«Лимонка» в тюрьму

Молодёжная зэкаполитика

Финансист Алексей, лет пятидесяти, интеллигентного вида дядька в очках. За весь год, проведённый мною в тюрьме, он был единственным сокамерником, которого я называл на вы. Хотя в тюрьме и принято обращение на ты, но его мне неудобно было бы так называть.

Он считался уже опытным зэком, всегда был сдержан и больше слушал, чем говорил, но в тот вечер его прямо прорвало.

– Что наше государство делает со своей молодёжью? Какого хрена, блин, только ящики таскать? Ни ума не дает, ни знаний, вот они тут, блин, вообще! Как это можно?!

– Да ладно тебе, при чём тут ящики, при чём тут государство? – попытался утихомирить его смотрящий за хатой.

Но Алексей не унимался:

– Я говорю то, что вижу. Вот посмотри вокруг, где наша молодёжь! – И он обвёл взглядом камеру № 257, находящуюся на малом спецу Матросской Тишины. – Вот она где, наша молодёжь. Вот один, – указал он на 21-летнего боксёра из Таджикистана. – Ему предложили заработать триста рублей. Нужно было взять свёрток в одной машине и донести до другой. Он до сих пор не понимает, почему его держат в тюрьме, если в свёртке был не его, а чужой героин, и будет ему теперь от семи до пятнадцати лет с конфискацией. Ну, это ладно. Вот ещё один, – указал он рукой на 19-летнего Ивана, приехавшего в Москву на заработки из Белоруссии. – Жил, как и большинство гастарбайтеров, с утра до вечера работа, потом пьянка, затем сон в каком-то вагончике. Когда ему не выдали зарплату (попросту кинули!), он несколько дней ничего не ел, а на билет обратный денег не было. И вот теперь он здесь, с нами. Спит на полу, на нарах всем места не хватает, хата переполнена. Но ему не привыкать, он и на воле жил в подвалах и вагончиках, ещё до того, как совершил с голодухи грабёж и заехал на тюрьму по сто шестьдесят первой статье. Теперь ему светит срок до семи лет. Если бы вот он и хотел в институте выучиться, у него б такой возможности не было. Государство ему даёт возможность только ящики таскать, – продолжал свою зэкаполитическую речь Алексей.

– Ну так ведь они же не граждане России, – возразил очень уж любивший спорить наш смотрящий, 22-летний Илюха. В свои годы он уже чётко понял, что ему никто ничего не преподнесёт, ни государству, ни кому-то другому он особо не нужен. Потому Илюха и решил взять всё сам. И взял бы, наверное, если б менты не взяли его самого по ст. 105: «Убийство».

– А что, со своими гражданами наше государство лучше обращается? – ответил Алексей. – А ты вот на него посмотри. – И Алексей указал рукой на 24-летнего Ивана, приехавшего в Москву из города Ефремова Тульской области.

История русского Ивана была похожа на историю его белорусского тёзки и коллеги. Разница была лишь в том, что русский Ваня не пошёл грабить случайного прохожего, а прирезал своего «барина» и забрал принадлежавшие ему по праву деньги.

– Здорово туляк придумал, – сказал Алексей и указал рукой на третьего Ивана по прозвищу Ананас. – А вот ещё один!

Ананасом московского Ваню прозвали за причёску, с которой он заехал на тюрьму. Этот парень из обеспеченной семьи был завсегдатаем дискотек и ночных клубов. После очередного «заседания» в клубе ему было предъявлено обвинение по ст. 131 «Изнасилование». А было оно или не было, Иван и сам не помнил, слишком уж усердно он отдавал дань моде «продвинутой» молодёжи. Такую роль людям его класса также отвело государство. Он добросовестно эту роль исполнял…

– А вот ещё один. – Алексей посмотрел на меня, 20-летнего национал-большевика, сидящего в тюрьме по обвинению в попытке захвата власти. Алексей немного помолчал и продолжил: – У Лимонова, конечно, хорошие идеи есть, но какими методами он собирается их реализовать? Тебе вот учиться сейчас надо, работать обязательно, ну, может быть, и совмещая это с партией. А ты куда полез? Вот эти ящики таскают, им жизнь других возможностей не даёт, а ты в политике – пешка разменная. И пока институт не закончишь, в политике ничем большим не станешь!

– Посмотрим! – ответил я и отвернулся.

Алексей замолчал, и каждый ушёл в свои мысли.

Я смотрел в окно на вечернее зимнее небо, разделённое стальной решёткой на равнодушно-одинаковые и до тошноты правильные квадраты.

«Эх вы, серые дядьки-тётьки. Всё-то вы знаете, обо всём можете судить, скорчив умную рожу. И всякими витиеватыми фразами говорите, что государство наше – дерьмо полное. А простых вещей понять не можете. Не понимаете вы того, что мы, молодые, хотим жить сейчас, а не после того, как закончим институт. Нам не интересны ваше спокойствие и работа на безбедную старость. Нам не нужна ваша правоохранительная система, подавляющая нашу свободу. В чём виноват я? В том, что не захотел идти предложенной мне тропой «детство – школа – институт», а решил попробовать что-то сделать, то есть занялся политикой?

В чём виноват мой сокамерник-таджик, кроме своей юношеской наивности?

В чём виноват наш смотрящий, кроме того, что государство само толкает пассионариев на путь криминала?

В чём виноваты гастарбайторы-иваны, кроме разве только в том, что так же, как все, ощущают потребность в еде, которую не выдают бесплатно?

Видимо, все мы виноваты в том, что не покорились и дерзнули. И видно, не понять никаким государевым чиновникам, что мы не хотим решать свои проблемы при помощи милиции или жалоб по начальству. Мы хотим дуэлей и сражений. Мы хотим любви и войны! А ваше говённое государство учёных мужей и неудовлетворённых тётушек…»

Мысли мои были прерваны тем, что с лязгом раскоцались тормоза и в хату заехал худенький рыжий парень. Это был 24-летний Коля из Подмосковья. 162-я статья – «Разбой».

«Как с такими работать – не понимаю…»

Точную дату не помню, где-то в середине августа (начало процесса) меня дёрнули к куму. Кум вкратце изложил, что «очень высокий чин» хочет со мной поговорить, есть, мол, у меня реальная возможность уйти от срока. Но в чём именно заключается предложение, он не знает (типа настолько всё серьёзно и секретно, что даже его не информируют). И кум спросил, буду ли я разговаривать с этим «высоким чином».

Я, конечно, понимал, что, скорей всего, мне предложат какую-то гадость, на которую я никогда не соглашусь. Но было ужасно интересно узнать, что же там всё-таки за предложение такое. Вернувшись в камеру, я, как и обычно, съехал от общения с сокамерниками, надоели они мне своими порожняковыми разговорами. Дело в том, что во все камеры, где сидели нацболы, подсаживали «мусорских», которые не только стучали о каждом нашем движении, но и постоянно давили на психику – «на фиг тебе партия, Лимонов тебя посадил, подумай лучше о матери». Услышав такое где бы то ни было, можно возразить или просто не обратить внимания, но когда слышишь это изо дня в день на протяжении долгих месяцев – здорово давит на психику. А законы тюремного общения не позволяют послать провокатора на… или дать ему в морду.

Через пару дней меня снова вызвали на допрос. Привели в незнакомый кабинет, где сидел мент, которого я раньше не видел. Этот мент был «главнее кума». Разговор с ним был недолгим, но очень содержательным и навсегда остался в моей памяти. В общем, он сказал, что если мне дорога свобода, то на суде я должен выступить против руководства партии. После моего отказа он принялся меня уговаривать, но длилось это недолго, так как он понял, что зря теряет время. И тогда он сказал примерно такую речь: «Задолбали вы нас, лимоновцы, идейностью своей. Психи какие-то! Ни один нормальный зэк от такого не отказывается, только вот мало кому такое предлагают – за несколько слов из клетки – условный срок. Ни один нормальный уголовник не станет сидеть за то, что «не его». А вы за идеи какие-то готовы страдать. Были б вы уголовниками, мы бы давно уже к вам подход нашли. А вы идейные… как с такими работать – не понимаю. Начальство результатов требует, а мы ничего не можем с вами, политическими, поделать».

Эти слова вселили в меня какую-то особенную гордость за себя, за товарищей-политзэков и за всю партию. Не каждому выпадает честь услышать такие комплименты в завершение допроса. Для меня эти слова, прозвучавшие из уст сотрудника СИЗО, как роспись системы в её поражении. Ещё бы, они устраивают показательные процессы, а это притягивает к нам ещё больше сочувствующих. Они нападают на нас на улицах, а нацболы от этого только злее. Они бросают нас в тюрьмы, но не знают, что дальше с нами делать. Они не могут нас остановить!

Часа полтора я наслаждался этими мыслями, лёжа на нарах и упорно глядя в потолок. Но тормоза (двери в камеру) загремели, и меня снова вызвали на допрос.

«Да что за день такой сегодня, кому я опять понадобился?» – удивлялся я, шагая по продолу за злым ментом. Около лестницы нас встретил всё тот же «главнее кума» и сказал мне: «Пошли!» Я был просто поражён. Ещё бы! До начала суда, бывало, я неделями выходил из камеры только на время прогулок. Изредка на свиданки или к адвокату, иногда вызывали к «куму», а тут второй раз за день меня вызывает «главнее кума». И чё ему опять надо?

Он привёл меня туда, где я никогда не был, – в административный корпус (это здание между тюрьмой и волей, там, где КПП). Там он сказал: «Не успели мы дать отмашку. Человек уже приехал. Подожди тут» – и указал рукой на мягкое кожаное кресло. Мягкое кресло после деревянных нар, цветы на подоконнике (не видел более полугода) и окно, выходящее на волю. Расслабившись на секунду, подумал, что это тоже часть психологического воздействия. Меня оставили тут не подождать, а подумать. Да и вообще врёт он всё. Не может быть, чтобы за полтора часа они «не успели дать отмашку».

Минут через двадцать «главнее кума» пришёл с ментом, который «ещё главнее». «Ещё главнее» выставил «главнее кума» за дверь и попытался выяснить, почему я отказываюсь от такого здоровского предложения и не нуждаюсь ли я в психиатрическом обследовании.

Ну а потом мне наконец показали «высокого чина». Он представился сотрудником ГУИН (скорее всего, наврал), и чем дольше я с ним разговаривал, тем сильнее он меня удивлял. Сначала он сказал, что всем дадут лет по 5–7, и предложил мне в обмен на условку сказать, что организатор акции – Лимонов. Потом – что Роман Попков. Потом сказал, что это не обязательно, достаточно будет, если я просто поплачусь в клетке перед судом (ну и перед журналистами!), что Лимонов меня подставил и что я всё понял и больше так не буду. В общем, из того, что он мне сказал, я понял только одно – Лимонова они таким образом сажать не собираются (кишка тонка!). Им просто нужен грязный PR против партии. Когда он от меня отстал, вернулся «ещё главнее» и долго говорил мне, чтобы я ни в коем случае никому не рассказывал об этом разговоре. Ну, я и решил, раз они этого так боятся – значит, туда и надо бить. И через три дня нашёл возможность отправить записку Лимонову. А на следующем судебном заседании я узнал, что не только со мной был подобный разговор.

Разговаривали со многими, в том числе и с девчонками, но все отказались. Уверен, тогда уже было принято решение о нашем освобождении (спасибо родителям и партии!), но его надо было обыграть политически. Им недостаточно было голословных статей об обманутых детях и старике Лимонове, который питается нашей молодой кровью, им нужно было наше публичное отречение от партии. По планам врага всё должно было выглядеть, как будто Лимонов нас обманул и подставил, а добрая власть выпустила, оставив в тюрьме лишь «самых идейных», которые помогали Лимонову обманывать несмышлёных детей.

А теперь хочу обратиться ко всем тем СМИ, кто нас порочил. Ну что, господа продажные писаки, теперь-то все могут видеть, что вы просто подкремлёвские шлюхи. Ну а если есть среди вас хоть один порядочный, кто не понял ситуацию и по ошибке нас оклеветал (эдакий обманутый ребёнок, которого ввели в заблуждение злые взрослые дядьки), то не пора ли печатать опровержение?

Хотя вообще-то тьфу на вас.

Брос

Раздался цинк в тормоза (из хаты напротив кинули в нашу дверь кусочек засушенного хлеба). Это сигнал, что надо отрабатывать брос.

Ещё накануне мы знали, что сегодня будет отработан брос с волей и всё затянутое в тюрьму пойдёт через нас (крупная партия героина, мобильные трубы, возможно – деньги).

Как всегда, услышав цинк, мы резко подрываемся, и каждый знает, что ему делать, – я выключаю звук телевизора, достаю бросового коня, привязываю почту, а Дэн (имя изменено) пробивает поляну и открывает кормяк. У меня всё готово, но у Дэна не получается открыть кормяк. Я начинаю нервничать:

– Дай сам открою!

– Погоди, там кто-то есть, – шепчет Денис.

Несмотря на то что он прошёл Чечню, в этот момент его лицо белее бумаги от нервного напряжения. Ещё бы: если мусора возьмут нас с героином, то могут добавить срок по ст. 228. Я смотрю в шнифт – на продоле никого нет, дорожник из хаты напротив жестами показывает: «Открывайтесь!» Я несколько секунд прислушиваюсь и говорю:

– Да нет там никого. И 523-я цинкует, а он с зеркалом стоит, если б звезды были – он бы их видел. Давай открываться.

Денис снова пытается открыть кормяк, у него ничего не получается, и он говорит:

– Там, с той стороны, кто-то держит кормушку!

Опять смотрим в шнифт и никого не видим. Дэн приоткрывает кормушку и начинает с силой давить на неё. На весь продол раздаётся: «Мяу!», и в кормяк влезает кот.

Затаскиваем его внутрь и собираемся, наконец, отработать брос. Но кот начинает с шумом ворошить помойное ведро, а при таком шуме брос отрабатывать нельзя. Я отрезаю ему кусок колбасы, чтобы он угомонился, и опять возвращаюсь к тормозам.

– Готов, Дэн?

– Готов!

– Ну, с Бо… Вот урод!

Старик, спящий около тормозов, неожиданно и громко захрапел.

– Б…, старый, нашёл время! – толкаю его в бок.

Он просыпается и громко спрашивает:

– А? Чё такое?

– Заткнись, дурак, потом похрюкаешь! Не видишь, брос отрабатываем, – отвечаю я, несмотря на его почтенный возраст.

– Ну всё, давай, Дэн, я уже коня с 529-й вытянул, щас быстренько точканем и сразу отправим. Давай бросать!

Дэн бросил коня – с первого раза попал. Дорожник из хаты 523-й затянул почту и кинул нам коня со своей почтой. К коню был привязан помпончик для веса. Вот этим-то помпончиком он и попал в выключатель, расположенный на стене продола, рядом с нашими тормозами. В нашей хате погас свет. Я достал свечи, стал зажигать и увидел, что кот, только заехав в нашу хату, уже чувствует себя довольно свободно – он сунул морду в баул Дэна и вытащил зубами запасного коня. Я отобрал у него коня, убрал обратно и застегнул баул.

Дорожник из 523-й опять бросил коня и на этот раз попал в выключатель вентилятора.

– Бля, пьяные они, что ли? Ушлёпки, ёпт! – прошипел вспотевший Дэн.

Включился вентилятор, и тарахтение его было слышно по всему крылу. Из соседней камеры (где сидел нацбол Оснач) нам цинканули. Услышав два удара в стену, Дэн чуть не впал в истерику. Я отстучал «расход» в соседнюю хату, а в углу опять раздался грохот. Это кот встал на задние лапы, а передней врезал по шконарю, как раз в то место, где были спрятаны обе заточки. Он их обе и выбил. «Козёл ты, а не кот», – бросил я на ходу.

Дэн наконец поймал коня и закрыл кормяк. Когда я точковал почту, волосы встали дыбом. До тюрьмы я и грамма герыча в руках не держал, а тут коробки и коробочки, пакетики да мешочки. Да ещё идут на вора, на положенца, на смотрящих за корпусами. Быстро заточковав этот наркокараван, я его благополучно отправил в соседнюю хату.

Оттуда караван пошёл дальше по адресам и разлетелся по всей тюрьме.

А хата 523-я ещё полчаса кидала своего коня на меткость, пока не выключила наш вентилятор и не включила нам свет.

Дальнейшая судьба действовавших в этой сцене лиц различна и не очень-то весела.

Старый, спавший около тормозов, по глупости получил четыре года строгого режима. Когда его взяли менты с эфедрином, он сказал, что это винт. Он боялся, что если скажет «эфедрин», то его заменят на винт или героин. Так как эфедрин считается только заменителем наркотика, он не попадает под ст. 228, и срок за него предусмотрен ниже, чем за наркотики. Старый хотел на суде заявить, что это был эфедрин, и потребовать экспертизы. Но перепроверять всё заново – это много возни, делать этого никто не захотел, и он получил свой срок по ст. 228.

История Дэна – классическая мусорская подстава по ст. 161 «Грабёж». Да, наверное, замдиректора завода, человеку, побывавшему на войне, и мужу беременной жены, очень нужно отнимать ночью сумку у какой-то шлюхи, для того чтобы высыпать на снег всякий хлам, а саму сумочку выбросить, оставив в ней деньги и мобильный телефон. Глупо, да? Но я лично читал его обвинительное заключение и приговор – всё получается именно так. Сначала он получил пять лет. Но на Мосгорсуде скинули до трёх, только за его боевые заслуги в Чечне. Он поехал отбывать срок под Архангельск.

Ну а кот оказался не в меру наглым, и, когда он на следующий день стал метить территорию (гадить прямо в хате), его выломили из хаты как непорядочного. Зачем он выбил заточки, вытащил коня и какой запрет искал в ведре – остаётся только догадываться. Он родился и вырос в тюрьме, там проживёт всю свою жизнь, в тюрьме и умрёт. Оруженосец

Свиданка

Город Камышин никак не назовёшь экономическим или культурным центром страны. Бросается в глаза обилие военных на улицах: в непосредственной близости расположены несколько войсковых частей и пара крупных «учебок», «выпускники» которых в большинстве своём отправляются прямиком на чеченскую войну.

Здесь нет ни одного кинозала. Нет, если быть точным, то их целых два на город, но фильмы демонстрируются в них только по выходным дням. Функционирует профессиональный драмтеатр с каким-то убогим репертуаром. В то же время ночных клубов и игорных заведений мне попалось на глаза более десятка, это точно. Местный колорит: прямо в центре города, рядом с неоновой, переливающейся различными цветами вывеской какого-нибудь подобного заведения – обветшалые, порой наглухо заколоченные дома. Некоторые – полуторавекового возраста. В одном из них (справедливости ради – бережно отремонтированном) – местной музыкальной школе – кто-то, невидимый для меня, прилежно и с душой играл на саксофоне.

А ещё вокруг Камышина много исправительных учреждений. Одно из них, то, которое являлось целью нашей поездки и на языке местных жителей обозначается как «пятёрка», расположено фактически в черте города, на южной его окраине…

…Всё время нашего пребывания зона и посёлок вокруг неё утопали в непроницаемом тумане. Снег этой зимы сюда не добирался ещё ни разу. Самое солидное сооружение в посёлке конечно же здание администрации зоны. За ним расположены два КПП. На первом принимают передачи и оформляют свидания, ну а второе является границей между свободой и неволей. Рядом с ним находится караульное помещение, и вокруг – всё как положено: три забора, «запретка», вышки охраны. Всё это хозяйство заканчивается крутым обрывом, за которым до самого горизонта простирается великая русская река Волга.

На КПП-1 делаем передачу. «Осуждённый Тишин, шестой отряд». – «Если вес передачи превысит 30 килограмм, придётся оплатить…» – «В курсе». Передаём зимнюю одежду, чай, сигареты и далее по списку… Закончив эту довольно-таки трудоёмкую процедуру, интересуемся перспективой свидания с Григорием и натыкаемся на ожидаемые сложности: «…положено только ближайшим родственникам, так что если разрешит начальник».

Ожидание аудиенции у начальника получилось продолжительным. Ходили вокруг зоны, разговаривали о партии и просто о жизни. Уловив напряжённое волнение своей спутницы, я поинтересовался – в чём дело? «Если нам разрешат свидание, боюсь увидеть совсем другого человека», – ответила она.

Хозяин зоны – по виду вполне интеллигентный мужик в чине подполковника, внимательно выслушал меня. Я объяснил ему: «Это особый случай. Девушка десять дней назад освободилась из заключения. Прошу вас разрешить короткое свидание». Разрешение было получено.

КПП-2 – шлюз между «здесь» и «там» – изнутри выглядело следующим образом: три тамбура, разделённые четырьмя мощными решётками. Решётки эти последовательно отворялись и захлопывались за нами. В среднем тамбуре – вместо стены зарешечённое стекло с узкой прорезью для выдвижного ящика (какие бывают в пунктах обмена валюты). В этот ящик мы уложили свои паспорта и мобильные телефоны. Женщина-прапорщик за стеклом изучила наши документы и привела в действие некий электрический механизм. Характерный звук открывающегося замка, и вот она – зона. По её территории мы прошли не более пятидесяти шагов и оказались в светлой и просторной комнате для свиданий. Я уже был здесь в августе, но на этот раз увидел разительную перемену: отсутствовали два ряда скамеек и мелкая сетка-решётка, разделявшая комнату пополам. В свежеотремонтированном помещении стояли обычные столы и стулья, а это означало, что можно обменяться рукопожатиями, обнять. Налицо – державная милость. Наверное, где-то, в чьих-то отчётах за уходящий 2005 год, фигурирует некая фраза типа: «Проведена работа по общему улучшению условий содержания осуждённых», что-то вроде этого…

Григорий появился в дверях, увидел нас (конечно же прежде всего – её) и улыбнулся своей знаменитой улыбкой. Как выяснилось, он ничего не знал о недавнем приговоре Никулинского суда, о том, что масса его товарищей вышла на свободу. Все полтора часа, что мы провели вместе, радость не уходила с его лица, даже если речь заходила о тяжёлом и неприятном.

…«Я самый правильный зэк на этой зоне». – «Ты не много на себя берёшь, делая такое заявление?» – «Пойми, я ни к кому ни с чем не обращаюсь – ни к ментам, ни к «авторитетам». Не решаю свои проблемы ни за чей счёт. И это – самое правильное здесь, в этих условиях».

Григорий с жадностью слушал все новости. Задавал вопросы, возмущался и переживал. Я увидел – он точно такой же, каким был на свободе. Да, его буйной натуре нелегко сейчас, в тисках общего режима, но и об этом он рассказывал с весёлой иронией. Не повлияли на него ни недавнее пребывание в карцере, ни другие стороны лагерной действительности, описывать которые я не стану из-за того, чтобы этим Грише не навредить. Он передал горячий привет всем своим. Неожиданно в ходе нашего общения сказал фразу, которую, думается мне, можно воспринимать как его кредо:

«Всегда и везде всё зависит от конкретного человека. Если человек порядочный, значит – полный порядок. Если наоборот – значит, всё в полном беспорядке. Национал-большевик – это и состояние души, и профессия. Главное, чтобы каждый из нас нёс это имя достойно».

Когда надзиратель объявил, что «время истекло», они обнялись. Все присутствующие: и персонал, и родственники осуждённых, и зэки – почувствовали, что в эти секунды происходит нечто особенное. Я видел это на их лицах…