Кто твой друг

1

Когда Надин гость ушел, мать пошутила:

— Еще одна железная дружба? Так вот и влюбишься когда-нибудь.

Ей понравился этот парень. Умные глаза, сдержанная, смущенная полуулыбка, чуть неуклюжие движения… И приятный голос, мягко звучащее полтавское «л».

Наде двадцать второй год. И все у нее дружбы железные. Тех парней, которые не могли удержаться на этой шаткой и острой грани, Надя беспощадно и навсегда исключала из круга своих товарищей. Каждое свое увлечение (разумеется, дружеское!) и каждое разочарование Надя переживала очень бурно.

Мать должна была выслушивать эти истории с подчеркнутой серьезностью. Упаси боже улыбнуться!

Но сейчас в голосе матери прозвучала ироническая нотка:

— Еще одна железная дружба? Так вот и влюбишься когда-нибудь.

— Уже, мама! — Надя подняла на мать сияющие глаза и сразу же опустила их.

— Что «уже»? — растерялась мать и прижала руку к груди.

— То, что ты сказала… Одним словом, Юрик, как писали в старых романах, мой жених. — Надя сделала реверанс. — Жених!..

— Боже мой! Жених… — Мать всплеснула руками. Холодок страха сжал ей сердце; почувствовала, что с этой минуты в жизни что-то резко меняется и неизвестно чего надо ждать от этой внезапной перемены. — Надюша, ты серьезно?..

Мать опустилась на стул. Растерянная улыбка застыла на ее лице. Не знала, верить или не верить собственным ушам.

— Ты серьезно, Надя?.. Господи, что ж ты молчала?

— Меня никто не спрашивал, — засмеялась Надя.

Она стояла возле тумбочки и ковыряла туфелькой ковер. Это занятие позволяло ей не поднимать глаз, не смотреть на удивленную и ошарашенную мать.

— Мы так привыкли к твоим железным дружбам, — жалобно проговорила мать. — Боже мой, жених! Я даже не успела разглядеть, что он из себя представляет.

— Понимаешь, мама, сперва я сама должна была как следует разглядеть…

— И что? Разглядела? — Мать встревоженными глазами смотрела на дочку, чувства ее раздваивались. Перед ней стояла высокая статная девушка, но ведь это ее Надюша, дитя, которое еще недавно… И одновременно мелькнула новая мысль: «Господи, это уже старость!» И стало страшно.

— Мама, он хороший, он… Я его люблю!

Мать покачала головой. Ну, конечно, он хороший. Это все, что она успела заметить…

— А отец? Что скажет отец?

Надя на краткий миг смешалась. Однако не замедлила с ответом.

— Отец имеет лишь совещательный голос. И то…

— Ох, Надюша!

С тех пор как она начала ходить и пролепетала первые слова, в доме только и слышно было: «Ох, Надюша!..» Ничем нельзя было угомонить или заставить хоть на шаг отступить от своего упрямую девчонку, когда она звонко и настойчиво объявляла: «Хочу и буду!»

Конечно, теперь Надя уже не маленькая. Как-никак на последнем курсе института. Серьезная, очень требовательная не только к другим, но и к себе. Она, как сама любит повторять, непримиримый враг серой обыденщины, засасывающей трясины мещанской мелочности. Кто первый в институте стал донором? Нечего и спрашивать: конечно, Надя. Кто, стиснув зубы от боли, дал кусок собственной кожи для пересадки обожженному ребенку? Разумеется, Надя. А какой институт она себе выбрала? Девичье ли это дело — прокладывать дороги бог знает где? Может быть, в безлюдных степях, может быть, в тайге. Да разве ее переубедишь?

И вот у Надюши жених. Она уже решила, и ничего тут не сделаешь. Мать безнадежно вздыхает.

— Ну чего ты, мама! — Надя подбегает к матери, обнимает ее и, пряча лицо, жалостным голосом просит: — Мама, ты сама, сама скажи отцу.

2

Никто не знал, как волновалась Надя, когда Юра пришел знакомиться с отцом.

Софрон Карпович беседовал с ним весьма вежливо и весьма сдержанно. Всем своим видом он говорил: «Мне надлежит радоваться и улыбаться новоявленному родичу, да? А я не радуюсь. И мне не хочется улыбаться. Я его в первый раз вижу и, говоря откровенно, не возражал бы, если б это был и последний… Только, пожалуйста, не обвиняйте меня в том, что я разбиваю чье-то счастье. Наоборот. Я хочу, чтоб моя дочь была счастлива. И именно потому считаю: рано ей замуж! Пускай кончит институт, а там видно будет. Что этот мальчишка может дать ей? Но спорить с Надеждой невозможно. Я уже пробовал… Ну что ж, я молчу».

Говорили о погоде, о телевизионных передачах, о кибернетике. Обо всем и ни о чем.

Юра ловил подбадривающие взгляды Нади, но не мог справиться со своей скованностью. Все выходило не так, как ему хотелось. Хотелось произвести наилучшее впечатление на Надиного отца, на этого солидного, хорошо одетого человека, который, видно, знает себе цену и привык к тому, чтоб и другие его тоже высоко ценили. Хотелось чувствовать себя свободно и непринужденно, рассказывать что-нибудь интересное, остроумное. А выходило… От этого он еще больше смущался и хмурился.

А тут еще, как на грех, неосторожное, неловкое движение — и зазвенел разбитый бокал. Хрустальный. На высокой тоненькой ножке.

Елена Игнатьевна поспешила успокоить гостя:

— Ничего, ничего… Это к счастью. — И ловко смела осколки в глубокую тарелку. Но все-таки ей было неприятно: такой бокал!

Юра краснел все сильней и сильней. А Надя, неестественно веселая и возбужденная, бросила с вызовом:

— На то и делают новую посуду, чтоб старую бить. Вот возьму и стукну еще один!

Софрон Карпович молчал. «Ему легко бить. Пришел на готовенькое… Вот вам, Юрий, не знаю как вас величать по отчеству, квартира, харчи и посуда… А может, соблаговолите поехать на дачу? Может, и там что-нибудь захочется разбить? Нет, голубчик, ты сперва наживи, а потом бей».

В другой раз он бы и внимания не обратил на такую мелочь. А сейчас ему до горькой досады было жалко этого хрустального бокала.

Когда Надя и Юра ушли в кино, Софрон Карпович тяжело вздохнул и сказал:

— Какая это страшная вещь — девичья слепота и неопытность. Ну что, что он собой представляет? Что ждет его в будущем? Ничтожный серенький инженерик… Будет строить дорогу из Кобеляк в Ханделеевку.

— Ты тоже был маленьким инженером, когда я выходила за тебя замуж, — возразила жена.

— Маленький может стать большим и очень большим, а серенький… — Софрон Карпович безнадежно махнул рукой.

В это время Надя и Юра ехали в трамвае и слушали громкие рассуждения красивой молодой женщины. Она сидела рядом с пожилым мужчиной, который только молча кивал головой.

— …Я сказала ей прямо: Зина, ты совершаешь ошибку. Подумай сама: в наше время выходить замуж за нищего. А что? Разве не так? Он получает семьдесят два рубля пятьдесят копеек. Особенно меня трогают эти пятьдесят копеек!.. Да еще помогает матери. Роскошная жизнь! С ума сойти можно…

Надя и Юра переглянулись. И прыснули.

Но через минуту Наде уже расхотелось смеяться. Она подумала: «Чем, в конце концов, отличаются взгляды моего отца от убогой философии этой холеной дамочки? Не кажется ли и ему, что вся жизнь построена на хозрасчете? Как в тресте, где он директором… Производство, разумеется, должно быть рентабельным. А любовь? Она тоже, оказывается, может быть рентабельной и нерентабельной. Семьдесят два рубля пятьдесят копеек! Роскошная жизнь!»

И совсем уже невесело становилось Наде при мысли, что она должна рассказать Юре о своем утреннем разговоре с отцом. Хорошо Юрке! Его родители живут тихо-мирно в своих Шипеличах или Шиповичах, работают в каких-то учреждениях — райфо, районо — и не должны страдать оттого, что у них есть сервизы и дача.

— Значит, вам ничего не нужно? — иронически и недоверчиво повторял отец.

— Если ты имеешь в виду барахло, — с вызовом отвечала Надежда, — то ничегошеньки.

— Что значит «барахло»? А жить как? Нет, вы только послушайте: «Нам ничего не надо».

— Почему же ничего? Нам много чего надо. И все это мы постараемся добыть своими руками и своей головой. И опять-таки я имею в виду не барахло.

— А жить как будете?

— А как живут миллионы людей? Мы будем работать.

— Ах, так, — улыбнулся Софрон Карпович. — Я и забыл: дороги…

— Дороги! — сверкнула глазами Надя.

— И непременно где-нибудь в глуши?

— Видишь ли, папа, дороги следует прокладывать там, где их нет, — с нарочитой назидательностью сказала Надя. — Надо прийти первому и увидеть бездорожье, а потом проложить дорогу. Понимаешь, мне неинтересно тянуть асфальтовые ленты в киевских парках.

— Значит, бездорожье и яблоневые аллеи, — продолжал иронизировать Софрон Карпович.

— Не бездорожье, а дороги в яблоневых аллеях, — отвечала Надежда. — И в ореховых, и в черешневых. На сотни километров цветущие аллеи.

— Сумасбродные планы, — сердито бросил Софрон Карпович. — Я думал, что ты хотя бы мужа себе найдешь, чтоб не стремился за облака.

— А мне нужен как раз такой, чтоб стремился…

«Сумасбродные планы… А эта дамочка как сказала? «С ума сойти можно». Будто сговорились. Ну и пускай. Пускай что угодно твердят. Хочу и буду!»

И Надя преданными, влюбленными глазами посмотрела на Юру.

3

При каждой встрече Софрон Карпович испытующе приглядывался к будущему зятю. Он считал, что хорошо разбирается в людях. За исключением, конечно, собственной дочери. Но и дочь он тоже понимает. Молодость. И еще упрямство. Желание делать все наперекор и по-своему. Это — Надя. Ну, а Юрий? Он пока еще для Софрона Карповича — задача с несколькими неизвестными. По всему видно, что Надя навинчивает своего женишка. И хотя Софрон Карпович сердился на дочку, эта мысль невольно вызывала улыбку: «Она навинтит… характер!»

Подобно многим другим людям старшего поколения, Софрон Карпович ворчал: «Что нынче за молодежь пошла? Разве они знают жизнь?» И он приглядывался к Юрию. Но Юрий говорил мало. Он все еще смущался и хмурился.

— Играете в шахматы? — как-то спросил Юру Софрон Карпович.

— Немножко.

— Может, сразимся?

— С удовольствием. Только я…

— Ничего. Я тоже не гроссмейстер.

Они ушли в комнату к Софрону Карповичу. А Надя и мать посмотрели друг на друга и обрадованно улыбнулись.

Юра не очень умело, но рьяно нападал. Потом защищался, так же неумело и яростно. Софрон Карпович выиграл и был очень доволен. Благодушно настроенный, он заговорил доброжелательно и несколько иронически, как человек вдвое старше, умудренный жизненным опытом.

— Значит, Юрий, хотите перевернуть мир? Так, так… Это понятно. Каждое поколение в свои двадцать или двадцать два года намерено перевернуть мир и думает, что это очень просто. Только ухватиться обеими руками и крикнуть погромче: «Ну-ка раз!.. Еще раз!» А вы с Надюшей собираетесь проложить везде дороги, чтоб удобнее было с разных сторон за эту старенькую землю уцепиться. А тогда уж перевернете. Так? Все понятно… Молодость. Романтика. Космос. Но учтите, Юрий, что в космосе неуютно и очень холодно. Как это там называется — абсолютный нуль! Полетаешь-полетаешь, и все же приходится на землю вернуться. Потому что жить-то надо на земле. А что это означает? Реальность — вот что это означает, мой молодой друг. Та самая реальность, к которой человек непременно придет, потому что…

Зазвонил телефон. Софрон Карпович узнал голос в трубке, посолиднел. Теперь он говорил торопливо, коротко и очень уважительно, умолкая каждый раз, когда собеседник перебивал его.

— Да, да, Михаил Михайлович… Хорошо, хорошо. Дам команду.

Положив трубку, Софрон Карпович снова заговорил мягко и благодушно:

— Министр звонил. Хороший мужик! Мы с ним иногда встречаемся за чашкой чая. А порой и за рюмкой коньяка. Или министру полагается пить только чай? — Он рассмеялся. Был доволен своей шуткой, а еще больше тем впечатлением, которое произвел разговор с министром на Юру.

И, должно быть чтобы усилить это впечатление, Софрон Карпович снял трубку и позвонил какому-то Григорию Филипповичу. Разговор шел о нарядах на строительные материалы для треста, о главке, который опять не выполнил чьих-то указаний. С Григорием Филипповичем он разговаривал тоже уважительно, однако свободнее и увереннее, на «ты».

— Это секретарь обкома по промышленности, Климов, — сказал потом Юре Софрон Карпович. — Хороший мужик! Вы с ним не встречались?

Юра покраснел. Где он мог встречаться с товарищем Климовым?

— Когда-нибудь познакомлю вас. Хороший мужик!.. — Софрон Карпович довольно потер руки. Надя, та мало интересовалась тем, кто звонит отцу и кому он звонит. А Юра вот слушает, и очень внимательно. — О чем же мы говорили? A-а!.. Об умении реально смотреть на вещи. Реальная жизнь, Юрий, — это фактор не менее мощный, чем земное притяжение. Можно на короткое время преодолеть это притяжение. А потом? Что потом? Все равно человек должен подчиниться закону природы. Чем скорей он это поймет, тем лучше. Надюша — девушка с фантазиями. Тем более рядом с ней должен быть человек, который понимает простую и немудрящую истину: на облаках долго не усидишь…

Надя провожала Юру до общежития. Шли, смеялись. Все служило поводом для смеха, для счастливых улыбок.

— Про космос говорил? — смеясь спрашивала Надя.

— Говорил.

— И что холодно там сказал?

— Сказал.

— И что надо реально смотреть на вещи? И про облака?

Шли, смеялись. А потом Надя сказала грустно:

— Как это тяжело, когда близкие люди не понимают тебя… Выходит так: теплое местечко и теплое гнездышко — это реально. А наши дороги с яблоневыми аллеями — фантазия, облака, на которых не усидишь. — Она повернула к Юре разгоряченное лицо, обдала жаром лучистых глаз. — Нет, у каждого человека должны быть свои облака, своя ракета. Правда? На своей ракете мы напишем наш девиз: ГРС. Не забыл?

— Голова, руки, сердце! — расшифровал Юра.

Надя взмахнула руками, словно крыльями, крепко обхватила Юрину шею и поцеловала его в губы.

— Сумасшедшая! Посреди улицы… — Это выкрикнула сама Надя, засмеялась и побежала в переулок, таща Юру за руку.

4

Елена Игнатьевна жаловалась брату.

— Вся беда, Арсений, в том, что дети хотят жить не так, как родители.

Арсений только что пообедал, выпил крепкого кофе. У него чудесное настроение.

— Какая ж это беда, Леля. Это отлично. Дети и должны жить не так, как родители. Иначе человечество и до сих пор носило бы звериные шкуры и обитало в пещерах.

— Оставь… Тебе все шутки, — сердится Елена Игнатьевна.

— Ничуть не шутки. Пускай живут так, как им подсказывают разум и совесть. Мне нравится Надина ракета. Когда ж и летать, если не смолоду.

— Уже залетели. Знаешь, куда они берут назначение?

— Не знаю, но думаю, туда, где интересно.

— Что может быть интересного у черта в зубах? Мне даже не выговорить названия. Где-то на Алтае, что ли…

— Ну и прекрасно! — восклицает Арсений.

— Разумеется!.. Все, что ни сделает твоя любимица, — высшая мудрость. — Теперь Елена Игнатьевна только делает вид, что сердится.

На самом деле ее трогает общность мыслей и крепкая дружба между Надей и дородным лысым Арсением, способным и сейчас увлечься любой выдумкой.

Арсений благодушно защищается от нападок сестры:

— Может быть, то, что она делает, и не высшая мудрость, но это умнее твоих с Софроном мудрствований. Кабы ваша воля, вы обернули бы ее в вату, закрыли бы все двери и окна, чтоб — упаси боже! — свежий ветерок не подул. А потом… Передали бы ей в наследство свои комоды и перины.

— Вот и неправда!.. Но не на край же света уезжать. После Алтая знаешь куда она собирается?

— Не в том дело, Леля, чуть подальше или чуть поближе.

— А в чем?

— А в том, — уже сердито говорит Арсений, — что у молодых есть огонек, а вы хотите его погасить.

— Вот и неправда, Арсений!

— А о чем часами толкует Софрон с Юрием? О чем? Я думал, они в шахматы играют, а там, брат, наставления и нравоучения…

Елена Игнатьевна вздыхает:

— Как они будут жить?.. Вчера Надя опять с отцом поссорилась: «Мне ничего не нужно!» А он ей: «Еще посмотрим…» И тогда она дала слово: «Ни копейки из дому брать не буду».

— Софрон, конечно, обрадовался, — ехидно бросает Арсений.

— Перестань! — вспыхивает Елена Игнатьевна. — У Софрона есть недостатки, но ты уж слишком придираешься к нему. Софрон хочет, чтоб ей было хорошо.

— Почему только ей? Может быть, им?

— Не цепляйся к слову…

Хлопает дверь, в комнату вбегает Надя, ахает, чмокает Арсения в щеку и кричит:

— Ма, поесть! Умираю…

— Ну, как твоя ракета? — спрашивает Арсений. — Готовится к старту?

— Готовится, дядя Арсений. Может, и ты с нами?

— Я уже повидал и Алтай, и Памир, и разные другие чудеса. Позовешь меня, когда будешь прокладывать первую дорогу на Марсе.

— Ну, что ж, — в тон отвечает Надя. — Подожди годков пять.

— А с кем ты полетишь на Марс? — с нарочитой серьезностью спрашивает Арсений. — Ведь Юра к тому времени тебе надоест.

— А вот и нет!

— Неужто за пять лет не надоест? У меня есть на примете получше.

— Мама, он издевается! — кричит Надя.

— Глупенькая, о твоем же благе забочусь… Твой Юрка курносый. А у настоящего героя нос должен быть классический. Это уж обязательно! А во-вторых, у него какие-то подозрительные глаза.

— Дядя Арсений, убью!

— Ей-богу, подозрительные. Я тебе не говорил раньше…

— Убью! — Надя хватает Арсения за плечи и трясет что есть силы. Арсений, хохоча, отбивается.

— Ну, хватит! Сцепились, как дети, — сердится Елена Игнатьевна. — Арсений, ты серьезно? — вдруг пугается она. — Правда, подозрительные глаза?

Все трое смеются.

5

Опять собрались вокруг стола. Пили чай с вареньем. Софрон Карпович рассказывал о своей поездке в Москву. Надя слушала вполуха. Она следила за каждым движением, за каждым словом Юры. Теперь он держался несравненно свободнее и увереннее, чем полгода назад. Не сидел столбом, не хмурился. То кстати вставлял словцо в рассказ Софрона Карповича, то спрашивал о чем-нибудь. Правда, ей казалось, что в голосе его сквозит чрезмерная почтительность. Может быть, только казалось?

«Мама права, — подумала Надя. — Я ко всем придираюсь… Как хорошо, что они поладили — Юра и отец. Мама говорит, что я слишком строга к отцу. Может, и в самом деле? Конечно, мне бы хотелось, чтоб он иначе смотрел на некоторые вещи. Но ведь он отец… Как мне было обидно, когда они сидели у стола и молчали. А Юрка к тому же еще и бокал разбил».

Кто-то позвонил. Софрон Карпович поспешно вышел и вернулся в столовую вместе с профессором Бородаем. Это был высокий тучный мужчина с реденьким седым пушком на голове. В его глазах, казавшихся неестественно маленькими на полном лице, сквозила усталость.

— Вот она, цветущая молодость! — с доброй улыбкой сказал Бородай. — Живое будущее!.. Откровенно говоря, я даже побаиваюсь обращаться к ним просто: Надежда, Юрий. Ибо сегодня студенты, завтра инженеры, а послезавтра — бери выше! — начальники департаментов. У меня уже есть такие примеры. И потом ты, бедный профессор (то есть я!), ходи к ним и выпрашивай какой-нибудь рублишко для своего института.

— Ну, что ж, — солидно произнес Софрон Карпович, — дети должны идти дальше своих родителей. Правда, Юрий?

— Правда, — быстро ответил Юрий. Видно было, что этот разговор ему приятен.

Надя усмехнулась и подпустила шпильку:

— А я знаю одного большого начальника, у которого сын — рядовой учитель. Жуть!..

— Может, он незаконный сын? — очень серьезно спросил профессор.

Надя шепнула Юре: «А мне казалось, что он индюк надутый». Юра нахмурился: «Ну, вот… Знаешь, какая это сила в академии архитектуры и строительства?» «А там надутых индюков не бывает?» — с притворной наивностью спросила Надя. Юра сделал ей знак: «Молчи!» Но Надя не хотела молчать. Ее уже раздражала чрезмерная почтительность, с которой Юра прислушивался к разговору Софрона Карповича и профессора, и она с трудом подавила желание бросить жениху резкое слово.

Через несколько дней Юра, угощая Надю конфетами, осторожно заговорил:

— Сегодня декан остановил меня и сказал: «Вы напрасно поторопились…» Понимаешь, министерство прислало заявку. Между прочим, очень перспективная работа.

Надя посмотрела ему в глаза.

— Ну, что ж… Я поеду одна. — Она произнесла эти слова очень холодно, потому что у нее вдруг похолодело в груди. — А потом…

— Что ты говоришь! — испугался Юра. — Одна!.. Как ты могла подумать? Разумеется, вместе! Просто я хотел с тобой посоветоваться.

— А что предлагает декан?

— Он говорит… это счастливый случай и надо… Но мало ли что он предлагает! — Юра нахмурился и решительно сказал: — Я поблагодарю его за рекомендацию — и все!

— Погоди! Значит, он тебя рекомендовал?

— По-видимому…

— Что значит «по-видимому»?

Юра промолчал, Надя, вглядываясь в его нахмуренное лицо, подумала: «Он от меня что-то скрывает, скрывает».

Она сказала:

— Не знаю, что может делать свежеиспеченный инженер в министерстве? Руководить теми, кто десять — двадцать лет строит дороги? Ну, что ж, может быть, там и в самом деле широкие перспективы. Я поеду одна. А через три года…

Юра не дал ей договорить.

— Три года! А стоит ли терять три года? Ты можешь… Я слышал, что в академии архитектуры и строительства есть вакансия.

— Где это ты слышал? — насторожилась Надя.

— Софрон Карпович говорил с Бородаем, и тот…

— Так, так, — нахмурила брови Надя. — Обо мне без меня… Может быть, сразу академиком меня сделают? Как ты думаешь?

— Не знаю, — растерянно ответил не слишком находчивый Юра.

— А про заявку из министерства отец знает? — спросила Надя.

— Я сказал Софрону Карповичу.

— Погоди! А может быть, он тебе сказал?

Надя пристально смотрела Юре в глаза и видела, что ему нелегко было выдержать ее взгляд. И хотя он его выдержал, не потупился, ей не стало легче.

— Ты пристрастна к отцу.

— Ладно, не буду больше пристрастна, — сдержанно сказала Надя. — А ты знаешь, если полнее расшифровать наше ГРС, это означает: собственная голова, собственные руки, собственное сердце?

Юра вздохнул, как взрослый, когда ему трудно что-нибудь растолковать ребенку.

— Знаешь что, Надюша, — заговорил он рассудительным тоном. — Мы уже не дети. А все это… Девизы, ракеты — это же детская игра. Ради тебя я, конечно, полечу и на ракете, хотя там, говорят, холодно. — Юра заставил себя улыбнуться. — Ты сердишься? Ну, ладно, я полечу даже без скафандра. А хочешь, прицеплю крылья и даже без ракеты полечу. Как тот древний грек, забыл, как его звали.

— И жаль, что забыл, — прервала его деланно шутливую речь Надя. — Жаль… — Она волновалась, но не хотела, чтоб Юра это заметил. — Видишь ли, Юра, одни летают, а другие… Другие и по земле ходят осторожненько, трижды посмотрят, прежде чем поставить ногу, а есть такие, что чуть ли не ползают. Понятно?

— Зачем разводить философию? — примирительно сказал Юра. — Я ведь хотел с тобой посоветоваться. А если ты не согласна, забудем этот разговор — и все.

— Почему ты не сказал мне раньше о своих разговорах с деканом?

— Какая разница? Раньше, позже… Софрон Карпович говорит…

— Я давно знаю, что он говорит, — перебила Надя.

Юра обиженно посмотрел на ее помрачневшее лицо.

— Знаешь что, Надя? Ты просто несправедлива к своему отцу, а он…

— Я не об отце сейчас говорю.

Она смотрела на него чужими, незнакомыми, потемневшими глазами.

6

Миновал месяц. Надя ходила хмурая, молчаливая.

Когда приходил Юра, они сразу же шли куда-нибудь. Возвращалась Надя такая же неулыбчивая, насупившаяся.

— Что с тобой? Поссорились? — спрашивала Елена Игнатьевна.

— Нет. Просто так…

Мать вздыхала. Разве у Нади бывает просто так? У нее всегда что-нибудь не так.

Как-то Надя попросила мать сказать Юре, когда он придет, что у нее, у Нади, очень разболелась голова, в кино она не пойдет.

— Ты можешь объяснить, что у вас произошло? — спросила мать. И с болью добавила: — С кем же тебе и поделиться своими тревогами, как не со мной?

— Ничего не произошло, — отводя взгляд, ответила Надя. — Может у человека разболеться голова?

— Ох, Надюша!..

Еще через неделю, когда позвонили в дверь, Надя выбежала из другой комнаты и, отчаянно жестикулируя, зашептала:

— Мама! Скажи ему, что меня нету дома. Нету, нету, нету…

Елена Игнатьевна вышла в прихожую, отворила дверь и не то сердито, не то смущенно сказала Юре, что Надя ушла к кому-то из подруг. «Давно?» — «Давненько».

Юра вежливо попрощался и ушел.

Елена Игнатьевна вернулась в комнату уже совсем сердитая.

— Ты могла бы меня уволить от неприятной обязанности врать твоему жениху, — сказала она. — Ну что там у вас? Поссорились?

— Нет, не поссорились.

— Рассказывай кому-нибудь другому… Терзаешься, страдаешь. А ссора эта, я уверена, из-за пустяка…

— Мама, я же тебе говорю: никакой ссоры. Просто… Просто я не хочу его видеть.

— Вот как! — насмешливо развела руками мать. — По крайней мере скажи, сколько времени ты не хочешь его видеть? Неделю или две? Чтобы я знала, что говорить, когда он придет.

— Совсем не хочу видеть, — тихо проговорила Надя.

Мать испуганно охнула.

— Ты с ума сошла!

Неизвестно, что сказала Елена Игнатьевна мужу, но вечером Софрон Карпович решил серьезно поговорить с дочкой. Однако на все его вопросы она упорно отвечала:

— Ничего не случилось. Просто так… — Лицо у нее было спокойное, только несколько бледное.

Отец рассердился. И тогда Надя, нарочито заимствуя его поучительный тон, сказала:

— Могла же я ошибиться, папа?.. Ты лучше знаешь людей и жизнь. И ты был прав, когда с самого начала сказал про Юру… Ты сказал, что из него выйдет серенький инженерик. И вообще… Я ошиблась. А ты был прав.

Софрон Карпович разозлился.

— Это легкомыслие! — страдальческим голосом кричал он. — Это черт знает что! Ошиблась, перешиблась… Если хочешь знать, Юрий в тысячу раз серьезнее и умнее, чем ты. Что ты на меня смотришь? Он по крайней мере прислушивается к добрым советам и мотает на ус. А ты с твоими фокусами… Она ошиблась! Перед людьми стыдно: то жених, то не жених.

Надя молчала. Тогда Софрон Карпович накинулся на жену:

— Твое воспитание! Можешь любоваться и радоваться… Боже мой, какое легкомыслие, какое несерьезное отношение к жизни!

Надя молчала.

Софрон Карпович еще долго кипятился и шумел, но делал он это лишь для того, чтоб отвести душу, он знал, что если дочь что-нибудь вобьет себе в голову, так и колом не вышибешь. Ведь у Нади кроме упрямого «Хочу и буду!» существовало еще более решительное «Не хочу и не буду!». И никаких граней, никаких переходов и компромиссов между этими полюсами не существовало.