите, считает, что коммунист — это человек, который прежде всего думает о людях. А Коляда (то есть я, значит) прежде всего заботится о собственной персоне. Своя польза, свой пост, свое завтра. Отсюда и неуважение к коллективу, и все прочее. Затем Мартынюк сказал второе «однако»… Однако Коляда — инженер еще молодой, и не надо смотреть на него как на пропащего человека. Будем воспитывать. Местком, мол, и должен стать той доброй нянькой, которая поможет главному инженеру избавиться от эгоизма, чванства и прочих пережитков.

Вот в таком духе говорил он минут десять и в конце еще раз подчеркнул, что он «за». Все это, на мой взгляд, было столь наивно и смешно, что я даже не очень обиделся. Чудак! Что с него возьмешь? В ремесленном училище так пробирают сопливых подростков, а они только перемигиваются.

Само собой разумеется, что после такого выступления я уже не мог снять своей кандидатуры. Это означало бы, что я принимаю всерьез слова Мартынюка и в какой-то мере признаю его критику. А я не признал бы ее, даже если б меня поставили к стенке.

Сижу, улыбаюсь. Кое-кто ловит мой взгляд и тоже улыбается: «Чудак!»

А потом — бац! — эти цифры: за — 2, против — 36.

Помню, на следующее утро я шел на работу как побитый. Сказаться больным? Но это еще хуже. Каждый поймет, что за болезнь…

Управляющий трестом сделал вид, что ничего не знает. На собрании он не был, но ему уже доложили. Поторопились! В глазах его прыгали лукавые огоньки. Ему, конечно, понравилась новая выходка Мартынюка. Еще бы! Ведь это его любимец… Выскочил я из кабинета управляющего как ошпаренный.

Никогда мне не забыть тот день! Злоба и оскорбленное самолюбие заставляли меня видеть во всем чуть не заговор против моей особы. Входит уборщица и ставит на стол графин с водой, а мне кажется, что она смотрит на меня с осуждением: «А Мартынюк-то правду сказал!» Приносит бухгалтер какую-то бумагу на подпись, а мне чудится, что она поглядывает на меня свысока: «Имейте в виду, что я член месткома. Избрана единогласно. А вас…» Начальник одного строительного управления заговорил со мной необычно твердым тоном, и я уже читал в его глазах: «Что мне с тобой церемониться, если тебя даже в местком провалили?»

Сижу у себя в кабинете и ненавижу всех, а больше всего, конечно, Мартынюка.

А тут один за другим три визита. Первым приходит инженер из производственного отдела. Василий, кажется, Васильевич. Разводит руками, возмущается. Как можно — не поддержать авторитет главного инженера? Он, ясное дело, голосовал так, как ему подсказывали дружба и совесть. Пожал мне руку и ушел.

Минут через десять является Билык. Красный, горластый. Теперь-то я, конечно, понимаю, что был он пуст, как барабан. Хлопает меня по плечу. Чего, мол, расстраиваться! Мартынюк просто демагог. Я б ему коленкой под зад, загремел бы он у меня! Плюнь! Выпьем сегодня по чарочке — и все в порядке. А потом наклоняется ко мне и спрашивает: «Как ты думаешь, кто еще, кроме меня, голосовал «за»?»

Спустя полчаса приходит третий. Забыл уже его фамилию. Садится, закуривает, заводит речь о том, о сем. А я прекрасно понимаю, зачем он пришел: хочет сказать, что он тоже голосовал «за». Вот только глубокая интеллигентность не позволяет ему выпалить это сразу.

Молчу. А внутри все кипит.

Прошло несколько дней. Перекипело. Но все-таки что-то скребет вот тут. Рассказываю, наконец, эту историю жене. Но как? Полушутя, небрежным тоном. Представляю все в виде смешного и мелкого происшествия, которое нисколько меня не задело. К тому же, щадя собственную персону, так передаю слова Мартынюка, что речь выглядит почти идиотской. В общем, кто-то там, в тресте, интригует.

А затем рассказываю и про три визита. Друзья! Голосуют! Поддерживают! Трое лучших друзей… Только хотел бы я знать, который из троих на самом деле голосовал за меня?

— Почему «который»?! — удивляется жена. — Ведь было два голоса?

— А я?

— Что ты?

— Я ведь голосовал…

Жена долго смотрит на меня. Этот взгляд меня взбесил:

— Что ж, по-твоему, я должен был голосовать против?

Она заводит что-то на мотив: неудобно, нескромно… Но я не слишком деликатно обрываю ее интеллигентские разговорчики (это было мое излюбленное выражение) и говорю:

— Меня интересует одно: кто из них врет?

Жена молчит. Обиделась. А потом не выдерживает:

— Как ты не понимаешь?!

— Что именно?

— Все трое врут.

— Но…

— Второй голос — Мартынюка. Ведь он же сказал, что будет голосовать за тебя. Чудаки, знаешь, любят правду.

Нет, не укладывалось это тогда у меня в голове, Мало ли что он сказал! Сказать все можно… Подсластил горькую пилюлю. Глотай!

И вот, как-то встретив Мартынюка в коридоре, я, неожиданно для самого себя, сгоряча спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста… Только откровенно! Тогда, на выборах, вы голосовали «за»?

И стою перед ним дурак дураком.

Он спокойно отвечает:

— Конечно. Но должен сказать, что я ошибся. Вы не пользуетесь авторитетом в коллективе. Я вам дружески советую: сделайте из этого надлежащие выводы. Вы способный инженер, есть у вас хорошие задатки. Надо только отбросить всякую накипь… Имейте в виду, что у вас найдутся друзья, которые искренне хотят…

— Так-таки искренне?

— В моей искренности можете не сомневаться, — говорит Мартынюк и смотрит мне в глаза.

3

— Веселенькая история? — спросил Коляда. — Она имела свое продолжение.

— Понятно, — сказал я.

Все, что я слышал о Коляде, все, что видел за эти недели на стройке, и, наконец, интуиция подсказывали, что передо мной уже другой человек.

Коляда сощурился:

— Интересно, как вы представляете себе это продолжение?

— Ну, как?.. Писатель, наверно, написал бы что-нибудь вроде: «Растроганный Коляда с благодарностью пожал Мартынюку руку и сказал… А через месяц Коляда бросил трест, поехал на стройку. И там…»

Коляда засмеялся.

— Ерунда. Простите за резкость. Плохо вы знаете природу самовлюбленного карьериста… Я возненавидел Мартынюка так, что у меня темнело в глазах, когда я видел его. Все давно забыли об этом голосовании в местком — я помнил! Все давно забыли проповедь, которую он мне прочитал, — я помнил! И как только управляющего трестом перевели в другую область, я нашел повод и уволил Мартынюка с работы. Он — в суд. Незаконно! Суд восстановил его. Тогда я пускаюсь на хитрость: проводится реорганизация планового отдела, и Мартынюк вылетает по сокращению штатов. Он снова в суд. Не тут-то было! Кто может возражать против реорганизации и сокращения штата! То-то же! Он в профсоюз — ничего не выходит. Он пишет, жалуется, обивает пороги. Наконец, идет работать в другое место.

Через два года я стал управляющим трестом. Но в ту пору в моих глазах это был уже не трест, а трестах. Мне нужен был размах. Еще через три года поднялся на следующую ступеньку. Ну, а карьера, как вам известно, без показухи, без шума и треска редко обходится. Помните эту скандальную историю с очковтирательством на строительстве жилых домов? Полетел я с верхней ступеньки. Со строгим выговором. Вот тогда жена еще и еще раз припомнила Мартынюка: «Был бы рядом с тобой Мартынюк, не допустил бы этих дутых цифр». Вообще жена частенько мне колола глаза Мартынюком. Чуть что не так, она сразу: «Мартынюк поступил бы иначе, Мартынюк не промолчал бы…» Представляете?

— Представляю, — сказал я. — И что же дальше? Вкатили вам строгача, и вы поехали…

— Никуда я не поехал, — с некоторым раздражением перебил меня Коляда. — Туча-буча миновала, и меня тишком перевели в еще более крупный областной центр. И опять я пошел в гору. Были у меня опыт, имя, поддержка где надо. Ну и апломба не занимать стать…

Я внимательно слушал Коляду и уже не брался дописывать его биографию. Я ждал.

— Не так легко все это изменилось, — жестко сказал Коляда. — Много было всякой всячины. Жизнь крепко стукнула меня по голове. А тут еще с личными делами каша заварилась. Долго рассказывать.

Коляда замолчал. Потом с хмурой улыбкой посмотрел на меня:

— Есть у вашего брата газетчика страстишка человеку в середину заглядывать. Да уж ладно, начал — надо договаривать. Во время той истории с очковтирательством жена тычет мне статью в газете и говорит: «Через пять-шесть лет наш сын будет комсомольцем, что он скажет, когда прочтет?» Меня это взбесило: «Сопляк! Пусть сначала поработает с мое!» В общем, долго рассказывать… Если хотите знать, раньше моего сюда приехала жена. Почему, спросите, сюда? Очень просто. Здесь легче было устроиться и с жильем, и с работой — она врач. Три года мы жили врозь… Хватило времени кое о чем подумать. В том числе и о том, что скажет сын, когда подрастет. Через три года явился сюда и я. Стройка! — Коляда усмехнулся. — Великая стройка на Днепре. Конечно, на сцене это выглядит весьма эффектно: бетон, экскаваторы, перековка… Но я глубоко убежден: работа — всюду работа. Чтоб стать более или менее порядочным человеком, не обязательно куда-нибудь уезжать. Уверяю вас.

— А Мартынюка вы больше не видели?

— Видел. Случайно встретился с ним на улице в Харькове. Он со мной не поздоровался.