Глава 9 Женщина, семья, секс, или Цивилизация мужчин
От проповеди трудно ожидать большой и разносторонней информации касательно семьи, брака, отношений полов, положения женщины и ребенка. Духовное лицо — это человек, оставивший своих родителей и братьев, семью и дом ради бога. Самый акт пострижения или принятия духовного сана означал, что в системе ценностей, принимаемой монахом или священником, семья занимает весьма низкое место. Отвергнув земной брак, он вступает в брак с пречистой Девой, так же как монахиня становится невестой Христа. Земные связи могут только помешать спасению души.
Проповедник — прежде всего обличитель пороков, не склонный объективно анализировать человеческие эмоции, да еще такие, как любовь и влечение полов. Эта сфера видится ему исключительно в качестве запретной, рождающей грех и сулящей гибель души вернее, чем что-либо еще. Обращаясь с проповедью к рядовым верующим, он не может игнорировать семью и женщину. Но монах — антифеминист «по определению», и неискоренимая подозрительность и прямая враждебность пронизывают почти все «примеры», в которых фигурируют особы женского пола. Женщина в глазах проповедников — орудие дьявола, используемое в качестве средства совращения и погубления человека. На капители собора в Везелэ (Франция) изображено искушение святого Бенедикта. К сидящему с книгой святому бес подводит женщину. Святой поднял руку, защищаясь от нечистого. Надпись «diabolus» читается как под фигурой беса, так и под фигурой женщины. Женщина — дьявол либо служанка его. Такова установка духовенства, заказывавшего скульптуры и украшение соборов. Человек, с точки зрения проповедника, по преимуществу мужчина. Свой монастырский мирок — мужскую общину — он подсознательно принимает за модель общества вообще. Разумеется, существуют и женские монашеские обители, но монахини не проповедуют и не составляют сборников «примеров»[157].
Отвращение монаха к женщине и его страх перед нею выдают его подавленное влечение. Не отсюда ли такие высказывания: подобно тому как повар не может долго стоять у огня, рискуя перегреться, и человек не в силах все время выносить солнечный жар, который его сожжет, так нельзя находиться и близ женщины, — непременно случится нечто грязное. С приближающимися к ней произойдет то же, что с глупцом, если он схватил обнаженный меч, или с входящим в пылающий огонь или глубину вод (ТЕ, 21). Как птиц ловят с помощью сокола, так дьявол улавливает людей, используя приманкой женщину (ТЕ, 186). Один лишь вид женщины приводит мужчину в возбуждение или в смятение, даже в тех случаях, когда он не знает, что такое женщина (Hervieux, 409). Страх монаха перед особой женского пола столь велик, что, перенося собственную мать через реку, отшельник обертывает руку в плащ, чтобы не прикоснуться ненароком к ее телу. Мать в негодовании: «Не мать ли я тебе?!» Он: «Не гневайся, матушка, плоть женская — огонь». Приведя этот рассказ из житий отцов церкви, Жак де Витри заключает: «Да остерегутся братья-монахи от общения с сестрами-монахинями или иными женщинами» (Crane, N 100. Sp. PL, t. LXXIII, col. 873).
165
Дьявол, пытающийся ввести в соблазн св. Бенедикта, приведя к нему женщину. Капитель собора Сен Мадлен в Везелэ. 12 в.
Свои аргументы под мужской шовинизм подводили ученые. Казалось бы, у женщины в глазах богослова имеется немаловажное преимущество: согласно «Книге Бытия», она сотворена в раю, тогда как мужчина — вне рая, но, как писал Амвросий, сие лишь доказывает, что ни достоинство места, ни благородство происхождения в счет не идут, существенна одна только добродетель, и потому мужчина выше женщины. Удел женщины — повиноваться мужчине, и проистекает он не из природы, как утверждает Августин, а из ее вины — первородного греха, в который она вовлекла мужа. Наряду с библейской экзегетикой на помощь призывали этимологии — аргумент, который в ту эпоху обладал безусловной доказательной силой. «Мужчина (vir) зовется так потому, что в нем более силы (vis), нежели в женщине, а вследствие сего он и получил имя, свидетельствующее о его добродетели, доблести (virtus), — писал Исидор Севильский и продолжал: — Женщина же (mulier) названа так от mollitio, то есть mollier, с изменением в слове одной буквы. Но это слово — „мягкость“, „слабость“, „изнеженность“ — могло означать и порочность и чувственную извращенность»[158].
Любовь внушает монаху страх и отвращение. Один отшельник не мог подавить в себе чувства к женщине, которое возникло еще в период его жизни в миру, даже и после того как она скончалась. У проповедника, естественно, не находится слов сочувствия к страдающему от любви человеку. Смысл рассуждения — необходимость преодолеть бесовское наваждение. Чтобы победить искушение, этот отшельник пришел к могиле возлюбленной и, взяв часть ее останков, поднес их к носу, — только так сумел он излечиться от соблазна (Crane, N 245). Влечение к женщине может мучить даже святого человека. Проповедник повторяет историю, заимствованную из агиографии, об отшельнике, которого хотела совратить развратница: мучимый похотью, он сжег себе пальцы на руках, а она при виде этого в ужасе умерла, но Бог воскресил ее, и она покаялась (Crane, N 246; Hervieux, 291,367; Klapper 1914, N 128. Ср. Vitae patrum. PL, t. LXXIII, col. 883).
166
Красавица. Консоль в соборе в Мейссене. Около 1357.
167
Разврат: нагая женщина, пожираемая змеями. Собор Сен Лазар.
Монах должен беречь свое целомудрие. Юный монах, никогда не видевший женщин, берет в руки раскаленную подкову и не обжигается. Затем его соблазняет женщина, после чего подкова сжигает ему руку (Crane, N 247. Ср. SL, 502). Близость с женщиной губительна для святости. Поэтому лучшее, что может сделать человек, — это вообще избегать женщин. В трактате Этьена де Бурбон есть раздел «Как нужно уклоняться от общения с женщинами». Он открывается таким анекдотом. Старый священник убедил красавицу куртизанку бросить постыдную жизнь. Остригши волосы и сменив платье, она отправилась в Рим замаливать свои грехи, и священник, опасаясь, как бы она не «возвратилась на свою блевотину», последовал за ней. Он неусыпно ее сторожил, не отпуская от себя, и даже иногда делил с ней ложе, но плоть его оставалась спокойной. Однако после того как эта женщина заключилась в монастырь, где он ее посетил, священник «возгорелся в том, в чем не имел опыта», они согрешили и имели много детей (ЕВ, 456). Так попытка спасти одну душу привела в конце концов к гибели обеих душ.
Дьявол то и дело подвергает монахов и святых искушению, подсылая им женщин, пытающихся совратить их с пути добродетели. Успехом пользовалась история о распутнице, которая уговаривала святого человека согрешить с нею. Он привел ее в многолюдный город, на рыночную площадь, и предложил: «Давай совокупимся». Она: «Господин, здесь много народу, — увидят нас». А он: «Ты стыдишься согрешить перед людьми, а я еще более стыжусь грешить с тобою в своем отшельничестве перед Богом и ангелами Его» (Crane, N 256). В другом «примере» такого же содержания блудница пытается увести святого мужа во все более потаенные места своего дома, где их не видит никто, кроме Бога, а он отвечает: «Коль Бог видит нас, как же осмелимся мы на глазах Его сотворить столь постыдное дело?» В сокрушении блудница обратилась на путь спасения (Crane, N 257).
168–178
Моды 14 в. Миниатюры из Венцеславовой Библии.
Предмет особого негодования проповедников — сожительницы священников. В некоторых областях Франции, по словам Жака де Витри, наложницы духовных лиц вызывают такое отвращение, что им не дают покоя в церкви и отказывают в поцелуе мира, коим верующие обмениваются по окончании мессы. По общему мнению, человек, обменявшийся поцелуем мира со «священницей», лишается «своей доли в мессе». К осмеянию этих женщин обычно поют песенку, какой заклинают мышей:
«Заклинаю вас, крысы и мыши, не трогать этих груд зерна, как не должен принимать участия в мессе тот, кто получил мирное лобзание от священницы (presteresse)». Жак де Витри приводит текст этой песенки на французском языке и в латинском переводе и добавляет: «Считается, что после такого заклинания мыши к зерну не прикасаются» (Crane, N 217).
Этот проповедник слышал об одном муже, который застал свою жену со священником и остриг ей волосы в кружок, выбрив большую корону на макушке: «Таковы должны быть священницы». «Блажен сей муж», — заключает Жак де Витри (Crane, N 210). Джон Бромьярд рассказывает, что беса удалось изгнать из одержимого только после того, как ему пригрозили искупать его в бане, в которой купаются наложницы священников. Этот же проповедник рисует сцену поездки беса в ад: он оседлал верхом взнузданную любовницу духовного лица (JB: Luxuria).
Множество «примеров» нападкам на женщин посвящает Этьен де Бурбон. Особое беспокойство внушает ему страсть женщин украшать себя. Нарядные платья, пышные прически, притирания и другие хитрости — все это плод дьявольского внушения. С помощью этих средств женщины губят сыновей Господа. К подобным ухищрениям прибегают даже старухи, так что на улице можно догнать молоденькую красавицу и, заглянув ей в лицо, увидеть старуху. Так случилось с одним парижанином, вообразившим, что он следует за юной красоткой, — каково же было его разочарование, когда он узнал свою старую жену! (ЕВ, 273). Жена раскрашивала свое лицо, несмотря на запрет мужа, и однажды он, увидев ее на каком-то празднике раскрашенной, спросил ее: «А где моя жена Понция?» «Перекреститесь, неужели я не Понция, ваша жена?» — «Ты не моя жена. Моя жена смуглая, а ты белая; та бледная, а ты — розовая». — «Богом клянусь, я жена ваша Понция». — «Если ты моя жена, я попробую, не смогу ли я обновить картину, кою вижу на твоем лице». И, схватив ее за волосы, он стал щеткой оттирать ей щеки, пока не показалась кровь (Klapper 1914, N 155).
Горожанки носят искусственные прически и парики. Был случай, когда обезьяна сорвала парик с тщеславной старухи, красовавшейся в церковный праздник, выставив ее на осмеяние (ЕВ, 274). Разрисовывая и украшая себя, как идолы, старухи кажутся бесноватыми, наподобие актеров, которые раскрашивают себе лица и надевают маски. Человек славен, когда он носит образ и подобие своего Творца. Парики и косметика причиняют несправедливость Богу, ибо те, кто ими пользуются, как бы говорят ему: «Ты плохо меня создал, а я себя сделаю хорошо: ты меня сотворил бледной, а я — розовая; ты сделал меня темной, а я стала белой; ты меня выставляешь старой, а я превращусь в юную». Какой-то гистрион, увидев в доме магната размалеванную старуху, набрал в рот воды и внезапно облил ей лицо, и, когда вода стекла, оно сделалось у нее как у прокаженной (ЕВ, 279. Ср. Hervieux, 287, 390). Ссылаясь на басню Эзопа о вороне, выщипавшей свои перья и украсившейся чужими, Жак Витрийский говорит о женщинах, которые хвастаются своей красотой, но если у них отнять то, что им дали другие, — шерсть у них от овец, ткани от земли, цвета от трав — то они будут выглядеть похуже ободранной вороны (Crane, N 249).
Завелись новые моды, мечут громы проповедники, в угоду которым размеры одежды гордецов превосходят размеры их тел. Знатные госпожи являются в церковь в платьях с хвостами, грабя нищих Христа, собирая блох, гоняя пыль, осыпающую алтари, и мешают людям молиться. Они не замечают того, что на своих шлейфах возят дьявола. И опять-таки они оскорбляют Господа, сотворившего одних хвостатыми, а других бесхвостыми. Из ткани, пошедшей на такие хвосты, можно было бы одеть множество бедных (Crane, N 243; ЕВ, 282). Здесь Этьен де Бурбон набрасывает своего рода историческую схему развития одежды. Люди были сперва нагими, затем оделись в необработанные шкуры, впоследствии — в кору деревьев, в ткани, еще позднее — в помет червей, то есть в шелка, потом стали всячески раскрашивать ткани, вышивать их и прикреплять к ним драгоценные камни. Ныне же со дня на день возникают все новые искусства и растут тщеславие и тяга к неслыханному (ЕВ, 283). Что такое женские украшения? Жены уверяют, будто украшаются ради своих мужей, а на самом деле стараются ради привлечения любовников (ЕВ, 284, ТЕ, 122). С явным сочувствием Этьен де Бурбон рассказывает, как в одной деревне священник учил молодежь, что, когда в приходе появится разукрашенная женщина, пусть кричат ей вослед: «Изыди, рыжая с ядовитой шкурой!» — и бросают в нее отбросы (ЕВ, 286).
Другой порок женщин — болтливость и склонность браниться. Когда молодая жена попросила совета у старухи, как ей жить в мире с мужем, который с нею почему-то плохо обращается, старуха посоветовала ей встать утром пораньше, пойти на огород и, прочитав трижды Pater noster, троекратно вопросить траву, как ей быть, и выслушать ее ответ. Молодая женщина так и поступила, а старуха, спрятавшись в траве, низким голосом отвечала на ее вопрос: «Молчи, и будет мир; возвратившись, не разговаривай» (ЕВ, 237). Ибо болтливость женщин, следует мораль, — величайшее бремя. Некто плыл на корабле по морю вместе с болтливой женой, и, когда во время бури моряки сказали, что наибольшие тяжести надобно сбросить в воду, он предложил свою жену, ибо на всем судне не найдется ничего более тяжелого, нежели ее язык. Вот причина того, заключает проповедник, почему мужья ненавидят своих жен и плохо с ними обращаются (ЕВ, 236).
Женское любопытство и болтливость всячески осмеиваются. Жена вечно выспрашивала у мужа, о чем говорят в городском совете, членом которого он был. Устав от ее приставаний, он как-то сказал ей, будто решено позволить каждому мужчине иметь по нескольку жен, но совет не желает, чтобы о его решении сразу же стало известно. Услышав это, женщина тотчас побежала в совет протестовать против подобной несправедливости. По ее словам, нужно было принять противоположное решение — чтобы одна жена могла иметь нескольких мужей, а мужчина удовлетворить нескольких жен не в состоянии. Члены совета одобрили поступок мужа (Crane, N 235).
Любопытство не доводит легкомысленных женщин до добра. Когда один человек отправлялся в паломничество, жена настаивала на том, чтобы он приказал ей сделать в его отсутствие что-либо в память о нем. Он же хотел лишь, чтобы она берегла дом и семью. Но жена так приставала к нему, что он в шутку сказал ей: «Приказываю тебе не входить в эту печь, пока я не вернусь». После его ухода жена не вытерпела, влезла в печь, стала вынимать из нее камни, искать в щелях, и в конце концов печь на нее обрушилась (Crane, N 236).
Греховная манера божиться и клясться присуща не одним только мужчинам, но и женщинам. Когда священник велел женщине, которая ему исповедалась, впредь воздерживаться от всяческих клятв, она отвечала: «Богом клянусь, впредь не буду». — «Пусть твоя речь будет: „да, да“, „нет, нет“, прочее же — от лукавого». А она: «Господин, верно ты говоришь, и я клянусь вам святою Девой, что буду делать так, как вы мне велели, и никогда не поклянусь!» (Crane, N 220).
Рассказы о сварливых женах явно принадлежат фольклору, притом вневременному и интернациональному. Жак Витрийский охотно использует подобные анекдоты. Он слыхал о какой-то карге, которая постоянно ругала своего мужа. Особенно донимала она его тем, что звала его «вшивым». Муж уговаривал ее воздерживаться от таких выражений, но она упорствовала, и, не выдержав, он бросил ее в воду. Утопающая захлебнулась и не могла открыть рта, но и из-под воды показывала руками, как если б давила вшей. В другом анекдоте изображен спор между мужем и женой: он считал, что луг, по которому они шли, покосили, а она настаивала, что его сжали серпами. Ссора кончилась тем, что муж отрезал ей язык, но она знаками показывала, что траву срезали серпом (Crane, N 221, 222).
Некий юноша просил отца дать ему двух жен. Тот дал ему одну, пообещав по истечении года дать и другую. Однако несчастный так измучился с первой, что вторую взять отказался. В том городе нужно было казнить злодея, и предлагались разные способы мучительной казни: одни советовали привязать его к хвостам лошадей, другие сжечь, третьи — живьем содрать с него кожу, но муж дурной жены предложил: дайте ему мою жену, худшей казни не придумаешь (Greven, N 70. Ср. N 62, 67, 71; Frenken, N 67). Еще одна сварливая женщина во всем противоречила мужу и неизменно поступала наоборот. В разгар ссоры она упала в реку и утонула. Прикинувшись опечаленным, муж вошел в лодку и поплыл против течения, разыскивая ее тело. Соседи в недоумении: ведь искать тело нужно ниже по течению? Муж: «Разве вы не знаете, что моя жена всегда все делала насупротив? Уверен, что она поднялась против течения» (Crane, N 227). Приведя еще несколько подобных же «примеров» с непокорными женщинами, проповедник заключает: «Жена должна повиноваться мужу» (Crane, N 228).
К фольклору восходят и некоторые другие «примеры» из сборника Жака де Витри. Возвращаясь с рынка, супруги увидели зайца, и муж сказал, что хорошо было бы поймать его и приготовить с луком и подливкой. Жена не согласилась: лучше с перцем. Спор перерос в драку. Побитая жена отомстила мужу, сказав заболевшему королю, что, дескать, ее муж — превосходный медик, скрывающий свои знания. Дело кончилось избиением ее мужа во дворце (Crane, N 237). У этого сюжета была долгая литературная судьба: из фольклора он перекочевал не только в «примеры», но и в фаблио, а в Новое время использован Мольером («Лекарь поневоле»). Пользовался популярностью и рассказ о женщине, ненавидевшей своего мужа и решившей от него избавиться. Напоив его пьяным, она послала за монахами и заявила: «Мой муж умирает и просил меня позволить ему принять монашеское одеянье». Монахи возрадовались, ибо человек этот был богат, а жена обещала им изрядное имущество. Пьяный был пострижен и наряжен в рясу, после чего его увезли в монастырь. Протрезвев, он узнал, что он — монах, но не решился возвращаться домой из стыда и страха прослыть отступником (Crane, N 231).
Среди многочисленных рассказов о женщинах лишь изредка встречаются такие, в которых они не выглядят моральными монстрами. Жак Витрийский цитирует древнюю историю о жене, которая спасла брошенного в темницу мужа от голодной смерти, питая его молоком из своих грудей, чем растрогала тирана, освободившего узника (Crane, N 238). Другой рассказ, тоже восходящий к античности, начинается повествованием о верной жене, горько оплакивавшей своего умершего супруга, сидя на его могиле. Как раз в это время близ кладбища повесили преступника, и король приказал рыцарю сторожить тело казненного, с тем чтобы родные не похитили его; если он не усторожит, то и сам будет повешен. Жажда побудила его ненадолго отлучиться, и тем временем тело повешенного унесли. Страж в ужасе. Вдова, оплакивавшая на кладбище мужа, узнав, в чем дело, обещает выручить рыцаря, если он возьмет ее замуж. Он согласен, и вдова предлагает повесить вместо похищенного трупа останки ее мужа. Таким образом верность безутешной вдовы была недолгой. «Сердце женщины всегда переменчиво и непостоянно», — заключает Жак де Витри (Crane, N 232).
Многие из анекдотов о дурных женах, собранных проповедниками, нельзя назвать специфически средневековыми, — они встречаются у самых разных народов. Авторы «примеров» охотно их используют, поскольку игровая природа подобных рассказов как нельзя лучше соответствовала поэтике жанра «примеров». Однако, как мы видели, проповедники не ограничивались тем, что собирали и повторяли такого рода шуточки о злокозненности и злонравии женщин, — они демонизировали женщину, видя в ней орудие в руках дьявола, с помощью которого он пытается погубить человека, то есть мужчину. В этом специфически средневеково-монашеском контексте расхожие побасенки о вздорности слабого пола приобретали несколько иное, менее безобидное звучание. В то самое время как авторы рыцарских романов, трубадуры и миннезингеры воспевали прекрасную даму, создавая ее утонченный культ и целую систему поэтических средств для возвышения любви между мужчиной и женщиной, а ваганты славили половую любовь как одну из величайших радостей, отпущенных человеку, монахи-проповедники вырабатывали своего рода коррелят и противовес этим тенденциям, идя гораздо дальше фаблио, в которых нападки на женщин более амбивалентны.
179
Дева Мария. Миниатюра из чешского Пассиона
180
Дама в носилках. Французская миниатюра начала 15 в.
181
Любовники в саду. Французская миниатюра начала 15 в.
182
Адам и Ева. Роспись из церкви в Оле, Норвегия, конца 13 в.
Антифеминизм Жака де Витри не знает пределов. Им собрано большое количество «примеров», которые должны воочию показать, сколь зловредна и порочна женщина. Тут и рассказы о жене, нагло обманывающей мужа и внушающей ему, что любовник, которого он застал в ее постели, привиделся ему от жары; и о старухе своднице, которая, для того чтобы склонить матрону ко греху, показывает ей скулящую суку, уверяя, что это — женщина, погубившая своей недоступностью влюбленного и в наказание превращенная в собаку; и о жене, которая пожалела для умирающего мужа доброй ткани на саван; и о злокозненных женщинах, которые с помощью дьявола лишают мужей способности познать своих жен; и о дьяволе, который взял было замуж сварливую женщину, но через год сбежал от нее в ад, не вынеся ее скандалов; и о вдове ростовщика, поторопившейся вновь выйти замуж; и о городе во Франции, где на протяжении десяти лет не находилось ни одного супруга, который не пожалел бы после года пребывания в браке о том, что вступил в него; и о бесе, которому муж, отправляясь в паломничество, передал на попечение свою дурную жену и который жаловался, что предпочел бы ходить за десятком диких лошадей, чем сторожить такую зловредную и развратную бабу; и о человеке, две жены которого одна за другой повесились на одном и том же дереве в его саду, — сосед просил у него ветку от этого дерева, чтобы посадить у себя; и о бездельнице жене, пирующей с любовником, пока муж трудится; и о модницах, тратящих большую часть дня на туалет; и о распутной женщине, которая, не сумев соблазнить юношу, ложно обвинила его в изнасиловании; и о неверной жене, доказывающей свою преданность любовнику тем, что приносит ему здоровый зуб своего мужа, которого она побудила его вырвать; и о сожительнице священника, которую он предпочел сохранению за собой прихода, после чего она его бросила, и многое другое (Crane, N 107, 173, 241, 248, 250, 255, 262, 273 и др.; Frenken, 60, 61, 64, 68 и др.)
183
Мадонна с младенцем на троне с двумя святыми. 14 в. Прага
Проповедник рассказывает о жадной жене, которая, завладев ключами от дома, все держала взаперти и ничего не подавала нищим. Когда же она умерла, у мужа попросили дать что-нибудь за упокой ее души. Помышляя более о новом браке, нежели о душе покойной супруги, он отвечал французской пословицей: «Берта имела в своем распоряжении все мое имущество; пусть же ей достанется все то, что она сделала для своей души». Не показательно ли то, что и этот анекдот приведен Жаком де Витри среди «примеров», изобличающих женщин, хотя в данном случае и супруг выглядит не наилучшим образом? Автор осуждает ее скаредность, но не отказ мужа позаботиться о ее душе (Crane, N 182).
Многие сюжеты, использованные Жаком Витрийским, встретятся как в других сборниках «примеров», так и в фаблио, а затем и в итальянской ренессансной новелле — в последней, естественно, с другой моралью. Некоторые из этих сюжетов перейдут в литературу Нового времени.
Нужно избегать сожительства с женщиной, провозглашает автор «Зерцала мирян». «Женщина, — учит философ Секунд, — есть смущение мужчины, ненасытное животное, постоянное беспокойство, непрерывная борьба, повседневный ущерб, буря в доме, препятствие к исполнению обязанностей. Нужно избегать общения с женщиной, во-первых, потому что она запутывает мужчину, во-вторых, потому что она оскверняет его, и, в-третьих, потому что она лишает его имущества и добродетелей» (SL, LIII). Таков манифест мужского шовинизма, сформулированный монахом.
184, 185
Супружеские пары — моды 14 в. Миниатюры из Венцеславовой Библии. Прага.
186
Катанье на лодке. Миниатюра из фламандского календаря начала 16 в.
187
Домашняя жизнь — колка дров. Миниатюра из фламандского календаря начала 16 в.
Не следует, однако, думать, что женщины в ту эпоху всегда безропотно сносили антифеминистские инвективы проповедников. Раздавались и голоса протеста, и по крайней мере один из них мы еще можем расслышать. Монах изобличил жену Пилата, которая, пытаясь вступиться за Христа, тем самым намеревалась помешать спасению рода человеческого, и какая-то дама из числа слушательниц потребовала, чтобы проповедник перестал порочить ее пол[159]. Но как же быть с Богоматерью, которой усердно поклонялись? Культ Марии едва ли способствовал реабилитации женщины. «Mulier, — говорит Цезарий Гейстербахский, — есть имя порчи и природы, Virgo или Maria или Dei genitrix (Богородица) — имя славы». «Женщиной» («той женщиной») именуют Богоматерь одни только черти, не смеющие назвать ее по имени (DM, V: 44). Однако когда некая женщина пришла с мольбой к святому Гиларию воскресить ее сына, а святой обратился в бегство, она крикнула вослед ему: «Вспомни, что наш пол родил Христа». Услыхав эти слова, святой тотчас вернулся и возвратил к жизни ее сына (Hervieux, 288,391).
Гнев проповедника вызывает и склонность женщин к танцам, хороводам и мирским песням. Естественно, в подобных развлечениях участвуют как женщины, так и мужчины, в особенности молодежь[160]. К чему это ведет? Жак де Витри утверждает, что «хоровод есть круг, центром коего является дьявол. Все движутся в нем влево, направляясь к вечной погибели. Когда нога прижимается к ноге или рука женщины касается руки мужчины, вспыхивает дьявольский огонь» (ЕВ, 162). Некий святой увидел над головой женщины в хороводе отплясывающего беса, который и побуждал ее танцевать (ЕВ, 270). В Германии был случай, когда женщина, участвовавшая в плясках, после этого не могла двигать ногами на протяжении трех дней, — это дьявол держал ее за острые концы модной обуви, и верно, лишь только их отрезали, дьявол с шумом вышел из ее ног, и к ней возвратилась способность ходить (ЕВ, 281). Плясуньи и плясуны — прямые враги духовенства и проповедников. Человек, не желающий потерять корову, привязывает ей на шею колокольчик и, слыша его звон, спокоен. Женщина, которая пляшет в хороводе, увлекая за собой других, носит колокольчик дьявола. Услыхав звуки пляски, нечистый спокоен: «Не потерял я свою корову» (Crane, N 314).
В одном селении во время воскресной проповеди жена главы местной общины (maiorissa villae) затеяла хоровод пред вратами церкви. Проповедник вышел из церкви вместе с народом и пытался унять пляшущих и поющих, но слова не подействовали, и священник сорвал с головы этой женщины покрывало вместе с украшениями и накладными волосами. Пытаясь прикрыть голую макушку, греховодница задрала платье на голову, обнажив свои постыдные части (ЕВ, N 275). Близ Анжера некая девица в праздничные дни, в то время как другие направлялись слушать проповедь, созывала друзей на луг, где говорил проповедник, и там они мешали слушать его своим громким пением и плясками. Девицей завладел бес, и ее тело покрылось нарывами. Ничто ей не помогало, даже паломничество к святым, и лишь после того как ее отвели к монахам, коим она причинила беспокойство, и они ее простили и помолились за нее, освободилась она от беса (ЕВ, 185). Девушка, страстно любившая танцы, под влиянием проповедника раскаялась и навсегда отказалась от участия в плясках. Тем не менее перед смертью она призналась, что испытывает невыносимую муку в гениталиях и утешается только тем, что в короткое время эти страдания прекратятся и она, минуя чистилище, отправится на небо (Klapper 1914, N 50). Нужно страшиться не только хитростей и обмана женщин, пишет Этьен де Бурбон, но и улиц, театров и зрелищ, на которые они собираются, а в особенности тех мест, где они водят хороводы. «Дьявол — изобретатель хороводов и танцев, их верховод и покровитель» (ЕВ, 462; ТЕ, 35, 139). Выше мы видели, как Бог сурово и беспощадно карает пляшущих в церквах, поражая их молниями (см. гл. I).
Здесь нужно отметить, что, хотя проповедники обращались как к сельскому, так и к городскому населению, и к последнему, как кажется, в первую очередь, затрагивая самые разные аспекты его жизни, ни в едином «примере» нет ни прямых, ни косвенных указаний или намеков, которые дали бы основание предполагать существование карнавала в XIII веке. Молчание источников в принципе, разумеется, малоубедительный аргумент в пользу мысли об отсутствии самого явления, но в данном случае, учитывая специфику «примеров», приходится предположить, что если в них (как и в других памятниках) нет подобных свидетельств, то наличие этого праздника в жизненном цикле западноевропейцев изучаемого периода внушает серьезные сомнения. О карнавале как организованном массовом действе с разработанным «сценарием» мы узнаем из памятников более позднего времени. Традиции, которые питали карнавал, могли восходить к античности; о песнях и плясках, вызывавших негодование духовенства и церковные запреты на протяжении всего средневековья, известно не только из «примеров», но и из других памятников. Однако как часть календарного цикла и грандиозное народное празднество карнавал сложился только к концу средневековья в развитой городской среде с ее пестрым и многочисленным составом и специфическим социально-психологическим климатом[161]. В «примерах» перед нами, скорее, «карнавал до карнавала», элементы праздника, но едва ли — более того.
Веселье и смех не заказаны христианину, мы видим, что и сами проповедники нередко стремятся вызвать улыбку у своих слушателей. Неспособность смеяться — признак тех, кто побывал на том свете. Человек — «разумное смертное существо, расположенное к смеху» (Ноткер Губастый, начало IX века). Но чрезмерный смех греховен. Ссылаясь на Григория I, Жак Витрийский рассказывает о какой-то особе, которая видела пресвятую Марию со множеством дев и пожелала быть вместе с ними. Богоматерь сказала ей: «Не смейся на протяжении тридцати дней, и будешь с нами». Она так и поступила, целый месяц не смеялась, после чего скончалась и обрела обещанную славу. Несомненно, заключает Жак де Витри, что, не воздержись она от смеха, песен и хороводов, никогда бы Дева не приняла ее в свой сонм (Crane, N 275. Ср. PL, t. LXXVII, col. 348).
Среди россыпей анекдотов о злокозненности и порочности женщин буквально теряются те немногие «примеры», в которых сочувствие проповедника на стороне жены, а не мужа. Таковы рассказы Жака де Витри о пьяницах, которые чем попало избивают своих жен и, причиняя им насилие, убивают плод во чреве матери (Crane, N 225, 226).
Женщина служит дьяволу не только в плясках и хороводах, — она в высшей степени подвержена его влиянию во всем, что касается многообразных суеверий. Гадания и вера в приметы безусловно осуждаются. Но, в отличие от позиции, занятой авторами «покаянных книг», где за приверженность подобным суевериям устанавливались строгие епитимьи, проповедники склонны обращаться не столько к угрозам, сколько к высмеиванию тех, кто придерживается суеверных обычаев. Священник, который не мог отговорить прихожанок от посещений якобы всеведущей гадалки (divina), прибег к следующей хитрости: прикинувшись больным, он просил женщин отнести ей его башмачные ремни, но не говорить, чьи они. Гадалка утверждала, что ремни принадлежат соседке, и так удалось ее опозорить (ЕВ, 363). В другом случае приводится рассказ о том, как наиболее умные из прихожанок сами выставляли на смех прорицательниц или, лучше сказать, святотатствующих (sacrilega sive sortilega). Когда подобная старуха говорила женщинам: «Сделай так, как я тебя научу, и вскорости ты получишь хорошего мужа и богатство» — и многих ввела в соблазн, то одна ей возразила: «Твой собственный муж нищий. Как же ты сделаешь, чтобы у меня был богатый муж, коль самой себе пособить не сумела?» (Crane, N 266). Один мошенник, выведав у пришельцев разные обстоятельства их жизни, затем под видом откровения пророчествовал им. Некая бедная старуха, выдававшая себя за прорицательницу, поступала так: ее сын крал волов у крестьян и прятал, а она открывала им, где они находятся. Еще один обманщик выдавал себя за святого Иакова (ЕВ, 357,358,359).
Беда в том, пишет Этьен де Бурбон, что прорицателям, гадалкам, приметам, ложным внушениям — порождениям дьявола верит бесчисленное число глупцов. Верой в приметы заражены все, от крестьян до знати, от старух до ученых. Во время похода Карла Великого на сарацинов их войску повстречалось стадо рогатых животных, и один рыцарь, убежденный, что это плохая примета, рекомендовал поворотить вспять, но король пренебрег его советом и одержал победу (ЕВ, 353, 354).
Сами же гадалки подчас попадают в собственные сети. Одна такая старуха услышала в первый день мая, как кукушка прокуковала пять раз подряд, и уверилась в том, что проживет еще самое меньшее пять лет. Вскоре она тяжело заболела, и дочь уговаривала ее исповедаться и покаяться. Но та продолжала твердить, что у нее впереди еще целых пять лет жизни. Уже не в состоянии членораздельно произносить слова, она пять раз повторила cucu, а когда вовсе лишилась речи, то подняла пять пальцев и умерла (ЕВ, 52). И точно так же на куковании кукушки погубил свою душу некий конверс. Этот насчитал двадцать два ее крика и решил, что столько лет ему осталось. Чего же ради, сказал он себе, буду я умерщвлять столько времени плоть в ордене? Лучше уйти в мир и на протяжении двух десятков лет пользоваться его радостями, а последние два года можно будет и покаяться. «Но Господь, которому ненавистно всякое прорицание, распорядился по-своему». Два года, которые тот назначил себе для покаяния, он позволил ему жить, а двадцать лет радостей отобрал (DM, V: 17).
Дело, однако, не ограничивается высмеиванием гаданий и прорицаний. Это — отнюдь не невинное заблуждение, ибо за суевериями опять-таки скрывается дьявол. Две женщины обратились к гадалке: одной хотелось иметь ребенка, а другая желала приобрести чью-то любовь. Они остались на ночь в ее доме и увидели вызванного ею беса в виде страшной тени, от которого в ужасе бежали (ЕВ, 361). Другая женщина пришла к колдунье в надежде избавиться от бесплодия и зачала «с помощью бесов». Но когда новорожденного принесли крестить, из его тела вышел змей, а младенец умер и был выброшен в канаву (ЕВ, 362). Несколько историй о рождении монстров рассказывает Рудольф Шлеттштадтский, выделяющийся среди других авторов особой склонностью к мрачному и ужасному. Вот одна из этих историй. Близ Вормса жила молодая супружеская чета, и жена рожала одних только дочерей. При рождении третьей или четвертой девочки муж в раздражении пожелал жене, чтобы она родила козу или собаку, и на следующий год она действительно родила собаку и козу. По совету священника их закопали в землю (НМ, 51). Другая «истинная история» гласит, что некий крестьянин хотел совокупиться с женой против ее воли, и в конце концов она вскричала: «Во имя дьявола, утоли свою похоть». Она зачала и в великих муках родила редкостное чудовище с трезубцем в руке. Священник приказал забросать монстра камнями (НМ, 35). В утрехтском епископстве с женой одного рыцаря переспал дьявол, принявший облик ее мужа, и она родила трех чудовищ, одного со свиными клыками, другого с длиннейшей бородой, третьего — циклопа. Мать умерла после родов (НМ, 36).
Таким образом, суеверия квалифицируются проповедниками как дьявольщина. Вера в ведьм (striges), якобы способных превращать себя в иные существа и ездить верхом на животных, тоже от дьявола. В Арморике у одной женщины умерли два годовалых младенца, и соседки утверждали, будто кровь у них высосали ведьмы. Несчастная мать поверила им и, родив третьего, решила, когда ему исполнился год, всю ночь сторожить его. В полночь она увидела старуху соседку, въехавшую в комнату верхом на волке, и заклеймила ее специально приготовленным раскаленным железом. Наутро вместе с соседями и бейлифом деревни они явились в дом этой старухи и обнаружили, что щека ее обожжена. Но та решительно отрицала свою вину. Дело дошло до епископа, и он заклял беса, который был «зачинщиком этого дела». Тут-то истина и обнаружилась: действовал бес, принявший облик старухи (ЕВ, 364).
И за более невинными, казалось бы, народными обрядами тоже скрывается нечистый. Один монах рассказывал, что у него на родине в Скандинавии (Dacia — провинция францисканского ордена, охватывавшая Данию, Швецию и Норвегию) существует обычай: когда женщина рожает, соседки собираются ей на помощь, — пляшут и ведут хороводы, «распевая неподобное». Они сооружают соломенный сноп в форме человека, надевают на него шляпу и пляшут вокруг этого boni, как они его называют, и носят его. Но владеет женщинами дьявол, отвечающий им таким страшным криком, что однажды участница непотребства умерла на месте (LE, 192).
Суеверий много. Иные особенно опасны. Жак де Витри видел в некоторых областях, что простолюдины считают дурным знаком встречу со священником и спешат осенить себя крестом. Но мало этого — «я точно знаю», продолжает проповедник, что, когда в одном французском городе была большая смертность, люди говорили: «Не прекратится этот мор до тех пор, пока не положим нашего священника к покойникам». Так и сделали. Подошедшего к могиле священника, который провожал прихожанина в последний путь, крестьяне и крестьянки схватили и прямо в ризах сбросили в ров. «Таковы дьявольские внушения и происки бесов» (Crane, N 268). А вот реакция священника на подобные суеверия. Как рассказывает Джон Бромьярд, женщина перекрестилась при встрече со священником, и он ее спросил, верит ли она, что из встречи с ним для нее может выйти дурное; она ответила утвердительно. «Да будет тебе по вере твоей», — сказал он и спихнул ее в грязную канаву (JB: Sortilegium).
Дьявольщина окружает человека. Одна крестьянка залезла с ногами в таз и выпрыгнула из него спиною вперед (движение в направлении, противоположном нормальному, — задом наперед или против хода солнца, — верный признак колдовского ритуала и проявление нечистой силы); при этом она произнесла: «Прыгаю так из власти Бога во власть дьявола». На глазах населения деревни нечистый поднял ее в воздух и унес в лес, и с тех пор никто ее более не видал (DM, XI: 60). Цезарий Гейстербахский приводит примеры использования крестьянками церковной облатки в качестве магического средства. Одна хотела с ее помощью вылечить своих пчел, положив тело Христово в улей, но пчелы, повинуясь Творцу, выстроили вокруг него миниатюрную часовню (DM, IX: 8).
Другая, стараясь спасти овощи от капустной гусеницы, по совету какой-то бродяжки посеяла сакрамент в грядки огорода. «Хорошая medicina — тело Господне, если посыпать им овощи!» — иронизирует автор «Диалога о чудесах». Этой богохульницей завладел бес и жестоко мучил ее на протяжении долгого времени (DM, IX: 9). Еще одна женщина разбросала по углам своего поля хлеб, политый вином — кровью Христовой. Так она хотела предохранить урожай от непогоды и градобития. Что же она нашла? Хлеб превратился в свернувшуюся кровь (DM, IX: 25).
И опять-таки и в данном случае эта зловредная магия (maleficium) была кем-то подсказана. Видимо, тенденция использовать тело и кровь Христовы в магических целях была чрезвычайно устойчива, и не случайно IV Латеранский собор (1215) запретил выносить тело Господне из церкви, — в этом можно усматривать указание на то, насколько широко гостию употребляли в качестве колдовского средства[162]. В частности, сакрамент пытались применять и как орудие любовной магии, и не одни женщины (DM, IX: 6).
Тем не менее если судить по сборникам «примеров», то нетрудно видеть, что главными приверженцами колдовства, гаданий и иных магических обрядов и заклинаний были женщины[163].
И все же следует отдать должное проповедникам XIII века: они не разделяют веры в то, что существуют колдуньи, способные летать по воздуху верхом на каких-то зверях. Все басни такого рода — не что иное, как бесовское наважденье, и им это лишь видится. Женщина, утверждавшая, что за час полета может преодолеть огромные расстояния, пришла к своему священнику и сказала, что минувшей ночью избавила его от большого несчастья, когда не допустила к нему своих спутниц по этим полетам. Священник спросил ее, как же они могли войти в запертую дверь. Старуха отвечала, что ни дверь, ни замок не могут их задержать. Священник пожелал проверить, верно ли это, — «ведь надобно вознаградить тебя за оказанную мне услугу». С этими словами он запер двери церкви и, схватив распятие, начал избивать старуху. «Выйди и беги, коль можешь, если засов и замок тебя не остановят», — возразил он на ее слезы и мольбы. Так он избавил ее от ложной доверчивости (Crane, N 269). Этьен де Бурбон повторяет этот же анекдот, подчеркивая, что басни о ночных полетах и поездках женщин на каких-то зверях в компании с Дианой и Иродиадой и с другими женщинами, коих называют bonas res, представляют собой сонные видения (ЕВ, 368). Столь же мало доверия заслуживают, по его убеждению, и россказни о ночных бдениях, на которые собираются многие люди, чтобы встретиться с черным псом. Об этом ему поведал один прихожанин, но беседа с другим человеком доброй репутации убедила его в том, что все это было лишь дьявольским внушением (ЕВ, 366). Под воздействием нечистой силы один священник принял участие в полете верхом на бревне; спутницами его были опять-таки женщины, коих в просторечии (vulgariter) зовут bone res.
Так попал он в большой погреб, где великое множество женщин пели, держа в руках свечи и факелы, и были накрыты столы. Когда все уселись за стол, огни были погашены и с шумом явились черти, а священник оказался нагишом, на винной бочке, запертым в подвале где-то в Ломбардии (ЕВ, 97). О том, что происходит на таких сборищах, рассказывала другая женщина: там встречаются мужчины и женщины, призывающие Люцифера, и является кот ужасного вида, который ходит кругами, окропляя всех своим хвостом, а когда гасят огни, начинается свальный грех. Люди, которых назвала эта женщина, все отрицали (ЕВ, 367)[164]. Такое же наваждение бесов — и явления ведьм (striges), якобы умерщвляющих детей (ЕВ, 365), и сцены рыцарских ристаний, которые видели отдельные лица (ЕВ, 364).
О том, что всяческие превращения людей в другие существа — не более чем бесовский обман, явствует из рассказа о человеке, который увидел свою жену в виде вьючного животного. Со слезами и стенаниями повел он ее на поводу к святому, но тот сказал: «Не вижу животного, но вижу, что ты привел ко мне какую-то женщину». Молитва святого уничтожила дьявольское наваждение, и мужу была возвращена жена в своем обычном облике (Crane, N 262).
Пройдет время, и позиция духовенства радикально изменится: от разоблачения внушенных дьяволом иллюзий о ведовских шабашах, ночных полетах и превращениях людей в животных церковь перейдет к утверждениям об их истинности. Образ ведьмы, издавна существовавший в народном сознании, будет взят на вооружение учеными людьми и подвергнется последовательной демонизации. Европа вступит в полосу официально санкционированных гонений на ведьм.
Ребенок не привлекает внимания проповедников, устремленного на разоблачение грехов и сосредоточенного на взрослых — людях, ответственных за свои деяния. Необходимо признать, что ребенок в ту эпоху вообще не был предметом того интереса и сочувствия, какими он пользуется в Новое время. Средневековая цивилизация — «цивилизация взрослых» (Ф. Ариес). Что же касается «примеров», то в них упоминания о детях случайны и спорадичны. Отношения между родителями и детьми попадают в поле зрения монаха не ради них самих, а в связи с обсуждением каких-то других, более существенных проблем. Семья как ячейка, создаваемая для воспитания потомства, в «примерах», по сути дела, отсутствует, и это умолчание проповеди об основной социальной клеточке общества — само по себе весьма красноречивое свидетельство. В рассматриваемых нами памятниках домашние образуют обычно пассивный фон, на котором развертывается драма, переживаемая грешником, одиноко стоящим перед потусторонними силами добра и зла. Семья, собственно, лишь муж и жена, и по большей части остается вообще неизвестным, имеется ли у них потомство; как правило, проповедника это не интересует. «Примеры» не принадлежат к числу тех источников, исследование которых удовлетворило бы специалиста по исторической демографии, поскольку ни численный состав семьи, ни половое соотношение детей, ни возраст, в котором люди покидают этот мир, не находят в них освещения. В одном «примере» сообщается, как кельнский епископ спас восьмерых младенцев мужского пола, которых в одну ночь родила знатная матрона, намеревавшаяся их утопить «из стыда» (Klapper 1914, N 56).
С помощью такого рода легенд не восстановить действительной демографической ситуации. Правда, в «примерах» может быть нащупан один аспект, в котором семья в целом, включая жену и детей, выступает более активно: это позиция, занятая ею по отношению к загробному спасению ее скончавшегося главы[165].
Нельзя упускать из виду, что перед нами — специфический литературный жанр, в произведениях которого было бы неосмотрительно искать прямого «отражения» действительных отношений. Хорошо известно, что в средние века, когда не существовало эффективных средств регулирования рождаемости, она обычно была высокой и что поэтому число детей в семьях нередко было довольно значительным. Но вместе с тем чрезвычайно высока была и смертность новорожденных и маленьких детей, и средняя продолжительность жизни оставалась, по сравнению с данными Нового времени, очень низкой. Между тем в «примерах», как и в сказке, обычно упоминается один ребенок, редко несколько, — реальной структуры средневековой семьи по этим памятникам не восстановить. Члены семьи могут быть упомянуты лишь постольку, поскольку того требует развертывание сюжета, и поэтому, как правило, ее численность сведена к минимуму.
Существует, если я не ошибаюсь, лишь одно, но тем не менее ценное развернутое указание в «примерах» на отношение матерей к своим младенцам. Это известный рассказ Этьена Бурбонского о суеверии, обнаруженном им в лионском диоцезе. Посетив местность Новиль неподалеку от Лиона, он встретился с «нечестивым обычаем», которого придерживались местные крестьянки. Они приносили своих больных или слабеньких новорожденных детей в рощу, выросшую на могиле святого Гинефора, о котором этот доминиканец ничего не знал. К его вполне понятному негодованию, выяснилось, что Гинефор — никакой не святой, а… борзая собака, которую некогда похоронил убивший ее по ошибке рыцарь — владелец расположенного поблизости замка, давно уже разрушившегося. Рассказ о гибели борзой, как кажется, имеет некоторое отношение к крестьянскому суеверию, и поэтому рассмотрим его. Однажды, когда нянька отлучилась от колыбели новорожденного сына рыцаря, на младенца напал огромный змей, но ребенка защитил борзой пес, который загрыз змея. Во время борьбы колыбель опрокинулась. Возвратившаяся служанка, видя окровавленную пасть борзой, вообразила, что собака загрызла младенца, и завопила. Прибежал рыцарь и, недолго думая, зарубил пса. Тут же обнаружилось, что младенец, целый и невредимый, преспокойно спит под перевернутой люлькой. Раскаиваясь в опрометчивом убийстве верного пса, рыцарь велел его похоронить и в память о происшествии насадить деревья на его могиле. Такова легенда, сохранявшаяся много времени спустя после исчезновения и семьи господина замка и самого этого замка. Как видим, у крестьян этой местности были причины видеть в святом Гинефоре, за которого они принимали борзую, покровителя новорожденных детей.
Этьен де Бурбон продолжает: крестьяне, наслышанные о благородном подвиге борзого пса, «посещали его могилу, почитая его как мученика». По наущенью дьявола, они обращались к этому «святому» с просьбами о помощи в болезнях и иных нуждах. В особенности усердствовали матери. Они нашли какую-то старуху, совершавшую магические обряды и призывавшую бесов. Развесив детские пеленки на ветвях деревьев, они протаскивали младенцев между ветками, «призывая фавнов», населявших этот лес, чтобы они приняли больного младенца и возвратили им здорового. Затем «матери-детоубийцы», как называет их Этьен де Бурбон, оставляли нагого ребенка, зажигая свечи у его головы, и удалялись на время, пока эти свечи не догорали, так, чтобы не видеть его и не слышать его плача. Не раз, как от многих слышал инквизитор, свечи причиняли ожоги оставленным младенцам, и те погибали. В одном случае волк, или дьявол в его форме, загрыз бы ребенка, оставленного на попечение «фавнов», если бы не подоспела движимая материнской любовью женщина, — таково ее собственное признание. Когда матери вновь приходили к своим детям и находили их живыми, они относили их к ближайшей реке и девятикратно окунали в воду, и у ребенка должно было быть очень крепкое здоровье, чтобы он не скончался тут же или немного погодя. Таков был обряд исцеления новорожденных на могиле святого Гинефора.
Остается добавить, что Этьен де Бурбон, расследовавший это «оскорбительное для Бога и отвратительное суеверие», созвал местное население и обратился к нему с проповедью. «Мы приказали выкопать мертвого пса, срубить деревья и сжечь его останки вместе с этими деревьями». От местных сеньоров инквизитор добился распоряжения, которое угрожало конфискацией имущества у тех, кто осмелился бы собираться на этом месте для отправления нечестивого культа и колдовских обрядов (ЕВ, 370).
Этот «пример» недавно стал предметом всестороннего исследования Ж.-К. Шмитта[166]. Помимо исключительного интереса, который представляет сочетание магического ритуала с легендой, «пример» важен и как свидетельство материнской любви к новорожденным, озабоченности слабым здоровьем многих из них и магической практики, заменявшей медицину в деревне. По словам Этьена Бурбонского, существовало поверье, будто «фавны» (с точки зрения инквизитора, это, конечно, бесы) в результате обряда подменяют детей, забирая больных и хилых и возвращая матерям здоровых, — первые принадлежат этим «фавнам», тогда как крепкие младенцы суть подлинные дети этих крестьянок.
Наблюдение относительно родительской любви к детям примерно в тот же период было сделано Э. Леруа Ладюри на материале инквизиционного расследования в пиренейской деревне Монтайю[167]. Матери радуются рождению детей и глубоко переживают и оплакивают их смерть. Между родителями и детьми существуют прочные эмоциональные связи. Этот вывод может показаться довольно банальным: трудно было бы ожидать другого! Однако констатация привязанности родителей к детям имеет свой смысл, если вспомнить известный тезис Ф.Ариеса о том, что ребенок, которым якобы пренебрегала средневековая цивилизация, не придававшая никакого значения его психологическим и возрастным особенностям, становится предметом забот и любви только после перестройки семьи в начале Нового времени, когда воспитание детей делается ее основной функцией[168]. Негативное отношение к женщине дополнялось невниманием к детям[169]. Ариес исходил из материалов, которые могут характеризовать преимущественно лишь верхи общества. Источники, исследованные Леруа Ладюри, относятся к крестьянству.
В целом же, несмотря на то, что за последнее время интерес к истории детства резко возрос в исторической науке, приходится согласиться с теми историками, которые полагают, что эта область знаний остается мало изведанной, полной спорных и ошибочных утверждений и что выход из положения один: самое внимательное и скрупулезное фронтальное исследование источников, не полагающееся на односторонние впечатления, которые могут быть более или менее случайно из них почерпнуты[170].
Наша ближайшая задача носит более ограниченный характер: установить, каков взгляд на детство, ребенка и семью у проповедников XIII века. Как мы видели, сообщение Этьена де Бурбон проливает некоторый свет на деревенскую среду. Впрочем, свидетельства родительской привязанности дают «примеры» и относительно рыцарей. Некий благородный рыцарь, отправляясь в крестовый поход за море, «велел привести к себе маленьких сыновей, которых он очень любил». Обнимая их при прощании, он хотел сделать свой отъезд еще более горьким, — ведь тем самым возросли бы его заслуги (Crane, N 124). Любовь к детям и преданность делу, угодному Богу, сочетаются, но вместе с тем и находятся в противоречии: нужно пожертвовать первой ради второй, и при этом возрастают шансы спасения души. Другие указания проповедника относительно родительской любви предельно лаконичны. Например, в «примере» о видении одного рыцаря упомянуто о том, что бесы соблазняли его, принимая облик разных людей, в том числе облик его жены и любимого маленького сына (ЕВ, 37. Ср. 444; Crane, N 1). Но не может ли самая беглость подобных упоминаний послужить свидетельством того, что родительскую любовь проповедники рассматривали как нечто само собой разумеющееся? В конце концов, привязанность к своим младенцам свойственна и животному миру (см., например: Hervieux, 411).
Дело обстоит не так-то просто. Родительская любовь естественна. Но как ее оценивает проповедник? Любовь к близким, в том числе к детям, чревата большой опасностью: она может заслонить главную цель жизни и даже отвратить от нее — заботу о спасении души. Одо из Черитона приводит две притчи. Первая: крестьянин вез на рынок тушу быка, и к нему пристали волки. «Долго собираетесь меня преследовать?» — «Долго ли? Пока несешь быка». Тогда крестьянин предпочел бросить тушу и избавиться от таких спутников. Вторая басня: некоего человека, шедшего с полным кошельком, преследовали разбойники, и, дабы избавиться от них, он бросил кошелек. Мораль обеих притч: «Волки суть разбойники, кои, пока несешь в себе грех, преследуют тебя, дабы пожрать. Разбойники суть кровные родственники, сыновья, племянники, дурные слуги, приживалы, которые жаждут богатств» (Hervieux, 292. Ср. 373). Вот отношение к детям и родственникам! От них — одна лишь опасность и кошельку и душе. В одной из последующих глав будет приведен рассказ об отшельнике, который вместе с ангелом, принявшим человеческий облик, посещал дома разных лиц. В одном из домов ангел умертвил маленького ребенка. Затем он открыл потрясенному отшельнику причину этого поступка: оказывается, пока у хозяина дома не было сына, он охотно подавал милостыню, был щедр и небережлив, а с рождением наследника отвратился от благочестивых дел и начал копить добро для сына (Crane, N 109; GR, 37). Наличие детей и наследников и любовь отца к сыну, забота о нем, согласно логике этого повествования, угрожает спасению души.
188
Мадонна с младенцем. Роспись из церкви в Нес, Норвегия, начало 14 в.
Здесь уместно упомянуть то обстоятельство, что, судя по имеющимся источникам, детство самих будущих членов нищенствующих орденов — младших отпрысков семей, которые не могли рассчитывать ни на отцовское наследство, ни на ту долю родительской любви, какая доставалась старшему сыну, и подчас попадали в монастырь по воле родителей, а не добровольно, — их собственное детство было безотрадным[171]. Возможно, это оказывало свое влияние на взгляды проповедников. Не симптоматично ли, что в новых орденах игнорировались все возрастные (так же как и социальные) различия, настоятеля называли уже не «отцом», а «наставником», а монахов — «меньшими братьями»?
Как обстояло дело с любовью детей к своим родителям? Имея в виду специфику проповеди, нацеленной на осуждение негативных аспектов моральной жизни общества, трудно ожидать объективного освещения эмоциональной сферы. Совершенно иные чувства якобы обуревают христианина. Вспомним проповедника, который по воскресным дням взывал к пастве: «Не молитесь за душу моего отца, который был ростовщиком…» Приведя эти проклятья, исходившие из уст знакомого священника, Жак де Витри заявляет, что, если б он верно знал, что его собственный отец ушел из мира сего хотя бы с одним смертным грехом, он не прочитал бы за него Pater noster, не отслужил бы ни одной мессы и не подал бы милостыни для спасения его души (Crane, N 216). Не любовь между детьми и родителями, но любовь к Богу и заботы о спасении души должны стоять в центре внимания человека.
189
Дьявол предлагает женщину святому. Капитель в церкви Сен Бенуа на Луаре. Начало 12 в.
190, 191
Глупая и разумная девы. Статуи в соборе в Магдебурге. Около 1250 г.
Мы читаем в «примерах» о детях, которые обеспокоены участью душ своих родителей на том свете[172], но создается впечатление, что это беспокойство не лишено эгоистичности. У одной девушки были богобоязненный и добрый отец, простец, который усердно работал в поле и скромно жил трудом рук своих, и распутная мать-бездельница. Оба скончались. Предоставленная самой себе, дочь задумалась, какую жизнь ей вести — следовать ли примеру отца или пойти по стопам матери, и решила подражать ей. Ночью пришел к ней в видении ангел и отвел ее в какое-то зловонное и ужасающее место, где среди прочих проклятых подвергалась мукам и ее родительница, которая обратилась к ней с предостережением от «подлых и преходящих жизненных услад». Затем ангел отвел девушку в красивейшее место, в котором она встретила своего отца в окружении святых. Возвратившись, девица стала на стезю праведности и сделалась отшельницей (Hervieux, 330–332; Crane, N 289. Ср. LE, 195). Жак де Витри не упоминает о сочувствии дочери к участи погибшей матери, — в центре внимания его героини — выбор ее собственного жизненного пути.
В других случаях эгоизм детей выражен еще более ясно. Сына ландграфа Людовика очень интересовало, что произошло с душой его отца, и один клирик, опытный в некромантии, при помощи дьявола посетил покойного ландграфа в аду. По его словам, он осужден за то, что присвоил церковные владения и оставил их в наследство сыновьям. Он уверял, что если б они возвратили эти земли по принадлежности, то его муки были бы сокращены. Клирик передал просьбу покойника сыновьям, но те из жадности ей не вняли (DM, I: 34). И точно так же сыновья недавно скончавшегося рыцаря Фридриха, которым повстречавший его душу горожанин передал просьбу отца вернуть землю ограбленной им вдове, «предпочли вечно пребывать в муках, нежели возместить ущерб» (DM, XII: 14).
192
Танцующий ангел. Рельеф в соборе в Базеле. 1280.
193
Сладострастие на козле. Консоль в соборе в Оксерре, Бургундия. Около 1300.
194
Рождество. Миниатюра начала 15 в. Париж.
Большой популярностью пользовалась история, приводимая в ряде сборников «примеров», — о неблагодарности детей по отношению к родителям, которые всю жизнь о них заботились. Некто, выгнав собственного отца из дому, заставил его жить в стойле и дал ему один только поношенный плащ. Сын этого нечестивца, горюя о деде, просил отца купить ему плащ. «Зачем? — удивился отец. — Мало ли у тебя красивых одежд?» — «Я сохраню его и, когда ты состаришься, одену тебя в него, поступив с тобой точно так же, как ты поступил с моим дедом, а своим отцом, который тебя породил, выкормил и оставил тебе все, чем владел» (Crane, N 288. Ср. LE, 143; Hervieux, 245). Если сын ведет себя бессердечно по отношению к отцу, то внук испытывает глубокое огорчение из-за лишений деда.
195
Сцена с детьми. Миниатюра 13 в. Париж
Повторяю, подобные анекдоты едва ли проливают свет на многообразие семейной жизни со всеми ее проблемами, — скорее, они выражают определенные установки проповедников. Как кажется, упор в «примерах» делается в большей мере на обязанностях детей перед родителями, нежели на родительской любви. Сыновняя неблагодарность — излюбленный сюжет проповеди. Некий сын в гневе таскал своего отца за волосы по двору. За это покарал его божий суд. Когда у него в свою очередь вырос сын, тот тоже таскал его за волосы в том же дворе, и отец взмолился: «Отпусти меня, ибо своего отца я таскал до сего места, но не далее». «В чем состоит грех человека, в том состоит и его наказание», — заключает проповедник (ТЕ, 107). Богача постигла внезапная смерть, и сыновья, увидев, как он упал мертвым, оставив тело отца, бросились к сундукам, дерясь между собой и со сбежавшимися родственниками (ТЕ, 120. Ср. 228).
196
Обручение. Работа Герарда Обера. 15 в. Париж
Господь сурово карает неблагодарных и жестокосердых детей. Один священник услыхал в церкви вопли и стенания погребенной девицы: «Горе мне, горе мне! О, если б никогда не рождалась я на свет! И тело мое и душа прокляты». И тут бесы потащили ее труп из церкви. Вспомнив ее исповедь, священник не нашел других грехов, помимо того что она часто ругала свою мать. «Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой, чтобы продлились дни твои…» (Второзаконие 5:16) — к этой библейской заповеди Одо из Черитона и приводит упомянутый «пример» (Hervieux, 315). Как утверждает Этьен де Бурбон, «многие видели» человека, на лице которого, между глаз и на щеках, сидела ужасная жаба огромных размеров, и не было никакой возможности от нее избавиться. В чем причина? Сам несчастный признавал, что это — божий суд. Его отец наделил его имуществом и женил, но когда он бедным стариком явился нему, то ни сын, ни невестка не захотели угостить его приготовленным к обеду каплуном, спрятав его в сундуке. После ухода отца сын открыл сундук и увидел на блюде отвратительную жабу, которая и вцепилась ему в лицо. Лишь после посещения им Святой земли жаба соскочила с его лица и лопнула (ЕВ, 163)[173]. Сын обманом лишил свою мать имущества и выгнал из дому, куда привел себе жену. В наказание курица, которой он хотел пообедать, превратилась в змею, которая и задушила его (DM, VI: 22; VII: 44)[174]. Страшной была божья месть за дурное отношение сына и невестки к религиозной женщине Хильдегунде в ее последний час. Самолично причастив умирающую, Господь умертвил сына за непочтительность, а остальные ее дети, числом до двенадцати, в короткое время один за другим скончались, хотя Цезарий Гейстербахский, поведавший эту впечатляющую историю, не уточняет, в чем они были повинны (DM, IX: 36).
197
Супружеская ссора. Рисунок со скульптуры в церкви в Стрэтфорде на Эйвоне, Англия. 14 в.
198
Общественная баня. Миниатюра из рукописи 15 в.
Как видим, проповедники настойчиво подчеркивают необходимость уважения к старшим и благодарности им. Дети должны в первую очередь заботиться о спасении души родителей, а не о собственном материальном благополучии. Но далеко не всегда они выполняют свой долг. Исповедник сказал умирающему, что он должен возместить все неправедно нажитое, но жена и сыновья умоляли не оставлять их бедными, отговаривая его от уплаты компенсации. Священник, видя противодействие семьи и нерешительность умирающего, произнес слова проклятья: «В руки демонов передаю дух твой». «Сколь несчастны те, кто из-за жен и детей или иных родственников пренебрегают спасением своей души», — восклицает Жак де Витри (Crane, N 106). У постели другого умиравшего отца семейства плакали дети: «Что с нами будет?» Отец отвечал: «Вы, сыновья, получите свои земли, кои я приобрел, а вы, дочери, пойдете к своим мужьям, за коих я вас выдал. Обо мне же никто из вас не заботится: что со мною будет? А ведь я и сам не знаю, в какое место предназначен» (SL, 398).
199
Зачатие ребенка и творение его души. Миниатюра 15 в.
200
Кавалер с дамой в саду у фонтана. Миниатюра из фламандского календаря начала 16 в.
Несколько особняком, скорее, как исключение, стоит в ряду подобных «примеров» рассказ о художнике Фоке из «Римских деяний». Фока был обвинен в том, что работал и в праздничные дни. Фока объяснил свое неповиновение закону тем, что ежедневно должен зарабатывать по восемь денариев: два денария он дает отцу, ибо, когда он был ребенком, отец тратил на него два денария в день: «Теперь он впал в нужду, и сыновний долг велит мне поддерживать его». Два денария Фока откладывает для сына: «Чтобы, если я впаду в нищету, он возвратил мне их, как я возвращаю два денария своему отцу». Еще два денария он принужден выбрасывать на жену, своевольную и ворчливую женщину, а последние два денария Фока тратит на еду и питье[175].
Нетрудно убедиться в том, что дети и родители не противопоставляются в «примерах» в качестве носителей разных систем ценностей; дети не обладают идеей об ином образе жизни, который они отстаивают и хотели бы вести, в отличие от старшего поколения. Напротив, судя по проповедям, сыновья желают занять место отцов и быть им подобными. Насколько эта картина соответствовала действительности, трудно сказать, ибо в интеллектуальных кругах того времени наблюдалось иное положение. Немецкий историк Г. Миш говорит о «молодежном движении» XII века[176], и известно о немаловажных противоречиях между поколениями в среде рыцарства[177]. Отсутствие в наших источниках заметных следов подобного протеста дает основание предполагать, что жизнь не ставила проповедников, обычно чутко реагировавших на все возможные случаи социально-моральных отклонений, перед серьезной проблемой «конфликта поколений»; иначе было бы трудно понять, как могли они эту проблему игнорировать. Опираясь на иной, нежели наш, материал, западногерманский исследователь А. Ничке находит возможным утверждать, что в XIII и начале XIV века существовало «движение молодежи», выразившееся прежде всего в ее отказе принимать духовные и материальные ценности отцов[178]. Однако не ясно, в какой мере можно обобщать подмеченные этим исследователем факты.
Не находим мы указаний на почетное положение пожилых людей. Скорее, наоборот: старый отец — обуза для взрослого сына, который оттесняет его и отказывает ему в уважении. Старухи выступают в «примерах» почти неизменно в роли сводниц, колдуний, гадалок или молодящихся мегер. Но здесь перед нами, конечно, литературные штампы, а не зарисовки из жизни, и сделать какие-либо заключения из подобных рассказов невозможно. Однако работы Р. Шпранделя свидетельствуют о том, что в средневековом обществе старость не оценивалась высоко[179].
Почти ничего нет в «примерах» и относительно воспитания детей родителями. На память приходит эпизод, рассказанный Жаком де Витри, но и он опирается на текст, приписываемый Боэцию[180]. Вор, которого вели на виселицу, увидел своего плачущего отца и попросил у него последнего поцелуя. Когда же он целовал его, то больно укусил в губу (руки у него были связаны): «Много зла причинил ты мне тем, что, когда я был мальчиком, ты, зная, что я уже начинал воровать, не бил меня и не наказывал» (Crane, N 287). Пятилетний ребенок погубил свою душу тем, что имел привычку богохульствовать, а родители его не наказывали за это, и, как он при смерти сказал отцу, за ним пришли «черные люди» (Crane, N 294). При этом Одо Черитонский подчеркивает, что отец очень любил и лелеял своего маленького сына, но «телесно» (Hervieux, 315). Забот о физическом здоровье ребенка явно недостаточно, главное — в наставлении его в основах веры и морального поведения. Такова мораль этого повествования[181].
Семейные сцены лишь изредка попадают в поле внимания проповедников, а когда они все же встречаются в «примерах», речь идет скорее о курьезе или аномалии, нежели об обыденной жизни. Чаще других такие сцены упоминает анонимный автор более позднего памятника — «Зерцала мирян» (Speculum Laicorum). Пьяница-муж возвращается домой из таверны, видит жену с двумя сыновьями, принимает их за четверых, решает, что двое — незаконные, и всех убивает, после чего, протрезвившись, вешается сам (SL, 204). Другой пьяный муж устраивает над женой у себя дома божий суд — он пытается испытать ее раскаленным железом, но благодаря ее хитрости сжигает свою руку плужным лемехом, который он предварительно сунул в очаг (SL, 207. Ср. 502). Жена признается мужу в убийстве собственной матери, и он советует ей покаяться. «Но как же могу я покаяться перед теми, кого ежедневно встречаю?» — отвечает она. Когда муж ушел в поле, она, заперев дом, зарезала трех сыновей и самое себя (SL, 134).
Но не нужно воображать, что проповедники вовсе игнорируют нормальные супружеские отношения и чувство привязанности между мужем и женой. Упоминаются и преданные жены, но обычно они выступают в «примерах» в одном качестве — они стараются убедить мужей замолить свои грехи, отказаться от неправедно нажитого богатства и тем самым отвратить погибель души; либо они молятся за умерших супругов, вызволяя их из чистилища. В трирском диоцезе во время добычи серебра одного человека засыпало обвалом породы, и жена, уверенная в его гибели, хотела отслужить поминальные мессы, но не имела на них средств. Поэтому на протяжении года она возжигала перед алтарем благовония за упокой его души, пропустив лишь три дня. Спустя год стали расчищать завал в поисках серебра, и тут несчастный вскричал: «Пощадите, пощадите, осторожнее раскапывайте, не повредите мне!» Сперва его приняли за призрак, но потом убедились в том, что он жив. Как же смог он выжить? Ароматы возжигаемых женой благовоний настолько насыщали его, что он не почувствовал ни голода, ни жажды. Лишения испытывал он только в течение трех дней, пропущенных его женой. Так духовные заботы помогают телу, назидательно заключает Цезарий Гейстербахский (DM, X: 52)[182].
201
Кавалеры и дамы путешествуют по морю. Работа Мастера коронации девы Марии. Конец 14 — начало 15 в.
202
Святой Христофор. Миниатюра из фламандского часослова. Около 1480
Рассказ о чудесном исцелении прокаженного рыцаря Альберта — прототип «Бедного Генриха» Гартмана фон Ауэ — редкое, если не единственное исключение в литературе «примеров», в котором говорится о спасительной силе любви. Но, конечно, до реальной жизни здесь далеко. Рыцарь Альберт по прозвищу Бедный разорился и к тому же заболел проказой. По утверждению врача, его могла исцелить лишь кровь другого человека, который добровольно согласился бы отдать за него свою жизнь. Некая бедная девушка в благодарность за платья, которые когда-то Альберт послал ей с ее отцом, изъявила готовность спасти его. Когда она уже стояла перед сосудом, в который нужно было собрать ее кровь, Альберт отказался от ее жертвы, и на следующую ночь Бог его исцелил и вернул ему отцовские богатства. Выкупив свои владения, Альберт взял эту девушку в жены и прожил с ней долгую, счастливую жизнь (Klapper 1914, N6).
Иногда упоминаются и семьи простолюдинов. Сапожник, имевший жену и детей, усердно посещал церковь и молился Богу и потому жил в достатке, тогда как его одинокий коллега по ремеслу, не обнаруживавший благочестия, едва мог прокормить самого себя (Klapper 1914, N 137). Но в центре внимания и в этой истории — не семья, а благоволение Творца к верующему.
Любовь к семье — естественное чувство, и проповедник его не отрицает. И все же она опять-таки должна быть подчинена спасению души. Сражавшийся в Святой земле рыцарь молил Господа не допустить его возвращения на родину, если он не искупил еще сполна своих грехов. Другой рыцарь спросил его: «Как же хочешь ты оставить жену и детей своих?» — «Лучше оставить их, нежели погубить собственную душу». И желание его исполнилось: он вскоре был погребен, «присоединившись к гражданам Небесного Иерусалима» (DM, XI: 24).
203
Кастрация прелюбодея. Миниатюра из рукописи 13 в.
Не показательно ли, что узы между членами семьи, скорее, проявляются в «примерах», когда они упоминают загробное существование душ? В Кельне умерла благочестивая женщина, прибывшая вместе с сыном и дочерью из Армении. Вскоре при смерти был и сын. Он утешал сестру: «Не плачь, мать меня зовет» (DM, XI: 34). Как и в видениях, проповедь исходит из предположения, что на том свете возможно совместное обитание душ родственников. Впрочем, сохранение родственной приязни за гробом — не общее правило. Когда осужденный на адские муки рыцарь-ростовщик пытался пройти в собственный дом к сыну, коему он передал наследство, тот отказался впустить его, а отец оставил ему жаб и змей — адскую пищу, приготовленную на серном огне, в память об участи, ожидающей и сына (DM, XIII: 18).
Супружеская любовь привлекает внимание проповедника опять-таки преимущественно в аспекте спасения души. Выше был приведен «пример» о ростовщике, после смерти которого его вдова с разрешения епископа приняла на себя его грехи («ведь муж и жена едины суть») и, поселившись на кладбище, на протяжении двух семилетий их замаливала. В конце концов явившийся с того света супруг с благодарностью сообщил ей о полном своем освобождении от мук ада. Но симптоматично: новиций и учитель, размышляя над этим случаем, обсуждают вопрос о том, возможно ли избавление из ада и не был ли этот ростовщик в чистилище. (DM, XII: 24). Человеческие чувства, преданность жены памяти мужа, пожертвовавшей его спасению почти полтора десятилетия жизни, их не занимают. Другая жена погубила собственную душу вследствие того, что с помощью магии хотела разжечь любовь супруга, страшась его измены. Так как не любострастие, а благое намеренье было причиной ее греха, то помощь ее душе возможна (DM, XII: 27)[183].
Христианская проповедь релятивирует любые человеческие связи, не только родственные, родительские и супружеские, но и связи между друзьями. Когда некоего человека вели на казнь, рассказывает Одо Черитонский, он поочередно обращался за помощью ко всем повстречавшимся ему друзьям, но они уклонялись, кроме последнего, который обещал ему, что, если он искренне раскается в душе своей, он пойдет на виселицу вместо него. Но этот друг, оказывается, — не кто иной, как Сын божий, и все повествование толкуется как иносказание, в котором друзья суть земные богатства и земные влечения, бесполезные в момент гибели души (Hervieux, 318). Низкую оценку дружбы дает Одо и в другой проповеди (Hervieux, 394–395).
Все касающееся области отношений между полами настораживает и страшит проповедника. Он не может прямо и безоговорочно осуждать их, — в конце концов, Бог создал мужчину и женщину и велел им плодиться и населять землю. Но проповедник убежден в том, что наибольшие возможности для вторжения в жизнь людей дьявольского начала открывает именно сексуальная сфера, и поэтому никакие предостережения и поучения касательно недозволенных связей между полами не могут быть излишни. Как мы убедились, нормальная семейная жизнь мало волнует авторов «примеров». Совершенно иную позицию занимают они в отношении всякого рода отклонений. «Прелюбодеяние, то есть растление девушек, святотатство, супружеская неверность, кровосмесительство, противоестественный грех, — пишет Этьен де Бурбон, — суть пять пальцев на руке дьявола» (ЕВ, N 464). Этим, собственно, все сказано. Едва ли найдется «пример», затрагивающий сексуальную жизнь, в котором в роли подстрекателя и инициатора не выступал бы нечистый. Влечения плоти органически присущи человеку, и проповедники отнюдь не склонны их игнорировать и даже осуждать как таковые. Но в силах человека преодолеть их или поддаться им (ЕВ, 87–89). Один монах признался аббату, что его мучает плоть, и просил помолиться за него, чтобы Бог освободил его от искушения, а аббат жалобным голосом отвечал: «И я тем же мучим; так как же смогу я молиться за вас?» (DM, IV: 98). Другой монах, покаявшийся некоему старцу в своих телесных хотениях, получил в ответ отповедь: «Ты, несчастный, недостоин быть монахом, коль тебя тревожат такие искушения», и тот решил возвратиться в мир, но повстречал аббата, который его переубедил: и его, уже старого человека, тревожит плоть, но не следует отчаиваться. И тут же старца, который осудил монаха, тоже стали снедать побуждения тела (аббат увидел «эфиопа», посылавшего стрелы в этого монаха, — таков средневековый «Эрот»!), и решил он уйти из монастыря. Никто не способен устоять перед уловками дьявола, коль не поможет ему божье милосердие, и нужно о нем молиться, и искушение будет одолено (Hervieux, 322–323).
Борения плоти — компонент вселенской борьбы между силами добра и силами зла. Аббат Исидор отвечал аббату Моисею, который поведал ему, что он не находит себе места от духа любострастия: смотри — на западе виднеется огромное воинство бесов, поспешающих в сражение, а на востоке — бесчисленное воинство ангелов, и тех, кто идут с востока, посылает в подмогу своим святым Господь (LE, 56)[184]. Существуют разные способы одоления зова похоти. Некоторые, так сказать, «натуральные»: нельзя пребывать в праздности, нужно трудиться, перемежать разные занятия. Можно обуздывать плоть, как того в конце концов достигла одна благородная матрона. Дух прелюбодеяния завладел ею до такой степени, что она не могла ни сидеть, ни стоять и ощущала в бедрах как бы жжение: не в силах вынести «огня любви», она предложила возлечь с ней привратнику своего замка, но он пристыдил ее, напомнив о Боге и чести. Тогда она побежала к реке и до тех пор сидела в ледяной воде, пока не утих пожиравший ее огонь (DM IV: 102).
Но имеются и более радикальные способы подавления эротических влечений. Капеллан французского рыцаря настаивал на том, чтобы некую развратницу удалили из семьи, а она обвинила его в том, что он якобы мстит ей за отказ уступить его домогательствам. Рыцарь, однако, не поверил ее обвинениям, и тогда она пригрозила священнику: если он ей не уступит, она подвергнет себя самосожжению. Священник велел своему ученику приготовить для них ложе из соломы и пригласил ее возлечь вместе с ним. Солому подожгли, и тут блудница убедилась в том, что он — святой человек, ибо пламя не затронуло и волоса на нем, и покаялась (DM, X: 34). Другой монах, оказавшись в аналогичной ситуации (молодая монахиня воспылала к нему страстью и грозилась покончить с собой, если он не утолит ее желания), поступил иначе. Он сделал вид, что согласен переспать с ней, но просил ее прежде увидеть его тело и снял с себя одежду: под жесткой колючей рубахой тело его гноилось от ран. Монахиня на коленях просила у него прощенья (DM, IV: 103).
Но поскольку похоть — от дьявола, то лучшим средством против нее служит обращение к сакральным силам. Монах по имени Бернар носил на поясе сосуд с мощами мучеников Иоанна и Павла, и, когда его плоть возмущалась, святые начинали стучать ему в бок, призывая к успокоению (DM, VIII: 67). Надежной защитой от внушаемых Сатаной влечений плоти является Божья Матерь. При этом она действует по-разному, чередуя ласку со строгостью, в зависимости от характера человека, мучимого любострастием.
Юный рыцарь, живший в доме своего господина, рассказывает Цезарий Гейстербахский, впал в соблазн из-за его жены, но был ею отвергнут. Он обратился к отшельнику, и тот дал ему совет: на протяжении года ежедневно посещать Матерь Божью в церкви святой Марии и по сто раз в день ее приветствовать. По истечении установленного срока он поехал в церковь, а выйдя из нее, увидел красивейшую женщину, которая держала под уздцы его коня. «Нравится тебе моя внешность? — спросила она. — Хотел бы ты иметь меня своей женой?» — «Королю подобает такая красавица, и блаженным сочтут супруга твоего». — «Я — твоя жена. Подойди, поцелуй меня». Он повиновался. «Теперь состоялась наша помолвка», — сказала она, и тут понял рыцарь, что это — Богоматерь. С того часа полностью излечился он от соблазна и поведал о случившемся отшельнику. Тот сказал, что хочет присутствовать на его свадьбе, и велел ему распорядиться своим имуществом. В назначенный день рыцарь скончался и вошел в царство небесное (DM, VII: 32)[185].
Следующий за этим «пример» несколько иного рода. Монашка, которую соблазнял клирик, готова была уступить ему, но не смогла покинуть часовню, встретив на пороге Христа с распростертыми на кресте руками. Она поняла божью волю и, пав пред статуей Богоматери, покаялась ей. Однако Дева отвратила от нее лицо и дала ей пощечину. Удар был столь сильный, что монахиня до заутрени пролежала на полу, не в силах подняться. Но от соблазна она избавилась. «Тяжкая болезнь требует сильного лекарства» (DM, VII: 33). Помогла Дева и другой женщине. Та изменяла своему мужу с неким рыцарем, но затем, по божьему внушению, раскаялась и рассталась с ним. Любовник, однако, был настойчив, и она, страшась падения, обратилась с мольбой к Богоматери, и тут же в рыцаре пропала вся мужская сила (DM, VII: 27). Монах, страдавший от вожделения, воззвал к Деве. Во сне он увидел ее и почувствовал, как она таскала его за волосы и содрала с него кожу. Пробудившись, он обнаружил, что кожа на нем новая, и более плоть его не тревожила (ЕВ, 127). Более милосердно отнеслась святая Дева к развратному клирику, которого она лишь отругала, явившись ему в ночном видении. Тот попросил у нее письмо от Ее Сына, и когда он пробудился, в руке его оказалось послание, содержавшее следующий стих: «Cessa, condono; pugna, iuvo; vince, corono» («Прекрати, и прощу; борись, и помогу; победи, и награжу») (Hervieux, 368).
Помощь против предосудительной любви оказывают и святые. Рыцарь, сожительствовавший, по дьявольскому наущению, с родственницей и чрезвычайно к ней привязанный, ни за что не хотел с ней расстаться, даже под угрозой вечного проклятья. Когда этот рыцарь смертельно заболел, Бернар Клервоский спросил его, сокрушается ли он в душе. Да, отвечал грешник. Тогда святой разрешил причастить его, и с того часа «его любовь превратилась в ненависть, и был он спасен» (DM, 11:16).
Проповедники (обратим внимание, что они — современники куртуазных поэтов) не могут или не хотят проводить разграничения между любовью и похотью. В их глазах они едва ли не идентичны. О любовных переживаниях и страданиях они неизменно говорят как о плотских желаниях. Любовь не рассматривается как нормальное человеческое чувство. Половое влечение только унижает человека и ставит его душу под угрозу. Ничего облагораживающего в нем нет. Все это — плод дьявольского внушения. Сатана одолевал некую монахиню, внушая ей плотские желания. В ответ на ее молитвы явился ангел и велел ей читать псалмы. Она освободилась от духа прелюбодеяния, но тут же ею завладел дух богохульства. Женщина усомнилась в Боге и христианской вере. Вновь воззвала она к ангелу, и он сказал: «Ты надеешься прожить без искушений? Нужно из них выбрать, какое предпочтешь». Она выбрала первое — пусть искушение будет нечистым, но человечным; второе же искушение — дьявольское. Тогда ангел приказал ей опять читать псалом, и, освободившись от духа богохульства, монахиня снова ощутила stimulum carnis (то есть влечение плоти, DM, VIII: 42). Следовательно, дело не в том, чтобы вовсе избавиться от искушений, — это невозможно для живого человека, и для замкнувшегося в монастыре, может быть, еще труднее, чем для мирянина, — а в том, чтобы найти в себе силы их обуздывать и подчинять. Достоинство святости — не в стерильности чувств, а в способности их контролировать. Святой Бернар, гостивший в доме некой госпожи, вызвал у нее к себе страсть, и ночью она пришла к его ложу. Но Бернар вскричал: «Разбойники! Разбойники!» Она поспешила удалиться. Тем же закончились ее вторая и третья попытки. Наутро один монах спросил его, почему всю ночь он кричал о разбойниках, и святой отвечал: некий вор подходил к его ложу, желая отнять у него сокровище, которое он собирал всю жизнь, а именно посты, молитвы и добрые дела (Hervieux, 312).
Тех же, кто поддался зову плоти и не противостоял ему, не раскаялся и не исповедался, ожидает страшная участь. Проповедники не упускают возможности во всех подробностях живописать кары, обрушивающиеся на прелюбодеев и развратников. «Пикантность» деталей, как правило, их не стесняет. Юноша, склонивший к незаконной любви замужнюю женщину и умерший во грехе, явился ей с того света. Вид его был ужасен, его нагое тело все было обожжено адским огнем. Он сказал, что может показать ей, каково ему внутри, и на ее глазах помочился раскаленной медью, которая прожгла стену и сделала дыру в земле. Этьен де Бурбон узнал о происшедшем на исповеди от самой этой женщины (ЕВ, N 466). Другой развратник почернел как уголь и так страдал в гениталиях, что просил дать ему нож, чтобы отрезать их и не позволить дьяволу терзать его долее (ЕВ, 453). У развратного графа половые органы распухли до размеров большого горшка, и он, хуля Бога, погиб, а другой князь, повинный в том же грехе, испускал невыносимый смрад, и в конце концов у него вывалились внутренности. «Знаю имена, но не называю их, дабы не вызвать скандала», — замечает проповедник (ЕВ, 454, 455).
В одной деревне разыгралась сильная буря, и священник вместе со звонарем поспешили в церковь — звонить в колокол (колокольный звон — средство против бури), но по пути упали, так что звонарь попал под священника, и священник погиб, причем гениталии его были сожжены молнией, тогда как все остальное тело осталось нетронутым. Тут-то и открылось, что был он прелюбодей (DM, X: 29). Особенно страшен гнев Господа, обрушивающийся на нарушителя обета монашеского воздержания. Клирик осквернил монахиню. Для того чтобы все знали, сколь тяжка его вина, Христос после смерти грешника наложил такой знак на его постыдные места, что все, кто видел или слышал об этом, были приведены в ужас. «Не могу объяснить, щадя скромность женщин, кои, возможно, сие прочитают», — замечает Цезарий Гейстербахский (DM, XI: 58).
Раскаянье способно помочь даже человеку, виновному в тягчайшем сексуальном прегрешении, как это было с молодой особой, которую плотски познал ее собственный отец. Искренняя исповедь спасла ее, и священник наложил на нее минимальную епитимью — три дня поститься на хлебе и воде, хотя она изъявляла готовность провести в подобной строгости всю жизнь. А вот ее отец, обрадовавшийся было, что тоже отделается всего лишь кратким постом, был разгневан, услыхав от исповедника, что на него наложено совершенно иное покаянье — до конца своих дней носить власяницу и по три дня в неделю сидеть на хлебе и воде. Этот rusticus (так называет его Жак де Витри, и поскольку дело происходило в Париже, то, по-видимому, этот термин нужно понимать, скорее, как «грубиян», «грешник») не осознал того, что дочери зачлось ее душевное сокрушение, а вследствие черствости его души требовалась куда более строгая епитимья (Greven, N 101). При искреннем раскаяньи прощение возможно даже кровосмесителям. Грешные брат с сестрой прижили детей, но после паломничества в Рим (причем путь занял у них семь лет) получили отпущенье, доказательством чего было чудо: слеза раскаявшегося грешника, упав на кольцо на его руке, превратилась в драгоценный камень (Klapper 1914, N 166). Прощение великого грешника, как известно, представляло собой излюбленный сюжет христианской легенды: оно демонстрирует неизмеримость божьего милосердия, одновременно вселяя надежду в сердца отчаявшихся.
Проповедники не щадят воображения своей аудитории, для того чтобы внушить ей страх перед карами, неминуемо ожидающими людей, которые не способны совладать со своим либидо. Напомним сцену, рисующую классический «комплекс кастрации», как выразился бы современный психоаналитик. Монаха Бернара, человека «благородного происхождения, но еще более благородного своими добродетелями», дьявол до такой степени измучил искушениями, что тот вознамерился возвратиться в мир. Неоднократная исповедь не принесла ему облегчения, и он просил приора отпустить его: не обойтись ему без женщины. Приор уговорил его помедлить еще только одну ночь. Едва Бернар уснул, как увидел приближающегося к нему страховидного мясника с длинным ножом в руке; за ним следовал огромный черный пес. Этот человек схватил монаха за гениталии и, отрезав их, бросил псу, который тотчас все сожрал. В ужасе пробудившись от кошмарного видения, Бернар вообразил, что и впрямь сделался евнухом. Так был он избавлен от искушения (DM, IV: 97). Таков ночной кошмар монаха. Но случай, имевший место в одном английском монастыре в первой половине XII века, — это кошмарная действительность, описанная аббатом Эйлредом. Негодуя на греховную связь юной монашки с монахом, от которого она забеременела, сестры из монастыря Уоттон в Йоркшире силой принудили его самого себя кастрировать, забив отрезанный пенис в рот его возлюбленной…[186].
Только душевная стойкость может дать силы одолеть похоть. Один монах, с божьей помощью, победил нечистого. Когда его особенно яростно терзал зов плоти, он вскричал: «Что ты так жестоко меня мучаешь, дьявол? Более того, что Бог тебе позволит, ты мне не сделаешь. Мой Господь — он же и твой Господь». И тут искуситель удалился. Сперва он находился у него в голове, затем стал спускаться в уши, шею, спину, бедра и вышел через щиколотки (DM, IV: 96). Юного монаха, мучимого бесом похоти, приор научил сказать тому: «Дьявол, мой исповедник приказывает тебе прекратить вводить меня во искушение». Услыхав это, дьявол в смущении бежал прочь (DM, IV: 95).
Дьявол изыскивает всяческие способы, чтобы вовлечь человека в грех плоти. Мало того, что он сводит мужчин и женщин, толкая их на незаконные сношения, — он и сам вступает в половую связь с человеком. Термины incubus и succubus в проповеди встречаются редко[187], но сами инкубы и суккубы фигурируют в «примерах» неоднократно. Оливер, английский клирик времен короля Генриха III, «знатный родом, но неблагородный нравом», был предан разврату и, даже будучи тяжело больным, не обуздывал своих порочных склонностей. Когда его сожительница вышла из комнаты, где он лежал в лихорадке, явился дьявол в ее облике. Оливер обратился к нему, полагая, что это его любовница: «Друг мой, ляг в мою постель, я сойдусь с тобой, пока не умер». Дьявол охотно сие исполнил и исчез. Вернулась женщина, и Оливер понял, с кем он совокуплялся. «Рад я, что учинил ему такой позор», — сказал он. Однако той же ночью его слуга увидел, как явились к Оливеру бесы, глава коих сказал: «Долго он нам служил и на службе нам умер, и нужно поэтому искупать его после смерти». Внесли котел с кипящей смолой и серой, выкупали грешника, затем заставили его пропотеть на рашпере, дали испить какого-то зелья, и тут несчастный возопил: «Горе, что родился я человеком на земле!» Он отрекся от помощи всех божьих тварей, а также от Девы и Иисуса и отправился прямехонько в ад (SL, 364. Ср. DM, III: 10,11). А вот и инкубы. На протяжении семи лет бес, оставаясь невидимым, пользовался ласками женщины в той же постели, в которой лежал и ее супруг, и она избавилась от его домогательств лишь после исповеди и покаяния, когда два епископа предали его анафеме (DM, III: 7. Ср. 9). Еще один бес склонил красавицу ко греху и довел ее до безумия, а прогнавшего его священника убил со словами: «Почто отнял у меня мою жену?» (DM, III: 8).
Черти не просто соблазняют женщин, но могут находиться с ними в длительном браке. Удивительная история произошла в утрехтском диоцезе. Жили муж с женой, прижили нескольких детей, но муж не любил жену и плохо с ней обращался, ругал, оскорблял и проклинал ее. И однажды она заявила: «Я думала, подлец, что ты честный человек, и хотела возвысить и обогатить тебя. Но твое злонравие тебя погубило. Так знай же, что я — демон и долее не желаю служить тебе и твоей семье. Узнай также, что дети, коих, как ты воображаешь, я тебе родила, не твои, но принадлежат честной женщине из этого города, из такого-то дома, и я у нее их похитила». С этими словами бес исчез (НМ, 52). Рудольф Шлеттштадтский, перу которого принадлежит этот «пример», знает и другие случаи половых сношений между людьми и бесами (НМ, 27, 49).
Христианство — религия, присущая «культуре вины», и проповедь воспитывает в слушателях чувство виновности, порождаемой внебрачными половыми сношениями. Независимо от того, известно ли окружающим о содеянном грехе, человек знает, что он стоит на пути зла и поплатится за грехи. Вспомним популярный «пример» о блуднице, намеревавшейся соединиться с праведником вдали от людских глаз, тогда как он указывает ей на всевидящего свидетеля, от которого невозможно скрыть грех. Но вместе с тем верующим владеет и стыд, порождаемый давлением на его психику социальной среды, боязнью общественного мнения, контролирующего поведение каждого. В условиях, когда жизнь сосредоточивалась в узком мирке, каждый член которого находился на виду и под неусыпным наблюдением соседей, прихожан, братьев или сестер того же монастыря, чувство стыда являлось важным средством социального давления на индивида. В «примерах», касающихся сексуальных проступков, вина и стыд идут рука об руку. Преданная святой Деве настоятельница монастыря, которая держала своих монахинь в строгости, чем и навлекла на себя их ненависть, впала в плотский грех и забеременела. Ее состояние вскоре стало заметно, и епископу была отослана жалоба. Назревал скандал. Накануне расследования аббатисса воззвала к Деве о помощи. Присланные ею в видении ангелы избавили грешницу от беременности и передали ребенка какому-то отшельнику. Пробудившись, настоятельница обнаружила, что свободна от плода. Наутро собрался капитул, однако она отвергла обвинения в беременности. Ее осмотрели и нашли «пустой, здоровой и целой». Епископ просил у нее прощенья и намеревался изгнать из монастыря тех, кто ее обвинил. Но аббатисса открыла епископу истину и покаялась. Ребенок был воспитан епископом, обучен грамоте и сделался впоследствии его преемником (ЕВ, 135. Ср. LE, 54). Итак, доброе имя монастыря было спасено, неминуемого позора избежали благодаря чудесному вмешательству Богоматери, а раскаянье монахини искупило грех.
Не менее чудесная история произошла в Риме. Вдова, религиозная женщина, имела маленького сына, которого по обыкновению брала к себе в постель даже и тогда, когда он подрос. Случилось так, по дьявольскому наущенью, что она от него понесла. Дьявол, опасаясь, как бы она не покаялась и не ускользнула из его лап, принял облик школяра и, явившись к императору, выдал себя за всеведущего «астронома», способного обнаруживать тайны, и вкрался в его доверие. Однажды бес сказал ему, что удивляется, как этот город еще не провалился сквозь землю: в нем обитает презренная женщина, зачавшая от собственного сына. Узнав ее имя, император был изумлен, — ведь то была самая набожная в Риме матрона. Призвали ее. Вдова в слезах поспешила на исповедь и молила Деву освободить ее от позора и смерти. Никто из друзей не решился сопровождать женщину ко двору и помочь ей в споре с этим астрономом, коему все верили как пророку. Однако дело обернулось полным конфузом для беса. Войдя во дворец, он начал дрожать и не мог ответить на вопросы государя. Увидев же входящую матрону, он взвыл: «Вот пришла Мария с этой женщиной и ведет ее за руку». И с этими словами исчез, оставив смрад и смятение. Так благодаря исповеди и с помощью Пресвятой Девы вдова была спасена от бесчестья (Crane, N 263. Ср. Hervieux, 399).
Та же тенденция, объединяющая очищение от греха с избавлением от позора в силу вмешательства Богоматери и ее безмерного милосердия, лежит в основе приведенного выше рассказа о монахине Беатрисе. Она была введена в соблазн клириком, вскоре ее бросившим, и решила покинуть монастырь, в котором была ключницей. Уходя, она положила ключи на алтарь святой Девы. Жить в миру ей было нечем, и на протяжении пятнадцати лет (по другой версии — двадцати) Беатриса занималась проституцией. По истечении этого срока подошла она к монастырским дверям и спросила привратника, знакомо ли ему имя Беатрисы. «Как же, хорошо знаю ее, то святая женщина. С детства и по сей день живет она в нашем монастыре». Беатриса не поняла его слов и хотела удалиться, как вдруг увидела святую Деву, которая сказала ей: «В течение пятнадцати лет твоего отсутствия Я выполняла твою службу. Ныне вернись на свое место и принеси покаяние, ибо никто из людей о твоем уходе на знает». Оказывается, Богоматерь, приняв ее облик и надев ее платье, все эти годы была ключницей монастыря (DM, VII: 34; Klapper 1914, N 72).
В целом можно сказать, что не семья, а индивид стоит в центре внимания авторов «примеров». Чувства, испытываемые человеком к своим ближним, любовные, родительские, супружеские связи и сопряженные с ними материальные заботы подвергают его душу опасности. С этими связями проповедник не может не считаться, но не склонен ставить их высоко на шкале христианских ценностей. Его идеал — монашеская жизнь, а монах не имеет мирской родни, братьями он называет других монахов, его отец — Отец небесный, мать — Дева Мария. В «примерах», посвященных Бернару Клервоскому, этот аспект — разрыв родственной близости между сыном-монахом и оставшимся в миру отцом — выражен с предельной ясностью[188]. Для проповеди характерны весьма сдержанное отношение к семье, страх перед женщиной и сексом и пренебрежение к ребенку.
Все это выражает прежде всего воззрения монашества и духовенства. Было бы опрометчиво переносить подобные взгляды на паству. Не свидетельствуют ли осуждения проповедниками тех лиц, которые, забывая о спасении души, погрязли в заботах об обеспечении земного благополучия своих семей, о родительской любви и о значении семьи как базовой социальной и хозяйственной ячейки общества? Проповедники, при низкой оценке ими родственных уз и привязанностей, верно, были бы весьма удивлены, познакомившись с мнением ученых — наших современников о том, что их собственные современники якобы не пеклись о детях[189].
Но вместе с тем едва ли можно пройти мимо другого ряда фактор. В памятниках искусства XIII века мы не встретим той проблематики, которая распространяется в XV–XVI столетиях: супружеская пара с детьми, интимная жизнь внутри дома, вообще человек в его повседневных занятиях, взятый сам по себе, в качестве самоцели, а не в функции символического средства. Семейный портрет в интерьере появляется тогда же, когда и трактаты и наставления о супружеской жизни, — в XV веке. Семья становится в центре внимания общества. Ничего подобного мы не встретим в изучаемый нами период. Не многозначительно ли это молчание? Структура семьи, ее общественные функции, положение ребенка в семье, несомненно, отличались в то время немаловажными особенностями, и интерпретация этих явлений в «примерах» — заслуживающий внимания симптом[190].
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги