Кто твой друг

1

Январским днем по обледенелым проводам, грустно гудевшим в степи под порывами колючего ветра, пришла из райисполкома в колхоз «Октябрь» короткая телефонограмма. Надо было выделить четырех делегаток на областное совещание женщин — передовиков сельского хозяйства.

А перед тем звонил председатель райисполкома Сытник и разговаривал с бухгалтером, с Григорием Ивановичем. Председатель колхоза в это время был на фермах.

— Вы там посоветуйтесь и составьте списочек, — доносился издалека рокочущий басок Сытника. — Ну, Ганна Чепурная, конечно… Ну, кто там у вас еще?

Григорий Иванович улыбнулся: кроме Чепурной, начальство никого не знает.

— Не беспокойтесь, товарищ Сытник, все будет в порядке, — заверил он. — Не такое уж сложное дело…

Через полчаса вернулся председатель колхоза Цымбал. Было слышно, как он старательно отряхивал снег, топая валенками. Потом распахнулась дверь, пушистым паром заклубился воздух, и через порог перешагнул человек в кожухе, с длинноухой шапкой в руках.

— Припекает! — крякнул он, отряхнул шапку и прошел в свой кабинет.

Следом за ним в кабинет вошел Григорий Иванович. Пока Цымбал раздевался, приглаживал редкие с проседью волосы и вытирал платком куцые усы под крючковатым носом, он не сводил с бухгалтера внимательного и спокойного взгляда. Григорий Иванович рассказал ему о разговоре с Сытником.

— Терентий Борисович, вы занимайтесь планом, — сказал бухгалтер, — а я подготовлю списочек. Тогда и поговорим.

Еще не прошло года, как агроном Цымбал стал председателем колхоза «Октябрь». Он был не здешний, и так уж повелось, что с первых дней его работы в колхозе местные старожилы, в том числе и Григорий Иванович, стали советовать и подсказывать новому председателю, когда речь заходила о подборе людей. Цымбал слушал, взвешивал и из пяти или десяти разных советов и подсказок, даже удивляя этим кое-кого, умел выбрать самое верное.

Две недели назад секретарь парторганизации уехал на курсы. Заместителем его остался колхозный бухгалтер, и он немало гордился этим. Теперь, о чем бы ни зашла речь, Григорий Иванович веско вставлял свое слово.

— Ладно, — охотно согласился Цымбал. — Составляйте список. А то у меня с этим планом еще возни хватит.

У Цымбала мелькнула мысль, что Сытник не случайно позвонил именно тогда, когда его не было в конторе колхоза. Только позавчера между ними произошел короткий, но довольно острый разговор. Речь шла о кукурузе, о приближающемся севе, и Цымбал спросил: «Снова будете подгонять? Как прошлой весной?» А прошлой весной дело было так. Загорелся спор: когда выходить в поле, когда сеять? Кому, как не агроному Цымбалу, лучше всего это знать? Но из района стали подсказывать, нет, приказывать: сейте немедленно. Закругляйте сводку на двадцатое число…

Много дыма, много шума. Должно быть, на каком-нибудь областном совещании Сытник уже успел бросить пышное словцо: засеем первыми в области…

Старая история. Нехитрая Сытникова «линия» представала перед Цымбалом во всей своей неприглядной наготе.

— Нет, мы сейчас сеять не будем, рано, — настаивал Цымбал. — Вы на наших полях были? Температуру почвы измеряли?..

Сытник криво улыбался.

— Смелый вы человек. Против ранних сроков выступаете.

— Не против ранних сроков, а против казенщины, — горячился Цымбал. — Против шаблона — вот что! Имеем мы право на какую-то инициативу, на свои соображения?

— Хороша инициатива! А решение райсовета?..

Цымбал молча посмотрел ему в глаза. Потом с горечью произнес:

— Кажинный раз на эфтом самом месте…

На этом разговор прервался, но не закончился. Цымбал решил воевать. Хватит! Но он знал: воевать будет нелегко. Знал, что за страшная сила демагогия.

Глубокая обида сжимала его сердце. Десять лет, десять лет он, агроном Цымбал, долбил канцелярские твердыни, и вот с легкой руки Сытника он еще и в консерваторы попадет!

Спокойнее было бы махнуть на все рукой. Но для того ли он ехал в колхоз?

…И вот опять близится весна. Снова планы, сроки сева… И тот же Сытник, тот же спор.

В дверь постучали. Цымбал с трудом оторвался от своих мыслей. Снова вошел Григорий Иванович, на этот раз в сопровождении румяной девушки в новом темно-синем пальто.

— Мы о дивчине, а она тут как тут, легка на помине, — радуясь нехитрой рифме, сказал бухгалтер.

Ганна Чепурная подошла поближе к столу и, смело глядя на Цымбала, заговорила тоном человека, привыкшего к общему вниманию:

— Я, Терентий Борисович, прямо скажу: если как в прошлом году, то совсем не поеду.

— А что было в прошлом году? — спросил Цымбал. — Да вы садитесь, Ганна Михайловна.

Ганна присела на краешек стула, откинув полу нового пальто.

— Нехорошо вышло тогда… Та захворала. Другая отказалась. Выходит, еду я одна. А потом проходу мне не дают: что, Ганна у нас — одна на всю артель? Штатная знатная, что ли? — Лицо Ганны залила густая краска. Она решительно закончила: — На что мне это? Не поеду, и все! Наездилась!

— Э, нет, Ганна Михайловна, — мягко возразил Цымбал. — Что нам люди скажут, если мы лучшую звеньевую не пошлем в область?

— Пускай так, — быстро согласилась Ганна и отвела глаза. Видно, ехать ей все-таки хотелось. — Но чтоб не одна. И выступать не буду… Каждый год меня Сытник на трибуну тащит.

— Ладно, ладно… — Цымбал подумал немного и спросил: — А кто же в прошлом году отказался ехать?

Ганна молчала.

Григорий Иванович, потирая лоб, стал припоминать:

— Настя как будто… Гаврилючка.

— Настя Гаврилюк? — удивленно переспросил Цымбал, и перед глазами его возникла разбитная, веселая молодица. — Что ж это она?

— Вот не припомню, — пробормотал Григорий Иванович.

Стрельнув глазами из-под яркого платка, Ганна сердито проговорила:

— Такой языкастой, как Настя, у нас в колхозе больше нет.

Цымбал улыбнулся:

— Невелика беда. Зато бураки у нее отменные.

После обеда несколько растерянный бухгалтер сообщил Цымбалу, что Настя Гаврилюк и на этот раз отказалась ехать.

— Человеку почет, а она нос воротит, — возмущался старик, но ничего толком объяснить не мог.

— Попросите ее зайти ко мне.

Уже смеркалось, когда в кабинет председателя вошла широкоплечая, статная женщина, блеснула серыми насмешливыми глазами и сразу же пригасила ресницами чересчур любопытный взгляд.

— Вызывали, Терентий Борисович?

Настя Гаврилюк не терялась в любой компании, но в присутствии Цымбала все-таки немного робела.

И сейчас она вспыхнула румянцем, когда Цымбал поздоровался с ней за руку и пригласил сесть.

— Некогда мне разъезжать, — глядя куда-то в сторону, деревянным голосом произнесла молодая женщина, когда Цымбал заговорил о совещании. — Скажите лучше, как у нас с минеральными удобрениями будет.

Цымбал ответил насчет минеральных удобрений и снова вернулся к поездке.

— Совещание продлится только два дня. Не так уж много времени…

Настя помолчала, потом нехотя заговорила:

— Дома муж, ребенок… Что мне разъезжать? А скажите, Терентий Борисович, гексахлоран привезут в срок? Или как прошлым летом?..

Усмехаясь про себя, Цымбал рассказал и о гексахлоране, посмотрел внимательно на Настю и от души посетовал:

— Жаль, что вы не хотите ехать. Совещание важное. А этот год у нас знаете какой?..

Настя наморщила лоб, должно быть придумывая, какими бы еще вопросами отвести неприятный разговор, но ничего не придумала.

— Ну что ж, — вздохнул Цымбал, — поедут другие.

— А кто едет? — живо спросила Настя.

— Думали послать вас, Чепурную, еще двух-трех.

Настя прикрыла глаза длинными ресницами; на лице застыло безразличное выражение.

— Не поеду.

— Может, муж не пускает?

Женщина подняла голову; в ее серых задорных глазах и смех, и уверенность в себе.

— Что вы! Он у меня не такой…

Цымбал знает Настиного мужа, бригадира колхозных строителей Степана Гаврилюка. Это верно, он не такой…

С насмешливой ноткой в голосе Настя продолжала:

— И без меня обойдутся. Вот Ганне непременно надо ехать. Что передовая, это само собой. А может, и жениха где-нибудь подцепит. Пора.

Настины глаза блеснули и снова уставились в стол. Полные губы дрогнули, но она крепко сжала их, пряча недобрую усмешку.

Цымбал через стол наклонился к ней и осторожно спросил:

— Настасья Васильевна, скажите откровенно: почему вы не хотите ехать? Или это секрет?..

Настя на миг растерялась, но тут же замкнулась.

— Какой же секрет? Некогда мне…

Она подняла глаза, встретила взгляд Цымбала, который, казалось, читал ее мысли, и торопливо, чтоб не успел прочитать все, проговорила:

— Не поеду я с Ганной, как хотите.

Напрасно бился Цымбал. Поссорились? Нет. Что-нибудь не поделили? Нет. Что же случилось? А ничего. Только «не поеду», и все тут.

Цымбал устало поднялся со стула. Ну что ж… И тогда Настя вдруг заговорила. Теплый жакет расстегнулся на ее высокой груди, платок сполз на плечи. В глазах уже не задорные огоньки, а подозрительная влага. Скажет несколько слов — и прикусит полную губу, скажет — и умолкнет.

— …Нацепила свои медали и на людей не смотрит. И чего, спрашивается, нос дерет? У меня, если захочу, пять таких медалей будет… И всюду ее вперед выставляют. И туда Ганна, и сюда Ганна. И чтоб это я как бедная родственница при ней? Не поеду!

Цымбал слушает. Ему кажется, что Настя чего-то недоговаривает. Но он молчит. Обронишь неосторожное слово — и все пропало.

Настя опускает глаза, еще сильнее краснеет и говорит не с паузами, как раньше, а быстро-быстро:

— И пускай не стреляет глазами во все стороны. Замуж пора… Сижу я в библиотеке. Вижу, пришла. Мнется, мнется, потом потихоньку Оле: «Дай, — говорит, — про любовь». Слышите? Начитается, а потом и на моего Степана удочку закидывать начнет. Уже и люди приметили, куда она целит… Коли ты передовая, читай агротехнику, газеты читай. Нечего про любовь, чтоб потом стрелять во все стороны!

Терентий Борисович крепче сжал губы. Упаси бог улыбнуться.

— Зачем вы себе лишние тревоги придумываете? Ваш Степан Климович — серьезный человек.

Настя поднимает голову и с гордой уверенностью говорит:

— Мой Степан очень серьезный. — Счастливая улыбка вдруг освещает ее лицо. — Только я вам скажу… — Она на миг запнулась, сердито дернула кисти платка. — Если глазками постреливать начнут, то и серьезный может коленце выкинуть.

Настя ушла.

А Цымбал пожал плечами, поскреб мохнатую бровь и пробормотал:

— Вот тебе, председатель, еще одна графа вне плана.

Он понимал: все спуталось у Насти в один несуразный клубок. И какая-то доля правды про Ганну, которая, как видно, задрала-таки нос, и оскорбленное самолюбие, не позволяющее ей играть роль бедной родственницы, и слепая ревность, подогретая, должно быть, чьей-то глупой сплетней. Попробуй разберись!..

Встретив на следующий день Ганну Чепурную, Цымбал посмотрел на нее иными глазами. «Так вот что о тебе говорят, Ганна!.. Однако наговорить могут всякого. Ты-то сам что думаешь о ней?»

— А я к вам, — сказала Ганна и посмотрела на Цымбала требовательным, ему даже показалось, сердитым взглядом. — Неужели Одарка Михнюк едет? Куда же это годится, Терентий Борисович? Опять нас люди на смех поднимут…

Цымбал старается вспомнить, которая из тридцати звеньевых Одарка Михнюк.

— А кто сказал, что она едет?

— Зозуля. Это он ее выдвинул.

— Ну, если бригадир выдвинул, так скажет, за что.

— Не скажет! — решительно отрезала Ганна. — Одарка магарыч поставит, вот он ей и суперфосфату больше подкинет, и машину в первую очередь даст… А теперь люди поймут — за пол-литра в область послал.

Цымбал колючим взглядом впился в круглое, разрумяненное морозом лицо звеньевой.

— А чего же вы молчите о таких делах до тех пор, пока…

Ганна покраснела, но взгляд Цымбала выдержала.

— Я не молчала! — сердито возразила она. — Я еще в позапрошлом году этого Зозулю… Так мне потом такое устроили, что хоть из колхоза беги!

— Разберемся, — успокоил Цымбал не столько Ганну, сколько самого себя. — Найдутся у нас передовые люди и без пол-литра.

Он пошел дальше, раздумывая над тем, что заставило Ганну так решительно восстать против Одарки Михнюк. Действительно ли Ганна озабочена, чтоб в число делегатов не попал человек, которого не уважают в коллективе? Или, может быть, привыкла привередничать и подбирать людей себе по вкусу? Назвала ж она Настю языкастой. Не очень-то ей, видно, хочется, чтоб и Настя ехала. А ведь такую звеньевую поискать!

Подходил к концу обычный утренний обход председателя колхоза. Он уже побывал на строительстве конюшни, в свинарнике, в мастерской… Оставалось еще по пути в контору зайти на молочную ферму.

Недавно построенный, с автопоилками — и подвесной дорогой, новый коровник был гордостью Цымбала. Это уже его труды, его бессонные ночи.

Фермой заведовала пожилая женщина, которая всегда и на всех надоедливо жаловалась. Звали ее Катя Захаровна, и это долго вызывало недоумение Цымбала. Потом он догадался, что уменьшительное имя осталось от времен далекой молодости, а вместе с сединой пришло и уважительное — Захаровна. Сегодня Катя Захаровна тоже начала с жалоб на фуражира, на возчика молока, еще на кого-то. Идя по широкому проходу между кормушками, она привычно перечисляла новые обиды и так же привычно гладила каждую корову; те смотрели на нее грустными, покорными глазами.

— Валя! — перехватила Катя Захаровна какую-то тень, метнувшуюся между коровами.

Подошла доярка, невысокая, худощавая, ее большие темные глаза горели детским любопытством.

— Что?

— Как у тебя сегодня? — спросила Катя Захаровна.

Валя певучим голосом протянула:

— В моей группе пятнадцать литров надбавки…

И погасила улыбку, чтоб не показаться нескромной.

— Вот видите, Катя Захаровна, — сказал председатель, — и зимой можно повышать удои. Надо только как следует…

Завфермой не дала ему окончить. Снова посыпались жалобы. Можно было подумать, что прибавка молока доставила этой женщине неприятность. Цымбал слушал ее в пол-уха и с доброй улыбкой смотрел на Валю. Это он уговорил девушку перейти из колхозной конторы на ферму.

— Старайся, дочка. На тот год пошлем тебя в область с передовиками. Может, и в Киев поедешь. А дотянешь до пяти тысяч, так и на Всесоюзную выставку…

Валя густо покраснела и с немым укором посмотрела на Цымбала.

Забравшись в уголок, она вытерла набежавшую слезу и тяжело вздохнула. На тот год! Только на тот год… Услыхав вчера про совещание передовиков, Валя разволновалась и почти всю ночь не спала, рисуя в своем воображении такую заманчивую картину: приехала она в шумный город и сразу же встретила Игоря. «Разве твой техникум на этой улице?» — спрашивает она. «Нет, но сегодня меня почему-то потянуло к вокзалу. Я и не ожидал, что ты приедешь». Тогда она скажет: «Разве ты не знаешь, что сегодня совещание передовиков?» Игорь поражен: «Что ты говоришь?!»

…Валя украдкой вытирает слезы. Легко ему обещать: «На тот год!»

Цымбал ушел. За ним тянулся длинный хвост незавершенных дел. Три месяца обещают шифер, а чем крыть конюшню? Рамы для теплицы не готовы. Вот так всегда! Все откладывается до весны, а тогда узелок затягивается еще туже. Пора кончать и со сметой нового свинарника. Сколько еще медлить? Да, а трубы?

Однако что делать с этим проклятым шифером? Если не будет наряда, придется доставать. А что значит доставать? Это уже лазейка для всевозможных махинаций. Обеременке только этого и надо… Лучше самому поехать, а то прозеваешь, тогда целый год гоняйся. И опять же, план, посевные площади…

В кабинете председателя Григорий Иванович подал Цымбалу коротенький список и напомнил:

— Звонили из райисполкома.

Цымбал досадливо поморщился: ну вот, еще эта морока! Он взял список с твердым намерением покончить с этим делом сразу же. Мелькнула мысль: да так ли это важно, кто именно поедет? Не та звеньевая, так другая… И непременно кто-то будет недоволен, кто-то сочтет себя обиженным, кто-то будет завидовать, но ведь, в конце концов, послать можно только четверых. Да, только четверых…

Он склонился над столом, взял большой карандаш и подчеркнул первую фамилию — Гаврилюк Настя. Подумал, покачал головой, и рядом с фамилией звеньевой появился вопросительный знак.

— Разве вы с ней не договорились? — удивился Григорий Иванович.

— Не договорились, — хмуро ответил Цымбал и вычеркнул Гаврилюк из списка совсем.

Против фамилии Одарки Михнюк он поставил еще более крупный восклицательный знак.

Григорий Иванович пожал плечами:

— Почему? Ведь активистка…

— Активистка? — переспросил Цымбал и внимательно посмотрел на бухгалтера.

Тот еще раз пожал плечами и ничего не сказал.

Дальше шла фамилия Кати Захаровны.

— Это она в прошлом году заболела и не поехала, — пояснил Григорий Иванович.

Карандаш покружил в воздухе и остановился. А затем — и это совсем потрясло Григория Ивановича — угрожающий знак вопроса появился против фамилии Ганны Чепурной.

«А ведь я и до сих пор не знаю людей», — думал Цымбал, напряженно вглядываясь в листок бумаги с коротеньким списком.

Тревога овладела им. Он почувствовал себя так же нетвердо и неуверенно, как в первый день по приезде в колхоз.

Этот нелегкий день часто ему вспоминался. Он знакомился с людьми и долгим, внимательным взглядом глядел каждому в глаза: что ты за человек?

Завхоз Обеременко широко улыбнулся и обеими руками пожал руку новому председателю. А молодой бригадир Олекса Гонтарь посмотрел на Цымбала хмуро и настороженно. Цымбал видел обоих в первый раз, и ему самому было странно, непонятно, почему суровый взгляд Гонтаря привлек его больше, чем приветливая улыбка завхоза.

Прошло не так много времени. И теперь Обеременко, чувствующий неусыпный контроль нового председателя, бросает на него хмурые и настороженные взгляды. Зато улыбается и открыто смотрит в глаза Цымбалу Олекса Гонтарь.

Цымбал немного успокоился. Нет, все-таки это не первый день. Да если трезво поразмыслить, не так уж он и в первый день растерялся. Но как он мог еще несколько минут назад подумать, что это, мол, все равно, кто поедет на совещание? Конечно, легче всего подмахнуть бумажку, а там пускай говорят что хотят.

— Знаете что, — медленно проговорил Цымбал, все еще не отрывая взгляда от листка бумаги, который положил перед ним бухгалтер. — Давайте созовем правление, посоветуемся с людьми и решим, кому ехать.

Григорий Иванович поморщился.

— Выходит, и такого дела сами не осилим.

— Не осилим, — спокойно ответил председатель колхоза и положил карандаш на стол.

2

Перед началом заседания Цымбал увидел Настю Гаврилюк. Он подошел к ней и, улыбаясь в усы, сказал:

— А я все-таки хочу поддержать вашу кандидатуру, Настасья Васильевна.

Настя испуганно оглянулась, покачала головой, сказала шепотом:

— Нет, нет… Не поеду.

И сразу же спряталась в уголок.

Цымбалу стало еще досаднее, когда немного позже он вовсе не увидел Насти. Она незаметно ушла.

И вот уже целый час заседает правление.

В большой комнате полно людей, по преимуществу женщин, и молодых и старых; расселись они звеньями. Иногда пять-шесть голов склоняются друг к дружке, шепчутся и снова внимательно слушают. В речи ораторов то та, то другая вставляет горячее словцо.

Цымбал никого не останавливает.

С укором смотрят на него члены правления Григорий Иванович и Катя Захаровна. Непорядок! Не заседание, а посиделки у околицы. Неужто Цымбалу нравится подхватывать эти колючие вопросы, слушать сердитую перепалку, когда уж и не поймешь, кто законный оратор и кто втерся без всякого права.

Особенно недоволен бригадир Зозуля. Уже всплыли наружу его «магарычные дела» и с треском провалилась кандидатура хваленой Одарки Михнюк. Он сидел в конце стола надутый, злой. А у Одарки только зубы блестят и пылает разгоревшееся лицо. Упершись руками в бока, она громко, чтоб все слышали, говорит:

— Ну, и не поеду. Большое дело… А что обещал мне бригадир воз соломы, так должны дать. Я от своего не отступлюсь.

И уходит.

— Где твоя совесть? — бросает ей вслед тетка Килина. — Людей бы хоть постыдилась…

Одарка остановилась уже у самой двери.

— Лето жаркое было. Подсушило и совесть.

Прокатился смех.

— Вот шалая! — всплеснула руками тетка Килина.

Никак нельзя было сегодняшнее заседание вести обычным порядком, и не только потому, что пришло вчетверо, впятеро больше народу. Попробуй сделай замечание той же тетке Килине! Обидится, умолкнет на весь вечер. А Цымбалу нужно, чтоб говорили все. Громко. Вслух. А то привыкли шептаться по углам.

Сначала нелегко было направить беспорядочный ход собрания, но когда Цымбал увидел в глазах людей огоньки живого интереса, в нем проснулся старый комсомольский задор. Черт побери! Может быть, мало порядка было на собраниях ячейки, которые он проводил в молодые годы, но казенщиной — да будет вам известно — там не пахло.

— Да не курите вы! — простонала одна из женщин. — Ох, эти мужики…

Курильщики ежатся под строгим взглядом председателя. Но тут же вызывает взрыв смеха задорный голос:

— Пускай дымят. Хоть тут мужичьим духом надышусь…

Доярка Галина Кучеренко, пышущая молодостью и щедрым здоровьем, прячет веселые, лукавые глаза. Что ты ей скажешь?

Когда Ганна Чепурная первая выступила против кандидатуры Одарки Михнюк, из угла донеслась ехидная реплика:

— Не одной же тебе ездить!

Кто-то хихикнул, кто-то бросил двусмысленное: «А как же?» Однако все выступающие следом за ней начинали:

— Правильно сказала Ганна…

Теперь подошла ее очередь — обсуждают кандидатуру Ганны Чепурной.

Слово попросил бригадир Зозуля. Он говорил путано и длинно. Женщины переглядывались.

— Крючок торчит, — с невинным видом бросила оратору тетка Килина.

— Какой крючок? — растерялся бригадир.

— А тот, которым Ганна тебя поддела.

Все засмеялись.

— Нечего смеяться! — сердито проговорил бригадир тракторной бригады Федор Нечай. — Я тоже даю отвод Чепурной. Каждый год ездит.

Среди женщин поднялся разноголосый шум:

— Поработай, как она, и ты будешь ездить.

— А в самом деле, почему это всегда она?..

Ганна кидала растерянные взгляды на председателя: «Что это делается?» Но в глазах его читала спокойный и твердый ответ: «Не нравится? А ты послушай, что народ скажет…»

Тогда заговорил молодой бригадир Олекса Гонтарь, и этого, видно, Ганна больше всего боялась. Сначала она опустила голову, но затем все же заставила себя слушать горькие слова, глядя людям прямо в глаза. Цымбал, который все время следил за ней, понял, как нелегко ей было слышать такие слова от Олексы.

— Мы скажем Ганне прямо: не зазнавайся. Не думай, что ты штатная знатная… Привыкла в президиумах сидеть, и голова кругом пошла.

Гонтарь сел. Все молчали.

— Вы предлагаете вычеркнуть Чепурную из списка? — спросил молодого бригадира Цымбал.

— Почему вычеркнуть? — удивился Гонтарь. — Своей работой она заслужила… А это, — тут лицо его засветилось хорошей, доброй улыбкой, — а это, чтоб знала.

Теплый отсвет этой улыбки Цымбал увидел на многих лицах, когда голосовали за Ганну.

Вот уже прошел час, а в списке делегатов пока еще одна Ганна Чепурная. Она уже немного успокоилась. Только на щеках ее горят, как нарисованные, красные пятна. Надолго запомнит она это собрание!

Цымбал опять ищет глазами Настю Гаврилюк и не находит.

Затем идет речь о Кате Захаровне. Она сидит за столом рядом с председателем и всем своим видом говорит: «Зачем все эти разговоры? Неужто не ясно, что я должна ехать?»

И Катя Захаровна мало прислушивалась к тому, что говорили о ней Григорий Иванович и завхоз Обеременко.

Завхоз еще дожевывал последние слова, как снова послышался высокий певучий голос Галины Кучеренко:

— Можно мне сказать? — И, рассыпая веселые искорки из глаз, начала: — Может, я не понимаю, только, ей-богу, я б не так сделала.

— Это если б ты начальством была?

— Ага, — подхватывает Галина, — если б я начальством была… Вы только не обижайтесь, Катя Захаровна, а все-таки лучше было бы послать на совещание Валю Добрывечир. Как хотите…

— Видно, что мужичьим духом надышалась, — буркнул завхоз.

Галина круто поворачивается к нему.

— Надышалась!.. А до каких это пор в нашем колхозе на доярок будут смотреть вот так… — Она пренебрежительно щелкнула пальцами. — Ты знаешь, что такое за коровами ходить? Это не то, что твоя специальность — посреди двора руками размахивать.

Обеременко втягивает голову в плечи, а Галина, как коршун, делает над ним еще один круг.

— Может, поменяемся? — И сама смеется громче всех. Потом обращается к Цымбалу: — Я не против Кати Захаровны. Пускай едет, а только посылайте и Валю. Раз надоила больше всех на ферме, так посылайте. Конечно, нам до рекордов еще далеко. А послушает, поучится, так и рекорды будут. Что у нас, руки-головы не такие?

Цымбал видит, как Валя ежится и закрывает платком лицо. Он успевает перехватить ее взгляд, полный страха и надежды.

— Что ж, товарищи, мысль толковая, — замечает председатель. — Давайте подумаем.

Вскоре в списке появляется жирно подчеркнутое: «Валентина Добрывечир». Победно поглядывает на всех Галина Кучеренко. Катя Захаровна сидит неподвижно, точно окаменела. А с маленькой доярки хоть само счастье пиши.

Между тем до Цымбала долетает бормотание тетки Килины, сердитое, ворчливое.

Тетка Килина смутилась. Но только на один миг.

— Это я, товарищ Цымбал, позапрошлогоднее боронование вспомнила. Разве ж то работа? Когда б кота за хвост тащить, он и то лучше б землю пушил. А бригадир за трактором идет да еще хвалится…

Тут ухо Килины уловило недовольное ворчание мужского баса.

— Это ты, Федя? — повернулась она к трактористу. — За бригадира заступаешься? Ты что, боишься его? А ты не бойся. Что с того, что бригадир? И на самого черта есть гром!..

Федор что-то бормочет про график, план, но тетка Килина не может разобрать.

— Ты, Федя, мне не мешай. Я снизу критикую, понимаешь?

— Как, как?

— Ну вот, грамотный, а не знаешь. В газетах писали, чтоб критиковали снизу.

— Правильно, — поднимается высоченный и худой дед Кульбашный. — Начальство, если его не критиковать, так по нем цвель пойдет. Это я вам верно говорю.

— Так, так, тетка Килина. Снизу крепче припечет…

Некоторое время в комнате смех, веселый шум.

Тут Григорий Иванович не выдерживает:

— Товарищи! Надо же говорить по порядку дня.

Тетка Килина кивает ему головой.

— Про порядок я и говорю. Разве это порядок, целую неделю влагу задерживать? Чтоб нынешней весной этого не было!

— Мы о делегатах говорим, — сердито напоминает Григорий Иванович.

— А вы вспомнили позапрошлогоднее, — поддержал завхоз.

— А почему вспомнила? Ты не знаешь, куда я веду…

— Вот вы и скажите куда, — подбодрил тетку Килину Цымбал, хотя и ему неясно было, какое отношение имеют позапрошлогодние дела к сегодняшнему собранию.

— А к тому веду, что тогда только одна живая душа подняла крик. Это Марина Дубчак. А члены правления, а бригадиры? Они где были? Про председателя, про Пугача, я уж и не говорю. Это такой был хозяин — из целой березы спички не выстрогает. Коли хотите знать, товарищ Цымбал, Марина есть первый наш передовик. Теперь нетрудно в передовиках ходить: председатель на месте, колхоз укрепленный… А Марина после войны, когда все было разорено, разбито, такие урожаи брала, что приезжали люди со всей округи, шапки скидали.

— Теперь мы перед другими скидаем. Дожили…

— А подсолнух! — со смаком произнесла баба Килина и взмахнула рукой, будто отгоняя кур. — Да дайте же бабе слово молвить! Теперь все поумнели… А Марина еще много лет назад у себя на огороде для колхоза новые семена вывела. Знаете, сколько ее звено взяло? Брехать не буду, спросите у людей. А что было потом, все знают.

— Что ж было потом? — спросил Цымбал и встал со стула.

Тетка Килина охотно объяснила:

— Нашего Пугача точно муха укусила: «В героини прешься?» И дали Марине на другую весну самый никудышный участок. Ворожи там на чистой глине. Да что вспоминать! Я по совести скажу: коли посылать кого в область, так только Марику.

Тетка Килина задела людей за живое. Еще не приходилось слышать новому председателю таких горячих речей. Олекса Гонтарь чуть не кулаком по столу стучал, когда рассказывал, как затирали преданных людей. Подлила масла в огонь и Галина Кучеренко. Женщины успевали слушать, оживленно переговариваться между собой и помогать ораторам. Что-то бубнил, тряся бородой, артельный сторож Кульбашный.

Веселее стало Цымбалу, он тоже горячо вмешивался в разговор, спрашивал и сам кому-то отвечал. И все время незаметно следил за Мариной Дубчак. Так вот она какая! Сколько раз видел ее: молчаливая, сдержанная, вежливая, а в глазах живая мысль и какая-то скрытая боль. В тяжелые годы на своем огороде семена для колхоза вывела, добилась больших урожаев… И такую душу лягали чьи-то копыта!

— Может, вы что-нибудь скажете, товарищ Марина?

Марина побледнела, нахмурилась, и не понять сейчас, то ли ей тридцать с небольшим, то ли ей все сорок пять.

— Что ж тут говорить, — тихо промолвила она. — Подрезали мне крылья… — Черный платок в красных маках спустился на ее плечи. Марина откинула назад голову в венке чудесных кос, темно-серые глаза засветились на красивом, сразу помолодевшем лице. — Есть люди, которым правда глаза колет…

Кто-то вздохнул.

— Да разве ж это люди?

Звеньевая умолкла. Затихли разговоры, шепот. Все взоры обратились к ней. У кого-то из рук выпал карандаш, и слышно было, как он стукнул о пол.

— Я только скажу… — У Марины перехватило дыхание, но она овладела собой и кончила: — Работала честно и буду работать…

Рука Цымбала дрожала, когда он, как драгоценную находку, вносил в список делегатов имя Марины Дубчак. Посветлевшим взглядом окинул он собравшихся, потом вдруг сорвался с места, подошел к Марине и крепко пожал ей руку.

Она порывисто встала. Сначала на лице молодой женщины мелькнуло удивление, затем скупая, сдержанная полуулыбка, а еще через мгновение — точно лед тронулся — глубокая радость плеснула из глаз.

Цымбал поблагодарил и тетку Килину:

— Спасибо, Килина Даниловна, за то, что подсказали нам…

Тетка Килина загордилась. Даже платок скинула, чтобы лучше слышать одобрительный шум. Вдруг она взмахнула обеими руками, вокруг глаз заплясали мелкие морщинки.

— А послушайте, люди… я еще скажу.

— А говорите, послушаем, — в тон отозвался Цымбал, возвращаясь на свое место.

— Речь недолгая… Живет себе на свете такая баба Килина. Вот это она перед вами и стоит. — Кто-то хихикнул, тетка Килина погрозила пальцем: «Помолчите!» — Сама знаю, не передняя, не заслужила. Но не такая уж и задняя… Вот я и думаю: хоть бы раз послали меня, глупую бабу, на областную беседу, может, и я бы поумнела, а? А то, как помру, поздно уже будет за передовиками гнаться.

Все засмеялись. Тетка Килина немножко растерялась.

— Извиняйте, может, не так сказала.

— И хитрая же баба! — хохотал дед Кульбашный.

— Правильно, правильно, — зашумели женщины. — Послать тетку Килину!

— Показатели неподходящие, — категорически заявил Григорий Иванович. — Разве такие показатели можно везти в область?

— Да я ничего не повезу, — кротко объяснила тетка Килина. — Сама поехала б…

Снова грохнул смех. На этот раз Цымбал сердито постучал карандашом.

— Ничего смешного… Правильно говорит Килина Даниловна. Не показатели везем, а людей.

И все проголосовали за тетку Килину.

Расходились не спеша, со смехом и шутками.

В лунном сиянии улица расстилалась серебристым рушником. Снег звенел под ногами.

За заборами молчали хаты, укрытые снежными шапками крыш. В окнах светилось электричество. То там, то тут над хатой мерцающим сизым столбом — к морозу — подымался поздний дымок.

Тетка Килина шла в кучке женщин и подшучивала сама над собой: что же с ней будет, когда пятьсот передовиков да накинутся на нее одну? И сама же себя подбадривала: что заранее печалиться? Еще чья возьмет!

Катится улицей смех. Снег звенит на невидимых струнах. И поет радио — далеко-далеко.

Люди медленно расходятся, исчезают поодиночке на коротких дворовых тропках. И вот уже не слышно прощальных перекликов. Только доярка Валя и Марина Дубчак неторопливо идут на свой — самый дальний — Лысый куток.

— Это я в город как раз на свои именины попаду, — с тихим смехом проговорила Валя.

— Сколько же тебе, Валечка?

— Двадцатый пойдет… — Повернув к Марине смущенное лицо, Валя спрашивает: — Скажите, Марина. Пожалуй, не стоит мне говорить Игорю про именины, правда? Он за подарком побежит. Не хочу…

Марина смотрит на нее улыбающимися, чуть грустными глазами.

— Глупенькая… — И, как старшая, поучает: — Скажи, непременно скажи. Пускай побежит. Да, Валя, пока молоды… — Темное облачко набежало на лицо Марины. — Мне было немногим больше, когда в сороковом году мы поженились с Иваном.

Видно, те же мысли, которые до того заставляли Марину молчать, теперь властно толкали ее: говори.

— А потом война… Ждала его, ждала. Когда вернулись наши, как я работала! Все думала: приедет Ваня, похвалит. Из пепла колхоз подняли. Выгоняли своих коровок и на пахоту и на боронование. Когда в сорок пятом сеяли, наши уже под Берлином были, и я надеялась — собирать урожай вместе будем. А не довелось…

Чужое горе сдавило Валино сердце. Она шла, уставясь вперед невидящим взглядом, и молчала. Безошибочное чутье подсказывало ей, что не нужны Марине ни слова утешения, ни сочувственные вздохи. Сильная — сама устояла, еще и другим руку подала.

— Даже не верится, столько мы работы переворотили. Горы! Помнишь, Валя? Это было, кажется, в сорок четвертом…

И Марика что-то торопливо рассказывает, а Валя слушает и удивляется: почему она вспоминает о таких мелочах? Ну, может, это и не мелочи, но что они значат, когда…

Валя видит строгий профиль Марины, ее то сжатые, то дрожащие губы, слышит незнакомый, глуховатый голос и вдруг догадывается: Марина говорит обо всем этом, чтоб приглушить боль воспоминаний.

Кусая губы, Валя с трудом произносит:

— Я не помню, Марина. Я тогда была маленькая…

Марина даже остановилась, пораженная. Боже мой, сколько времени прошло! Валя тогда была ребенком!.. И Марина вдруг почувствовала всю тяжесть своих лет.

— Словно три жизни у меня было, — задумчиво говорит она. — До войны коротенькое счастье. Потом оккупация, разорение, мое горе. И вот теперь… Есть такое старое слово — вдова. Ненавижу его… Три жизни… А как подумаю, так я еще и не жила совсем.

Валя идет рядом, ледяная глыба все сильнее давит на сердце. Как сложна жизнь! Нет, она не боится, ничего не боится! Разве она о себе думает? Валя хватает Маринину руку и горячо говорит:

— Я все отдала бы… Как Уля Громова, жизни не пожалела бы, чтоб у людей были счастье, радость… — И уже чуть слышно роняет: — Любовь.

— Без любви прожить можно. — Голос Марины звучит сурово и твердо. — Без правды не проживешь. Без правды, Валя, и счастья нет.

Несколько минут идут молча.

— Марина, а почему… Почему вы не выйдете замуж?

Марина не отвечает, и Вале кажется, что она не расслышала. Наконец доносится короткое, глухое:

— А за кого?

И опять Валя думает: «Ох, как все это не просто!»

Незаметно пришли на свой Лысый куток — крутой бугор над речкой, берега которой только угадываются на заснеженной долине. Далеко раскинувшиеся под ними поля казались бескрайними, как мир, как жизнь.

Возле Марининой хаты Валя порывисто обняла соседку, прижалась к ней щекой, поцеловала и, как бы убегая от чего-то, может быть от непрошеных слез, поспешила к своей хате.

Марина постояла немного. Еще раз взглянула на широкое заречье, на чуть заметную нитку дороги и, постучав сапогами, чтоб сбить налипший снег, вошла в хату.

3

Утром к председателю колхоза прибежала Настя Гаврилюк. Видно, и в самом деле бежала, потому что, тяжело переводя дыхание, могла произнести одно только слово:

— Поеду!

Озабоченный Цымбал удивленно взглянул на ее пылающее лицо и спросил:

— Куда?

— Как это «куда»? — В глазах Насти тревога, неуверенность и вместе с тем твердая решимость, которая, несмотря ни на что, привела ее сюда. — На областное совещание.

— Вот тебе и на! — сердито бросил Цымбал. — Говорил же я вам…

Настя опустила голову.

— Что ж теперь делать?

Молодая женщина посмотрела на него испуганными глазами.

— Не знаю… Только надо мне ехать, надо!

— Ну вот… Отказывалась, а теперь надо. Хотел бы я знать, что случилось!..

— По правде выбирали людей — вот что! — решительно проговорила Настя, и ясно было, что эти слова она повторяла про себя уже не один раз. Зато дальше каждое слово она произносила так, точно поднимала тяжелые гири: — А обо всем о том… зря я наговорила. Совестно мне перед Степаном и перед вами…

Незаметная улыбка проскользнула под усами Цымбала, а в голосе все же слышался укор:

— Говорил же я вам.

— Это правда, говорили, — покорно согласилась Настя и шумно вздохнула. — Говорили… Так если б мне тот ум вперед, что после приходит!..

Цымбал засмеялся, и это придало женщине смелости.

— Терентий Борисович, пошлите меня… Даю слово, никто мое звено не перегонит. Да я…

Казалось, еще минута, и она расплачется. А Цымбал довольно потирал руки:

— Беда с вами, Настя. Теперь надо в райисполком звонить, чтоб разрешили нам пятого делегата… И с членами правления разговаривать.

— Звоните, разговаривайте! — умоляюще сложила руки Настя.

— Да уж придется. Вы пока идите домой, я вам передам…

— Сама прибегу! — не дала она договорить и выскочила из комнаты.

Через несколько минут пришла Ганна Чепурная. Пряча глаза и запинаясь, она попросила:

— Так вы, Терентий Борисович, скажите… чтоб не мне выступать.

— А кто вам сказал, что выступать будете вы? — удивился Цымбал. В голосе его слышалась досада.

— Ну как же! — подняла на него глаза Ганна. — Меня Сытник каждый раз заставляет…

«Вот так и портим людей, — подумал Цымбал. — Штатная знатная…»

— А вы как считаете: следует вам выступать?

Ганна багрово покраснела, отрицательно покачала головой.

— Выступать будет Марина Дубчак, — сказал Цымбал и из-под насупленных бровей посмотрел на Ганну.

— Правильно! — вырвалось у нее от души.

Это даже тронуло Цымбала. Но, верный себе, он и тут не пощадил самолюбия Ганны:

— На совещание поедет и Настя Гаврилюк.

Переборов себя, Ганна выдержала его взгляд и медленно, тихо проговорила:

— Правильно.

Председатель райисполкома Сытник был недоволен.

— Чего вы там возитесь? Что? Важный вопрос? Товарищ Цымбал, я тоже немножко разбираюсь в деле… Что? Пускай будет пятеро, только скорее. Из других колхозов люди выехали еще утренним поездом.

Недоволен был Сытник и тем, что не Ганна Чепурная будет выступать на областном совещании. Кто же выступит? Марина Дубчак? Что-то он не слышал о такой.

Цымбал спокойно положил трубку. Он с первых дней своего пребывания в районе чувствовал скрытое недоброжелательство Сытника и давно уже решил не обращать внимания ни на язвительный частенько тон председателя райисполкома, ни на его косые взгляды.

Днем колхозная «Победа» и вызванный на подмогу эмтээсовский «газик» помчали делегатов в районный центр. Вместе с женщинами поехал и Цымбал.

До вечернего поезда оставалось еще много времени. Машины повернули к райисполкому: Сытник просил, чтоб делегатки зашли к нему.

— Ну и задержались же вы, дорогие друзья, — дважды повторил председатель райисполкома, здороваясь с женщинами и глядя на Цымбала: видно было, что слова эти адресованы, собственно, ему. — Садитесь, товарищи.

В голове Сытника не могло уложиться, как это Цымбал, человек, занимавший в областном управлении солидную должность, вдруг по собственному желанию отправился в колхоз и взвалил на свои плечи полный мешок забот. Эге, знаем, что это за «собственное желание»… Либо проштрафился, либо анкета не в порядке.

Угрюмая настороженность Сытника стала перерастать в явную неприязнь к Цымбалу после того, как Сытнику намекнули, что и ему следовало бы пойти в один из отстающих колхозов и наладить там хозяйство. С тех пор каждая встреча и каждый разговор с Цымбалом служили председателю райисполкома неприятным напоминанием.

— Садитесь, товарищи, — снова пригласил он прибывших.

Ганна Чепурная поколебалась мгновение, но все-таки села поближе к столу. Не впервой ей разговаривать с начальством. Зато тетка Килина в непривычной обстановке чувствовала себя скованной. Старуха крепко сжала сморщенные губы, словно дала зарок не вымолвить ни словечка. На розовом лице Насти Гаврилюк расплылась счастливая улыбка. Любопытными глазами поглядывала вокруг Валя; в предчувствии важных событий она была настроена торжественно. Только Марина Дубчак выглядела так же, как всегда, — сдержанной и замкнутой в себе. Никто не знал, как ее волнует и тревожит мысль о выступлении на областном совещании. Так много хочется и нужно сказать, только бы не растеряться.

Сытник достал из бокового ящика какие-то бумаги, трижды откашлялся и начал:

— Уважаемые товарищи… Вы, значит, едете на областное совещание. Там должны выступить и наши представители. Давайте, значит, подумаем, что нам надо сказать в области. В каком духе, в каком разрезе… — Он снова откашлялся. — В каком, значит, аспекте стоят задачи нашего района…

Он переложил бумагу с места на место и обвел взглядом женщин.

— Кто из вас будет выступать в области?

— Должно быть, я, — высоким голосом проговорила Марина Дубчак.

На Сытника смотрели внимательные серые глаза, и этот взгляд — твердый, открытый, таящий в себе неведомые ему мысли — выбил председателя райисполкома из привычной колеи даже здесь, в собственном кабинете, где он всегда чувствовал себя уверенно.

— Садитесь, пожалуйста, вот тут вам удобнее будет, — сказал Сытник, не спуская настороженных глаз с звеньевой.

Он снова передвинул бумаги: что-то беспокоило его. С Ганной Чепурной дело обстояло просто: после коротенькой напутственной беседы ей давали перепечатанную на машинке речь, и Ганна бойко читала ее с трибуны. Но сейчас какое-то неясное чувство, может быть остаток еще не совсем утерянной интуиции, подсказало председателю райисполкома, что с Мариной Дубчак следует действовать иначе. Да еще этот Цымбал здесь. Сытник бросил сердитый взгляд на председателя колхоза и широко улыбнулся Марине.

— Вот вам бумага, карандаш… Мы тут подумаем вслух, а вы записывайте.

Он решил потихоньку, помаленьку пересказать ей текст лежащей перед ним речи. Успевала бы только записывать.

— Так вот, товарищи, — уже уверенно продолжал Сытник, — на областном совещании передовиков надо, значит, сказать о том, что в нашем районе наряду с известными достижениями есть отдельные недочеты… — Он внимательно посмотрел на Марину и стал произносить раздельно каждое слово. — Я скажу про наш Колхоз «Октябрь». Мы еще не достигли таких показателей…

Заметив, что Марина только вертит в руке карандаш и не сводит с него внимательных глаз, Сытник умолк, поморщился и заглянул в свои бумаги.

— Вот, скажем, сахарная свекла… Вы запишите, товарищ Дубчак. О свекле обязательно надо сказать.

— Я и собираюсь говорить, — кивнула головой Марина.

— Почему, значит, у нас такие низкие урожаи? Почему?

Председатель райисполкома сделал небольшую паузу, прежде чем ответить на свой вопрос, но его опередила Настя Гаврилюк. Она заговорила быстро-быстро, сердитым голосом, но с тем же сияющим лицом:

— А откуда взяться урожаю, когда мы этот несчастный бурачок в мерзлую землю сеяли? Сколько я накричалась, сколько наплакалась! И бригадир за нас, а Пугач только и знает: сеять! Еще и срывщицами назвал. Ему, видите ли, сводку закруглять надо, и закруглял и подгонял, словно нечистая сила его толкала. А семена три недели в земле лежат, и бурачок потом еле дышит. Правда, этой весной, когда новый председатель пришел, посеяли как следует. А в других колхозах как?..

— Правильно, Настя, — быстро записывая, кинула Дубчак. — Об этом обязательно сказать надо.

Цымбал украдкой посмотрел на Сытника. Председатель райисполкома сидел с хмурым, каменным лицом. Что скажет Сытник сейчас?

Но председатель райисполкома никак не отозвался на слова Насти и поучительным тоном продолжал:

— Значит, правильное применение агротехнического комплекса, высокая культура земледелия и передовая наука помогут нам…

Слова текли гладко. Однако Сытника сбил карандаш, неподвижно застывший в руках звеньевой. Он смял, прикусил конец длинной фразы и перевернул страничку.

— Понятно, что вы скажете и о кормах, о травах…

Цымбал удивленно посмотрел на Сытника: «Травы? Вчера искоренял их, а сегодня?.. Видно, носом учуял какое-то новое постановление».

— Так вот, значение кормовой проблемы… — стал читать Сытник.

— Конечно, о кормах надо говорить, — прервала его Ганна Чепурная.

— Не говорить, а кричать надо! — подхватила Настя Гаврилюк. — Скот голодает, соломы и то не хватало.

— Вот, вот, — степенно продолжал Сытник. — У нас кое-кто недооценивал значение кормов. — Он искоса взглянул на Цымбала. — И сейчас еще недооценивает… Да, да!

— А я скажу так, — вдруг подала голос тетка Килина, — люди у нас ценят корм и понимают… Да тот самый Пугач все планом нас пугал и Марине говорил: «С дурацкой головой в плановые дела не лезь…»

Сытник удивленно слушал тетку Килину. Потом улыбнулся: высказалась, мол, старуха.

— Планирование, — снисходительно улыбаясь, начал он, — это значит…

Тетка Килина не могла так быстро улавливать. В ушах звенело: «Значит, значит…» Она растерянно мигнула раз и другой. Ей, видно, хотелось договорить что-то свое. И, уловив короткую паузу в потоке слов, она рассудительно, без гнева (дело-то прошлое), но все-таки с явным укором сказала:

— Это вы, помнится, у нас на собрании дважды выставляли Пугача председателем колхоза. Надо было людей послушать…

— Правильно, — подтвердила Марина Дубчак и улыбнулась тетке Килине.

В глазах Сытника мелькнуло недоумение и испуг.

— Пугача не я рекомендовал, а районные организации, — быстро проговорил он.

— Я ж и говорю, — кивнула головой тетка Килина. — Я ж о том и говорю…

Сытник с трудом оторвал взгляд от карандаша Марины, посмотрел на свои бумаги, хотел вспомнить, на чем он остановился, и неожиданно, чуть более порывисто, чем следовало, бросил бумаги в ящик.

— Если больше вопросов нет, так на этом, значит, закончим, — объявил он и, обращаясь к Марине, прибавил: — А вам перед выступлением еще надо подготовиться.

— Мы ей поможем, — сказала Ганна Чепурная.

— Поможем, — пообещала тетка Килина. — Все конструкции дадим.

— Инструкции, — поправила Валя, краснея.

— А сын говорит — конструкции, — удивилась тетка Килина.

— Так это ж он про тракторы…

Все улыбнулись. Только Сытник поднялся скучный и утомленный.

— Значит… Пожелаю счастливого пути.

— Поехали, девчата! — весело сказал Цымбал.

До станции было недалеко, и они двинулись пешком. Валя подхватила Марину под руку и заглянула ей в лицо.

— Что, Валя? — ласково спросила Марина.

— Ничего. — Валя улыбнулась и глубоко вдохнула свежий, морозный воздух. — Едем!

Цымбал шутил, что напишет жалобу за то, что они не берут его с собой в область.

— Тетку Килину надо было подговорить, она б вас порекомендовала, — лукаво усмехнулась Марина.

— Будет вам над старухой смеяться, — отозвалась тетка Килина. Потом, хитро прищурившись, сказала: — Пойдемте скорее, а то я в том кабинете задубела…

Еще выпили пива в станционном буфете, еще посмеялись, разглядывая и оценивая друг на друге праздничные наряды. Не заметили, как и поезд подошел.

У вагона Цымбал крепко пожал женщинам руки; они столпились в тамбуре и, пока можно было видеть, махали ему платочками.

Поезд еще раз прогудел и исчез. А он стоял на перроне, смотрел, вглядывался, и теплая улыбка светилась на его изрезанном морщинами лице.

Когда по дороге в райисполком, где осталась машина, Цымбал мысленно стал перебирать те серьезные дела, которые были отложены или брошены в эти последние хлопотливые дни, ему вдруг пришло на ум, что именно в эти дни он сделал что-то особенно важное, понял то, чего до сих пор не умел понять.

И если раньше его иной раз огорчало, иной раз возмущало и злило то, что за каждое дело, по каждому поводу — возьми те же посевные планы — приходится бороться, тратить силы и нервы, то сейчас ему самому захотелось схватиться с кем-нибудь хотя бы и на кулачки. Цымбал засмеялся.

Его переполняло чувство глубокой благодарности к людям, с которыми он так сблизился в эти беспокойные дни. «А что, собственно, произошло? — спросил он себя. — Простые разговоры, простые заботы. Но какой бесцветной и никчемной была бы моя жизнь, не будь этих обогащающих душу забот».