«Лимонка» в тюрьму

Большой спец на Матроске

Примерно через полторы недели моего пребывания во второй общей хате меня перекинули на Большой спец Матросского централа.

Постоянные переводы из камеры в камеру очень утомляют и действуют угнетающе. Только привыкнешь к камере, к койке и к своему месту, которые делишь с тремя-четырьмя сокамерниками, к соседям, к заковыристым характерам которых нужно притереться, к камерным сумасшедшим с неадекватным поведением и истеричным смехом, к клопам, наконец, которые становятся ближе всех и роднее в камере, в них течёт ваша кровь всё-таки… Мне иногда было смешно и весело смотреть на них, как они дружно улепётывают по постели или по телу в стороны. И злобное раздражение иногда как-то сразу исчезало само собой.

И вот опять рваный и неуклюжий переезд, равный, как говорят в народе, двум пожарам. Всегда есть опасность забыть в камере что-то нужное, книгу, одежду, тёплую куртку или ещё что-то не менее ценное, что скрашивает или упрощает жизнь в заключении. Попросить надзирателя принести «вдогонку» из камеры в камеру стоит пачки-двух сигарет или чего-то ещё не менее ценного, но это если на одном этаже, а если на другом корпусе или тем более в другом здании, то вообще беда. Куртку или ботинки свои ты уже более не увидишь.

Потом на некоторое время тюремщики останавливаются и дают обжиться, ждут, пока привыкнешь. Через неделю-две или месяц-другой опять начинается всё по новой. Но то, как меня потом будут швырять по камерам уже в лагере, с этими «переездами», разумеется, не сравнится. Здесь, как принято давно и везде говорить, было действительно просто, как в пионерлагере…

Меня подняли с матрасом и вещами, кажется на третий или четвертый этаж Большого спеца (БС). Мы с надзирателем поднялись по лестнице вверх на четвёртый этаж к камере, почти сразу напротив лестничной клетки, только чуть правее. Камера, кажется, 146, или нет, скорее 148.

Надзиратель открыл тормоза и втолкнул меня… в совершенно пустую жилую хату. Никого в ней не было. Я оторопел, глядя на наполовину расправленные две шконки, молчащий телевизор и ещё тёплый недопитый на дубке чифирь. Такого со мной никогда не было и не будет, пока меня не переведут в одиночные камеры. Полностью пустая жилая хата. Наверное, такое бывает не со всяким видавшим виды заключённым.

Я себя чувствовал персонажем фантастического романа. Впервые почти за всё время своего заключения оказаться так вот вдруг, в одиночестве. Это было из области очевидного, но невероятного. Ну, была, конечно, сборка на Матроске, где вроде как один в этой ремонтной хате, но в то же время я не был один, общаясь с хозбандитами.

…Постояв немного, я поставил матрас у крайнего шконаря и стал умываться.

До этого в камерах, где я содержался, было трудно протолкнуться к умывальнику. Особенно долго там мылись мусульмане. Долго, трижды медленно и тщательно намывая лицо, натирая уши, ноздри, трижды полоща рот водой. С самого начала мне это напомнило ритуал. И только потом я понял, что это и есть неотъемлемый ритуал. Ведь прежде чем преступить к молитве, которая должна проводиться пять раз в день, нужно тщательно вымыться, чем они и занимались. Медленно, после каждого ополаскивания посматривая на меня через зеркала, видимо ожидая какой-то реакции. Объективно некоторые вели себя по-арестантски не солидарно. Но это было не только у мусульман. Например, Олег Беспалов рассказывал о своём сокамернике: «…тоже один странный был, он заходил в умывальник и, может, час, может, больше там сидеть мог, точно не скажу, просто было очень заметно, что долго не выходит, значительно дольше кого-либо. Многим, конечно, не нравилось, это, насколько помню, обычно было в банный день, когда воду горячую давали. Просто он закрывался там надолго, гораздо дольше, чем это было бы необходимо. А что он там делал, не знаю.

Душ, раковина и дальняк за одной дверью были. Кстати, помнишь старого зэка, с которым ты постоянно общался? (Серёга Старый, Екатеринбуржский.) Так вот он из моей прежней хаты был, когда он к нам заехал, рассказывал, что у того большие проблемы в итоге начались. Достал, наверное…»

Помывшись, я сел за дубок и стал рассматривать камеру.

Камера была небольшая, на восемь мест. Шконки стояли вдоль стен. Между ними почти вплотную дубок со скамейками, протянувшийся почти по всей длине двух стоящих вдоль шконок. Между скамейками и шконками расстояние было максимум сантиметров двадцать, и протиснуться можно было только боком. В конце дубка замер непривычно выключённый и молчаливый телевизор. Справа от входа был огороженный занавеской дальняк, за ним умывальник и тумбочка, выполнявшая роль буфета, на которой стояли кругали с кипятильниками и чайными ложками, пакетиками с чаем, барабульками (конфетами) и большой банкой кофе, в которой, как потом оказалось, был сахарный песок.

Всё выглядело как обычно, чистенько и опрятно. Тем более после недавней общей хаты, которая, видимо, действительно пережила пожар в прямом смысле слова.

Не камера, а жилая общежитская комната. Занавески только вместо решёток осталось повесить.

Минут через двадцать загремели тормоза, и вошли семь человек. Увидев меня, они тоже, видимо, удивились мне, но сдержанно разошлись по хате. Худощавый, с жилистым лицом парень подошел к железной эмалированной раковине и, умываясь, не глядя на меня, стал расспрашивать, кто я и откуда.

Объяснив, откуда меня перевели, я в общих чертах пояснил суть «делюги», чему он особо не удивился. Видимо, его «курсовали» о политических. Поговорив немного, он сказал мне располагаться и показал койку, которую я буду делить с другим пареньком.

Смотрящего, с кем я разговаривал, звали Дима. Молодой, сидевший с малолетки бандит. Весёлый и одновременно постоянно серьёзный, он к своим двадцати семи уже отсидел с перерывами восемь с лишнем лет.

Осмотревшись и обосновавшись, я пару дней отсыпался. После общих хат было особенно приятно выспаться на тихом и немноголюдном спецу.

Химик

Со временем я перезнакомился со всеми, но сошёлся с одним более чем неординарным пареньком. Его непосредственность я до конца оценю только спустя пару лет после знакомства, а вообще о нём я ещё не разу услышу даже после освобождения. Рыжий, немного с проседью, по-тюремному молчаливый и наблюдательный. Его все звали Химик, так он мне и представился.

Полноватый и слегка грузный, он умел и любил хорошо готовить. Розетка для «мамки» была около шнифтов, где я дежурил. Рядом со мной, готовя, он провёл много часов.

Он был достаточно начитан, и нам не было скучно. Мы о многом беседовали, но разговоры неизбежно сводились к разным видам оружия, преимущественно периода Второй мировой войны.

К оружию я всегда относился с уважением и немного разбирался сам в стрелковом, наверное, чуть лучше, чем солдат-срочник. Он же во всех видах, но, в отличие от меня, меньше в стрелковом и больше в танках, самоходных и обычных артиллерийских установках, миномётах разных калибров, как того времени, так и современных. Чуть позднее выяснилось – разбирался он не столько в артиллерийских установках и орудиях, сколько в мощности снарядов, взрывных и технических качествах – где, в чём, чего и сколько содержится, например тротила или динамита. Каков радиус осколочного или площадного поражения. Пробивная мощь бетона или брони, ну и подобного характера вещи.

Постепенно я стал понимать, что он если не профессионал, то практик. И практик очень высокого уровня. И я оказался прав, он был опытным взрывотехником, в чем я впоследствии и убедился…

Он не унимался и неустанно объяснял мне, как устроены те или иные взрывные устройства, как происходят различные выстрелы из гранатомётов или миномётов. Самые примитивные миномёты, сделанные из трубы и гвоздя, лёгкие пехотные установки, катюши времён Второй мировой, потом «грады», «ураганы», полковые «буратино», ПТУРСы и ПЗРКа. Основные принципы их действия.

Несмотря на то что иногда голова распухала от потока этой информации, мне не было скучно слушать. И рассказывал он всё это не сухим армейским языком вчерашнего курсанта, как, к примеру, нам объяснял в армии на КМБ простой сержант, пришедший только что после учебки, толкая сухие, уставные термины, нечто вроде «предназначенный для поражения живой силы противника» или «для уничтожения авто– и мотомеханизированных, лёгких и тяжёлых бронетехнических единиц…».

У него, наоборот, был очень доступный язык, не заходящий дальше примитивных терминов вроде «детонация» или «запал», ну и подобных им. В общем, терминов, которые мы слышим каждый день по телевизору. Говорил он ясно, как и мыслил в этой области. Такая привычка у него, как он признался, выработалась только в тюрьме. Вообще, на мой взгляд, это вырабатывается со временем у всех замкнутых людей, которые бывали неоднократно у следователей. Химик, как потом выяснилось, прошел серьёзную школу в этом отношении…

Постепенно мы добрались до различных химических реактивов. Здесь я ещё больший ноль, чем в оружии. Но он объяснял не столько с точки зрения понимания и познания взрывного дела, сколько давал общую картину. Как действуют кумулятивные снаряды, что это вообще такое за «кумулятивный эффект» и подобное. Сейчас я ничего не смогу вспомнить, даже приблизительно, из того, что он говорил.

О разных интернет-сайтах на эту тему, как и про все интернетовские «поваренные книги анархиста», у Химика было однозначное мнение, что всё это пишется фээсбэшниками. Для того чтобы «начинающие мудаки» лезли не в библиотеку за нормальной литературой, а пытались что-то сделать не выходя из дома, колдуя у плиты. И слегка подорвались, опалив рожу, чтобы не насмерть, а так, чтобы себя обнаружили, а вреда не принесли особо никому.

«Таких баранов много. Они думают, что конструктор детский собирают-разбирают. А на самом деле химия – это Наука с большой буквы. Дилетант тут, как человек, проживший всю жизнь в выгребной яме, вдруг дворец увидел на картинке. Дивится и думает, что вот куда надо идти жить, где можно жить припеваючи и развернуться. Не понимая того, что никогда не окажется даже в окрестностях этих дворцов. Там ведь со смертью на «ты» общаешься, а они, е…тые критины, думают, что кино снимают и «как в кино и получится всё…»

Он был по-своему прав, конечно.

Лет десять он был чёрным копателем, именно там он поднаторел во всём и прошёл практику, если так можно выразиться.

Но сидел он за другое…

Некоторые москвичи, возможно, помнят нашумевшее в своё время преступление. Это было году в 2001–2002-м, по-моему, на севере Москвы. Мужчина, возвращаясь домой, нашёл где-то возле дома сотовый телефон. Принёс домой. Через несколько минут телефон вдруг зазвонил. Трубку взяла жена и поднесла трубку к уху. Ей в ту же секунду оторвало взрывом голову…

Эту историю я знал ещё до того, как меня посадили. Но только незадолго до моего освобождения, на просмотре передачи «Криминал», я увидел, кто является изготовителем мины и, соответственно, автором взрыва. В главном герое передачи я тогда с трудом узнал Химика! На экране сидел маленький, худой и сутулый юноша и тихим испуганным голосом давал показания. Светлые рыжеватые волосы были взъерошены и торчали, как у невыспавшегося двоечника Перестукина из советского мультфильма. Из-под них торчал нос; глаза на худом лице выделялись особо отчётливо.

То, как он поправился, сидя в Лефортове с компаньоном Березовского (с которым примерно в то же время сидел мой друг, Сергей Аксёнов, шедший по делу Лимонова), Химик мне рассказывал несколько раз лично. Я тогда ему верил с трудом, набрать более двадцати килограммов за несколько месяцев мне казалось несколько фантастичным.

«А он мне с утра: «Давай, Юра, севрюжечки, вот тут уже три салатика я сделал…» И дальше начинался перечень ещё каких-то деликатесных блюд, не считая ягод и фруктов, которые они принимались поглощать, и так ежедневно…

Тогда, в апреле седьмого года, я чуть не подпрыгнул от неожиданности и удивления, когда в этом худеньком пареньке с экрана узнал своего сокамерника.

Но поймали его опять-таки за другое. По-моему, в 2002 году один скинхед на юго-западе Москвы взорвал «Макдоналдс», который держали какие-то кавказцы. Но не ушёл с места взрыва, а остался смотреть на происходящее. Опера переписали его с толпой свидетелей. Пробив по базе и сопоставив этих два известных факта, опера его взяли. Тот сразу раскололся, и Химика, изготовившего и продавшего скину взрывчатку, арестовали.

«Смеющийся дом» и «смеющаяся квартира», рассказывал мне Химик, – так охарактеризовали содержимое комнаты фээсбэшники, задерживавшие его. Те же термины я слышал с экрана телевизора спустя два с половиной года. Сомнений не было, это Химик. Так же его называли и менты.

В документальном двухсерийном фильме комментатор рассказывал, как у Химика в лобненском гараже был найден арсенал взрывчатки, который, если бы рванул, мог разрушить несколько стоящих вблизи домов полностью и повредить многие окрестные. Чтобы разминировать этот подвал в марте 2003 года, пришлось под видом учений эвакуировать весь микрорайон.

Помимо того, что там десятками лежали заряды для разных видов гранатомётов и миномётных мин, он хранил в гараже одиннадцать литров нитроглицерина. О таких мелочах, как стрелковое оружие в единичных экземплярах и патроны, комментатору упоминать, видимо, было просто стыдно. Химик сказал, что о таких мелочах не упомянули, потому что они были ничтожны по сравнению со всем найденным.

В общем, согласно экспертизе, там взрывчатки было что-то вроде около трёхсот килограммов в тротиловом эквиваленте.

Друга и подельника Химика, которого он называл Доцент, звали Алексей Диденко. С ним они сделали очень серьёзную конспиративную систему безопасности. Блокировки прослушек, размывающие переговоры. Когда кто-то посторонний подключается к сети, на мониторе сразу высвечивается перепад напряжения. На более хорошие сканеры всё равно шёл искажённый звук.

В фильме его представили как Алексея Чудакова, хотя, насколько я помню, звали его все-таки Юрой.

Химик с Доцентом серьёзно занимались конспирацией, используя различные приставки для искажения звука. Об этом говорили как следователи, так и он мне рассказывал лично.

«Мы общаемся между собой, а там у них идёт размытый звук: буль-буль-буль…» Делали они всё грамотно и на очень высоком уровне, были свои кодовые слова на случай обнаружения слежки… Но сколько веревочкё ни виться…

Далее история была ещё более увлекательной. Это был сюжет готового детективного, полумистического романа о влюблённом маньяке.

Оказывается, Алексей Чудаков в школе был забитым парнем, интересующимся только химией. Он читал только научную литературу, и ничего, кроме нее.

Сверстники его постоянно задвигали, а девушки не желали с ним дружить. По крайней мере, те, которые ему нравились. Наверное, по причине того, что парнем он был неуверенным в себе. Созерцательно живущий в мире химии, он не мог найти себе подругу, и ему приходилось честно любить на расстоянии, не рассчитывая на взаимность.

Спустя несколько лет после окончания школы все его обидчики попадали в какие-то неожиданные дворовые переделки, после чего едва оставались в живых. Их избивали неизвестные гопники настолько сильно и профессионально, что видно было, это не пьяная драка и не банальный гоп-стоп. В маленьком областном городке, где все друг друга знали, происходящее выглядело не совсем понятно. Когда Юра признался, что мотивом в истории с телефоном была месть за неразделённую любовь, стали копать дальше. И докопались, если верить убедительно-агрессивному голосу комментатора. Только не девушку он хотел убить, а её мужа.

Один из следователей упоминал, что, когда во время многочисленных бесед кто-то из следственной группы начинал упоминать о погибшей девушке, он сразу «выключался» и переставал разговаривать. «Как забрало падало, он явно сильно переживал из-за её смерти».

Дальше – больше. Постепенно следователи раскрутили и другой клубок, связанный с одноклассниками. Это Юра им мстил. Видимо, за поруганную свою честь, которую в детстве он не мог защитить самостоятельно, ежедневно поднимая и держа перед глазами не гантели, а книжки. В итоге он и доказал обидчикам и себе, что далеко не всё могут кулаки.

«Зло и добро возвращаются, сынок, – говорила мне в детстве мама, – и чем позже они вернутся, тем большим злом обрастут по пути, как снежный ком».

Я всегда в это верил и постоянно в этом убеждаюсь, оглядываясь на окружающий мир. Однако Юрина история меня потрясла.

Я на подобное просто не способен, но понимаю, что он мстил не за синяки. А именно за раненую честь. Поучительная, конечно, хоть и очень жестокая история.

За любимую девушку тоже не могу его осудить. Даже если это было честное обвинение – он ещё и наказал сам себя. По-моему, он любил её со школы и продолжал любить. Но эта история мне во всех деталях неизвестна.

А пока мы болтали о том о сём.

Химик неплохо рисовал и иногда рисовал «марки» – иконы на носовых платках, а потом бил с них татуировки. В общем, развит он был достаточно разносторонне по тюремным понятиям, то есть полезный человек.

Последнее, что я слышал о Химике, уже выйдя на волю, – что в итоге он стал невменяемым и сейчас лечится в психиатрической больнице. Дали ему сначала семь с половиной лет, потом его опять привозили, он мне писал в осуждёнку, что идёт опять по какому-то делу, или за скелеты в шкафу, или как свидетель.

Его подельнику Доценту дали девятнадцать, кажется, лет. Но основной срок он получил за неудачную попытку побега с прогулочного дворика. Конвойный не обратил внимания на количество вышедших, и не стали осматривать дворик. Доцент начал спускаться из дворика по сплетённой им верёвке, его увидели через видеокамеру и приняли…

Баня на Матроске

Вообще это была не баня, а душ.

В банный день, который полагался через пару дней, как я оказался в новой камере, нас повели в душевую в другом конце коридора. Сначала небольшой предбанник, что-то вроде раздевалки, с одной раковиной, как в школьных туалетах. Далее вместо унитазов три или четыре душевые кабинки. Синий кафель, открытое окошко в стене напротив входа, только зарешётчатое. Ну точно как в школе.

Едва я вошёл в душ, сразу заметил, что порог поставлен достаточно высоко. Не знаю, может, это было специально, но водосток в душе работал очень плохо, и вода уходила медленно. А разойдясь по всему полу, включая предбанник, поднималась выше щиколотки, но тем не менее не уходила в коридор.

Вода, конечно, радость большая, тем более после жаркой камеры. Кабинок было в два раза меньше, чем требовалось, и мы по очереди менялись. Сначала мылились, потом подходили под душ, всё как в обычной бане без парилки.

Наша камера была первая в коридоре, мы шли обычно в душ первыми, и душ был сухим и ещё не запаренный. Если, конечно, конвойные не начинали с того конца коридора, что как-то раз случилось. Тогда мы заходили уже в запаренный сырой душ. Мыло и полотенце с мочалкой, сменное бельё в пакете, бритвенные. Брился я всегда, несмотря на небольшую бороду, которая очень удобна в тюремных условиях. Но правку всё равно надо было делать. Шею и немного щёки надо постоянно брить. Всё это делать лучше на распаренное лицо. Зеркала вот не помню, было ли вообще, все обычно брились на ощупь. Что там в клубах пара разберёшь.

Старые зэки в бане всегда сразу начинают шутить: «Раньше заходили в баню, и, если не прикроешь задницу ногой, можно запросто девственность потерять. И не вздумай за мылом нагнуться, если уронишь, также можешь «отъехать», быстро кто-то может пристроиться сзади».

Молодой зэк-первоход заходит в баню, мыло выскользнуло. Сразу с разных углов раздаётся: «О, отъехало!»

Старые зэки, кто был поближе, кидались к мылу – "а мне не взападло, мне пригодится, я не гордый», – шутили старые мужики.

Разумеется, тёрли друг другу спины, делились мылом и станками.

В конце помывки заходил конвойный и кричал, что пора заканчивать помывку. Все начинали вдвое быстрее намыливаться и отмываться. Время всегда давали впритык, и помыться должны были все камеры, которых пара десятков на продоле.

Все начинают одеваться во всё чистое, кто-то уже постирал и приготовил сменное белье, кто-то ещё будет стирать.

Помывшись, мы также под конвоем шли в хату.

В первый раз, придя из бани в камеру, Володя меня спросил:

– У тебя как со вшами? Ты не подумай, здесь ничего нет зазорного, надо просто курсануть что и как.

– Да вроде удавил, а так бывает, но вот мылом дегтярным помылся…

Ко мне подошёл Химик и, смеясь, показал на моей свежей футболке прямо на груди ползущую вошь. Это из-за мыла, загнанного мне ребятами первой же передачей, его запах вытеснил вошь наружу.

Тут же Химик стал объяснять, как выводить вшей. Для этого надо было вскипятить полный тазик воды, если стирка, можно покрошить мыла, тем более если дегтярное – это вообще отлично. Мыло обеспечивало быстрое намокание одежды, и вши погибали сразу. Потом закрыть тазик на полчаса, тогда гниды успеют созреть и выведутся и тут же, разумеется, погибнут.

Это была первая ночь, которую я проспал хорошо, гнид не осталось, и сон был очень спокойный.

Так благодаря Химику я стал спать крепко, стирая таким образом почти ежедневно свою одежду и простыни до декабря, пока нас не перевели в осуждёнку. Хата была старая, и на меня накинулась целая армия клопов, но вши уже более не беспокоили. И всегда я вспоминал Химика с удовольствием и с признательностью. Ещё не скоро, только в конце зимы, я встречу зэка, который тоже ловко знал, как с ними бороться.

Это будет один древнейший зэк из Екатеринбурга. Он добавит к моим знаниям мудрость, что на одежде швы после стирки надо смазывать хозяйственным мылом. Точнее, промазывать. Тогда вши не могут зацепиться за швы. Так надо делать перед этапом, чтоб в «столыпиных» и автозаках не мучиться.

Хакер

В конце августа к нам в камеру втолкнули новенького, худощавого, отчего он казался высоким, совсем молодого парня. Всех немного удивили его длинные вьющиеся русые волосы, достающие до поясницы. Он с порога представился Константином, фамилия его была Василевский. Константин смотрел на нас, как и все первоходы, слегка испуганными, широко раскрытыми глазами. Сразу было видно, что наша камера была первой в его жизни. Только с Петровки.

– Ну, что встал? Заходи, – приветствовал его Саид.

Он неуверенно прошёл, ему показали на крайней шконке второго яруса единственное свободное место. Положил на место матрас, положил на дубок кругаль и шлемку и тихо присел за стол рядом.

Я заварил ему двойной бомж-пакет, вытряхнул туда из банки остатки тушёнки. Кто-то заварил чифирь. Его накормили, он попробовал глотнуть чифирь и сморщился с непривычки. Но продолжил пить.

Ощутив тепло и слегка захмелев с чифиря, он явно отошёл от первого шока и испуга перед неизвестностью. Щёки у него порозовели. Стали знакомиться.

Он рассказал немного о себе. Что закрыли его по ошибке и обвиняют в каких-то компьютерных махинациях. Что-то где-то он взломал или кто-то взломал, а на него свалил.

Правду он не говорил, видимо не доверяя нам. А может, сам верил в свою невиновность искренне, как и основная часть арестантов, тем более первоходов.

Пообщавшись с ним немного, я сделал вывод, что если он не ребёнок по развитию, то подросток точно. Многие зэки страдают инфантильностью, но у Константина это было очень сильно выражено.

В камере его прозвали Хакер.

То, что он не говорил сначала правды, я списал на осторожность и некоторое опасение, что в камере может быть стукач, который впоследствии сдаст его следствию. Но он не только не говорил правду о своей делюге, о которой его спросили только при заезде. Он не говорил правду вообще или открывал её настолько мало, что невозможно было понять, где его маленькая правда, а где её нет. Это было плохим признаком.

Хотя я более склоняюсь к тому, что говорил он неправду скорее как ребёнок-сочинитель. Он просто рассказывал фантазии свои и фантазии, вычитанные им из Интернета. Просто ему веселее было в этом выдуманном им мире. По-моему, Корней Чуковский писал, что, если детям не читать сказок, они будут их выдумывать сами. Так и было с Костей Хакером.

Его «несло», и он во многом перебарщивал. Но арестанты этого не любят и воспринимают обычно как угрозу. Но его, видно было, не боялся никто, ну, живёт он в своём, придуманном мире и пусть живёт. У каждого есть свой мир.

И Хакера никто из арестантов не останавливал. Тюремный закон – пусть делает что хочет, если это не во вред общему. Да и вообще в камере развлечений всегда мало, и подобные рассказы развеивали скуку, считали, видимо, арестанты. И ему самому нравилось, что его слушают.

Вот он, развлекая всех, и рассказывал о компьютерах, Интернете, как он раз работал на спецслужбы или на Министерство обороны в каком-то подмосковном секретном бункере в течение года безвылазно. Выходить оттуда было запрещено. Связь с внешним миром также была закрыта, соответственно никакой почты по Интернету, только письма на а/я №***** в конверте без марки. Под конец года основные вольные продукты были съедены. И ему с коллегами пришлось есть тушёнку пятидесятых годов выпуска и курить сигареты «Друг», популярную в СССР марку.

Все посмеивались над его длинными волосами, советуя побриться наголо, как все. Но он был уверен, что со дня на день его выпустят под подписку и он никогда не вернётся в тюрьму. Поэтому с волосами, которые растил много лет, расставаться не собирался.

Никто, в общем, не настаивал, философски наблюдая за молодым сокамерником. Зэки судят не по тому, что говорит сокамерник о себе. А по тому, как говорит. По характеру мышления и выводов. По взглядам и оценкам на различные темы. Это, наверное, скажет любой психолог-студент. Но тюрьмы и лагеря кишат психологами-практиками. Хотя в большинстве своём они не смогут как-то сформулировать и упорядоченно рассказать об этом. Как и не каждый, наверное, дворник, десятилетия проработавший на своём участке, сможет написать ясную книгу о своих знаниях.

Пытаясь отфильтровать что-то из сбивчивых рассказов Хакера, я составил для себя некоторое представление о его жизни.

Как я понял, он был единственным сыном у одинокой матери. Об отце он не упомянул за всё время ни разу. Не знаю, кто была у него мама, но делала она для него многое. Например, компьютер у него появился, когда ему было одиннадцать. Прикинув, я подсчитал, что это было в середине девяностых, в разгар кризиса, когда о компьютере среднестатистический школьник не мог даже мечтать. До этого он был уже знаком с компьютерами, могу предположить, что бегал по компьютерным салонам, тогда они уже были. Может, мама работала в этой сфере.

С тех пор как у него появился компьютер, он, видимо, окунулся в него с головой. Засыпал и просыпался за ним. Мама помогала сыну развиваться в этой сфере, видимо не жалея денег.

Мать его явно любила и всё прощала, он был разбалован, о чём косвенно свидетельствовало, как он разговаривал с ней по «трубе», которую нелегально затянули зэки. Говорил он резко и грубо, иногда переходя на жалобный голос, каким дети просят что-то вкусное у родителей.

Звонил он только ей. Из чего было видно, что друзей и подруг у него не было. Я знал таких ребят, у которых жизнь в виртуальном пространстве полностью вытесняла обычную жизнь, куда они иногда вынужденно заглядывали, брезгливо озираясь, как в вокзальном нужнике. Все друзья у них там, любимые девушки, с которыми они там же и видятся, там же и недоброжелатели, там же и враги. Там у них всё.

В итоге, когда к нему пришел УБЭП, он остался один. И не было возможности позвонить кому-то и попросить, чтобы кто-то мог подсобить через маму, на плечи которой упало всё бремя помощи попавшему в беду сыну.

Неприятно, конечно, было наблюдать, как он звонил по полуразвалившемуся сотовому телефону и жаловался, а иногда начинал, краснея, кричать:

– Деньги?!! Х… ему, а не деньги!!! Гони его в шею, он меня сдал и теперь ещё деньги просит…

Мы о чем-то тихо говорили с Юрой Химиком, я стоял на шнифтах, он, по обыкновению, что-то готовил на «мамке». Кажется, какое-то безумное варево, которое Юра называл «тюремным пловом». Соя из баланды, обжаренная на сале из передачи, с морковью, с луком и чесноком. Потом туда Юра досыпал мелко покрошенную вермишель из бомж-пакетов. Перемешать всё – и «тюремный плов» готов.

Юра готовить умел даже из столь скромных продуктов, половину из которых продуктами можно было назвать лишь условно. Получалось на удивление вкусно, хотя во время готовки меня терзали смутные сомнения, что из этой игры в помойку ничего дельного не выйдет.

Хакер слонялся по хате неприкаянный и потерянный. На него никто не обращал внимания, все были заняты, и было не до него. Я поговорил с ним о чём-то и ни о чём, предложил попить чаю. Но он явно был каким-то потерянным.

Он что-то бубнил себе под нос и смотрел вокруг блуждающим взглядом. Мне показалось, что он заболел. Ведь, наверное, он впервые за много лет, точнее, за всю свою сознательную жизнь был лишен матери и компьютера более чем на несколько часов. Подобно ребёнку, оторванному от материнской груди, он не плакал лишь потому, что уже начал кое-что понимать в жизни.

Мне по-человечески стало его немного жаль. Осознавая, что попал он, как некогда и я, в чуждый ему мир, я захотел его немного ободрить. Немного пошутил, он засмеялся и действительно ожил. Но ненадолго.

Потухая окончательно, он обратился ко всей нашей немногочисленной хате из восьми человек:

– Ребята, если я чего-нибудь завтра не то скажу, не обращайте внимания.

Все вопросительно на него посмотрели.

– А почему именно завтра? – не удержался Саня.

– А завтра у меня день моего рождения, – печально сказал он.

Немногословный Эдуард не выдержал и усмехнулся.

– Ну ты прямо как ослик Иа из мультфильма.

Все засмеялись.

– Ложись спать, утро вечера мудренее.

Хакер полез к себе на шконку. А камера начинала жить своей жизнью. Потекли дороги, началась точковка, в общем, обычная жизнь тюрьмы. Подлинная жизнь тюрьмы, которая начинается после двадцати часов. Когда администрация тюрьмы уходит домой и остаются только простые надзиратели.

Протусовавшись ночь, парни рано утром, пока Хакер ещё спал, достали с общака сгущёнки и ещё чего-то. Печенья, сухарей, у кого-то были орехи, у меня лимон, пара яблок и плитка шоколада. Из этого сделали хитроумный тюремный торт. Не помню, что там было, я даже вкус не особо понял. Помню только, что он мне показался несколько приторно сладким. Но я тогда вообще сладкое не очень ел. Сделали примитивные из печенья и хлеба коржи. Как-то скрепили всё тюремным маргарином, сверху посыпали крошкой от печенья и шоколада. И убрали торт до вечера.

День рождения

– С днём рождения, Константин! – поздравил я его после кого-то из ранее проснувшихся. Я лёг позже других, смотрел новости, но проснулся поздравить. И мне ещё по очереди оставалось два часа спать, потом заступать на шнифты.

Он сонно разулыбался.

– Спасибо, Макс! – сказал он и повернулся по-детски на другой бок, продолжал лежать, не желая подниматься, хотя и явно выспался.

Время было уже часа четыре, когда все стали просыпаться и по очереди поздравлять Хакера. Умывшись и приведя себя в порядок, мы заварили чифирь. Достали конфет, печенье, и ещё что-то было вкусное.

Поздравляли, желали, как всегда, воли. И того, что сам себе пожелает. В общем-то, чего принято желать заключёнными заключённым в тюрьмах и лагерях на территории всего бывшего СССР. А может, и в тюрьмах всего мира.

Я пытался чифирём не злоупотреблять и, немного посидев для приличия, пошёл досыпать.

Проснулся я уже вечером, часов в девять или около того, мне нужно было уже заступать на тормоза. И меня почему-то против обыкновения никто не разбудил. На улице было уже сумрачно. Но проснулся я не оттого, что выспался. Просто в камере было какое-то напряжение. Которое ощущается сразу всеми, даже спящими. При этом никто не шумит, не ругается. Просто в камере обстановка накаляется до такой степени, будто сейчас начнется бомбардировка. Пахнет если не смертью, то её холодом.

– Смотри, политический, что Хакер рассказал только что.

Я вопросительно на него глянул. Он как-то растерянно улыбался, но глаза его безумно горели.

– Так что? – ничего не понимая, спросонок спросил я.

– Он сейчас нам рассказывал, как его две девки изнасиловали, – продолжал Саня.

– Что за бред? Как изнасиловали, чего вы болтаете?

Я действительно не понимал, что происходит. Просто разыгрывали меня? Или… Но нет, слишком серьёзные заточки хоть и молодых относительно, но сидевших с малых лет блатных пацанов. Несмотря на ухмылки, видно было, что тут не до шуток.

– Как он их изнасиловал? – переспросил я.

– Да не он их, а они его, – сказал, усмехаясь, Саня.

– Такое бывает? – спросил я.

– Теперь да. Он говорит, что они его чем-то напоили, а потом он проснулся связанный. И они обе сели на него. Одна на член, а другая на нос.

Я с недоумением посмотрел на самоубийцу:

– Так и сказал?

– Ну да. Он до этого начал говорить, что с двумя бабами спал. Я вижу, что он с чифиря немного не в себе. Ну и говорю ему, мол, стоп, не наговаривай на себя, приляг, отдохни. Он сначала замолчал, а потом опять начал. Мол, две бабы изнасиловали раз. Я его тут переспрашиваю. Стоп, стоп, стоп, ну-ка, с этого места поподробнее, пожалуйста. Ну, он и рассказал. Когда мы стали угорать над ним и он понял, что что-то не то сболтнул, начал отмазки лепить. Мол, это рассказ, и он его написал и вывесил в Интернете.

По виду Хакера было видно и понятно, что он не то что двух, он и одной-то женщины не видел живьём обнажённой. Но что тут скажешь, человек назвался сам…

– Вот и отметили день рождения, – заключил Саид. – Очень весело, так я ещё никогда и ни у кого не отмечал дни рождения. Очень зашибись. Сколько тебе исполнилось-то сегодня?

– Девятнадцать, – ответил Костя.

– Ну все, давай, Хакер, снимай матрас и ложись спать. Отдохни, ты сегодня больше никому не понадобишься.

Димка с Саней и Юркой цинично, по-зэковски, заржали. Мне, правда, было не до смеха. Я впервые был свидетелем того, как человек внезапно из личности превращался в ничто. Не в моих, конечно, глазах, а в глазах навязанного ему коллектива. К которому его насильно посадило государство. Посчитав это худое, нескладное создание опасным. Впрочем, как и меня.

Только меня оно сажало с целью умышленно раздавить. Что от него-то оно хотело? Президенты говорят в новогодних и других обращениях о «великой России» и что это «Родина», которую мы обязаны в их лицах непременно «любить»… Да вот попробуй любить всё это, глядя на потухшие глаза Константина.

Дальше Хакер покатился по наклонной. Матрас ему пришлось постелить на пол. Но не возле параши, в окоп, куда обычно ложатся «отъехавшие» и «пидоры», а с противоположной стороны.

Менты первое время, усмехаясь, спрашивали на проверках: а что он не на шконке?

– А, гражданин начальник, он падает.

– Ну, постелите ему на нижнем ярусе…

– Он и оттуда падает… постоянно падает… каждый день всё ниже ложится.

– Понятно, – доходило до инспекторов.

Саид

Саид был коренной москвич. Блондинистый татарин. Таких я видел множество среди офицеров, но в Башкирии. Не знаю, как его родители, но он родился и вырос в Москве. Мой ровесник. Судя по складу ума, родители – какие-то инженеры или технические специалисты. В нём было заметно советское воспитание. В детстве ему читали те же книжки, что и мне. Всесторонне развитой парень. Но лихие девяностые с преступной романтикой сделали своё чёрное дело, он пошел по «воровской теме».

Жил он придерживаясь общих «воровских» понятий, его этапировали на пересмотр дела. Саид отсидел уже почти два года, оставалось ещё где-то год, и он рассчитывал, что его «нагонят» прямо в зале суда.

Приехал он дико обозлённый. А мы, в свою очередь, зная, какое там положение, относились с пониманием к его раздражительности по пустякам. Хотя если быть объективным, то он ещё был в порядке. Гораздо более обозлённых мне довелось видеть впоследствии уже в Уфе. Да и на централах таких немало. Все, кто был в таких зонах, выходят одичавшими, готовыми сорваться на кого угодно, за любой поступок или даже неосторожно сказанное слово. Тем не менее он был на коррумпированной зоне, где за деньги можно купить спокойную жизнь, чем он и пользовался. По его рассказам, он просто в основном занимался «железками».

Ел с утра мюсли с молоком – и сразу на спортугол. «За меня проплачено было, и никто особо меня не беспокоил, – рассказывал он. – Но были разные уроды-провокаторы, которые очень любили кровь попить. Сядут рядом и начинают провоцировать, на драку или ещё как…»

Впоследствии я сравнивал его рассказы с тем, что увидел уже в Уфе, и Саид стал мне очень понятен. Ненависть к ближнему для многих преступников была единственной отдушиной в заключении. Администрация поощряла конфликты между осуждёнными, и, как правило, наказывали вместо провокатора его жертву.

Познакомившись поближе, я заметил, что Саид постоянно жаловался всем на неволю. Что нет его любимой машины, которой не видел почти два года, что давно не играл в бильярд, который любил, что нет его любимой подруги, которая его ждёт. В общем, сплошной дискомфорт. Разумеется, он не перебарщивал, но стоило заговорить на эту тему, как он сразу подхватывал разговор. Он просто тосковал. Эту болезнь у многих я наблюдал, как и за собой в не самые лучшие моменты. В православии это называется «уныние».

Интересно, что его зона располагалась вплотную к «тринашке», где сидел Лимонов. Он, смеясь, рассказывал, что видел с какого-то пригорка, со своей «двойки», где отбывал сам срок, как «Эдик откидывался. Вся зона сбежалась смотреть».

Раз кто-то опять упомянул легкомысленных женщин, увиденных по телевидению. Девчонки в коротеньких шортиках танцевали в заставках какой-то викторины.

– Такие бабы моментально ноги раздвигают, – сказал убеждённо Саид, – стоит только руку протянуть. Если они так рогатки задирают перед всеми, значит, и в жизни себя так ведут. Так ведь, революция?

Я пожал плечами:

– Не знаю, никогда не обращал на такие вещи внимания, – наверное, дело не в танцовщицах, а в том, что у них в голове творится, и уровне нравов.

– Ну, если не все до одной, то почти все. Да, у них с нравами совсем плохо. Вышел бы, стольких баб перетаскал. Только, конечно, вот подруга… Если бы, конечно, сюда хоть одну, – мечтательно протянул Саид.

– Да, бабу, разумеется, все бы попользовали, кроме политического, – сказал Саня смеясь.

– А что, политический разве не человек? Согласись, если тебе пригнать сюда красивую корову, то тоже не отказался бы.

Я ответил на шутку шуткой, потому что не люблю подобные разговоры, – сказал, что берегу свою девственность для жены, тоже девственницы, чтобы все плотские радости познавать вместе.

Обычно зэки смакуют такие разговоры и затягивают надолго. Они выглядят немного сумасшедшими, плавно переходя на такие вопросы, есть ли под мышками у твоих подруг волосы или бреют ли они между ногами. Тяжёлый юмор, неотъемлемая сторона камерных разговоров.

Но в разговор влез Саня и в шутку и всерьёз сказал тихонько:

– А ты попробуй Хакера крутануть, вон лежит и мечтает о чём-то. Может, Саид, о тебе…

Все тихо засмеялись, потому что Константин лежал, глядя в потолок.

Саид тяжко сказал:

– Блин, я Ленку люблю, даже не знаю…

– Да ладно, Саид, что ты как в первый раз прямо, – не отставал Саня, сразу поняв, что Саида надо просто уговорить, только надо поднажать немного.

Все невольно обернулись от телевизора и глянули на ничего не подозревавшего, спящего у себя на матрасе Константина. Он, став изгоем, постоянно пребывал всё в том же созданном в своем сознании мире и, как обычно, ничего не замечал вокруг.

– Давай, давай, Саид, – подключился Дима, – смотри, какой у него рот рабочий, грех его оставлять без дела. Всё равно он этим кончит.

Саид в нерешительности и сомнении стал поглядывать в сторону Хакера. Но затем отворачивался.

За Саидом и Хакером, посмеиваясь, наблюдала вся хата. Правда, я отнёсся к этому негативно и ещё надеялся, что Саид не начнёт заниматься подобной ерундой.

Саид долго ещё сомневался, но через пару часов Саниных уговоров похоть взяла верх, и он принялся за дело.

Телефон Хакеру перестали давать ещё тогда. Он не мог понять почему. И пытался спрашивать об этом блатных. Сначала они просто говорили, чтобы отстал, мол, занят пока или ждут звонка. Потом начали просто игнорировать. Вот за эту нитку Саид и взялся тянуть.

– Слушай. Вот смотри, в хате тут от всех есть польза. Этот на дороге стоит, мы малявы разгребаем, Митя дороги плетёт. Юрка татухи бьёт и рисует «марки» отлично. Политический и тот на шнифтах стоит. Один, кто ничего не делает, – это только ты. Лежишь балластом, и все.

– Но я оплачу звонок…

– С оплатой пока нужды, как видишь, нет. Что ты можешь предложить, в чём есть необходимость? Налички у тебя нет, у тебя вообще ничего нет.

– А что я могу сделать, чтобы тоже польза была? – спросил наивно Костя.

Вот этого вопроса Саид как раз и ждал, всячески к нему подводя.

– Ну, например… ну, пойдём, я тебе объясню, например. Саид вылез из-за стола. И подошёл к Хакеру. Мы с Юркой находились рядом. Юрка, как всегда, что-то готовил, а я, как всегда, стоял рядом на шнифтах. И диалог их мы слышали полностью. Остальные зэки, хоть и отвлеченно о чём-то болтали, всё равно с любопытством искоса посматривали в их сторону. Зная заранее, о чём идёт речь.

Я, отсидевший всего месяц и не понимающий всего, услышав, что ему предлагает Саид, начал объяснять Юре, что не надо парню ломать жизнь и надо Саида урезонить: зачем это ему, ради пяти минут удовольствия портить человеку жизнь.

Саид не грубо, но настойчиво предлагал Хакеру, чтобы тот удовлетворил Саида, взяв член в рот. Хакер отказывался, но отказывался как-то невнятно и жидковато.

Я шепнул Химику:

– Юрик, это что такое, он же не понимает ни фига. И так у плинтуса лежит. Он же больной на всю голову.

– Макс, что ты, успокойся. Эти люди живут в другом измерении. У них, в отличие от тебя, другие жизненные ценности, как и восприятие. Для него что в рот взять, что чай попить – одно и то же. Он ещё жить во многом лучше тебя будет, в несколько раз. Это другое поколение, другая порода, другие во всём. Ты просто не сталкивался с ними никогда и поэтому не понимаешь. Главное – его никто неволить не собирается, подожди немного, он сам согласится. Он скоро от этого сам кайф будет ловить, а ты что-то переживаешь за него. Его что, насилует кто-то? Просто подводят к тому, чего он сам, может быть, хочет. Согласится – хорошо, нет – ещё лучше. Поверь, я за несколько лет видел таких, как он, работающих механически «каской»… Повторяю, не захочет – не возьмёт. Здесь же не беспредельщики какие собрались.

Минут через двадцать Саид с Хакером удалились за ширму дальняка.

Для меня это всё равно был шок. Одно дело слышать о таких вещах от других зэков, другое дело – быть свидетелем подобного. И, как ни странно, это часть бытовухи, часть той жизни, которая происходит в тюрьме каждый день. Принимая разные формы, но по сути являющаяся нормой, противной для восприятия обычного человека, далёкого от этой юдоли. Как, наверное, далека жизнь офисного секретаря от жизни шахтёра.

Я, потрясённый, попросил Юрку подменить меня на шнифтах. Заварил себе кружку, насыпал сахар и сел, задумавшись, ждать, пока он слегка остынет. Совсем горячий я не пью.

Дима, выросший на малолетке и видя, как я впечатлился происходящим, как-то вдруг по-дружески сказал:

– Политический, ты не принимай так близко к сердцу увиденное. И вообще, пусть это в твоей жизни будет самое страшное, что придётся перенести. Спасай тех, кто по крайней тебя просит, это первый признак, что действительно человеку нужна помощь. Вот, например, помоги мне, мне столько всего надо.

– Я ведь не скорая помощь, – сказал я уже более смягчённо, смирившись и в чем-то согласившись с парнями.

Допив чай, я вернулся к шнифтам. Те двое всё не выходили из-за ширмы. Оттуда периодически доносились звуки, полушёпотная и нетерпеливая ругань Саида: «Не так! не так!»

Я попросил включить телевизор погромче.

Вдруг раздался грохот тормозов. Открылась кормушка, и я встретился глазами с инспектором. Тут же подошёл Юра, инспектор назвал фамилию Саида. Саид откликнулся из-за ширмы. Надзиратель сказал, что он завтра «судовой» и ему на суд ехать в семь. И исчез. Многие загоготали.

Из-за ширмы вывалился вспотевший Саид:

– Хорош ржать, весь кайф ломаете, я уже полчаса из-за вас кончить не могу! Базарьте потише!

Все опять ухмыльнулись. Саид исчез за ширмой…

На мой взгляд, тот мальчик не осознал, что живёт не в виртуальном мире. Что жизнь и всё, что к ней прилагается, это не навечно. Жизнь нельзя вернуть, перезагрузив как игру, и в жизни нет, как на клавиатуре компьютера, кнопок Сtrl-Z.

Разумеется, Хакеру телефона не дали. Через несколько дней его дёрнули с вещами, и я его больше никогда не видел. Впоследствии я был свидетелем многих других ошеломляющих сцен. Ужасных и кровавых, но меня уже ничто не напрягало так, как эта, для меня нелепая и нелогичная, история, увиденная собственными глазами.

И на всё я уже реагировал более спокойно.

Да и потом, проанализировав натуру Кости Хакера и его поведение, я подумал, что, по-моему, он совершенно вне тела своего был, как вот ты пользуешься прихваткой или обувью когда надо, вот у него и тело как спецкостюм или скафандр, необходимый в этой среде.

Люди, которых по беспределу насилуют, переживают очень сильно, а многие сразу кончают жизнь самоубийством. А этот нормально. Отряхнулся и пошел…

Уже в лагере у нас был дневальный из другого отряда, «пинч» (обиженный), который занимался уборкой в туалете отряда. Так вот, его ещё на централе чурки изнасиловали в тюрьме, он был дорожник и спалил маляву. Так вот, этот дневальный впоследствии уже не стал заниматься подобными вещами. Хакер, наверняка потом получив срок или пока был под следствием, стал жить этим ремеслом.

А разница в том, что один согласился добровольно, второй был подвергнут изнасилованию.

Так что со временем равновесие по отношению к этому случаю у меня восстановилось, и я особо не переживал.

У меня закончилось ознакомление с материалами уголовного дела. И нужно было готовиться к процессу.

20 сентября, в понедельник, когда меня привели от адвоката, я присел на шконку и стал анализировать беседу. Но вскоре открылась дверь, и продольный крикнул: «Громов, через полчаса с вещами».

Я стал собираться. Так как в хате жили общаком, я тогда ещё стеснялся немного показаться наглым и забрать свои продукты, полученные накануне с передачей от Наташи Черновой. Ограничился только вещами. Саня подошёл к кормушке и подозвал ждущего меня надзирателя:

– Начальник, куда его?

– Этап. На БеЦе.

Собрав вещи, я, попрощавшись с сокамерниками, вышел.

Конвойный повёл меня по лестнице вниз, по кишкам коридоров централа, в последний раз. На пустой сборке я просидел немного. Досмотрев мои небольшие пожитки, меня повели на выход и загрузили в автозак.

Меня ждала Бутырка.

Этап в Уфу

Уже почти совсем стемнело. Мы по очереди сыпали под краткие команды из «столыпина» на край перрона. И сразу садились на кортки, ставя перед собой баулы, опуская руки на голову. Так, сидя друг за другом гуськом, мы ждали, пока нас пересчитают. Конвойные вели себя очень сдержанно и непривычно тихо, почти шёпотом, отдавали прерывистые, редкие и короткие, но привычные приказы: «Руки за голову, баулы перед собой!», «Друг за другом!», «Смотреть только вниз!».

Я ещё сотни тысяч раз буду слышать эти и подобные им приказы, но никогда и никто так тихо их не произносил. Паузы были какие-то продолжительные и многозначительные. Ощущение – будто нас привезли на место казни… Хотя в итоге так оно и было, только казнь растянута на годы. Обычная казнь – это отделение души от тела. Здесь несколько иное – длительное отделение души от тела. Затем ритуальное её убийство, потом такие же ритуальные, но очень длительные похороны души или части её на протяжении всего срока. Правда, этого я пока не знал, только чувствовал.

Менее чем в десяти метрах правее со стороны вокзала к нам повернулась пара молодых и красивых супругов. Он одет в строгий костюм с белой сорочкой, а она в какое-то праздничное яркое, кажется розовое с красным, платье. По всей видимости, встречали или провожали кого-то. Наверное, встречали.

Им было на вид лет двадцать пять – тридцать. Они молча наблюдали за нами, не разговаривая. Любопытство и в то же время полное понимание происходящего не вызвало у них, видимо, никакого комментария. По крайней мере, пока я посматривал на них исподлобья. У неё в руках были цветы. Цветам я, помню, невольно улыбнулся.

Встречают цветами, усмехнулся я, – ну что, здравствуй, Уфа!

Город, с жителями которого я буду разговаривать каждый день. Небо, осколки которого я буду видеть каждый день сквозь щели щитов на окнах или вглядываясь через дыры шифера прогулочных двориков ШИЗО/ПКТ. Город, запахом промзоны которого я буду дышать каждый день. Лагерные стены, находящиеся в объятиях этого города, в которых я буду находиться круглые сутки. И город, которого я так и не увижу до самого своего освобождения.

И спустя ровно два года, два месяца и две недели меня встретят у ворот лагеря Гриша с Колей. Отвезут меня в аэропорт. Откуда самолёт меня поднимет и, сделав круг, даст возможность бегло осмотреть город. Место, где я оставлю часть себя и своего сердца. Город, наверняка не заметивший моего исчезновения…

Я сидел и смотрел на молодых и счастливых людей, а они смотрели на меня. Это были последние живые вольные люди и вместе с ними – осколки воли, вольного ландшафта, которые я успел приметить, глядя сквозь них на здание вокзала с экзотической над крышей надписью – ЭФЭ.

Конвойные без суеты продолжали разгрузку зэков, не обращая внимания на единственных зрителей этого печального представления.

Судя по выражению их лиц, они явно не были простыми обывателями. Изучающий взгляд, ни веселья, ни любопытства. Подобные лица у людей бывают, когда они сталкиваются со случайной смертью на улице. ДТП с трагическим концом или что-то подобное. Но уже вторично. Первый испуг остался при первой встрече со смертью, а это второй раз.

Самих лиц я не помню, но хорошо помню их глаза, с нахмуренными слегка бровями. В такие моменты люди, наверное, ощущают некоторую личную уязвимость и, становясь суровее, пытаются подтянуться. Но в то же время возникает ощущение чего-то большего, что над нами и сильнее всех нас в тысячи, а может, в миллионы раз. Что не обманешь и не обведёшь.

Нас повели к воронку. И я пошёл своим путём, а молодая пара, наверняка проводив нас взглядом до люка – двери автозака – и подождав, пока мы все не утонем в этом автомонстре, отправилась по своему, счастливому пути.

Через полчаса автозак нас привёз на Уфимский централ.

Уфимский централ

Уфимский централ находился на улице Достоевского. Имени моего любимого писателя, сидельца, с которого я и начал увлекаться классической литературой, будучи подростком. И возможно, именно это увлечение меня и привело в итоге сюда, на улицу Достоевского.

Через час мы выгрузились из автозака и встали внутри сумрачного внутреннего дворика, лицом к стене. Нас по очереди уводили через утопленные в асфальт низенькие двери с промежутком в десять – пятнадцать минут. Наконец дошла очередь до меня.

Сначала привели на склад, где два прапорщика сказали взять только сменное белье, если имеется в наличии. Ложку, кружку, шлёмку и кипятильник, если есть. Мыльно-рыльное, до двух полотенец, одну пасту и щетку, если, опять же, есть. Сланцы.

– До двух консерв и другие неиспорченные продукты ограниченно, если имеются. Если нужны – судебные документы, если имеются.

– А где норма ограничения? – поинтересовался я.

– На усмотрение администрации, то есть нас, – сказал, весело улыбаясь, один из надзирателей явно не зло и, скорей, дружелюбно.

Что-то из продуктов разрешили взять, что-то оставили, сказав, что потом напишу заявление, если захочу их получить.

Я стал просить ещё и книги, которых было у меня более десятка на руках. Ведь я не знал, сколько мне придётся сидеть там. И сам почитаю, и другим могу дать.

Мне разрешили сначала одну. Но потом, увидев мое обвинительное заключение, разрешили взять… ещё одну. Это были стихи Емелина и Лимонов «В плену у мертвецов».

Затем меня ввели в комнату, где сидел человек в белом халате. Я по его приказу разделся, он осмотрел меня. После просьбы показать член и надавить на головку спокойно отправил меня. Дальше.

Дальше был душ. С традиционной едва тёплой водой.

Напарившись в вагонах, я с удовольствием наконец помылся, смывая дорожную пыль и грязь. Особо не торопили, точнее, торопили, но не грубо, а так, нехотя будто. Но я знал, что уже вечер, а за мной ещё прилично оставалось народу. Последних и так за полночь мыть будут. А им ещё спать.

До утра меня продержали в нежилой камере, куда потом привели ещё двух парней. Их доставили сюда из Уфимского КПЗ. Мы заварили чифирь, но у парней ничего ещё не было на руках, а у меня и чай с конфетами, и кипятильник, так что я и приготовил всё.

Я уже полгода не пил чифирь, поэтому провёл с ними за разговорами всю ночь и утро.

Один за какой-то угон попал, это была его вторая ходка. Дмитрий.

Второй был татарин. Как зовут, не запомнил. Сказал, что за гоп-стоп, но, в отличие от Дмитрия, был слишком разговорчив и вызывал своим многословием какое-то недоверие.

Днём меня повели по коридорам, по складам, получать матрасы и подписывать какие-то бумаги. Через пару часов волокиты, оформления и переоформления меня втолкнули в одну из камер их пятого корпуса. Здание было поздней постройки, но окнами выходило на «корабль», которому было лет двести. Ещё одно, более старое здание не было видно. Но и про него мне много рассказывали. Что там камеры маленькие и что там строение принципиально другое, наподобие Крестов и Бутырки, с большими пролётами. И что на корабле политические и особо опасные содержались, а потом малолетки.

По описанию, где-то именно там содержалась и эсерка Ирина Константиновна Каховская.

Утром меня повели получать матрас с подушкой. Ложек, кружек и шлёмок, как на Бутырке, не выдавали. Потом отвели в хату.

Хата встретила меня с любопытством. С Москвы, да ещё с такой странной делюгой. Блатных, какие были по большому счёту на других централах, я не встретил. В хате были в основном мужики.

Тут появился с верхнего яруса ближних к параше нар глупо улыбающийся мальчишка. Выглядел он как-то странновато и не совсем типично для тюрьмы. Я видел много разных людей, сидевших и сидящих. Разных мастей, понятий и взглядов. Все они были разные, но этот выглядел как-то особо глупо и нелепо.

Мне о нём рассказал смотрящий за нашей хатой, такой же, как он, молодой татарин. Ему недавно исполнилось восемнадцать.

– Он обиженный, пассажир – заехал сюда на несколько месяцев. Суд дал ему пять месяцев, тут досиживает, в июне нагоняют.

– А за что от общака отъехал?

– Он «пилоточник», сам сознался. Говорит, что жена предложила ему на нос пилотку натянуть. Он её спросил – а потом у меня в рот возьмёшь? Ну и нае…ла, сука. Правильно я говорю?

Парень кивнул, так же глупо улыбаясь.

– Он ещё не сразу понял, кто он. Сначала удивлённо спросил – а что тут такого? Пришлось объяснять на пальцах: «Ты её трахал? Потом п…у лизал? Значит, ты у себя в рот брал, да ещё у всех, кто её до тебя имел. Иди парашу оближи, если не понимаешь». Хотя жалко его мне, – продолжал смотрящий. – Дурак глупый, не понимает, что творит, а тут блядь попалась и жизнь испортила. Но что с ним сделаешь? Хоть тонну мыла съест, не отмоется. Но живёт вон на верхнем ярусе, не охота его в «окоп» отправлять, пусть спит нормально… – Смотрящий взглянул на меня с некоторым напряжением.

Но я отнёсся к этому нормально:

– Ну вот… каждому своё – пусть спит, где указали.

– На стирке сидит, круче «Ариеля» стирает. Есть что простирнуть, давай, дашь пару «Примы» и удивляйся только стой.

Во-первых, я привык делать подобные вещи сам и не допускал, чтобы мои вещи кто-то стирал.

Во-вторых, даже если бы я захотел полюбопытствовать, «Примы» у меня не было. Потому что я не курил, фильтровых у меня было немного, на этап я взял только блок «Союза-Аполлона» лёгкий и успел раздать его по дороге почти весь зэкам, кроме пачки, которую отдал на этапе надзирателю, чтоб он не переворачивал у меня баул. Оставалась пара пачек, но ещё могло пригодиться, так как до зоны неизвестно сколько, а мало ли что может случиться.

Но татарин не унимался и стал настаивать:

– Ему тоже надо курить, доставай этапную футболку, «Приму» я с общака ему дам.

– Ну, будь по-вашему, – сказал я и дал парню футболку с Че Геварой, подаренную мне Максом Севером.

Все зэки, наблюдавшие за этой сценой, почему-то одобрительно заулыбались. Наверное, ощутив во мне не интеллигентишку, а нормального арестанта, который сам всё понимает и истерик не катает по продолу из-за…

Постепенно я познакомился со всеми. Интересно, но в камере я не встретил ни одного отрицательного персонажа. Ребята попались с юморком, и все были молодые, кроме одного татарина лет за пятьдесят, по имени Али.

Всем нравилось моё огромное и солидное «Обвинительное заключение». По всей видимости, никогда они подобной «отжимки» не видели.

Был там один Саша, он себя тоже назвал «политическим». У него было экономическое дело, но он тем не менее считал, что закрыли его из-за того, что он «перешёл дорогу нынешнему президенту Башкирии». Саша имел совместный бизнес, но его компаньон поругался несколько лет назад с президентом Башкирии. И в итоге тот забрал у них бизнес. А всех, кто руководил, отправил по этапу. Саша сказал, что сам он работал с московскими партнёрами, в столице и жил. Все его предупреждали, мол, не надо ехать в Уфу. Но, говорит, я уже думал, что забыли всё, пять лет прошло, и я не участвовал в конфликте. Но президент всё помнит, оказалось. Пять лет, в общем, не много.

Впоследствии я его видел дважды в клубе, куда меня водили к священнику Николаю на беседу. Там, в клубе, была молельная комната, но я мог общаться со священником только раз в месяц. Там Саша и был кем-то вроде послушника. Мы обменялись кивками.

А второй раз на свидании с моими родителями. К Саше тогда приехал на сутки длительного свидания сын. Жены у него не было, почему – не знаю, но было трое или четверо детей. Старший девятнадцатилетний сын работал и кормил всех братьев и сестёр.

Встретившись в коридоре помещения, где комнаты для свиданий, мы удивлённо поздоровались и обрадованно обнялись. Он выглядел положительно смирившимся человеком, говорил негромко и смотря исподлобья, улыбался, как монах или послушник. И улыбка у него была чистая и какая-то ясная, что ли.

Таких мало я видел в Башлаге, да и в Рослаге вообще. Чаще сломавшиеся смотрят хоть также и исподлобья, но всё-таки заискивающе. Не редко, например, пытаясь перебить вас лестным выводом. Или говорят вам грубые комплименты, приписывая качества, которыми вы никогда не обладали.

Саша, напротив, обратил моё внимание на некоторую резкость и неустойчивость в мыслях и изложении, которыми я всегда страдал.

– Правда, по сравнению с тюремными разговорами ты был полегче и поспокойнее. Говорил тише и медленнее. А сейчас как с цепи сорвался, обезумел будто… Про лагерь не скажу, хоть здесь отдохнём от него, о тебе наслышан в принципе и так.

И мы разошлись. Но вечером я познакомился в курилке с его сыном. Там мы разговорились, и я даже дал ему почитать книгу «Лимонов против Путина», привезённую мне родителями. Чтению он посвятил всю ночь свидания, пока сам Саша отсыпался.

Вовкина ложка

Ложку, которой я потом ел в лагере, мне подарил парень по имени Володя. Он настоял, чтобы я взял её, так как он знал, что в лагере ложки не выдают. Достают за сигареты, потом ложки «крысят», и по новой приходится договариваться, отдавать сигареты, и так постоянно. Деревянную ложку «скрысить» сложнее, это не алюминиевые штамповки. У каждой своё лицо. Я потом ещё долго вспоминал его с благодарностью, видя, как этапники первое время сидели в столовой и ждали, когда кто-то им даст свою ложку. Но время еды было всегда ограничено, сами дневальные питались в своих столовых, вместе со старшинами в бараке. И ждать, пока кто-то нормально поест, не давали.

Про отряды мне часто рассказывали, что только сели есть, через минут пять шла команда: «Заканчиваем приём пищи!» Все, давясь, скорее начинали заливать в себя кипяток супа. Ещё через минуту: «Дежурные, приступить к уборке посуды, всем встать…» Но об этом я ещё расскажу. В этапе все было терпимее, чтобы никто не стал выказывать недовольство ещё там.

Володя был вичёвый, сидел за наркоту. Тихий, из интеллектуальной, инженерской семьи, понемногу разбирался во всем.

Когда я что-нибудь рассказывал, Володя всегда слушал, видимо, с любопытством, но внешне у него постоянно было по-восточному равнодушное лицо. Первое время я даже как-то сомневался, мне казалось, что ему не интересно. Но несколько раз, когда кто-то пытался влезть в разговор или обратиться к нему, отвлёкшись на секунду, он их обрывал и просил продолжить.

Он был типичный бывший наркоман, который уже переболел и отошёл достаточно давно. Говорил он всегда немного тоскливо – один из признаков этой породы, на мой взгляд.

Кум

Через четыре дня меня вызвали к куму. Провели по коридорам странным, извилистым образом. Ощущение было такое, что просто перевели на соседний «продол», только через подвал соседнего корпуса.

Надзиратель привычно скомандовал: «Лицом к стене!» Я привычно повернулся. Надзиратель открыл дверь и громко сказал: «Осужденный Громов!» Потом уже мне: «Заходи!»

Опер оказался коротко стриженный брюнет, с острыми, такими же короткими бакенбардами. Он сидел в полевой пятнистой форме за столом. Кабинет казался на первый взгляд странным, узким коридорчиком без окон. Привлекал внимание шкаф, и, по-моему, за ним были стеллажи за занавеской, но, может, просто комната разделена этими тёмными занавесками. Наверное, в этом кабинете ломали заключённых, ведь частенько заключённые выбрасываются из кабинетов, не выдерживая пыток, кричат дико. А здесь глухие стены, окружённые камерами. В кабинете было ещё два стула рядом у противоположной от меня стены, и всё. Сейчас ведь не XVII век. Дыбы не нужны для пыток. Есть наручники и резиновые палки, которые не ломаются. Всё цивилизованно.

Из-за стола опер кинул беглый взгляд и, выслушав, кто я, по каким статьям и на сколько осуждён, предложил мне сесть на стоящий боком к нему стул, а потом уткнулся снова в журнал, делая записи.

Это старый, доисторический прием. Он постоянно смотрит на вас и пишет что-то, вам приходится постоянно поворачивать голову, когда он спрашивает. Неудобство побуждает поддержать голову рукой, опёршись локтём на стол. Что располагает вас на доверительную беседу, «по-соседски», «по-дружески». Но рука не избавит вас от невольного поворота головы в сторону от следователя. Тем более когда он записывает сказанное. Невнимательный человек при прочтении протокола допроса может многое пропустить и подписать его таким, каким опер подсунет его под нос.

Параллельно он за вами наблюдает, делая из вашего непроизвольного поведения свои выводы. То есть вы перед ним как под стеклом, только вы его не видите толком, а он-то вас рассматривает, как в микроскоп.

Для несговорчивых начинаются уже допросы «с пристрастием», где после определённой фазы следователь или один из группы дознавателей резко вдруг заорёт: «Смотри, сука! В глаза смотри! И отвечай, что я спрашиваю!..» – и далее идёт, разумеется, отборный русский мат и разные ругательства, унижения и запугивания.

Следующей фазой для несговорчивых будет только боль, много боли, потом только боль…

Но всё начинается традиционно с неудобного положения потенциальной жертвы.

Стулья, куда вам предложат «сесть» или «присесть», обычно прикручены, и переставить стул лицом к следователю или оперу и вообще к любому силовику, к которому вы попали, фактически невозможно. А допрос стоя – это уже пытка.

На таком, кстати, стуле даже Фокс сидел в известном фильме и брезгливо вытирал свою кровь о стол Шарапова.

Мрачную картину я, наверное, нарисовал, но оперу нужно было от меня, конечно, другое. Ему нужно было только изучить меня и записать в личное дело характеристику. Кто и что я, на его взгляд. И отправить дальше.

Поговорив немного о моём отношении к окружающему миру, он спросил, как я отношусь к заключённым вообще. Я ответил честно, что, разумеется, как и в вольной жизни, люди попадаются разные. Но в целом удовлетворительно.

Спустя ещё некоторое непродолжительное время он предложил мне остаться работать на централе в хозбанде. Тут же я ответил, что понимаю – тут без доносов на других не обойдёшься, а на это мне не позволяют пойти некоторые проблемы личного плана. Дополнив для убедительности, что вообще я мог остаться с таким же успехом работать на Бутырках. На тех же условиях, что ваши, только с большим комфортом. При друзьях и родственниках под боком. Но вот против совести не попрёшь.

Последнее утверждение его, по-моему, убедило больше первого. Он на секунду оторвал свой пытливый взгляд от журнала и посмотрел с прищуром на меня. Потом кивнул и сказал: «Ну хорошо, дело, Максим Александрович, ваше». Через минуту я уже шёл по коридору так же долго, но явно другим путем.

Когда я вернулся, Володя, подождав, пока меня расспросят о разговоре, подошёл ко мне.

– Ну, и что дальше? – спросил он.

– В смысле? – не понял я.

– Их схватили с Муссолини, и что?

– Да ничего. Командир партизанского отряда до рассвета посадил их вместе. А наутро повёл его расстреливать. Дал им попрощаться…

– И его расстреляли?

– Не совсем только его. Клара вдруг пожелала быть расстрелянной вместе с ним. И встала рядом. Их расстреляли обоих.

– Как? И её не оттащили?

Я отрицательно замотал головой.

– Вот это женщина! Как, ещё раз, её звали?

– Клара. Клара Петаччи… Мало того, очевидцы утверждают, что, когда их расстреливали, Клара обняла Муссолини, закрыв его. Первые пули попали в неё.

– Крутая подруга. Я слышал, что Муссолини там уважают, много всего сделал и евреев у себя особо не трогал?

– Да, похоже на правду. Он много стадионов у себя построил, промышленность опять же. И многие его ближайшие соратники были женаты на еврейках. А что?

– Да не, ничего…

Смерть быстро проверяет людей на вшивость. Я верю смерти, и, по большому счёту, только ей и верю. По-моему, это самое яркое в жизни событие после рождения. Это чудо из чудес. Гораздо более глубокое по смыслу, чем рождение, потому что рождение не вызывает много вопросов, а смерть оставляет только неразрешённые вопросы.

Чувство смерти – очень холодное и завораживающее чувство, такое… напряжённо сладкое, если попробовать его проанализировать…

Этап в зону

Из тюремной камеры меня вывели в каптерку, где вручили изъятые у меня при поступлении на Уфимский централ вещи. Получив баул, я положил туда пакет со сменным бельем и кое-какими мелочами, который мне позволили взять с собой в камеру. И пошёл перед конвойным, по путаным лестницам и коридорам, на сборку, где ожидают этапа заключённые.

Сборка представляла собой холодное и сырое помещение, многократно виденное в штампованных советских фильмах про царя и революционеров. С усмешкой я вспомнил, как мечтал быть похожим на этих героев, вроде Камо или Баумана. Вот и сбылась мечта идиота, хожу руки за спину с личной охраной, которая открывает и закрывает передо мной двери. Езжу с эскортом и на машине с мигалками.

На сборке я был первым, кого привели. Я сразу достал тетрадку и стал переписывать туда стихи из полученного Емелина, опасаясь, что в лагере у меня эти книги отнимут опять. Я оказался прав: так всё впоследствии и вышло.

Раздался скрежет тормозов, и в мой холод вошел пожилой заключённый. Познакомились, я достал кругаль, и мы, вскипятив воды, заварили чифирь. Его звали Пятак. Это была у него не первая ходка. Он был наркоман с большим стажем, колоться начал ещё в восьмидесятые. Срок – пять лет за торговлю. Мать у него тоже старая зэчка, по-моему, занималась профессионально кражами и была авторитетной уголовницей. Впоследствии Пятак, ссучившись ещё в этапке, придя на свидание с матерью, услышит от неё: «Лучше не выходи из зоны, сама тебя закажу. Постыдился бы кровь пить у мужиков с таким остервенением!»

Постепенно сборка стала заполняться. Пятак стал общаться со старыми зэками. Рассказывал, помню, историю, как где-то в Мордовии, лет двадцать назад, за червонец уговорил конвойных, чтоб его закрыли в один «стакан» с женщиной-этапницей.

Там же я разговорился с пареньком, моим тёзкой Максимом. Он был в лагерной робе, головной убор у него был в виде чёрной «жириновки» с кожаным околышем. Видимо, кто-то подогнал на этап. Впоследствии я видел такую же у нас в отряде, но её никто не носил. За неё сразу можно было получить ШИЗО суток тридцать.

Он ехал с больнички на тринашку. Коротко рассказал, что их ОСУОН греется, откусали собственную библиотеку. И вообще положение нормализовалось, и жить можно.

Через несколько часов нас вывели и стали грузить в автозаки.

Утро выдалось солнечное, в затенённом дворике было ещё свежо. Часа через два нас вмяли в переполненный автозак. В стальном ящике было уже, наверное, за тридцать градусов. Потому что, когда меня подвели к нему, из открытых дверей в лицо пахнуло глухой парилкой. Запахом пота и горячего железа встретил нас автозак. Умявшись и примостившись кто на деревянных лавках-сидушках, кто стоя, как в автобусе в час пик, двинулись. Нас повезла судьба каждого в свою ячейку жизни. Каждого в свою камеру и каждого на своё место, в мощнейшей машине по перемалыванию людских душ под названием Башлаг…

Приезд в лагерь

Автозак медленно въехал в ворота. Нам в кузове слышно было, как тяжело, массивно они закрываются, с гулом и скрипом. Вот двери замкнулись. Теперь замыкаются с тяжёлым скулением засовы. Кашель собак, мат и редкий гогот конвойных. Будто в фильме про фашистов: сейчас откроются двери и с засученными рукавами солдаты вермахта будут выбрасывать нас, пленных, и потом отправят таскать камни, как в «Судьбе человека».

«Всё, дома, приехал, – подумал я, – ну теперь держись!»

За этими воротами мне предстояло просидеть два года, два месяца и неделю.

Конвойный открыл дверь и стал выкрикивать фамилии. Я сказал пареньку:

– Всё, прощай. Дай бог тебе.

– Удачи тебе, брат. Крепись, – ответил паренёк с тринашки.

Мы попрыгали с автозака, нас посадили на кортки, руки за голову. По очереди стали заводить с вещами в какую-то деревянную будку. Там мне приказали вытащить содержимое баула на стол. Гришкин спортивный костюм мне позволили оставить, как и зимнее нательное бельё. А вот также подаренную мне Гришкой джинсовку, потом футболку с Че Геварой, подаренную мне бандитом Максом Севером, и ещё некоторые вещи приказали выбросить или порвать. Так как в зону их нельзя, «цвет не тот». Я попросил всё сдать на склад. Мне вежливо отказали. Я особо и не настаивал.

– Рви лучше, – посоветовал рыжий прапор, – а то потом себе заберёт кто.

Футболки и рубашки я порвал быстро. Когда дело дошло до Гришкиной джинсовки, я подёргал-подёргал, не рвётся.

– Качество, – бросил толстый.

Да, наверное. И плюс я, высохший почти за год тюрьмы, уже сил не имел рвать что-то прочное.

Дело дошло до книг.

– Книги все передаются безвозмездно в библиотеку учреждения, – сообщил мне старший лейтенант, – откуда вы сможете взять их почитать на равных правах с другими осуждёнными.

– Меня это не устраивает, мало того что это книги достаточно редкие, некоторые из них ещё и с автографами авторов, – не согласился я.

Старлей нагло, по-бандитски, ухмыльнулся:

– Тут больше никто не будет спрашивать, устраивает вас что-то или нет. Не забывайте, что вы осуждённый и приехали сюда отбывать наказание.

– Я всё отлично помню, в том числе и то, что пока ещё существует закон, согласно которому моей собственности меня может лишить только суд. Так соблюдайте ваш закон, пожалуйста.

Лейтенант расплылся в злой улыбке:

– Здесь всё будет так, как было до вас, и наводить свои порядки вам тут никто не позволит.

Я попытался сказать, что у меня нет своих порядков, что есть закон. Но мои слова утонули в гоготе нескольких пехотинцев и одного из двух зэков.

Этого прыщавого зэка я не сразу заметил. Прапор со вторым молчаливым зэком повёл меня в сторону склада за матрасом. А прыщавый, как оказалось, местный библиотекарь, крикнул мне вдогонку, приподняв книги на уровне груди, как бы показывая мне – «Больше своих книг ты никогда в жизни не увидишь!» – и наигранно, натужно загоготал.

– Посмотрим, – сказал я, слегка обернувшись, через плечо.

– Шагай, шагай, – толкнул меня надзиратель в спину. – Наговоритесь ещё. Сидеть до х… ещё обоим…

Он ошибался. Спустя почти пятнадцать месяцев постоянных жалоб и заявлений, счёт которым я потерял, и в конце концов после полумесячной голодовки мне вернули все эти книги. Все до одной.

Правда, у Штирнера не хватало обложки и нескольких первых страниц. Но тем не менее вернули. А вот этого прыщавого библиотекаря я так никогда и не встретил более.

Второй молчаливый зэк был армянин. Имя у него, кажется, было Самвэл. Жил он в этапке, видимо, диаспора за него исправно платила, или же у него были богатые родственники. Интеллигентно опрятен, на гражданке занимался боксом. Вероятно, дело у него было типично «бытовое», на профессионального преступника он не был похож.

Он меня и повёл на склад. После получения робы, матраса, постельного белья пошли в комнату этапа.

Лагерь

Внешне лагерь был стандартный, ничего особенного. Такие показывали в фильмах, особенно позднесоветских и сразу после исчезновения СССР, когда уголовная романтика была на пике популярности. Ничего удивительного и нового я там не заметил.

По периметру, где он был мне виден, разумеется, распаханная полоса, потом белый, метра три-четыре забор со страшной колючкой наверху, натянутой огромными кольцами, белыми кругами, из тонких полосок, выштампованными маленькими, бесконечными и острыми, как у змеи, стоящими друг напротив друга клыками. Далее шли вышки и вроде ещё один забор, более высокий.

Судя по баракам и заводу, все постройки примерно шестидесятых годов. Белый силикатный кирпич в два-три этажа, видимо, чтобы было видно с часовых вышек крыши зданий. Первое здание после склада, куда меня повели, был штаб, где и находилась комната этапа.

Этапка была на втором этаже, напротив кабинетов штабных офицеров. В центре этого спаренного с одним из жилых бараков корпуса располагалась сквозная проходная, отделившая жилую зону (жилку) от промышленной. Таких проходных, разумеется, было несколько. Промзона (промка) была раза в три больше жилой. Войдя с одной стороны, например с промзоны, и не заходя в жилку, надо было подняться по железной, сварной из листов с грубыми швами лестнице. На каждой ступеньке дополнительно были наварены зигзаги швов. Видимо, чтобы не поскользнуться зимой. Ступени были высотой сантиметров двадцать пять каждая, длиной примерно на четверть меньше. Ширина ступенек слева направо примерно метр, но точно меньше на треть ширины лестниц в подъезде брежневки или хрущёвки. Вдвоём во фронт нельзя было ни подняться, ни спуститься. Такая же лестница была и на подъёме в прогулочный дворик ШИЗО/ПКТ.

В конце подъёма – стена, направо коротенький участочек коридора, а слева была дверь в кабинет, видимо, фээсбэшного опера, курирующего эту зону. Он всегда гулял в штатском, и никогда я его не видел пьяным. Он не ходил в компаниях с другими офицерами, редкий случай только вдвоём, максимум втроём с каким-нибудь начальством не ниже среднего звена. Никогда не смеялся и не улыбался, и рядом стоящие не смеялись и не улыбались. Ни один работник не был на него похож, и все себя пытались вести одинаково серьёзно, как себя вел он. На глаза он мне попадался нечасто, от силы раз пятнадцать. На оперов я ещё на воле научился обращать внимание, но после года общения только с операми я стал различать их по мастям и званиям. И никто меня так не заинтересовал, как именно этот.

К этому молчаливому гражданину меня вызывали только дважды. Он долго допытывался, кто такой Лёша Голубович, привёзший мне из Магнитогорска передачу. В первый раз, в июне, у него не приняли её. Но потом, спустя месяца полтора, когда, видимо, появились публикации в прессе, всё-таки приняли. И в середине августа я её получил, чему был рад, несмотря на наполовину сгнившие лимоны, испорченный майонез, заботливо перелитый в прозрачный пакетик, и ещё что-то, всего не вспомнишь сейчас. Но мне хватило наесться за сутки и угостить этапников. Помню, что колбаса замерзла в морозилке и оттаяла только к полудню следующего дня. Выпускали из ШИЗО вечером, как и закрывали. И до ужина я её таки поел с ребятами.

Второй раз меня к нему водили в ноябре, перед переводом в БУР, или, как сейчас называют, ПКТ. Он меня просил подписать бумагу, о том, что меня содержат в лагере удовлетворительно…

Входя и выходя из штаба, все неизбежно проходили мимо этого кабинета. Включая хозяина и его зама по Безопасности и Оперативной Работе (зам по БОР) Прохорова, «серого кардинала» колонии. Простые зэки не подозревали, что это за табличка с инициалами и фамилией, без должности и звания. А вот офицеры – все эти люди были зубастые карьеристы, девятка была лучшая колония в Башлаге, именно сюда при мне привозили всяческие комиссии и много ещё кого – все они понимали, что никогда им не достичь такого уровня, чтобы сесть в кресло за этой дверью. Им только и оставалось срывать свои неудовлетворённые амбиции на зэках, а при случае и друг на друге. Прав был Достоевский – солдат дело испорченное.

Такое вот начало коридора, где располагался штаб.

Справа был то ли учётный стол, то ли архив, где работали какие-то зэки писарями. Точно знаю, что именно туда передавали заявления зэков и именно там отмечались все их движения за сутки: куда пошёл, что сделал и что сказал.

Налево длинный коридор. Здесь и был весь штаб как таковой. Не нужно путать с канцелярией, которая находилась в административном здании, где бегают на каблуках секретарши и бухгалтерши. Все цензоры и им подобные женщины работали в здании, где находилась проходная – КПП. Для них вход даже был, по-моему, отдельный, и в зоне они бывали редко, если вообще бывали.

Штаб тут был именно армейский, где занимались стратегией по дальнейшим ежедневным военным опытам над заключёнными пациентами. Людьми которых они, разумеется, не считали и не считают. Разве что глубоко душевнобольными. Некоторые врачи считают же, что людей с отклонениями надо убивать сразу. Гуманисты. Нет человека – нет проблемы, считают они. В общем, на что только не идут, чтоб себя освободить от работы.

Ладно, Всевышний нам всем судия, оставлю эту тему.

Это был относительно длинный коридор. Вот первая дверь направо. Тут располагался кабинет зама хозяина по БОР Прохорова Николая Сергеевича, того самого «серого кардинала».

Напротив Прохорова, но чуточку наискосок вглубь по коридору налево была маленькая фотолаборатория, где мне и сделали мою первую в лагере фотокарточку на личное дело. От лаборатории шли сплошные кабинеты оперов, обычно не ниже капитана. Основные, кто со мной работал, – это были капитан Полулихов, «добрый» и «душевный» следователь, который на меня сорвался лишь раз. Такой же был по отношению ко мне и майор Минибаев Руфат Ульфатович, он был правая рука Прохорова. Его, я знаю, зэки не любили, видимо, бивал он ребят серьёзно. Но со мной он себя вёл очень тактично, и сорвался на меня тогда же, когда и Полулихов, в феврале 2006 года…

Разумеется, кабинетов там было больше. Один из кабинетов сразу после фотолаборатории занимал какой-то толстый майор. К нему меня таскали осенью 2005 года, пряча от комиссии огромного главы всего Башлага генерала ФСИН РБ Шалыгина. Кабинеты все были смежные, с боковыми дверями, которые иногда были единственным сообщением с коридором. То есть только через соседний кабинет можно было выйти наружу. Они некоторые двери маскировали, заставляя шкафами, зачем-то наивно прятали.

Кабинет Минибаева смотрел прямо на этапку. В этапную комнату, из кабинета направо, был дверной проём и небольшой предбанничек. Там слева стояла клетка – обезьянник без посадочных мест. Туда закрывали обычно тех, кого приговаривала специальная комиссия к ШИЗО из комнаты этапа или с лагеря. Шизошных и буровских приводили и уводили те же инспекторы, дежурившие по ШИЗО.

В завершение длинного коридора располагался кабинет хозяина, Хижова Михаила Николаевича. Простоват и с виду и внутри, видимо, исполнителен, как и положено быть производственнику, а производственником он и был. Похоже, особо не злоупотреблял спиртным, не упивался. Мне он очень напоминал депутата Госдумы Геннадия Гудкова. Такие на большую мерзость не пойдут. Закроют глаза на чужую, но сами приказывать или намекать убить не станут. Типаж приличного чиновника – не упыря-убийцы. Надеюсь, поймёте мою туманную характеристику, но выразился как смог.

Проходя по коридорчику от Минибаева, мимо решетки, упираемся прямо в железную дверь. Стоп. Приехали. Это дверь в «Комнату этапа».

Этапка (Карантин)

Нас человек десять. Вскарабкались с баулами по лестнице. Гурьбой нас ведут по коридору.

Навстречу попадались другие зэки, все в солидных чёрных кителях-френчах, гражданских ботинках, с запахами дорогих одеколонов, которые я теперь долго буду воспринимать с отвращением, чувствуя в магазинах, вагонах метро или у кого-нибудь в гостях. Все зэки, глядя на нас, тихо улыбались. Но их улыбки явно не предвещали ничего хорошего. С такими улыбками новобранцев встречали, помню, дембеля, когда нас привезли с КМБ в батальон.

Мы прошли через длинный коридор, свернули направо и вошли в железную дверь. И все остановились возле стены, с противоположной стороны от окна. Относительно длинная и узкая барачная комната уходила вправо от двери. В два яруса кровати, от окон и до поста дневального. За дверным проёмом были ещё три двуярусника, но эти были для пидоров. Койко-мест в два яруса всего было, по-моему, около пятидесяти. Пидорских я не считаю, конечно. Просто точно помню, как мелом на доске дежурные царапали и стирали, что всего сорок три, один в ШИЗО, фактически сорок два…

В этапке постоянно жили ещё несколько человек, дежурили дневальные.

Рослый дневальный заговорил надменным, вечно недовольным голосом, какие бывали у советских продавщиц и у сержантов в армии:

– Так! Всё положили здесь на пол, и заходим сюда в секцию. Там по очереди диктуете мне свои данные и подписываете бумаги. Потом возвращаемся обратно и готовимся к отбою.

Нас завели в отдельную комнату рядом с каптеркой, построили и стали по очереди подзывать к столу, где всем давали подписать две бумаги, с распечатанными на них стандартными текстами.

Я спросил у рядом стоящего со мною Пятака, что это за бумаги. Он тихо и коротко ответил: «Не спеши подписывать».

Две бумаги, которые мне предложено было подписать, были следующего характера.

Одна из них о согласии со 106-й статьей Уголовно-исполнительного кодекса (УИК), что ознакомлен и обязуюсь исполнять. Гласила она о том, что я обязуюсь отработать на благоустройство лагеря не менее двух часов в неделю без оплаты труда. Если бы у нас законы не были дышлом, которое, как всем известно, «как повернёшь, так и вышло», то можно было бы подписать. Но в таком лагере, как этот, «не менее двух часов» автоматически трактовалось всеми как сколько угодно.

Впоследствии мне зэки рассказывали, как в бараке производят уборку седьмой или восьмой раз подряд, и подходят дневальные, а именно они обязаны не столько следить за чистотой, сколько её постоянно поддерживать. За это они получают хоть и небольшой, но оклад. Так вот эти дневальные подходили очередной раз и говорили: «Пыль, убирайтесь по новой!» И стоит дежурному возмутиться, сказав что-то вроде «Да сколько можно» или «Да чисто всё, я там раз двадцать протёр», так сразу дневальный шёл составлять докладную на имя начальника колонии по факту отказа от дежурства и отказа от выполнения 106-й статьи… Тогда уже на меня была по этому поводу составлена масса актов в ШИЗО надзирателями, и я этому уже не удивлялся. В этом лагере все законы по отношению к осуждённым искажались до неузнаваемости. Я это предполагал изначально, поэтому отказывался от всего, что мне совали.

Вторая бумага была о вступлении в СДиП. Секция дисциплины и порядка, в обязанности члена которой входит сразу доводить до администрации колонии любое замеченное им правонарушение, совершённое другим осуждённым. Проще говоря, стучать друг на друга, отправляя в ШИЗО, где их ждали ещё большие лишения и унижения. В этом лагере вступление в СДиП было обязательным для всех, а стучать или нет – дело, конечно, личное. Но недонесение тоже грозит закрытием в ШИЗО, так что у всех есть выбор… Мне было просто неприлично, будучи политическим, подписывать подобные бумаги.

Переоделся в робу. Зэкам чёрные х/б робы выдавали новые, на год. Петли для пуговиц были, как и на всех рабочих спецовках и армейских хэбэшках, сшиты. Их необходимо было разрезать, чтобы элементарно застегнуться. Мы с несколькими молодыми парнями, поддерживая штаны, подошли к рослому дневальному. Услышав про пуговичные петли, он с безразличным видом пообещал, что ножницы сейчас освободятся у той группы, которая пришла с робами раньше нас со склада, и передадут нам. Каким-то чудным образом я смог расшатать петлю и протиснуть верхнюю пуговицу ширинки в петлю. На робе тоже получилось протиснуть три пуговицы в свои петли. Но очередь не убывала, и, ожидая, я все вещи стал аккуратно упаковывать в баул, оставив себе только умывальные принадлежности, деревянную ложку и самодельную пластиковую кружку, сделанную мною ещё на Бутырке из упаковок-стаканчиков из-под разовых бомж-пакетов картофельного пюре.

Мне показали спальное место на нижнем ярусе. Мы все столпились возле дневального, который показывал, как заправлять кровать. Заправка называлась «лыжи».

На нижнюю простыню кровати накладывалось в восемь раз свернутое прямоугольником одеяло почти по всей длине кровати, оставляя 15–20 см до краёв по всему периметру. Вторая, сложенная, простыня слегка по диагонали пересекала одеяло в центре, деля его на два неправильных, равных четырёхугольника. Так нас в казарме, когда я служил, тоже заставляли заправлять, и это в учебке называлось аналогично «лыжами», а в части – «по-белому». «По-чёрному» называлось, когда кровать просто полностью покрывалась одеялом сверху. Так заправляли и в лагере, и в нашей части в банный день.

Но самое весёлое совпадение, связанное с этими заправками, было в следующем. В начале девяностых в казармах под Архангельском, через год службы, после большой проверки, нас всех подорвали и заставили переправлять кровати «по-чёрному». Произошёл какой-то сдвиг в частях, и от «лыж» решили отказаться. Незадолго до моего освобождения произошла такая же ситуация и у нас в лагере. Во время какой-то очередной проверки к нам вломился старшина отряда и закричал: срочно все перестилаем по-чёрному! Вот такой курьёзный смех сквозь слёзы.

Но тогда было не смеха, и я, напротив, вспомнил старика Лимонова и его «Торжество метафизики», где он пишет о подобной заправке. Только там этой заправкой мучили зэков, отказавшихся мыть сортир.

…Все разошлись по местам, предварительно указанным им невысоким чёрненьким славянином, дневальным Володей. Каждый принялся заправлять кровать. Я заправил и стал ждать обещанные ножницы. Тут ко мне подошёл тот самый рослый дневальный. Я наивно полагал, что он мне протянет сейчас ножницы. И даже ринулся к нему. Нет, ножниц он не собирался мне подносить. Он меня подвёл к двери, которая располагалась напротив входа в бытовую комнату.

Бармуда («Комната психологической разгрузки»)

Я зашёл. В комнатке площадью примерно два с половиной – три на пять метров стоял мягкий диван и два больших кресла. На журнальном столике – книжечки дешёвых романов, глянцевые журналы, конфеты, фантики и недопитый чай. Плоскоэкранный телевизор с СD-видеомагнитофоном, встроенным в стенной шкафчик слева при входе. Цветы, новые обои.

Тогда я немного был удивлён комнатой отдыха, где старшина комнаты этапа, как я потом узнал, не просто жил, но ел и спал. Бывало, уединялся там со своими друзьями, старшинами из других отрядов. Там же, мне сказали, с этапным пидором Володей и с офицерами, которые для общения проходили к нему прямо туда, когда не вызывали к себе. Но формально это не была его спальня или кабинет. И официально называлось это помещение «Комнатой психологической разгрузки», которая, согласно подписанным Россией международным и европейским нормам, обязательна в любом отряде всех лагерей без исключения. Но психологически расслаблялись в этой комнате только старшина этапки и его близкие друзья. В других отрядах, не сомневаюсь, было то же самое. Простой зэк мог туда зайти только в качестве жертвы для допросов, давления и наездов. Или для рассказа о его финансовой поддержке с воли, его возможностях, чтобы договариваться об освоении капитала его друзей, родственников или диаспоры, «за спокойную жизнь».

Позже в ШИЗО мне рассказывал один из редких сокамерников, что до этого старшины, сидевшего сейчас напротив меня, там был другой, тоже рэкетир-убийца, со сроком как у Бармуды, но ещё и «злой бандит». Тот просто после первого отказа подписывать бумаги тупо начинал избивать. Помогал ему один освободившийся недавно дневальный, бывший омоновец. Но сейчас «Комната психологической разгрузки» предстала перед моими глазами с нынешним её хозяином немного иной.

Прозвище у этого нынешнего хозяина этапки было Бармен, от его фамилии – Бармуда. Имя, кажется, Андрей, боюсь ошибиться только. У меня всегда была плохая память на имена. Но это не важно. Если этой книге суждено выйти в свет, этот парень себя узнает.

У самого Бармена было всё отлично. Какой психологический стресс в «Комнате психологической разгрузки», где за стенкой была расположена его собственная кухня с личным поваром? А в той комнате, где был шкаф, где хранились вещи этапников, стояли тренажёры, турник, штанга, боксёрская макивара и постель дневального Вовы-пидора.

На вид Бармену 35–36 лет. В блестящей, мокрого шёлка чёрной рубашке. Таких же чёрных хороших брюках. Твёрдый и матёрый, самоуверенный взгляд на слегка скуластом лице. Чувствовалась, что, если он ударит меня, я сознание потеряю мгновенно.

С ходу он стал наезжать:

– Ты что зашёл в комнату в незастёгнутых брюках? Тебе что, по х… на людей? Ходишь, как будто у себя дома. Тебя что, родители не учили?..

И понёс безостановочно, не давая вставить слова… Как директор интерната для трудных подростков в плохих фильмах.

– Выйди, застегни ширинку и зайди опять.

Я вышел и отправился искать дневального. Попросил ножницы, он выдал. Я привёл, наконец, себя в порядок. Стукнул в дверь несколько раз и, выждав паузу, вошёл.

– А тебя не учили стучаться?

– Я стучал.

– А не нужно было дождаться разрешения войти? Ты вообще тупой? Из леса к нам в Уфу приехал? Ах ты…

И понёс опять… При этом он не кричал, говорил на автомате, как бы вроде насмехаясь, но не смеясь, а скорей причитая.

Тут я его прервал и сказал негромко:

– Вам что, нахамить некому? Что вы материтесь?

Он остановился, медленно соображая, что ответить.

Автомат, знающий ряд операций, столкнулся с нестандартной деталью, и его на время заклинило.

Я рисую забавную картину, но на самом деле нам обоим было не до смеха. Директор интерната, наверное, влепил бы вновь прибывшему воспитаннику мощную оплеуху. Но это был не тот случай, перед Бармудой стоял чужой ученик, который вырос не здесь и которого могут в любой момент забрать влиятельные родители. Привычное поведение с бессловесными и безродными рабами не помогло.

Не думаю, что он разглядел всю партию за моей спиной, с многочисленными друзьями. Но что-то он определенно понял своим чутьём зэка, отсидевшего уже лет семь и отгрызшего такое тёплое место, как старшина комнаты этапа. Людей, кто метит на это место, достаточно, но он оказался круче и проворнее всех. Лучше места только в столовой и на промышленных складах. Ну, может, ещё «на кресте», то есть в больничке. Но не факт, там больше мороки…

– А ты что, вообще не материшься?

– Нет.

– И никогда не матерился?

– Да матерился когда-то, но сейчас-то я уже не подросток.

– А что, только подростки матерятся? – заулыбался он, видимо раскачивая тему, думая, что сейчас меня таки просто «разведёт» на противоречиях.

– Конечно, не только подростки, но и взрослые все матерятся, как подростки. Только редкие люди могут правильно и по-взрослому материться. Даже подростки такие иногда попадаются. Но вы меня разве о мате позвали расспросить?

Видно было, что Бармуда стал играть на своём поле, но по мной уже навязанным правилам. Конечно, я не просчитывал стратегию, делал это всё спонтанно. Просто изначально знал, что бояться нечего, всё равно убьют. Если смерти не избежать, то приму её без позора.

Просто мне терять было нечего, а он этого не знал. Я был уверен, что меня везут убивать, слишком ощутимую пощёчину я нанёс царю всея Руси. Но система решила иначе, им нужно было меня сломать, а потом показать по всем телеканалам моё раскаяние.

Старшина этапки без какого-либо энтузиазма, с кисловатым выражением лица вернулся в свою шкуру. Откуда он вернулся? Не знаю, он напоминал мне мою пятилетнюю дочь, пытавшуюся осмыслить моё поведение, когда я впервые взял её с собой на прорубь. Она не могла поверить в то, чего быть не могло ни с кем. Папа купается, когда нельзя ходить даже в курточке, а только в пальтишке или шубке. Купается, как летом на Волге, да ещё с дядями.

Он слышал, может, о чём-то подобном, но не думал встретить, общаясь с меркантильными сильными и слабыми, но нормальными людьми или меркантильными тоже сильными и слабыми сумасшедшими столько лет. Он впервые видел не меркантильного сумасшедшего. Я приехал из Бутырки худощавым, с камерно-белым лицом, невысоким и нестарым человеком.

Сейчас, спустя столько времени, я могу уже осмыслить его чувства. Но тогда я его всё ещё всё-таки опасался, помня слова старого зэка:

– Все, кого ты встретишь на своём пути, будут пытаться сделать только одно: плохо тебе и лучше себе. В людскую зону тебя не посадят. Улыбаться будут все, чтобы не больно зарезать, чик – а ты уже на небесах. Только на самом деле у них не ножички, а звериные клыки. И надо им от тебя только крови, да не так, чтоб сразу всё выпить. А чтоб ты долго мучился. Может, подкормят хлебушком, чтоб ещё крови нагулял, и так весь срок. Только кровь им твоя нужна, а лучше автомат, производящий кровь регулярно. Упыри они все и подлюки. Пока это помнишь, ни сладкие речи, ни п…ли не позволят им вгрызться в твою шею. А мёртвой кровью они не питаются, умрёшь без дьявола на шее. Не ссы, Бог примет достойно.

Может, эти заклинания старого Серёги из Екатеринбурга, выпаленные мне хрипящим тяжёлым шёпотом на выдохе с дымом сигарет, и приметил он в моих глазах.

И Бармен остановился в своём механическом галопе.

– Ну, что случилось? Почему не подписываем заявления? Блатной, что ли?

– Да нет, я политический. Просто я никогда не буду подписывать того, чего не желаю подписывать.

Поговорив со мной минут десять, он незаметно уже перешёл на более дружеский тон. А расчувствовавшись, даже достал пожелтевшую газету, которой было лет десять, или сколько он уже там сидел, где писали о его преступлении. Заголовок был примерно следующий: «Бандиты зверски убили бизнесмена за четыре банки пива».

Но здесь нужно оговориться, Бармуда был бизнесменом из дворовой шпаны. Дал в долг какому-то дельцу, только близкому к властям, бывшему управленцу. Причём дал какую-то приличную сумму, что-то сопоставимое со стоимостью дорогой машины. Очень дорогой.

Бармуда с подельниками пришли взимать долг. Мужик заартачился, сказал, мол, не знает, с кем связались. Ребята, выросшие в девяностых, поняли, что и денег не отдаст, и гадости будет делать дальше, надсмехаясь над ними. Убили, забрали из холодильника четыре банки пива, ну а потом попались…

Так я, не умея ругаться, отбил первую попытку сломать меня нахрапом, с первого раза. Выйдя из «Комнаты психологической разгрузки», ощутил, как дрожат руки. Дыхание заходится, и хочется курить. Пошёл попить воды. За мной потянулись несколько знакомых с автозака и ещё какие-то с ними мне незнакомые. Среди них был один рослый и близорукий парень, Артём Большой. Он ещё полгода меня будет регулярно встречать из ШИЗО, когда меня будут выпускать из тюрьмы в этапку.

Бармуда впоследствии долго меня пытался обрабатывать, приводил подобных, только более напористых монстров-старшин с других отрядов. Но никто на меня уже серьёзно не наезжал, так, по мелочи: припугнуть, напоминая, как умер генерал Карбышев, или описывая перспективу оказаться среди обиженных. Но ближе к зиме они всё больше становились настроены добродушно, желая мне выдержки и оставаться собой.

Однако однажды Бармен меня всё-таки шокировал. Тогда ещё не сделали этот большой шкаф, где хранились баулы-сумки и вещмешки этапников. И вещи складывали в локалке, где были спортивные тренажеры. Перед отправкой меня в ШИЗО мы зашли в эту комнату, и я стал собирать трусы, носки, полотенце и т. д. Потом спросил Бармена: «А куда отнесут мою сумку? Ничего не пропадет?» Он меня заверил, что за сумкой следить будет лично.

Меня после первых тридцати суток ШИЗО подняли в этап получить бандероль с книгами от Ольги. На следующий день утром меня вызвал к себе Минибаев. Вошёл я к нему в кабинет как-то неловко быстро. Постучал раз, потом ещё раз и, не дождавшись ответа, открыл дверь. На столе и в руках у офицера были мои макеты газеты «Лимонка» (на листах формата А4 были распечатаны вчетверо меньшие копии номеров специально для меня, такие макеты мы делали перед выпуском номера, просмотреть ещё раз, нет ли ошибок или опечаток), переданные мне в тюрьму ребятами с воли, в обход цензуры. Майор заталкивал макеты к себе в стол. Я, сразу поняв, в чём дело, спросил – читали? Это очень интересные номера, рекомендую статьи такие-то и такие-то. Он замедлил движения, но всё-таки положил макеты в стол:

– Я посмотрю, если вы не возражаете?

– Ради бога, читайте, конечно, для широкого читателя и делается газета.

Чтобы достать эти номера, Бармуде (не думаю, что Минибаев самостоятельно выуживал макеты из сумки) пришлось залезть в сумку, выудить фактически со дна папку с разными бумагами, тетрадкой, прессой, вырезками из газет. И извлечь эти номера. После продолжительной беседы с майором я, зайдя в этапку, ничего не сказал Бармену. Но когда Бармен опять меня потащил на беседу и чаепитие к себе, он сам же что-то ляпнул насчет чести. Что ему нечего бояться, так как совесть у него чиста. Тут-то я его и спросил, а как называется, когда роются в чужих вещах без ведома хозяев? Он сразу понял, о чём я говорю, и тут же, запнувшись – о, чудо! – покраснел. Не дав ему опомниться, я сказал, что понимаю его, что он никогда бы этого не сделал, просто его заставил Минибаев. Что с подневольного взять, в общем. Бармуда опомнился и стал что-то говорить, мол, я не могу быть уверен… Я тактично перевёл беседу на другую тему. Прав был Дон Хуан, что не нужно доказывать лжецу, что он лжёт. Достаточно это знать ему и мне. Мне его оправдания были не интересны. Конечно, это нигде не поощряется, рыться в чужих вещах, и он готов был бы отказаться от особого пайка и, наверное, даже личного повара, но душа-то уже продана. Мне всегда искренне жалко было таких людей.

И ещё такая деталь. У Бармуды была ещё одна обязанность. Он носил чай Минибаеву и Полулихову. Возможно, он носил чай всем штабным офицерам, которых было едва ли с десяток. У него в кабинете был прямой телефон, ему звонили, и тогда он спешил с чаем. При этом каждый пил какой-то свой чай. Кто-то с лимоном, кто-то, быть может, с чабрецом.

А Бармуда только менял стаканы и блюдечки с вареньем. В кабинетах он был напряжённо сдержан и вежлив. Но это при мне, наверное. По-моему, наедине с офицерами он был несколько иным.

А вообще Бармуда не был кровопийцей, он был бизнесменом и с этапки изучал ребят. Отбирая ребят из богатых семей и направляя их в те отряды, где из них проще будет вытягивать деньги на «гуманитарку» (то есть в виде гуманитарной помощи различные стройматериалы или что-то подобное).

Вышел он по УДО примерно за год до моего освобождения, оставив года четыре срока.

Лагерная баня

Вечером меня одного отвели в общую баню, где мылась вся зона. Банщиком был добродушный и весёлый старый зэк. Отсидел он много, очень много лет. Когда узнал, что я не пишусь (то есть не подписываю лагерные бумаги), сразу отвёл меня мыться, а сам пошёл делать мне чифирь.

Был уже вечер, и в бане сидели и мылись одни «козлы», днём работавшие на администрацию. Все они были истатуированы. Синие от наколок, видимо, раньше они были блатными. Теперь, «переобувшись», они по-прежнему тянули свои длинные сроки с комфортом: служили администрации. У этого типа преступников была чаще всего одинаковая судьба. После освобождения они опять занимались преступным ремеслом, грабежами или убийствами, по-прежнему не боясь попасть в лагерь, где администрацией колонии им снова было уготовано тёплое место с хорошими должностями.

Пока они на меня посматривали со скрытым интересом, зная, кто я и почему меня привели мыться прямо сейчас. Слухи в лагере за пару часов расходятся. С некоторыми из «козлов» мне потом даже пришлось познакомиться, приходили в этапку меня покошмарить. А пока они ни слова не говоря мылись и парились.

Общее моечное отделение в бане было большое, человек на пятьдесят. Но самих душевых там было семь. Согласно УИК, на помывку осуждённого давалось не менее получаса. Подобная формулировка расценивалась администрацией как не больше получаса. Меньше бывает, больше никогда. Соответственно, человек сорок из отряда физически не успевали все постоять под душем. Но там было ещё несколько кранов под шайки. Парилка как в стандартной бане, человек на десять, но ею простые зэки не пользовались. Один парень, Али, мне рассказал, что «…какой там, все бегают, стоят в очереди с шайками к кранам. Мест мало, поначалу с непривычки хрен помоешься. Только через пару месяцев приноровишься. А так пожар сплошной!».

В лагере, если я не ошибаюсь, восемнадцать отрядов – в каждом тысячи полторы человек. График достаточно сжатый, после помывки – сдача и получение белья на стирку и прожарку. Всё находилось в одном месте, и поток был как в муравейнике.

Впрочем, баня и душевые были ещё на промке. Правда, рабочих мест хватало только на треть, максимум на половину всех осуждённых. Работа давалась как поощрение, а платили крохи. Например, в литейке осуждённые получали максимум восемьсот рублей в месяц. Тогда как на воле рабочий аналогичной профессии получал 15–20 тысяч. После рабского труда работающий зэк мог сходить в душ вне банного дня. Привилегия, в общем.

Я мылся вечером, когда в баню уже не водят арестантов. Было это в начале седьмого. Зэков, как сейчас помню, было шесть человек, лениво бродивших то в парилку, то в моечную. Помылся я достаточно быстро, привычка с Бутырки. И пошёл к банщику.

Мы сели с ним пить приготовленный им чифирь. Он рассказал, что лагерь этот всегда считался красным, сколько он себя помнит. Просто мерки были разные. И на крыши бараков загорать в семидесятых лазили, и бухали, а всё равно красный. Также «козлы» бегали и стояли на вышках, также мужиков сдавали. Мусора многое позволяли, конечно, но такого, как сейчас, не было. Рассказал:

– Раз на этапе меня молодой пацан стал дубасить, и ненависть такая в детских ещё глазах. И думаю, откуда уже в таком молодом столько ненависти…

Впоследствии я уже сам лично неоднократно видел подобные глаза, почти детские, полные ненависти. Вроде на работу недавно устроились и первую неделю детским стеснительным голосом говорили, и во что они превращались всего через месяц… Молодые офицеры, моложе меня лет на пять – семь, после пыток и истязаний возвращались к своим семьям, брали на руки детей. Как они уходили от ежедневной крови, погружаясь в мирную жизнь жён и матерей?

Ночной дневальный (Вова-петух)

Не знаю, чем он занимался с другими постоянными жителями этапки, вроде Бармуды или Артёма Большого, но вообще он числился там ночным дневальным.

Когда я только приехал, он был в большой комнате, как раз там, куда нас привели коллективно подписывать бумаги. Позже эту комнату переоборудовали, разделив на две части. Одна, большая, метров десять длиной, стала одновременно каптёркой, вдоль трёхметровой боковой стены, вплотную к окну, шёл стенной шкаф со стеллажами под баулы зэков. Остальная часть комнаты была свободна, но у противоположной стены в конце комнаты стояли два тренажера, турник и боксерская макивара.

Вторая, маленькая, три метра на четыре, находившаяся ближе к выходу и комнате Бармена, досталась Володе. Там не было двери, как и стены, это была проходная комната, почти как локалка в бараке, но спальное место там было одно, как раз Володино. Наверное, это один-единственный на всю зону, а может, и на весь Башлаг пидор, который пользовался такими привилегиями.

Я ему по привычке, из жалости, скидывал сигареты. Он мне рассказывал бесполезные вещи, о себе и о жителях этапки, которых он, по-моему, ненавидел.

Вообще он был своеобразным человеком и смотрел на всех как-то свысока. Что нередко бывает с людьми, которым последнее что остаётся – это смотреть на окружающий мир дерзко и сверху, выдавая свой возможный недостаток в традиционном обществе за достоинство. Такое можно наблюдать среди проституток. Напористо-наглые женщины лёгкого поведения вызывающе себя ведут, показывая всем видом – да, я такая, и все вы меня недостойны, потому что я честная, а вы все лицемеры, строите из себя добродетельных господ и все ко мне же и идете. Он не был столь же дерзок, но симптомы схожие.

Вообще, Володя был просто дневальным. Только согласно графику каждое дежурство у него выпадало в ночь. Он спал до ужина, то есть примерно часов до пяти. Как раз к этому времени приезжал очередной этап. После умывания и принятия душа он получал расчёт на бумаге, с точно вписанным именем на каждое спальное место. И вёл всех вновь прибывших к спальным секциям, и указывал каждому спальное место. Поначалу создавалось ощущение, что это он решает, где и кому спать. Для сидевшего человека всё сразу станет понятно – потому что всё это было серьёзным унижением для всех заключённых. Администрация умышленно подобное делала, чтобы сразу показать, куда попали заключённые, если обиженный указывает нормальному мужику, где ему спать. Намекая на то, что потом, в лагере, будет ещё хуже.

Кстати, самое интересное, что тех же понятий придерживаются и сами работники администрации. Они в жизни не станут сидеть за одним столом с человеком нетрадиционной сексуальной ориентации. Не протянут ему руку при встрече. Не сядут с ним за один стол.

Были случаи, когда зэка, отказавшегося подписать бумаги о сотрудничестве с администрацией, опускали. То есть, предварительно зверски избив его, заставляли пришедшего «дежурного пидора» изнасиловать его. Или оправиться на него (обоссать). При этом его держали несколько уголовников, сотрудничающих с администрацией лагеря, или же сотрудники лагеря лично. В разных лагерях и тюрьмах по-разному. Администрации предпочтительнее конечно же, чтобы делали это сами заключённые. Но не все преступники на подобное способны. Боязнь мести и всякое такое. Хотя сейчас, в период всё большей популяризации меркантильных интересов, ссученных становится всё больше. И занимаются этим всё больше заключённые. Доподлинно известно, что одного из моих сокамерников по отряду строгих условий, куда я попал позже, обоссали после моего освобождения.

Жил этот Володя очень хорошо, он курил хорошие сигареты и питался с кухни, расположенной в этапке, где готовили Бармуде и другим постоянным жителям, то есть дневальным. У них там был свой повар, худой, интеллигентного молчаливого вида парень, аккуратный, напоминавший официанта дорогого ресторана.

А вообще в лагере ели по-другому. Еда была, но съесть её не позволяли старшины, выгоняя отряды из столовой примерно через 10, в обед максимум через 15 минут, вместо 20–30 положенных на «приём пищи». Зэки, давясь и обжигаясь кипятком, успевали только немного горячей юшки влить и положить несколько ложек второго. Когда дежурные начинали убирать посуду, зэки допивали что было налито в стаканы. Это могло быть подобие чая, хуже, если кисель, который долго остывал, и, соответственно, более двух или трёх обжигающих глотков сделать тоже нельзя. Оставалась краюха хлеба, которую зэки ныкали по карманам и потом в отряде ели уже в личное время.

Но вернёмся к ночному дневальному. Его распорядок всегда был один и тот же. Перед ужином или во время ужина он вставал, умывался, ужинал или завтракал, не знаю, как правильно сказать. Потом показывал, где спать вновь прибывшим. Забирал из почтового ящика этапа письма и относил их цензору или кидал в общий ящик, не знаю. Перед отбоем возвращался и готовился, наверное, заступить на ночной пост. Потом все отходили ко сну и, поскрипев минут пятнадцать кроватями, засыпали. Он же опять куда-то уходил и, вернувшись через час или полтора, включал телевизор, занавесив окно одеялом. Смотрел его до утра. Потом завтракал-ужинал, умывался и часов в девять утра ложился спать.

Одет он был тоже хорошо: костюм, шелковая рубашка, лакированные ботинки. В общем, явно не бедствовал.

За ним ещё водился такой серьёзный грех. Вновь прибывшие могли не знать, что он неприкасаемый, и, когда после обеда он курил в туалете, у него мог кто-то стрельнуть сигарету. По идее, он обязан курсовать, что на «особом» положении. Но он этого не делал.

Раз один парень спросил у него сигарету, парня тут же кто-то предупредил, что сигарету даёт ему пидор и брать нельзя. Не знаю почему, но парень не поверил и раскурил эту сигарету. Сразу этапники стали сторониться его и требовать, чтоб в столовой ему накрывали отдельно и спать ему стелили в дальнем углу. Чем кончилась эта история, не знаю, знаю только то, что он отказывался спать отдельно и принимать пищу в дальнем углу, говоря, что всё внесознанку было…

Подобно ночному дневальному Володе вести себя нельзя, конечно, потому что он портит жизнь и ломает судьбу человеку сознательно. После этого я максимально ограничил своё общение с Володей. Хотя мне любопытно было, чем и для чего он живёт, хочет ли, например, иметь детей и обыкновенную семью, или его поведение – это патология. В общем, интерес с точки зрения наблюдателя всех сторон этой жизни. Для меня основная часть преступников всегда понятна была. А вот стукачи и обиженные вызывали особое любопытство. Это самые опасные люди в заключении после оперов, и, чтобы сразу распознавать их, нужно иметь соответствующий опыт.

Минибаев Руфат Ульфатович

Он оказался первым офицером, к которому меня привели после Бармена на беседу, – почему я не подписываю 106-ю статью и заявление в СДиП. Это было на третий день после моего поступления в лагерь, уже после обеда и ближе к вечеру. Меня вызвал Бармен и, в свою очередь, сказал, что меня вызывают. Куда и зачем, никогда не говорят. Ваша растерянность всегда должна играть против вас.

Бармен, провожавший меня, постучал и спросил, можно ли войти. После утвердительного ответа он пропустил меня и удалился. У окна ко мне спиной стоял майор, слегка за тридцать. Светло-русый татарин. Из магнитофона на подоконнике пел Шевчук.

Мы поздоровались, я, между прочим, поинтересовался, что за альбом стоит в магнитофоне: или альбом «Время» 1985 года, или альбом «Я получил эту роль» 1987 года. Он тут же не поленился вернуться к магнитофону и посмотреть название. Творчество Шевчука, который как раз вырос в Уфе и создал там первый состав «ДДТ», я мало-мальски знаю. И через минуту я уже точно сказал, что это запись 1987 года. Она отличалась значительно по качеству. Там уже сидел на ударных Доценко, а у самого Юрия развитие тогда шло семимильными шагами. Но это история далеко не про лагерь.

Минибаев удивился моему знанию музыки своего земляка. И, коротко поговорив о творчестве рок-легенды, которого тогда слушали даже во всех захолустных деревнях, он плавно перешёл к сути вопроса:

– Так что же вы не подписываете бумаг, вы же не глупый человек, вы не типичный уголовник, просто, видимо, оказались не там, где надо, и не в том месте…

– Простите, нет. Я оказался там, где обязан был быть, и тогда, когда обязан был быть.

Он наверняка знал мою историю в подробностях, но ему интересно услышать всё от меня лично.

Я продолжил:

– Вообще я льгот по этому закону не терял, против которого выступил с товарищами, – эти льготы вы теряете, но бог с вами, руки-ноги есть. Окупите на службе. А вот что делать инвалидам и ветеранам войн и труда?

Минибаев стал расшаркиваться, что мне тут никто не желает зла и если захочу – я буду в клубе работать – в газете.

– Ты, я вижу, не преступник, так что будешь сидеть и писать статьи.

– Тут, – отвечаю, – ещё одна проблема. Меня не зря сюда погнали за тысячу километров. И наверняка тут масса несправедливости происходит. Я не слепой и, к примеру, вижу, как тут подобно рабам осуждённый снимает кепку, кланяется и после этого здоровается. Очень показательный момент. Уверен, что после пощёчины царю мне долго выбирали место. Мне вы житья не дадите, факт. Вы-то, может, и благодушно ко мне настроены, но меня перемалывать система собирается здесь серьёзно. И вы тут ничегошеньки поделать не сможете, даже если захотите.

По-моему, я был убедителен, и он, ещё немного поговорив со мной, порекомендовав мне «подумать серьёзно» и «перестать дурить», вызвал Бармена и отправил меня в этапку. Сделал он это как-то неуклюже, будто спихивал меня скорее. Так прошло наше знакомство.

Минибаев был одной из самых серьёзных фигур среди офицеров среднего звена. Но он привык воевать с преступниками классическими, движимыми меркантильными интересами. У меня мотивы и цели были совершенно иные, что ломало все привычные схемы. На мой взгляд, ему нужно было от меня только одно: подписать бумаги. А дальше будет проще.

«Никогда не делай того, чего они от тебя хотят и требуют, это первый ориентир. Не общайся с теми, кого они хвалят, не верь в то, на чём они клянутся. Не жди того, чего они обещают. Потому что им нужно от тебя только одно, что держит тебя и привело сюда, в автозак твоей души. Её продажа…» – чётко и точно определил и расставил всё по своим местам старый зэк в «столыпине», и это теперь постоянно стучит в голове. У них зарплаты, а у тебя вера святая, Бог не оставит, примет как полагается.

«Крест»

На следующий день меня с подозрением на чесотку отправили в тюремную больницу, «на крест». После осмотра диагноз подтвердился. Мне повезло, что болезнь ещё не особо распространилась, только несколько пятен. Видимо, где-то перед самой отправкой я подцепил-таки чесотку, которой болела добрая треть тюрьмы.

«На кресте» меня поселили в изолятор, куда сажают заключенных с БУРа и ЕПКТ. Там всё было сделано как в камерах ШИЗО. Каменная параша, над унитазом железный кран для умывания – если сидишь на унитазе, кран упирается в спину. Из камеры не было выхода в другие палаты. На окнах – светонепроницаемые реснички. Разница только в том, что здесь шконка не пристёгивалась и на ней сидеть можно было сколько угодно. Ещё тумбочка с умывальными и другими принадлежностями была тут же в камере. Я мог попросить кипяток и заварить себе чай, который держал здесь же. Короче, рай по сравнению с камерами ШИЗО/ПКТ.

Нормальный изолятор на четыре места тоже был, только там обычно жил старшина больнички. Спокойный и интеллигентного вида высокий парень. Там стоял телевизор, и туда ложились или косяковые, или дети состоятельных родителей. Я успел пообщаться с некоторыми, когда выходил курить на улицу. Там я познакомился с Дельфином, тоже неписаным. Бармуда был именно его подельник.

Подозреваю, что меня вообще туда поместили немного припугнуть одиночной камерой. Дельфин мне сказал, что будет очень тяжело и что он отнесётся с пониманием, если я не выдержу.

Другие арестанты, узнав, что я не пишусь, говорили, что через пятнашку или максимум месяц ждут меня в пятом отряде. Там был старшиной Слон. Бывший блатной, которого в своё время Прохоров перетянул в «козлы» и который издевался над осуждёнными, гоняя их часами по плацу в тридцатиградусный мороз и тридцатиградусную жару, в метель и ливень под песню: «У солдата выходной».

Пятый отряд назывался ещё «спецназ девятки». Ни в каком отряде не было таких жестоких условий, как в пятом. Оттуда часто попадали в ШИЗО, и именно там и был настоящий ад для непокорных.

Башкирёнок

Башкирёнок всегда хитро и глуповато улыбался, подобно восточному визирю, отвечающему за хорошее настроение государя и более чем сведущему в дворцовых интригах.

Сидел он за групповое изнасилование и убийство жертвы. Жертва оказалась ещё и бабушкой. Со слов зэков дело обстояло следующим образом. Он, по-моему, был самым младшим и это преступление совершил в 16 лет с двоими своими братьями, изнасиловав и убив свою собственную бабушку. Башкирёнок состоял на очень хорошем счету у администрации и занимал постоянно самые лучшие посты, которые доверяют зэкам. Например, когда меня только этапировали в лагерь, он был старшиной самого крупного в лагере заводского склада.

Курил он исключительно «Парламент», самые дорогие сигареты в ларьке, такие же курил, помнится, Прохоров. В общем, ни в чём никогда не нуждался. Влияние у него было огромное. Его и ещё нескольких подобных мерзавцев ненавидели даже офицеры. Не говоря уже о рядовых и сержантах, на которых он равно составлял акты, как и на осуждённых. Только осуждённых по поводу и без повода сажали в ШИЗО, а солдат лишали их нищенских премий.

Впервые я встретился с ним на «кресте». Туда меня перевели из штрафного изолятора во время какой-то проверки – чтоб я был подальше от лишних глаз.

Мне полагалась прогулка, но так как на «кресте» надзирателей не было и приходили они только для проверки два раза в сутки, то и режим был послабее. На прогулку водил меня косяковый по прозвищу Мышь. Прогулка производилась на месте для курения – площадке 1 × 1,5 м на стыке пролётов с первого на второй этаж пожарной цельнометаллической лестницы, которая начиналась снаружи корпуса и выходила во двор.

Мы стояли на площадке вдвоём с каким-то арестантом. Он курил, я просто смотрел на желтеющую листву, которой не видел год.

Башкирёнок вышел, посмотрел на нас и тут же удалился. Через минуту выскочил на улицу тот самый санитар, Мышь.

– Ты что тут стоишь столько времени? – зло зашипел он вдруг на меня. – Давай в изолятор пошли, пока никто не видел, что ты гуляешь…

Башкирёнок, улыбаясь, проводил нас взглядом и пошёл спокойно курить на зачищенную территорию.

В следующий раз я его увидел уже только зимой, в январе. Тогда попал он в ШИЗО за вымогательство. Не знаю, как и кому он дорогу перешёл, но факт остается фактом, закрыли его именно за то, что он вымогал сигареты и чай у нескольких других осуждённых.

Стояли жуткие морозы. И обычно надзиратели развлекали себя так: заставив осуждённого раздеться догола, ставили на растяжку у раскрытой настежь уличной двери. Надзиратель периодически подходил и бил стоящих враскорячку осуждённых. Вот так издевались и над Башкирёнком, потому что его ненавидели даже надзиратели. Били ремнем по голой заднице. Я это видел, когда мы возвращались с прогулки.

Мы – это Евгений Ч. и я. Евгения временно поместили ко мне.

С конца декабря по начало января у меня были явные признаки потепления отношений с надзирателями, которые продлились, с некоторым перерывом, почти до середины февраля.

Скорее всего, тогда обо мне стали много писать более или менее тогда ещё свободные СМИ, так как на воле узнали, что я не вылезаю из штрафного изолятора. Это зэки, запоминая номера телефонов, вый дя на волю, долгом считали позвонить и рассказать, что творится со мной и что творится вообще в лагере. Поклон им земной.

Евгений давно уже сидел в этом лагере, и срок у него был уже, кажется, третий. Он уже много лет профессионально занимался угонами мотоциклов и автомобилей. Он-то мне и рассказал о Башкирёнке многое, что творил тот в лагере и как измывался над отдельными осуждёнными.

После вечерней проверки Башкирёнка снова вывели на продол и продолжили экзекуцию.

Как раз нам понадобилась новая авторучка. Мы стали стучать в коридор. Взбешённый оттого, что его оторвали от дела, прапорщик по прозвищу Моча с криком подбежал к двери:

– Что, … …… … …надо?!

Женя вдруг сообразил.

– Это он Башкирёнка пиз…т! – выпалил он мне с вытаращенными глазами и радостно прокричал в дверь: – Работайте, работайте, гражданин начальник, мы подождём, нам не срочно!

Разодранные штаны

Это было в феврале 2006 года, когда за голодовку по поводу матрасов я находился в ШИЗО, досиживая десяточку, выписанную мне хозяином.

Камера моя в самом конце коридора. В маленьком тупике-продоле, за душевой, где располагались самые холодные камеры.

Обиталище огромное, рассчитанное шконок на 12 или даже 14. Батарея в виде слегка тёплой, примерно как парное молоко, метровой трубы. Эта батарея сама по себе не грела совершенно. От кошки, если её держать на руках, тепла будет несоизмеримо больше.

В маленькой камере, позанимавшись, получалось надышать и слегка согреть воздух. Здесь, где можно спокойно играть в мини-футбол, это было бесполезно. Но она оказалась не самой худшей. Напротив неё было ещё три камеры. Крайняя слева такая же холодная, как и моя, только чуть меньше, на восемь мест. Напротив была камера холоднее, там батарея была замурована и заштукатурена в стене. Так как камеры были тупиковые, то тепло, обошедшее все камеры по порядку, еле дотягивало до этого маленького коридорчика. Эта камера была предпоследняя, куда подходило тепло. В ней я на второй день голодовки просидел всего несколько часов. Февраль, минус 35. Впечатлений на всю жизнь. Через час инспектор меня спросил сквозь дверь: «Как, Громов, не жарко?» Я неожиданно для себя ответил истеричным полубезумным смехом. Мне действительно было очень смешно, а вопрос показался остроумнейшим. Через полчаса я понял, что ещё чуть-чуть, и я замерзну, меня явно клонило в сон.

Я вспомнил советский фильм, как одному солдату, до войны руководителю детского танцевального коллектива из Ленинградского дворца пионеров, приказали ехать в блокадный Ленинград. Ему было поручено собрать своих бывших воспитанников для выступления на передовой перед солдатами, оборонявшими город. В процессе поисков, придя по старому адресу одного из воспитанников, он находит в промерзлой квартире высохшее тело ещё живого мальчика, крутящего ручку патефона. На вопрос, что он делает, мальчик, глядя в сторону пустыми глазами, механически сказал, что мама сказала крутить ручку, чтоб не замерзнуть. Мужчина быстро достал из мешка сухарь и стал его раскалывать об угол стола, приговаривая: потерпи, потерпи, сейчас, сейчас согреемся. Но парень через минуту умер, так же пусто глядя в сторону или на окно, я не помню.

Я взял сухую, замёрзшую тряпку и стал протирать шконку. Менее чем через полчаса, я даже не успел протереть вторую шконку, открылась дверь, и меня перевели обратно в двенадцатиместную камеру, где через час я ощутил, что даже ноги у меня согрелись, что была редкость и весной в мае, а для февраля – небылица.

И последняя, крайняя камера справа. Это вообще было нечто. Две стены и потолок выходили на улицу. Но стена с входной дверью стояла рядышком с пожарным, эвакуационным выходом, который старшина ШИЗО/ПКТ осуждённый Яродский частенько открывал. Метр от открытой двери в мороз за тридцать превращал камеру в морозильник. Четвёртая стена была вплотную к предпоследней камере.

Для полноты картины осталось добавить, что туда тепло доходило в последнюю очередь, скорее всего только для того, чтоб система не рванула, хотя не факт – имелась там батарея вообще или нет. Ночь в этом морозильнике делала сговорчивыми почти всех. При мне туда на ночь только один раз закрывали парня. Он параллельно со мной объявил голодовку, за что-то своё. Ночью я слышал, как его выводили на продол и ставили на растяжку. Но полагаю, что в итоге он выходил туда погреться. На продоле было намного теплее.

Единственное, что мне скрашивало одиночество, – это случайно попавшая ко мне «История» Карамзина в сокращениях, видимо изданная для учащихся техникумов, для общего ознакомления. Тем не менее именно там я заметил, насколько жизнь Сталина схожа с жизнью Ивана Грозного. Совпадения иногда просто разительны. Особенно меня поразило именно то, как Грозный изменился после смерти своей первой жены, став тираном. Сталин также на могиле своей первой жены сказал, что всё самое доброе и святое он хоронит вместе с ней. Или убийство сына Грозным и отказ Сталина менять сына Якова на Паулюса, что фактически обрекло его на смерть. Это очень маленькая часть той череды сходств, которые я для себя тогда открыл. И если верить в реинкарнацию и перевоплощение душ, то Иван Грозный наверняка воплотился в Иосифа Сталина. Очень близки по духу и по судьбе. Кажется, Эдвард Радзинский говорил о Сталине, что у него была привычка писать карандашом в книгах на полях – напротив понравившихся ему мест о поступках или мыслях – слово «учитель». И биография Грозного у него была исписана вся этим словом. «Учитель», «учитель», «учитель»…

В этой просторной камере одна из шконок не пристёгивалась к стене, так как заходила глубоко под большой деревянный стол. Сидеть на ней было удобнее, чем на другой лавке с противоположной стороны стола, которая была низкая и тонкая, стол получался почти на уровне горла. Но с другой стороны, долго на железе шконки сидеть было холодно, и в любом случае приходилось вставать и заниматься гимнастикой. Все швы на шконках, батареях и уголках, сваренные по периметру столов и лавок, были не обработаны напильниками. Как и полоски на всех шконках ШИЗО/ПКТ и ЕПКТ. Сплошные толстые заусенцы, оставшиеся ещё от заводской гиль отины, где они резались, или, может, от полутупой фрезы, умышленно не удалялись. И первое время я по неосторожности постоянно резал пальцы. Места стыков полосок с рамой кровати также изобиловали заусенцами и острыми крючками от капель сварки.

Был уже вечер, примерно за час или полтора до отбоя. Я стал выбираться из-за стола на вечерний променаж. И тут случайно зацепился за один из наиболее торчащих крючков. Самое обидное, что я знал этот крючок и уже неделю осмотрительно и благополучно перелезал через него. Но сейчас поспешил немного и таки зацепился, не отойдя ещё от Карамзина. Крючок тут же напомнил о себе треском ткани с обратной стороны коленки.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Видимо, случилось страшное. Да, я порвал штаны, и порвал прилично. Самое противное, что штопать одежду можно только с семи до восьми утра и только раз в сутки. Сегодня не получится. А это значит пятнадцать дополнительных суток карцера за умышленную порчу казённого имущества мне сейчас выпишут прямо на отбое. То есть составят акт, по которому мне дополнительно здесь «потеть» минимум две недели.

Это ещё минимум полмесяца не будет под рукой некоторых книг и пришедших писем, пропущенных цензурой и оперативным отделом. Не будет журналов и газет, единственных источников информации полутора-двухмесячной давности. Но опять-таки и это не предел, потом, может быть, ещё пятнашка, и ещё пятнашка, и ещё…

После того как я откусал для всего ПКТ и ЕПКТ матрасы, им нужен был лишь мелкий повод. Так что трудно и представить, когда теперь я доберусь до своих книг, газет и журналов и так двухмесячной давности, без которых мозги просто ссыхаются, превращаясь в какой-то безобразный гербарий…

Дыра зияла: примерно четыре сантиметра по горизонтали и под углом 90 градусов, сантиметра три вниз по структуре волокна. Сначала я опешил и, не зная, что делать, просто застыл на некоторое время. Через минуту меня будто обдало каким-то ветром. И далее всё произошло быстро и само собой, совершенно неосознанно.

В это время суток в ШИЗО по распорядку дня я имею право получить письменные принадлежности и в течение получаса написать письмо домой. Как правило, надзиратели не давали заключённым письменных принадлежностей. Но сегодня в ночь дежурил Юра. Спокойный и уравновешенный прапор, который ни одной гадости за всё время, что выходил на дежурства в ШИЗО/ПКТ, мне не сделал. А дежурил он регулярно, и о нём вообще никто из осуждённых не мог сказать ничего плохого. Такой же нормальный из постоянных и, можно сказать, коренных надзирателей ШИЗО/ПКТ был ещё такой дядя Миша. Его зэки здесь так и звали. Так вот эти Юра и дядя Миша иногда даже позволяли оставлять письменные принадлежности до самого отбоя, чтобы сдавали их, выбегая уже за матрасом. А это ещё лишние полчаса или страничка письма дополнительно. Просто они меня, видимо, не считали преступником – узнав суть моей делюги, заметно лучше стали относиться ко мне. Хотя на моей памяти они никогда не относились к кому-то плохо вообще.

Я рванул к тормозам и начал барабанить по ним. Минуты через три пришёл Юра и спросил: «Что, Громов, случилось?» – «Письменные принадлежности нужны, гражданин начальник». Через минуту я, получив ручку с тетрадкой, скинул штаны и сел за стол. Так же, на автомате, из казенного белого вафельного полотенца я вытянул несколько ниток и скрутил их в канатик по три жилки, нитки были ветхие. Из полотенца нитки тянуть я научился ранее, ещё в декабре, на первом месяце бура. Из этих ниток я плёл для того же полотенца петельки, чтоб его вешать нормально на крючки. И чтоб оно не падало на пол при малейшем задевании.

Шариковой ручкой я проделал дырочки в ткани. И проталкивал в них ручкой же нитку. Так, петелька за петелькой, я проталкивал ниточку, стягивая дырку. Раз за разом я накладывал стежки, как если бы я это делал на швейной машинке, чтоб белых ниток не было потом видно. Нитка, проталкиваемая железным пером стержня, послушно входила в расширенные предварительно той же шариковой ручкой дырки.

Буквально через минуту, как я закончил эту операцию и надел штаны, в матюгальник монотонный голос сообщил всем камерным заключенным: «ШИЗО/ ПКТ/ЕПКТ, объявляется отбой!» В коридоре забегали с матрасами осуждённые, и я облегчённо вздохнул.

Утром я попросился у напарника Юры заштопаться – Юра выводил осуждённых на прогулку, и его не было на продоле. Напарник Юры, выдав мне иголку с чёрными нитками, стал наблюдать, что я буду делать. Я молча снял штаны и начал разрывать вчерашнюю штопку. Молодой надзиратель с удивлением увидел небывалое – белые нитки, которых никогда не было в ШИЗО. И тут же спросил, где я нашёл их? Он долго допытывался, но я так и оставил его в неведении, ответив коротко – Бог послал. Что, в общем, наверное, отчасти было правдой.

Муська

После освобождения я, наконец, добрался до дочери. Мы с Сонькой и её матерью Татьяной сидели и пили чай. Я молчал и слушал, как мать нахваливает дочку, и тихо улыбался, радуясь их совместным успехам.

Тем временем из комнаты выбрался котёнок.

– Мусечка, кисонька, проснулась маленькая, – запричитали два женских голоса. Взрослый и детский.

– У нас в лагерном бараке тоже была Муська, – сказал я.

Дочь, не видевшая меня столько лет и ловящая каждое мое слово, моментально подхватила:

– А красивая?

– Да, – сказал я.

– Пап, расскажи!

– Не стоит, дочь.

– Ты мне сто лет ничего не рассказывал! – скривила она губки.

– Ну, расскажи, пап, – поддержала Татьяна.

Я не дал им себя долго уговаривать.

– Хорошо, слушайте.

Она ещё была совсем котенком, когда я впервые увидел ее. Меня тогда только что перевели в барак отряда строгих условий содержания (СУС), или, как сейчас это называется, ОСУОН – Отряд строгих условий отбывания наказаний. ОСУОН занимал весь первый этаж третьей части трёхэтажного корпуса. На втором этаже располагался штаб администрации.

Жилой барак камерной системы – это где уже подъём на час позже, в шесть утра, телевизор (полтора часа в сутки по расписанию) и койки к стене не пристёгиваются. Но также запрещено общение между секциями отряда, прогулка столько же по времени и много других камерных «благ», которые благополучно перекочевали из ШИЗО/ПКТ лагеря в строгий барак.

Но там есть живые люди, арестанты, с кем можно поговорить и обсудить прочитанное или увиденное по ТВ.

Котенок был удивительный, хотя внешне банально серый, полосатый. Таких кошек в одной России миллионы, наверное, живут.

Муська была всегда в центре внимания. Когда все собирались в кружок – обсудить последние новости или ещё что-нибудь, она садилась обязательно в центре круга. Это действительно было комично: сидят урки, кто на табуретке, кто на кортках, и выходит Муська своей мягонькой, действительно кошачьей походкой. Усаживается в центре и ждёт, когда кто-нибудь начнёт с ней играть.

Играла она неутомимо, со всеми, часами подряд. Потом, наигравшись и облизавшись, падала на первую попавшуюся шконку и засыпала крепким детским, своим кошачьим сном. Причём спала она непременно на спине, раньше я никогда не видел, чтобы кошки так спали. И всегда так, что если голова немного была повернута в одну сторону, то задние лапки – непременно в другую. Но бывало, что лежала ровно, как по струнке, так люди не все спят, ровненько-ровненько. И все четыре лапки обязательно поджаты в кулачки. Зрелище, в общем, было уникальное.

Больше всего с ней возился зэк по имени Тимур. Молодой парень, осуждённый за убийство ещё в 16 лет. И из девяти лет приговора он отсидел к тому времени уже более трети срока. Тимур называл её «кошечка».

Когда Муська просыпалась и начинала вылизывать свои лапки и тельце, Тимур отходил за шесть-семь шконок и начинал её звать, стуча пальцами по краю койки второго яруса. Муська сразу прерывала свой туалет и после короткой охотничьей изготовки делала рывок, перепрыгивая с койки на койку. Добежав до Тимура, она вставала на дыбы. И пыталась передними лапами, не выпуская коготочки, по-охотничьи азартно ловить его бритую голову. Тимур тихонечко уклонялся, но она, играя, задевала его. Все зэки, видевшие эту сцену многие десятки раз, замирали. И в финале дружно гоготали, будто видели все впервые.

Наверное, так оно и было: каждый раз Муська проделывала свой фокус по-разному. Смотрела, готовилась, прыгала, махала лапами, задирчиво поджимая ушки и скаля рот. Как маленькая тигра.

Так прошли остаток лета и осень. Муська, оставаясь котёнком, была счастлива, обожаемая зэками и окружённая заботой Тимура. Наблюдать за ней было удивительно и приятно всегда.

Но в первой половине декабря, после того как уехал на этап один очень серьёзный фрязинский бандит Олег, не допускавший своим авторитетом беспредела со стороны администрации по отношению к сусовским, обстановка сильно накалилась. Администрация стала нас прощупывать, чтобы ужесточить режим. И, следя за реакцией, стала по очереди закрывать в ШИЗО наших парней.

Первым закрыли Вовку Боксёра. Он обладал из всех наибольшим авторитетом, и сломать его было для администрации очень важно. За шестнадцать дней до освобождения ему дали пятнашку. Прессовали серьезно, но не сломали, Володя крепкий парень был. Но и в лагерь не выпустили, и он освобождался прямо из ШИЗО.

За Володей сразу закрыли Молдавана. Он во время прогулки снял шапку, чтобы поправить на ней что-то. Вывод офицера – нарушение формы одежды – пятнадцать суток. Потом закрыли Тимура. Как и Молдавана – под каким-то явно надуманным предлогом. Дали пятнадцать суток, потом добавили ещё. Не знаю, что именно и какие пытки послужили тому причиной, но Тимур, не сломавшись, загнал под сердце штырь. Его еле спасли, отвезя в вольную операционную. Потом, после всего, он, смеясь, рассказывал, как слышал, что врач сказал о нём: «Я всегда был уверен, что сумасшедших не бывает. Теперь знаю, сам видел».

Штырь прошёл очень удачно, слабо повредив тонкую кровеносную систему, расположенную под сердцем, не задев само сердце. Потом, после операции, из вольной городской больнички его отправили на 17-ю зону, где лежат тяжелобольные заключённые. Там он пролежал ещё месяц, после чего его вернули в ШИЗО – досиживать сутки.

Буквально через пару дней, после того как Тимура увезли, Муська стала тосковать и чахнуть. Из весёлой, игривой кошки она стала какой-то вялой и сонной. Будто не просыпаясь ходила в туалет и на кухню покушать.

Мы сначала решили, что это из-за её беременности. Первой в её совсем крохотной жизни. Почти сразу после Нового года она родила. Все четыре новорождённых котёнка были мертвы.

Конец января и начало февраля Муська фактически ничего не ела. Тарас пытался кормить её каким-то бульоном из пипетки, взятой в аптечке. Но это не помогало. Каждую утреннюю и вечернюю проверку я выносил её в прогулочный дворик, где эти проверки и проходили. Самостоятельно выйти для оправки на улицу у неё уже не было сил. Она не могла уже самостоятельно забраться на ступеньку лестницы, ведущую на крыльцо. А тельце у неё стало напоминать мешочек с костями.

Терпеть она уже не могла, и все по очереди подтирали за ней лужицы, которые она делала и когда спала, и когда бодрствовала.

У меня сомнений уже не было, что она умрёт, но я упорно, аккуратно брал этот маленький трупик, в котором ещё теплились остатки котёночьей души, и выносил на относительно свежий воздух.

13 февраля у меня было очередное длительное свидание. Моя Мама, больная сахарным диабетом в последней стадии, опасаясь, что может не дождаться сына, приехала более чем за 800 километров ко мне в гости в Уфу.

Накануне ночью я вдруг обнаружил спящую у меня в ногах Муську. Как эти косточки умудрились забраться ко мне на кровать, ума не приложу. Согнать я её не смог, рука не поднялась. Утром при подъёме я обнаружил, что она описалась во сне на мою кровать, продолжая мирно спать. Зэки это тоже заметили, но все отнеслись с пониманием. Я застирал после зарядки простыню, матрас перевернул и стал готовиться к встрече с Мамой.

Сутки свидания пролетели как один час. Старенькая Мама выглядела, как всегда, опрятно. Только, стесняясь, всё спрашивала, сильно ли она постарела, неловко отворачивая от смущения голову. Пили чай, разговаривали. Прерывались только на время, когда ей нужно было делать уколы инсулина, благодаря которым она ещё жила.

Когда я вернулся в барак и вошёл в секцию, ребята стали расспрашивать меня о матери и о других новостях из дома и с воли.

Когда я поинтересовался, какие новости здесь, мне Денис сказал:

– Макс, нас на одного стало меньше.

Так говорят, когда кого-нибудь отправили на этап или в другую колонию. Я так и спросил:

– Кого забрали?

Денис замотал отрицательно головой и тихо сказал, коротко:

– Муська умерла.

Тимур вышел из ШИЗО в начале марта. Ему, так же как и мне, тихо сказали о Муськиной смерти. Но несколько лет, проведённых на малолетке, не дали Тимуру выпустить свои чувства наружу. Он стал ходить со мной по секции, пытаясь говорить о чем-то. Мол, в принципе она ещё при нем хворать стала и ещё что-то… Но его всегда горящие глаза вдруг потускнели. И видно было, что говорит он механически, как и ходит. А мысли где-то в другом месте бродят.

Только дойдя до конца рассказа, я заметил, что жена и дочка на пару утирали слёзы.

Нормально, значит, неплохой рассказ может получиться, подумал я.

Приложение

ХАРАКТЕРИСТИКА

на осуждённого Громова Максима Александровича, 1973 года рождения, уроженца г. Липецка, РФ, проживает г. Чебоксары, ул. Пролетарская, д. 5, кв. 245, образование среднее, женатого, военнообязанного, ранее несудимого. По настоящему делу осуждённого 20.12.04 года Тверским районным судом г. Москвы по ст. 213 ч. 2, ст. 167 ч. 2, ст. 69 ч. 3 УК РФ, приговорённого к 5 годам лишения свободы с содержанием в колонии общего режима, по определению Судебной коллегии по уголовным делам Московского городского суда от 29.03.05 года приговор Тверского районного суда изменён – наказание снижено до 3 лет лишения свободы в ИК общего режима.

Начало срока: 02.08.04 г.

Конец срока: 01.08.07 г.

Осуждённый Громов Максим Александрович прибыл в ФГУ ИК-9 ГУФСИН РФ по РБ 26.05.05 г.

За время отбывания наказания осуждённый Громов Максим Александрович имеет 16 взысканий за нарушение установленного порядка отбывания наказания:

1. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 02.06.05 г. за нарушение ст. 106 УИК РФ – выразившееся в категорическом отказе от дежурства в комнате этапа согласно установленному графику.

2. «Выговор» объявлен начальником отряда 05.06. 05 г. – за нарушение § 3 п. 2, § 4 ПВР ИУ – выразившееся в том, что отказался произвести доклад старшего по камере в ШИЗО установленного образца, вступил в пререкания с сотрудниками администрации учреждения.

3. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 15.06.05 г. за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ – выразившееся в том, что нарушил распорядок дня в ШИЗО.

4. «Выговор» объявлен постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 06.07.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ – выразившееся в том, что не произвёл влажную уборку в камере ШИЗО.

5. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 05.07.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ – выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.

6. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 18.07.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ – выразившееся в том, что не произвёл влажную уборку в камере ШИЗО.

7. Водворение в штрафной изолятор сроком на 5 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 04.08.05 г. за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ – выразившееся в том, что отказался произвести доклад старшего по камере в ШИЗО установленного образца, вступил в пререкания с сотрудниками администрации учреждения.

8. Водворение в штрафной изолятор сроком на 10 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 10.08.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ – выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.

9. «Выговор» объявлен начальником отряда от 25.08. 05 г. – за нарушение § 3 п. 3 (приложение 1) ПВР ИУ – выразившееся в том, что во время проведения планового обыска в камере ШИЗО был изъят фрагмент лезвия от опасного станка для бритья, который был спрятан ухищрённым способом.

10. «Выговор» объявлен начальником отряда от 25.08. 05 г. – за нарушения § 3 п. 2 ПВР ИУ – выразившееся в том, что нарушил форму одежды установленного образца.

11. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 22.08.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ – выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.

12. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 07.09.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ – выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.

13. Водворение в штрафной изолятор сроком на 7 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 17.09.05 г. – за нарушение § 3 п. 2, § 4 ПВР ИУ – выразившееся в том, что отказался произвести доклад старшего по камере в ШИЗО установленного образца, вступил в пререкания с сотрудниками администрации учреждения.

14. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 07.09.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ – выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.

15. «Выговор» объявлен постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 18.10.05 г. – за нарушение § 3 п. 3 ПВР ИУ – выразившееся в том, что в камере ШИЗО допустил межкамерную связь с другими осуждёнными, употреблял жаргонные слова.

16. Водворение в штрафной изолятор сроком на 10 суток – объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 18.10.05 г. – за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ – выразившееся в том, что не произвёл влажную уборку в камере ШИЗО.

Поощрений не имеет.

Осуждённый Громов М.А. зарекомендовал себя с отрицательной стороны. На мероприятия воспитательного характера не реагирует, относится к ним негативно, чем отрицательно влияет на осуждённых, пытающихся встать на путь исправления. Категорически отказывается от участия в общественной жизни учреждения. Среди осуждённых не уживчив. Систематически допускает грубые нарушения установленного порядка отбывания наказания. Не проявляет желания трудиться.

В совершённом преступлении вину не признаёт, в содеянном не раскаивается.

ВЫВОД: осуждённый Громов М.А. на путь исправления не встал, характеризуется отрицательно.

Начальник ОВРО капитан внутренней службы В.П. Никитин

СОГЛАСОВАНО: заместитель начальника по К и ВР майор внутренней службы А.А. Чернышёв

УТВЕРЖДАЮ:

начальник ФГУ ИК-9 ГУФСИН России

по Республики Башкортостан

подполковник внутренней службы М.Н. Хижов