«Если», 2010 № 03

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГРИНЛАНДИЮ?

Одним из самых популярных ныне направлений фэнтези стала так называемая городская фэнтези или, попросту, городская сказка. Несколько лет назад мы уже печатали критический обзор этого поджанра. А теперь предлагаем вашему вниманию взгляд на тему с другой «колокольни» — уже писательской.

Некоторые явления в литературе кристаллизуются весьма долго. Не год должен пройти и не три, чтобы критикам и читателям стало ясно: появилось нечто новое. А прежде это самое новое приходится угадывать, «схватывать» на уровне интуиции, уловив в хаосе рассеянной информации пунктирно прочерченный силуэт закономерности. Больше всего это напоминает поиск маслят в еловом лесу, куда вместе с грибниками пришел густой туман.

Тут немудрено ошибиться. Но лучше высказать гипотезу, чем ждать у моря погоды.

Этот текст представляет собой статью-гипотезу. Пройдет несколько лет, и само время либо подтвердит мое предположение, либо опровергнет его.

Итак, последние годы в нашей фантастике постепенно растет количество сказок. Именно литературных сказок, а не фэнтези и мистики. Это видно по материалу, который приходит на разного рода конкурсы, по сектору «твердых сказок», включенных в фэнтезийные сборники, да, в конце концов, по рождению особой серии «Сирин» издательства «Снежный ком». Под маркой «Сирин» печатаются исключительно сборники сказок. Жажду сказки уловили кинематографисты, «выбросив» на экраны череду рождественских киноисторий.

Возможно, на основе литсказки в фантастике вырастет новый формат. Произойдет это далеко не завтра, но кое-какие признаки видны уже в настоящее время.

Однако прежде стоит разобраться, о какой именно сказке идет речь. Сказок много, они отличаются друг от друга, как индейское каноэ, чайный клипер и эскадренный броненосец. Это целый мир, отчасти соприкасающийся с фантастикой, отчасти же удаленный от нее.

Речь идет, разумеется, не о той сказке, которую в словарях называют «одним из основных жанров устного народно-поэтического творчества, эпическим, преимущественно прозаическим художественным произведением волшебного, авантюрного или бытового характера с установкой на вымысел». Да, древняя сказка, известная нам по фольклору, была мистическим произведением. Она строилась на чудесах, творимых, главным образом, силой, исходящей от разного рода потусторонних существ. От Бога. От божков, духов, бесов. От леса, реки или горы, наделенных собственной душой. В современной литературе аналогом древней сказки выступает художественная мистика. Она также строится на чудесах, притом и автор, и читатель, во-первых, знают, что эти чудеса совершаются с помощью энергии, взятой от сверхъестественных сущностей; во-вторых, верят в действительное существование этих нечеловеческих сил. Фэнтези (за исключением, может быть, тусовок самых упертых толкинистов и самых безбашенных поттерщиков) воспринимается и автором, и читателем как игра, как театр приключений, построенный на фундаменте личной фантазии писателя и определенной литературной традиции. Иными словами, каждый знает, что фэнтезийные «вторичные» миры и всё в них происходящее — чистая выдумка.

Современная литературная сказка отличается и от того, и от другого. Писатель и его аудитория играют в сложную игру. С одной стороны, если сказка не предназначена для детей, то все понимают: чудеса, происходящие по ходу сюжета, есть авторский вымысел. С другой стороны, сказка теряет смысл, если читатель парадоксальным образом не поверит, что они, чудеса эти, могут случиться на самом деле. Более того, если не считать сказки с явно выраженным христианским элементом, аудитория сказочного произведения не знает, какой у них источник, но, несмотря на это, верит в их истинность. При этом антураж и персонажи могут быть реалистичными на все сто процентов. В сказке ценится «все настоящее», т. е. полный аутентизм обстановки, действий, боли, счастья, крови, страсти, смерти. Хитро устроенный механизм сказочной веры требует максимального правдоподобия — на порядок больше, чем в традиционной фэнтези.

Однако сказка не строит «вторичного» фэнтезийного мира. Она не объясняет реальности, в которой разворачивается сюжет. Она существует сама по себе. Вне какой-либо космогонии.

Можно сравнить все это с концертом в Доме культуры. Сначала публике показывают документальный фильм о вещах величественных и пугающих, но прочно связанных с настоящей жизнью. Это мистика. Затем труппа местной самодеятельности разыгрывает пьеску. Приятная выдумка, все рукоплещут. Это фэнтези. А потом выходит поэт и самозабвенно читает стихи о прекрасной любви, какая в нашем мире невозможна. Но пока он читает, все верят — она все-таки возможна… хотя бы иногда. Это сказка.

Есть и другое отличие, никак не связанное с художественными особенностями текста. У фэнтези, мистики и литсказки — разное происхождение. Бывает так, что детишки, схожие чертами лица, одинаковые по росту, весу и цвету волос, появились от разных родителей. Или, во всяком случае, не все родители были у них общими.

Фэнтези получила бурное развитие в постсоветской России 90-х годов — после перевода огромной массы англоязычных фэнтезийных романов. До того у нас была лишь тоненькая струйка «предфэнтези» (Ларионова, Козинец, Богат и т. п.). И нечто похожее на сказку получалось только у Людмилы Козинец. Например, ее знаменитый «Летучий голландец»… Эта традиция казалась оборванной.

Литературная мистика имеет в нашей стране глубокие корни, уходящие в дореволюционную эпоху, однако на протяжении всего советского времени она пребывала в загоне. А после распада СССР начала восстанавливаться весьма поздно. Фактически, о возрождении литмистики (сакральной фантастики) можно говорить лишь с конца 90-х годов или, может быть, с начала «нулевых».

Как фэнтезийные, так и мистические тексты, за редким исключением, оказались принадлежностью массовой литературы. Это очень важно.

У литсказки история другая. Ее судьба прочно связана с литературой «основного потока», во всяком случае в советское время. Кто отделит от мейнстрима столь известную вещь, как «Три толстяка» Юрия Олеши? Или, скажем, «Город мастеров» Тамары Габбе? Или знаменитые сказки Евгения Шварца — «Обыкновенное чудо», «Дракон»?

Отечественная фэнтези 90-х годов с ее смесью простоватого правдоискательства и драчливости с первой же страницы резко отличается от мастеровитой литсказки Страны Советов — по стилю, по способу разворачивать сюжет, по идейному наполнению. Последняя источает лоск социального всезнания, порой весьма навязчивый и всегда бесконечно далекий от духа фэнтези… А романтический консерватизм юной русской мистики, добавленный, как могучая специя, в варево боевика/хоррора, и вовсе представляет собой нечто противоположное и революционному пафосу, и лукавому «инакомыслию» советской литсказки. Наша мистика выходила на позиции под знаменем с надписями «Спасти дракона!» и «Смерть мастерам!» — для тех, кто понимал смысл этой борьбы.

Несовместимые сущности!

Лишь одна фигура оказалась пограничной, зато и самая крупная — Александр Грин. Мистик, сказочник, романтик, обитатель периферийной области в мейнстриме. Язык не повернется назвать его фантастом, тут более подошло бы несуществующее слово «полуфантаст». Но ведь и не мейнстримовец в полной мере. Никому не свой в полной мере, никому не чужой в полной мере…

Современная литсказка, быстро растущая в фантастике, тяготеет не к Шварцу и подавно не к Лавкрафту, а к городской романтике, т. е. маршруту Грина-Козинец. И вот уже на конвенте «Созвездие Аю-Даг» дают премию имени Александра Грина за романтическую фантастику и вторую, имени Людмилы Козинец, — за романтические произведения, где нарисован яркий образ Крыма. Поскольку литература подобного рода на протяжении почти века пребывала на русской почве в крайней скудости, фундамент у нынешней литсказки довольно зыбкий. Фактически она растет сама из себя.

При всем том граница между сказкой и фэнтези, сказкой и литературной мистикой очень условна. И даже матерые литературоведы порой спорят, куда отнести тот или иной текст. Толкина, например, иногда зачисляют в сказочники, а тексты его даже

в энциклопедических статьях объявляются авторской сказкой.

Наверное, сказка — как любовь. Чувствуешь безошибочно, а самую суть объяснить не можешь. Настоящую сказку от всех прочих текстов отличает какая-то невесомая субстанция «сказочности». Автор этих строк пытался ее определить… но готов смириться, если кто-нибудь предложит более здравую дефиницию. Надо полагать, когда сказка в фантастике примет более солидный масштаб, границы между нею и соседями по Ф-континенту обозначатся сами собой и гораздо резче.

Сказке отдали дань как мэтры, так и фантасты не столь именитые.

Так, у Далии Трускиновской на страницах «Если» еще в 2000 году появился рассказ «Сумочный». Из него впоследствии вырос цикл произведений о домовых, восемь из которых оказались под одной обложкой в сборнике «Мы, домовые» (2009). Это именно сказки, опубликованные в уже упоминавшейся серии «Сирин». Притом сказки городские — малый народец действует в них, главным образом, на территории большого города, занимая под жилье труднодоступные уголки квартир.

Домовые попадаются и на страницах повестей, входящих в «Баклужинский цикл» Евгения Лукина. И цикл этот также гораздо более напоминает городскую сказку, нежели фэнтези. Безоговорочно назвать его коллекцией сказок мешает прежде всего то, что в его основе — устойчивый вторичный мир: оволшебненная постсоветская провинция.

Поклонники Елены Хаецкой добрым словом поминают сказку «Анахрон» (2000), написанную в соавторстве с Виктором Беньковским. Прекрасная дева-варварка из первого тысячелетия нашей эры переносится в современный Питер. Ей дает приют мелкий коммерсант Сигизмунд Морж. В жилой кубатуре современного мегаполиса разыгрывается чудесная история о том, как несбыточная мечта обращается в любовь двух людей, принадлежащих разным мирам. Поддавшись условностям, продиктованным игрой на поле фантастики, авторы промычали нечто малочленораздельное об экспериментах, творившихся при Сталине: нечто из времен старика Виссарионыча вмешалось в жизнь настоящего, сначала доставив сюда красу-девицу, а потом отправив ее на историческую родину — в буквальном смысле. Но… все науч. — тех. оговорки призваны смикшировать «неформатность» текста. Это ведь никакая не НФ, а просто сказка о любви, дарованной чудом.

В «Анахроне-2» (2007) строй и дух сказки оказались полностью утраченными. Да и в художественном смысле продолжение заметно уступает первой книге.

Зато совсем недавно появился сборник Елены Хаецкой «Тролли в городе» (2009), уже прозванный среди читателей «Троллячьими сказками». В книгу вошло пять повестей, они имеют различную форматную принадлежность. Где-то сказка укрылась под одежками той же НФ («Царица вод и осьминогов»), где-то — под мантией городской фэнтези («Сказки подменышей»). И уж никак она не прячется в повести «Исчезновение поцелуя», где крестная фея сначала награждает главного героя необыкновенной привлекательностью для женщин, поцеловав его, а затем, когда всё в его жизни устраивается как надо, отбирает это волшебное свойство.

Знаменитый роман Марины и Сергея Дяченко «Vita nostra» не имеет явно выраженных признаков, позволяющих вписать его в НФ или фэнтези. В некоем заштатном городе студенты учатся быть… словами высшей созидательной речи. Если бы дуэт Дяченко доиграл до финальной ноты некоторые оккультные мелодии, разбросанные тут и там в описаниях учебного процесса, критик имел бы право сказать: вот еще одна беллетризация эзотерики. Но авторы благоразумно соединили психофизиологическую трансформацию персонажей с неким необъяснимым волшебством. В итоге получился сказочный роман или, вернее, роман-сказка.

Впрочем, для Дяченко это не первый опыт создания сказок. Еще в 2002 году вышел их рассказ «Я женюсь на лучшей девушке королевства». Это сказка о несчастной любви, почти лишенная фантастического элемента. Разве что действие происходит в мире условно-европейского условно-средневековья, а персонажи носят условно-фэнтезийные имена. Но фэнтезийного «театра» в тексте нет. Один мудрый неюный человек предоставляет молодому королю возможность понять: кое с чем на свете непозволительно играть даже монарху. Там, где длань правителя ищет безобидную муху, может оказаться оса. А неутоленная любовь превосходно умеет жалить…

Собственно, столь же условной Европой, городом-как-у-Гауфа, пользуется в качестве декораций Анна Семироль. Ее сказка «Мари» (2010) — первый шаг по дороге мастерства, сделанный после множества приличных, хороших и очень хороших текстов. «Мари» — чистая сказка, созданная в духе европейского романтизма XIX века, и в этом смысле совершенная. Печальная, трагическая вещь, более эмоциональная, чем сказки того же Вильгельма Гауфа, работавшего в уютном стиле бидермайер, для которого свойственно приглушать слишком уж яркие вспышки чувств. Но и более жесткая, более безжалостная к человеческой природе.

Сверхъестественное существо в облике маленькой девочки без конца ставит людей перед выбором. Ошибаются те, кто совершает его под воздействием внутренней фальши. С честью выходят из трудной ситуации те, кто добр, бескорыстен, способен к чистой любви. Собственно, Анна Семироль — единственный пока автор на континенте фантастики, из которого может получиться мастер-сказочник. Именно сказочник, и ничто иное.

Сказки Дяченко и Анны Семироль — городские, но в них, как уже говорилось, антураж условен. Во всех остальных случаях современные сказочники используют как подмостки для развертывающихся драм город наших дней. Большей частью — мегаполис. Так поступают Трускиновская и Хаецкая. Притом творчество последней дает достаточно оснований говорить об особом «Петербурге Хаецкой» как устойчивой системе образов. К мегаполисным декорациям склонны и молодые авторы, принадлежащие «Седьмой волне». А среди них склонность к работе сказочника — скорее правило, нежели исключение.

Дуэт Карины Шаинян и Дмитрия Колодана — своего рода живая визитная карточка «Седьмой волны». Их маленькая повесть «Над бездной вод» (2007), конечно, содержит элементы НФ. Некий Перегрин Остер обзавелся «магнитно-индукционным прибором», отыскивая невероятную «рыбу Доджсона» среди корней большого города… Но что это за чудо-рыба? Ее «нельзя увидеть, до нее нельзя дотронуться…». И не напрасно в тексте упомянут «король древний Пелинор». Странствующий по каменному чреву города, среди его устрашающих внутренностей пребывает «меж двух миров»: современностью и вечно повторяющимся миром сказки.

Языком сказки современные фантасты говорят о творчестве, как, например, Марина Дробкова и Сергей В. Васильев («Фламенко», 2009) или Ника Батхен («Случайная сказка», 2008). В обоих случаях настоящее, высокое творчество одаренного человека становится спасительным чудом для других людей…

Но чаще — о сильных эмоциях, способных в высшей точке накала преображать реальность. Зависть представила в сказочной миниатюре Инна Живетьева «Дар для гусеницы» (2008), а жертвенную любовь — Николай Желунов («Насморк», 2008). Любопытно, что в случае с Николаем Желуновым атрибуты НФ (эпидемия среди жителей марсианской колонии землян) соединяются с чисто сказочной особенностью главного героя: возлюбив, забирать у любимой любую болезнь, любое увечье и даже спасать от верной смерти. Автору удалось воплотить в своем тексте глубинную мечту правильно устроенных мужчин: защищать любимых любой ценой, даже ценой жизни.

В конце статьи принято подводить итоги, озвучивать выводы, на худой конец — «закруглять» текст. Но первое за автора этих строк сделает в ближайшем будущем сам литературный процесс, второе стало бы простым повтором начала статьи, а третье всегда было откровенной халтурой.

Поэтому напоследок я просто выражу главную мысль статьи максимально сжато. Так, чтоб она запомнилась.

В современной русской фантастике растет какое-то новое явление, не имеющее четких «квалифицирующих признаков» НФ, фэнтези, мистики. Оно, это новое, разыгрывается в городах. Его любят молодые фантасты. Оно опирается на веру читателя, что «так может быть», и одновременно на его же знание, что «так не бывает». Можно, конечно, сказать: происходит тупое размывание форматов — то ли из-за неспособности целого поколения писателей как следует укладываться в формат, то ли из-за простой усталости от существующих форматов. Но это ничего не объясняет. Скорее, другое: наша фантастика набухает новым форматом и он очень похож на реинкарнацию литературной сказки, постепенно дрейфующей из мейнстрима к нам, грешным.