«Лимонка» в тюрьму

«Здесь логики нет…»

Здравствуй. Последнее время вроде всем уже написал письма. Решил и тебе черкнуть… О быте – расстраивать не хочется, да и не пропустит цензура (сейчас я эту проблему решил). Мысли на бумагу не ложатся. Сидишь и тупишь над листком. Сейчас вроде нормально. И обстановка менее нервная (а может, это меня уже так просто не проймёшь). А может, это связано с отсутствием возможности общаться другими способами, как раньше. Вот и пишу в один конец. Сам-то ничего не получаю. Твое прошлое письмо было последним. От начала ноября. Не выдают, гады. Недавно, правда, получил одно письмецо из Магнитки. Там была строчка, в которой говорилось, что меня часто показывают по TВ. Зачеркнули-зарисовали. Видать, поддержка с воли мне не положена. Строчку ту еле разобрал. Я от души повеселился над такой непосредственностью и детской предприимчивостью. Следят, суки, краем глаза. А работают грубо…

Толя тут на свиданке говорил о желательности и даже необходимости статьи по поводу путешествия в Саратов. Было бы неплохо. Мысли и впечатления есть. А вот возможности изложить их на бумагу пока почти нет. Одно дело написать письмо, совсем другое дело статью. Надо сесть, сосредоточиться, чайку поставить, вспомнить всё и писать от начала до конца.

Именно от начала до конца, а не кусками. И чтоб никто не мешал. Лимонова в пустую камеру водили (и, может, водят) работать. Меня бы кто водил в пустую камеру, я бы такой «Один день Алексея Владимировича» написал, все бы ох…ли! Может, соберусь.

А условия такие. В камере площадью не более 70 кв. м. народу 80–90 человек. Рекорд 102. Спать – в две-три смены. Во время обеда на столе не хватает места, чтобы поставить тарелку. Есть за столом одновременно может 6–8 человек. Четыре розетки для кипятильников. Из них две доступны. Очереди: в туалет, к умывальнику, к кипятильникам, к столу. Порой не то что сесть, встать негде. Пройти по камере можно только боком с возгласами «Пропустите!» или «Осторожно, кипяток!». Работают четыре телевизора одновременно. Для того чтобы залезть в сумку, расположенную под нарами, надо разбудить кого-нибудь спящего на корточках возле нар на полу, выдвинуть два чужих баула и вытащить свой за привязанную к нему верёвку.

В камере есть две кошки, вши и чесотка. Лично я владею чесоткой. Вши, конечно, заползают, но не приживаются. Постирать и высушить белье – большая проблема. Воду надо греть (читай выше). Врача на корпусе нет. Можно хоть каждый день писать заявления. У людей гниют пальцы, ноги, укусы – врачу все по х… Лекарств очень мало. В основном с воли. Выдают (если выдадут что) просроченные. В баню – раз в неделю, бывает в две. Мой личный рекорд – четыре недели без бани. А сокамерники шесть недель не могли помыться. Баня – рассадник заразы. Восемь леек – 30 человек. Одежду повесить некуда. Ну и т. д. и т. п. Что-то чрезмерно я увлекся описанием быта…

Здесь сейчас сидят ребята по делу «Портоса». Шеф их точно «признанный серповой» (после освидетельствования в институте им. Сербского). У него один и тот же адвокат с Женей Николаевым. Общаемся. Сейчас ещё «бомбист» из АКМ (леворадикальная организация «Авангард коммунистической молодёжи». – Ред .) заехал. Нашли его уже. Поддержим. Пытаюсь читать. Напираю на классику. Библиотечное дело поставлено здесь из рук вон плохо. Читаю «Что делать?». На очереди «Тихий Дон». Хожу на прогулку – занимаюсь физкультурой…

О результатах суда устал загадывать. Просчитать что-нибудь по законам логики не удаётся. Здесь логики нет…

«Интеллектуальный голод огромный…»

Здравствуй, тёзка… Тупеешь здесь невероятно. Чердак не варит совершенно. Читать – большая проблема. 50 человек в хате. Плюс телевизоры. Так что литературу приходится подбирать по принципу «идёт – не идёт». Как ни странно, «идёт» Достоевский, «Братья Карамазовы». «Мастер и Маргарита» Булгакова – особого впечатления не произвела. Цель существования нашей партии вижу в том, чтобы люди, которые описаны в данном произведении, исчезли как биологический вид. Теперь я понимаю, за что его (Б.) запрещали. Слишком много «человеческого, слишком человеческого».

…Продолжаю своё письмо со спеца. Здесь (на спеце) громадное количество плюсов и некоторое кол-во минусов. Жизнь здесь поспокойнее. Меньше народу, меньше нервов тратится. В конце концов, есть куда прислонить жопу практически в любой момент времени. Прислонить жопу, поверь мне, Алексей, значит очень много, так как находиться по меньшей мере 12 часов в сутки на ногах, на холодном каменном полу в тапочках, в камере, где температура воздуха по ночам около +15-ти, не очень уютно и удобно. Вообще, если Пелевин писал о «девальвации счастья», то здесь происходит процесс обратный. Парадоксальным образом возможно получать значительную долю положительных эмоций от самых незначительных причин. Например, тебя угостили двумя сухарями (магазинными) к чаю, или удалось обнаружить обрывок «Собеседника» вместо е…ей «Комсомольской правды».

Интеллектуальный голод огромный. В основном образование сокамерников ограничивается 3–5–8 годами школы. Куча неграмотных таджиков, кавказцев, молдаван. Здесь впервые увидел людей, которые не умеют читать и писать. А те, которые умеют писать, лучше бы не писали… Ильф и Петров создали образ Эллочки-людоедки, удачно общавшейся с внешним миром при помощи 32-х слов. Могу смело сказать – они не были на Бутырке. На любое слово, выпадающее из данного лексикона, в ответ часто можно услышать: «Чё ты сказал? Кто гандон?» (шутка, конечно). Помнишь, как ты рассказывал о чтении устава в армии? О том, как после этого тебя посчитали за «особо опасного идиота»? У меня картина примерно такая же. Вообще, человек, который вместо MTV хочет посмотреть новости, вызывает подозрения. Музыкальными каналами, американскими шоу по «Дарьял-TV», передачами «Криминал», «Человек и закон» и т. п. просто затрахали! Раз в 1–2 недели приходит так называемый библиотекарь и просовывает в кормушку «каталог», в котором значится около 50 «книг». Вся информация – это автор и название. Об аннотации («Чё ты сказал? Кто гандон?») не может быть и речи. Заполняешь заявку. Правда, можешь заказать что-нибудь не содержащееся в данном каталоге, но только конкретного автора и произведение. О тематическом подборе не может быть и речи. Я раз попробовал попросить (обещал сигареты) и, увидев результат, зарёкся. У меня такое впечатление, что у них вообще нет библиографа («Кто гандон?») и все несистематизировано. Библиотекарь так называемый, потому что не знает, кто написал «Что делать?». А ведь это женщина с воли. В связи с этим прошу взять надо мной шефство в плане интеллектуального и идеологического воспитания (даже вот с такой формулировкой!).

С НБ-Приветом.

Этап большого пути

Этапа из Бутырки в Саратов я ждал давно. Но время шло, а я всё оставался на месте. Я вспоминал кадры спецэтапирования наших политзаключенных из Лефортова в Саратов. Жизнеутверждающая и дерзкая улыбка Нины Силиной: «Они за всё ответят!» – «Кто? Лимонов?» – с надеждой спрашивает корреспондент. «ФСБ!» – отвечает Нина. Помню, эта улыбка меня поразила. Такая сила шла от этой хрупкой девушки. Восхищение, огромное уважение возникло в один миг. Я, тогда ещё на воле, будто подзарядился огромным количеством энергии от неё, сидящей в тюрьме…

«Не повезут, – утверждали сокамерники. – Кому надо возить свидетеля защиты под конвоем через полРоссии?» Я знал, что адвокат Сергей Беляк особо настойчиво пробивал мою доставку, так как считал мои показания достаточно важными для благополучного исхода суда. Я думаю, что того же мнения придерживалась и сторона обвинения. Кроме того, у меня были серьёзные подозрения, что моё явно заказное дело было заведено с целью дискредитации моей личности перед предстоящей дачей показаний. По принципу: «Ну что вы его слушаете, посмотрите, сам-то он кто!» Кроме того, мое явно зависимое положение открывало широкие перспективы для оказания на меня давления. Я всё ожидал, что меня вызовут «слегка» и некий «компетентный товарищ» с горячим сердцем и холодными руками будет пытаться вести со мной разговоры «за жизнь», торговаться и обещать «всяческих благ» в случае отсутствия «сознательности».

Однако «компетентный товарищ» не появлялся. Вскоре меня перевели из общей хаты (количество арестантов от 50 до 100 на 42 расчетных места) на спец (3–8 человек). Здесь были свои минусы. Если воздух в общей хате по приходе с прогулки напоминал горящую помойку, то здесь он напоминал овощной погреб. Площадь, равная 2–3 железнодорожным купе, капающая с потолка вода, плесень на стенах, разбитый унитаз – всё это мне достаточно надоело.

Но вот однажды привычно забрякала кормушка у двери камеры: «Голубович! Есть такой? Через час с вещами, одежда, по сезону». – «Куда? Куда его? На этап?» – подсачил к кормушке смотрящий за хатой. «Там узнает», – для порядка пробурчал «старшой». «Ну скажи! Будем знать, куда его собирать», – допытывался смотрящий. «На этап», – буркнул старшой и захлопнул кормушку.

Через час, одетый во всё «вольное» (в чём «принимали»), вооружённый продуктовым пайком от сокамерников и тёплой курткой с чужого плеча, чифирнув на прощание, я был готов. Забренчал ключ в тормозах – «По сезону!», и я вышел на продол. Обнаружил, что меня внимательно изучают продольные, собравшиеся на разных этажах. Вглядываясь, пытаются что-то для себя понять, возможно. Вникнуть в чужую для себя мотивацию. Я для них – существо с другой планеты. Непознаваемый, экстремист, может, террорист международный в будущем. Так и стояли они молча, провожая меня взглядами.

Пройдя знакомую процедуру пребывания на «сборке», я оказался в «стакане» автозака. После месяцев наблюдения в окне вместо дневного света кусков грязной ваты и порванного картона, затыкавших щели «намордника», было любопытно взглянуть на вечерний город. Через вентиляционное отверстие в двери «стакана» и грязное, поцарапанное оргстекло двери автозака я увидел витрины, машины, здания, светофоры, людей… Всё это было из другого мира, пролетало перед глазами, как галлюциногенное видение, как обрывки иллюзий. Прерывистое рычание зиловского мотора оказалось намного реальней.

Наконец машина подъехала к какому-то «режимному объекту» и, пройдя систему пропусков, встала во внутреннем дворе. Водитель с конвоирами без слов вышли, и я остался один. Одиночество продолжалось долго. Машина стояла напротив двери здания. Было слышно, как обитатели здания внутри закусывают и выпивают. Морозец стоял градусов 15. В тесноте «стакана» я умудрился постепенно вытащить из баула и надеть на себя оставшиеся тёплые вещи. Постепенно возникла догадка, что я, очевидно, нахожусь во дворе Пресненской пересыльной тюрьмы и жду, когда соберут других этапируемых, после чего всех повезут на запасные пути вокзала грузить в «столыпин».

Часа через три моя догадка подтвердилась. Набив автозак народом и запихнув ко мне в «стакан» ещё одного долговязого зэка, конвоиры расселись по местам, и мы двинулись в путь. Постепенно удаляясь от многолюдных улиц, попетляв по каким-то ухабам, машина остановилась. «Сейчас будем ждать, пока подгонят «столыпин» на запасные пути», – сказали бывалые зэки. Ожидание было длительным и молчаливым. Все уже порядком задубели.

Наконец снаружи послышался шум подъезжающих машин, хлопанье дверей, голоса. Дверь открылась и в проёме, на фоне света ртутных фонарей, освещавших пути, на фоне пара, исходившего от людей, появился темный силуэт: «Я начальник конвоя. Тех, кто не знаком с правилами конвоирования, ставлю в курс, остальным напоминаю. При выкрике фамилии отвечаете: «Я», по команде выпрыгиваете с вещами на улицу, сразу приседаете на корточки. Вещи возле себя, руки на затылок. Смотреть только вниз! Называете свое имя-отчество, год рождения, статью. При передвижении смотреть только под ноги! В случае попытки к бегству конвой стреляет без предупреждения!»

И понеслось: фамилия – отклик «Я!» – открывание соответствующего отделения в автозаке – шум приземляющегося тела и вещей – скороговоркой остальные данные – крики и мат конвойных – глухие удары «демократизаторов» по спинам, очевидно для придания большей бодрости. Постепенно всех по парам пристегнули наручниками к длинному металлическому тросу, связавшему всех цепочкой. Второго зэка в моей паре страшно трясло то ли от холода, то ли от страха, то ли от нервного напряжения. Через натянутый металлический трос я чувствовал его дрожь. «Что же его так колбасит?» – подумал я. И, не обнаружив за собой подобного, не без удовлетворения отметил: «Значит, я крепче его, морально сильнее».

Впереди меня оказался парень с огромнейшим баулом. Он его еле поднимал. И теперь, во время прыжков по рельсам, не в силах его нести, он волок его за собой. Ручки трещали и рвались, баул болтался у меня под ногами. Отчаянно запинаясь за проклятый баул, матеря его хозяина, я тем временем получал сзади чувствительные удары «демократизатором». Пара наша была последней. «Не растягиваться! Не растягиваться!»

Прокляв все на свете, мы наконец-то добрались до «столыпина». Таким же порядком бодро заскочили в вагон и забились в два купе-отсека, человек по 15–20 в каждое. Все оттирали щеки, «оттаивали», дышали на руки. Через некоторое время последовала сортировка по режимам: «общему», «строгому» и «особому». Являясь единственным не осужденным, я, соответственно, и был помещён отдельно в «половинный» отсек с двумя полками.

Немного отдышавшись, приготовился к шмону. Про шмоны на этапах я был наслышан. Конвоиры, как правило, пользуются полной зависимостью этапируемых и при желании имеют множество возможностей ущемить их интересы даже в мелочах. Зэки, как правило, стараются как-то «подмаслить» конвой. Обычно отдают им сигареты. С моей стороны «жертвой» шмона стал тюбик зубной пасты «Колгейт», который приглянулся одному конвоиру – здоровенному башкиру. Воодушевив себя мыслью, что это приобретение приобщит его к проведению более частых гигиенических процедур, я не стал огорчаться. Пощипав буханку хлеба, выданного в качестве дорожного пайка на Бутырке, съев всухую пакет макарон быстрого приготовления, я улёгся на верхнюю полку. Наученный арестантским опытом спать в любом положении, при первом удобном случае и в любых условиях, долго я не ворочался.

Наутро я оценил, какое наслаждение может вызвать возможность смотреть в окно! (Следует сказать, что и тут «окном» высокопарно я называю фрамугу, открытую в моменты проветривания вагона от табачного дыма.) Понять это может только тот, кто три месяца провёл в помещении без окон. Назвать окнами зарешечённые проемы, закрываемые подобием металлических горизонтальных жалюзи, заткнутые всяким хламом, не поворачивается язык. Выходя в коридор на утреннюю проверку, все подследственные как по команде обращают свой взгляд во внутренний двор. Ведь там растут деревья! А тут вдруг – целая лесополоса, снег, какие-то дали, чахлые полустанки, люди. Забытый, призрачный мир.

Затем решил перечитать полученные письма. Но вдруг, внезапно и очень сильно разболелась голова. Любое резкое движение или перемена положения начали вызывать чудовищные болевые приступы. И тут я призадумался… Саратовские тюрьмы и зоны вообще-то пользуются дурной славой. Поэтому возможная встреча этапа в Саратове позволяла оценить московские проводы как доброе напутствие. В таком состоянии, с головной болью, скакать по рельсам и пулей залетать в автозак представлялось абсолютно невозможным. Болеутоляющих таблеток нет. Оставалось только старое арестантское средство – чифирь. Кофеин, который в нем содержится, уменьшает просвет периферийной капиллярной сети, повышая артериальное давление, но зато расширяет сосуды головного мозга, снимая спазмы, являющиеся причиной головной боли. Чай у меня был в избытке, однако допроситься у конвойных кружки кипятка оказалось невозможным. Оставался единственный способ – съесть чай сухим. Да, именно так.

Насыпав полную горсть крупнолистового чая, я ещё пару секунд посомневался, что важнее сохранить: желудок или рёбра? Желудок был принесён в жертву. По вкусу чай был похож на пыльное прошлогоднее сено. Стоически умяв всё и запив водой, я стал ждать результатов. И оказалось – не зря! От головной боли остались лишь воспоминания.

Приближался вечер, а с ним и цель путешествия. Морально приготовился к суровой гостеприёмке. Однако всё произошло на удивление просто. Автозак подогнали вплотную к вагону, и через несколько секунд я уже сидел в знакомой и умиротворяющей темноте его утробы…

Из автозака выводили последним. В абсолютно спокойном и расслабленном темпе я прогулялся по двору до указанной двери. В освещённых коридорах Саратовского СИЗО – тишина и подобие ремонта. Снова процедура сверки анкетных данных. Затем конфузная, но необходимая процедура проверки у врача. Она даже обрадовала, поскольку позволяла надеяться, что у соседей по нарам не будет гниющих язв, чесотки и вшей.

После медицинского осмотра закономерно последовал шмон. В отдельном помещении старший лейтенант попросил сначала снять все вещи для досмотра. Я привычно хамлю: «Старшой, ну ты что, хочешь, чтоб я простыл? Сначала врач, потом ты… Холодно же!» Удивительно, но он не реагирует на немыслимую вольность в обращении. К сотрудникам милиции полагается обращаться либо «гражданин начальник», либо по званию опять же с приставкой «гражданин». (Как я потом убедился, в Саратове это строго выполняется.)

За одеждой последовали вещи. Внимание привлекли мои ботинки: «Не положено. В них металлические носки и супинаторы». – «У меня нет другой обуви. В чём мне на прогулку и в суд появляться? В тапочках, что ли?» – «Тогда давай вытащим супинаторы из подошв. И шурупы выкрутим». – «Да прекрати, старшой! Эти ботинки Петровку прошли, Бутырку прошли, и сейчас будем разбирать, да?» В конце концов договорились, что ботинки в нетронутом виде я сдам на склад и получу их оттуда при поездке в суд. Пришёл кладовщик из заключённых. Оформил квитанцию.

Но, видать, старлей решил отыграться. Достав пакет с сухим молоком, он пробурчал своё привычное: «Не положено!» – «Старшой, почему?» – «Откуда я знаю, что там, может, кокаин?» – «А ты попробуй». – «Не хочу». – «Тогда давай я попробую». – «На свободе попробуешь».

Поняв, что в этот раз я проиграю, и не желая показывать свою заинтересованность, я поставил точку, сказав ему: «Ну, приятного аппетита!»

Сейчас поражаюсь, как мне сошло с рук такое хамство.

СИЗО Бутырка