Культура и империализм

I. Доминирующее влияние Америки: общественное пространство в ходе войны

Империализм не закончился, не стал вдруг «прошлым» с началом процесса деколонизации, разрушающего классические империи. Наследие родства все еще связывает Алжир и Индию с Францией и Англией, соответственно. Значительное число мусульман, африканцев и жителей Вест-Индии из бывших колониальных территорий теперь живет в метрополийной Европе; даже Италия, Германия и Скандинавия сегодня вынуждены сталкиваться с подобными перемещениями, которые в значительной степени являются следствием империализма и деколонизации, как и расширения населения Европы. Вследствие окончания холодной войны и распада Советского Союза очевидно изменилась карта мира. Триумф Соединенных Штатов как последней сверхдержавы означает, что структуру мира теперь определяет новый набор силовых линий, которые вполне проявились уже в 1960-е и 1970-е.

Майкл Барратт-Браун (Barratt-Brown) в предисловии ко второму изданию 1970 года своей книги «После империализма» (1963) утверждает, что «империализм, без всяких сомнений, остается наиболее могущественной силой в экономических, политических и военных отношениях, в результате чего менее экономически развитые земли находятся в зависимости от более экономически развитых. И это еще не скоро закончится».* Ирония ситуации состоит в том, что описания новой формы империализма часто используют идиомы гигантизма и апокалипсиса, которые едва ли можно отнести к классическим империям в пору их расцвета. Некоторые из подобных описаний приводят в уныние настроением неизбежности, поверхностностью, безличным и детерминистским характером. Накопление во всемирном масштабе, мировая капиталистическая система, развитие слаборазвитых, империализм и зависимость или структура зависимости, нищета и империализм, — весь этот репертуар хорошо нам знаком в экономике, политологии, истории и социологии, причем его в меньшей степени связывают с новым мировым порядком, нежели с членами спорной левой школы мысли. Тем не менее культурные следствия использования таких аргументов и понятий очевидны, несмотря на их зачастую сомнительную неопределенность, и, увы, столь же очевидно прискорбны даже для самого неискушенного взгляда.

Каковы наиболее яркие проявления несправедливости прежних империй, или, по удачному выражению Арно Майера, упорства старого режима?**

* Barrett-Brown Michael. After Imperialism (rev. ed.). New York: Humanities, 1970. P. viii.

** Mayer Arno J. The Persistence of the Old Regime: Europe to the Great War. New York: Pantheon, 1981. Книгу Майера, посвященную воспроизводству прежнего порядка с XIX до начала XX века, нужно дополнить работой, которая раскрывает детали

Во-первых, это громадный экономический разрыв между бедными и богатыми государствами. Его в основе своей вполне простая топография описывается в жестких терминах так называемого Доклада комиссии Брандта «Север—Юг: Программа выживания» (1980).* Его выводы представлены на языке кризиса и опасности: необходимо пойти навстречу потребностям беднейших наций южного полушария, необходимо покончить с голодом, необходимо поднять уровень потребления, промышленное производство в Северном полушарии не должно препятствовать реальному росту в производственных центрах Южного полушария, следует «ограничить» деятельность транснациональных корпораций, мировая валютная система должна быть реформирована, финансирование развития должно быть изменено так, чтобы не допустить то, что справедливо было названо «долговой ямой».** Главная проблема, по использованному в Докладе выражению, состоит в распределении власти, т. е. в том, чтобы предоставить странам юга более справедливую долю «власти при принятии решений в рамках валютных и финансовых институтов».***

Трудно не согласиться с диагнозом Доклада, а также же с его выводами и рекомендациями, которые внушают еще большее доверие благодаря сба-

перехода в ходе Второй мировой войны прежней колониальной системы и системы опеки от Британской империи к США: Louis William Roger. Imperialism at Bay: The United States and the Decolonization of the British Empire, 1941—1945. London: Oxford University Press, 1977.

* North-South. A Programme for Survival. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1980. Более суровую и, вероятно, более правдивую версию той же ситуации см.: Sivananden A. New Circuits of Imperialism // Race and Class. April-June 1989. Vol. 30, N 4. P. 1—19.

** Payer Cheryl. The Debt Trap: The IMF and the Third World. New York: Monthly Review, 1974.

***North-South. P. 275.

лансированности тона и молчаливой картине ничем не ограниченной алчности, жадности и имморально-сти Севера. Но каким образом можно осуществить эти изменения? От послевоенного деления всех наций на три «мира» — согласно удачной формуле французского журналиста — по большей части уже отказались.* Вилли Брандт со товарищи неявно признал, что ООН, в принципе превосходная организация, не отвечает более бесчисленным региональным и глобальным конфликтам, разворачивающимся со все возрастающей частотой. За исключением деятельности небольших групп (например, проекта Моделей мирового порядка), глобальное мышление склонно воспроизводить сверхдержавы, холодную войну, региональные, идеологические и этнические споры прежних времен, что в ядерную и постъядерную эру даже еще более опасно, как это показала трагедия Югославии. Влиятельные страны имеют гораздо больше шансов стать еще более могущественными и богатыми, а слабые — еще более слабыми и бедными. Этот разрыв становится более важным, чем прежнее различие между социалистическими и капиталистическими режимами, по крайней мере, в Европе.

В 1982 году Ноам Хомский пришел к выводу, что на протяжении 1980-х

конфликт «Север—Юг» не ослабеет, и придется изобретать новые формы господства, дабы обеспечить привилегированным сегментам западного индустриального общества сохранение контроля над мировыми ресурсами, человеческими и материальными, и

* Весьма полезную историю мировых классификаций см.: Pietsch Carl Е. The Three Worlds, or the Division of Social Scientific Labor, circa 1950—1975 // Comparative Studies in Society and History 23. October 1981. P. 565—590. См. также ставшую классической работу: Worlsley Peter. The Third World. Chicago: University of Chicago Press, 1964.

непропорциональным образом распределять полученные в результате такого контроля блага. А потому неудивительно, что возрождение идеологии в США находит отклик повсюду в индустриально развитом мире... Но абсолютным условием для западной системы идеологии является то, что существует глубочайшая пропасть между цивилизованным Западом с его традиционной приверженностью достоинству человека, свободе и самоуправлению и варварской жестокостью тех, кто по определенным причинам — возможно, из-за дефектных генов — неспособен оценить глубину этой исторической приверженности, что с такой наглядностью показали, например, азиатские войны Америки.

Переход Хомского от дилеммы Север—Юг к американскому и западному господству представляется мне в целом корректным, хотя снижение экономической мощи Америки, урбанистический, экономический и культурный кризис в США, доминирующее влияние государств Тихоокеанского кольца, сумятица многополярного мира приглушили остроту рейгановского периода. Во-первых, это подчеркивает преемственность идеологической потребности консолидировать и оправдать господство в терминах культуры, чем Запад занимался, начиная с XIX столетия и даже раньше. Во-вторых, это непосредственно затрагивает тему, основанную на неоднократных прогнозах и теоретизировании американских властей, звучавших зачастую весьма тревожно и потому преувеличенным образом, что мы живем сегодня в период господства Америки.

Исследования последнего десятилетия основных персоналий середины XX века иллюстрирует, что я имею в виду. Работа Рональда Стила «Уолтер Липп-

* Chomsky Noam. Towards a New Cold War: Essays on the Current Crisis and How We Got There. New York: Pantheon, 1982. P. 84—85.

манн и век Америки» представляет характерный для такого господства образ мышления, как он воплотился в карьере самого знаменитого американского журналиста своего века — журналиста, обладавшего самыми большими престижем и властью. Исключительность карьеры Липпманна, как это явствует из книги Стила, вовсе не в том, что тот был уж как-то по-особому корректен или проницателен в своих сообщениях и прогнозах по поводу мировых событий (скорее, нет), но в том, что, занимая «инсайдерскую» позицию (его термин), он ничтоже сумняшеся утверждал глобальное доминирование Америки, за исключением Вьетнама, и что он видел себя как пандита (ученого мужа), помогающего соотечественникам «приспособиться к реальности», — к реальности, не имеющей себе равных в мире мощи Америки, которую он делает более приемлемой, подчеркивая ее моральность, реализм, альтруизм с «поразительным мастерством и не уводя публику слишком далеко от сути общественного мнения».*

Аналогичный взгляд, пусть и иначе выраженный, как более строгое и элитарное понимание глобальной роли Америки, можно найти в деятельности Джорджа Кеннана. Автор политики сдерживания, которая определяла официальное мышление большую часть периода холодной войны, Кеннан был уверен, что его страна является хранителем западной цивилизации. Для него такая судьба в не-евро-пейском мире означала, что не стоит тратить силы на то, чтобы сделать США более популярными (он пренебрежительно называл это «ротарианским идеализмом»¹⁴⁹), но, скорее, надо полагаться на «концепты непосредственной силы». И поскольку

* Steel Ronald. Walter Lippmann and the American Century. Boston: Little, Brown, 1980. P. 496.

ни один из прежде колонизированных народов или государств не обладал необходимыми средствами, чтобы бросить США военный или экономический вызов, он призывал к сдерживанию. Однако в меморандуме, подготовленном в 1948 году для Управления по планированию политики, он одобрял реколонизацию Африки, а в своих статьях 1971 года — апартеид (но, конечно, не его издержки), хотя при этом не поддерживал американскую интервенцию во Вьетнаме и в целом «чисто американский способ [построения] неофициальной имперской системы».* Для него не было сомнений в том, что Европа и Америка предназначены судьбой, чтобы направлять мир, — взгляд, который заставил его считать свою собственную страну своего рода «подростком», готовящимся занять место, которое некогда занимала Британская империя.

Послевоенную политику Соединенных Штатов формировали другие силы помимо Липпманна и Кеннана. Оба они одиночки, не слишком довольные массовым обществом, в котором жили, ненавидели шовинизм и грубые формы агрессивного американизма. Они понимали, что изоляционизм, интервенционизм и антиколониализм, фритредерский империализм связаны с внутренними характеристиками американской политической жизни, описанными Ричардом Хофстадтером как «антиинтеллек-туальные» и «параноидальные» — в этом причина непоследовательности, сближений и отходов внешней политики перед концом Второй мировой войны. Однако идея лидерства Америки и ее исключительности никогда не исчезала. Вне зависимости от того, что делают Соединенные Штаты, эти авторитетные специалисты не хотели бы видеть США имперской

*См.: Stephanson Anders. Kennan and the Art of Foreign Policy. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1989. P. 167, 173.

державой, такой как те, которым она наследовала, предпочитая в качестве обоснования для своих действий тезис о «мировой ответственности». Первоначальные обоснования — доктрина Монро, Божий промысел¹⁵⁰ и тому подобное — ведут к «мировой ответственности», что в полной мере соответствует росту в США глобальных интересов после Второй мировой войны и представлениям об их исключительной мощи, из чего исходили внешняя политика США и интеллектуальная элита.

Во вполне убедительном исследовании нанесенного всем этим вреда, Ричард Барнет отмечает, что военные интервенции США в третьем мире происходили ежегодно в период между 1945 и 1967 годами (когда он уже просто перестал считать). С того времени США сохраняли впечатляющую активность, в особенности в ходе Войны в Заливе в 1991 году, когда 650 000 солдат были отправлены, чтобы остановить вторжение Ирака на территорию союзника США. Такие интервенции, говорит Барнет в книге «Корни войны», обладали «всеми признаками мощного имперского кредо...: чувством миссии, исторической необходимостью и евангелическим рвением». Он продолжает:

Имперское кредо основывается на теории законотворчества. Согласно жестким глобалистам, таким как [Линдон Бейнс] Джонсон, и мягким глобалистам, как Никсон, цель внешней политики США состоит в том, чтобы все более подчинять мир диктатуре закона. При этом именно США должны «организовать мир», используя слова государственного секретаря Раска (Rusk). США устанавливают «международный интерес» тем, что определяют основные нормы экономического развития и развертывания вооруженных сил по всей планете. Таким образом, США устанавливают правила и для Советского Союза на Кубе, для бразильцев в Бразилии, и для вьетнамцев во Вьетнаме. Политика холодной войны выражается в ряде директив по поводу таких экстерриториальных вопросов, как может ли Британия торговать с Кубой или может ли во главе правительства Британской Гвианы стоять зубной врач-марксист. Определение ранней Римской империи, данное Цицероном, весьма похоже на это. Империя — это сфера, над которой Рим осуществлял легальное право принуждать к закону. Сегодняшняя Америка сама себя назначила на эту роль, и ее закон правит повсюду в мире, включая Советский Союз и Китай, над территорией которого правительство США считает себя вправе осуществлять полеты военных самолетов. США, обладающие непревзойденным богатством и уникальной историей, стоят над международной системой, а не внутри нее. Первые среди всех прочих наций, они всегда стоят на страже Закона.

Хотя эти слова и были опубликованы в 1972 году, они еще точнее описывают позицию США во время вторжения в Панаму или в ходе Войны в Заливе. Это страна, которая продолжает пытаться диктовать свои взгляды на право и на мир всему остальному миру. Самое удивительное даже не в том, что такие попытки существуют, а в том, что существуют при консенсусе, чуть ли не полном единодушии общественной сферы, выстроенной как своего рода культурное пространство, призванное представлять и разъяснять это. Если наступает серьезный внутренний кризис (как это было в течение года или около того после Войны в Заливе), подобного рода моралистический триумфализм слегка придерживают или оставляют в сторону. Но пока все это в силе, СМИ играют исключительную роль в «производстве со-

* Barnet Richard J. The Roots of War. New York: Atheneum, 1971. P. 21. См. также: Ahmad Eqbal. Political Culture and Foreign Policy: Notes on American Interventions in the Third World // For Better or Worse: The American Influence in the World / Ed. Allen F. Davis. Westport: Greenwood Press, 1981. P. 119—131.

гласия», по выражению Хомского, дабы заставить среднего американца почувствовать, что это именно «мы» призваны исправить все несправедливости мира, и к черту противоречия и непоследовательность. Интервенции в Заливе предшествовал ряд других интервенций (Панама, Гренада, Ливия), все они широко обсуждались и по большей части были оправданы или по крайней мере не были осуждены: ведь это «наше» по праву. Как выразился Кирнан: «Америке нравилось думать, что чего бы она ни пожелала, именно этого пожелает и вся человеческая раса».*

Многие годы правительство США проводило активную политику прямого и объявленного вмешательства в дела Центральной и Южной Америки: Куба, Никарагуа, Панамы, Чили, Гватемалы, Сальвадора, Гренады столкнулись с посягательствами на их суверенитет в диапазоне от неприкрытой войны до государственного переворота и объявленного низложения, от попыток убийства до финансирования армий «контрас». В Восточной Азии США вели две большие войны, спонсировали массовые военные кампании, что привело к сотням тысячам жертв по вине «дружественного» правительства (Индонезия в Восточном Тиморе), свергали правительства (Иран в 1953 году) и поддерживали государства в их беззакониях, попрании резолюций ООН, действиях вразрез с заявляемой политикой (Турция, Израиль). Официальная линия большую часть времени заключалась в том, что США защищают свои интересы, поддерживают порядок, обеспечивают торжество справедливости над несправедливостью. Однако в случае с Ираком США использовали Совет безопасности ООН, чтобы протолкнуть резолюцию в пользу

* Kiernan V. G. America: The New Imperialism: From White Settlement to World Hegemony. London: Zed, 1978. P. 127.

войны, притом что во многих других случаях (руководство Израиля среди этого числа) резолюции ООН попирались или игнорировались Соединенными Штатами, притом что они не оплатили взносы в ООН в размере нескольких сотен миллионов долларов.

Наряду с официальным общественным пространством в США всегда существовала и диссидентская литература. Эту литературу можно описать как оппозиционную по отношению к общенациональной и официальной позиции. Это, например, ревизионистски настроенные историки, такие как Уильям Ап-пельман Уильямс, Габриель Колко и Говард Зинн, мощные критики общества, как Наум Хомский, Ричард Барнет, Ричард Фальк и многие другие. Все они имеют общественный вес не только как отдельные индивиды, но также и как члены весьма влиятельного альтернативного антиимпериалистического течения внутри страны. Вместе с ними выступают такие леволиберальные журналы, как « The Nation», « The Progressive» и, пока был жив его автор, «/. F. Stone's Weekly». Какое место там занимали взгляды оппозиции, сказать трудно. Оппозиция была всегда — вспомним антиимпериалистов вроде Марка Твена, Уильяма Джеймса или Рэндольфа Бурне (Randolph Bourne), — но горькая правда состоит в том, что ее сдерживающая сила никогда не была эффективна. На фоне нападения США на Ирак подобные воззрения не в силах остановить, смягчить или умерить их ужасающую силу. Относительно главного направления движения господствовало редкостное единодушие, где риторика правительства, ведущие политики, военные, негосударственные исследовательские центры, СМИ и академические фонды сходились на необходимости поддержания силы США и справедливости их конечных планов. Эта позиция была подготовлена длительной историей теоретиков и апологетов от Эндрю Джексона до Теодора Рузвельта, Генри Киссинджера и Роберта У. Таккера.

Соответствие очевидно (зачастую скрываемое или умалчиваемое), что существует связь между доктриной «Божьего промысла» (заглавие книги Джона Фиске, вышедшей в 1890 году), территориальной экспансией США, обширной литературой по ее оправданию (историческая миссия, моральное обновление, расширение зоны свободы, — все это исследуется в хорошо документированной работе Альберта К. Уайнберга 1958 года «Божий промысел: Исследование националистического экспансионизма а американской истории»*) и непрестанно повторяемой, начиная с окончания Второй мировой войны, формулой о необходимости вмешательства Америки перед лицом той или иной агрессии. Эта связь редко когда предстает в чистом виде, а подчас даже исчезает из виду, когда в обществе звучат барабаны войны и сотни тысяч тонн бомб валятся на какого-нибудь далекого и по большей части неизвестного врага. Меня интересует интеллектуальное сглаживание того, что делаем в этом процессе «мы», поскольку очевидно, что ни одна имперская миссия или схема в конечном итоге не может удерживать контроль над заморскими территориями вечно. История учит, что господство взращивает и сопротивление, и что насилие, неотделимое от имперского соперничества, несмотря на все его побочные выгоды или преимущества, обедняет обе стороны. Эти истины сдерживают эпоху, переполненную памятью об империализме прошлого. Слишком много политизированных людей сегодня в каждой нации с

* Weinberg Albert К. Manifest Destiny: A Study of Nationalist Expansionism in American History. Gloucester, Mass.: Smith, 1958. См. также: Horsman Reginald. Race and Manifest Destiny: The Origin of American Racial Anglo-Saxonism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981.

радостью воспримут завершение исторической миссии Америки вести за собой мир.

Американскими историками культуры была проделана большая работа по выявлению истоков подобного стремления к мировому господству, а также способа, каким это стремление преподносится миру в приемлемых формах. Ричард Слоткин в своей книге «Обновление через насилие» утверждает, что базовым опытом для американской истории послужили продолжительные войны с американскими индейцами, что в свою очередь порождает образ американцев не как обыкновенных убийц (как их расценивает Д. Г. Лоуренс), но как «новую расу людей, свободных от омраченного грехом наследия человека, охотников, исследователей, пионеров и искателей, стремящихся к всецело новым и незамутненным отношениям с чистой природой».* Подобный образный ряд присутствует в литературе XIX века, достигая наиболее яркого воплощения в «Моби Дике» Мелвилла, где, как утверждают С, Л. Р. Джеймс и В. Дж. Кирнан, рассматривая ситуацию из неамериканской перспективы, капитан Ахав — это аллегорическое представление всемирного американского квеста. Он одержим, неодолим, не знает преград, всецело захвачен собственным риторическим оправданием и чувством космического

ieie

символизма.

* Slotkin Richard. Regeneration Through Violence: The Mythology of the American Frontier, 1600—1860. Middletown: Wesleyan University Press, 1973. P. 557. См. также продолжение этой работы: Slotkin Richard. The Fatal Environment: The Myth of the

Frontier in the Age of Industrialization, 1800—1890. Middletown: Wesleyan University Press, 1985.

** James C. L. R. Mariners, Renegades and Castaways: The Story of Herman Melville and the World We Live In. 1953; new ed. London: Allison & Busby, 1985. P. 51 and passim. См. также: Kiernan. America. P. 49—50.

Никто не стремится преуменьшить великое произведение Мелвилла и низвести его до уровня всего лишь декорации событий в реальном мире. Кроме того, и сам Мелвилл весьма критически относился к тому, что вытворял Ахав как американец. Тем не менее, факт заключается в том, что на протяжении XIX столетия США действительно территориально расширялись, зачастую за счет туземных народов, и со временем установили гегемонию над всем Северо-Американским континентом и прилегающими к нему территориями и морями. Заморский опыт XIX века охватывал пространство от побережья Северной Африки до Филиппин, Китая, Гавайев и, конечно же, распространялся на весь Карибский регион и Центральную Америку. Основная тенденция заключалась в том, чтобы расширять и углублять контроль далее и не тратить слишком много времени на рефлексию по поводу целостности и независимости Других, для кого американское присутствие было в лучшем случае сомнительным благом.

Исключительным, но в то же время и типичным примером умысла американцев могут служить отношения Гаити и США. Как отмечает Дж. Майкл Дэш в работе «Гаити и Соединенные Штаты: национальные стереотипы и литературное воображение», почти с того самого момента, когда Гаити в 1803 году получила независимость в качестве республики чернокожих, американцы пытались представить ее как своего рода пустое пространство, которое они могли бы наполнить своими идеями. Аболиционисты, говорит Дэш, видели в Гаити не целостную страну, но просто место, куда переселяют освобожденных рабов. Позднее остров и его народ стали воплощением дегенерации и, конечно же, расовой неполноценности. Соединенные Штаты оккупировали остров в 1915 году (и Никарагуа — в 1916 году) и установили там туземную тиранию, усугубленную почти отчаянным состоянием дел.* А когда в 1991—1992 годах тысячи гаитянских беженцев пытались попасть во Флориду, большинство из них было насильно возвращено.

Мало кто из американцев так уж сильно переживал за Гаити или за Ирак, коль скоро кризис, связанный с реальной интервенцией их страны, завершился. Поразительно, но несмотря на межконтинентальный масштаб и действительно различные составляющие, американское доминирование носит островной характер. Внешнеполитическая элита не имела долгосрочных традиций непосредственного управления за океаном, как это было в случае англичан или французов, так что внимание американцев работает в режиме спурта: вслед за массовыми всплесками риторики и гигантскими ресурсами, которые щедро льются куда-то (во Вьетнам, Ливию, Ирак, Панаму), наступает практически полное молчание. И вновь читаем у Кирнана: «Более разнородная, чем Британская империя, новая гегемония еще менее способна выработать какую-то последовательную программу действий, отличную от самого твердолобого отрицания. А потому она готова позволить навязать себе планы извне, будь то со стороны директоров компаний или секретных аген-

•JU4*

тов».

Притом, что американский экспансионизм прежде всего носит экономический характер, он все же в высокой степени зависит и сопровождается бесконечными обсуждениями на публичном уровне культурных идей и идеологий в отношении самой Америки. «Экономическая система, — справедливо напоминает нам Кирнан, — подобно нации или

*См.: Dash J. Michael. Haiti and the United States: National Stereotypes and the Literary Imagination. London: Macmillan, 1988. P. 9, 22—25 and passim.

** Kiernan. America. P. 206.

религии, живет не хлебом единым, но также верою, взглядами, грезами, и если они ошибочны — это может не в меньшей степени оказаться губительным».* Есть своего рода однообразие в регулярности порождаемых сменяющими друг друга поколениями схем, фраз и теорий, призванных оправдать обоснованность глобальных притязаний Америки. Современная американская гуманитарная наука рисует нам унылую картину того, как большинство порожденных ею подходов и стратегий было основано фактически на грубых ошибках и невежестве, питаемых одной только жаждой власти и господства, притом что сама она отмечена печатью исключительности Америки. Взаимоотношения между Америкой и ее тихоокеанскими или дальневосточными партнерами — Китаем, Японией, Кореей, Индокитаем — основаны на расовых предрассудках, внезапных и сравнительно слабо подготовленных сдвигах внимания, за которыми следует мощнейшее давление на территории, находящиеся за тысячи миль, географически и интеллектуально далекие от жизни большинства американцев. Принимая во внимание научные откровения Акири Ирийе, Macao Миёши, Джона Даувера и Мэрилин Янг, мы видим, что существует значительное недопонимание США со стороны этих азиатских стран, но, за весьма непростым исключением Японии, никто из них реально не проник на американский континент.

С появлением в США дискурса (и политики) развития и модернизации, можно наблюдать исключительную асимметрию в полном ее цвету, что отражено в романе Грэма Грина «Тихий американец» и с чуть меньшим мастерством в книге Ледерера и Бёрдика «Безобразный американец» (Lederer and Burdick's. «The Ugly American»), По миру распро-

* Ibid. P. 114.

странился поистине поразительный концептуальный арсенал — теории экономических фаз, социальных типов, традиционных обществ, переноса систем, умиротворения, социальной мобилизации и т. д. Университеты и научные центры получили огромные правительственные субсидии на развитие этих идей, многие из которых заинтересовали разработчиков стратегического планирования и политических экспертов в правительстве США (или близких к ним кругах). Однако до проявления широкого общественного беспокойства, вызванного вьетнамской войной, критически мыслящие ученые не уделяли этому достаточного внимания. Но затем, чуть ли не впервые, критике была подвергнута не только политика США в Индокитае, но и все империалистические предпосылки политики США в Азии. Убедительный отчет о дискурсе развития и модернизации, использующем для этих целей антивоенную критику, дает нам работа Ирен Гендциер «Управление политически изменениями: обществоведы и третий мир».* Она показывает, как недостаточно продуманное стремление к мировым притязаниям на деле привело к деполитизации, снижению целостности, а подчас и распаду заморских обществ, которые, как казалось, нуждаются в модернизации и в том, что Уолт Уитмен Ростоу назвал «экономическим взлетом».

Хотя эти характеристики и не являются исчерпывающими, они, по моему мнению, точно описывают общую политику с учетом ее социального авторитета, которая породила то, что Д. С. М. Платт (D. С. М. Platt) назвал в британском контексте «ведомственным взглядом». Ведущие академические фигуры, которые анализирует Гендциер — Хантинг-

* Gendzier Irene. Managing Political Change: Social Scientists and the Third World. Boulder and London: Westview Press, 1985. В особенности p. 40—41, 127—147.

тон, Пай, Верба, Лернер, Лассуэлл (Huntington, Pye, Verba, Lerner, Lasswell) — определили интеллектуальную повестку дня и перспективы влиятельных секторов правительства и академической науки. Ниспровержения, радикальный национализм, аргументы туземцев в пользу независимости, — все эти феномены деколонизации и последствия классического империализма можно проследить в генеральном курсе холодной войны. Их нужно было либо отвергнуть, либо использовать. В случае Кореи, Китая и Вьетнама это требовало ориентации вновь на дорогостоящие военные кампании. Явным вызовом американскому авторитету в практически смехотворном случае послебатистовской Кубы было то, что на кону стояла не столько безопасность, сколько ощущение, что в пределах определенной для себя области США не потерпят никаких посягательств или долговременных идеологических вызовов тому, что они считают «свободой».

Подобная связь власти и легитимности, когда одна сила действует в сфере непосредственного доминирования, а другая — в сфере культуры, является характерной для классической имперской гегемонии. Век Америки отличается прежде всего квантовым скачком в масштабах культурного влияния благодаря в значительной степени беспрецедентному росту аппарата распространения и контроля над информацией. Как мы увидим позже, СМИ играют центральную роль в отечественной культуре. Если в прошлом веке европейская культура ассоциировалась с присутствием белого человека, даже с его непосредственно властным (и потому допускающим сопротивление) физическим присутствием, теперь мы имеем вдобавок международное присутствие СМИ, которое исподволь, подчас даже на бессознательном уровне, охватывает фантастически широкий диапазон. Выражение «культурный империализм», которое пошло в обращение и даже стало модным с легкой руки Жака Ланга (Jacques Lang), лишается части своего смысла, если применять его к телесериалам вроде «Династии» и «Далласа» где-нибудь, скажем, во Франции или Японии, но вновь становится вполне уместным, если мы рассматриваем его в глобальной перспективе.

Ближайшая к такой перспективе позиция была предложена в докладе Международной комиссии по изучению коммуникационных проблем (Commission for the Study of Communication Problems), созванной под эгидой ЮНЕСКО и возглавляемой Шоном Макбрайдом, — «Много голосов, один мир» (1980).* В докладе мы видим нагромождение по большей части не относящихся к делу слов по поводу анализа злобы и агрессии, большая их часть исходила от американских журналистов и готовых рассуждать на любую тему мудрецов, которые обвиняли «коммунистов» и «третий мир» в попытках ограничить демократию прессы, свободный обмен идеями и рыночные силы, формирующие телекоммуникации, издательскую и компьютерную индустрии. Но даже самого беглого взгляда на доклад Макбрайда достаточно, чтобы заметить, что помимо таких немудреных решений, как цензура, у большинства членов комиссии были сомнения, можно ли сделать что-то серьезное, дабы уравновесить и уравнять анархический мировой информационный порядок. Даже такие не вполне благожелательные авторы, как Энтони Смит в книге «Геополитика информации», признают серьезность этих вопросов.

Угроза независимости в конце XX века со стороны новой электроники может быть даже больше, чем в свое время со стороны колониализма. Мы начинаем понимать, что деколонизация и рост супранацио-

*Many Voices, One World. Paris: UNESCO, 1980.

нализма не были окончанием имперских отношений, но всего лишь расширением геополитической паутины, разворачивающейся с эпохи Возрождения. Новые СМИ обладают способностью проникать более глубоко в «воспринимающую» культуру, чем какие бы то ни было прежние проявления западной технологии. Результатом может быть еще более широкое опустошение и рост социальных противоречий в развивающихся обществах.*

Никто не ставит под сомнение, что обладателем наивысшей власти в этой конфигурации являются США, будь то благодаря горстке американских транснациональных корпораций, контролирующих производство, распределение и — помимо всего прочего — отбор новостей, на которые ориентируется большая часть мира (даже сам Саддам Хусейн, по-видимому, в отношении новостей полагается на CNN), или по причине не встречающего действенного сопротивления распространения различных форм культурного контроля, исходящих от США. Последние породили новый механизм инкорпорации и зависимости, при помощи которого контролируют не только внутреннюю американскую среду, но также и более слабые и меньшие культуры. Часть работы в этом отношении, проделанная сторонниками критической теории — в особенности концепцией одномерного общества Герберта Маркузе, индустрии сознания (consciousness industry) Адорно и Энценсбергера — прояснили природу этой смеси репрессии и толерантности, используемой в западных обществах в качестве средства социального умиротворения (поколением ранее эти вопросы обсуждали Джордж Оруэлл, Олдос Хаксли

* Smith Anthony. The Geopolitics of Information: How Western Culture Dominates the World. New York: Oxford University Press, 1980. P. 176.

и Джеймс Бёрнхэм). Влияние западного и в особенности американского империализма СМИ на остальной мир подкрепляет выводы Комиссии Макбрайда, как и весьма важные выводы Герберта Шиллера и Арманда Маттеларта по поводу собственности на средства производства и обращения образов, новостей и репрезентаций.*

Однако прежде, чем медиа, так сказать, выходят за рубеж, они проявляют себя перед внутренней аудиторией в репрезентации чужих и пугающих иностранных культур, с еще большим успехом вызывая вражду и насилие против этих культурных «Других», чем в ходе кризиса и Войны в Заливе в 1990—1991 годах. В XIX веке Британия и Франция обычно посылали экспедиционные войска, чтобы бомбить туземцев. «Видимо, — говорит Марлоу у Конрада, попав в Африку, — в этих краях французы вели одну из своих войн... Вокруг не было ничего, кроме земли, неба и воды, однако загадочное судно [французское военное судно] обстреливало континент. Бум!., грохнуло одно из шестидюймовых орудий». Сегодня так поступают Соединенные Штаты. Подумайте теперь, как можно было сделать приемлемой Войну в Заливе: в середине декабря 1990 года прошли незначительные дебаты на страницах «The Wall Street Journal» и «The New York Times»: Карен Элиот Хаус — от первых против Энтони Льюиса — от вторых. Тезис Хауса состоял в том, что Соединенным Штатам не следует дожидаться санкции, они должны атаковать Ирак, превратив Саддама Хусейна в законченного неудачника. Контрдоводы

* Schiller Herbert I. The Mind Managers. Boston: Beacon Press, 1973, а также: Mass Communication and American Empire. Boston: Beacon Press, 1969; Mattelart Armand. Transnationals and the Third World: The Struggle for Culture. South Hadley, Mass.: Bergin & Garvey, 1983. Это все лишь три из множества работ по этой теме, созданные этими авторами.

Льюиса демонстрируют его обычную меру разумности и либеральных убеждений, — качеств, которые выделяют его среди прочих крупных американских колумнистов. Поддерживавший Джорджа Буша в его первоначальной реакции на вторжение Ирака в Кувейт, Льюис теперь чувствовал, что перспективы ранней войны весьма высоки, и ее необходимо сдерживать. На него в большей степени повлияли аргументы людей вроде суперястреба Пола Нитзе, который предрекал целый ряд катастроф, если будет предпринята наземная операция американцев в Заливе. США должны ждать, наращивать экономическое и дипломатическое давление, пока гораздо позже может представиться благовидный предлог для войны. Пару недель спустя оба антагониста появились в новостной передаче Макнейла—Лерера, ночной национальной программе, позволяющей вести продолжительные дискуссии и давать подробный анализ, дабы обострить свои первоначальные позиции. Наблюдая за дебатами, мы видели перед собой спорящих философов, которые заняты честной дискуссией в важный для национального опыта момент. США, по-видимому, были готовы к войне: аргументы за и против были красноречиво изложены в официальном публичном пространстве, национальной ночной новостной программе. Будучи реалистами, оба оппонента — и Хаус, и Льюис — принимали тот принцип, что «мы» — местоимение, которое более всякого другого слова создает некое иллюзорное чувство, будто все американцы в качестве совладельцев публичного пространства принимают участие в принятии решения ввергнуть Америку в иностранную интервенцию — обязаны быть в Заливе, регулировать поведение государств, армий и народов, которые находятся за несколько тысяч миль от нас. Выживание нации не было под угрозой, и этот вопрос не обсуждался. Но было много разговоров о принципах, морали и правах. Оба они говорили о военной силе как о чем-то таком, чем они более-менее вольны распоряжаться — разворачивать, применять или выводить, соответственно, — и при всем том ООН казалась наилучшим продолжением политики США. Эти конкретные дебаты производили удручающее впечатление, поскольку оба антагониста были вполне достойными людьми — ни заведомыми ястребами (как Генри Киссинджер, который никогда не останавливался перед «хирургическими ударами»), ни экспертами в области национальной безопасности (как Збигнев Бжезинский, который энергично возражал против войны, исходя из твердых геополитических соображений). Для обоих противников, и Хауса, и Льюиса, «наши» действия были частью присвоенного себе наследия действий Америки в мире в целом, куда она на протяжении двух столетий не раз вторгалась с зачастую катастрофическими, но каждый раз быстро забываемыми результатами. Редко, когда в ходе дебатов упоминали арабов в качестве жертвы войны, например, или (с равной степенью убедительности) ее зачинщиков. Могло сложиться впечатление, что к кризису вообще следует относиться in petto,¹⁵¹ как к внутреннему делу американцев. Надвигающийся пожар, весьма похожий на ужасающее разрушение, был далеко. И вновь, за исключением (весьма небольшого числа) прибывающих гробов и обездоленных семей, судьба по большей части пощадила американцев. Абстрактный характер придавал ситуации холодность и жестокость.

Как американец и араб, живущий в обоих мирах, я считал все это весьма тревожным не в последнюю очередь потому, что конфронтация оказалась столь тотальной, столь глобально всеохватной, что не было никакой возможности оставаться в стороне. Никогда прежде существительные, обозначающие арабский мир или его компоненты, не были предметом столь обширных толков; никогда прежде не имели они столь поразительно абстрактного и усеченного значения; редко кто ассоциировал себя с ними, даже учитывая то обстоятельство, что США вовсе не находились в состоянии войны со всеми арабами. Арабский мир привлекал и вызывал интерес, и тем не менее что-то сдерживало энтузиазм и детальное познание. Нет ни одной значительной культурной группы, которая была бы столь слабо изучена: если попросить американца, который в курсе последних новинок в области художественной литературы или поэзии, назвать имя арабского писателя, возможно, единственный, кого он вспомнит, будет все тот же Халиль Джебран.¹⁵² Как возможно столь плотное взаимодействие на одном уровне и столь слабое — на другом?

С точки зрения арабов картина получается совершенно искаженная. Вряд ли можно найти такую арабскую литературу, где были бы изображены американцы. Наиболее интересное исключение — это обширная серия романов Абдельрахмана эль Муни-фа «Города соли»,* но эти книги были запрещены в ряде стран, а в родной Саудовской Аравии его и вовсе лишили гражданства. Насколько мне известно, все еще нет ни одного института или крупного академического департамента в арабском мире, чьей главной бы задачей было изучение Америки, хотя США вне всяких сомнений являются величайшей и самой значительной внешней силой в современном арабском мире. Некоторые арабские лидеры, которые всю свою жизнь разоблачали интересы Амери-

* Серия из пяти романов Мунифа вышла в свет на арабском в 1984—1988 гг._г два тома появились в великолепном английском переводе Питера Терукса: Abdelrahman el Munif. Cities of Salt. New York: Vintage, 1989, and The Trench. New York: Pantheon, 1991.

ки, прилагают немалые усилия, чтобы отправить своих детей в американские университеты или получить зеленую карту. Все еще трудно втолковать даже хорошо образованным и имеющим жизненный опыт арабам, что внешняя политика США в действительности не направляется ЦРУ, каким-то заговором или теневой сетью ключевых «контактов»; почти что все известные мне люди уверены, что именно США планируют любое мало-мальски значимое событие на Среднем Востоке, включая даже, согласно одному, совершенно одному невероятному предположению, даже палестинскую инти-фаду.

Обе стороны комплекса пронизывает поразительно устойчивая смесь давнего знакомства (прекрасно описанного в работе Джеймса Филда «Америка и Средиземноморский мир»*), враждебности и невежества — взрывоопасная и сравнительно недавняя культурная коллизия. Главный смысл операции «Буря в пустыне» — неизбежность: президент Буш объявил, что надо «покончить с этим» (в соответствии с его спортивным арго), «надрать задницу»^,S3 Саддаму Хусейну — как мрачному и грубому проявлению постколониальной потребности арабов конфликтовать с Соединенными Штатами. Иными словами, публичная риторика не затрудняла себя рассмотрением деталей, реализмом, выяснением соотношения причин и следствий. На протяжении почти десятилетия кинофильмы про американских коммандос натравливали громадного Рэмбо или хорошо технически оснащенных бойцов отряда Дельта на арабо-мусульманских террористов-голо-ворезов. В 1991 году казалось, что чуть ли не мета-

* Field James A., Jr. America and the Mediterranean World, 1776—1882. Princeton: Princeton University Press, 1969, в особенности главы 3, 6, 8, и И.

физическое стремление разбить Ирак почти осуществилось, но не потому, что преступления Ирака, пусть и значительные, были катастрофическими, но потому, что маленькая небелая страна нарушила покой и вызвала раздражение внезапно проснувшейся супернации, которую уже не может удовлетворить только лишь уступчивость и раболепие «шейхов», диктаторов и погонщиков верблюдов. По-настоящему хорошие арабы — это те, кто, как Анвар Садат, полностью избавились от своей докучливой национальной самости и могут быть приятными собеседниками на ток-шоу.

Исторически американские и в целом западные медиа выступали как сенсорные расширения основного культурного контекста. Арабы — это только ослабленный пример Другого, который навлек на себя гнев сурового Белого Человека, своего рода пуританского суперэго, чья миссия среди дикарей не знает границ и который действительно пойдет до конца, лишь бы добиться своего. Тем не менее слово «империализм» — явно опускаемый ингредиент в американских дискуссиях по поводу Залива. «В Соединенных Штатах — согласно работе историка Ричарда В. ван Алстайна «Становление Американской империи», — называть нацию империей — это чуть ли не ересь».* Тем не менее он показывает, что отцы-основатели Республики, включая Джорджа Вашингтона, характеризовали страну именно как империю с соответствующей внешней политикой, которая отвергала революцию и способствовала имперскому росту. Он цитирует одного государственного деятеля за другим, доказывая, по едкому замечанию Рейнгольда Нибура, что эта страна — «Американский Божий Израиль», чья «миссия» состоит в

* Van Alstyne Richard W. The Rising American Empire. New York: Norton, 1974. P. 6.

том, чтобы быть «попечителем, с Божьего соизволения, всего цивилизованного мира». А потому было бы трудно не расслышать эхо все той же грандиозной миссии в ходе войны в Заливе. И по мере того, как прегрешения Ирака в глазах международного сообщества росли, Саддам превращался в Гитлера, в багдадского мясника, в сумасшедшего (как его описывает сенатор Алан Симеон), которого надо низвергнуть.

Всякий, кто читал «Моби Дика», сталкивался, по-видимому, с неодолимым желанием экстраполировать этот великий роман на реальный мир, увидеть вновь, как американская империя готовится к погоне, подобно Ахаву, за вмененным злом. Вначале идет принимаемая без обсуждений моральная миссия, затем, в СМИ — ее военно-гео-стратегические следствия. Самое печальное в СМИ — помимо их покорного следования за правительственной моделью политики, с самого начала мобилизованной на войну, — это их готовность торговать «экспертными» познаниями относительно Ближнего Востока и арабов. Все дороги ведут на базар, арабы понимают только силу, жестокость и насилие — часть арабской цивилизации, ислам — религия интолерантная, сегрегациони-стская, «средневековая», фанатичная, жестокая, а кроме того она угнетает женщин. Контекст, рамки, фон дискуссии ограничены, даже заморожены этими идеями. Казалось, будто есть существенное, но невыразимое наслаждение в том, что «арабы», представленные Саддамом, наконец получили по заслугам. Можно было бы предъявить счет многим старинным недругам Запада: палестинцам, арабским националистам, исламской цивилизации.

То, что осталось «за кадром», также было весьма существенно. Мало что говорили про доходы нефтяных компаний или про то, что всплески цен на нефть слабо связаны с их поставками, что нефть продолжали добывать в достаточном количестве. Конфликт Ирака и Кувейта и даже природа Кувейта самого по себе, либерального в одних отношениях и весьма нелиберального в других, не получили почти никакого освещения. Также мало что было сказано по поводу соучастия и лицемерия стран Персидского залива, США, Европы и Ирака в ходе ирано-иракской войны. Об этом заговорили лишь значительно после войны, например в эссе Теодора Дрепера в «The New York Review of Books» (16 января 1992 года), где автор допускает, что признание некоторых претензий Ирака относительно Кувейта могло бы предотвратить войну. Все же были некоторые попытки со стороны небольшого числа ученых проанализировать сплочение части арабов вокруг Саддама, несмотря на всю непривлекательность его правления, но эти попытки не укладывались в общую картину и им не было уделено равного внимания наряду со специфическими интонациями американской политики, которая поначалу потворствовала Саддаму, затем демонизировала его, а потом заново училась жить с ним.

Любопытно и глубоко симптоматично, что одно слово, назойливо повторяемое вновь и вновь в отношении конфликта в Заливе, тем не менее ускользнуло от внимания аналитиков — это слово «связь» («linkage»), уродливый солецизм, который был выдуман как символ неоспоримого права американцев игнорировать целые географические регионы мира или включать их в сферу своих интересов. В ходе кризиса в Заливе слово «связь» означало вовсе не то, что было на самом деле, но что не было никакой связи между вещами, которые в действительности принадлежали вместе к одной общей ассоциации, смыслу, географии и истории. Они были разделены ради удобства и благополучия надменных творцов политики Соединенных Штатов, военных стратегов и региональных экспертов. Каждый, говорил Джонатан Свифт, сам кузнец своего счастья. То, что Средний Восток был связан изнутри множеством всяческих уз — все это не имело никакого значения. Что арабы могли увидеть связь между Саддамом в Кувейте и, скажем, турками на Кипре, — все это также было лишено смысла. Что политика США сама была связью — было запретной темой, и прежде всего для тех мудрецов (пандитов), чья роль заключалась в том, чтобы управлять общественным согласием в отношении к войне (пусть даже его так никогда и не существовало).

Исходной предпосылкой был колониальный аргумент: малые диктаторы третьего мира, вскормленные и поддерживаемые Западом, не смеют бросать вызов всесильной белой Америке. Британия подвергла бомбардировке иракские войска в 1920-х годах за то, что те осмелились противиться колониальному правлению; семьдесят лет спустя США повторили то же самое, но в еще более моралистическом тоне, при этом и не пытаясь скрывать, что нефтяные запасы Среднего Востока находились под опекой Америки. Подобные практики анахронистичны и в высшей степени вредны, поскольку они не только допускают постоянную возможность и допустимость войн, но также препятствуют пониманию важности прочных познаний в области истории, дипломатии и политики.

Статья, появившаяся зимой 1991 года в номере «Foreign Affairs», была озаглавлена «Лето тревоги арабской». Она открывается следующим пассажем, который удивительным образом совмещает в себе и прискорбное состояние познания, и силу, которая осуществила операцию «Буря в пустыне»:

Новый противник появится в Багдаде не ранее,

чем арабо-мусульманский мир откажется от гнева и

страсти «крестового похода» аятоллы Хомейни. Новый претендент сделан из иного теста, нежели спасители из Кум в тюрбанах: в исламском правительстве Саддам Хусейн не мастер писать договоры, не обучался он и в духовных семинариях. Долгая идеологическая борьба за сердца и умы правоверных также не для него. Он пришел с хрупкой земли, с погра-ничья между Персией и Аравией, без лишних претензий на культуру, книги и великие идеи. Новый претендент был деспотом, безжалостным и умелым тюремщиком, который усмирил свою вотчину и превратил ее в огромную тюрьму.

Но даже школьники знают, что Багдад — это центр цивилизации Аббасидов, величайшей арабской культуры, процветавшей между IX и XII веками и давшей миру литературные произведения, которые читают и сегодня, как читают Шекспира, Данте и Диккенса, и что этот город, Багдад, сам яв-

icic

ляется великим памятником исламского искусства. Кроме того, именно здесь, наряду с Каиром и Дамаском, произошло в XIX—XX веках возрождение арабского искусства и литературы. Багдад дал нам по крайней мере пять величайших арабских поэтов XX века и, без сомнения, большинство ведущих современных художников, архитекторов и скульпторов. Даже если Саддам был из Тикрита, считать, будто Ирак и его жители не имеют никакого отношения к книгам и идеям — значит попросту забыть о Шумере, Вавилоне, Ниневии, Хаммурапи, Ассирии и всех великих памятниках древней Месопо-

* A]ami Fouad. The Summer of Arab Discontent // Foreign Affairs. Winter 1990—1991. Vol. 69, N 5. P. 1.

**Один из ведущих историков исламского искусства, Олег Грабарь, говорит о Багдаде как одном из трех основополагающих памятников художественного наследия, см.: Grabar Oleg. The Formation of Islamic Art. 1973; rev. ed. New Haven: Yale University Press, 1987. P. 64—71.

тамской (и мировой) цивилизации, колыбелью которой является Ирак. Называть Ирак «хрупкой» землей, подразумевая под этим повсеместную засушливость и опустошенность, — также означает выказывать невежество, какого постыдились бы даже ученики начальной школы. Куда делись зеленеющие долины Тигра и Евфрата? Что случилось с древней истиной, что из всех стран Среднего Востока Ирак — по общему мнению самая плодородная? Автор поет дифирамбы современной Саудовской Аравии, куда более хрупкой и менее богатой книгами, идеями и культурой, нежели Ирак. Я не собираюсь преуменьшать роль Саудовской Аравии, которая является важной страной и имеет большие заслуги. Но подобные заявления симптоматичны в отношении интеллектуальной воли публично потрафить силе, сказать ей то, что она хотела бы слышать, что она может продолжать и дальше в таком же духе убивать, бомбить и разрушать, поскольку объект нападения поистине ничтожен, хрупок и не имеет никакого отношения к книгам, идеям, культуре, как и не имеет никакого отношения, мягко говоря, к настоящим людям. С такой информацией об Ираке — какое уж тут прощение, какая гуманность? Увы, никакой. Отсюда весьма вялые и безрадостные упоминания о «Буре в пустыне» год спустя, когда даже представители правого крыла колумнистов и йнтеллектуалов оплакивали «имперское президентство» Буша и безрезультативность войны, которая просто продлила многочисленные проблемы страны.

Мир не может более позволить себе столь безрассудную смесь патриотизма, солипсизма, социального авторитета, безудержной агрессивности и оборонительной позиции по отношению к другим. Сегодня Соединенные Штаты повсюду празднуют триумф, и, по-видимому, лихорадочно пытаются доказать, что они — номер один, возможно, чтобы хоть как-то компенсировать рецессию и собственные проблемы: положение в городах, нищету, состояние здравоохранения, образования, промышленности и евро-японский вызов. Хотя я и американец, я вырос в рамках культуры, которая пронизана идеей, что арабский национализм имеет первостепенное значение, но также что это ущербный и незавершенный национализм, отягощенный заговорами, внешними и внутренними врагами. Чтобы преодолеть такое — ничего не жалко.

Моя арабская среда по большей части была колониальной, но по мере того, как я рос, можно было путешествовать по суше от Ливана и Сирии через Палестину в Египет и на самый запад. Сегодня это уже невозможно. Каждая страна ставит непроходимые препоны на своих границах. (А для палестинцев их пересечение — особо тяжкий опыт, поскольку зачастую те страны, которые поддерживают Палестину вслух, в действительности относятся к палестинцам хуже всего.) Арабский национализм не умер, но он слишком часто дробился на все меньшие и меньшие кусочки. И здесь также связь (linkage) в арабскую среду приходит последней. Прошлое не было много лучше, но то была, так сказать, здоровая взаимосвязь; люди были действительно связаны друг с другом, а не взирали друг на друга из-за укрепленных кордонов. В школах повсюду можно встретить арабов из разных концов, мусульман и христиан, а также армян, евреев, греков, итальянцев, индийцев, иранцев, — все они перемешаны между собой, все они были под тем или иным колониальным режимом, но они взаимодействуют, как будто так и надо вести себя так. Ливан и Израиль — прекрасный пример того, что бывает: стремление к жесткой кантонизации в той или иной форме присутствует практически повсюду, если и не как практика, то как групповое ощущение, оно субсидируется государством, его бюрократией и тайной полицией. Правители — это кланы, семьи, клики, узкие круги престарелых олигархов, обладающих почти мифологическим иммунитетом к новой крови и к переменам, почти как в «Осени патриарха» Гарсия Маркеса.

Попытки гомогенизировать и изолировать население во имя национализма (а не либерализации) привели к колоссальным жертвам и потерям. В большинстве частей арабского мира гражданское общество (университеты, СМИ, культура в широком смысле слова) было поглощено обществом политическим, главной формой которого является государство. Одним из великих достижений первых послевоенных арабских националистических правительств стала массовая грамотность: в Египте результаты были особенно поразительны, почти за пределами мыслимого. Тем не менее сочетание стремительного распространения грамотности с напыщенной идеологией полностью подтверждает опасения Фанона. Мои впечатления — больше усилий потрачено на удержание связи, поддержку той идеи, что быть сирийцем, иракцем, египтянином или саудитом — это лучше, нежели мыслить критически, даже дерзко о националистической программе как таковой. Идентичность, всегда идентичность, она превыше и вместо знания о других.

В подобном однобоком состоянии слишком широкие привилегии в мировой моральной экономии арабов обрел милитаризм. По большей части причина тому — чувство несправедливости, которое для палестинцев вовсе не метафора, а самая настоящая реальность. Но разве единственный ответ — это военная сила, огромные армии, грубые лозунги, кровавые посулы и наряду с этим нескончаемые конкретные примеры милитаризма, начиная с катастрофически проигранных войн и заканчивая физическими наказаниями и угрозами? Не знаю ни одного араба, который бы частным образом не роптал и не согласился бы с готовностью, что монополия государства на насилие почти полностью уничтожила демократию в арабском мире, стала причиной безмерной враждебности между правителями и подчиненными, куда больше способствовала распространению конформизма, оппортунизма, лести и ориентации на преуспевания, нежели новым смелым идеям, критике или диссидентству.

Чрезмерное распространение подобных настроений порождает экстерминизм, убеждение в том, что если вам не удается добиться своего или же что-то вам не нравится, то можно просто вычеркнуть его вон. Это представление в определенном смысле выступает фоном иракской агрессии против Кувейта. Что за нелепая и анахронистическая идея в стиле бисмарковской «интеграции» — стереть страну и разрушить ее общество, и все это во имя «единения арабов»? Самое удручающее в этом то, что столь многие — большинство из них жертвы все той же брутальной логики — поддержали акцию и симпатизировали отнюдь не Кувейту. Даже если кто-либо и докажет, что Кувейт не был особо популярен (неужели всякий, кто не популярен, должен быть уничтожен?), и даже если Ирак претендовал быть защитником Палестины в ее противостоянии с Израилем и США, конечно же сама идея походя уничтожить нацию — убийственная логика, недостойная великой цивилизации. Такова мера чудовищного состояния политической культуры в арабском мире сегодня, где подобный экстерминизм существует.

Однако нефть, коль скоро она может способствовать развитию и процветанию (а это действительно так), там, где она связана с насилием, идеологическими чистками, оборонительной политической позицией, культурной зависимостью от Соединенных Штатов, породила больше изломов и социальных проблем, нежели излечила. Для каждого, кто убежден, что арабский мир обладает своего рода внутренней связностью, общая атмосфера посредственности и коррупции, нависшая над регионом безгранично богатым, культурно и исторически благословенном и обильно наделенным талантами, — все это представляет огромную загадку и приносит, конечно же, глубокое разочарование.

Демократии в сколько-нибудь реальном смысле нет на все еще «националистическом» Среднем Востоке — есть либо привилегированные олигархи, либо привилегированные этнические группы. Огромная масса людей находится под пятой диктаторов или же негибких, безответственных и непопулярных правительств. Но представление о том, что посреди всего этого прискорбного положения дел Соединенные Штаты — образец добродетели, неприемлемо, как неприемлемо и утверждение, будто Война в Заливе не была войной между Бушем и Саддамом Хусейном (по большей части она именно была таковой) и что США действовали исключительно и принципиально в интересах ООН. В основе своей это была персонализированная борьба, с одной стороны, диктатора третьего мира из тех, с кем США долгое время имели дело (Хайле Селасси, Со-моса, Сингман Рхи, шах Ирана, Пиночет, Маркос, Норьега и т. д.), чье правление они поддерживали и чьим расположением пользовались, и, с другой стороны, президента страны, которая переняла имперскую мантию от Британии и Франции и намерена была сохранять свое присутствие на Среднем Востоке ради нефти и по геостратегическим и политическим соображениям.

На протяжении двух поколений США на Среднем Востоке поддерживали преимущественно тиранию и несправедливость. Официально США не поддерживали ни борьбу за демократию или права женщин, ни за секуляризацию или права меньшинств. Вместо этого одна администрация за другой взращивала безудержный милитаризм и (наряду с Францией, Британией, Китаем, Германией и другими) широко занималась торговлей оружием в регионе, причем по причине зацикленности Соединенных Штатов и преувеличения силы Саддама Хусейна — по большей части именно с теми правительствами, которые все больше скатывались к экстремизму. Постичь послевоенный арабский мир, где доминируют правители Египта, Саудовской Аравии и Сирии, действующие в рамках нового Pax Americana, составной части Нового мирового порядка, ни в интеллектуальном, ни в моральном плане немыслимо.

В американском общественном пространстве до сих пор еще не выработан дискурс, который бы не идентифицировал себя с силой, несмотря на ту опасность, что такая сила действует в столь малом и столь взаимосвязанном мире. США не могут на основании одной только военной силы, например, утверждать свое право, имея 6 % мирового населения, потреблять 30 % всей вырабатываемой в мире энергии. Но и это еще не все. В течение десятилетий в Америке шла культурная война против арабов и ислама: отвратительные расистские карикатуры на арабов и мусульман утверждают, будто все они либо террористы, либо шейхи, и что весь этот регион — одна большая засушливая трущоба, пригодная только для войны. Уже сама по себе мысль, будто там может быть какая-то история, культура и общество — тем более множество обществ — привлекала внимание не более, чем на одно-два мгновения, даже тогда, когда целый хор голосов славил добродетели «мультикультурализма». Рынок был наводнен потоками тривиальных книг, написанных журналистами, введший в оборот горстку дегуманизированных стереотипов, причем все они по сути представляли арабов как тот или иной вариант Саддама. Что же касается несчастных курдских или шиитских повстанцев, которых США поначалу подбивали на восстание против Саддама, а затем бросили на произвол судьбы перед его безжалостным гневом, едва ли кто теперь о них вспоминает.

После внезапного ухода посла Эйприл Глэспи (April Glaspie),¹⁵⁴ которая хорошо знала Средний Восток, американская администрация едва ли имела в своем составе высокопоставленного профессионала, обладающего реальными познаниями или опытом Среднего Востока, знающего его языки и народы. После систематических атак на его гражданскую инфраструктуру Ирак продолжают разрушать — при помощи голода, болезней и отчаянья, но вовсе не из-за агрессии против Кувейта, но потому что США хотят добиться физического присутствия в Заливе и нуждаются в поводе. Они хотят иметь непосредственный рычаг воздействия на нефть, дабы влиять на Европу и Японию, потому что хотят сами устанавливать мировую повестку дня и потому что Ирак все еще воспринимается как угроза Израилю.

Лояльность и патриотизм должны основываться на критическом чувстве факта и том соображении, что, как жители этой сжимающейся и истощающейся планеты, американцы в долгу перед своими соседями и перед остальным человечеством. Некритическая солидарность с политикой текущего момента, особенно если она столь непомерно затратна, не может быть правилом.

«Буря в пустыне» была в конечном счете имперской войной против иракского народа, попыткой сломить и убить их как часть попытки сломить и убить Саддама Хусейна. Тем не менее этот анахронистический и исключительно кровавый аспект по большей части не попадал на американское телевидение — в результате вся история более напоминала игры на компьютерной приставке «Нинтендо», где нет ни боли, ни страданий, а американцы предстают как доблестные воины без страха и упрека. Это могло иметь значение даже для американцев, которые в обычной ситуации не интересуются историей и не знают, что Багдад в последний раз был разрушен монголами в 1258 году, хотя англичане дали нам и более свежие прецеденты жестокого обращения с арабами.

Отсутствие сколько-нибудь значительного внутреннего средства сдерживания в этом экстраординарном примере невообразимого коллективного насилия, развязанного США против отдаленного небелого врага, становится еще заметнее, когда мы читаем в докладе Кирнана, почему американские интеллектуалы, за исключением отдельных индивидов и групп, слишком немногочисленных, «чтобы придать ей [критике] практический вес», оказались столь некритичны в отношении действий своей страны в 1970-е годы. Кирнан признает, что «давняя гордость страны за себя как по сути за новую цивилизацию» была реальной, но также что «демагоги извратили ее» — это тоже реальность. Была опасность, что чувство гордости за себя становится слишком уж похожим на Kultur Бисмарка, «когда „культура" окостеневает в виде технологического „ноу-хау"». Кроме того, «подобно прежнему чувству превосходства у англичан, это чувство у американцев поддерживалось за счет высокой степени изоляции и невежества относительно всего остального мира». И, наконец:

эта удаленность помогла в последнее время привить

американской интеллигенции аналогичную удален-

ность от жизни, или исторической реальности. Диссидентам не так-то легко было сломать барьер. Была определенная поверхностность, неспособность существенно поднять уровень журналистики в протестной литературе межвоенных лет... Не хватало глубины воображения или резонанса, который мог бы возникнуть только в отзывчивой среде ... Начиная с Мировой войны и далее интеллектуалов все более вовлекали в общественную деятельность, чьим конечным двигателем был военно-промышленный комплекс. Они принимали участие в стратегическом планировании и развитии оборонной науки и противодействии беспорядкам, их льстиво приглашали в Белый дом, их чествовали президенты в зависимости от степени лояльности. На всем протяжении холодной войны ученые, занимавшиеся Латинской Америкой, разрабатывали идеологию «добрососедства», гармонизации интересов США и остального мира. Хомский имел все основания говорить о «крайней необходимости» противодействовать «влиянию поколения индоктрина-ции, давней истории самообольщения и самоуправства, которые уродуют нашу интеллектуальную историю».

Все это в исключительной степени относится к Войне в Заливе 1991 года. Американцы наблюдали войну по телевизору, практически не сомневаясь, что видят перед собой подлинную реальность, тогда как то, что они видели, в действительности было самой скрытой и наименее освещаемой войной в истории. «Картинку» контролировало правительство, и большинство американских медиа просто копировали друг друга, а их в свою очередь копировал и показывал (как CNN) весь остальной мир. Едва ли сколько-нибудь серьезное внимание уделялось причиненному противнику ущербу. В то же время некоторые интеллектуалы молчали и ощущали собствен-

* Kieman. America. P. 262—263.

ное бессилие, или участвовали в «публичной» дискуссии в формах, некритически подстроенных под имперские амбиции развязать войну. Профессионализация интеллектуальной жизни стала столь повсеместной, что чувство призвания, как его описывал Жюльен Бенда (Julien Benda), было у интеллектуалов полностью подавлено. Политически ориентированные интеллектуалы просто усвоили нормы государства, которое если платило, то и заказывало музыку. Критическое же чувство подчас запросто откладывали в сторону. Что же касается тех интеллектуалов, для кого еще нормы и принципы — не пустой звук, — специалистов в области философии, истории, литературы — то американский университет с его необыкновенной щедростью, утопическим святилищем и широким разнообразием попросту обезоруживал. Они переходят на невообразимо отвратительный жаргон. Культы вроде постмодернизма, дискурсивного анализа, нового историзма, деконструкции, неопрагматизма переносят их в страну грез; поразительное чувство невесомости в отношении гравитации истории и индивидуальной ответственности распыляет их внимание к общественным темам и дискуссиям. А в итоге — своего рода судорожные движения, что тягостнее всего наблюдать, даже когда общество в целом дрейфует «без руля и ветрил». Расизм, нищета, экологическое опустошение, болезни и поразительное невежество, — все это оставляют СМИ и эксцентричным политикам на время предвыборных кампаний.