Квартирный вопрос (октябрь 2007)

Как же меня удивляют ваши большие дома, где вы бродите с этажа на этаж, разродившиеся одним розовым, как клубника, ребенком, катающим свои полные ягодицы по перилам; и где-то там, в покоях, вечно раздраженная существует ваша жена, покрытая тотальным тональным кремом. К вашему ребенку приходит няня, к вашей машине - водитель, к вашему холодильнику - кулинар, к вашей жене - массажист, кулинар, водитель, няня.

Вру, вру, я все вру, я все опошляю, делаю из вас нелепую карикатуру. Все не так: ваша жена очаровательна, темные крема лишь выявляют ее безупречность; садовника у вас не водится, ваш повар - женщина, а водитель безупречно верен вам.

Но, боже мой, как все-таки не нравитесь мне вы, добившиеся всего своими руками, своим трезвым рассудком, своим безупречным мужским характером. Как я хочу переселиться к вам в дом, бродить там один, придумывать нелепую работу вашей няне, называть водителя «кучер», а повара и мифического садовника «эй, ты» и «эй, как вас там… э-э-э… вы-вы, с ножницами!»

Известный поэт Сергей Есенин заглянул в гости к Всеволоду Иванову, только что получившему жилье, и спросил: «Зачем тебе квартира? У писателя не должно быть квартиры!»

Правда, Иванов вовсе не имел дома мебели, и Есенин простил ему получение жилплощади. «Хорошо, что у тебя нет мебели, это очень правильно», - сказал Есенин. У Иванова не было даже стола, лишь в углу большой комнаты стоял, как столп, свернутый персидский ковер. Когда за Есениным пришла очередная жена или подруга, он спрятался в пустой квартире так, что она не сумела его найти. Он завернулся в ковер, и когда пассия готова была расплакаться («где же мой Сережа?!»), ковер упал, развернулся в двенадцать оборотов, и Есенин объявился, потный и всколоченный. «А вот и я!» - сказал гений и провидец, сделав глупое рязанское коленце.

Вскоре Всеволод Иванов, автор прекрасных «Партизанских повестей», великолепного рассказа «Дите», человек с задатками большого мастера, исписался так, что даже Сталин заметил это.

«Иванов совсем исписался?» - спросил он однажды; и затем дал Иванову дачу в Переделкино.

Со временем и в московской квартире Иванова, и на даче его накопилось много мебели, она даже не помещалась в комнатах. Однажды Иванов сам, своими руками, донес буфет в подарок Валентину Катаеву, тащил буфет по этажам, потея. Катаеву еще было куда поставить буфет.

Все писатели, кроме Михаила Шолохова, хотели переехать в Переделкино, копить мебель, коптить небо; собственно, почти все там они и собрались. Наверное, это поверхностное замечание, но само слово «переделка» (в смысле «исправление», а не в смысле «стычка», «драчка») столь активно созвучно модному сталинскому словечку «перековка», что не заметить этого одаренным (дачами) писателям было просто невозможно.

Наверное, кто-то заметил, но виду не подал.

Булгаков непременно переехал бы в Переделкино, имей он такую возможность. Платонов переехал бы. Зощенко, Ахматова, Мандельштам, Павел Васильев, Сергей Клычков, Заболоцкий - все приехали бы на переделкинскую перековку. Жили бы там, растили цветы, кормили лягушек, писали хорошие книги: если б верно выстроили отношения с новым жилищным пространством.

Но, по всей видимости, у Сталина был отменный вкус: он хотел получить полноценный портрет своей (ключевое слово - «своей») эпохи, с муками и дарами, жертвами и счастливцами, гонениями и гениями. Он хотел заселить не только Переделкино, но и другие места - благо, Россия велика, снежна, покорна.

Заселил. Эпоха удалась. Строители иных империй, чингиз-ханы и прочие меркнут пред Сталиным. Он самая страшная величина мировой истории, он почти дотянулся до дьявола, и Михаил Булгаков - с его остроумным Воландом, свитой, жилищным вопросом - понял это лучше всех (а Леонид Леонов еще лучше Булгакова, но это отдельный разговор).

Но вот ныне в Переделкино живут иные, новые, удивительные для меня люди, природа довольства и богатства которых вроде бы и понятна, но не совсем.

И как же я хочу вселиться в их дома, исполнять госзаказ, расставляя крепкие заковыки на каждом перекрестке очередного нетленного своего текста, ходить на рыбалку, рвать крючком живую рыбью пасть, ездить на охоту, убивать кровяного, мясного зверя, мысленно метясь в членов Политбюро, презирать иных пишущих соседей, топить баню, рубить веники, растить кактус на окне.

И как славно, что этого никогда не случится.

В моей двухкомнатной квартире обитает куча забубенных детей и прочих радостных родственников, сейчас они стоят у меня за спиной, смотрят в экран.

Василий Шукшин писал лучшее свое сочинение - роман «Я пришел дать вам волю» - в ванной, на коленке, пока Лидия Федосеева баюкала юных красавиц дочек и спала сама, так и не дождавшаяся мужа в постель, полная телесных сил и молочной красоты.

«Я пришел дать вам волю» называлась книга ее мужа, говорю я.

В просторном и пышном Переделкино можно было писать «Петра Первого», гениальный роман о самодержце и самодуре. Граф Алексей Толстой раскладывал на огромном верстаке исторические исследования и справочники, открытые на нужных страницах; сверялся, творил, веселился. Его книга шла раскрытым настежь горлом - бурно, полноцветно и мощно. Графский дух и царский дух пели заедино, словеса слагались, сильная мелодия лилась.

А мой отец, провинциальный художник и поэт, в те времена, когда мы жили большой семьей в однокомнатной квартире, называл нашу ванную, совмещенную с туалетом, - «политическим убежищем». Он прятался там от шумных нас и курил, думая о своих ненаписанных картинах и неспетых стихах. Много думал, много курил, в то время как надо было рисовать, прислонив холст к раковине, липецкие просторные цветочные поля и бабушку в красном, а потом черном платке. Не рисовал, не писал, курил, думал, умер потом.

Есенин писал своего «Пугачева» в ледяной крохотной комнатке, где зимой не было отопления. Помните, как они с другом Мариенгофом приглашали дородную девушку, чтобы она согревала им постель, а потом гнали ее, не осчастливив мужской лаской? Идеальная обстановка для «Пугачева».

Будучи нищебродом, Бабель писал свою «Конармию», расхристанную и яркую, как цветочный луг. Бездомный Иванов писал своих сибирских вольных партизан. Потом оба заматерели, и Бабель не сделал больше ничего, а Иванов хотел выдать роман «Пархоменко», о революционном бродяге с той же дикой, что у сибирских его партизан, кровью, но Пархоменко уже не получился. Обстановка сменилась, да.

Вольные просторы славно рисуются только в замкнутых помещениях. «Я пришел дать вам волю», роман о буяне Стеньке Разине, партизаны, маргиналы и голытьба пишутся исключительно на коленке, в двухметровом убежище, в схроне с отбитым кафелем, шипящим, нервным бачком и желтой ванной.

А Петры и Иоанны создаются в больших и просторных комнатах, когда за светлыми окнами большая и просторная, пусть даже в колючке и решетках, держава - с черной землей по центру и белыми снегами и льдами на окраинах.

Но хуже всего, когда нет ни буянов, ни Иоаннов, ни просторных писательских дач, ни сил творить ночью, в скучном углу. Когда времена надломлены, а в жилищном вопросе не осталось метафизики - он превратился в повод для вялого раздражения и вялой зависти. Вялого раздражения… и вялой зависти…

См. начало текста.

И не вздумайте воспринимать все это всерьез.