Кто твой друг

СИГНАЛ

Утром, придя в институт, я с наслаждением включаюсь в «самодеятельную пятиминутку», как назвал Диденко нашу веселую словесную перепалку, после которой начинается рабочий день. Направляюсь к себе и ловлю пытливый взгляд Зинаиды Кирилловны. Догадываюсь: сегодня будет серьезный разговор. Очень серьезный.

Так и есть.

В начале первого я слышу требовательный стук в дверь. Не успеваю ответить, как дверь резко отворяется, Зинаида Кирилловна подходит быстрым шагом и спрашивает:

— Ты занят?

— По горло, — отвечаю я в слабодушной надежде, что разговор будет отложен на завтра, а еще лучше — на послезавтра.

Она сочувственно качает головой, однако решительным тоном произносит:

— Жаль. И все-таки я должна поговорить с тобой.

Зинаида Кирилловна — инженер-конструктор. Способный, работящий инженер. И привлекательная женщина, насколько я понимаю. Ей тридцать пять лет. Если внимательно присмотреться, можно заметить тоненькие морщинки у глаз и несколько седых волосков на висках. Но на фотографии у нее совсем юный вид. Снимок красуется в зале среди портретов женщин-активисток нашего проектного института.

Зинаида Кирилловна повторяет:

— Я должна поговорить с тобой.

Она смотрит на меня своими темно-карими глазами и начинает:

— Я уже тебе сигнализировала…

От этой преувеличенной серьезности, от этого казенного слова меня мутит, и я перебиваю:

— Прости. Что значит «сигнализировала»? Мне кажется, что мы с тобой просто по-товарищески беседовали.

— Да, в первый раз у нас был неофициальный разговор, — говорит Зинаида Кирилловна. — А во второй я тебе уже сигнализировала, и ты не реагируешь на мой сигнал. — В голосе ее слышны жесткие нотки.

— Ладно, — говорю я, — пускай будет так: сигнализировала. Что же я должен, по-твоему, делать?

— Прежде всего поговорить с Диденко. И если он не осознает…

— Что именно он должен осознать?

Зинаида Кирилловна встряхивает головой и смотрит на меня с беспощадным осуждением:

— Я с тобой говорю серьезно!.. В коллективе уже начинают шушукаться на их счет. Он женат, у нее муж. Скажи, пожалуйста, что это у них за дружба? Позавчера я встретила их. Выходят из кино… Представляешь?

— Позавчера? — переспрашиваю я.

— Да, позавчера.

Я вспоминаю, что позавчера Диденко звал меня в кино. Но у меня не было времени. И вот он пошел с Люсей.

Степан Диденко — мой старый товарищ. Мы вместе учились в политехническом. Теперь вместе работаем, встречаемся и дома. А Люсю Кагарлык он знает еще со школьных времен.

Зинаида Кирилловна говорит со мной только о Диденко, видимо потому, что Люся беспартийная. Очевидно, о Люсе Зинаида Кирилловна будет сигнализировать в местком.

— А несколько дней назад Диденко двадцать минут ждал ее, чтоб вместе идти домой.

Какая приметливая! И откуда эта неусыпная бдительность? Я уверен, что никто из двухсот сотрудников нашего учреждения не заметил, что Диденко целых двадцать минут ждал Люсю. А Зинаида Кирилловна заметила и сделала из этого надлежащие выводы.

— Хорошо, Зинаида Кирилловна, — говорю я. — Могу тебя успокоить. Я уже реагировал на сигнал, я беседовал с Диденко.

Ее лицо светлеет, она становится просто хорошенькой, в глазах светится удовлетворение. Сигнал услышан.

— Ты говорил с Диденко? И что же?

— Он меня выслушал и сказал… — я делаю небольшую паузу, — сказал, что никому нет никакого дела до того, с кем он дружит и кому улыбается…

Должен заметить, что Диденко выразился значительно категоричнее. Мне пришлось кое-что отредактировать.

Глаза Зинаиды Кирилловны гаснут, она скорбно качает головой.

— С этого все и начинается. Первый шаг — недооценка общественного мнения, а затем…

— Что затем? — Я спокоен, но от ее тона, от скорбного взгляда закрадывается тревога. — Что затем, говори?

— А затем моральное разложение, — словно гранату бросает Зинаида Кирилловна.

В глазах ее я вижу укор, презрение и искреннюю жалость. Я знаю, что она думает. «Ты еще очень молодой секретарь партбюро, ты совсем неопытный… Если б на твоем месте был, как прежде, Иван Иванович Чернобай, он иначе поговорил бы с Диденко».

Что я могу на это ответить? Да, я совсем недавно стал секретарем партбюро. К тому же и годами и партийным стажем я моложе Зинаиды Кирилловны. С ее точки зрения, это страшный порок. Больше того — провинность. Чем же я могу искупить эту страшную вину?

— Разве ты не понимаешь, — спрашивает она, — что только такого разговора с Диденко недостаточно? Нужны решительные меры.

— Что ж ты советуешь?

— Я считаю, что нужно обсудить его поведение на бюро.

— Какое поведение! — начинаю нервничать я. — Что ты имеешь в виду?

— Пока ничего страшного. Но все может случиться… Мы должны предупредить.

— Однако покуда речь идет лишь о криминальном посещении кино. Мне кажется, что у партийного бюро есть более важные дела, нежели волнующая проблема «Кто с кем в кино ходит?».

— Только без иронии! — предостерегает меня Зинаида Кирилловна. — А может быть, дело не ограничивается кино?.. Пускай он расскажет. Коллектив должен знать все. И обсудить.

— Что обсудить? Зачем?

— Как это зачем? — Зинаида Кирилловна потрясена. — Чтоб предупредить, чтоб воспитывать…

— Погоди! А если, предположим, кто-нибудь не захочет рассказать нам «все», что тогда? Допытывать его «с пристрастием» или подсматривать в замочную скважину?

Она отвечает поучительно и даже с жалостью:

— У тебя явно извращенные взгляды на воспитательную работу. И скажу тебе откровенно: не случайно эта работа в нашем коллективе запущена. — Зинаида Кирилловна добавляет с ударением: — За последнее время…

Это означает: «С тех пор, как ты стал секретарем».

Она встает и, выходя из комнаты, холодно говорит:

— Мое мнение тебе известно, и я думаю, что ты сделаешь надлежащие выводы.

Несколько минут я бессмысленно смотрю в окно. Рабочее настроение погублено. Чувствую, что и в самом деле воспитательная работа запущена. Иначе откуда у меня это дикое желание грохнуть кулаком по столу и выругаться.

Хорошо, что сейчас обеденный перерыв. Есть время, чтобы успокоиться.

В буфете уже людно. За угловым столиком сидят Диденко, Люся и еще двое наших товарищей. Они зовут меня к себе. Заказываем сосиски и кофе. Аппетит у всех волчий. Мы перебрасываемся шутками, смеемся. Черт возьми, мы молоды, и нам хочется смеяться! Кстати, ученые утверждают, что от всех других животных человек отличается, в частности, тем, что умеет смеяться.

Мимо нас с каменным лицом проходит Зинаида Кирилловна. Она не смотрит на меня, но это не мешает мне прочитать ее мысли: «Панибратство… Теперь понятно, почему ты не реагируешь на сигнал».

Я говорю Диденко:

— Зайди ко мне после перерыва.

Диденко приходит, смотрит мои чертежи, что-то мурлычет себе под нос и вдруг кричит:

— Здорово! Но вот здесь, — он стучит пальцем по тому месту, где черные линии сплетаются в узелок, — здесь у тебя не вышло.

Начинается спор. Диденко говорит с увлечением, одна остроумная мысль обгоняет другую. Он предлагает свой вариант главного узла, торопливо набрасывает чертеж, стирает резинкой, поправляет. Я не подготовлен к этой бешеной атаке, но тем упорнее отстаиваю свое. Разгоряченный Диденко не сдается.

Мы конструируем сложную, умную машину. Когда Диденко начинает говорить о ней, у него загораются глаза, он забывает обо всем. А я? Оказывается, я не имею права забывать, что этот самый Степан Диденко позавчера был с Люсей в кино.

— Ой-ой! — взглянув на часы, восклицает Диденко. — Заговорился…

Я перехватываю его уже у двери.

— Слушай, Степан. Я просил тебя зайти… Знаешь… — Наконец, злясь на самого себя, выпаливаю: — Третьего дня ты ходил в кино?

— Ходил!

— С Люсей?

— С Люсей.

— А неделю назад провожал ее домой?

— Провожал.

Он иронически-вопросительно смотрит на меня, и я начинаю лепетать:

— Понимаешь… Могут обратить внимание. Начнутся разговоры, сплетни. Понимаешь…

— Начхать мне на всякие сплетни, — спокойно говорит Диденко. — Ты отлично знаешь, что с Люсей я дружу уже много лет. Она мой товарищ, понимаешь? И меня не интересует, что думают об этом мещане и мещанки.

— Ну, гляди, — говорю я.

Диденко смеется…

— Гляжу! А ты запиши в протокол, что предупредил меня и этим выполнил свой отцовски-секретарский долг.

Я шутя грожу ему кулаком:

— Погоди, вот вызову на бюро!

Через минуту я снова вернулся к своим чертежам. У этого проклятого Диденко голова не соломой набита, как говаривала моя бабушка. Взглянул и с ходу обнаружил ахиллесову пяту моих расчетов. Однако, черт бы его побрал, ведь это только пятка! Если ее укрепить, конструкция еще больше выиграет. Теперь я буду сидеть до утра, грызть пальцы и карандаш до тех пор, пока не найду… Что? Меня охватывает мальчишеское желание найти свое, непременно свое и лучшее, чем у Диденко, решение.

Работа, заседания, десятки дел. Наконец, дом, семья. Голова забита с утра до ночи. И все прикидываешь: как бы это втиснуть в полнехонький мешок, называемый сутками, еще горсть работы. Не помню, на какой это планете сутки длятся тридцать часов. А тут не можешь притачать даже часочка!..

Не удивительно, что я забыл про сигнал Зинаиды Кирилловны. Забыл — и все.

Прошла неделя, еще неделя.

Однажды утром я поймал на себе ее укоризненный строгий взгляд и почувствовал: сегодня будет серьезный разговор.

Какая уж тут работа, когда ты все ждешь, что вот-вот постучат в дверь!

Она появляется после обеденного перерыва. Вздохнув, откладываю карандаш.

— Я предупреждала тебя, — говорит Зинаида Кирилловна, — но ты не принял во внимание… И вот начались разговоры. Ты хочешь, чтоб дело зашло слишком далеко?

— Какие разговоры? О ком? О чем?

Зинаида Кирилловна бросает на меня строгий взгляд:

— О товарище Диденко и о товарище Кагарлык.

— О Люсе и Степане?

Зинаида Кирилловна поправляет:

— О товарище Диденко и о товарище Кагарлык.

— Ясно! Но какие же разговоры? Почему я ничего не слышал?

— Это очень плохо, — она сожалеюще смотрит на меня. — Надо прислушиваться! Надо знать, о чем говорят в коллективе.

Голос Зинаиды Кирилловны звучит назидательно. Еще бы: я молодой секретарь и партийный стаж у меня, к тому же, меньше… Да, это порок. Это тяжкая вина.

Я смотрю на нее и не знаю, что ей сказать. Потом спрашиваю:

— Послушай, Зина, — я умышленно перехожу на неофициальный тон, — скажи, пожалуйста, потому что я в этих делах профан и невежда… Неужели не может быть дружбы между мужчиной и женщиной и чтоб это не вызывало косых взглядов, пошлых намеков и подозрений?

— Тебя интересует эта проблема вообще, теоретически, или данный конкретный случай?

Делаю вид, что не замечаю ее язвительного тона, и отвечаю совершенно серьезно:

— Прежде всего меня интересует сама проблема. А от теории уж попробуем перейти к практике.

Голос Зинаиды Кирилловны становится тверже, а глаза смотрят еще суровее.

— А мне кажется, — говорит она, — что прежде всего ты должен был бы заняться именно практикой. Разве ты не понимаешь, что Диденко — это дурной пример для молодежи? У нас двадцать специалистов комсомольского возраста.

— Диденко — талантливый инженер, — говорю я. — Если хотя бы треть молодых специалистов возьмет его за образец, наш институт сделает мировые открытия.

— Я вижу, ты не склонен серьезно отнестись к этому делу.

— Никакого дела, Зина, нет. Есть два товарища. Правда, они совершили неосмотрительный шаг: пошли посмотреть кинофильм, не согласовав вопроса с партбюро…

Зинаида Кирилловна перебивает:

— Шуточки шутишь? Должна тебе сказать, что Иван Иванович Чернобай реагировал бы на это иначе. У него, возможно, были свои ошибки и недостатки, но он хорошо знал, что коллектив не может проходить мимо таких фактов.

Это опять язвительный намек на то, что я секретарь молодой и неопытный. Иное дело — прежний секретарь, Иван Иванович Чернобай. Тот учреждал комиссии, расследовал, расспрашивал. Да, Чернобай любил сигналы. Но мне не хочется сейчас вступать в спор о Чернобае. Я имею о нем свое мнение, и этого достаточно.

— Чего же ты хочешь? — спрашиваю я.

Зинаида Кирилловна вспыхивает, глаза ее щурятся, она краснеет все больше и больше, становится пунцовой.

— Я тебе уже говорила. Речь идет об их моральном облике, и коллектив обязан предупредить…

В конце концов и у меня есть нервы. Я тоже умею говорить ледяным тоном:

— От твоей морали, Зина, задохнуться можно.

Какое-то мгновение она растерянно смотрит на меня. Губы ее дрожат. Чувствуется, что она лихорадочно ищет колючее, уничтожающее слово. И вдруг из глаз ее брызжут слезы. Она закрывает лицо руками и, судорожно хватая воздух, плачет.

Это уже недозволенный прием в полемике. Потому что, когда женщина плачет, ей нетрудно заставить каждого признать, что она права.

Стою растерянный, беспомощный и ругаю себя за то, что не умел как-нибудь иначе поговорить с ней. Наконец догадываюсь подать ей стакан воды и начинаю мямлить какие-то пустые слова, чтоб ее успокоить.

Всхлипывания ее уже затихают, но в этом тихом плаче еще больше горечи. Ее слезы, ее скорбный вид говорят, нет — кричат, кричат без слов: «Вы только подумайте! Нравственность гибнет, а к сигналу никто не прислушивается…»

Меня так и подмывает сказать в ответ что-нибудь резкое, злое. Но я молчу, потому что, пока женщина плачет, она права. Ставлю стакан с водой на стол, чтоб (ненароком!) не швырнуть его об пол…

И опять я замечаю седые волоски на висках у Зинаиды Кирилловны и тоненькие морщинки; я вижу, как торопливо стряхивает она слезы с ресниц, не вытирает, а стряхивает их вниз, чтоб не появились новые, более глубокие морщины.

Мне становится от души жаль ее. Что-то надо сказать ей. Но что именно? Что сказать?