«Если», 2010 № 03

ГЭРИ ДЖЕННИНГС РАНО ИЛИ ПОЗДНО ЛИБО НИКОГДА-НИКОГДА

Его преподобию Орвиллу Дисми,

декану отделения миссионерства,

Южный колледж церкви Примитивного протестантства,

Гроубиен, Виргиния

Досточтимый сэр!

С нашего расставания прошло немало времени, но прилагаемый отрывок из Фрейзера должен напомнить вам обо мне, Криспине Моби, некогда вашем студенте в старом добром ЮжПриме. Полагаю, до вас дошли лишь отрывочные сведения о моей деятельности в Австралии, поэтому пусть данное письмо послужит полным отчетом.

К примеру, мне хотелось бы опровергнуть мнение Примитивно-протестантского синода Тихоокеанского региона, дескать, моя миссия в племени анула была далека от бесспорного успеха. Если я внес свою лепту в отвращение анула от языческого колдовства (а я этого добился), мне кажется, я немного приблизил их к Истинному Слову, и моя миссия стоила любых затрат.

Для меня самого она стала воплощением мечты всей моей жизни. Еще ребенком в Дире, штат Виргиния, я видел себя миссионером в отсталых и непросвещенных уголках мира и старался соответствовать этому призванию. От неотесанных юнцов Дира я часто слышал в свой адрес благоговейное «христосик Моби». В смирении моем я скорбел, что меня возносят на столь высокий пьедестал.

Но лишь когда я вступил под святые своды Южного колледжа, мои до того смутные устремления оформились. На втором курсе старого доброго ЮжПрима я наткнулся на двенадцатитомный трактат сэра Джеймса Фрейзера по антропологии — «Золотую ветвь» с ее рассказом о бедном заблудшем племени анула. Я провел изыскания и к радости моей обнаружил, что такое племя все еще существует в Австралии и что оно столь же прискорбно лишено надежды на Спасение, как когда Фрейзер писал о нем: ни одну примитивно-протестантскую миссию не посылали заботиться об этих заблудших душах. Бесспорно (сказал я себе) налицо единство благоприятного времени, потребности и человека. И я развернул кампанию, дабы Комитет по миссионерству поручил мне отправиться к обездоленным анула.

Добиться этого было нелегко. Члены комитета указывали, что я удручающе плохо успеваю по таким базовым церковным дисциплинам, как управление пожертвованиями, ораторское искусство и гнусавопение. Но вы, декан Дисми, пришли мне на помощь. Помню, как вы спорили: «Да, конечно, оценки Моби приближаются к «N». Но проявим милосердие, и пусть «N» станет первой буквой «набожности», а не «нуля», и уважим его просьбу. Преступлением было бы, джентльмены, не послать Криспина Моби в самую глубь Австралийского континента».

(И, полагаю, данный отчет о моей миссии продемонстрирует, что ваша, декан Дисми, вера в меня была оправданна. Скажу без ложной скромности, что в ходе моего путешествия к антиподам меня часто называли «воплощением миссионерства».)

Я был вполне готов отработать мой билет в Австралию, без чьей-либо помощи проникнуть во внутренние ее районы и жить так же примитивно, как и моя паства, пока буду нести ей Слово. Но, к удивлению моему, я обнаружил в своем распоряжении щедрое ассигнование из Фонда заморских миссий — даже чрезмерно щедрое, ведь с собой я намеревался взять только немного бусин.

— Бусы? — воскликнул казначей Фонда заморских миссий, когда я представил ему мою заявку. — Вы хотите получить всю сумму стеклянными бусами?

Я постарался объяснить, что узнал благодаря своим изысканиям. Я пришел к заключению, что аборигены Австралии — самые примитивные из всех живущих на земле народов. Они — истинный пережиток каменного века, ведь эти несчастные создания не продвинулись по шкале эволюции даже до лука и стрел.

— Мой милый мальчик, — мягко увещевал меня казначей, — бусы вышли из моды еще во времена Стэнли и Ливингстона. Тебе понадобится элекрокар для гольфа в подарок вождю и абажуры для его жен — их они носят вместо шляп, сам знаешь.

— Анула никогда не слышали про гольф, и шляп они не носят. Они вообще ничего не носят.

— Все лучшие миссионеры, — чуть уязвленно возразил казначей, — на абажуры не намолятся.

— Анула — практически пещерные люди, — настаивал я. — У них даже ложек нет. У них нет письменности. Мне придется воспитывать их с уровня обезьян. Бусы мне нужны, лишь чтобы привлечь их внимание, показать, что я их друг.

— Нюхательный табак всегда делает свое, — испытал он последнее средство.

Как вы, без сомнения, поняли из товарных накладных, на выделенные мне деньги было приобретено громаднейшее количество цветных стеклянных бус. Правду сказать, мне следовало подождать с закупкой до Австралии и тем самым избежать непомерных счетов за транспортировку: товар заполнил целый грузовой трюм корабля, который однажды июньским днем увез меня из Норфолка.

По прибытии в Сидней я распорядился перенести бусы на склад в доках Вулумулу и немедля отправился с докладом к ПримПрофи ЕпТиху Шэгнасти (как любит величать себя сам епископ Шэгнасти, во время войны он служил капелланом на флоте). Этого достойного джентльмена я застал — после немалых поисков и расспросов — в местном клубе Англоговорящего союза.

— Наша крепость — истинное убежище среди австралишек. Ну что, по «красотке»?

От коктейля я отказался и пустился в рассказы о целях своего вояжа.

— Так значит, к анула собираетесь? В Северные территории? — Он многозначительно кивнул. — Прекрасный выбор. Девственная земля. Отличная рыбалка.

Какая подходящая метафора!

— Ради этого я и приехал, сэр, — с жаром сказал я.

— М-да, — задумчиво протянул он. — Года три назад у меня там, на реке Роупер, королевская нимфа пропала.

— Господи милосердный! — с ужасом воскликнул я. — Я и не знал, что несчастные язычники враждебны! К тому же фрейлина самой коро…

— Да нет же! — Он уставился на меня во все глаза. — Я про мормышку на форель говорю. — Он помолчал. — А… я, кажется, начинаю понимать, почему вас послали так далеко. Полагаю, вы едете на Север немедля?

— Нет, для начала хочу выучить местный язык, — сказал я. — В ричмондском центре «Берлитца» заверили, что я могу освоить язык анула в их сиднейском отделении.

На следующий день, разыскав контору «Лингвистической школы Берлитца», к расстройству моему обнаружил, что сначала мне придется выучить немецкий. Их единственный преподаватель языка анула был меланхоличным священником-расстригой из какого-то немецкого католического ордена, сам бывший миссионер, и по-английски не говорил.

У меня ушло три тяжких и тревожных месяца на немецкий разговорный (а плата за хранение моих бус все росла), прежде чем я смог начать учиться языку анула у бывшего священника, герра Краппа. Сами понимаете, декан Дисми, я держал ухо востро на случай малейшей папистской пропаганды, какую он мог подмешать в свои наставления. Но единственно странным показалось мне то, что словарный запас анула у герра Краппа состоял как будто исключительно из ласкательных словечек. Он часто и почти безутешно бормотал на своем собственном языке: «Ах, милая черняшечка!» и облизывал губы.

К концу сентября герр Крапп научил меня всему, что знал сам, и у меня не было причин долее оттягивать отъезд на Север. Я нанял два грузовика с водителями для транспортировки моих бус и меня самого. Помимо полевого комплекта миссионера (малоформатного шатра бдения) мой багаж состоял лишь из Нового Завета, очков, немецко-английского словаря, однотомного издания «Золотой ветви» и учебника местного языка «Die Gliederung der australischen Sprachen»[1] некоего В. Шмидта.

Перед выездом я отправился попрощаться с епископом Шэгнасти. Его я нашел опять — или все еще — у стойки бара в клубе Англоговорящего союза.

— Вернулись из буша, а? — приветствовал меня он. — Возьмите «красотку». Как поживают черные человечки?

Я попытался объяснить, что еще не уезжал, но он меня прервал, дабы представить джентльмену с военной выправкой.

— Майор Мэшворм, заместитель протектора. — И в пояснение добавил: — Так здесь называют чиновников по делам аборигенов. Майору Мэшворму будет очень интересно узнать, как вы нашли его черных подопечных, ведь в глубь континента он дальше здешних палестин никогда не заезжал.

Я пожал руку майору Мэшворму и объяснил, что пока не встречал его черных подопечных, но надеюсь их вскоре увидеть.

— А, опять янки, — сказал он, едва я открыл рот.

— Сэр! — возмутился я. — Я южанин!

— Именно, именно, — закивал он, точно не видел никакой разницы. — И вы обрезаны?

— Сэр! — охнул я. — Я христианин!

— И то верно. Ну, если надеетесь чего-то достичь среди диких маяллов, то обрезание решительно необходимо, не то вас сочтут несовершеннолетним. Если придется, местный колдун вас обрежет, но, полагаю, вы бы предпочли сделать операцию в больнице. Туземная церемония включает выбивание пары-тройки зубов, а потом вы будете сидеть на корточках посреди буша, вращая трещотку, пока аборигены не сочтут, что вы достаточно пришли в себя.

Услышь я такое, когда впервые узнал про анула, пыл мой, возможно, поумерился бы. Но, зайдя так далеко, я не видел иного выхода, кроме операции. Вообще-то могли бы сообщить мне раньше; я бы поправлялся, пока учил языки. А так я не смел задержать отъезд на Север. Поэтому операция была совершена тем же вечером в «Сиднейском Милосердии» — руками едва поверившего своим ушам хирурга и двух хихикающих медсестер, — и сразу после нее я тронулся в путь с моим маленьким караваном.

Путешествие обернулось чистейшей мукой, не говоря уже про нескончаемый конфуз. Для полного выздоровления мне предписали носить громоздкое приспособление, нечто среднее между шиной, фиксирующей перелом, и грыжевым бандажом, которое практически невозможно было скрыть даже под плащом — на несколько размеров больше, чем следовало. Не буду останавливаться на многочисленных унижениях, преследовавших меня на привалах. Но какое-то представление вы, достопочтенный сэр, сможете себе составить, вообразив, как вас в подобном болезненном состоянии везут по бездорожью на уцелевшем со времен войны дребезжащем грузовике от Ричмонда до самого Большого Каньона.

Огромные территории внутри континента называют собирательно Глушь, но Северные районы, куда я направлялся, глуше самой Глуши и австралийцам известны как Никогда-Никогда. Территория размером приблизительно с Аляску, но людей на ней живет ровно столько же, сколько в моем родном городе Дир в Виргинии. Племенные земли анула расположены в малонаселенной части Квинсленда, на самом севере этого Никогда-Никогда, за плато Баркли, между бушем и тропическими болотами залива Карпентария — за кошмарные две с половиной тысячи миль от Сиднея, начальной точки моего путешествия.

В городе (ха, город!) Клонкарри (население 1955 человек) мы в последний раз видели признаки жизни. Для наглядности: следующий город, который мы проезжали (он назывался Доббин), население имел приблизительно нулевое. А последний городишко с хотя бы подобием имени в этом никогдашнем запустении — Брюнетка-Даунс — имел население минус с чем-то.

Вот тут мои водители меня оставили, как и было договорено в начале. Дальше Брюнетки они не исхитрились бы найти никого, кто бы подбросил их назад к цивилизации. Они указали, в каком приблизительно направлении мне двигаться дальше, и я продолжил свое паломничество в неведомое за рулем одного из грузовиков (другой я до времени припарковал в Брюнетке).

Водители заверили, что рано или поздно я выеду к Экспериментальной сельскохозяйственной станции, чьи сотрудники, вероятно, знают, где искать кочевников-анула. Но когда я прибыл туда однажды под вечер, станция оказалась заброшена, если не считать нескольких вялых кенгуру и одной морщинистой, усатой и проспиртованной пустынной крысы[2] — этот выбежал мне навстречу с улюлюканьем и странным приветственным криком:

— Куй-я! А-йя! Эй, ура?! Да, ура! Слюнь ты Господи, ха, увидеть желтопузика туточки, ангей, уй-йя!

(Дабы не отпугнула вас, декан Дисми, эта вспышка, позвольте объяснить. Поначалу я краснел от очевидного богохульства и непристойностей, которые так в ходу у австралийцев, начиная с майора Мэшворма. Потом я осознал, что подобные идиомы они употребляют так же небрежно и невинно, как знаки пунктуации. А поскольку таков здешний диалект, то я уже и не знал, когда краснеть на их намеренно бранные слова, потому что не мог разобрать, какие из них непристойны. А потому, не подвергая цензуре или использованию эвфемизмов каждую произносимую ими фразу, я стану передавать разговоры дословно и без комментариев.)

— Порадуй зад, приятель! Котелок кипит. Преломим оладушек, устроим заправскую свальную! Чё скажешь?

— Как поживаете? — выдавил я.

— Как… ах, янки! — удивленно воскликнул он.

— Я уроженец Виргинии, сэр, — с достоинством возразил я. — Штата, названного в честь королевы-девственницы.

— Чё, правда девственник? Ну, если решил девственность потерять, то чертовски неподходящее для этого место выбрал. Ни одной приличной девки окрест нет, разве только хочешь поваляться с черным бархатом.

Это вообще никакого смысла не имело, а потому, чтобы сменить тему, я представился.

— Слюнь Господня. Заправской братец буша?[3] Сам бы мог скумекать, когда ты заявил, мол, девственник. Теперь придется за языком последить, мать мою растак.

Если он и «следил за языком», я ничего подобного не заметил. Он несколько раз повторил свое непристойное предложение, прежде чем я расценил его как приглашение на чашку чая («Завалимся с «Бледью Грей»). Пока мы пили чай, сваренный на костре, он рассказал про себя. По крайней мере, я счел, что он про себя рассказывает, поскольку понял лишь, что зовут его Маккабби.

— Слонялся тут по глухомани, вольфрам шукал. Но мой осел сбежал с местными кобылками, и я попал в пере-хренову-дрягу. Ну и завернул со своим мешком на Сперментальную станцию, думал найти тут работяг, бездомного, ну хоть занюханную динго. Но нет, тут вообще ни души, все свалили. Я и зенкам своим не поверил, когда твою рожу увидел.

— А чем вы тут занимаетесь? — спросил я.

— Ты что, глухой? Вольфрам шукаю.

— Понимаете, — извиняясь, сказал я, — у вас тут в Австралии столько незнакомых животных. — Я никогда не слышал про моль Фрама.

Он глянул на меня подозрительно.

— Вольфрам — это металл такой, а шукать… ну, в смысле разведывать, где месторождение.

— Кстати, об австралийской фауне, — сказал я, — не могли бы вы объяснить, что такое широкорот?

(Как вы помните, сэр, птица широкорот — тотем, упоминаемый Фрейзером в связи с церемонией вызывания дождя. Я забрался в самое сердце Австралии, но так и не смог узнать, что представляет собой эта птица.)

— Да уж, это тебе не цапель, преподобный. Для краткости я Препом буду тебя звать, ладно? И скажи спасибо, что не цапель. Вот как раз широкорот тебе на нахлобучку, Преп, и накакал.

— Что?

— Э, я опять забыл, что ты желтопузик, — вздохнул он. — Нахлобучка — по-нашему шляпа. Широкорот как раз над тобой пролетел… ну и погадил.

Сняв шляпу, я вытер ее клоком сухой травы.

— Широкорот, — педантично начал Маккабби, — называется так потому, что на развороте крыльев у него широкая отметина серебром — наподобие рта.

— Спасибо, — сказал я и пустился объяснять, как птица вдохновила меня проповедовать аборигенам…

— Аборигенам? Да чтоб я сдох! — вырвалось у Маккабби. — А я-то думал, ты к хреновым раздолбаям в Дарвине собираешься. Что, весь остальной мир уже охристианился, если Боженька подбирает по сусекам бушменчиков?

— Да нет, — неуверенно возразил я. — Но у аборигенов не меньше, чем у остальных, прав узнать Истинное Слово. Узнать, что их языческие боги — это демоны, искушающие их на геенну огненную.

— Они только Ггенны и ждут, Преп, — сказал Маккабби, — все лучше, чем Никогда-Никогда. Разве им мало бед, чтобы еще и ты со своей религией на них наседал?

— Религия — сок животворный, — процитировал я Уильяма Пенна, — проникающий до самых малых ветвей живого дерева.

— Сдается, бушменчикам ты притащил целый хренов собор, — заключил Маккабби. — Кстати, а что у тебя за добро в кузове?

— Бусы. Ничего, кроме бус.

— Бобы, говоришь? — Он глянул на огромный грузовик. — А ты не так прост, циркалка церковная.

Не успел я исправить его ошибочную догадку, он вскочил и, подойдя к кузову, распахнул обе дверцы. Кузов под потолок был загружен бусами, которые удобства ради ссыпали туда из контейнера. Разумеется, Маккабби тут же был погребен под шуршащей лавиной, а еще несколько тонн бус волнами раскатились по акру местной пустоши. Речушки и ручейки их побежали, поблескивая, в стороны, сложившись в истончающийся нимб вокруг основной массы. Некоторое время спустя гора позади грузовика зашевелилась и забогохульствовала, и над ней появилась щетинистая физиономия Маккабби.

— Только посмотрите, что вы наделали, — сказал я с оправданной укоризной.

— Мать моя женщина, — негромко сказал он. — Впервые бобы меня бросили.

Подобрав одну, он попробовал ее на зуб и сказал:

— От них даже у казуара запор случится, Преп. — Он рассмотрел ее внимательнее и побрел ко мне через насыпи. Бусины скатывались изо всех складок его одежды. — Кто-то тебя круто нагрел, сынок, — доверительно продолжил он. — Это не бобы. Это стекло.

Боюсь, я на него рявкнул:

— Знаю! Это для туземцев!

Он поглядел на меня каменно. Потом все так же каменно повернулся и осмотрел сверкающее пространство, растянувшееся во все стороны до горизонта.

— Так какую, говоришь, религию впариваешь? — осторожно спросил он.

Я проигнорировал этот вопрос.

— М-да, — вздохнул я. — Нет смысла пытаться собрать их до темноты. Вы не против, если я останусь здесь до утра?

Несколько раз за ночь меня будило ужасающее чавканье с периметра нашей стеклянной пустыни, но, поскольку Маккабби не просыпался, я постарался не тревожиться.

Встали мы на рассвете; весь наш уголок вселенной переливался «как хренова Страна Осс», по выражению Маккабби. После завтрака я принялся за геркулесов труд по собиранию моих запасов, вооружившись ржавой лопатой, которую нашел в развалюхе при станции. Маккабби на время меня оставил: пошел, оскальзываясь на бусинах, за пределы нимба. Вернулся он, сияя от счастья и с охапкой кровавых шкурок.

— Скальпы динго, — хмыкнул он. — В скупке по трешке каждая. Ты, Преп, похоже весь долбаный континент избавил от казни египетской. Там горы трупов динго и кроликов, пытавшихся пообедать твоей бижутерийкой. Помяни мое слово!

Он был так рад привалившему счастью, что разыскал вторую лопату и взялся помогать мне с бусами. К тому времени, когда мы загрузили кузов (половина там оказалась земли), снова спустилась ночь, а территория вокруг Экспериментальной станции по-прежнему напоминала Диснейленд.

— Ну и ладно, — философски сказал я. — Хорошо, что в Брюнетке есть еще один грузовик.

Вздрогнув, Маккабби уставился было на меня, потом ушел, бормоча что-то себе под нос.

На следующее утро я наконец подошел к последнему этапу перед выполнением истинной миссии милосердия. Маккабби сказал, что видел стоянку анула по пути к станции. По его словам, они стояли лагерем у болота с акациями, где из деревьев выковыривали личинок, а из болота — луковицы ирриакура, единственную доступную им пищу в сезон засухи.

Там я их и застал — на закате. Все племя насчитывало никак не больше семидесяти пяти душ, и каждая была безобразнее предыдущей. Не знай я, сколь велика их нужда во мне, возможно, отступил бы. Мужчины были широкоплечими, угольно-черными, с еще более черными бородами и кустистой растительностью на низких лбах, угрюмыми взглядами и плоскими носами, проткнутыми косточками. У женщин волос было больше, а бород не было совсем, зато имелись обвисшие груди с сосцами, как пара наколотых медалей. Мужчины носили только веревки из конского волоса поперек тела, за которые затыкали бумеранги, трещотки, амулеты из перьев и тому подобное. На женщинах были нагас, переднички размером с фиговый листок из коры бумажного дерева. На детях — потеки слюны.

Когда я остановил грузовик, племя тупо подняло глаза. Никаких признаков ни гостеприимства, ни враждебности. Взобравшись на капот, я взмахнул руками и крикнул на их языке:

— Дети мои, придите ко мне! Я принес вам благую весть!

Несколько детишек подобрались поближе и начали в ответ ковырять в носу. Женщины вернулись к копошению заостренными палками среди акаций. Мужчины — к ничегонеделанью. Они просто застенчивы, подумал я, никому не хочется быть первым.

Потому я решительно шагнул в самую их середину и взял за руку морщинистого белобородого старика. Из кабины грузовика я открыл небольшое окошко, дававшее доступ в кузов, и сунул сопротивляющуюся руку папаши внутрь. Вынырнула она с пригоршней земли и одинокой зеленой бусиной, на которую старик недоуменно заморгал.

Как я и рассчитывал, любопытство овладело остальным племенем.

— Тут на всех хватит, дети мои! — крикнул я на их языке. Подтаскивая и толкая, я одного за другим загонял их в кабину.

Каждый покорно засовывал руку в отверстие и, достав одну бусину, возвращался к своему занятию, словно бы благодарный, что церемония позади.

— В чем дело? — спросил я одну робеющую девчушку, последнюю в процессии и единственную, кто добыл две бусины. — Разве никому не нравятся красивые штучки?

Она виновато поежилась, вернула одну из бусин и поспешила прочь.

Такое отсутствие энтузиазма меня ошеломило. На данный момент у анула было по крошечной бусине на каждого, а у меня — порядка шестисот миллиардов.

Заподозрив, что тут что-то не так, я встал среди сидящих на земле мужчин и принялся украдкой вслушиваться в их застенчивые разговоры. Я ни слова не понял! О, ужас! — подумал я. Если мы не сможем договориться, у меня нет надежды заставить их принять бусы… или меня… или Евангелие. Неужели я наткнулся не на то племя? Или они намеренно превратно меня понимают и бормочут околесицу?

Был только один способ выяснить — и без малейших проволочек. Развернув грузовик, я сломя голову бросился назад на станцию, от души надеясь, что Маккабби еще не уехал.

Он не уехал. Дикие собаки по-прежнему совершали массовое самоубийство, лакомясь моими бусами, и Маккабби не намеревался делать ручкой нежданной удаче, пока бизнес сам не зачахнет. Станции я опять достиг на закате, когда он пошел собирать вечерние скальпы. Выскочив из грузовика, я выпалил свой вопрос:

— Я их не понимаю, а они не понимают меня. Ты утверждаешь, будто знаешь большинство аборигенских наречий. Что я делаю не так? — Я произнес фразу и встревоженно спросил: — Ты это понял?

— Даже слишком хорошо, — отозвался он. — Ты предложил мне тридцать пфеннигов за то, чтобы я тащил мою черную задницу к тебе в постель. — И добавил: — Сволочь скаредная.

— Не важно, что говорят слова, — взмолился я, слегка смущенно. — У меня что, произношение плохое или проблема в чем-то другом?

— Нет-нет. Ты отлично калякаешь на питджантьярьяре.

— На чем?

— Язык такой. Сильно отличается от анула. У анула пять классов существительных. Единственное, двойственное, тройственное и множественное число выражаются через приставки в местоимениях. Переходные глаголы включают в себя дополнения. У глаголов много времен и сослагательных наклонений, а еще отдельное спряжение при отрицании.

— Что?

— Зато в питджантьярьяре суффиксы, указывающие на личные местоимения, можно присоединять к первому же ударному слову в предложении, а не просто к глагольному корню.

— Что?

— Не хочу хаять твои лингвистические подвиги, приятель. Но питджантьярьяра, хотя в нем четыре класса склонений и четыре спряжения, считается самым простым из всех треклятых австралоидных языков.

Я потерял дар речи.

— Сколько, — спросил наконец Маккабби, — будут твои тридцать пфеннингов в шиллингах и пенсах?

— Возможно, — задумчиво пробормотал я, — мне лучше поехать проповедовать племени питджантьярьяра, раз уж я знаю их язык.

Маккабби пожал плечами.

— Они живут по ту сторону Большой Песчаной пустыни. И они не копатели-маяллы, как наши анула. Теперь они все как один объездчики на пастбищах мериносов вокруг Шарк-бей. К тому же тамошние туземцы сами кого угодно обратят, им это раз плюнуть. Они же заправские католики.

Ну, разумеется. И я уже начал подозревать, почему герра Краппа расстригли.

Следующий мой шаг был самоочевиден: нанять Маккабби переводчиком. Поначалу он артачился. К тому времени мои средства истощились настолько, что я никак не смог бы отвлечь его от процветающего бизнеса со скальпами динго. Но наконец я сообразил предложить ему все бусы во втором грузовике: «Там хватит, чтобы прикончить всех динго в Оутбэке». А потому он собрал пожитки и сел за руль (я до смерти устал водить), и мы вновь отправились на земли анула.

По дороге я объяснил Маккабби, как собираюсь познакомить туземцев с современным примитивным протестантством. Я прочел ему вслух отрывок из сэра Джеймса Фрейзера о вызывании дождя, который заканчивался словами: «Теперь остается лишь пропеть заклинание над змеей и имитацией радуги…».

— Ха, «лишь»! — фыркнул Маккабби.

— «Рано или поздно дождь пойдет». — Я закрыл книгу. — И вот тут вступаю я. Если дождь не начинается, туземцы ясно поймут, что их колдовство не подействовало, и я смогу обратить их просветлевшие взоры к христианству. Если дождь все-таки выпадет, я просто объясню, что на самом деле они, сами того не сознавая, молились истинному, протестантскому богу, а дождь-птица не имеет к этому никакого отношения.

— И как ты склонишь их на мумбо-джумбо с птицей?

— Ха, да они, наверное, сами его все время устраивают! Господь всемогущий, им же нужен дождь. Вся страна пересохла, как бумага.

— Если дойдет до дождя, — мрачно пробормотал Маккабби, — помяни мое слово, я сам на колени паду.

Что это значило, я (к несчастью) в тот момент не подозревал.

На сей раз прием в лагере анула нам оказали совершенно другой. Аборигены сбежались приветствовать Маккабби, особенно обрадовались его прибытию три молоденькие женщины.

— Ах, вы мои мордастенькие туземушки, — нежно сказал он. А потом, после совещания со старейшинами племени, обратился ко мне: — Они и тебе хотят предложить лубру, Преп.

Лубра — существо женского пола, и я ожидал подобного гостеприимства, зная, что таков обычай анула. Я попросил Маккабби объяснить, что причины моего отказа религиозного свойства, и пошел ставить шатер на бугорке с видом на лагерь туземцев. Когда я в него забирался, Маккабби спросил:

— Решил пораньше распахать глубину?

— Просто хочу снять одежду, — сказал я. — В чужой монастырь… и так далее. Узнай, нельзя ли мне раздобыть волосяные стринги.

— Голый миссионер? — шокированно вопросил он.

— Моя церковь учит, что тело — лишь вместилище души. А кроме того, на мой взгляд, истинному миссионеру не следует возноситься над паствой в вопросах одежды и поведения в обществе.

— У истинного миссионера, — сухо ответствовал Маккабби, — нет крокодильей кожи, как у этих бингхов.

Но все-таки принес мне волосяную веревку. Завязав ее на талии, я заткнул за нее Новый Завет, карманную расческу и очешник.

Когда я был готов, я показался себе беззащитным и слегка вульгарным. Главным образом потому, что я человек скромный и склонный к интроспекции, и мне неприятно было думать о том, как выйду из палатки — особенно на глазах у женщин — в моей полнейшей белой наготе. Но, утешал я себя, я же не настолько гол, как моя паства. По предписанию сиднейского врача мне еще неделю полагалось носить бандаж.

Выбравшись из палатки, я распрямился, изящно переминаясь, так как сухая растительность царапала голые подошвы. О боже, сколько белков белых глаз на черных лицах! Маккабби пялился так же сосредоточенно и недоверчиво, как и все остальные. Какое-то время он жевал губами, прежде чем заговорить.

— Мать мою растак! Неудивительно, что ты девственник, бедолага.

Тут аборигены сгрудились вокруг нас, начали лопотать и измерять мое устройство пальцами, словно прикидывали, не завести ли себе такое же украшение. Наконец я чуть раздраженно спросил моего переводчика, из-за чего такое волнение.

— Они считают, ты либо похваляешься, либо их надуваешь. Честно говоря, и я тоже.

Пришлось рассказать про операцию, которой я подвергся, потому что таков обычай анула. Маккабби повторил мою историю толпе. Аборигены умудренно покивали друг другу и забормотали еще яростнее, а потом один подошел и похлопал меня по голове.

— Э, они одобряют, да? — спросил я с немалым удовлетворением.

— Они думают, что ты сумасшедший, как кукабурра,[4] — отрезал Маккабби. — У них считается, что теребить перец к удаче.

— Что?

— Посмотришь на мужчин своей паствы, — посоветовал он, — и заметишь, что обычай обре-матьего-зания уже довольно давно вышел из моды.

Я посмотрел: так оно и было. Я поймал себя на том, что мысленно составляю кое-какие далеко не христианские замечания в адрес майора Мэшворма. А потому, чтобы возвысить мои мысли, предложил снова попробовать раздать дары, а именно бусы. Не знаю, что Маккабби сказал туземцам, но все племя с жадностью направилось к грузовику, из которого каждый унес по две пригоршни. Некоторые даже сходили по два-три раза. Я был удовлетворен.

Надвинулись короткие тропические сумерки. Среди акаций замерцали кухонные костры анула. Сегодня мне большего совершить не удастся, поэтому мы с Маккабби поставили на костер собственный котелок. Только мы сели ужинать, как из лагеря явился абориген и протянул мне кусок коры с горкой какой-то местной еды. Что бы это ни было, оно заметно подрагивало, и, глянув на него, дрогнул я сам.

— Жир эму, — сказал Маккабби. — Излюбленный тут деликатес. Это в обмен на бусы.

Радости моей не было предела, но проглотить блюдо было тошнотворно трудно: словно ешь миску губ.

— Я бы на твоем месте сожрал поскорее, — посоветовал Маккабби после визита к туземным кострам. — Они, вероятно, придут забрать его назад, когда сдадутся с бусами.

— Что?

— Они уже два часа их варят, и, похоже, бусы все еще жесткие на вкус.

— Они едят бусы?

Увидев мой ужас, он почти надо мной сжалился:

— Местные бингхи, Преп, живут лишь ради того, чтобы есть, чтобы жить, чтобы есть. У них нет домов, нет карманов, поэтому собственность им ни к чему. Они знают, что сами безобразнее задницы вомбата, поэтому и украшения им ни к чему. Найти пропитание в этой никудышной стране крайне тяжело. Когда появляется что-то новое, они пытаются это съесть — вдруг получится.

Я слишком устал, чтобы переживать. Я забрался к себе в шатер, желая лишь «пропахать глубину», по выражению Маккабби. Но, как выяснилось, поспать мне удалось лишь самую малость. Мне приходилось то и дело выгонять чернокожих девушек, которых, как я предположил, привело детское желание ради разнообразия провести ночь под кровом.

Поднялся я довольно поздним утром и обнаружил, что анула все еще корчатся, постанывая, на своих циновках.

— Сегодня мумбо-джумбо с птицами не увидишь, Преп, — сказал Маккабби, роясь в своем мешке. — Но немного магарыча я на них потрачу.

— Что?

— Жвачка. Я всегда к ней прибегаю, когда надо у бингхов что-то выторговать или их умаслить. Ее вид им нравится гораздо больше бус.

— Но это же слабительное! — воскликнул я, когда он достал «магарыч».

— Как раз это они в нем и любят. Удовольствие о двух концах.

События того дня не поддаются описанию. Но лучи заходящего солнца играли бликами на горках бусин, тут и там рассыпанных по окрестностям. А меня одолевали собственные беды: все мое тело начало невыносимо зудеть. Маккабби не удивился.

— Мясные муравьи, — предположил он, — или, может, сахарные муравьи, белые муравьи, бугонги. Еще тут водятся антилопьи мушки. Говорю тебе, Преп, у миссионеров шкура тонка расхаживать с голым задом.

Без чрезмерных сожалений я отказался от мысли жить так же примитивно, как моя роговокожая паства, и вернулся к ношению одежды.

Однако день не прошел совершенно напрасно. Я напомнил Маккабби, что нам нужен водоем для ритуала, и он повел меня в племенной оазис анула.

— Жалкое зрелище в засуху, — признал он. Пруд был сравнительно широким и глубоким, но содержал лишь вонючую пенистую грязь, через которую петляла угрюмая зеленоватая струйка шириной в простой карандаш. — Но когда наступит сезон дождей, тут и Ной содрогнется. И вообще, это, наверное, он в твоем «Златосуке» описан. На протяжении ста миль никакой другой воды нет.

Я задумался: если герой Фрейзера достаточно отчаялся, чтобы попытаться вызвать дождь, то как же ему подыскали подходящий водоем?

— А, будь все проклято, — пробормотал я.

— Твоя неумеренность в выражениях, Преп, меня изумляет.

Но у меня созрел план, который я и объяснил Маккабби. Мы перебросим временную дамбу через нижний конец прудика. К тому времени, когда анула оправятся от желудочно-кишечных неполадок, вода достигнет уровня, достаточного для наших целей. Именно так мы с Маккабби и поступили: притащили и нагромоздили камни, а щели между ними замазали глиной, которую палящее солнце быстро превратило в цемент. Закончили мы к ночи, и вода уже поднялась нам до лодыжек.

На следующее утро меня разбудили улюлюканье, свист и лязг из лагеря анула. Ага, подумал я, довольно потягиваясь, они обнаружили улучшенную систему водоснабжения и празднуют. Тут в палатку влезла щетинистая физиономия Маккабби, и он возбужденно возвестил:

— Войну объявили!

— Неужто с Америкой? — охнул я (в его словах прозвучала явная укоризна), но физиономия так же внезапно исчезла.

Натянув ботинки, я вышел к нему на пригорок и тут понял, что он имел в виду межплеменную войну.

Под нами было эдак вдвое больше черных, чем я помнил, и каждый улюлюкал за двоих. Они топтались на месте, били друг друга по головам копьями и палками-копалками, бросались камнями и бумерангами, а еще совали угли от костров в курчавые волосы друг дружке.

— Это соседи, — пояснил Маккабби. — Племя бингхи-бангхи. Они живут ниже по ручью, а сегодня на восходе обнаружили, что им выключили воду. Они винят анула в преднамеренном массовом убийстве с целью захватить их земли для выращивания ямса. Ну и переплет!

— Нужно что-то предпринять!

Маккабби порылся в вещмешке и достал игрушечного вида пистолетик.

— Это просто пукалка двадцать второго калибра, — сказал он. — Но им положено бежать домой, едва завидят оружие белого человека.

Мы бросились вниз по склону в самое пекло, Маккабби отчаянно палил из пистолетика в воздух, а я махал Новым Заветом, возвещая, что право на нашей стороне. Разумеется, под этим новым натиском захватчики отступили, унося раненых. Мы загнали их на ближайший холм, с высоты которого они потрясали кулаками и выкрикивали угрозы и оскорбления, но наконец усталые и разгромленные ушли на собственную территорию.

Маккабби расхаживал по лагерю анула, посыпая тальком для ног (единственное медикаментозное средство, какое нашлось в его мешке) тех, кто был более или менее тяжело ранен. Впрочем, потерь насчиталось немного, и большинство отделалось разбитыми носами, шишками на голове или поверхностной депиляцией в тех местах, где были вырваны усы или волосы. Я по мере сил играл роль капеллана на поле боя, пантомимой оделяя духовным утешением. Одно было хорошо: анула как будто совершенно оправились от прострации после бусинной диеты. Утренняя зарядка помогла.

Когда все немного успокоилось, а мы с Маккабби завершили завтрак чашкой чая, я отправил его искать среди племени незанятого мужчину клана, который считал бы широкорота своим кобонгом, или тотемом. Он действительно нашел молодого человека такой конфессии и, возобладав над его упрямым нежеланием, привел ко мне.

— Это Яртатгурк, — объявил Маккабби.

Яртатгурк прихрамывал — последствие основательного пинка головореза из племени бингхи-бангхов. Остальное племя тоже пришло и выжидательно расселось на корточках вокруг нас троих, словно им не терпелось посмотреть, какое новое лакомство я припас для их юноши.

— Теперь мы должны воспроизвести ритуал, — сказал я и начал зачитывать описание церемонии в «Золотой ветви», а Маккабби фразу за фразой переводил. По завершении юный Яртатгурк внезапно встал и, невзирая на хромоту, изобразил бодрую джигу к дальнему горизонту. Остальные анула забормотали между собой и начали постукивать себя указательными пальцами по лбу.

Когда Маккабби привел назад упирающегося Яртатгурка, я сказал:

— Церемония же должна быть им знакома…

— Они говорят, мол, если тебе так адски хочется пить, что ты готов пуститься в такие тяжкие, мог бы не бусы привезти, а аппарат для бурения артезианских скважин. И они правы.

— Не в том смысл, — сказал я. — Согласно Фрейзеру, когда-то давным-давно у широкорота была жена-змея. Змея жила в водоеме и обычно вызывала дождь, плюя в небо, пока не покажутся радуга и облака и не пойдет дождь.

Перевод этого вызвал целую бурю чириканья и постукивания пальцами по лбам.

— Они говорят, — перевел Маккабби, — мол, покажи им, как птица совокупляется со змеей, и они принесут тебе сколько угодно воды, даже если придется на руках прыгать отсюда до гребаного залива Карпентария.

Подобное отношение угнетало.

— Я совершенно уверен, что такой почтенный антрополог, как Фрейзер, не стал бы лгать относительно их племенных верований.

— Если он родня тому Фрейзеру, который был у меня когда-то в приятелях, старому Блейзеру Фрейзеру, то он солгал бы о том, какая рука у него левая, какая правая.

— Нет, — непреклонно возразил я, — я проделал двенадцать тысяч миль, чтобы воссоздать этот обычай, и ничто меня не остановит. Теперь скажи Яртатгурку, пусть перестанет визжать, и перейдем к делу.

Маккабби удалось — при помощи большого батончика слабительного — убедить Яртатгурка, что церемония (сколь бы идиотской он по невежеству своему ее ни считал) не причинит ему вреда. Втроем мы отправились проверить прудик и с удовлетворением обнаружили, что он полон омерзительной бурой воды и достаточно глубок и широк, чтобы утопить наш грузовик. Оттуда мы направились в бескрайний буш.

— Для начала, — сказал я, — нам нужна змея. Живая.

Маккабби поскреб баки.

— Тут у нас загвоздка выйдет, Преп. Бингхи съели почти всех змей в пределах досягаемости. И атаковали их с безопасного расстояния — бумерангом или копьем. С местными гадами живьем никому встречаться не советую.

— Почему?

— Ну, у нас есть тигровая змея и шипохвост, а яд у них по замерам в двадцать раз мощнее, чем у чертовой кобры. Еще водится тейпан, а я сам видел, как лошадь пала через пять минут после его укуса. Есть еще…

Он прервался, чтобы схватить Яртатгурка, который попытался улизнуть. Указав в буш, Маккабби послал парня к горизонту с четкими инструкциями. Яртатгурк захромал прочь, нервно оглядываясь по сторонам и мрачно жуя свой батончик. Вид у самого Маккабби, когда мы последовали на некотором расстоянии за туземцем, был не самый счастливый.

— Жаль, что вашу сволочь Фрейзера нельзя за змеей послать, — язвительно бормотал он.

— Да ладно, — обнадежил я. — Должна же быть хоть одна неядовитая разновидность, которая послужит нашей цели.

— Ничто нашей цели не послужит, если сперва мы наступим на какую-нибудь из прочих, — ворчал Маккабби. — Будь я проклят, если это не самый идиотский…

Внезапно зашевелились кустики травы там, где мы в последний раз видели пробирающегося, согнувшись в три погибели, Яртатгурка.

— Поймал! Он поймал! — закричал я, когда туземец поднялся со сдавленным криком.

Яртатгурк четким силуэтом выделялся на фоне неба, но отчаянно боролся с чем-то огромным и бьющимся — ужасающее зрелище для любого взора.

— Чтоб я сдох! — с благоговейным удивлением выдохнул Маккабби. — Никогда не видел квинслэндского питона так далеко на западе.

— Питон!

— Да, черт побери! — с неподдельным восхищением отозвался Маккабби. — Двадцать футов, помяни мое слово.

Я уставился на ожившего Лаокоона. Яртатгурк почти скрылся под извивающимися кольцами, зато его хорошо было слышно. На мгновение я задумался, а не отхватили ли мы больше, чем сможем переварить, но решительно подавил это проявление малодушия. По всей очевидности, Господь следовал сценарию Фрейзера.

— Яртатгурк осведомляется, — негромко сказал Маккабби, — чего мы, мать нашу, ждем?

— Как, по-твоему, мы испортим магию, если поможем?

— Мы туземца испортим, если нет. Взгляни туда.

— Матерь божья, он кровью харкает!

— Это не кровь. Если бы ты только что сожрал четверть фунта слабительного, а потом тебя обнял питон, тоже захаркал бы.

Подобравшись к извивающемуся клубку, мы наконец сумели оторвать тварь от Яртатгурка. Потребовались титанические усилия всех троих, чтобы распрямить ее и не дать ей снова свернуться. Яртатгурк сделался почти таким же белым, как я, но храбро цеплялся за хвост питона (его било и мотало, иногда поднимая высоко над землей), а Маккабби держал голову, я же, обхватив похожую на бочку середину, тащил рептилию к прудику.

Пока мы до него добирались, нас всех неоднократно подбрасывало в воздух и швыряло друг мимо дружки, иногда нам удавалось разминуться, иногда мы сталкивались.

— Теперь, — умудрился прохрипеть я между конвульсиями змеи, — он должен… держать ее… ух!. под водой…

— Сомневаюсь, — услышал я голос Маккабби слева от себя, — что он согласится. — Теперь голос доносился откуда-то из-за спины. — Когда я крикну «отпускай!», — произнес он справа от меня, — топи его и змею разом! — раздалось у меня над головой. — Отпускай! ОТПУСКАЙ!

По команде каждый из нас занес свою часть питона над водой и отпустил. Тварь и несчастный Яртатгурк, болтавшийся как хвост летучего змея, исчезли в фонтанах жижи. И тут же прудик заполнился шипящей бурой пеной.

— Питоны, — просипел Маккабби, когда чуть отдышался, — ненавидят воду похуже кошек.

Все племя анула, как я теперь заметил, сгрудилось на противоположном берегу прудика и внимательно следило за происходящим округлившимися глазами.

— Если бы ты меня спросил, — сказал Маккабби, передохнув, — я затруднился бы сказать, кто кого удерживает под водой.

— Пожалуй, хватит, — постановил я.

Мы зашли в жижу по пояс и, после того как нас немного потрепало, исхитрились схватить скользкие кольца и вытащить рептилию назад на берег. Яртатгурк, как мы с удовольствием отметили, поднялся вместе с ней, зажатый в извиве хвоста.

В какой-то момент наша самодельная дамба рухнула. Грязевую известку понемногу размыла вода, которую дамба запирала всю ночь и все утро. Теперь же коловращение в прудике опрокинуло ослабленную конструкцию, и собравшаяся вода с шипением изверглась разом. Это, вероятно, усмирит истомившихся бингхи-бангхов ниже по течению, подумал я, если, конечно, первая великая волна не утопит всех до единого.

Купание поубавило змее прыти, но не намного. На этой стадии битвы, пока силились обездвижить переднюю часть твари, мы с Маккабби обзавелись многочисленными синяками и ссадинами. Яртатгурк мало чем нам помогал, так как совершенно обмяк и, зажатый в свободно мечущемся хвосте, был бит, как дубинка, об окрестные деревья и бугры.

— Пора ему ее убить, — крикнул я Маккабби.

Аборигена носило мимо нас, и Маккабби старался разобрать его едва слышное бормотание, но наконец доложил:

— Он говорит, ничто не может доставить ему большего удовольствия.

Наша фантастическая битва продолжалась еще какое-то время, пока не стало очевидно: в ближайшем будущем Яртатгурку убить монстра не под силу, и я воззвал к Маккабби за советом, что делать дальше.

— Буду держаться, насколько смогу, — проревел он между проклятиями и уханьем. — А ты беги за моим мешком. Достань пистолет. Пристрели животину.

Я побежал, но с недобрым чувством. Я боялся, что мы, белые люди, вероятно, бессознательно выставляя на показ наше превосходство, слишком уж вмешиваемся в эту церемонию и своим вторжением лишаем туземцев возможности постичь ее мистический смысл, какой они способны в нее вкладывать.

Вернулся я тоже бегом, обеими руками сжимая пистолет. Питон как будто оправился от испытания водой и мотался энергичнее прежнего, временами поднимая в воздух обоих мужчин. Во всей этой сумятице я трясущимися руками прицелился и… выстрелил Яртатгурку в ногу.

Он не пожаловался сразу (хотя, думаю, не преминул бы, имей такую возможность), но его взгляд был красноречивее любых слов. Я едва не расплакался, прочтя в нем глубокое во мне разочарование. Такой взгляд отрезвил бы любого, но, полагаю, даже самый вдохновленный свыше наставник хотя бы раз в своей карьере с подобным сталкивается. Никто из нас не совершенен.

Тем временем Маккабби вышел из потасовки. Выхватив у меня пистолет, он разрядил его в безобразную голову рептилии. Потом долгое время мы стояли, опираясь друг на друга, и устало сипели, а туземец и питон лежали бок о бок и подергивались.

С облегчением сообщаю, что рана Яртатгурка была несерьезной. По сути, он больше пострадал от пребывания под водой. Маккабби поводил его обмякшими руками вверх-вниз, чем извлек поразительное количество воды, грязи, водорослей и головастиков, а я тем временем перевязал дыру у него в ноге лентой, оторванной от моего собственного бандажа.

Из пистолета двадцать второго калибра, по всей очевидности, вылетает исключительно маленькая пулька, и моя чисто прошла через ступню Яртатгурка, даже не задев сухожилия. Поскольку свинец в ране не остался и сама она свободно кровоточила, на мой взгляд, не было причин для мучений, хотя он очень мучился — долго и громогласно, едва успел прийти в себя.

Я решил дать дурачку немного отдохнуть под ухаживания его хлопочущих соплеменников. Теперь я уже настолько увяз в церемонии, что решил: еще чуточка вмешательства не повредит. Поэтому я сам взялся выполнить следующий шаг ритуала: установить «подобие радуги» из травы над покойной змеей.

Безуспешно проковырявшись с этим проектом значительное время, я вернулся и в отчаянии сказал Маккабби:

— Всякий раз, когда я стараюсь согнуть траву в дугу, она просто рассыпается у меня в руках.

— А ты чего ждал? — ядовито ответил он. — После восьми-то гребаных месяцев засухи?

Еще один факт (как и высохший водоем), который я не смог примирить с сообщением Фрейзера. Если трава достаточно сухая, чтобы требовать вызова дождя, то она слишком суха, чтобы согнуться.

Но тут меня посетило озарение, и я пошел посмотреть на грязь из нашей недавней запруды. Как я и надеялся, там имелась редкая поросль, хорошенько напитавшаяся влагой в течение ночи. Повыдергав все, что смог найти, я связал добычу в неряшливую «радугу» собственными шнурками. Этот похожий на подкову предмет я установил над шеей мертвого питона, придав ему вид такой же задорный, как у скакуна на круге победителей.

Очень довольный собой, я вернулся к Маккабби. Вместе с остальными анула он соболезновал Яртатгурку, который, по всей видимости, пересказывал всю историю своей раненой ноги с того дня, как она появилась на свет.

— Теперь скажи ему, — попросил я, — что от него требуется только спеть.

Впервые Маккабби как будто не хотелось передавать мои распоряжения. Он посмотрел на меня кисло. Потом заложил руки за спину и, задумчиво расхаживая взад-вперед по берегу прудика, забормотал что-то себе под нос. Наконец он пожал плечами, издал короткий невеселый смешок и опустился на колени, чтобы прервать лепечущего Яртатгурка.

Пока Маккабби в общих чертах излагал следующую и последнюю стадию церемонии, Яртатгурк постепенно приобретал вид стреноженной лошади, которую просят самой себе сделать харакири. После показавшейся мне непростительно долгой конференции между этими двумя Маккабби подытожил:

— Яртатгурк просит его извинить, Преп. Он говорит, в последние несколько дней он слишком много думал. Сперва ему пришлось медитировать над природой бус, которые ты ему скормил. Потом размышлять над сожжением бингхи-бангхами его бороды, на отращивание которой у него ушло три года и которая сгорела за три секунды. Потом над тем, что его раздавило в кашу, на три четверти утопило, на девять десятых забило до смерти, а потом еще и копыто ему продырявили. Он говорит, его бедный, недоразвитый черный мозг так полон пищи для ума, что она просто вытеснила слова всех песен.

— Ему не нужно петь слова, — сказал я. — Наверное, любая бойкая мелодия подойдет, лишь бы ее возносили к небесам.

Последовало короткое молчание.

— Во всей этой безлюдной глуши, — сказал вполголоса Маккабби, — одна восьмая человеческого существа на квадратную милю, а меня угораздило связаться именно с тобой.

— Это самая важная часть ритуала, Маккабби, — терпеливо возразил я.

— А, ладно. Пропадай последнее слабительное.

Он протянул батончик аборигену и пустился в долгие соблазняющие уговоры. Наконец, просверлив меня взглядом красных глаз, Яртатгурк злобно зарявкал визгливую песню, да так внезапно, что все анула подпрыгнули. Опасливо переглянувшись, аборигены потянулись назад в лагерь.

— Помяни мое слово, такое мало кто из белых слышал, — сказал Маккабби. — Древняя песня смерти анула.

— Чушь, — сказал я. — Он не умрет.

— Не он. Ты.

Я укоризненно покачал головой.

— У меня нет времени для веселья. Мне нужно садиться за проповедь, которую я произнесу по завершении ритуала.

Как видите, декан Дисми, я задал себе немалую задачу. Мне нужно было подготовить две версии: одну — на случай, если вызывание дождя увенчается успехом, и другую — на случай, если оно провалится. Но в них имелись и сходные моменты: например, в обеих я называл Псалтырь «чековой книжкой в банке Бога». Но тут, разумеется, вставала проблема, как объяснить понятие «чековая книжка» словами, понятными аборигену австралийской глуши.

Трудясь в уединении моего шатра бдения, я все же прислушивался к добросовестным завываниям Яртатгурка. К тому времени когда спустилась ночь, он охрип и как будто несколько раз был на грани того, чтобы сдаться. Всякий раз я тогда откладывал карандаш и спускался помахать ему поощрительно через прудик. И такое проявление моего неустанного интереса неизменно вдохновляло его на удвоенный пыл.

Остальные анула эту ночь тихо провели в своем лагере — без стонов несварения желудка, усталости боя или прочих недомоганий. Я был благодарен, что никакой внешний гам не нарушает моей сосредоточенности, и даже высказался по этому поводу Маккабби:

— Туземцы сегодня как будто притихли.

— Нечасто бедолагам удается набить животы хорошим питоньим мясом.

— Они съели церемониальную змею? — вскричал я.

— Какая разница? — утешил он. — Скелет-то остался под твоей плетеной корзинкой.

Ну и ладно, подумал я. Теперь все равно уже ничего не поделаешь. И, как намекнул Маккабби, должен же скелет явить символ столь же мощный, что и полноценный труп.

Перевалило за полночь, и я только-только закончил заметки к завтрашней службе, когда с визитом явилась делегация старейшин.

— Они говорят, ты очень их обяжешь, Преп, если либо поторопишься и помрешь, как полагается, или как-нибудь ублажишь Яртатгурка. Они заснуть не могут, пока он там куролесит.

— Скажи, — повелительно махнул рукой я, — что вскоре все завершится.

Я не знал, сколь верны были мои слова, пока несколько часов спустя мой сон безжалостно не прервали: шатер сложился надо мной, как зонтик, и — пш! — исчез во тьме.

Потом так же яростно темноту разорвала и прогнала совершенно самая яркая, извивающаяся, раздваивающаяся, каскадная молния, какую я только мог надеяться увидеть. За ней тут же последовали еще большая чернота, едкий запах озона и накатившая канонада грома, который словно бы подхватил все земли Никогда-Никогда и встряхнул, как одеяло.

Когда ко мне вернулся слух, я разобрал голос Маккабби, в неприкрытом ужасе скулящего в темноте.

— Разрази меня, Господи!

Это казалось более чем вероятным. Я как раз увещевал его умерить безбожие рассудительностью, когда по гулкому куполу небес пронесся второй космический раскат, еще более впечатляющий, чем первый.

Не успел я оправиться от его оглушительной ярости, как ветер, наподобие поршня, ударил меня в спину, скрутил в шар и послал кувырком по кочкам. Я болезненно отскакивал от многочисленных эвкалиптов, акаций и каких-то неопознаваемых препятствий, пока не столкнулся с другим человеческим телом. Мы обхватили друг дружку, но продолжали путешествовать, пока ветер на мгновение не утих.

По великой милости фортуны это оказался Маккабби — хотя, должен сказать, сам он в этом особой милости не усмотрел.

— Что, скажи на милость, ты натворил? — дрожащим голосом вопросил он.

— Что сотворил Господь? — поправил я его.

О, какое неизгладимое впечатление это произведет на анула, когда я объясню, что все это дело рук вовсе не их широкорота!

— А теперь, — не мог не воскликнуть я, — если бы только полил дождь!

Не успел я произнести эти слова, как нас с Маккабби снова расплющило. Дождь обрушился, как каблук Всевышнего. Он продолжал безжалостно топтать мою спину, вдавливая меня в жесткую землю так, что я едва мог расправить грудь для вдоха. Это, подумал я в муках, много больше, чем я намеревался просить.

По прошествии неисчислимых минут мне удалось приблизить губы к уху Маккабби и проорать достаточно громко, чтобы он услышал:

— Надо найти мои заметки к проповеди, пока они не промокли!

— Твои чертовы заметки сейчас на Фиджи! — крикнул он в ответ.

— И мы тоже там будем, если не найдем чертов грузовик, да побыстрей!

Я старался внушить ему, что мы не можем бросить анула сейчас, когда все идет так хорошо и когда мне представилась богоданная возможность совершить чудесное обращение целого племени.

— Никак не вобьешь в свою дурью башку, да? — взревел он. — Это же Косоглазый Боб! Он пришел раньше времени! Я таких бурь вообще не припомню! Вся низина уйдет под воду, и мы вместе с ней, если нас не унесет на тысячу миль и не разорвет на тряпки в буше!

— Но тогда сама моя миссия окажется напрасной, — запротестовал я в перерывах между раскатами грома. — И бедные анула будут лишены…

— Плевать на чертовых кривоногих ублюдков! — взвыл Маккабби. — Они несколько часов как свалили. Нам надо разыскать грузовик… если его еще не унесло. Выбраться на возвышенность возле Сперментальной станции.

Крепко цепляясь друг за друга, мы сумели ощупью пробиться через, казалось бы, непроницаемую стену воды. Громы и молнии звучали теперь одновременно, слепя нас и оглушая разом. Оторванные ветки, вывороченные с корнем кусты и деревья все большего и большего размера темными метеорами проносились по Никогда-Никогда. Однажды мы увернулись от самого странного снаряда из всех — несущегося по воздуху скелета питона Яртатгурка, все еще в своем развеселом воротнике из травы.

Мне показалось странным, что мы не встретили ни одного туземца. Но грузовик мы наконец нашли: он опасливо раскачивался на рессорах и скрипел каждой заклепкой, словно просил о помощи. Гонимая ветром вода текла вверх по его наветренной стороне и поднималась над крышей, как пена девятого вала. Уверен, только мертвый груз нерозданных бусин, еще заполнявших три четверти кузова, не дал ему опрокинуться.

Пробравшись с подветренной стороны, мы открыли дверь, и ее тут же едва не сорвало с петель, когда в нее вцепился ветер. В кабине было не тише, чем снаружи, гром грохотал душераздирающе, а капли едва не проминали металл, но в неподвижном воздухе дышалось легче.

Когда мы отдышались, Маккабби выжал еще один водопадик из своих баков и завел мотор. Я, сдерживая его, положил ему руку на локоть.

— Мы не можем оставить анула на волю стихии, — сказал я. — Нельзя ли выбросить бусы и набить в кузов женщин и малышей?

— Говорю тебе, они уже много часов как собрали манатки.

— Значит, они ушли?

— Едва ты на боковую завалился. Они уж точно свалили из низин, когда Косоглазый Боб подошел.

— Гм, — несколько уязвленно протянул я. — Довольно неблагодарно с их стороны бросить своего духовного наставника, не предупредив.

— О, они благодарны, Преп, — поспешил заверить меня Маккабби. — Вот почему они сбежали молчком: ты их обогатил. Помяни мое слово, они себя истинными крезами чувствуют. Свалили в Дарвин, чтобы продать шкуру питона на обувную фабрику.

Я мог только шмыгнуть носом.

— Пути Господни неисповедимы…

— Во всяком случае такую причину они мне назвали, — сказал Маккабби, когда грузовик тронулся. — Но теперь я подозреваю, что они почуяли ураган и сделали ноги, как бандикуты перед пожаром в буше.

— Не предупредив нас?

— Ну, Яртатгурк ведь наложил на тебя проклятие своей песней смерти. — Мгновение спустя Маккабби мрачно добавил: — И как я не скумекал, что сволочь и меня тоже пришпилил?

С этими словами он направил грузовик к Экспериментальной станции. Ни от дворников на лобовом стекле, ни от фар толку не было никакого. Дороги тоже не было, а еле заметную тропу, по которой мы приехали сюда, смыло водой. Время от времени грузовик встряхивало от гулкого удара стволом эвкалипта, либо обломком камня, либо кенгуру — да кто там разберет. Чудом ни один снаряд не разбил лобовое стекло.

Понемногу мы выбирались из низин, карабкаясь на мягкий уклон плато. Когда мы взобрались на его ровную вершину, то поняли, что поднимающиеся воды нам не грозят, а когда спустились с дальнего его склона, шумное буйство погоды несколько утихло, отрезанное заступившей грядой.

Шум за нами унялся, и я прервал молчание, спросив Маккабби, что станется теперь с анула. Я рискнул надеяться, что новообретенное богатство они потратят на орудия и принадлежности для улучшения уровня своей жизни.

— Возможно, построят деревенскую церковку, — размышлял я вслух, — и наймут разъездного проповедника…

Маккабби фыркнул.

— Для них, Преп, богатство — это пара долларов, а большего они за ту шкуру не выручат. И спустят они всё на одну буйную пьянку. Накупят самого дешевого самогона, какой только найдут, и проведут в угаре неделю. Проснутся в каталажке ближайшего поселка, скорее всего, с преотвратным похмельем.

Такое любого лишит иллюзий. Похоже, своим приездом я вообще ничего не добился, так я и сказал.

— Тебя, Преп, они никогда не забудут, — процедил сквозь стиснутые зубы Маккабби. — И любой другой мужик в Глуши, кого ты застал врасплох. Ты же сезон дождей на два месяца раньше положенного вызвал, и со всей силой. Наверное, всех до единой овец-джамбак в Никогда-Никогда утопил, смыл все узкоколейки, обанкротил всех бурильщиков, залил всех фермеров, которые выращивают арахис и хлопок…

— Не надо, — взмолился я. — Не продолжай.

Последовало новое долгое и унылое молчание. Потом Маккабби надо мной сжалился. Он несколько приподнял мое настроение и подытожил исход моей миссии — своего рода сослагательным утешением:

— Если ты приехал сюда, чтобы отвадить туземцев от языческого мумбо-джумбо с вызыванием дождя, ну, можешь лучшую библию прозакладывать, что ничего подобного они ни за что не сделают.

И на такой оптимистической ноте поспешу привести мою историю к ее счастливому завершению.

Несколько дней спустя мы с Маккабби прибыли в Брюнетку-Даунс. Он перегрузил бусы на несколько «лэнд-роверов» и вернулся на Север. Нисколько не сомневаюсь, что с тех пор он стал крезом-миллиардером, застолбив рынок скальпов динго. Мне удалось нанять другого шофера, и вдвоем мы вернули арендованные грузовики в Сидней.

К тому времени когда я попал в город, у меня не было ни гроша, и выглядел я живописным, если не сказать, отвратительным нищим. Я сразу поспешил в клуб Англоговорящего союза на поиски Прим-Профи ЕпТиха Шэгнасти. Намерением моим было подать прошение о временном месте в сиднейской церкви и выпросить небольшую сумму аванса в счет жалованья. Но едва я нашел епископа Шэгнасти, как стало ясно, что в настроении он отнюдь не благостном.

— Я все получаю чертовы письма, — капризно сказал он, — от портовых властей Сиднея. Там какой-то груз на ваше имя. А я не могу за него расписаться, не могу даже выяснить, что это такое, а мне шлют и шлют заоблачные счета за его хранение.

Я сказал, что пребываю в таких же, как он, потемках, но епископ меня прервал:

— И не советую вам тут ошибаться, Моби. В любую минуту может войти заместитель проектора Мэшворм, а он шкуру с вас спустит. Он уже спустил добрую долю моей.

— И моей тоже, — не мог не пробормотать я.

— Ему тоже поступают письма. От комиссара по Северным территориям с запросами, почему, черт возьми, вас допустили разлагать туземцев. Похоже, целое племя, как саранча, обрушилось на Дарвин, омерзительно напилось и снесло половину города, прежде чем их удалось собрать в загон. Когда они достаточно протрезвели для допроса, то сказали, что деньгами на попойку их снабдил новенький парень из Братства буша. Описание безошибочно к вам подходит.

Я попытался проблеять объяснение, но он и его прервал:

— Это еще не все. Один из туземцев утверждал, будто проповедник стрелял в него и ранил. Остальные сказали, мол, миссионер спровоцировал межплеменную войну. А третьи заявили, что он голым танцевал перед ними, а после скормил им яд, но в этой части выражались не вполне внятно.

Я снова заскулил, и меня снова прервали:

— Не знаю, чем именно вы там занимались, Моби, и, откровенно говоря, не хочу этого слышать. Но я был бы до скончания веков благодарен лишь за два слова.

— И какие, ваше преподобие? — сипло спросил я.

Он выбросил вперед руку.

— До свиданья.

Делать мне больше было нечего. Сам не знаю как, я очутился в доках Вулумулу, где осведомился о загадочном грузе. Оказалось, его послал Фонд заморских миссий старого доброго ЮжПрима, и состоял он из одного двухместного электрокара для гольфа, семи гроссов[5] абажуров «Лайтолье» (всего было тысяча восемь абажуров) и десятка ящиков нюхательного табака «Оулд Кроун Брэнд».

К тому времени я был слишком оглушен и подавлен, чтобы выразить удивление. Подписав квитанцию, я получил ваучер. Ваучер я отнес в матросский ломбард, где ко мне подошли люди с бегающими глазками. Один из них, хозяин ржавого траулера, занятого контрабандой капиталистической роскоши обездоленным коммунистам Красного Китая, не глядя выкупил весь груз. Не сомневаюсь, что меня на сделке нагрели, но я был рад, что смогу оплатить накопившиеся счета за хранение и у меня остается достаточно на билет в четвертом классе на первом же грузовом пароходе, отправляющемся в старые добрые США.

Единственным пунктом, где причаливал в нашей стране пароходик, был Нью-Йорк, там я и сошел недели две назад. Отсюда и почтовый штемпель на моем письме, так как я все еще здесь. К приплытию я снова был без гроша. Но счастливый случай привел меня в местный Музей естественной истории (потому что вход был бесплатный) как раз в то время, когда в Австралийском крыле готовили новую экспозицию по аборигенам. Едва я упомянул мое недавнее пребывание у анула, меня тут же наняли техническим консультантом.

Оклад был скромным, но мне удалось немного отложить в надежде на скорое возвращение в Виргинию и в старый добрый ЮжПрим, где я узнаю, какая следующая мне назначена миссия. Однако совсем недавно я обнаружил, что на миссию призван прямо здесь.

Художник, расписывавший задник к аборигенской экспозиции, (насколько я сумел понять, итальянишка, ведь его зовут Даддио) познакомил меня со своим, что называется, «кланом»: обитателями поселения в самом сердце Нью-Йорк-Сити. Он привел меня в тускло освещенный, продымленный подвал (они зовут его флэтом), полный своих соплеменников: бородатых, пахучих, невнятных, — и мне почти показалось, что я перенесся назад к аборигенам.

Толкнув меня локтем, Даддио зашептал:

— Давай же, скажи это. Громко и именно так, как я тебя учил, мужик.

Поэтому я продекламировал всему подвалу диковинное вступление, которое он заставил меня заранее отрепетировать:

— Я Криспин Моби, парень из Братства буша! Я недавно сделал обрезание и язык питджантьярьяра выучил у священника-расстриги по фамилии Крапп!

Собравшиеся, которые до того бессвязно разговаривали между собой, разом замолкли. Потом один приглушенным и почтительным шепотом сказал:

— Этот Моби так далеко зашел, что нас на обочине оставил…

— Я понял, понял… — ни к селу, ни к городу залопотал другой: — «Вой» — это квадратный корень из Пила…[6]

Тут встала сидевшая на корточках девица с обвислыми волосами и написала на стене зеленым карандашом для бровей: «Лири, no. Ларри Вельк, si».[7]

— «Голый завтрак» — так себе пасхальный перекусон, — сказал кто-то еще.

— Ну впрямь пипл, — начали несколько разом, — вождя нам привели!

Все это показалось мне сродни загадочным высказываниям Маккабби и Яртатгурка. Но тут меня приняли, как никогда не принимали анула. Теперь местные туземцы, приоткрыв рты на заросших лицах, ждут самых банальных моих изречений и слушают — так жадно, как ни одна из конгрегации, которые я знал прежде, — мои самые невразумительные проповеди. (Ту, про Псалтырь как чековую книжку и т. д., я многократно произносил в кофейнях племени под аккомпанемент племенной струнной музыки.)

Так, декан Дисми, божественное Проведение привело меня — не ведающего, но не сворачивающего с пути, — ко второй миссии в моей карьере. Чем больше я узнаю про обитателей Виллидж и их несчастное обманутое идолопоклонство, тем большую ощущаю уверенность, что рано или поздно смогу Помочь.

Я подал прошение в головной офис по миссиям местного синода церкви Примитивного протестантства о надлежащей аккредитации и позволил себе указать вас, досточтимый сэр, и епископа Шэгнасти как людей, могущих дать мне должные рекомендации. Любое слово заступничества, которое вы по доброте своей соблаговолите произнести в мою пользу, будет принято с благодарностью.

Ваш в яром смирении,

Криспин Моби.