«Если», 2010 № 03

СЕРГЕЙ ЛУКЬЯНЕНКО ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ РАЗГОВАРИВАЛ С АНГЕЛАМИ

— Он иудей? — с живейшим любопытством спросил профессор.

— Чего? — я запнулся на полуслове.

— Ну… — профессор слегка смутился, как это часто случается с русскими интеллигентами, вынужденными говорить на еврейскую тему. — Я имею в виду не столько национальную принадлежность, как вероисповедание… Впрочем, национальность тоже многое значит. — Он быстро уточнил: — В культурологическом плане, поймите меня правильно!

Я задумался. Диму Кабайлова я знал давно и вроде как хорошо.

— Да нет, — сказал я довольно уверенно. — В плане национальности он русский. То есть всего намешано, и концов уже не найти. А в плане вероисповедания он… никак.

— Это как? — Пётр Семёнович удивленно посмотрел на меня.

— Это так, что он однажды летом попытался зайти в церковь в шортах, а на него какая-то бабка накричала. Димка в ответ заорал, что Христос тоже ходил без штанов, и на православную церковь обиделся. Ислам ему не нравится многими ограничениями. Католический храм далеко, ездить лениво. Буддизм какой-то уж больно недеятельный. Протестантство — фарисейское. В общем, он воинствующий агностик. Или бездеятельный атеист.

— Хм, — профессор почесал переносицу. — Интересно. А как он в плане образования? Начитанности?

— Тут все в порядке, — заверил я. — Высшее техническое, по специальности не работал, поскольку ушел в книжный бизнес. Без чтения и дня не проживет. Даже в туалет без книжки не ходит. Так что он знает, кто такой Яхве, не сомневайтесь…

— Давайте еще раз по порядку, — вздохнул профессор. — Вы с товарищем…

— Были на конференции в Киеве, — сказал я. — После рабочего дня, сами понимаете, расслаблялись в компании. Горилка всякая… медовая с перцем, на березовых бруньках, на ольховых сережках, на тополином пухе… Неумеренно употребили, если честно. Я лег спать часа в три, а товарищ вообще под утро. Номер у нас был двухместный. Ну так вот, я когда проснулся — Дмитрий еще спал. Ну, не совсем спал, а в просоночном состоянии был, когда сознание вроде уже возвращается. И вот я слышу — он говорит что-то. Бормочет, и складно так. Только это не русский язык, не английский… вообще не понять какой. Протяжный такой, горловой… Я слушал-слушал, потом не выдержал и окликнул его громко: «Дима, это что за язык?». Он замолчал, а потом отвечает: «Это язык, на котором Яхве разговаривал с ангелами». Потом всхрапнул — и снова давай бормотать. Я еще подумал, что у некоторых с похмелья прорезается офигительное чувство юмора. Пошел мыться, бриться… уже днем спросил: а почему именно Яхве? Меня это тоже больше всего удивило. Димка глаза таращит. Оказалось — ничего не помнит. И вообще не поверил, решил, что я все выдумал. Вечером у нас был банкет по случаю завершения конференции…

— И вы снова неумеренно употребили, — глаза Петра Семёновича блеснули, и я подумал, что старичок-профессор не такой уж и сухарь, как мне вначале показалось.

— Употребили, — признал я. — Я снова раньше спать ушел, а товарищ куролесил. И поутру я просыпаюсь — все то же самое. Говорит на не известном мне языке. Ну, решил, я тебе сейчас покажу, кто выдумывает… Схватил мобильник, включил диктофон, подошел к кровати. Ну и записал все, что он набормотал. Семь минут набралось.

— Семь минут? Это неплохо, — профессор оживился. — Вы меня и впрямь заинтересовали, Андрей. Давайте свой телефон!

— Я скопировал на флешку, — сказал я. — МР3 сумеете проиграть?

Пётр Семёнович лишь улыбнулся, забирая у меня брелок. Воткнул флэшку в порт, повозил мышкой по столу, запуская звуковой файл. Я сидел через стол и экрана не видел, но на флешке была одна-единственная запись: YHWH. mp3.

— Хм, — профессор посмотрел на меня. — Приятно встретить образованного человека.

— Я посмотрел правописание в энциклопедии, — скромно ответил я. — Все равно вы меня приятно удивляете.

— А вы меня, — я кивнул на мощный ноутбук.

— Куда нынче без техники? — вздохнул профессор. — Ну-ка… давайте послушаем утренний спич вашего друга…

Он щелкнул клавишей на мышке — и из колонок ноутбука послышался голос Димки.

Я несколько раз уже пытался записать его речь на бумаге. Прокручивал запись фрагментами по несколько секунд, вслушивался, запоминал, записывал… И понимал, что это бесполезно. Ну никак не соотносился грубый, косноязычный «ганхион» с тем словом, которое на самом деле произносил Кабайлов. Чуть другие звуки: «г» смягченное, как в украинском, «а» выстреливает как у первоклассника, выучившего азбуку, «н» с прищелкиванием, чуть похоже на «м», но никак не «м» — может быть, это «к»? Нет, все-таки «н»… В общем — на бумагу не переносится.

И так — каждое слово.

Профессор слушал с доброжелательной улыбкой, кивая головой и легонько постукивая кончиками пальцев по столу. Мне даже захотелось приподняться и посмотреть — не вытерся ли в этих местах лак.

Но было неловко.

Профессор вдруг посерьезнел и по-птичьи склонил голову. Поморщился. Отмотал запись назад. Прослушал фрагмент повторно.

И дальше слушал с нарастающим интересом.

Я ждал, потупив взгляд.

Профессор опять остановил запись и повторно прослушал какой-то фрагмент. Хмыкнул. Встал, побродил у книжных шкафов, выудил какой-то потрепанный толстый том, полистал. Некоторое время читал, задумчиво перелистывая страницы. Разочарованно покачал головой, поставил книгу на место — и вернулся дослушивать запись.

Мне было очень интересно, что он там читал, но опять же — слишком живо интересоваться было неловко.

Когда запись кончилась, профессор сделал именно то, чего я от него ожидал — запустил ее задом наперед. Получившуюся белиберду он вытерпел секунд двадцать, после чего выключил запись и некоторое время сидел, с любопытством разглядывая меня.

А потом сказал:

— Вот только не притворяйтесь простачком, молодой человек. Почему вы пришли именно ко мне?

— Вы лингвист, работающий при институте перевода Библии, — пояснил я как можно более наивно. — Раз уж речь идет о Яхве, то сам Бог велел идти в институт перевода Библии…

— Угу-угу. Велел. На том самом языке, на котором разговаривал с ангелами… — профессор усмехнулся. — Еще почему?

— Ну, потому что вы занимались случаями глоссолалии, «говорения языками», которые расследовал патриархат. — Я поднял на него глаза. — Я не притворяюсь, Пётр Семёнович. Мы с Димой две недели сами разбирались. Просто я знаю, как это неприятно, когда профаны чего-то профессионалу объясняют. Вот и не хотел… высказываться раньше времени.

— Кем вы работаете, Андрюша?

— Я астрофизик.

— Ну надо же! — восхитился профессор. — Я полагал, у нас в стране все астрофизики давно убежали в коммерцию. Или умерли от голода.

— Устаревшие сведения. На иностранных грантах кое-как перебивались, потом стали лохам звезды впаривать… простите, я хотел сказать: предлагать обеспеченным клиентам наименование в их честь звезд различной величины, с внесением названия в международный звездный каталог.

Профессор тихонько засмеялся:

— Ну да, слыхал… Итак, Андрюша, и в чем вы с другом разобрались?

— Мы не разобрались. Мы решили, что это и впрямь язык. На глоссолалию не похоже. Сравнивали с арамейским, с ивритом… ничего не поняли. Потому и пришли к вам.

— Это не арамейский, — профессор поморщился. — Да и с чего вы взяли, что он был бы «языком Яхве»? И не иврит это. И не санскрит, если уж на то пошло. Но вы правы в главном — это язык.

— Точно? — обрадовался я.

— Или крайне удачная имитация, — Пётр Семёнович нахмурился. — Признаться, если бы вас не рекомендовал мой собственный сын, я бы счел происходящее розыгрышем…

Я вздохнул.

— Что такое говорение на языках, оно же — глоссолалия? — профессор заговорил лекторским тоном, непроизвольно повысив голос, будто Левитан из анекдота, зашедший в магазин купить «…две бутылочки СОВЕТСКОГО ШАМПАНСКОГО». — Согласно Библии — это дар Святого Духа, который снизошел на апостолов и позволил им говорить на всех языках мира… а возможно, что на каком-то одном, общем языке, который тем не менее понимали все народы. В сектах харизматиков, в первую очередь — пятидесятников, глоссолалией называют молитву или песнопение, которые совершаются на неизвестном языке. Харизматики считают этот язык ангельским, идущим от Бога. Некоторые считают, что это тот самый язык, на котором говорили люди до вавилонского смешения языков. Некоторые, — профессор улыбнулся, — что это тот язык, на котором Бог разговаривает с ангелами. Ну а если вы атеист, то можете смело предположить, что глоссолалия — всего лишь расстройство речи, вызванное состоянием молитвенного экстаза, иногда бессознательное, а иногда и практикуемое осознанно. Это вам известно, я полагаю.

— В общих чертах… не так систематизировано, — я закивал, всем своим видом демонстрируя живейший интерес.

— Идем дальше, на что похожа глоссолалия, — профессор вдруг нахмурился и протараторил: — Амина, супитер, амана, регедигида, треги, регедигида, регедигида, супитер, супитер, арамо, сопо, ропота, карифа!

— Ух ты! — сказал я. Фрагмент был из самых классических, но мне хотелось порадовать профессора.

— Так бормочут русские харизматики, — профессор кивнул. — А вот так — американские: гиппо, геросто, непарос, борастин, форман, о фастос, соургор, боринос, эпонгос, ментаи, о дерипан, аристо, экрампос…

— Отличается, — заметил я.

— Разумеется! Глоссолалия — это нечто наподобие детского лепета, когда ребенок пробует на язык всевозможные звуки, фонемы языка. Точнее — языков. Родившийся младенец имеет в сознании определенную матрицу, схему того, как научиться разговаривать. Причем в схеме этой существуют все языки мира, даже самые экзотические. Перенеси русского младенца к бушменам, и он заговорит на каком-нибудь из койсанских языков. Перенеси в Кению — залопочет на суахили. И наоборот, разумеется. И в тот же срок, что и другие дети. Рождаясь, мы храним в себе зерна всех языков мира — и лишь от того, где мы живем, зависит, какое зерно даст росток, а какое сгниет!

Профессор энергично рубанул воздух ладонью, будто радуясь уничтожению лишних зерен. Я торопливо спросил:

— Так значит, глоссолалия — детский лепет?

— Ну, очень упрощенно, — поморщился профессор. — Скорее, это отдельные фонемы родной речи, которые не имеют нормальной языковой структуры, не подчиняются общим лингвистическим законам. Глоссолалия немца, русского, американца будет слегка схожа, но схожа именно общей бессмысленностью, хаотичностью. Однако по фонемам можно будет достаточно убедительно вычислить национальность говорившего! Кстати, забавно, но глоссолалия русских частенько похожа на немецкую речь. Почему? «Говорящий на языках» человек явно или неявно пытается сделать свой лепет не похожим на родной говор. А немецкий язык по своей структуре полярен русскому. Не зря же именно жителей Германии в России назвали «немцами», немыми. Не англичан, голландцев или французов, которых тоже было немало! Именно немцев…

Он замолчал и поморщился, явно потеряв нить разговора.

— Глоссолалия — это неструктурированная речь, состоящая из фонем родного языка, но которую говорящий пытается сделать как можно более чужой, иностранной, — сказал я. — Так?

— Так. А что мы имеем в случае вашего друга? Я был убежден, если честно, что услышу типичную глоссолалию, пусть даже и нерелигиозного генеза. Но… — он замолчал.

— Но?. — с надеждой спросил я.

— Я не улавливаю никаких фонем русского языка, — сказал Пётр Семёнович. — Ни малейших. Русский для вашего друга родной?

— Конечно.

— А какие еще он языки знает?

— Английский на туристическом уровне. Ну, читать-то он на нем может с трудом, а вот за рубежом объясниться сумеет… в магазине там или в баре…

Профессор хмыкнул. Повторил:

— Русских фонем нет. Английских тоже. Ни на один известный мне язык не похоже, но… Но это язык. Или очень хорошая его имитация.

— Некоторые слова повторяются, правда? — спросил я.

— Дело даже не в этом. Повторяются некоторые лексические структуры. А это подделать сложнее… по сути — надо придумать новый язык.

Я кивнул.

— Приходите ко мне… — профессор задумался, — завтра вечером. Хорошо? И непременно с этим вашим другом!

— Обязательно, — ответил я и поднялся с кресла.

Уже в дверях профессор спросил меня:

— Скажите, Андрюша… А часто с тех пор ваш товарищ говорит на этом языке?

Все-таки он застал меня врасплох, и под его насмешливым взглядом я не решился солгать:

— Да хоть каждый день. Попросишь — он и говорит. Чего говорит — не понимает, но говорит.

— Записывали? — спросил профессор с понимающей улыбкой. Я вздохнул и достал из кармана вторую флэшку.

— Берите.

— Завтра верну, — с улыбкой сказал профессор, забирая у меня карту.

Кабайлов ждал меня у метро. Высокий, черноволосый, немного похожий на кавказца, что служило причиной частых конфликтов с ментами, Димка топтался у совершенно ненужного ему табачного ларька. В ушах — наушники от плеера, на лице — привычная для москвичей уличная торопливость, призванная отпугивать попрошаек и заблудившихся приезжих, в руках — «Советский спорт». Димка мрачно изучал футбольную страницу — видимо, «Динамо» опять не порадовало.

Завидев меня, Дима свернул трубкой несчастную газету и отправил в урну. Торопливо вынул из ушей наушники, вопросительно кивнул.

— Заинтересовался, — сказал я.

— Оплиуап, — радостно сказал Дима.

— Соберись, — попросил я. — Не знаю, что такое твой оплуюап.

— Оплиуап, — горько повторил Дима.

— Оплиуап, — старательно повторил я и покачал головой. Нет, не получалось у меня скопировать Димин выговор. Вроде и все звуки на местах, а не то… — Кабайлов, кончай нести чушь!

— Хорошо, я говорю, — уныло сказал Дима. — О! По-русски?

— Да, — о том, что у него остался легкий акцент, я говорить не стал.

— Переключился, — Кабайлов махнул рукой. — Черт, все чаще и чаще стало… Вчера родичи с племянником в гости приехали. Я с пацаном разговариваю, вдруг вижу — он хохочет. Оказалось, я уже минут пять на ангельском болтаю. А пацан решил, что это игра такая, не останавливал… мелкий еще, что возьмешь…

— Ну так это лучше, чем в «Перекрестке», — напомнил я.

— А что, забавно вышло, — Дима даже улыбнулся, — Ну, приняла кассирша за иностранца, ну и что?

На мой взгляд, кассирша в супермаркете приняла Диму не за иностранца, а за душевнобольного. Но я тактично промолчал. Кивнул на вывеску пивного бара, устроившегося в стратегически безупречной точке — между метро и крупной автобусной остановкой.

— Может, по кружечке?

— Лямс! — согласился Дима.

Я не стал его поправлять — и так было понятно, что предложение он принял. Эх, если бы можно было таким образом составить словарь! К сожалению, тот же энергичный «лямс» в другой ситуации мог означать не согласие, а раздумье или отрицание…

После первой кружки пива Диму отпустило. Он стал говорить по-русски совсем чисто, много шутил и даже переключился на другие темы — футбол, женщин и фантастику. Футбол в стране был плох, женщины Диму глубоко обидели — он недавно развелся, и даже фантастика его не особо радовала. Вместо того чтобы писать мудрую научную фантастику про путешествия к звездам и другим планетам, про тайны мироздания, про покорение мирового океана и единую теорию поля, фантасты как сговорились — принялись ваять всякую мистическую фигню про вампиров и прочую нечисть… Кстати, о единой теории поля… Дима принялся рассказывать анекдот про Эйнштейна в раю. Я слушал, пытаясь раскусить нераскрывшуюся фисташку и размышляя, какая блажь заставляет меня пробовать зубы на прочность. Ну полная чашка этих фисташек, откуда в человеке берется такая смесь жадности и глупости?

— Тут Эйнштейн и говорит: «Господи! У тебя в единой формуле мироздания — ошибка!». А Бог оглянулся и тихонько отвечает: «Да, я знаю…».

Димка сам же и захохотал, да и я улыбнулся. Но, похоже, анекдот опять напомнил Димке о его проблеме, он помрачнел и начал тянуть вторую кружку.

Прикончив по литру, мы покинули пивную и двинулись в разные стороны: Дима пошел домой пешком, ему было недалеко, а я сел на автобус. Завтра предстоял обычный рабочий день… для меня — обычный, а для Кабайлова — полный мучительной борьбы со своевольным языком.

К Петру Семёновичу мы пришли поздним вечером — летом в пятницу Москву захлестнули традиционные дачные пробки. Стоило, конечно, ехать на метро, но Дима этого ужасно не любил. Добровольно лезть под землю, по его словам, было противоестественно и глупо.

— Не зря фантасты всегда мечтали о воздушном транспорте, — сказал он, пока мы поднимались в лифте. — Вот доживем до флаеров и всяких там аэротакси — легче станет!

— Оптимист, — вздохнул я.

— Доживем, доживем, — Дима был в приподнятом настроении. — Прогресс человеческий движется по экспоненте! Вспомни, сто лет назад автомобиль был редкостью, самолет — чудом, а сейчас?

— Ну, чудом, допустим, самолет уже не был…

— Был, был, — Дима не отступал. — А компьютеры? О них и помыслить никто не мог! А пенициллин? А телевидение? Космические полеты? Человек способен на многое, Андрей!

Спорить я не стал. В принципе я был совершенно согласен, что человек способен на многое, но именно это и ввергало меня в сомнения — появятся ли на Земле летающие машины и прочие добрые чудеса?

Профессор сам открыл нам дверь и с живейшим любопытством уставился на Диму.

— Проходите, проходите, дорогой мой феномен, — с доброжелательной улыбкой сказал он. — Чай, кофе?

Холостяком профессор не был, более того — женат был уже третий раз и от каждого брака имел детей. Однако сейчас его очередная супруга, она же — его бывшая студентка, отдыхала где-то на море, и квартира профессора стремительно обретала внешность холостяцкой берлоги.

— Феномен не хочет пить, — мрачно сказал Дима. — Но спасибо за гостеприимство.

— Кра туапа? — спросил профессор и склонил голову на плечо, наблюдая за Димой.

— Чего? — спросил Кабайлов.

— Понятно, — профессор кивнул. — Ну проходите, проходите…

— Вы узнали, что это за язык? — занервничал мой друг. — Вы научились на нем разговаривать?

Профессор смутился.

— Пройдемте… давайте сядем за стол.

Мы прошли на кухню и сели. Пётр Семёнович налил себе и мне чаю, стал размешивать ложечкой сахар.

— Профессор?

— Сейчас… я формулирую… — он вздохнул. — Ужасно трудно вести беседу, когда не куришь, когда у тебя нет очков, когда перед тобой не лежит раскрытый блокнот…

— Нечем занять паузу? — улыбнулся Дима.

— Именно, — признался профессор. — Когда-то я курил, у меня были очки, а про мой блокнот студенты слагали легенды… Но потом с курением я завязал, очки сменил на линзы, а блокнот… давно уже ничего туда не записывал. Понимаете, Димочка, я не могу дать вам ясного ответа. Что это за язык? Не знаю. Есть легкое сходство с санскритом. Есть легкое сходство с арамейским. Но я и с русским языком сходство могу найти! И с английским! Уверен, если поищу — то и с латынью, и с греческим! Что это значит?

— Что? — зачарованно спросил Дима.

— Либо очень толковая имитация. Именно что вводящая в заблуждение любого лингвиста из любой страны. Либо… — профессор снова взялся за ложечку. — Либо некий условный… праязык. Содержащий в себе зерна всех мировых языков… в том числе и сформировавшихся сравнительно недавно…

— Вавилонский, — торжественно сказал Дима. — Времен до смешения языков!

— Тогда уж «до расслоения языков», — поморщился профессор. — Господи, да что я несу! Если бы меня услышал любой, подчеркиваю — любой мой коллега, он бы сказал, что я сошел с ума! Профессор Гольянов ударился в псевдонауку! Профессор Гольянов уверен в существовании общего праязыка человечества!

— Но в этом нет чего-то совсем уж нереального, — вставил я. — Человечество ведь зародилось в одной точке Земли? Где-то в Африке, да?

— Эдем был расположен в Месопотамии, — Кабайлов пожал плечами. — Широко известный факт. Кстати, даже генетики его подтвердили…

— Ну так у этого первоначального человечества был же один язык? — продолжал я гнуть свою линию. — Вот какое-то племя обезьян… мутировало, допустим, от падения уранового метеорита…

Кабайлов обидно захихикал и сказал:

— Давай все же придерживаться фактов. Бог сотворил Адама… ну, понятное дело, используя материал животного происхождения, в том числе и обезьяний. А потом из его же генетического материала создал Еву.

— И они наплодили всех остальных! — огрызнулся я.

— Конечно! Он же долго очень жил, в Библии сказано — девятьсот тридцать лет. Читай Книгу Бытия. За этот срок о-го-го сколько можно наплодить!

— Меня радует ваше веселье, — мрачно сказал профессор.

— Профессор, ну я же серьезно! — воскликнул я. — Если человечество пошло из одного источника, то был какой-то первый язык. И когда человечество разделилось, то оно этот первый язык просто меняло, но исходя из «оригинала». И потому в этом праязыке есть… да, именно зерна! Зерна будущих языков!

— Я понимаю, — кивнул профессор. — Но вы бы знали, как смотрит нормальный ученый на человека, который изложит эту версию на полном серьезе.

— И?. — требовательно спросил Дима.

— И все-таки эта бульварная, фантастическая, популистская версия — единственная, которая хоть что-то объясняет, — признал профессор. — Ну или… вы чрезвычайно талантливые шутники.

— У меня вообще нет чувства юмора! — гордо сказал Дима. — Профессор, так вы смогли этот язык изучить?

— А что вы хотите? — внезапно спросил профессор. — Избавиться от навязчивого говорения на непонятном языке? Тогда вам к психотерапевту. Я уверен, что гипноз, лекарства, на худой конец — электрошок вам помогут!

— Или лоботомия, — ехидно вставил я.

— Нет, — гордо игнорируя меня, сказал Дима. — Я другого хочу. Понять, что именно говорю во сне. Ну… если можно научиться на этом языке говорить, то и разговаривать!

— Зачем? — всплеснул руками профессор.

— Как зачем? У меня в подсознании древнейший язык! Язык, на котором Господь разговаривал с ангелами! И не выучить его?

— Тогда я объясню вам проблему, — сказал профессор. — Вы вроде как можете и в обычном состоянии говорить, только смысла не понимаете?

Дима кивнул.

— Я прослушал то, что вы говорите, бодрствуя. Так вот, друг мой. То, что вы произносите «по заказу», — это самая обычная, банальная, скучная глоссолалия. Никакого отношения к вашему просоночному бормотанию она не имеет!

— Совсем? — жалобно спросил Дима.

— Абсолютно. Вы увлеклись, вам хочется научиться этому праязыку. И вы начинаете его изображать… как умеете. Но это… это ерунда.

— Ну а то, что я вначале говорил? — спросил Дима.

— Слишком мало материала. Будь у меня час-другой вашего монолога… а желательно еще, чтобы вам задавали вопросы, а вы на них отвечали…

Профессор развел руками. Дима сидел, глядя в стол, и медленно багровел. Издеваться над ним я не хотел — видно было, что ему и так несладко. Но удержаться было невозможно.

— Гляп, — сказал я. — Хлюп-барам-пам!

Дима встал и молча направился в прихожую.

— Молодой человек, попробуйте спать со включенным диктофоном! — сказал ему вслед профессор. Но Кабайлов уже выскочил за дверь. Я кинулся следом — и успел протиснуться в сдвигающиеся двери лифта. Сказал:

— Ну извини…

Дима поиграл желваками и сказал, неожиданно спокойно и убежденно:

— Извинениями не отделаешься. Сейчас заглянем в магазин… купишь бутылку коньяка.

— Хорошо, — сказал я, вспоминая, сколько у меня с собой денег.

— А я возьму пару бутылок водки… — рассуждал вслух Кабайлов. — Украинской. Закуска вроде есть… Минералочки надо.

— Ты чего? — не понял я.

— Сейчас едем ко мне, — сказал Дима. — Придется напиться. Причем выпить столько же и того же, что и в прошлый раз… Мне — придется. А ты так… компанию составишь. Потом будешь сидеть и ждать, пока я заговорю.

— А если не заговоришь?

— Завтра продолжим. Выходные впереди, два дня и три ночи.

— И утром после трехдневного запоя я пойду на работу? — уточнил я.

— Посмотрим. Надо будет — не пойдешь!

В безумии моего друга было все-таки что-то притягательное…

— Никогда не пил в научных целях, — признался я. — Только учти, на три дня такого веселья я не согласен!

Возможно, той ночью мой друг снова разговаривал с ангелами. Увы. То ли я устал после рабочей недели, то ли мы переоценили ту памятную гулянку…

В общем, где-то далеко за полночь, когда Кабайлов повалился на кровать и велел «Бди!», я прилег на диванчик. Дверь в спальню была открыта… вот как донесется голос, так сразу и встану… Я был абсолютно в этом уверен, пока не закрыл глаза.

— Еще друг называется… — пробормотал Дима, нависая надо мной грозно, как нечистая совесть. — Зря пили!

Желания повторять эксперимент на следующий вечер у нас не возникло. Все-таки нам было не по двадцать лет, и свое здоровье мы оценивали трезво даже с похмелья. Я выпил с Димкой кофе и пошел домой.

И лишь через пару месяцев, когда судьба свела нас на какой-то конференции, Дима мимоходом сказал:

— А я, кстати, шесть с половиной часов записал…

— Чего? — даже и не сразу понял я.

— Как чего? Языка, на котором Яхве разговаривал с ангелами.

— И кто тот страдалец, который тебя записывал? — спросил я. — Или тебе хватило совести девушку заставить дежурить при пьяном теле?

— Андрюша, — насмешливо сказал Дима, — ты крепко отстал от жизни. Все диктофоны давным-давно имеют функцию автовключения на звук. А стоят, между прочим, сущие копейки.

— А, диктофон купил… — сообразил я. — Последовал, значит, совету профессора…

— Плеер на самом-то деле. Но он еще и диктофон. И радио ловит. Нет, прогресс, что ни говори…

И Дима оседлал своего любимого конька. Мы поговорили о прогрессе, о светлом будущем, когда любая кофемолка сможет поддержать с тобой утреннюю беседу, потом я спохватился:

— Ну так что запись-то?

— Отдал нашему великому лингвисту. Он колупается помаленьку. Говорит, что увлекательнейшее занятие, что, когда он это опубликует, — весь мир ахнет.

— Пусть нобелевкой не забудет поделиться… — сказал я.

— Нет, серьезно. Знаешь, что он говорит? Что если разобраться в структуре, то это будет самый простой и понятный в мире язык. Его сможет выучить человек любой национальности за несколько дней. Представляешь? Эсперанто отдыхает! Хотя, конечно, английский так просто не сдастся…

— Все равно люди будут учить китайский, — сказал я.

И жизнь снова развела нас на несколько месяцев.

Если бы я тогда знал, к чему все это может привести! Нет, если бы только догадывался…

Хотя что бы я сделал? Пришел к профессору с дубиной и треснул по башке, чтобы у него оттуда и русский язык вылетел? Увы, не в моей ангельской натуре. Познакомил старикана с молодой девицей, увлекающейся лингвистикой? Это, конечно, тоже хорошо от работы отвлекает, но таким ловким интриганом я никогда не был. За что и страдаю, кстати…

Профессор позвонил мне ровно через год после первого визита.

— Здравствуйте, Андрей…

В общем-то у меня плохая память на голоса, но профессора я узнал сразу.

— Здравствуйте, Пётр Семёнович…

— Я думаю, вам с вашим другом стоит зайти ко мне, — сказал профессор.

— Когда?

— Сегодня. Лучше не откладывать, знаете ли…

У меня часто забухало сердце.

— Вы что… серьезно… разобрались? Выучили этот язык?

— Да.

Нет, он сказал иначе. Не «да», а что-то совсем другое. Только это было именно «да».

— Мы сейчас приедем, — пробормотал я. И кинулся звонить Кабайлову…

Честно говоря, я сам ничуть не волновался и почти ни на что не надеялся. Если бы мне предложили пари, то я поставил бы десять против одного, что профессор ничего не расшифровал и сдался. Ну не в человеческих это силах!

Хотя, конечно, робкая, слабая надежда у меня все-таки была. Просто потому, что очень хочется верить в чудеса.

Профессор сам открыл нам. Был он торжественен и задумчив. Смотрел на нас как-то… странно. И это меня насторожило.

— Чай? — спросил профессор. — Или чего-нибудь покрепче?

— Чай, — попросил Дима. — И не томите, ради бога!

Профессор кивнул, стал возиться с чайником, согнувшись над столом знаком вопроса. Этот вопрос из него прямо-таки лучился.

— Вы что-то хотите спросить? — не выдержал я;

— Скажите, а она была высокая? — спросил профессор, не оборачиваясь.

— Кто «она»? — спросил я, просто чтобы выиграть время.

— Вавилонская башня.

Дима вздохнул и ответил:

— Да нет, конечно. Метров девяносто в высоту. Это и не башня-то была, а здание. Университет. И никаких богоборческих настроений там не было, это же смешно даже помыслить! Кафедра теологии, кафедра потопопознания, кафедра языковедения… ну, если нашими терминами излагать.

— Так зачем вы ее сломали? — завопил профессор, поворачиваясь.

Мы с Димой переглянулись.

— И не надо валять дурочку! — продолжал бушевать Гольянов. — Я изучил этот язык! Я перевел ваш монолог! Я знаю, кто вы такие!

— Только не нервничайте, умоляю! — воскликнул Дима. — Вы немолодой человек…

— А вы? — вопросом ответил профессор. — Молодой ли? Человек ли?

Дима нервно заерзал на табурете. Покосился на меня. Я пришел ему на помощь:

— Профессор, не будем ворошить дела давно минувших дней. Вы же видите — мы самые обычные. Две руки, две ноги, никаких крыльев…

— Но вы ангелы! — наконец-то решился высказать свое обвинение профессор.

— Бывшие, — смущенно сказал Дима.

— Падшие, — уточнил я.

— И вы разрушили Вавилон! Мирный процветающий город, колыбель науки и культуры. Исторический памятник. Еще и возвели на него напраслину в веках!

— Профессор, профессор! — Дима протестующе замахал руками. — Давайте уточним. Мы его не разрушили. Мы просто перемешали языки и заставили людей развиваться дальше. Ну чего хорошего было в том, что все население Земли… народа-то было — как в одном московском районе… собралось в одной долине и принялось славить Бога? Думаете, он для этого вас создавал? Было сказано раз — плодитесь, размножайтесь. Было сказано два — хлеб свой в поте лица добывайте… Но нет же. Все знали, что Бог есть. Все общались с ангелами. Прогресс, по сути, отсутствовал. Ну… нам велели…

— Кто?

— Он, конечно! — удивился Дима. — Мы отправились… приняли человеческий облик… смешали языки…

— Немного перестарались, — признался я.

— Немного? — возмутился профессор. — Я же говорю: я перевел слова вашего друга!

И он заговорил. Речь его текла легко и плавно, каждое слово следовало из предыдущего и порождало новое. Я не мог понять ни одного слова в отдельности, но смысл, смысл всего сказанного огненными буквами впечатывался в мой мозг. Дима жмурился от удовольствия, временами шепча: «Как давно я не слышал этой музыки…».

— Вам было сказано: смешать языки! — ругался профессор. — Семь языков! По числу континентов, плюс один для евреев, чтобы чувствовали себя избранными! А вы сколько натворили?

— Ну, континенты большие, нам показалось как-то неудобно, не творчески… — промямлил я.

— А евреи сами попросили: «Дайте два!», — отбивался Дима.

— И вообще, мы хотели ограничиться сотней-другой… — добавил я. — Но было так интересно… решили, пусть каждый говорит по-своему…

— Потом мы поняли, что сами забыли ангельский… — признался Дима. — И, следовательно, не можем вернуться обратно в свой эфирный облик… Я знал половину языков мира, он — вторую… Но ангельский мы забыли. Как и люди.

Профессор схватился за голову. Пробормотал:

— Какой кошмар. Я разговариваю с ангелами!

— С падшими, — утешил я его. — С падшими, раскаявшимися, тысячелетиями суровой жизни искупившими свою вину.

— Профессор, вы — вся наша надежда! — пылко сказал Кабайлов. — Мы-то язык помним. Но говорить уже на нем не умеем.

— А вы научились, — я не сдержался и подпустил лести: — Вы такой умный! Научите и нас… обратно!

— Да что значит ваш язык по сравнению с теми немыслимыми возможностями, что открылись перед человечеством! — завопил профессор.

— Какими еще возможностями? — заинтересовался Дима. — Я всецело за прогресс, если что!

— Факт вашего существования доказывает то, что Бог есть! — изрек профессор.

— Ну, это он тому доказывает, кто и без того верит, — отмахнулся Дима. — Мы же, простите, никаких чудес сотворить не можем.

— Вы могли бы открыть нам тайны человеческой истории! Вы же, наверное, были в разных местах?

— Так мы просто жили, — Дима развел руками. — Мы специально ничего не искали. От сражений держались подальше. Да и было это все так давно…

— Но… но… — профессор вздохнул. — Но хотя бы сам этот язык! Представляете, какие перспективы открываются перед человечеством? Тут важен только первоначальный толчок. Достаточно понять структуру, а дальше ангельский язык будто вспоминается… сам собой!

— Профессор, профессор! — Дима занервничал. — Вот этого не надо, пожалуйста. Человечество на ангельском языке уже говорило, ни к чему хорошему это не привело!

— Взаимопонимание! — восторженно сказал профессор.

— Поверьте, — я прижал руку к сердцу, — взаимопонимание между людьми зависит вовсе не от того, на каких языках они говорят.

— Но… но ведь на этом языке… как вы там сказали… Яхве разговаривал с ангелами! — торжественно объявил профессор. — Значит…

Мы тревожно переглянулись.

— Значит, если я заговорю с Всевышним… — профессор почему-то втянул голову в плечи, — то он меня услышит?

Мы вскочили и заговорили наперебой. О том, что беседовать с Богом напрямую — вовсе не такое большое удовольствие, как думает профессор. О том, что искренняя мольба и без того будет услышана. О том, какой кошмар начнется в мире, если все станут просить — и желания будут исполняться.

— Так зачем вы ко мне пришли? — не понял профессор.

— Мы уже говорили, — сказал я. — Научите нас снова нашему языку. Чтобы мы смогли перейти обратно в свой… э…

— Ангельский вид, — теребя куцую бородку, сказал Кабайлов. — Мы… это… всячески уважаем людей…

— А в человеческой жизни так много не доступных ангелам радостей… — вздохнул я.

— Но все-таки хочется вернуться обратно, — немного неуверенно произнес Дима. И посмотрел на меня: — Ведь верно?

Я пожал плечами. И сказал:

— Вы уж научите нас ангельскому. А потом постарайтесь его забыть. Ну, попросите себе чего-нибудь и забудьте.

Видимо, это я сказал зря.

— Забыть… — задумчиво произнес профессор. — Забыть язык, который… который искрится, как фонтан… который освежает души и зажигает сердца… Вы знаете, что я утром поговорил с завядшей геранью — и она расцвела?

— Да вы могли ее попросить хоть заплодоносить! — неосторожно сказал Дима. — И снимать по два урожая в неделю.

— Урожая чего? — сбился профессор.

— Да чего угодно!

Профессор крякнул:

— И вы просите меня забыть этот язык? Нет. Нет, нет и нет! Вас научу, если хотите. Но и всех остальных!

— Мы не можем этого допустить! — воскликнул Дима.

— Как вы меня остановите? Убьете?

— Нам не положено, — сказал Дима с некоторым сожалением. — У нас миссия была другая, понимаете? Вот те ребята, которых в Содом и Гоморру послали… они бы запросто… А мы — что мы? Нас послали языки смешать. Больше мы ничего делать не в праве…

— Взываем к вашей доброте и сознательности! — сказал я.

На миг в глазах Петра Семёновича появилось сомнение. Потом он покачал головой:

— Нет. И не просите. Говорю вам истинное слово — уйдите и не возвращайтесь!

Ну что тут можно было поделать?

Мы вскочили, роняя стулья. Торопливо пошли в прихожую. Приказ, отданный на ангельском языке, гнал нас, будто плетка. Мы даже обуваться не стали, подхватили ботинки и выскочили на площадку.

— Извините, — сказал профессор вслед. — Я уверяю вас, что не премину отметить ваш основополагающий вклад в возрождение ангельского языка!

Так мы и оказались на улице. Промозглая московская весна приняла нас в свои объятия. Мы уселись на лавочке, стали обуваться. А потом не сговариваясь посмотрели на окна профессорской квартиры.

— Упорный, — вздохнул Дима.

— Вначале диссертацию напишет, — предположил я. — Потом откроет сайт в Интернете, курсы по изучению…

— Тут-то мы и изучим его обратно! — встрепенулся Дима.

— И что? — спросил я. — Тогда мы не просто перестарались с заданием. Это мы вначале перестарались, а потом всё вернули на круги своя!

От окон профессора повеяло чем-то древним и могучим. У стоящей во дворе машины сработала сигнализация.

— Заставляет герань плодоносить? — предположил Дима.

— Или себя делает статным молодым красавцем, — вздохнул я. — Сам же понимаешь, фантазия у людей небогатая. Исполнение желаний, сила, красота, всемогущество…

— Вижу только один выход, — печально сказал Дима.

Я кивнул. И попросил:

— Только давай не увлекаться… не как в тот раз…

Но все-таки мы увлеклись. Тысячелетия обычной человеческой жизни… это, конечно, по-своему занятно. И достаточно было смешать язык только одному профессору.

Но ведь мы были способны на большее!

Бирюлевский язык создал я. Не надо меня ругать, имею я слабость к агглютинирующим языкам. А вот кремлевско-остоженский диалект или, к примеру, так недооцененный ныне нагатинский язык — Дима, он любит флектирующие. Да, мы увлеклись…

Когда все закончилось — по человеческим меркам прошло всего несколько секунд, окно над нами распахнулось и показался профессор. Он размахивал руками и что-то кричал. Уж не знаю, что именно — его язык придумал Кабайлов.

— Не волнуйтесь, профессор! — попросил я, хотя и знал, что он меня не поймет. — Все как-нибудь образуется! Все к лучшему, вот увидите!

Профессор рвал на себе волосы и грозил нам кулаком. Шевелюра у него, кстати, стала великолепной — густые черные волосы, вот чего он успел попросить…

— Эх… Дима, может, по кружечке? — спросил я.

Как ни странно, он меня понял. Не слова, конечно, а интонации. Кивнул и сказал:

— Лямс!

Ожидаемого столпотворения на улицах пока еще не было, в каждом районе люди по большей части говорили на одном языке. А бармен понял нас вообще без слов — поставил две кружки пива, пробил сумму и кивнул на кассовый аппарат.

И тут нас догнал профессор. Молча вырвал у меня кружку, залпом выпил половину. А потом с ехидной улыбкой показал флешку, на которой был записан ангельский язык.

Ну что с ним поделаешь?

Я давно уже понял, что если человек упрется — его никакое чудо не остановит.

Особенно человека, который разговаривал с ангелами.

Вздохнув, я жестами попросил бармена налить пива профессору.