Куликовская битва. Сборник статей

И. Б. Греков Место Куликовской битвы в политической жизни Восточной Европы конца XIV в.

Куликовская битва — одна из важнейших вех в истории трудных и сложных взаимоотношений Ордынской державы с Северо-Восточной Русью. Вместе с тем сражение на Дону 1380 г. — крупнейшее событие в исторической жизни всей Русской земли XIV — начала XV в., в тогдашнем политическом развитии Восточной Европы в целом[438].

Интерес историков к этому важному этапу политической жизни данной части европейского континента всегда был значительным. Однако среди исследователей до сих пор нет единства взглядов как в раскрытии конкретно-исторической основы этого события, так и в освещении его общей роли в восточноевропейском историческом процессе. Разногласия в трактовке этого сложного исторического явления обусловлены, с одной стороны, различным концепционным подходом ко всей проблеме ордыно-русских отношений XIII — начала XV в., а с другой стороны, отнюдь не одинаковой позицией в оценке исторической достоверности основного комплекса памятников Куликовского цикла.

Почти все занимавшиеся данной темой историки[439] согласны с тем, что Орда сыграла довольно заметную роль в исторических судьбах Восточной Европы XIII–XV вв. Они довольно единодушны в раскрытии того, как конкретно происходило в середине XIII в. небывалое по своим разрушительным масштабам вторжение монголо-татарских завоевателей на русские земли, как после ряда последовательно осуществленных в 30–50-х годах XIII в. военных кампаний, после серии мероприятий административно-политического характера (перепись населения, установление дани, введение того или иного контроля над деятельностью князей и церкви) произошло утверждение ордынской власти над обширными пространствами Русской земли.

Однако исследователи отнюдь не одинаково представляют себе масштабы ордынской политики на русских землях, неоднозначно раскрывают ее характер, стратегические цели и тактические приемы, по-разному интерпретируют различные этапы и окончательные результаты политического взаимодействия Орды с феодальной Русью.

Обращаясь к истории взаимоотношений Ордынской державы с русскими землями в XIII–XV вв. и восточноевропейской политики Орды в данный период, многие авторы (как в дореволюционной отечественной историографии, так и в зарубежной литературе последнего времени) не только склонны игнорировать внутренние процессы исторического развития стран Восточной Европы в эту эпоху, но и готовы объяснять важные сдвиги в исторической жизни отдельных политических организмов данного региона только тем или иным воздействием на них ордынской дипломатии. Так, некоторые историки, явно сужая сферу ордынского влияния в Восточной Европе, придерживаются мнения, что политические замыслы и расчеты Орды касались главным образом Северо-Восточной Руси, что монголо-татары вмешивались лишь в дела Москвы, Твери, Рязани и Нижнего Новгорода, а все остальные части Русской земли будто бы не испытывали на себе никакого воздействия со стороны правителей Золотоордынской державы. Отдельные историки этого круга даже утверждали, что само образование Русского централизованного государства во главе с Москвой явилось будто бы результатом осуществления замыслов ордынской дипломатии, итогом целенаправленной ее поддержки одних только правителей Владимирского княжения. Такое раскрытие масштабов и характера ордынской политики на русских землях позволяло этим историкам противопоставлять «азиатский» путь развития Московской Руси «европейскому» пути развития тех русских земель, которые вошли в состав Великого княжества Литовского[440].

Близкой к данным построениям оказалась и позиция украинского буржуазного историка М. С. Грушевского, позиция, может быть, еще более откровенная по тенденциозности, еще более запутанная по аргументации и поэтому требующая более внимательного к себе отношения.

Нужно признать, что, отстаивая свою схему извечно изолированного существования Украины-Руси, Белоруссии и «Московщины», Грушевский не упускал из вида такой важной стороны восточноевропейского исторического процесса, как развитие отношений Орды с восточно-славянскими землями в XIII–XVI вв. Так, следуя выдвинутой еще Духинским идее совершенно различного этнического происхождения Украины-Руси, Белоруссии и Великороссии, Грушевский утверждал, что указанные земли и в период ордынского ига не только сохраняли ранее существовавшую обособленность, но и шли дальше по этому пути — по пути еще большего удаления их друг от друга. Усилению такой тенденции способствовала, по мнению Грушевского, политическая обстановка, сложившаяся тогда в данном регионе, в частности осуществление Ордой дифференцированной политики по отношению к различным частям Русской земли, политики, все более жесткой на территории «Московщины» и все более мягкой на Украине и в Белоруссии[441].

В дальнейшем власть Орды над западнорусскими землями, по мнению Грушевского, становилась все чаще номинальной, а в начале XVI в. один из преемников Ордынской державы — крымский хан будто бы совсем отказался от своих «исторических» прав на эти территории в пользу главы Литовско-Русского государства (отказался якобы добровольно, выдав ему традиционные ярлыки на русские земли)[442].

Совершенно очевидно, что попытки приписать Орде дифференцированную политику по отношению к различным восточнославянским территориям были связаны не только с игнорированием самого существования Русской земли и древнерусской народности, но и с отрицанием использования Ордой в ее восточноевропейской политике определенной системы отношений между русскими княжествами, с отрицанием общерусских масштабов ордынской стратегии и тактики в Восточной Европе.

Совершенно очевидно, что такая позиция Грушевского, по существу, предлагала нашей историографии не системный, а «областнический», краеведческий подход к истории Восточной Европы, предопределяла негативное отношение ко всему тому, что мешало утверждению этого подхода, в частности ко всем тем историческим явлениям, памятникам и даже терминам, которые свидетельствовали не о тенденции обособления отдельных частей Русской земли, а о тенденции сохранения ее единства[443].

В историографии существует и другая тенденция — сильно преуменьшать роль ордынского вмешательства в политическую жизнь русских земель XIII–XV вв., объяснять все сложности и зигзаги ордыно-русских отношении этого времени главным образом спецификой внутреннего развития тогдашней Руси, «разгулом» на русских землях феодальной анархии в данную эпоху, особым статусом отношений между ведущими русскими князьями, который характеризовался не только их разобщением в междоусобной борьбе, не только якобы полным отсутствием у них каких-либо освободительных «общенациональных» идей, но и постоянной готовностью предавать друг друга перед ордынскими властями лишь ради мелких, своекорыстных интересов.

«Ордынские ханы, — утверждал, например, В. О. Ключевский, — не навязывали Руси каких-либо своих порядков, довольствуясь данью, даже плохо вникали в порядок, там действовавший». Развивая эти мысли, Ключевский писал далее: «Власть хана была грубым татарским ножом, разрезавшим узлы, в какие умели потомки Всеволода запутывать дела своей земли… Русские летописцы не напрасно называли поганых агарян батогом божьим… Всех удачнее пользовались этим батогом великие князья московские против своей братии»[444].

Итак, по мнению ряда историков (среди которых был и Ключевский), Орда плохо ориентировалась в княжеских междоусобицах и политической обстановке на Руси, довольствуясь данью и различными «подношениями» соперничавших друг с другом князей, выступала либо в роли пассивного наблюдателя за ходом этого соперничества между князьями, либо в роли политического орудия в борьбе одной княжеской группировки против другой.

Хотя имеющееся в построениях данного круга исследователей обращение к внутренним процессам тогдашней политической жизни феодальной Руси следует рассматривать как определенное достижение в изучении данной проблемы, предложенная ими общая трактовка не может нас в полной мере удовлетворить, и не только потому, что эта трактовка практически оказалась близкой к концепции особой важности ордыно-московских отношений в процессе становления Русского централизованного государства[445], но еще и потому, что она во многом упрощала развитие реальных отношений Орды с русскими землями в XIII–XV вв. Так, предложенная трактовка произвольно сужала реальные масштабы ордынской политики в Восточной Европе и, по существу, игнорировала меняющийся на протяжении указанного времени характер ордыно-русских отношений, не признавала, в частности, тесной зависимости внутриполитической жизни Ордынской державы и Руси с различной степенью их активности на международной арене в тот период.

Фиксируя наличие в дореволюционной отечественной историографии, а также в западной историографии последнего времени довольно тенденциозных, часто односторонних и в целом противоречивых трактовок ордыно-русских отношений XIII–XV вв., мы не можем не отметить значительного внимания к этой проблеме и советской историографии, не можем не констатировать появления ряда советских исследований по этой теме, в которых были предприняты попытки более глубокого раскрытия главных аспектов тогдашнего взаимодействия Ордынской державы и феодальной Руси, а вместе с тем и попытки более широкого учета как внутриполитического их развития, так и всего хода международной жизни данного региона в конце XIV в.

Отмечая сдвиги в нашей историографии, посвященной изучению ордыно-русских отношений в целом и рассмотрению одного из кульминационных моментов этих отношений — самой Куликовской битвы, мы все же должны констатировать наличие не изжитых еще разногласий между современными исследователями как в конкретно-исторической интерпретации этого события, так и в осмыслении его общего значения в восточноевропейском историческом процессе данного периода. В последнее время эти разногласия возникали главным образом на почве различного отношения к исторической достоверности главных историко-литературных памятников куликовской и послекуликовской поры.

Что касалось различного подхода исследователей к проблеме достоверности указанных памятников, то он обусловливался чаще всего той или иной их датировкой, определялся, в частности, тем обстоятельством, какой этап политической жизни феодальной Руси в послекуликовский период они считали наиболее вероятным временем возникновения указанных памятников.

Значительная часть исследователей утверждала, что главные историко-литературные памятники, так или иначе отражавшие воздействие Куликовской битвы на политические судьбы «Русской земли», возникли в ту эпоху исторического развития феодальной Руси, которая может считаться непосредственно послекуликовской, точнее говоря, в конце XIV в. или в самом начале XV в.[446]

Вслед за гипотезой А. А. Шахматова о появлении первых литературных рассказов о Кудиковской битве уже в 1381 г. названные историки не только доказывают возникновение самой «Задонщины» в 1381 г. (Ржига, Соловьев), «Сказания о Мамаевом побоище» на рубеже XIV–XV вв. (Дмитриев), но и устанавливают идейно-концепционную и хронологическую связь памятников собственно-куликовского цикла с такими произведениями послекуликовской поры, как вторая редакция «Жития митрополита Петра» (Дмитриев), «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» (Черепнин, Соловьев), «Список русских городов» (Тихомиров, Рыбаков, Черепнин). Так, отмечая органическую связь «Задонщины» со «Списком русских городов», Черепнин, например, подчеркивал, что «в сухом перечне населенных и укрепленных пунктов [присутствуют] те же большие идеи этнической общности различных ветвей теперь разобщенной, но когда-то единой древнерусской народности — идеи, которые в художественной форме нашли воплощение в «Задонщине»»[447].

Фиксируя проблемную взаимосвязь всех этих памятников, отмечая их почти одновременное появление вскоре после Куликовской битвы, названные авторы, естественно, видели в них отражение реальной исторической действительности (пусть осложненной некоторой тенденциозностью), усматривали в них наличие такой информации, которую нельзя было не считать в основном исторически достоверной (хотя бы потому, что в это время было еще много живых свидетелей событий 1380 г. и даже непосредственных участников сражения на Куликовом поле).

Наряду с такими взглядами на проблему исторической достоверности памятников куликовской поры в советской историографии существуют и другие точки зрения по данному поводу. Так, М. А. Салмина отстаивает тезис о том, что основные памятники Куликовского цикла, возникшие, по ее мнению, в середине или второй половине XV в., представляют собой публицистический вымысел, очень далекий от реальной действительности. Утверждая, что все памятники Куликовского цикла берут свое начало из краткой летописной статьи Троицкой летописи, Салмина в то же время настаивает на том, что эта летописная статья не имела прямого отношения к Куликовской битве, а представляла собой лишь кальку летописного рассказа о битве на Воже 1378 г.[448] При таком отношении к исторической достоверности всех памятников Куликовского цикла работы Салминой, по существу, сужают фактологическую основу этого события и обедняют представление об этой эпохе в целом[449].

Исследование Салминой явилось, таким образом, свое^ образной попыткой отдалить возникновение памятников Куликовского цикла от самой Куликовской битвы, сделать комплекс памятников тем самым менее «историчным», а потому и менее достоверным; однако, несмотря на эти сравнительно скромные цели, исследование Салминой «неожиданно» послужило толчком, с одной стороны, для ревизии некоторыми историками шахматовской концепции развития русского летописания XIV–XV вв. в смысле искусственного удревнения этапа «расщепления» общерусского летописания на «великорусское» и «белорусское»[450], с другой стороны, для существенной «корректировки» наших представлений о всем восточноевропейском историческом процессе XIV–XV вв., для искусственного удревнения процесса формирования Великороссии, для обоснования тезиса о полном утверждении ее «бытия» в XIV в.[451], а следовательно, и для синхронного удревнения полного обособления Украины и Белоруссии.

Указанные тенденции в трудах некоторых наших историков выдвигают перед исследователями политической и культурно-идеологической жизни русских земель конца XIV в. целый ряд особых задач.

Сознавая невозможность охватить в небольшой статье весь комплекс перечисленных проблем, автор видел свою задачу в том, чтобы рассмотреть сначала одну из них, в частности ту, которая представлялась ему наиболее важной и поэтому определяющей подходы ко всем остальным[452]. Речь идет о широкой проблеме ордыно-русских политических отношений в предкуликовский и послекуликовский периоды, если говорить точнее, о вопросах сложения определенной системы взаимоотношений между ведущими государствами-«княжествами» Восточной Европы в условиях ордынского ига, вместе с тем о практике использования этой системы Ордой в интересах сохранения здесь своего господства, а также о все более частых случаях противодействия такой практике со стороны антиордынских сил данного региона, прежде всего со стороны русских земель.

Автор склонен при этом думать, что, чем глубже окажутся наши представления о главных линиях политического развития Восточной Европы в указанный период, чем лучше мы будем понимать сложившуюся систему отношений в данной части Европейского континента, тем легче мы сможем решить и проблемы литературно-идеологической жизни региона, выявить те или иные тенденции как в летописании, так и в памятниках Куликовского цикла.

Чтобы лучше понимать сущность разногласий в современной историографии по указанным проблемам, следует, на наш взгляд, хотя бы в общих чертах представлять себе характер тех реальных отношений Ордынской державы с русскими землями, которые сложились еще во второй половине XIII в. и которые продолжали сложный путь своего развития в XIV в., обращая, естественно, особое внимание на тот период этих отношений, который предшествовал Куликовской битве.

При выявлении характера ордыно-русских отношений XIII–XIV вв. следует иметь в виду, что само присутствие Орды в Восточной Европе совпало по времени с важными процессами внутренней исторической жизни стран данного региона, в частности с процессами преодоления феодальной раздробленности и утверждения феодальной концентрации в этих странах, процессами, протекавшими в условиях борьбы двух тенденций — сохранения этнически однородных государств (на базе возрождения этнического и политического облика восточноевропейского пространства X–XII вв.) и сложения новых многонациональных государств.

Примером утверждения этнически однородного феодального государства на основе консолидации земель с ранее сложившейся устойчивой этнической общностью может служить феодальная Польша, сумевшая уже на рубеже XIII–XIV вв. объединить большую часть древнепольских земель в рамках единой государственности.

В исторических судьбах Русской земли XIII–XV вв. эта прогрессивная тенденция прослеживалась сначала в существовании «полицентризма» Русской земли, а потом в развитии двух параллельно формировавшихся и синхронно разраставшихся за счет древнерусских земель Владимирского великого княжения и Литовско-Русского государства. Эта тенденция обнаруживалась как в сфере их конкретной политики, так и в области идеологии; она проявлялась не только в общности политического, социального и культурного развития этих государств, но и в параллельной их борьбе за утверждение своего влияния на древнерусских землях.

Говоря об истории Руси конца XIV в., Б. А. Рыбаков подчеркивал, что в эту эпоху не преодоленной еще феодальной раздробленности, в тяжелую годину иноземного ига все интенсивнее становился процесс объединения русских земель, все активнее разворачивалась борьба за восстановление «былых пределов древнерусской народности», все шире становился круг сторонников «передовой, прогрессивной идеи единства Руси». Именно в это время, по мнению Б. А. Рыбакова, оказывался все более заметным «интерес к общерусской истории на широком фоне истории сопредельных стран», все очевиднее становилась потребность в создании памятников, способных «напомнить всем русским людям от Дуная до Устюга, от Немана до Дона о том, что некогда все они составляли единое целое, что все они объединены единством языка и культурных традиций»[453].

Однако, признавая наличие общерусской тенденции в политической и идеологической жизни двух феодальных государств Восточной Европы XIV — начала XV в., мы должны констатировать, что эта закономерная и прогрессивная тенденция в историческом развитии Русской земли не привела к тем результатам, к каким она привела феодальную Польшу на рубеже XIII–XIV вв.; на обширных русских землях эти объединительные процессы были блокированы сложными обстоятельствами политической жизни данного региона, в частности активным противодействием ряда международных факторов, среди которых политике Ордынской державы принадлежала весьма важная роль.

При изучении обстоятельств утверждения ордынской власти в Восточной Европе в середине XIII в. историк сталкивается с необходимостью выявления ее реальных масштабов, поскольку в историографии, как мы уже знаем, по этому важному вопросу до сих пор нет единства мнений. Мы считаем, что Ордынская держава уже в течение первых десятилетий хозяйничания в Восточной Европе добилась установления своего контроля над всеми территориями, входившими в состав Древнерусского государства. Об этом свидетельствуют прежде всего сам ход военных операций 30–50-х годов XIII в., а также комплекс административно-политических мероприятий, распространенный на все русские земли. Об этом говорят материалы русских летописей, а также такие памятники, как «Слово о погибели Русской земли» (середина XIII в.). Общерусские масштабы распространения ордынской власти подтверждались и всей ордынской практикой выдачи ярлыков митрополитам всея Руси[454] и князьям всей Русской земли (в частности, князьям Северо-Восточной Руси), а также многим князьям Литовско-Русского государства. О распространении влияния Орды на всю Русь в рассматриваемое время свидетельствовал также факт чеканки и хождения «двуязычных» русско-татарских монет как на северо-восточных территориях Руси, так и на юго-западных русских землях.

При рассмотрении обстоятельств утверждения ордынской власти в Восточной Европе в середине XIII в. историк должен определить и характер политических взаимоотношений Орды с русскими землями, выявить как стратегические цели, так и тактические приемы тогдашней дипломатии Орды в данной части Европейского континента. Мы считаем возможным утверждать, что монголо-татарские завоеватели, хотя и произвели в ходе военных вторжений небывалые по масштабам разрушения многих городов и культурных центров Русской земли, не осуществили радикальной ломки происходивших здесь больших исторических процессов, не парализовали главных тенденций исторического развития феодальной Руси, в частности напряженной борьбы центробежных и центростремительных сил, ставшей традиционной уже во второй половине XII — начале XIII в. Более того, есть основания утверждать, что завоеватели быстро приспособились к этим процессам, встав на путь их умелого использования в интересах упрочения своего господства над приобретенными территориями.

Заботясь о создании максимально благоприятных условий для утверждения и сохранения своей власти над русскими землями, для получения львиной доли «национального дохода» Руси в виде «выхода», «царева сбора» и т. д., ордынские правители делали ставку не на полное торжество центробежной или центростремительной тенденции в развитии феодальных русских княжеств, а на искусственное затягивание борьбы этих тенденций, на разжигание политических распрей между князьями, на сталкивание сил централизации и децентрализации феодальной Руси, с одной стороны, и поощрение соперничества между исторически сложившимися очагами консолидации русских земель — с другой.

На такой характер политики Ордынской державы в Восточной Европе обратил внимание еще К. Маркс: «Традиционной политикой татар было обуздывать одного русского князя при помощь другого, питать их раздоры, приводить их силы в равновесие и не позволять никому из них укрепляться»[455].

Подобное понимание политики и стратегии Ордынской державы подтверждается большим количеством фактов. Так, правители Орды, установив свою власть над разрозненной, политически раздробленной страной, все же сочли нужным сохранить два важных политических института общерусского значения: великое княжение во Владимире[456] (параллельно с владимирским столом некоторое время в середине XIII в. функционировал и киевский великокняжеский стол) и митрополичью кафедру в Киеве (митрополита Киевского и всея Руси)[457].

У нас есть основания утверждать, что Орда использовала в своих интересах еще одну важную традицию общерусской политической жизни, которая сложилась и оформилась еще в XII в. и которая сохранилась с теми или иными отклонениями чуть ли не до середины XV в., — традицию, связанную с практикой приглашения в Великий Новгород того русского князя, который представлял в данный момент наиболее сильную, наиболее политически влиятельную княжескую группировку Русской земли. Ордынская держава, видимо, стала использовать эту традицию почти с самого утверждения своей власти в Восточной Европе, причем использовать весьма своеобразно: она выдвигала перспективу одновременного овладения Владимирским и Новгородским княжениями не перед одной влиятельной княжеской группировкой, а по меньшей мере перед двумя такими группировками, что, естественно, усиливало накал борьбы между ними, содействовало взаимоослаблению русских князей, а вместе с тем помогало Орде укреплять свое политическое влияние на русских землях.

Так, быстрое приспособление ордынской дипломатии к происходившим на русских землях историческим процессам, умелое использование ею исторически сложившихся институтов и определенных политических традиций обеспечили Орде необходимые предпосылки для закрепления своих завоеваний в Восточной Европе, для утверждения своей власти в данном регионе на сравнительно долгий период.

Оценивая таким образом общие линии ордынской политики в Восточной Европе, фиксируя как стратегические цели Орды на русских землях, так и главные тактические ее приемы в данном регионе, мы, разумеется, не можем рассматривать ордыно-русские отношения XIII–XV вв. как нечто стабильное и неизменное, не можем, в частности, игнорировать существования нескольких этапов в развитии этих отношений.

На протяжении второй половины XIII — начала XIV в., когда во внутреннем развитии Ордынской державы доминировали центростремительные тенденции над центробежными, а на русских землях торжествовала феодальная раздробленность, правители Орды осуществляли довольно жесткую и вместе с тем великодержавную политику в восточноевропейском регионе. Утверждая свою власть над всей Русью, Ордынская держава использовала тактику сталкивания различных объединительных центров Русской земли, использовала претензии ряда русских князей на княжения во Владимире и в Новгороде, однако при этом она основную ставку делала на поддержание сил дезинтеграции русских земель, на поощрение тенденции их феодального дробления. Об этом этапе ордынской политики говорили не только печальные судьбы Михаила Черниговского и Ярослава Суздальского, погибших в Орде, но и трудная судьба самого Александра Невского, который, хотя и получил от правителей Орды «великое княжение» сначала в Киеве, а потом и во Владимире, хотя и стал при этом князем новгородским, должен был постоянно считаться с противодействием центробежных сил феодальной Руси, скрыто поощряемых ордынской дипломатией. Об этом свидетельствовала и длительная политическая борьба ближайших преемников Александра Невского — его сыновей Дмитрия Переяславского, Андрея Городецкого, а также братьев Ярослава Тверского и Василия Костромского, та самая напряженная политическая борьба, в ходе которой аналогичные претензии упомянутых князей на Владимир и Новгород находили параллельную, иногда синхронную поддержку ордынской дипломатии.

Однако наметившееся в первые десятилетия XIV в. усиление процессов феодальной концентрации в Восточной Европе, в частности параллельный рост двух великих княжений — Владимирского великого княжения и Великого княжества Литовского, вынудил правителей Орды несколько изменить тактические приемы своей восточноевропейской политики. Практиковавшееся ранее преимущественное использование противоречий между центростремительными и центробежными тенденциями развития феодальной Руси (с главным вниманием к последним) теперь стало дополняться использованием соперничества между формирующимися крупными государственными образованиями Восточной Европы. Теперь Орда стала добиваться сохранения своей власти над Русской землей не только поддержкой внутренних противоречий в рамках этих государственных образований, но и поощрением противоборства между ними; при этом такие общерусские институты, как великие княжения, кафедра митрополита всея Руси, а также упоминавшаяся «общерусская» политическая традиция предоставления одному из великих княжений прав на Великий Новгород находили еще более широкое применение в дипломатической практике ордынских правителей. Видимо, не случайно с 30-х годов XIV в. на берегах Волхова наряду с князьями Владимирского княжения стали все чаще появляться князья из Литовско-Русского государства (в 1333 г. в Новгороде впервые княжил князь Наримант Гедиминович)[458].

Таким образом, не прекращая поощрения сил дезинтеграции в рамках формирующихся объединений, ордынские правители все больше внимания обращали на стимулирование соперничества между двумя великими княжениями, умело регулируя соотношение сил между ними, в частности и путем ориентирования Новгорода на сближение с тем или иным великим княжением[459]. Тем самым правители Орды ханы Узбек (1312–1342) и Джанибек (1342–1357) использовали новые тактические приемы и столь же эффективно, как и их предшественники, обеспечивали реализацию основной стратегической цели ордынской дипломатии в Восточной Европе. Поддерживая необходимую ей политическую напряженность на русских землях, они продолжали сохранять свой контроль над восточноевропейским пространством, продолжали получать регулярный «выход» с русских земель.

Поощряя соперничество двух «великих княжений», Ордынская держава уже в середине XIV в. оказывалась иногда перед перспективой чрезмерного усиления одного из этих княжений, а вместе с тем и перед возможностью потери своего контроля над политической жизнью восточноевропейских государств в целом. В этих условиях Орда была вынуждена все чаще прибегать к тактике прямого сдерживания политических амбиций как Владимирского великого княжения (это достигалось на рубеже 50–60-х годов XIV в. предоставлением владимирского стола более угодному ханам Орды нижегородскому князю Дмитрию Константиновичу, связанному к тому же родством с Ольгердом), так и Великого княжества Литовского (это осуществлялось иногда даже путем вооруженного противодействия попыткам Ольгерда укрепиться на среднем Приднепровье, например у Синих вод).

Показательными для этой повой тактики Орды было ее тогдашнее отношение к русской церкви, в частности поддержка практики «расщепления» русской митрополии. Если сохранение единой митрополии всея Руси могло содействовать чрезмерному усилению одного из великих княжений, то расщепление русской митрополии должно было придавать особую остроту их соперничеству, а вместе с тем обеспечивать необходимое Орде равновесие между ними. Эти тактические соображения ордынской дипломатии хорошо учитывал князь Ольгерд, глава Литовско-Русского государства; он учитывал их в те годы, когда добился создания особой литовско-русской митрополии для своего ставленника — митрополита Романа (1354–1361).

Он хорошо понимал значение ордынской тактики в отношении русской церкви и в тот период, когда он потребовал в Константинополе не просто восстановления литовско-русской митрополии, существовавшей при Романе, но и подчинения ей тех русских епархий, которые находились далеко от Литвы, но зато близко от Ордынской державы, — он потребовал, как известно, в 1371 г. подчинения предполагаемому литовско-русскому митрополиту Нижнего Новгорода, а также такого далеко выдвинутого на юго-восток пункта, как Новосиль[460]. Но, сколь ни изощренными оказывались тактические приемы ордынских политиков на восточноевропейских землях, им все труднее было контролировать политическую жизнь как в Восточной Европе, так и на территории самой Ордынской державы.

Происходившая в 40–60-х годах XIV в. интенсификация процессов феодальной концентрации в Восточной Европе и осуществляемое на этой основе дальнейшее утверждение двух мощных государственных образований в этом регионе совпали по времени с ослаблением политического потенциала самой Ордынской державы, с усилением тенденций ее распада на отдельные улусы, с обострением династической борьбы и т. д. Хотя политическая жизнь Ордынской державы от смерти Джанибека (1357) до воцарения Тохтамыша (1381) характеризовалась усилением борьбы центробежных и центростремительных сил, равнодействующая этой борьбы складывалась все же в пользу сохранения относительной целостности Орды, отражением чего явилась деятельность известного ордынского правителя Мамая, оказавшегося способным, несмотря на все трудности внутриполитической жизни Орды, осуществлять довольно активную и даже наступательную политику в отношении восточноевропейских стран.

Тем не менее как ход событий в Орде, так и развитие восточноевропейских государств в 60–70-х годах XIV в. создавали во многом новую расстановку сил в Восточной Европе, обусловливали сложение новых политических отношений между Ордой, Московской Русью и Литовско-Русским государством. Это были годы, когда усилившееся Владимирское княжение пыталось расшатать власть Ордынской державы в Восточной Европе, стремилось нарушить в свою пользу то равновесие между Москвой и Вильно, поддерживая которое, ордынские правители сохраняли контроль над восточноевропейскими странами. Надо признать, что Владимирское княжение особенно много добилось на этом пути в 70-е годы XIV в., когда князь московский и владимирский Дмитрий Иванович отказался выплачивать дань Орде в прежних размерах, когда явно вопреки воле ордынских правителей стал интенсивно расширять фронт русских княжеств, готовых вести борьбу как против самой Ордынской державы, так и против ее союзников в Восточной Европе, в частности против Великого княжества Литовского и Твери. Масштабы этого нового объединения русских княжеств были продемонстрированы во время похода князя Дмитрия на Тверь в 1375 г.

Политическая сущность достигнутой в результате этого похода победы была юридически зафиксирована в докончальной грамоте «старейшего» московского князя Дмитрия Ивановича с «молодшым» тверским князем Михаилом. «А вотчины ти нашие Москвы, и всего великого княженья [Владимирского] и Новагорода Великого, под нами не искати», — провозглашала грамота[461].

Развитие событий в этом направлении свидетельствовало о том, что наметился кризис ранее сложившихся отношений между Москвой, Вильно и Ордой, наметился кризис всей восточноевропейской политики Ордынской державы. Если на протяжении предшествующих десятилетий Орде удавалось поддерживать равновесие между Владимирским и Литовско-Русским княжениями (путем насаждения «местного» сепаратизма в рамках названных политических образований, а также путем поощрения «великодержавных» устремлений этих великих княжений, путем их сталкивания, регулирования их территориального роста и т. д.), то теперь, в 70-е годы XIV в., в связи с явным усилением Северо-Восточной Руси и выходом Москвы из повиновения правители Орды оказались перед фактом нарушения сохранявшегося ранее равновесия, а следовательно, и перед возможностью крушения всей системы ордынского господства в Восточной Европе.

Теперь Ордынская держава должна была сделать все от нее зависящее, чтобы затормозить развитие политических событий в данном направлении, чтобы не допустить дальнейшего развертывания процессов интеграции Русской земли, явно наметившихся в связи с нарушением равновесия между двумя великими княжениями. В этих условиях, как известно, Орда перешла от дипломатического воздействия на политическую жизнь Владимирского великого княжения к чисто военному вмешательству, к организации серии военных походов, завершившихся появлением армии Мамая на Куликовом поле в 1380 г. Однако Куликовская битва не оправдала надежд Мамая: закончившаяся разгромом ордынской армии, эта битва не только не остановила наметившихся в 70-е годы процессов интеграции Руси, но, резко ослабив власть Орды над русскими землями, содействовала развертыванию этих процессов в небывалых до сих пор масштабах.

Чтобы убедиться в этом, следует более внимательно рассмотреть расстановку политических сил в Восточной Европе накануне Куликовской битвы и сразу после этого исторического события.

Так, если еще во время Тверского похода 1375 г. действительно создался широкий антиордынский фронт русских княжеств под эгидой Москвы, то в 1376–1379 гг. этот фронт несколько сузился, а его политические возможности в какой-то мере сократились. Это было связано не только с военным нажимом Орды на Северо-Восточную Русь (битвы на реке Пьяне 1377 г. и реке Воже в 1378 г.), но и с ее политическим воздействием на Рязань, Нижний Новгород, а также на Великий Новгород.

Хотя в исторической литературе и имеются попытки изобразить позицию Рязани накануне Куликовской битвы как нейтральную или даже как союзную Москве, есть прямые указания источников, подтверждающие факт политического сотрудничества Рязани с Ордой и Литвой в 1379–1380 гг. В сущности, московско-рязанское докончание 1381 г., возвращавшее рязанского князя Олега в положение вассала Дмитрия Донского, свидетельствовало о том, что в 1379–1380 гг. этот князь находился в стане противников Москвы.

Что касается взаимоотношений Москвы с Нижегородским княжеством накануне Куликовской битвы, то в данном случае следует учитывать не только широко известный факт политической пассивности суздальских князей на протяжении 1378–1382 гг. по отношению к московскому княжескому дому, но и некоторые обстоятельства церковно-политической и идеологической жизни Нижегородского княжества. Если Орда еще в середине XIV в. сквозь пальцы смотрела на появление рядом с московским митрополитом Алексеем литовско-русского митрополита Романа, если Орда была готова в 1371 г. санкционировать передачу Нижегородской епископии под контроль предполагавшегося тогда литовско-русского митрополита, то теперь ордынская дипломатия прямо стала поддерживать вопреки воле Москвы претензии суздальского епископа Дионисия на руководящую роль в жизни всей русской митрополии. Хорошо известно, что Орда содействовала переправке через свою территорию Дионисия в Царьград, где он должен был стать митрополитом всея Руси вместо московского претендента на этот пост.

Есть основания предполагать, что Орда была готова в тот период поддерживать выход на общерусскую арену и самого нижегородского княжеского дома, как это было сделано в 1360–1362 гг., когда нижегородский князь Дмитрий Константинович был обладателем владимирского стола и Великого Новгорода, а кроме того, и родственником Ольгерда (с 1354 г.). Видимо, нельзя считать случайностью и тот факт, что именно в это время на нижегородской почве возникла идея создания такого общерусского свода, который должен был обосновать приоритет Нижнего Новгорода в системе русских княжеств. Этим сводом, как известно, оказалась известная Лаврентьевская летопись.

Весьма сложной оказывалась и позиция Великого Новгорода накануне Куликовской битвы. Если во времена Тверского похода 1375 г. Великий Новгород был сторонником Москвы, если в 1376 г. он отверг попытки нового литовско-русского митрополита Киприана подчинить ему Новгородскую епископию, то в 1377–1378 гг. поведение «боярской республики» стало постепенно меняться: сначала она занимала позицию нейтралитета в литовско-московском соперничестве, раздуваемом Ордой (об этом свидетельствовало нежелание новгородцев задерживать у себя полоцкого князя Андрея Ольгердовича, который из Литовской Руси был переправлен через Псков и Новгород в Москву), а потом, в 1379 г., открыто встала на путь сближения с Литвой, пригласив на берега Волхова одного из князей Литовско-Русского государства — Юрия Наримантовича. И хотя есть сведения, что весной 1380 г. снова наметилось какое-то сближение Новгорода с Москвой, а следовательно, и ослабление контактов с великим князем литовским Ягайло, тем не менее общее положение неустойчивого равновесия в Восточной Европе не позволило, видимо, тогда довести этот сдвиг в новгородско-московских отношениях до прибытия на берега Волхова представителя московского правящего дома, до оформления реально действовавшего союза Новгорода с Дмитрием Донским.

Однако, чем дальше от Москвы отдалялись Рязань, Нижний Новгород и Великий Новгород, тем настойчивее добивался московский князь Дмитрий консолидации остальных княжеств Северо-Восточной Руси, тем энергичнее он устанавливал политические контакты с определенными группировками литовско-русских князей, в частности с полоцким князем Андреем Ольгердовичем, брянским князем Дмитрием Ольгердовичем, Дмитрием Волынским, а возможно, и с самим князем Кейстутом.

Таким образом, в создавшихся условиях возникла та ситуация непрекращающейся перегруппировки сил, при которой ни одна из соперничающих сторон не обладала очевидным превосходством. И все же, несмотря на отсутствие явного перевеса, несмотря на ослабление своего политического потенциала по сравнению с периодом Тверского похода 1375 г., Москва сумела создать такую консолидацию сил Русской земли, которая оказалась достаточной для решительной победы на Куликовом поле.

Есть основания утверждать, что большой военный успех Дмитрия Донского был обусловлен пе только его полководческим искусством, не только недостаточной боеспособностью армии Мамая, но и рядом чисто политических факторов. По-видимому, прежде всего два важных обстоятельства сыграли роль в исходе этого сражения: во-первых, создание московским князем сравнительно широкого антиордынского фронта русских княжеств, привлечение под свои знамена князей из Залесской Руси, а также из Руси Юго-Западной — Руси Литовской[462]; во-вторых, сковывание инициативы тогдашнего главы Литовско-Русского государства Ягайло путем установления скрытых пока контактов с определенными кругами западнорусских феодалов, а возможно, даже с самим митрополитом Киприаном и князем Кейстутом.

Если эти политические обстоятельства содействовали Куликовской победе, то сама победа, значительно ослабив Орду, создала в Восточной Европе качественно новую политическую ситуацию, при которой искусственно сдерживавшиеся до сих пор объединительные процессы получили простор для своего развития. Торжество Дмитрия Донского на Куликовом поле не только положило конец неустойчивому равновесию между Москвой и Вильно, но и превратило Владимирское княжение в ведущую силу консолидации русских земель.

Наиболее ярким показателем этих важных сдвигов в политической жизни Восточной Европы были перемены в судьбе тогдашнего главы литовско-русской церкви Киприана. Если до Куликовской битвы Киприан, выступая критиком Дмитрия Донского, являлся конкурентом московских ставленников на русскую митрополию, то теперь, после одержанной победы и превращения Москвы в главный центр процесса консолидации русских земель, Киприан с его планами создания общерусской митрополии стал естественным союзником Дмитрия Донского. В этих условиях вполне закономерным было то, что по приглашению самого великого князя Дмитрия Ивановича в мае 1381 г. Киприан торжественно въехал в Москву, став митрополитом с широкими общерусскими полномочиями. Не удивительно, что в этих условиях изменились отношения Москвы с Рязанью, Тверью, Великим Новгородом, возможно даже с Нижним Новгородом.

Наиболее показательными были перемены в развитии московско-рязанских отношений. Мы знаем, что они были враждебными накануне и во время Куликовской битвы. Об этом свидетельствуют не только многие памятники Куликовского цикла, но и сам акт докончания, заключенного между Москвой и Рязанью в 1381 г.[463] с целью возвращения рязанского князя из антимосковского лагеря в русло московской политики. Этим докончанием, санкционированным уже находившимся тогда в Москве митрополитом Киприаном, не только провозглашалось прекращение соперничества между Москвой и Рязанью, но и декларировалось установление самого тесного сотрудничества между ними, сотрудничества, в котором рязанский князь Олег Иванович в качестве «младшего» брата Дмитрии Донского должен был следовать всем зигзагам московской политики как в рамках Владимирского княжения, так и на международной арене, в частности в своих отношениях с Великим княжеством Литовским. Он должен был расторгнуть союзные отношения с Ягайлом, но. вместе с тем допустить восстановление добрососедских отношений с Литвой, если ее возглавит другой князь, расположенный к Москве.

Есть основания говорить о наступившем в 1381 г. сближении Москвы с Великим Новгородом. Если в 1379 г. на берегах Волхова присутствовал, как мы знаем, представитель Литовско-Русского княжества Юрий Наримантович, то в 1381 г. его здесь уже не было; зато тогда уже были восстановлены отношения Великого Новгорода с великим князем московским[464], а новгородская церковь, возглавленная архиепископом Алексеем, была в подчинении митрополита Киприана (находившийся на берегах Волхова в 1381 г. суздальский епископ Дионисий, видимо, был также подконтролен митрополиту Киприану)[465]; сам же Дионисий стал митрополитом, как известно, лишь осенью 1383 г., когда Константинополь, следуя политике нового хана Тохтамыша, нацеленной на поддержание равновесия между Литовской Русью и Владимирским княжением, стал противопоставлять митрополиту Киприану, оказавшемуся в Киеве, митрополита Дионисия, который должен был находиться в Северо-Восточной Руси. О сближении Москвы с Великим Новгородом в 1381 г. говорит и факт закладки в этом же году на новгородской территории церкви св. Дмитрия[466].

Живучесть традиции политического сотрудничества Великого Новгорода с тем «великим княжением», которое в данный момент оказывалось победителем в соперничестве с другим «великим княжением», так же как и постоянство использования этой традиции ордынской дипломатией, подтверждаются практикой раздачи ханских ярлыков на русские земли тем или иным их «преуспевающим» правителям.

Так, князья Северо-Восточной Руси, получая ярлыки на Владимирское великое княжение, как правило, становились «обладателями» и Великого Новгорода, обретали возможность либо самим направляться на берега Волхова, либо посылать туда своих наиболее влиятельных родственников (обычно старших сыновей). Источники зафиксировали такой порядок в отношении почти всех князей, занимавших владимирский стол во второй половине XIII–XIV в.[467]

То же самое можно сказать и о правителях Литовско-Русского государства, которые по мере разрастания этого государства за счет русских земель стали все чаще претендовать на право отправки на берега Волхова своих князей-наместников, т. е. на то право, которым широко пользовались в XIV в. князья Владимирского великого княжения, а в XII — начале XIII в. пользовались, как известно, представители других «великих княжений» (князья киевские, черниговские и т. д.). Присутствие князей Литовско-Русского государства в Великом Новгороде начиная с 30-х годов XIV в. становилось довольно частым явлением. В числе князей, представлявших интересы Великого княжества Литовского, Русского и Жемайтийского на Волхове, можно назвать Нариманта Гедиминовича (1333 г.), Александра Наримантовича (1338), Юрия Наримантовича (1378–1380), Патрикея Наримантовича (1383–1386), Семена Лугвеня Ольгердовича (1389–1392, 1407–1412) и др.[468]

Видимо с использованием этой традиции было связано и командирование Казимиром на берега Волхова в 1470 г. киевского князя Михаила Олельковича, так как и сам факт тесного сотрудничества этого князя с домом Борецких (сотрудничества не на «униатской», а на православной основе)[469].

Не приходится сомневаться в том, что ярлыки на русские земли, выдававшиеся крымскими ханами правителям Литовско-Русского государства в начале XVI в. (но восходившие по всем данным к ярлыкам более раннего времени, во всяком случае к эпохе Тохтамыша и Хаджи-Гирея), хорошо учитывали эту устойчивую традицию политической жизни русской земли. Так, перечисляя конкретные центры русских земель, «передаваемых» правителям Великого княжества Литовского, ханские ярлыки в этом перечне постоянно называли Великий Новгород и Псков[470]. То, что упоминание в ярлыках Новгорода и Пскова фиксировало существование вышеуказанной традиции и отнюдь не являлось какой-то случайной оговоркой, подтверждается присутствием данной формулы во всех сохранившихся копиях этих документов. Об этом же, по существу, говорило и наличие близких формул в некоторых летописных рассказах по поводу передачи ордынскими ханами «прав» на русские земли тем или иным правителем восточноевропейских государств. Весьма характерным в этом смысле оказывается присутствующий во многих летописях рассказ о переговорах Тохтамыша с Витовтом накануне битвы на Ворскле (1399 г.), рассказ о достигнутом между ними соглашении по территориальным вопросам, соглашении, в котором специально оговаривалась дальнейшая судьба Великого Новгорода и Пскова как обязательного «придатка» одного из «великих княжений», как составной части будущего обширного государства Витовта в Восточной Европе[471].

Однако, несмотря на очевидные указания вполне достоверных источников о существовании традиции передачи Новгорода во владение одному из «великих княжений», о широком использовании Ордой этой традиции в своих политических интересах, в историографии существуют попытки иначе смотреть на эти документы[472].

Таким образом, подтверждаемая ярлыками традиция сотрудничества Великого Новгорода с усиливающимся «великим княжением» обнаружила себя и в развитии московско-новгородских отношений в 1381 г.

Еще труднее выявляется характер сложившихся в 1381 г. отношений Москвы с Нижним Новгородом. У нас есть лишь косвенные данные о возможно намечавшемся в ту пору сближении суздальских князей с московским правящим домом. Показательным, например, был тот факт, что нашествие Тохтамыша летом 1382 г. на Северо-Восточную Русь началось с угрозы Нижнему Новгороду[473], что как будто предполагало соответствующие связи последнего с Москвой в 1381 — начале 1382 г. Проливает какой-то свет на тогдашнюю позицию Нижнего Новгорода и положение суздальского епископа Дионисия в эти годы. Если в период, предшествовавший Куликовской битве, Дионисий, поддержанный Ордой и нижегородскими князьями, энергично добивался предоставления ему митрополии всея Руси (Царьград тогда отклонил эти претензии, санкционировав сосуществование двух других митрополитов — московского Пимена и литовско-русского Киприана), то в послекуликовский период, когда реальным главой всей русской церкви оказался Киприан, Дионисий, находясь сначала в Константинополе, а потом в Новгороде Великом, оставался скромным епископом суздальским, поддерживавшим тесные связи с Нижегородским княжеством, сохранявшим лояльное отношение к Киприану и подтверждавшим этим существование такого же отношения нижегородских князей к Москве.

Куликовская битва содействовала сближению Москвы и с некоторыми феодальными группировками Литовско-Русского государства. Результатом изменившегося после Куликовской битвы соотношения сил в Восточной Европе, видимо, оказалась и развернувшаяся летом 1381 г. борьба феодалов и горожан Полоцкой земли против ягайловского наместника в Полоцке Скиргайло.

Хотя летописи и не говорят о соответствующей помощи Полоцку со стороны Москвы, у нас есть основания считать, что московская поддержка все же была оказана как Полоцку, так и князю Полоцкой земли Андрею Ольгердовичу. Вполне возможно, что эта помощь получила даже юридическое оформление в том недатированном договоре Дмитрия Донского и Андрея Полоцкого, сведения о которое сохранились в описи архива Посольского приказа 1626 г.[474] В пользу датировки этого договора 1381 годом говорит не только невозможность его заключения в предшествующий период[475], когда Андрей Полоцкий был либо политическим партнером Ольгерда (до 1377 г.), либо князем-эмигрантом в Москве (в 1379–1380 гг.), не только фиксируемое источниками восстановление в 1381 г. влияния Андрея Ольгердовича в Полоцкой земле, вряд ли достижимое в тех условиях без поддержки московского князя, но и развитие последующих событий в Великом княжестве Литовском, особенно осенью 1381 г. и в начале 1382 г.

Вполне возможно, что соглашение полоцкого князя Андрея с Дмитрием Донским послужило толчком для активизации и другого видного литовского князя — Кейстута, который в октябре 1381 г. открыто выступил против Ягайло, заставив его отказаться от великокняжеского престола в свою пользу[476]. Когда Кейстут стал формально великим князем литовским, то, по-видимому, Дмитрий Донской с ним заключил договор, в котором были статьи о тогдашних московско-литовских границах[477].

Итак, на протяжении почти двух лет после Куликовской битвы политическая обстановка в Восточной Европе оказывалась весьма благоприятной для процесса консолидации русских земель. Искусственно тормозившиеся в предшествующий период объединительные тенденции в политической жизни феодальной Руси теперь получили новые возможности для бурного развития. Однако, говоря о происходившем после Куликовской битвы процессе объединения русских земель, нельзя, разумеется, забывать, что он протекал далеко не равномерно. Сначала в условиях полного ослабления власти Орды над Русью, в условиях военных поражений Мамая и медленного усиления власти Тохтамыша данный процесс протекал довольно интенсивно, потом, по мере восстановления под эгидой Тохтамыша политической мощи Ордынской державы, он замедлился, а после вторжения нового ордынского хана на территорию Руси почти приостановился. И тем не менее этот этап в политической жизни Восточной Европы имел огромное значение. Он не только явился одним из переломных моментов в истории сложных взаимоотношений феодальной Руси с Ордынской державой, но и, сделав очевидной саму возможность победы русских земель над Ордой в ходе их даже частичной консолидации, тем самым наметил реальный путь продолжения действенной борьбы с ордынским господством в Восточной Европе, тот путь, который был связан с преодолением поддерживаемой Ордой искусственной расщепленности русских земель и на который встали уже в 90-е годы XIV в. ведущие политические силы данного региона. Не секрет, что именно они осуществляли в указанный период как военно-политическую подготовку к еще одной схватке с Ордынским государством (состоявшейся на берегах Ворсклы в 1399 г.), так и идеологическую подготовку к ней в форме создания соответствующей историко-публицистической литературы, ставившей своей целью пе только пропаганду опыта Куликовской битвы, по и подчеркивание исторических заслуг как самой Московской Руси, так и определенных группировок Литовско-Русского государства.