«Планы сражающихся царств» (исследование и переводы)

ГЛАВА IV «ПЛАНЫ СРАЖАЮЩИХСЯ ЦАРСТВ» КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ СОЧИНЕНИЕ И ПАМЯТНИК ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПУБЛИЦИСТИКИ

Из приведенных в предыдущей главе наблюдений явствует, что даже в тех случаях, когда речи и беседы правителей, высших сановников, дипломатов и военачальников, представленные в исторических сочинениях периода Восточного Чжоу, по-видимому, восходили либо к кратким документальным записям, либо к устойчивой устной традиции, передававшей из поколения в поколение суть высказываний того илив иного лица, содержание этих речей и бесед не было идентично содержанию «произнесенных» оригиналов. Более того, в «Планах Сражающихся царств» есть речи, которые ввиду ряда хронологических, географических и других неувязок, обнаруженных в их тексте исследователями, никак не могли быть произнесены теми лицами, в уста которых они вложены. В мировой историографической традиции такого рода «фальсификации» не являются редкостью. Известно, что большинство речей в произведениях греческой и эллинистическо-римской исторической литературы, так же как и псевдоисторические речи новой софистики, несомненно вымышлены. Было бы по меньшей мере наивным требовать от анонимных создателей текстов, собранных Лю Сяном, чтобы все речи, которые они заставляли произносить разных лиц, соответствовали речам, действительно ими произнесенным. Весь вопрос в том, какое значение имело историческое содержание этих речей, кем и для чего они были написаны.

Ответ на второй вопрос был дважды предложен Ци Сы-хэ. В одном случае он касался лишь комплекса речей Су Циня и Чжан И: «Обращенные к [правителям] шести царств речи [Чжан] И и [Су] Циня, которые приведены в "Планах Сражающихся царств", весьма часто касаются событий, имевших место после [смерти двух дипломатов]. Должно быть, это не собственные сочинения [Чжан] И и [Су] Циня, а фальсификации тех, кто в более позднее время упражнялся в рассуждениях о [союзах] цзун и хэн, о достоинствах и недостатках»[293]. В другом — он распространил это утверждение на более широкий круг текстов, представленных в рассматриваемом памятнике: «"Планы Сражающихся царств" не только не являются сочинением одного автора, но содержащиеся в них рассуждения странствующих ученых по большей части восходят к подражаниям [сочинителей] из "школы цзун-хэн", а не к речам тех людей, которым они приписаны»[294].

Таким образом, Ци Сы-хэ, развивая традиционную точку зрения, восходящую к авторитету Чао Гун-у, утверждает, что источники «Планов Сражающихся царств» вышли из-под кисти сочинителей из круга «школы цзун-хэн»[295].

Как известно, в ранних литературных каталогах Лю Синя и Бань Гу за термином «школа цзун-хэн» скрывалась литературная рубрика, включавшая 12 сочинений, ни одно из которых не дошло до наших дней[296]. В послесловии Лю Синя и Бань Гу к этой рубрике дается следующее пояснение: «Отрасль [литературы] представленная "школой цзун-хэн", вышла [из недр] посольского управления (Син жэнь чжи гуань)[297]. Кун-цзы сказал: "Хоть он и выучил три сотни од, но пошли его за пределы страны, не сможет самостоятельно ответить [на заданные ему вопросы]. Хотя он и много знает, но какая от этого польза?" Еще он сказал: "Ну и посол! Ну и посол!" Это значит, что ему (т. е. послу) надлежит действовать, применяясь к обстоятельствам, руководствоваться [общими] распоряжениями, а не [детальными] инструкциями. В этом его достоинство. Когда же случается, что неправедные люди становятся [послами], то начинаются коварство и обман, которые лишают их доверия»[298]. Это послесловие коренным образом отличается от тех, которые сопровождают перечни сочинений, связанных со «старыми» школами, описанными еще Сыма Танем [т. е. со «школой жу» (жу цзя), «школой дао» (дао цзя), «школой инь-ян» (инь-ян цзя), «школой фа» (фа цзя), «школой мин» (мин цзя), «школой последователей Мо-цзы» (Мо цзя)]. В них даны лапидарные характеристики воззрений, которые, по мнению Лю Синя и Бань Гу, разделяли все адепты каждой данной школы. В вышеприведенном же отрывке содержится лишь косвенное сообщение о том, что представителей «школы цзун-хэн» объединяло отношение к посольской практике. Это различие наводит на мысль, что под «школой» в последнем случае подразумевалось не определенное направление в идеологической жизни древнего Китая, не группировка политических единомышленников, а скорее комплекс тематически однородных сочинений. Значит, фигурирующий в высказываниях Ци Сэ-хэ образ безымянного сочинителя из «школы цзун-хэн» лишен сколько-нибудь определенных идеологических и политических характеристик. Выяснение этого обстоятельства не только превращает его в некую бесплотную литературную тень, но и свидетельствует об отсутствии реальных оснований для атрибуции, предложенной Ци Сы-хэ.

С совершенно иных позиций к «Планам Сражающихся царств» подошел современный американский востоковед Крамп. Его отношение к этой проблеме сложилось под влиянием ставшей уже традиционной в среде западных литературоведов-китаистов точки зрения, что все содержание рассматриваемого памятника принадлежит к области художественного вымысла и должно рассматриваться лишь как явление древнекитайской художественной прозы[299]. Суть выводов Крампа относительно характера и происхождения памятника сводится к следующему.

1. В «Планах Сражающихся царств» собраны тексты, рассчитанные на чисто риторический эффект. Эти тексты представляют собой школьные упражнения, составленные учителями риторики и их учениками по заранее заданной схеме и предназначенные для развития ловкости речи и умения изобретать доказательства[300].

2. Хотя история китайской риторики известна недостаточно, но тем не менее тип вымышленных речей, содержащихся в «Планах Сражающихся царств», представляется возможным определить исходя из античных образцов. Они соответствуют той разновидности декламационного красноречия, которую в римских риторских школах называли свазорией[301].

Такого рода выводы могли бы показаться правдоподобными, если бы от рассматриваемого памятника и создавшей его эпохи не сохранилось ничего, кроме небольшого числа обращенных к правителям Сражающихся царств речей-советов, речей-наставлений, для которых характерны длинные морализующие рассуждения, излишнее многословие в разработке отдельных пунктов аргументации и бросающаяся порою в глаза чисто физическая невозможность сообщаемых в них фактов. В этом случае весьма отдаленное формальное сходство последних с некоторыми образцами античной ораторской прозы стало бы единственным основанием для определения их характера и происхождения. Представляется вполне резонным, что при отсутствии какого-либо культурно-исторического контекста поверхностные аналогии с софистической риторикой заставили бы принять данные речи за пустые словесные ухищрения, полностью лишенные видимых реальных связей с действительностью.

Однако перед нами памятник, характеризующийся разнообразием повествовательного материала, разноликостью стилистической манеры, противоречивостью политических воззрений. Еще более важным представляется то, что в период Чжаньго, с которым связано содержание памятника, был создан ряд дошедших до наших дней исторических сочинений («Повествования о царствах», «Цзо чжуань»), дающих представление как о формах, так и об идеологических тенденциях тогдашней историографии. На протяжении этого периода сложилась богатая философская литература, в которой отразились характерные черты культурной и политической жизни Сражающихся царств. Того, кто будет судить о содержании «Планов Сражающихся царств» на основании этого богатого и разноголосого комплекса как внутренних, так и внешних по отношению к памятнику данных, вряд ли удовлетворит взгляд на него, как на набор риторических упражнений. Остановимся на некоторых внешних данных, которые, как нам кажется, особенно остро противоречат выводам американского ученого.

Теперь, когда в результате усилий историков разных стран достаточно хорошо изучен характер государственности и социально-политической жизни в древнем Китае, можно считать аксиомой утверждение, что там «не было почвы для расцвета ораторского искусства»[302]. До нас не дошло никаких известий о преподавании красноречия в школах ни в конце эпохи Чжоу, ни в начале Хань. Отсутствие публичного красноречия и необычайная ограниченность и специфичность той сферы, где прибегали к искусно построенной речи, препятствовали сложению в древнем Китае развитой риторической традиции, аналогичной по своему характеру античной.

Некоторые западные исследователи пытаются представить дело так, будто бы камерное красноречие древнекитайских придворных советников, философов и проповедников конфуцианской морали породило, подобно публичному красноречию античных ораторов, свою собственную риторическую теорию и практику. Следы ее обычно находят в главах «Трудности говорящего» и «Трудности убеждающего» трактата «Хань Фэй-цзы» и в главе «Речи, сказанные кстати» трактата «Люй ши чуньцю»[303]. Однако мнение это не соответствует истине, ибо ни общие принципы построения речей, ни особые ораторские приемы, ни техника речи не нашли отражения в их содержании. В каждой строке этих глав авторы трактатов подчеркивают, что эффективность речи-совета, речи-убеждения зависит не от ее построения, не от способностей говорящего, а от умения последнего выбрать подходящий момент, когда правитель благосклонно отнесется к поучению. Действительно, в главе «Трудности убеждающего» сказано: «Трудности убеждающего — не есть трудности, которые зависят от моих знаний, вложенных в убеждающую речь, не есть трудности, которые зависят от моих способностей рассуждать, делающих ясными мои взгляды, не есть, наконец, трудности, которые зависят от моего дерзкого желания вложить все свои способности [в убеждающую речь]. Они состоят в том, чтобы, зная направление мыслей того, с кем говорю, согласовать с ним сказанное мною»[304]. Следовательно, рассматриваемые здесь «методы убеждения» никакого отношения к риторике не имеют. По сути дела, это некоторые практические выводы из ходячей политической мудрости периода Чжаньго, призывавшей во всем и всегда применяться к обстоятельствам. Содержание вышеупомянутых глав весьма ярко свидетельствует о том, что в древнем Китае образованный человек, стремившийся к государственной деятельности, должен был выработать в себе совершенно иной комплекс умений и социальных реакций, нежели гражданин античного полиса. В этих условиях искусство построения речи у носителей древнекитайской образованности, очевидно, ограничивалось рамками практических потребностей.

Следует добавить, что подготовка так называемых странствующих ученых и представителей некоторых других групп, относившихся к социальной категории ши[305], включала, по-видимому, какие-то элементы риторики. Об этом, в частности, говорится в одной из полемических тирад трактата «Хань Фэй-цзы»; «Если взять тех, кто совершенствуется в литературе и науках, упражняется в речах и беседах, то они не трудятся на полях, но обретают богатство»[306]. Однако нет никаких оснований предполагать, что упоминаемая здесь выработка навыков практического красноречия была отражением развитой риторической традиции. Как мы уже отмечали, в древнем Китае не было для нее ни общественно-исторических условий, ни социальной силы, которая могла бы стать ее созидателем и носителем. Что касается «странствующих ученых», то они, судя по тем немногочисленным объективным свидетельствам современников, которыми мы располагаем, играли третьестепенную роль в общественном организме Сражающихся царств[307] и раннеханьской империи. Будучи категорией весьма неопределенной в политическом и идеологическом отношении, они обычно выступали в качестве разного рода царских дипломатических агентов и доверенных лиц государственных деятелей. В своих устных выступлениях и посланиях они выражали взгляды и мнения своих «патронов». Нет никаких достоверных данных о наличии развитых взаимных связей или преемственности в их среде. В таких условиях эта среда вряд ли могла выработать и постоянно поддерживать устойчивую школьную традицию риторического образования.

Приступая к изучению речей памятника, Крамп практически оставил в стороне данные древнекитайской литературной традиции, которые свидетельствуют, что в период Чжаньго вымышленная речь-совет была обычным конструктивным элементом исторического повествования, а также философских и этико-политических сочинений. Он изолировал речи «Планов Сражающихся царств» от их историко-культурного контекста. Относя их к категории лишенных конкретно-исторического содержания образцовых речей, пригодных для школьных целей, Крамп исходил не из внутреннего анализа, а из стремления провести «удобную» аналогию с фиктивными историческими речами поздних софистов: «На протяжении так называемой второй софистики в греческой и римской риторике получил распространение обычай, когда риторы предлагали своим ученикам [в качестве темы] исторические или легендарные события, по поводу которых последние должны были дать совет или предложить образ действий, как если бы они действительно были там. Эти школьные упражнения позднее стали весьма популярными как форма публичного красноречия, в которой риторы проявляли свое умение придумывать новые и замысловатые убеждающие речи и советы, соответствовавшие историческим ситуациям далекого прошлого. Эти упражнения получили название свазорий... Предположим, что китайская риторическая традиция включала такую схему, как свазория, предназначенную для обучения людей искусству убеждения; разве это не объяснило бы многое из того, что является наиболее загадочным в "Интригах" (т. е. в "Планах Сражающихся царств". — К. В.)»[308]. Однако те «загадки», которые перечисляет затем Крамп в качестве примеров (Почему правители обычно выслушивали длинные речи своих советников, не прерывая их? Почему некоторым из этих речей присущи высокие литературные достоинства? Почему героям памятника удавалось в каждой данной ситуации выступать с удачными советами?), легко разрешимы и без помощи античных аналогий. Действительно, ответом на них служит простое признание того факта, что речи, лежащие в основе многих исторических текстов «Планов Сражающихся царств», вымышлены и представляют собой литературный прием для достижения определенных историографических или политических целей.

В то же время если вовлечь в сферу анализа более широкий, нежели в книге Крампа, круг материалов, то они поставят перед исследователем вопросы совсем иного рода, которые невозможно будет решить с помощью объявления этого памятника сборником риторических упражнений. К числу таких материалов принадлежит беседа некоего Дунь Жо с Цинь Ши-хуанди, относящаяся к тому времени, когда последний был еще циньским ваном: «Циньский ван захотел встретиться с Дунь Жо. Дунь Жо сказал: "Я взял себе за правило не наносить визитов [правителям]. Если ты, ван, сможешь избавить меня [от необходимости] являться к тебе с поклонами, то нам удастся встретиться, а в противном случае — нет". Циньский ван разрешил ему. Поэтому, Дунь-цзы сказал: "Есть в Поднебесной такие, которые имеют свое достояние, но не имеют своего имени; и такие, которые не имеют своего достояния, но имеют свое имя; и такие, у которых нет ни своего имени, ни своего достояния. Ты, ван, знаешь о них?" Ван сказал: "Не знаю". Дунь-цзы продолжал: "Торговец — это тот, кто имеет свое достояние, но не имеет своего имени. Земледелец — это тот, кто не имеет своего достояния, но имеет свое имя. Он пашет, когда спадут холода, он полет, когда зной опаляет спину, но у него нет запасов зерна. Таким образом, он не имеет своего достояния, но имеет свое имя. А ты, ван, как раз тот, кто не имеет ни своего имени, ни своего достояния. Ты занял престол [в государстве] с десятью тысячами колесниц, но не имеешь имени почтительного сына, ты кормишься с земель протяженностью в тысячу ли, но не имеешь достояния почтительного сына". Циньский ван изменился в лице от гнева. Дунь Жо продолжал: "К востоку от гор [Тайхан] лежат владения шести Сражающихся царств, но сила твоей власти давит не на [владения], расположенные к востоку от гор, а на твою мать[309]. Я полагаю, что тебе, великий ван, не получить [того, к чему стремишься]". Циньский ван спросил: "Можно ли прибрать к рукам царства, основанные некогда к востоку от гор [Тайхан]?" Дунь-цзы сказал: "Хань — это глотка Поднебесной, а Вэй — это грудь и живот Поднебесной. Ты, ван, снабди меня в дорогу десятью тысячами золотых и разреши отправиться в Хань и Вэй, чтобы привлечь на сторону Цинь служителей их алтарей земли и злаков, тогда Хань и Вэй последуют [за тобой]. Когда Хань и Вэй последуют [за тобой], можно будет строить козни и против всей Поднебесной". Циньский ван сказал: "Мое царство бедно, боюсь, не смогу дать тебе [десять тысяч золотых]". Дунь-цзы сказал: "Поднебесная никогда не пребывает в бездействии. Если [владения] не объединяются в союз по вертикали, то происходит сближение их по горизонтали. Если второе будет успешным, то циньский [правитель] станет императором; если успех достанется на долю первого, то чуский [правитель] останется ваном. Если циньский [правитель] станет императором, то вся Поднебесная превратится в его кормление. Если чуский [правитель] останется ваном, то окажись у тебя десять тысяч золотых, тебе не удастся воспользоваться ими, ибо они будут потрачены на нужды армии и государства". Циньский ван сказал: "Хорошо". Тогда снабдил его десятью тысячами золотых, послал на восток в Хань и Вэй, чтобы он проник к их сянам и военачальникам. [Еще] он ездил на север в Янь и Чжао и убил Ли Му. Циский ван прибыл ко двору. Четыре царства вынуждены были последовать за ним. Их уговорил Дунь-цзы»[310].

На вопрос, был ли данный текст составлен как иллюстрация к тезису, что хороший оратор может с одинаковым успехом сделать убедительным любой свой совет, по-видимому, следует ответить отрицательно. В речах Дунь Жо нет ничего, что напоминало бы систему логических доказательств, в них нет и следа технических приемов софистической риторики. Они от начала и до конца заполнены прямыми или косвенными оскорблениями в адрес Цинь Ши-хуанди. Сперва Дунь Жо, сравнивая общественно-нравственную позицию представителей различных социальных слоев, ставит циньского вана ниже торговца и земледельца. Он указывает на то, что у его собеседника отсутствует важнейшая добродетель: сыновний долг. Далее следует вполне откровенный намек на обстоятельства, позорящие репутацию матери циньского вана. В заключительной части беседы и в ее повествовательной концовке Цинь Ши-хуанди изображен жадным и недалеким правителем, подчиняющим себе шесть царств не силой своего оружия, а подкупом и интригами. Очевидно, что этот текст не укладывается в прокрустово ложе концепции Крампа, ибо вряд ли хоть один здравомыслящий ритор решился бы обучать искусству убеждать собеседника с помощью доводов, содержавших самые жестокие оскорбления в его адрес.

Что же представляла собой эта явно вымышленная беседа? Может быть, просто литературную безделку, отражавшую распространенное в определенных кругах представление о Цинь Ши-хуанди и его советниках? По-видимому, нет. Ведь авторы, жившие в бурное время эпохи Чжоу — начала эпохи Хань, писали свои сочинения не для развлечения своих современников, а в первую очередь для того, чтобы активно содействовать развитию определенных тенденций в окружавшей их действительности. В этих условиях подобный текст мог быть только политическим памфлетом с определенным адресом. Время составления его, очевидно, должно быть отнесено к годам антициньских войн и прихода к власти династии Хань (209-202 гг. до н. э.), когда сочинения, умалявшие престиж Цинь Ши-хуанди, могли иметь значение актуальных политических документов.

Следует остановиться также на том обстоятельств, что весьма часто в исторических рассказах «Планов Сражающихся царств» главным предметом изложения является совсем не речь, а исторический факт или цепь фактов. В этих рассказах речи и разговоры действующих лиц служат лишь для более наглядного воссоздания картины события. В качестве примера можно привести следующую историю: «Чуский Сян-ван в бытность его наследником престола содержался в качестве заложника в [царстве] Ци. Когда [чуский] Хуай-ван умер, то наследник стал прощаться с циским ваном, намереваясь возвратиться [на родину]. Циский ван задержал его. [Поставил ему условие]: "Отдай мне земли протяженностью в пятьсот ли, расположенные на востоке [царства Чу], тогда отпущу тебя. Не отдашь, не сможешь вернуться [на родину]". Наследник сказал: "У меня есть наставник, дозволь мне уйти и спросить у него [совета]". Наставник по имени Шэнь-цзы сказал: "Подари ему земли, ведь только ради тела [любишь земли], но если из-за любви к землям откажешься от участия в проводах усопшего отца, то это будет нарушением долга. Поэтому я и говорю, что разумнее будет подарить их". Войдя [в покои] циского вана, наследник объявил о своем решении: "С почтением преподношу земли протяженностью в пятьсот ли". Циский ван отпустил чуского наследника. Когда последний, возвратившись [на родину], занял престол и стал ваном, [царство] Ци прислало посольство с пятьюдесятью колесницами, которое потребовало у Чу отдать восточные земли. Чуский ван, сообщив об этом Шэнь-цзы, спросил: "Циское посольство прибыло с требованием [отдать] восточные земли, что теперь делать?" Шэнь-цзы сказал: "Ты, ван, собери завтра во дворце своих сановников и каждому прикажи представить свои соображения". Когда на аудиенцию явился шан чжу го (высшая опора государства)[311] Цзы-лян, ван сказал ему: "Я получил возможность вернуться для участия в погребении вана, вновь встретиться со своими сановниками и вновь обрести алтари земли и злаков потому, что обещал Ци восточные земли протяженностью в пятьсот ли. Ци прислало посольство с требованием [отдать] земли. Что теперь делать?" Цзы-лян сказал: "Ты, ван, не можешь не отдать обещанного. Речи твои драгоценны. Ты обещал [земли] сильному Ци, владеющему десятью тысячами колесниц. Если ты не отдашь их, то лишишься доверия и в дальнейшем не сможешь заключать договоры с владетелями [других царств]. Прошу отдать [земли], а затем вернуть, напав на [Ци]. Отдав земли, ты обретешь доверие, напав на [Ци], ты выкажешь воинственность. Поэтому я и говорю, чтобы ты отдал их". Когда Цзы-лян вышел, на аудиенцию явился Чжао Чан. Ван сказал ему: "Прибыло циское посольство с требованием восточных земель протяженностью в пятьсот ли. Что теперь делать?" Чжао Чан сказал: "[Земли] нельзя отдавать. Ведь [царство] считается обладателем десяти тысяч колесниц тогда, когда вследствие обширности своих земель выставляет десять тысяч колесниц. Отдать восточные земли протяженностью в пятьсот ли — это все равно что отнять половину [у Сражающегося царства]. Хотя сохраним звание обладателя десяти тысяч колесниц, но не будем [иметь средств] для содержания и тысячи колесниц. Это недопустимо, поэтому я советую не отдавать [земли]. Я прошу защищать их". Когда Чжао Чан вышел, на аудиенцию явился Цзин Ли. Ван сказал ему: "Прибыло циское посольство с требованием восточных земель протяженностью в пятьсот ли. Что теперь делать?" Цзин Ли сказал: "Нельзя отдавать [земли]. Однако Чу не сможет оборонять их в одиночку. Речи твои драгоценны. Ты обещал [земли] сильному Ци, обладающему десятью тысячами колесниц, и если не отдашь, то перед всей Поднебесной будешь отвечать за нарушение принципа справедливости. Чу к тому же не может в одиночку защищать их, я прошу обратиться за помощью на запад в [царство] Цинь". Когда Цзин Ли вышел, явился Шэнь-цзы. Ван рассказал ему о соображениях трех сановников... Шэнь-цзы сказал: "Используй все сразу". Разгневанный ван спросил: "Как это понять?!" Шэнь-цзы сказал: "Я прошу осуществить их советы, и ты увидишь, насколько они были искренни. Ты пошли шан чжу го Цзы-ляна в сопровождении пятидесяти колесниц на север для передачи земель протяженностью в пятьсот ли [царству] Ци. На следующий день отправь Чжао Чана защищать восточные земли, сделав его да сыма[312]. На следующий день пошли Цзин Ли в сопровождении пятидесяти колесниц на запад просить помощи у Цинь". Ван сказал: "Хорошо". Тогда послали Цзы-ляна на север, чтобы подарить земли [царству] Ци. На следующий день назначили Чжао Чана на должность да сыма и отправили защищать восточные земли. Еще послали Цзин Ли на запад, чтобы просил о помощи у [царства] Цинь. Когда Цзы-лян прибыл в Ци, это царство послало своих людей, чтобы они с помощью латников забрали восточные земли. Чжао Чан ответил цискому послу: "Я ведаю и распоряжаюсь восточными землями, с ними вместе выстою или погибну. Всех [местных жителей-мужчин], начиная с достигших роста в пять чи[313] до шестидесятилетних, числом более трехсот тысяч, одену в изношенные панцири, вооружу затупившимся оружием. Я намерен принять [удар ваших войск] даже при неблагоприятных обстоятельствах". Циский ван обратился к Цзы-ляну: "Как же так: ты, сановник, прибыл, чтобы подарить нам земли, а Чан защищает их?" Цзы-лян сказал: "Я самолично получил повеление от нашего вана: значит, Чан подделал [его приказ]. Ты, ван, напади [на восточные земли]". Циский ван развернул военные приготовления, чтобы напасть на восточные земли и покарать Чжао Чана. Не успели [его войска] перейти границу, как Цинь с пятисоттысячной армией приблизилось к западным областям [царства] Ци. При этом оно заявило: "То, что вы не отпускали чуского наследника престола, было бесчеловечно. То, что вы хотите отнять у него восточные земли протяженностью в пятьсот ли, несправедливо. Если вы отведете своих латников, то можно будет [уладить дело миром]. В противном случае мы намерены сражаться". Циский ван испугался. Попросил Цзы-ляна отправиться на юг и объявить в Чу, [что он отказывается от восточных земель]. Был отправлен посол на запад в [царство] Цинь, чтобы рассеять опасность, нависшую над Ци. Воинам не пришлось сражаться, а восточные земли по-прежнему остались в неприкосновенности»[314].

В этом тексте со всей очевидностью проявляется интерес его автора не только к речам, но и к действию. Безымянный автор, создавая серию коротких речей-советов, вложенных им в уста сановников чуского вана, руководствовался не стремлением к риторическому эффекту, а логикой ситуации. Недостоверность ряда моментов этой ситуации[315], очевидно, определялась легендарным характером его источников. Однако зависимость автора от недостоверной традиции отнюдь не свидетельствует о том, что он смотрел на событие как на нечто, не имеющее никакого значения. Каждому непредвзятому наблюдателю видно, как много в вышеприведенном тексте конкретных черт реальной действительности периода Чжаньго, что естественно для исторического повествования, но не для риторического упражнения.

В «Планах Сражающихся царств» есть эпизоды, имеющие характер исторических новелл, в которых прямая речь сведена к минимуму: «Ци, Хань и Вэй совместно напали на [царство] Янь. Янь послало наследника престола просить помощи у [царства] Чу. Чуский ван направил в помощь им полководца Цзин Яна. Когда [его армия] остановилась на ночлег, левый сыма и правый сыма были посланы, чтобы обозначить территорию укрепленного лагеря вешками. Цзин Ян пришел в гнев: "Вы так разместили лагерь, что в случае разлива рек водой снесет все вешки. Разве можно здесь располагаться на ночлег?!" Вслед за тем распорядился перенести [лагерь]. На следующий день пошел сильный дождь. Горные потоки разлились. Вода снесла в лагере все вешки. [Чуским] военачальникам пришлось тогда подчиниться [обстоятельствам]. Поэтому вместо того чтобы помогать Янь, [чусцы] напали на вэйский [город] Юнцю. Они захватили его и передали [царству] Сун. Три царства испугались и прекратили военные действия [против Янь]. Армия [царства] Вэй подступила к [лагерю Цзин Яна] с запада. Армия [царства] Ци подступила к нему с востока. Когда же чуская армия вознамерилась вернуться, то не смогла сделать этого. Тогда Цзин Ян отворил западные ворота [своего лагеря], называвшиеся "Согласие", и стал открыто посылать в сторону Вэй гонцов, которых днем сопровождали колесницы и всадники, а ночью — факельщики. Циские военачальники пришли в замешательство, решив, что Янь и Чу вошли в сговор с Вэй. Тогда они собрали войска и отступили. После отступления циских войск Вэй, потерявшее своего союзника, лишившееся того, с кем могло бы совместно атаковать Чу, покинуло ночью [свои позиции]. Тогда чусцы вернулись [на родину]»[316].

Приведенные выше примеры показывают, что концепция Крампа вступает в противоречие с содержанием «Планов Сражающихся царств». Абсолютизируя тот факт, что в тексте этого сочинения встречаются исторически недостоверные материалы, Крамп выказывает скептическое отношение к любым попыткам восстановить его реальную историческую основу. Его концепция совершенно игнорирует богатство и интенсивность древнекитайского исторического предания, игравшего столь заметную роль в общественной и литературной жизни Сражающихся царств. Анализ этого предания, осуществленный современными исследователями, весьма нередко обнаруживает рядом с наслоениями тенденциозного вымысла следы подлинно исторических фактов. Так, известно, что в западной синологии особым недоверием пользуются речи Су Циня, часть которых действительно содержит очевидные искажения исторической истины. Однако Сюй Чжун-шу открывает перед историками возможность обнаружить достоверные данные даже в тех рассказах «Планов Сражающихся царств», героем которых является Су Цинь. По словам Сюй Чжун-шу, Су Циню «принадлежат деяния, которых не коснулось людское забвение, они были совершены в канун поглощения шести царств царством Цинь и к тому же [по своей сути] соответствовали потребностям действовавших в те годы сторонников антициньского объединения царств. Тогда сторонники антициньского объединения царств, взяв за основу вышеупомянутые деяния, вылепили в соответствии со своими представлениями образ [Су Циня]... По этой причине предания о Су Цине хотя и не принадлежат целиком достоверной истории, но и не относятся целиком к области вымысла»[317]. В других случаях мы сталкиваемся в рассматриваемом сочинении с текстами, в ткань которых введены материалы, целиком принадлежащие достоверной истории. Итак, приведенные нами факты и наблюдения ученых свидетельствуют, что при составлении ряда речей, представленных сейчас в «Планах Сражающихся царств», во главу угла был поставлен интерес к самим событиям, разбираемым в этих речах, что авторы последних в своем творчестве опирались на реально-исторические данные. Это заставляет нас возвратиться к высказанному еще древними библиографами взгляду, что «Планы Сражающихся царств» представляют в основе своей историческое сочинение. Препятствием на пути к утверждению этого взгляда служит необычайность его формы. Однако историографическое назначение этой формы станет понятным, если связать ее с определенной традицией объяснения исторических событий. Действительно, в том случае, когда под влиянием актуальных политических потребностей люди пытались представить себе, что в той или иной конкретно-исторической ситуации прошлого было бы разумно предпринять, имея в виду такие-то и такие-то цели, наиболее подходящим оказалось объяснение человеческих действий в терминах намерений и планов.

С первых же шагов анализа содержания «Планов Сражающихся царств» как исторического сочинения становится очевидным, что в понимании исторической реальности и в объяснении хода исторических событий между этим сочинением и таким выдающимся памятником позднечжоуской исторической литературы, как «Цзо чжуань», имеются разительные расхождения. В самом деле, в «Цзо чжуане» дано последовательное описание жизни древнекитайских царств на протяжении периода Чуньцю, освещенное верой в непреклонный закон небесного воздаяния. Каждый из фактов истории этих царств, взятый в отдельности, обычно раскрывается как проявление доброй или злой воли человека. Этический принцип в данном памятнике выступает в качестве важнейшего элемента исторического рассказа. По словам Уотсона, история в «Цзо чжуане» помещена в «сферу моральной ответственности людей»[318]. Иное в «Планах Сражающихся царств». В обычных для этого сочинения фрагментарных рассказах об отдельных моментах взаимоотношений между Сражающимися царствами место этического постулата занимает практическая мудрость. Вот, к примеру, приведенная в «Планах царства Вэй» история того, как позор, обрушившийся на вэйского вана после гибели вэйской армии под Малином[319](341 г. до н. э.), стал источником посрамления его врагов: «[Царства] Ци и Вэй сражались под Малином. Ци одержало большую победу над Вэй, убило наследника престола Шэня, нанесло поражение стотысячной армии. Вэйский ван призвал Хуй Ши и, поведав ему об этом, сказал: "Ведь Ци — мой враг, ненависть к которому не ослабнет до конца дней моих. Хотя моя страна невелика, но у меня часто возникает желание собрать все войска и ударить по нему. Каково будет, [если сделаю так]?". Тот ответил: "Нельзя этого делать. Я слыхал, что у ванов была мера, а тем, кто стоял во главе правителей, был знаком расчет. В том, о чем ты, ван, поведал мне, нет ни меры, ни расчета. Тобой некогда владела ненависть к Чжао, а потом ты стал воевать с [царством] Ци. Война не принесла тебе победы, страна не подготовлена к обороне, а ты еще хочешь собрать все войска и кинуть их на Ци. Это расходится с тем, что я тебе сообщил [о мере и расчете]. Если ты ван, хочешь отомстить Ци, то лучше всего, сменив одеяние и приняв униженный вид, отправиться ко двору в Ци. У чуского вана это вызовет гнев. Если посланные тобою люди натравят их друг на друга, то Чу пойдет войной на Ци. А если отдохнувшее Чу нападет на измотанное Ци, то последнее непременно станет добычей Чу. Так ты, ван, с помощью Чу повергнешь Ци". Вэйский ван согласился с ним и послал гонца сообщить в Ци о своем желании стать подданным [циского вана] и прибыть к его двору. Тянь Ин дал согласие на это. Чжан Чоу сказал: "Не следует [соглашаться]. Если бы [Ци] совершило церемонию обмена визитами и заключило союз с Вэй, не выиграв у него войны, если бы [затем] оно выступило против Чу, — вот тогда можно было бы [рассчитывать] на большую удачу. Теперь же [Ци] одержало победу над Вэй, нанесло поражение стотысячной армии, захватило наследника Шэня, покорило [царство] Вэй, обладающее десятью тысячами колесниц, стало впереди [царств] Цинь и Чу, доведя таким образом до предела свои притеснения. К тому же чуский ван из тех людей, которые любят пускать в ход оружие и гоняются за славой. Чу всегда будет доставлять заботы [царству] Ци". Тянь Ин не послушал его и, приняв вэйского вана, много раз присутствовал вместе с ним на приемах у циского хоу. У дома Чжао это вызвало ненависть, у чуского вана — гнев. Он самолично выступил в поход против Ци. Чжао оказало ему содействие. Ци потерпело великое поражение близ Сюй-чжоу»[320].

В этом рассказе непомерная гордыня царства Ци, принимающего от вэйского вана почести, которые, согласно традиционным взглядам того времени, полагалось воздавать лишь Сыну неба, рассматривается не как нарушение нравственного принципа, а как опасный политический просчет. Весь ход событий здесь определяет прямолинейное столкновение удачных и неудачных схем внешнеполитических акций.

Эмпиризм содержания «Планов Сражающихся царств» был обусловлен не каким-то особым складом общеидеологических представлений и политических взглядов их создателей, а тем, что круг последних состоял из людей, в творчестве своем всецело находившихся под влиянием повседневного опыта. С позиций «наивного реализма», присущего обыденному сознанию участников политической борьбы конца Чжаньго-начала Хань, политические замыслы и планы, содержание которых сводилось к вероломству и предательству, к вооруженному грабежу и другим формам присвоения чужого, к ежеминутному переходу от обмана к насилию, казались единственным источником исторических перемен.

У всякого, кто знакомится с материалами официальной чжоуской историографии, возникает впечатление, что ее создатели были весьма далеки от восприятия истории как внутренне связанного причинно-следственного ряда. Хронисты Сражающихся царств не составляли здесь исключения. Содержание официальных хроник V-III вв. до н. э., судя по тем фрагментам, которые дошли до нас, обычно сводилось к простой — факт за фактом регистрации событий, иногда сопровождавшейся их морально-политической оценкой. Подобный метод описания исторического материала весьма наглядно отразился в синтаксическом строе тех чжаньгоских хроникальных текстов, которые сохранились на страницах труда Сыма Цяня (в разделах «Основные записи», «[Истории] наследственных домов»). Их синтаксический строй характеризуется монотонным чередованием простых предложений и почти полным отсутствием пояснительных союзов, символизирующих причинные связи. Таким образом, из хроникального контекста обычно бывает трудно уяснить, почему правители Сражающихся царств принимали то или иное решение, поступали так, а не иначе, неясными остаются скрытые пружины отдельных побед и поражений.

Однако, как мы отмечали выше[321], за пределами официальных хроник существовала особая, богатая и многоликая историческая традиция. Вокруг каждого из крупных событий в истории Сражающихся царств складывались устные предания, сохранявшие не только их общие очертания, но и некоторые подробности, восходившие к свидетельствам непосредственных участников и очевидцев. Высказывания чжаньгоских правителей, высших сановников, дипломатов и военачальников, касающиеся их важнейших внутренне — и внешнеполитических свершений, сохранялись либо в кратких документальных записях, либо в устойчивой устной традиции, передававшей из поколения в поколение суть этих высказываний. Закономерным явлением в общественно-политической жизни Сражающихся царств, большинство которых обладало богатым культурно-историческим наследием, был процесс позднейшего осмысления и переосмысления тех событий, которые оставили след в их судьбе. Конечно, участвовавшие в этом процессе могли обладать лишь проблесками прагматического мышления. Но в отличие от регистраторов-хронистов они пытались связать между собой отдельные хронологически близкие факты и показать, как данное событие сделалось необходимым вследствие существования у людей, его совершивших, тех или иных мотивов и намерений[322]. В процессе позднейшего осмысления событий сухая запись современника-хрониста могла быть в лучшем случае использована как исходная точка повествовательной конструкции. Основа же ее складывалась под влиянием устного предания или же материалов, собранных любителями политического красноречия.

Отмеченные нами особенности достаточно четко прослеживаются в тексте ранее приведенной истории о том, как позор, перенесенный вэйским правителем после гибели вэйской армии под Малином, стал источником посрамления его врагов. По свидетельству письменных памятников конца периода Чжаньго в исторической традиции того времени сохранялась вполне достоверная память о том, что Хуй Ши в год малинской битвы и позже был первым советником вэйского правителя[323] и что именно по его настоянию последний стал оказывать особые почести цискому правителю[324]. В разных источниках сохранились также следы предания о том, как вэйский правитель пытался найти с помощью ученых, собранных со всей Поднебесной, средство для отмщения царству Ци за позор поражения и гибель сына[325]. Малинская битва даже в бесцветном описании хрониста производит и, очевидно, производила впечатления из ряда вон выходящего события. Вопрос о ее влиянии на внешнеполитические судьбы победителя и побежденного, наверное, ставился в период Чжаньго неоднократно. Безымянный сочинитель текста, который впоследствии вошел в «Планы Сражающихся царств», пришел к убеждению, что тень малинской битвы легла на два последующих, хронологически близких ей события — на инспирированное царством Вэй провозглашение циского правителя ваном (334 г. до н. э.) и на сюйчжоускую битву, в которой чусцы уничтожили армию циского полководца Шэнь Фу (333 г. до н. э.). В результате синтеза разнородных исторических свидетельств приписываемая Хуй Ши мысль провозгласить циского правителя ваном, чтобы добиться у него покровительства для царства Вэй, обернулась в рассматриваемом рассказе искусным планом возбуждения ненависти к Ци и средством отмщения за малинский позор. План Хуй Ши, толчком для которого послужила малинская битва, представлялся безымянному сочинителю источником двух важных исторических событий, имевших место много лет спустя после этой битвы. Конечно, такого рода «зависимость» между событиями носит крайне субъективный характер; при ее фабрикации не были учтены влияния многообразных внутренне — и внешнеполитических факторов, действовавших между 341 и 333 гг. до н. э.

Более правдоподобным представляется содержащееся в «Планах Сражающихся царств» восстановление причинно-следственного контекста следующей хроникальной записи в «[Истории] вэйского наследственного дома»: «На 6-м году [правления Сян-вана]... Цинь забрало наши [города] Фэньинь, Пиши[326] и Цзяо. Вэй пошло войной на [царство] Чу, нанесло ему поражение в Синшане. На 7-м году Вэй отдало всю [область] Шанцзюнь [царству] Цинь»[327]. Из первой части данного сообщения, относящейся к 329 г. до н. э., остается неясным, каким образом царство Вэй, ослабленное столкновением с царством Цинь и понесшее значительные территориальные потери, решилось сразу же развязать новую войну со своим могущественным южным соседом. Что же касается второй части, относящейся к 328 г. до н. э., то здесь отсутствует какая-либо информация о причинах передачи царством Вэй царству Цинь огромной области, расположенной на западе страны.

Ответ на эти вопросы содержится в двух небольших рассказах, представленных в сунской редакции «Планов Сражающихся царств».

«Цинь и Чу напали на Вэй. Окружили город Пиши. [Некто] в интересах [царства] Вэй сказал чускому вану: "Победа Цинь и Чу над Вэй испугает вэйского вана. Предвидя свою гибель, он непременно войдет в союз с Цинь. Отчего бы тебе, ван, не изменить Цинь и не договориться с вэйским ваном. Вэйский ван будет обрадован и отправит [в Чу] наследника престола. Цинь, боясь потерять Чу, отдаст тебе города и земли. Ты, ван, опять сможешь в союзе с ним напасть на Вэй". Чуский ван согласился с ним и, изменив Цинь, договорился с Вэй. Вэй отправило в Чу наследника престола. Цинь испугалось. Обещая Чу города и земли, оно выразило желание в союзе с ним вновь напасть на Вэй. Шу Ли-цзи разгневался и захотел в союзе с Вэй напасть на Чу. Однако [у него] возникли опасения, как бы Вэй не отказалось из-за того, что [вэйский] наследник престола находится в Чу. [Некто] в интересах [Шу Ли-]цзи обратился к чускому вану: "Иноземный сановник [Шу Ли-]цзи послал меня со следующим сообщением: наш ван желает отдать города и земли, но не решается это сделать, поскольку вэйский наследник все еще пребывает в Чу; если ты, ван, выпроводишь вэйского заложника, то я попрошу передать [тебе] их и вновь укреплю взаимность между Цинь и Чу, чтобы ускорить выступление против Вэй". Чуский ван согласился и выпроводил вэйского наследника. Воспользовавшись этим, Цинь заключило союз с Вэй, чтобы напасть на Чу»[328].

«Чу и Вэй сражались в Синшане[329]. Вэй пообещало Цинь [область] Шанло, чтобы отдалить Цинь от Чу. Вэй в этой войне одержало победу над Чу. Нанесло ему поражение в Наньяне. Цинь потребовало у Вэй [обещанное] вознаграждение. Вэй отказалось. Гуань Цянь обратился к циньскому вану: "Отчего бы тебе, ван, не сказать чускому вану так: Вэй обещало мне земли; теперь, победив в войне, вэйский ван изменил мне; отчего бы тебе, ван, не встретиться со мной. Вэй испугается союза между Цинь и Чу и отдаст Цинь земли. Так, хотя Вэй и победило Чу, но ему придется лишиться земель, уступив их Цинь. Следовательно, ты, ван, с помощью вэйских земель окажешь мне благодеяние, а Цинь [в свою очередь] отправит в Чу множество даров. Вэй лишено сил. Если оно не отдаст земли, то ты, ван, нападешь на него с юга, а я отрежу его с запада. Вэй попадет в опасное положение". Циньский ван согласился с ним. Поэтому дали знать в Чу. Чуский ван во всеуслышание заявил о [предстоящей] встрече с циньским [ваном]. Узнав об этом, вэйский ван испугался и передал Шанло [царству] Цинь»[330].

Идентичность описываемых здесь событий тем, о которых говорится в цитате из труда Сыма Цяня, современные исследователи считают несомненной[331]. Некоторое недоумение вызывает лишь то, что у Сыма Цяня переданная царством Вэй царству Цинь территория названа Шанцзюнь, а в «Планах Сражающихся царств» — Шанло. Смысл последнего топонима весьма прозрачен — земли в верховьях реки Лошуй (или Бейлошуй). Согласно данным исторической географии, на этих же землях, в северо-восточной части современной провинции Шэньси, располагался и циньский Шанцзюнь, или Верхний военно-административный округ. Он был учрежден здесь через 50 лет после того, как данная территория перешла под контроль царства Цинь. В сводке материалов о западных цянах, вошедшей в состав «Истории Поздней Хань», имеется достаточно определенное свидетельство об этом: «На 43-м году (чжоуского) Нань-вана (т. е. в 272 г. до н. э.) циньская Сюань-тайхоу заманила вана ицюйских [жунов] во дворец Гань-цюань, чтобы убить его. Вследствие этого начали военные действия [против ицюйских жунов] и уничтожили их. Впервые учредили [военно-административные округа] Лунси, Бэйди, Шанцзюнь»[332]. Значит, и в «Планах Сражающихся царств», и у Сыма Цяня речь шла об одной и той же области. Только в первом случае она выступает под своим традиционным наименованием, а во втором — под тем, которое она получила в 272 г. до н. э.

В вышеприведенных рассказах дана картина калейдоскопической смены эфемерных военно-дипломатических объединений на протяжении 329-328 гг. до н. э., участниками которых выступают царства Вэй, Цинь и Чу. События развиваются по многократно повторяющейся схеме: в апогее военно-дипломатической активности объединения один из союзников изменяет своему партнеру и вступает в сговор с их общим противником. В качестве движущей силы развития этих схематизированных ситуаций выставляется либо стремление правителей и высших сановников царств любыми средствами добиться политического преобладания и территориальных приобретений, либо их личные политические антипатии. Что же касается тех фактических сообщений, которые вместе с речами героев заполняют каркас данной схемы, то они, по-видимому, отражают некоторые моменты исторической реальности. К числу последних, очевидно, относится то обстоятельство, что выступление царства Вэй против царства Чу в 329 г. до н. э. было обусловлено его союзническими обязательствами по отношению к царству Цинь. Весьма реалистически выглядит также истолкование земельных уступок царства Вэй в пользу царства Цинь как платы последнему за его измену царству Чу.

Характерные черты исторического отношения к прошлому сохранились в рассказе о головокружительной карьере Шан Яна, знаменитого циньского реформатора середины IV в. до н. э. В современном тексте памятника этот рассказ открывает раздел «Планы царства Цинь». Одним из наиболее драматических моментов в жизни Шан Яна была его вражда с циньским наследником престола, которая в конце концов привела реформатора к гибели. Хорошо известна следующая циньская версия истории взаимоотношений Шан Яна с наследником и его окружением, сохранившаяся в «Основных записях [царства] Цинь»; «Сяо-гун умер[333]. Престол занял его сын Хуйвэнь-цзюнь. В этом году казнили Вэй Яна [т. е. Шан Яна]. Вначале, когда Ян стал вводить законы в [царстве] Цинь, их не исполняли, [сам] наследник престола нарушал запреты. Ян сказал: "Неисполнение законов начинается со знатных и родственников правителя. Если ты, господин, хочешь сделать законы действенными, то примени их вначале к наследнику". Поскольку наследника нельзя было подвергать наказанию, связанному с клеймением, был заклеймен его наставник. Тогда законы получили широкое применение, а среди жителей [царства] Цинь утвердился порядок. В ту пору, когда Сяо-гун умер и наследник занял престол, многие из числа членов правящего дома ненавидели Яна. Ян бежал, поэтому его сочли изменником и казнили, четвертовав с помощью колесниц в назидание всему царству Цинь»[334].

Итак, составители данного текста искали причины вражды Шан Яна и циньского наследника престола в тех столкновениях, которые имели место между ними в первые годы осуществления реформ. В качестве обстоятельства, приблизившего трагический исход вражды, здесь отмечено то, что после смерти Сяо-гуна в окружении нового вана оказалось много людей, активно ненавидевших реформатора.

В рассказе «Планов Сражающихся царств» сохраняется в общих чертах та же причинная последовательность, но в цепь событий, приведших к казни Шан Яна, введены звенья, сообщающие необычайную остроту и напряженность тем мотивам, которыми руководствовался Хуйвэнь-ван в своем стремлении устранить фаворита отца. Особенно выразительно содержание следующего отрывка: «Сяо-гун следовал [советам Шан Яна] восемь лет. Когда он заболел, то не смог уже больше подняться [с ложа]. [Он] пожелал передать [бразды правления] Шан-цзюню, но тот отказался. После смерти Сяо-гуна ему наследовал Хуй-ван. Вскоре после того как он занял престол, Шан-цзюнь попросил дозволения вернуться [на родину]. Люди стали говорить Хуй-вану: "Чрезмерный рост влияния сановника опасен для государства, чрезмерная близость придворного опасна для тебя самого. Ныне в Цинь даже женщины и дети говорят о законах Шан-цзюня, но никто не говорит о твоих законах, великий ван. Значит, Шан-цзюнь стал как бы владыкой, а ты, великий ван, превратился в [его] подданного. К тому же Шан-цзюнь твой [давний] враг. Хотим, чтобы ты, великий ван, поразмыслил над этим". Шан-цзюнь отправился на родину, но [вынужден был] возвратиться обратно. Хуй-ван казнил его, разорвав колесницами, а в [царстве] Цинь никто не пожалел о нем»[335].

Значит, по мнению автора [или авторов] этого рассказа, Хуйвэнь-ван преследовал Шан Яна не столько из-за старой вражды, сколько из-за того, что видел в нем своего непосредственного и весьма влиятельного политического соперника, который однажды, вопреки традициям престолонаследия, чуть было не стал правителем царства Цинь.

Во всех разобранных примерах причинно-следственные конструкции имеют сугубо рационалистический характер. Однако «Планам Сражающихся царств» известны случаи осмысления исторических событий с позиций политических легенд, апеллирующих к сверхъестественным силам. По своей тематике такие легендарно-политические предания связаны обычно с острыми моментами политической жизни Сражающихся царств. Один из таких моментов имел место в 285-284 гг. до н. э., когда победа коалиции пяти царств над царством Ци привела к оккупации почти всей его территории армиями царства Янь. Тогда же произошло событие, впоследствии долго занимавшее умы и волновавшее сердца людей: циский Минь-ван, бежавший в город Цзюй, незанятый оккупантами, неожиданно был убит чуским военачальником Нао Чи, присланным в царство Ци оказать ему помощь. Из «Записей историографа» об этом событии известно весьма немного: «[Царство] Чу послало Нао Чи, стоявшего во главе войска, на выручку [царства] Ци. По этой причине он стал сяном циского Минь-вана. Тогда Нао Чи убил Минь-вана и поделил с царством Янь захваченные земли и драгоценности»[336]. Это рационалистическое истолкование мотивов убийства Минь-вана резко расходится с содержанием одного из повествований «Планов царства Ци», где цепь искусно подобранных эпизодов рисует Минь-вана тираном и бездарным военным вождем. Трагический конец циского правителя представлен здесь как последний акт исполненного высшей справедливости возмездия за его жестокость и неразумие: «Ван бежал в Цзюй. Нао Чи стал ему выговаривать: "Между Цяньчэном и Бочаном над землями в несколько сот ли прошел кровавый дождь, промочивший одежды. Ты, ван, знаешь об этом?" Тот ответил: "Не знаю". [Нао Чи продолжал]: "Между Ином и Бо земля раскололась до потока. Ты, ван, знаешь об этом?" Тот ответил: "Не знаю". [Нао Чи спросил еще:] ''Было так, что среди людей, стоявших перед воротами дворца, раздались стенания. Когда стали искать стенавшего, то не нашли. Когда удалились [от ворот], то услыхали его голос. Ты, ван, знаешь об этом?" Тот ответил: "Не знаю". Нао Чи сказал: "В том, что небо послало кровавый дождь, промочивший одежды, заключено изъявление [недовольства] неба. В том, что земля раскололась до потока, заключено изъявление [недовольства] земли. В том, что среди людей, стоявших перед воротами дворца, раздавались стенания, заключено изъявление [недовольства] людей. И небо, и земля, и люди изъявили свое [недовольство тобою], а ты и не знаешь об этих предостережениях! Как допустить, чтобы это осталось без наказания?" Тогда убил Минь-вана в квартале Гу»[337]. Легенда о том, что Минь-ван погиб от руки Нао Чи, потому что последний был избран небом, землею и людьми орудием отмщения цискому правителю, по своей идеологическо-литературной основе явно близка к фольклорным прозаическим сказаниям.

Основанные на преданиях рассказы «Планов Сражающихся царств» ценны для историка не только тем, что они донесли до нас элементы характерных для позднечжоуского времени суждений об исторических лицах и событиях, но и тем, что они насыщены весьма выразительными реальными подробностями. Те из них, которые выдерживают испытания на аутентичность в процессе строжайшей исторической критики, могут иметь неоценимое значение для воссоздания политической истории периода Чжаньго. Так, например, «Планы Сражающихся царств» содержат данные, которые помогают раскрыть тенденциозность официального циньского летописания в освещении обстоятельств, связанных со съездом правителей в Фэнцзэ[338], и установить историческую истину в этом вопросе. В «Основных записях [царства] Цинь» сказано: «На 20-м году [правления циньского Сяо-гуна][339] все правители представили поздравления, Цинь послало царского сына по имени Шао-гуань во главе армии, чтобы собрал правителей в Фэнцзэ и присутствовал на приеме у Сына неба»[340]. В «Погодовой таблице шести царств» под 342 г. до н. э. приведена сокращенная версия этой записи: «Все правители представили поздравления, [Шао-гуань] собрал правителей в [Фэн]цзе, присутствовал на приеме у Сына неба»[341].

В приведенных хроникальных текстах сразу же бросается в глаза одна явная несообразность: как мог посланец царства Цинь быть устроителем съезда правителей в местности Фэнцзэ, которая, как известно, располагалась на территории царства Вэй, близ столицы последнего? К тому же в 40-х годах IV в. до н. э. Цинь делало лишь первые шаги по пути к расширению своего внешнеполитического влияния. В центральнокитайских царствах на Цинь глядели тогда как на захолустное, полу-варварское владение, поэтому его представитель вряд ли мог рассчитывать на то, чтобы оказаться главою съезда центральнокитайских правителей или же почетным гостем на аудиенции у чжоуского Сына неба. Вся военно-дипломатическая обстановка тех лет подсказывает, что такое положение с полным правом мог занимать лишь вэйский Хуй-ван[342]. Содержащиеся в одном из рассказов «Планов царства Цинь» реликты исторического предания свидетельствуют о том, что последний и впрямь был устроителем съезда в Фэнцзэ: «Вэй ходило войной на Ханьдань. Поэтому после возвращения [вэйский ван] устроил встречу [правителей] в Фэнцзэ. [На встречу] он прибыл в колеснице [дома] Ся (Ся чэ), он назвал себя ваном [из дома] Ся (Ся ван)[343], он присутствовал на приеме у Сына неба[344], Поднебесная последовала за ним. Циский великий гун, услыхав об этом, поднял войска, чтобы идти войной против Вэй. Плодородные земли [царства] Вэй были расчленены на две части, стране грозила большая опасность. Лянский ван[345], самолично представив дары и держа яшмовую пластинку, попросил разрешения стать подданным чэньского хоу»[346].

Как установили современные исследователи, циньские датировки событий, происходивших в середине IV в. до н. э. на территории центральнокитайских царств, опережают на один-два года действительную хронологию[347]. Следовательно, съезд в Фэнцзэ и последовавший за ним прием у чжоуского вана должны были происходить не в 342 г. до н. э., а где-то в 344-343 гг. до н. э. Что касается вышеприведенной цитаты из «Планов Сражающихся царств», то упоминаемая в ней встреча в Фэнцзэ, судя по контексту, относится как раз к этому времени. Действительно, ведь ближайшим следствием встречи в Фэнцзэ анонимный автор цитированного текста считает неудачную для Вэй войну с Ци, закончившуюся, по его словам, большим позором для вэйского Хуй-вана. В этой войне нетрудно узнать малинскую кампанию, начало которой вэйские «Погодовые записи на бамбуковых планках» датируют 12-м месяцем 27-го года правления Хуй-вана, т. е. 343 г. до н. э.[348].

В «Планах Сражающихся царств» еще дважды использованы сходные фрагменты предания о вэйском Хуй-ване, которые в гиперболизирующей манере рассказывают о том, как он подчинил себе центральнокитайских правителей и главенствовал на приеме у Сына неба и какие роковые последствия для него имело поражение под Малином: «Лянский правитель ходил войной на Чу, одержал победу над Ци, взял в свои руки контроль над армиями [царств] Чжао и Хань, заставил двенадцать правителей присутствовать на приеме у Сына неба в Мэнцзине. После случилось так, что сын его погиб, а сам он стал носить шапку из холста и попал в зависимость от царства Цинь»[349]; «Некогда под рукой у вэйского вана была тысяча ли земли и триста шестьдесят тысяч воинов, одетых в панцири. Сила его была такова, что он захватил Ханьдань, на западе окружил Динъян да к тому же в сопровождении двенадцати правителей отправился на прием к Сыну неба, чтобы строить козни на западе против [царства] Цинь... Поэтому он самолично занял обширные палаты, ввел красные одежды, на колоннах вывесил девять полотнищ, его сопровождал штандарт с семью звездами. Все это [прерогативы] Сына неба, а вэйский ван узурпировал их. Тогда [царства] Ци и Чу разгневались, правители съехались в [царство] Ци, цисцы пошли войной на Вэй, убили наследника престола, разгромили стотысячное войско»[350].

В пользу достоверности версии, считающей вэйского Хуй-вана устроителем съезда в Фэнцзэ, свидетельствует также сообщение трактата «Хань Фэй-цзы» о том, что именно под его эгидой была создана «лига» правителей[351]. В свете вышеизложенного вполне логично предположить следующее: в цитированном нами отрывке из «Основных записей [царства] Цинь» мы имеем дело с сознательной фальсификацией исторического факта, выразившейся в том, что циньский хронист, оставив в тени подлинного главу и инициатора междуцарской встречи в Фэнцзэ, выдвинул на авансцену посланца циньского Сяо-гуна.

Весьма нередки случаи, когда в исторических речах «Планов Сражающихся царств» и в их повествовательных обрамлениях встречаются описания событий, малоизвестных или же совершенно неизвестных другим источникам периода Чжаньго. К числу таких описаний относится, например, следующее: «Ци захотело напасть на Сун. Цинь распорядилось, чтобы Ци Цзя воспрепятствовал этому. Тогда Ци привлекло [царство] Чжао, чтобы идти войной на Сун. Циньский ван разгневался и затаил злобу против Чжао. Ли Дуй объединил пять царств, чтобы идти войной на Цинь. [Поход] не имел успеха, а войска, собранные со всей Поднебесной, были оставлены в Чэнгао»[352]. Сведения об антициньском союзе пяти государств, организованном чжаоским сановником Ли Дуем, более нигде не встречаются. Ни дошедшие до нас фрагменты хроник, ни литературные источники ничего не говорят нам о таком исключительном событии. Что касается «Планов Сражающихся царств», то они упоминают о нем в разных контекстах неоднократно. Судя по содержанию двух кратких эпизодов, связанных с задержкой объединенных войск в Чэнгао, в состав этого союза кроме Ци и Чжао входили царства Вэй, Хань и Чу[353]. Что касается датировки данного события, то она впервые была осуществлена Ян Куанем[354]. Он отметил, что в обращении безымянного дипломатического агента к вэйскому вану, в котором речь шла о взаимоотношениях Вэй и Чжао после задержки объединенных войск в Чэнгао, содержатся сведения, повторяемые датированной записью в «[Истории] чжаоского наследственного дома». Вот перевод той части обращения, которая привлекла внимание Ян Куаня: «[Царство] Цинь представляет собой угрозу для каждого из трех Цзинь. Нынешнее выступление против Цинь было организовано в интересах царства Чжао. Если бы пять царств пошли войной на Чжао, последнее непременно бы погибло. Если Цинь прогнало бы Ли Дуя, то его ждала бы смерть. Нынешний поход на Цинь был организован, чтобы избавить Ли Дуя от смерти. Теперь Чжао остановило латников, собранных со всей Поднебесной, в Чэнгао и, тайно сторговавшись с царством Цинь, уже уладило с ним дело, поэтому стало побуждать Цинь напасть на Вэй, чтобы добиться для себя земельных приобретений. Чего ты, ван, достиг, прислуживая Чжао? Ты многократно переправлялся через Чжан[хэ] и лично присутствовал на приемах в Ханьдане. Взяв [города] Иньчэн, Хаогэ и Се [?], ты превратил их в скрытые [кормления] Чжао, но Чжао ничего не сделало для тебя. Ныне к тому же ты пожаловал [города] Хэян и Гуми его[355] сыну, а он тогда стал побуждать Цинь напасть на тебя...»[356]. В свою очередь в «[Истории] чжаоского наследственного дома» под 288 г. до н. э. записано: «Получили Хэян от [царства] Вэй»[357]. За этой записью, по-видимому, скрывается упомянутое в «Планах Сражающихся царств» пожалование царством Вэй земель Хэяна сыну чжаоского сановника Ли Дуя. Следовательно, рассматриваемое нами событие должно было иметь место где-то около 288 г. до н. э. Это заключение можно подкрепить следующим: приведенное выше утверждение «Планов Сражающихся царств», что Ци пользовалось услугами царства Чжао в войне против царства Сун, непосредственно предшествовавшей созданию антициньского союза пяти царств, перекликается с первой частью уже цитированной нами хроникальной записи. В ней сообщается, что в 288 г. до н. э. «[чжаоский] Дун-шу в союзе с домом Вэй пошел войной на Сун».

К сожалению, проблема достоверности версии о том, что Ли Дуй в начале 80-х годов III в. до н. э. объединил царства Ци, Чжао, Вэй, Хань и Чу для похода на царство Цинь, не подвергалась еще разностороннему рассмотрению. Как показывают наблюдения, фактические данные, содержащиеся в речах, которые посвящены союзу Ли Дуя и обстоятельствам, сопровождавшим его поражение, не только не противоречат свидетельствам известных нам нарративных памятников того времени, ко и находят в них подтверждения. Так, в цитированном выше обращении к вэйскому вану сказано: «К тому же ты, ван, приняв бывшего Се-гуна, назначил его сяном, питая благорасположение к Хань Сюю, почтил его своей дружбой...»[358]. Действительно Мэнчан-цзюнь (бывший Се-гун) в первой половине 80-х годов III в. до н. э. был приглашен в царство Вэй на должность сяна[359]. Хань Сюй также хорошо известен для этого времени. Его, в частности, упоминает «[История] чжаоского наследственного дома» под 286 г. до н. э.[360].

Аналогичные сопоставления могут быть проделаны и по отношению к государственным деятелям, упоминаемым в эпизоде, который начинается следующим повествовательным введением: «Пять царств пошли войной на Цинь, но не имели успеха. [Войска] были остановлены в Чэнгао. Чжао захотел договориться с Цинь»[361]. Су Дай, который в данном эпизоде выступает в роли циского дипломатического агента, восстает против намерения Чжао. Перечисляя шесть невыгодных для Чжао внешнеполитических ситуаций, которые могут возникнуть в том случае, если Чжао договорится с Цинь, он указывает: «Поднебесная станет прислуживать Цинь. Циньский ван примет Хань Миня из [царства] Ци, примет Чэнъян-цзюня из [царства] Хань». И Хань Минь и Чэнъян-цзюнь упоминаются в источниках в связи с событиями конца IV-начала III в. до н. э.[362]. При этом о последнем из «Основных записей [царства] Цинь» известно, что в 290 г. до н. э. он уже «приезжал ко двору [циньского вана]» в качестве ханьского посла[363].

Достоверность сообщений «Планов Сражающихся царств» о союзе Ли Дуя находит более веское подтверждение в том, что этот союз оказывается закономерным звеном в цепи известных нам исторических событий того времени. Бесспорно, что в начале III в. до н. э. сильнейшими среди центральнокитайских владений были царства Ци и Чжао. В эти годы Чжао продолжало методическое наступление на земли Чжуншань, начатое еще в последнем десятилетии IV в. до н. э. Чтобы давно подготавливаемая аннексия не встретила противодействия со стороны царства Цинь, чжаоский ван добился назначения на пост циньского сяна своего ставленника Лоу Хуаня (298 г. до н. э.). Однако по неизвестным нам причинам близость между Цинь и Чжао оказалась недолговечной. Источники свидетельствуют, что в год окончательного захвата земель Чжуншань (296 г. до н. э.) у Чжао появился иной союзник — царство Ци. Так, в «[Истории] наследственного дома Тянь Цзин-чжуна, при жизни именовавшегося Юань» сказано: «Ци помогло Чжао уничтожить Чжуншань»[364]. По сути дела союз между Чжао и Ци был союзом двух давно сложившихся коалиций: за Чжао следовало владение Сун, а за Ци — царства Вэй и Хань. «Основные записи [царства] Цинь» упоминают о том, что эта пятерка в год, когда было уничтожено Чжуншань, напала на циньские земли[365]. В последующие годы, когда Цинь сделало регулярный захват земель Вэй и Хань основой своей внешней политики, эти два царства вынуждены были постоянно прибегать к покровительству Ци и Чжао.

Другим важным моментом междуцарских отношений данного периода было то, что после поглощения Чжуншань царством Чжао на очередь встал вопрос о разделе земель владения Сун, со всех сторон стесненного сильными соседями — царствами Ци, Вэй и Чу. Сунские земли располагались на скрещении торговых путей Центрального Китая, многие его районы славились своей ремесленной продукцией. Особую известность в этом отношении снискала область Тао[366], названная Сыма Цянем «средоточием Поднебесной». По словам одного из современных исследователей, «то обстоятельство, чти слабое и малое государство владело экономическим центром, заслужившим наименования "средоточия Поднебесной", разжигало аппетиты других государств»[367]. Однако на пути к удовлетворению этих аппетитов, как свидетельствуют «Планы Сражающихся царств», стояло царство Цинь. В то же время из сведений, приведенных выше, явствует, что к началу 80-х годов III в. до н. э. в древнем Китае сложилась ситуация, раскрывавшая большие возможности для сколачивания широкой анти-циньской коалиции Сражающихся царств. Наметившееся в это время сближение между Ци и Чжао, двумя царствами, которые обладали достаточными силами, чтобы возглавить раздел земель владения Сун, создавало реальную основу такой коалиции. Хань и Вэй готовы были примкнуть к любой антициньской акции, которая давала бы им надежду на избавление от ежегодных нашествий циньских армий. Очевидно, что тогда первый сколько-нибудь значительный повод мог вызвать к жизни антициньскую коалицию. Таким образом, содержащееся в рассматриваемом сочинении описание событий, связанное с союзом Ли Дуя, вполне гармонирует с предшествующим внешнеполитическим развитием Сражающихся царств на протяжении первого десятилетия III в. до н. э. Реальный характер внешнеполитических истоков союза Ли Дуя, на наш взгляд, может служить аргументом в пользу его историчности.

Следует сказать, что историческое предание, давшее главный материал для целого ряда рассказов «Планов Сражающихся царств», было далеко не совершенным источником. На предание влияло желание первых рассказчиков представить прошлое в величественном и славном виде, затушевать все, что могло задеть патриотическое чувство их соотечественников; влияли на него также различные местные симпатии и антипатии, любовь ко всему анекдотическому и т. д. С искажением истины, являвшимся, по-видимому, результатом такого рода влияний, мы сталкиваемся в тексте следующего рассказа «Планов Сражающихся царств»: «Цинь захватило чуский Ханьчжун[368], снова сражалось [с Чу] в Ланьтяне[369]. Чуской армии было нанесено большое поражение. Хань и Вэй, услышав о трудностях, выпавших на долю Чу, с юга вторглись в [чуские земли] и дошли до [области] Дэн[370]. Чуский ван, собрав войска, отступил [из Цинь]. Впоследствии три царства задумали напасть на Чу, боялись только, как бы Цинь не стало ему помогать. Некто сказал Се-гуну, что можно отправить гонца с таким объявлением для [царства] Чу: "Если войска трех царств оставят чуские земли, то Чу сможет договориться [с тремя царствами] и совместно с ними напасть на Цинь. Разве трудно будет тогда захватить Ланьтянь, а тем более те земли, которые некогда принадлежали Чу? У Чу уже есть подозрение, что Цинь едва ли ему поможет. Если три царства пообещают уйти, то Чу даст согласие [на союз с ними]. Будет убеждать [других]. Это значит, что Чу в союзе с тремя царствами замыслит выманить циньские войска. Когда Цинь станет известно об этом, оно откажет [Чу] в помощи. Три царства стремительно нападут на Чу. Чу сразу заспешит в Цинь, чтобы просить срочной помощи. Тем паче последнее не осмелится тогда послать [помощь в Чу]. В этом случае мы нападем на Чу, отдалив его [предварительно] от Цинь. Действия наших войск будут успешными". Се-гун сказал: "Хорошо". Вслед за тем отправил влиятельное посольство в Чу. Чу удалось убедить, и оно ответило согласием. Когда три царства, объединив свои силы, напали на Чу, Чу действительно обратилось за немедленной помощью в Цинь, но последнее не осмелилось послать войска. Была одержана великая победа [над Чу], достигнут большой успех»[371].

Начальные строки этого рассказа, по-видимому, представляют собой сокращенный пересказ хроникальной записи[372]. Что касается его основного содержания, то оно, очевидно, восходит к одной из историй о знаменитом вельможе Мэнчан-цзюне (он же Тянь Вэнь и Се-гун) и его хитроумных советниках; эти истории были сложены и распространялись на территории царства Ци.

События, послужившие реальным фоном для истории о том, как были обмануты царства Чу и Цинь, хорошо известны. Так, в хроникальном введении речь идет о неудачной для Чу войне 312 г. до н. э. Почти десятилетие спустя, в 303 г. до н. э., над царством Чу вновь нависла большая опасность, когда царство Ци в союзе с царствами Вэй и Хань вторглось в его пределы. Неведомый рассказчик, очевидно, имеет в виду подготовку к этому вторжению, когда говорит о том, что «три царства задумали напасть на Чу, боялись только, как бы Цинь не стало ему помогать». Действительно, опасения трех царств были вполне обоснованными, ибо, как свидетельствуют «Основные записи [царства] Цинь», в 304 г. до н. э. состоялась официальная встреча между чуским и циньским ванами[373]. Встреча, по-видимому, благоприятствовала развитию взаимоотношений между двумя царствами. Известно, что следствием ее была передача царством Цинь царству Чу ранее отторгнутой у него области Шанъюн[374]. Ход дальнейших событий, согласно «[Истории] чуского наследственного дома», также подтвердил эффективность согласия, достигнутого двумя ванами на этой встрече: «На 26-м году [правления Хуай-вана][375] Ци, Хань и Вэй из-за того, что Чу изменило союзу с ними и объединилось с Цинь, втроем пошли войной на Чу. Чу, послав наследника престола в качестве заложника, стало просить у Цинь помощи. Тогда Цинь поручило заезжему сановнику Туну встать во главе войск и помочь Чу. Три царства собрали свои войска и покинули [пределы Чу]»[376]. У нас нет никаких оснований сомневаться в правдивости этой записи. Следовательно, приведенный выше рассказ рассматриваемого источника о дипломатических и военных успехах трех царств весьма далеко отклоняется от истины. Завершающая его оценка военных усилий трех царств как «великой победы над Чу» резко расходится с утверждением хроники, что поход их был безрезультатным. Явное искажение истины объясняется, очевидно, тем, что предание, положенное в основу данного рассказа, представляло собой оригинальный образец народной исторической публицистики. В этом предании воспоминания о событиях 303 г. до н. э. прошли сквозь призму патриотического умонастроения цисцев, вследствие чего безрезультатная авантюра обернулась посрамлением царств Чу и Цинь, традиционных соперников царства Ци.

На том уровне развития общественного сознания, который был достигнут в древнем Китае в конце эпохи Чжоу, интерес к прошлому, попытки объяснить и оценить события этого прошлого еще не были связаны со стремлением к точному и достоверному знанию, к отысканию истины. Безымянные авторы источников рассматриваемого памятника в тех случаях, когда реальные данные оказывались недостаточными для проведения определенной тенденции или для защиты интересов представляемых ими общественных групп, прибегали к разного рода выдумкам, к фальсификации фактов.

Мы уже неоднократно обращали внимание на искажения исторической истины в речах, приписываемых Су Циню, Чжан И и Чэнь Чжэню. В тех случаях, когда исследуемые тексты снабжены более богатым и детализированным историческим фоном, выяснение вопроса об их достоверности встречает значительные трудности. Это замечание в полной мере применимо к следующему повествованию, рассказывающему о событиях, которые, по мнению его автора, прямо или косвенно были связаны с битвой между циньцами и чжаосцами под Яньюем[377] (270 г. до н. э.): «Цинь, напав на чжаоские [города] Линь, Лиши и Ци, захватило их. Чжао послало царского сына У заложником в Цинь и попросило Цинь обменять Линь, Лиши и Ци на укрепленные города Цзяо, Ли и Нюху. [Затем] Чжао отказало Цинь и не отдало ему Цзяо, Ли и Нюху. Циньский ван был разгневан. Повелел царскому сыну Цзэну просить земель [у Чжао]. Чжаоский ван приказал тогда Чжэн Чжу ответить ему так: "Ведь Линь, Лиши и Ци чрезвычайно удалены от [столицы] Чжао, но близки к вашему царству. Когда живы были мои предки с их умом и сановники прежних дней с их способностями, тогда можно было владеть ими. А ведь мне далеко [до моих предков]. Если не смогли помочь алтари земли и злаков, как могу я взять под свое покровительство Линь, Лиши и Ци?! Нашлись у меня такие сановники, которые, не получив приказа, принялись за эти дела. Я и знать об этом не смею". Окончательно отказали Цинь. Циньский ван совсем разгневался. Приказал Вэй Ху — и наказать Чжао, атаковать Яньюй. Полководец Чжао Шэ поспешил на выручку. Вэй повелело царскому сыну Цзю с отборной армией расположиться в Аньи[378], чтобы стеснить Цинь. Цинь потерпело поражение под Яньюем. Отступая, Цинь напало на вэйский город Цзи. Лянь По поспешил на помощь Цзи и нанес большое поражение циньской армии»[379].

В этом внешне логичном и исполненном, на первый взгляд, вполне реальных исторических подробностей повествовании при более внимательном анализе обнаруживаются моменты совсем иного порядка. Препятствие возникает уже при попытке датировать захват царством Цинь чжаоских городов. Действительно «[История] чжаоского наследственного дома» под 328 г. до н. э. сообщает, что Цинь «забрало наши (т. е. чжаоские) Линь и Лиши»[380]. Под 313 г. до н. э. мы здесь вновь встречаем запись о том, что Цинь «захватило наш Линь»[381]. Создается впечатление, что эти города, находившиеся, по свидетельству «Планов Сражающихся царств», на границе Чжао и Цинь, неоднократно переходили из рук в руки. Если доверять словам Гунсунь Луна, приведенным в «Люй ши чуньцю», то и во время чжаоского Хуйвэнь-вана (298-266 гг. до н. э.) Линь и Лиши некоторое время находились во владении чжаосцев, но затем вновь перешли к Цинь[382]. Лян Юй-шэн предпринял попытку установить точную дату последнего события. Исходным пунктом для его рассуждений служила следующая запись в «[Истории] чжаоского наследственного дома»: «На 18-м году [правления Хуйвэнь вана][383] наш Шичэн был захвачен [царством] [Цинь]»[384]. Ссылаясь на особенности политической географии царства Чжао в первой половине III в. до н. э., Лян Юй-шэн пришел к выводу об идентичности Шичэна и Лиши. Отсюда следует, что из числа известных нам аннексий района Лиши государством Цинь последняя произошла в 281 г. до н. э. Таким образом, при современном уровне исторических знаний единственная более или менее реальная дата, к которой может быть привязано начало вышеприведенного повествования, — это 281 г. до н. э.

Если мы согласимся с этим выводом, возникает первое сомнение в исторической правдивости данного повествования, ибо здесь захват циньцами района Лиши поставлен в непосредственную связь с битвой под Яньюем, имевшей место десять лет спустя. Сомнения становятся более основательными, когда мы переходим к разбору описания самой битвы и ее ближайших последствий. Известно, что чжаоский Яньюй, расположенный где-то поблизости от чжаоско-ханьской границы, стал объектом агрессии циньских войск в ходе ханьско-циньской войны. Вот некоторые известия об этих событиях, заимствованные из труда Сыма Цяня: «На 29-м году [правления Хуйвэнь-вана] Цинь и Хань напали друг на друга, а [Цинь] осадило Яньюй»[385]; «Цинь пошло войной на Хань и разбило военный лагерь под Яньюем»[386]. Однако в повествовании отсутствуют какие-либо упоминания о царстве Хань как о непосредственном участнике всех этих событий. Более того, роль союзника царства Чжао в битве под Яньюем автор повествования отдает царству Вэй. Последняя версия могла бы заинтересовать исследователя, если бы не ряд таящихся в ней анахронизмов, которые указывают на ее неисторичность. Так, в тексте повествования сказано: «Вэйский [ван] повелел царскому сыну Цзю с отборной армией расположиться в Аньи, чтобы стеснить Цинь». Однако город Аньи в этот период не принадлежал уже царству Вэй, ибо в 286 г. до н. э. он был передан последним царству Цинь в качестве военной контрибуции. Далее повествование сообщает, что после разгрома под Яньюем циньская армия, отступая, напала на вэйский город Цзи и что тут ее постигла новая неудача, ибо чжаоский полководец Лянь По пришел на помощь осажденным союзникам. Но к моменту яньюйской битвы Цзи также не был во власти вэйского вана: в 276 г. до н. э. он был захвачен чжаоскими войсками, причем во главе последних стоял не кто иной, как Лянь По[387]. Таким образом, основой рассмотренного нами повествования послужили два подлинных исторических события: аннексия царством Цинь чжаоских земель в районе Лиши и яньюйская битва. Однако те факты, с помощью которых здесь делается попытка установить взаимосвязь между первым и вторым событиями, а также версия о непосредственном участии в последнем событии царства Вэй, по-видимому, представляют собой чистый вымысел автора.

В «Планах Сражающихся царств» исследователь весьма часто сталкивается также с некритическим и произвольным использованием исторических данных. Это проявляется, например, в нарочитом смещении хронологической последовательности подлинных событий, упоминаемых в текстах некоторых вымышленных речей и их повествовательных обрамлений. Так, первый диалог некоего Чжуан Синя и чуского Цинсян-вана завершается следующей повествовательной концовкой: «Чжуан Синь уехал в [царство] Чжао и пробыл там пять месяцев. Цинь [тем временем] действительно захватило Янь, Ин, У, Шанцай и Чэнь»[388]. Известно, что в годы правления Цинсян-вана царство Чу вело серию неудачных войн с царством Цинь, в ходе которых оно утратило Янь, столичный город Ин и военно-административную область У. Однако, чтобы сделать такие обширные территориальные приобретения, циньцам потребовался срок, куда более длительный, нежели тот, который указан в «Планах Сражающихся царств»: Янь пал под ударами войск циньского военачальника Бо Ци в 279 г. до н. э., Ин-в 278 г., а земли военно-административной области У были присоединены к царству Цинь лишь в 277 г. до н. э.[389]. Что касается Шанцая, то он, по свидетельству «Погодовых записей на бамбуковых планках», еще в 345 г. до н. э. перестал быть владением Чу и отошел к царству Вэй[390], а область Чэнь стала добычей царства Цинь уже после смерти Цинсян-вана.

Весьма характерен анахронизм, который представлен в приписываемом Лу Чжун-ляню послании к начальнику яньских оккупационных войск в циском городе Ляочэне. Об обстоятельствах, при которых было якобы написано и отправлено это послание, «Планы Сражающихся царств» сообщают следующее: «Яньские [войска] атаковали [царство] Ци и забрали семьдесят с лишним городов. Только Цзюй и Цзимо не капитулировали [перед ними]. Циский Тянь Дань, опираясь на Цзимо, разбил яньскую [армию], убил Ци Цзе. Еще в начале [событий] один яньский военачальник взял приступом Ляочэн. Кто-то оклеветал его. Яньский военачальник, страшась наказания, занял оборону в Ляочэне и не осмеливался отступить [в Янь]. Тянь Дань между тем более года штурмовал город. Многие из числа заслуженных воинов и рядовых солдат погибли, но [гарнизон] Ляочэна не сдавался. Тогда Лу [Чжун]-лянь написал письмо и, обернув его вокруг стрелы, пустил ее в город»[391].

Осада Ляочэна была одним из моментов начавшегося в 279 г. до н. э. освобождения территории царства Ци от оккупационных войск царства Янь. Значит, послание Лу Чжун-ляня, которое, по утверждению автора этого текста, вызвало капитуляцию яньского гарнизона Ляочэна, должно было бы быть отправлено примерно в 278-277 гг. до н. э.[392]. Между тем в этом послании среди аргументов, с помощью которых обосновывается целесообразность немедленной капитуляции, имеется следующий: «Половина стотысячной армии Ли Фу погибла за пределами [Янь]. Столица [царства Янь], обладателя десяти тысяч колесниц, окружена [войсками] Чжао, его территория уменьшилась, а правитель, попавший в тяжелое положение, опозорен перед всей Поднебесной»[393]. Разгром армии Ли Фу и осада чжаосцами яньской столицы — события, хорошо известные по ряду летописных свидетельств[394]. Датируются они с достаточной определенностью 251 г. до н. э. Следовательно, в послание были введены сведения об исторических событиях, происходивших четверть века спустя после завершения осады Ляочэна[395].

В тех текстах «Планов Сражающихся царств», которые дают искаженное представление об упоминаемых в них событиях, интерес к прошлому отходит на задний план, полностью уступая место стремлению к определенным публицистическим целям. Изучение последних, в ходе которого могут быть восстановлены некоторые характерные черты почти неизвестной нам картины борьбы политических группировок и столкновений различных политических взглядов на протяжении IV-III вв. до н. э., для историка имеет не меньшее значение, чем выяснение подлинных обстоятельств, сопровождавших то или иное историческое событие. Данное утверждение расходится со взглядами современных западных авторов, которые считают характерное для некоторых текстов памятника пренебрежение исторической достоверностью естественным следствием того, — что их создатели стремились к чисто литературному эффекту, к вымыслу ради вымысла. Решить вопрос, «кто же прав», помогает обращение к конкретным примерам.

Вот уже упоминавшийся нами комплекс речей и посланий, условно связываемых с именем Чэнь Чжэня. Если, подобно западным сторонникам формально-литературоведческой интерпретации текста «Планов Сражающихся царств», подойти к этому комплексу как к собранию чисто литературных риторических упражнений, написанных по готовым образцам, то чем объяснить ожесточенную страстность отдельных тирад Чэнь Чжэня, призывающих центральнокитайские царства стать едиными перед лицом циньской агрессии? Вряд ли только с целью продемонстрировать эффектные риторические приемы убеждения слушателей безымянный создатель этого комплекса заставлял своего вымышленного героя обращаться к различным центральнокитайским правителям с такими словами: «[Владения] Поднебесной наносят друг другу раны, действуя так на пользу [царству] Цинь, а ему незачем и силы тратить. [Владения] Поднебесной готовят друг из друга жаркое, предназначенное для [царства] Цинь, а ему незачем и хворост расходовать. Почему Цинь оказывается в положении умника, а [владения, расположенные] к востоку от гор [Тайхан], остаются в дураках?!»[396]; «Однако [владения, расположенные] к востоку от гор [Тайхан], не могут пойти другим путем. Войска их слабы. Будучи слабыми, они не могут достигнуть единства. Почему Цинь оказывается в положении умника, а [владения, расположенные] к востоку от гор [Тайхан], остаются в дураках?! В этом, по-моему, и состоит беда [владений, расположенных] к востоку от гор [Тайхан]. Тигр подкрался к месту, где собрались звери. Те не знали, что тигр уже рядом, и затеяли драку. Ослабили друг друга и были убиты тигром. Поэтому, если бы зверям [кто-либо] дал знать, что тигр подкрался к ним, они, конечно, не затеяли бы драки!

Правители [царств, расположенных] к востоку от гор, не ведая, что Цинь уже подбирается к ним, продолжают междоусобные драки, ослабляют друг друга, [а в результате] попадут со своими владениями [в лапы] к Цинь. Разумному [человеку] лучше держаться подальше от зверей! Мне хочется, чтобы ты, ван, подумал над этим»[397]; «Однако [владения, расположенные] к востоку от гор [Тайхан], не знают [о выгодах] взаимопомощи, их мудрецы [соображают] хуже возчиков. Человек из племени ху и человек из племени юэ говорят на языках, непонятных друг другу. Они не могут сообщить друг другу о своих стремлениях и мыслях. Но вот они оказались вдвоем в лодке, подхваченной волнами. Когда дошло до этого, они стали оказывать друг другу поддержку и помощь, словно одно целое. Ныне [владения, расположенные] к востоку от гор, находятся в таком же положении, как и путники, переправляющиеся в лодке [через реку]. Если они при приближении циньских войск не смогут оказывать друг другу поддержку и помощь, словно одно целое, то, значит, по уму они ниже хусцев и юэсцев»[398].

Саркастические замечания, рассеянные в этом тексте, рассчитаны на то, чтобы задеть, раззадорить собеседника, во что бы то ни стало вызвать ответную реакцию у слушателей или читателей. Это с несомненностью свидетельствует о том, что обращения Чэнь Чжэня должны были обладать конкретным адресом. Как было выше установлено, вымышленный исторический фон речей Чэнь Чжэня включает упоминания о подлинных событиях, имевших место на грани IV-III вв. до н. э. Однако не в это время жили «адресаты» речей Чэнь Чжэня и, следовательно, не в это время был составлен весь комплекс.

Отразившаяся в ряде высказываний Чэнь Чжэня атмосфера надвигающейся гибели центральнокитайских царств, каждое из которых в одиночку не в силах было противостоять могуществу Цинь, полностью соответствует соотношению сил Сражающихся царств, сложившемуся лишь во второй половине III в. до н. э.[399]. Для установления времени написания речей Чэнь Чжэня весьма важно то обстоятельство, что в них царство Цинь осуждается не только за аннексию земель своих соседей, но и за проникнутое противоестественной гордыней стремление, лишив всех правителей власти, стать единственным хозяином Поднебесной: «Желание Цинь поглотить Поднебесную и стать ваном над ней не находит аналогий в древности. Гибель ждет всех: и тех, кто прислуживает [Цинь] подобно сыну, прислуживающему отцу, и тех, кто поступает подобно Бо И[400], и тех, кто поступает подобно Цзе и Чжоу»[401].

Очевидно, что только у слушателей и читателей, не прошедших еще через горнило унификаторских актов Цинь Ши-хуанди, такого рода тирада могла рассчитывать на определенный психологический эффект. Действительно, с точки зрения политических теорий, господствовавших в период Чжаньго, законным считался путь объединения, который, пользуясь термином, известным из древнегреческой истории, может быть назван гегемонией, где одно государство подчиняло себе другие, но вместе с тем не уничтожало целиком их независимость.

Таким образом, период, когда существовала аудитория, к которой обращался создатель речей Чэнь Чжэня, был, по-видимому, ограничен 250-221 гг. до н. э. Речи Чэнь Чжэня были памфлетами, предназначенными для разных слоев этой аудитории. Так, вымышленные сообщения об успешном исходе миссии Чэнь Чжэня, якобы создавшего антициньский союз центральнокитайских государств на грани IV-III вв. до н. э., очевидно, должны были дать в руки непримиримых врагов Цинь подходящий пример из недавнего прошлого. Кроме того, антициньские тирады были явно рассчитаны на то, чтобы задеть и разубедить всех сторонников политики уступок Цинь.

На полную правомерность реконструкции проциньских и антициньских слоев внутри правящего класса центральнокитайских царств указывает ряд бесспорных свидетельств «Планов Сражающихся царств». Из них явствует, что в обстановке расширения циньской агрессии и прямой угрозы самому существованию центральнокитайских царств внутри последних проблема взаимоотношений с царством Цинь становится объектом ожесточенной политической борьбы[402].

Уделяя много внимания внешней безопасности Сражающихся царств, анонимные публицисты в то же время нередко обращались к вопросам, стоявшим в центре внутренней политической жизни. Так, на страницы памятника проникли отзвуки острых столкновений между старыми аристократическими кланами, связанными родственными узами с правящими домами Сражающихся царств, и верхами многочисленной бюрократии, которая в V-III вв. до н. э. в значительной степени пополнялась из «разночинцев». Часто поводом для таких столкновений служили новые земельные раздачи вана. В период Чжаньго верхи бюрократии усиленно добивались реализации доктрины, согласно которой не родовитость и близость к семье вана, а «заслуги перед страной» должны быть единственным основанием для наград и пожалований. В вымышленных обращениях к ванам разных Сражающихся царств, собранных в рассматриваемом памятнике, об этой доктрине упоминают то в форме настоятельного совета, то предостережения «верноподданного»: «Хотя они и обладают высокородными именами, но, если у них нет никаких заслуг, их не следует награждать»[403]; «Если ван захочет пожаловать своему сыну [земли], то все чиновничество, исполняющее свои обязанности, все сановники, верные до конца, скажут: "У царского сына нет заслуг, не должно жаловать ему [земли]"»[404].

Нередко конкретные случаи, казавшиеся особо вопиющим нарушением доктрины, вызывали соответствующую литературную реакцию. Так было с чжаоским сяном Пинъюань-цзюнем. В 257 г. до н. э., когда во время осады Ханьданя, чжаоской столицы, войсками царства Цинь удалось заключить союз с царством Чу, ему был пожалован восточный Учэн. Однако основная заслуга в снятии осады с Ханьданя принадлежала, по мнению его современников, вэйскому Синьлин-цзюню, который привел под Ханьдань вэйскую армию и заставил капитулировать циньского военачальника, осаждавшего столицу. Эти обстоятельства побудили кого-то из чжаосцев сочинить речь, вложенную им в уста Гунсунь Луна, в которой Пинъюань-цзюнь в связи с пожалованием ему Учэна обвинялся в своекорыстном использовании родственных связей[405], «Ты, господин, не уничтожал [вражеской] армии, не убивал [вражеского] военачальника, а тебе пожаловали восточный Учэн. Многие выдающиеся люди царства Чжао выше тебя [по достоинствам], но вследствие своих родственных связей ты стал сяном страны. Ты был пожалован восточным Учэном, но не уступил [его другому] из-за отсутствия заслуг, тебе повесили на пояс печать сяна царства Чжао, а ты не отказался из-за недостатка способностей; лишь однажды избавив страну от забот, ты стал добиваться, чтобы прибавили тебе земель. Таким образом, родня [вана] получает пожалования [из-за родственных связей], а [рядовые] жители царства [добиваются этого] составлением планов и заслугами»[406].

Борьба старых и новых слоев внутри правящего класса Сражающихся царств осложнялась в связи с существовавшим тогда обычаем приглашать полководцев и государственных деятелей из-за рубежа. Так возникали конфликты между пришлыми сановниками и ревнителями местного патриотизма. В среде последних складывались устные рассказы, умалявшие авторитет того или иного заезжего сановника, отрицательно оценивавшие его деятельность[407]. На основе таких рассказов составлялись тексты публицистического характера. Два подобных текста, в которых вершится не в меру строгий суд над циским полководцем Тянь Данем, действовавшим в царстве Чжао, сохранились в «Планах Сражающихся царств». В первом случае Тянь Дань оказывается посрамленным в споре с коренным чжаосцем — полководцем Чжао Шэ[408]. Во втором — тот же Чжао Шэ выступает с предостережением, что использование Тянь Даня в войне с яньским полководцем Жун Фэном не принесет успеха царству Чжао: «Если Аньпин-цзюнь (Тянь Дань) глуп, то он, конечно, не сможет устоять перед Жун Фэном; если Аньпин-цзюнь умен, то он тоже не согласится сражаться с жителями [царства] Янь... Если Аньпин-цзюнь умен, то зачем ему укреплять силу Чжао? Если Чжао будет сильным, то Ци больше не стоять во главе правителей! Если он получит войска сильного Чжао, чтобы преградить путь яньскому полководцу, то попусту потратит несколько лет, расходуя силы воинов, людей знатных и мобилизованных сверх обычного контингента на рытье рвов и строительство укреплений, приводя в негодность колесницы, панцири и бунчуки, опустошая государственные склады и амбары с продовольствием. Когда оба царства достаточно научат друг друга [ратному делу], он соберет свои войска и возвратится»[409]. Цитированный текст завершает язвительная приписка «от составителя»: «В летних лагерях [армии Тянь Даня] в подвесных котлах варили пищу. Захватили три города. У самого большого из них стена не превышала ста чжи[410]. В результате все вышло так, как и говорил Мафу-[цзюнь] (Чжао Шэ)»[411].

Особую группу в рассматриваемом памятнике составляют тексты, бичующие бессилие, трусость и политические просчеты последних правителей Сражающихся царств, повинных, по мнению авторов, в гибели своих владений. Присущие этим повествованиям особенности — полемический подтекст, острота характеристик отрицательных персонажей, часто переходящих в гротеск, полные образной восторженности похвалы в адрес непримиримых противников Цинь, — указывают на то, что они возникли из насущных потребностей политической борьбы и создавались лишь немного времени спустя после событий, которым были посвящены. Характернейший пример — повествование, завершающее раздел «Планы царства Ци»: «Циский ван Цзянь направился с визитом в Цинь. Сыма Цянь из Юнмэня сказал ему: "Ты занял престол ради алтарей земли и злаков или ты занял престол ради того, чтобы стать ваном?". Ван ответил: "Ради алтарей земли и злаков". Сыма продолжал: "Если ты занял престол ради алтарей земли и злаков, почему же ты, ван, покидаешь их и направляешься в Цинь?" Циский ван повернул колесницу и возвратился. Когда некий сановник из Цзимо услыхал[412], что юнмэньский Сыма выступил с увещеваниями, которые были приняты, то он решил, что можно представить свои соображения. Попав на аудиенцию к цискому вану, он сказал: "Циские земли тянутся на несколько тысяч ли, [они выставляют] несколько миллионов[413] латников. Ведь все сановники из трех Цзинь недовольны [господством] Цинь, и более сотни их поселилось между Э и Цзюанем[414]. Ты, ван, привлеки их и вручи им миллионное войско, чтобы они забрали земли, некогда принадлежавшие трем Цзинь. Можно будет даже вступить в заставу Линь-цзинь. Сановники из Яньина не желают подчиняться Цинь, и более сотни их собралось к югу от стены. Ты, ван, привлеки их и вручи им миллионную армию, чтобы они забрали земли, некогда принадлежавшие Чу. Можно будет вступить даже в заставу Угуань[415]. Если сделаешь так, то сможешь утвердить авторитет Ци и погубить царство Цинь. Тебе, великий ван, не следует отказываться от [привилегии] объявлять свои решения (чэн чжи)[416], глядя на юг, и взамен этого прислуживать Цинь, глядя на запад". Циский ван не послушал его. Цинь послало Чэнь Чи, чтобы тот заманил циского вана в пределы [царства Цинь] обещаниями союза и земель протяженностью в пятьсот ли. Циский ван, послушав не сановника из Цзимо, а Чэнь Чи, поехал. В Цинь его поселили между Гун и Сунбо[417], где он и умер от голода»[418].

Есть некоторые обстоятельства, позволяющие, на наш взгляд, установить направление, в котором следует искать создателя этого текста и ту аудиторию, к которой он обращался. Непосредственные цели написавшего повествование о позорной гибели последнего циского вана вскрыть нетрудно. Важнейшая из них, пожалуй, заключается в том, чтобы усугубить его дурную славу, вновь напомнить о его трусости и упорстве, с которым он отвергал мудрые советы и слушал лишь тех, кто вел дело к капитуляции перед Цинь. В раннеханьской литературе можно встретить сентенциозные характеристики последнего циского вана, в которых также отмечаются эти обстоятельства[419].

В анализируемом тексте упоминаются выходцы из Чжао, Хань Вэй (т. е. трех Цзинь) и Чу, не желающие подчиняться Цинь и поселившиеся на территории царства Ци. Автор этого текста, по-видимому, имел в виду политических эмигрантов, покинувших свои царства после того, как они были оккупированы циньскими войсками[420]. Таким образом, план сановника из Цзимо сводился к тому, чтобы поддержать политических эмигрантов из аннексированных циньским ваном царств и, воспользовавшись повсеместным недовольством циньской тиранией, очистить земли Поднебесной от оккупационных войск, оттеснив их за старые границы царства Цинь. Этот план построен из вполне исторически правдоподобных элементов. Это заставляет думать, что он был сфабрикован тогда, когда вопрос о реальных обстоятельствах, предшествовавших капитуляции циского вана Цзяня, мог еще сохранить злободневность.

Рассказывая о том, как по вине Цзяня были упущены прекрасные возможности для развертывания антициньской борьбы, автор анализируемого текста апеллировал к чувствам не только жителей бывшего царства Ци, но и уцелевшей от репрессий знати тех царств, чьих эмигрантов Цзянь отказался поддержать в трудную минуту. Таким образом, цель его, очевидно, заключалась также в том, чтобы показать, как трусость и неразумие последнего циского вана нанесли тяжелый ущерб антициньской борьбе в центральнокитайских царствах и в южном царстве Чу.

В ходе ожесточенной междоусобной борьбы новоявленных владетелей, пытавшихся использовать результаты антициньской народной войны 209-208 гг. до н. э. для создания самостоятельных государственных образований по типу Сражающихся царств, сложилась ситуация, при которой текст с подобными целевыми установками мог бы быть пущен в ход как актуальный политический документ. Мы имеем в виду следующее: в июле 208 г. до н. э. в битве с войсками циньского военачальника Чжан Ханя погиб Тянь Дань, объявивший себя ваном земель, входивших до 221 г. до н. э. в состав царства Ци; вскоре здесь к власти пришел Тянь Цзя, представитель старшей ветви рода Тянь, брат умерщвленного в Цинь циского вана Цзяня; однако уже в сентябре того же года Тянь Жун, родич Тянь Даня, лишил Тянь Цзя престола, и последний вынужден был бежать в Чу[421]; его первый советник Тянь Цзюе бежал в Чжао[422]. С этого времени и вплоть до момента гибели Тянь Жуна в 205 г. до н. э. последний постоянно выступал то как скрытый, то как прямой противник гегемонии Сян Юя. В этой обстановке Тянь Цзя превратился в орудие большой политической игры между ними. Действительно, когда вскоре после бегства Тянь Цзя из Ци Сян Лян и Сян Юй предложили Тянь Жуну выступить против одного из циньских военачальников, он поставил перед ними следующее условие: «Я выступлю со своим войском, если Чу убьет Тянь Цзя, а Чжао-Тянь Цзюе»[423]. Сян Лян отказался выполнить его, сославшись на то, что Тянь Цзя-ван союзного государства. Как известна, когда Сян Юй в 206 г. до н. э. учредил 18 владений, поделив Поднебесную между полководцами, возвысившимися в ходе антициньской войны, и представителями старой наследственной аристократии, территория бывшего царства Ци оказалась поделенной между тремя правителями: Тянь Ши, Тянь Днем, внукам Цзиня, и Гянь Ду[424]. Тянь Жун и Тянь Цзя были обойдены. Однако через несколько месяцев после опубликования декрета Сян Юя все трое были низложены Тянь Жуном. Б 205 г. до н. э. наступила развязка. Чуский военачальник Сян Цзи прогнал Тянь Жуна, который был вскоре убит, и посадил Тянь Цзя ваном царства Ци. Но не прошло и месяца как Тянь Цзя вынужден был покинуть пределы Ци. Его казнили в Чу, куда он бежал в поисках убежища[425].

Итак, одним из весьма существенных моментов борьбы между многочисленными военно-политическими группировками, властвовавшими над разными районами Китая как на втором этапе антициньской войны, так и в ходе войны Чу и Хань была непрерывная распря между родственниками Тянь Даня и наследниками вана Цзяня. Представляется вполне вероятным, что в этих условиях приведенный выше текст мог быть сфабрикован для распространения в качестве агитационного средства, направленного против восстановления в Ци власти «легитимной» ветви рода Тянь. Тем более что в этом тексте, как было нами показано, весьма отчетливо обнаруживается стремление скомпрометировать последнего циского вана, а следовательно, и его наследников перед власть имущими в центральнокитайских царствах и в царстве Чу.

Умелым историко-публицистическим изложением отличается рассказ о том, как последний чжаоский ван в критический для судьбы царства Чжао момент, когда Цинь готовилось окончательно поглотить его земли, отказался от услуг мудрого советника Сыкун Ма и погубил полководца Ли Му. Этот текст содержит несколько живых драматических диалогов: вана и Сыкун Ма, Хань Цана, циньского лазутчика при чжаоском дворе, и Ли Му, воссоздающих отдельные моменты событий, приведших к гибели царства Чжао. Текст заканчивается суждениями некоего «начальника Пинъюаня», в которых заключена «мораль»: «Уань-цзюнь умер, а через пять месяцев погибло Чжао. Начальник Пинъюаня всем, кого встречал, непременно говорил: "Как жаль Сыкун Ма!" Еще утверждал он, что Сыкун Ма был изгнан из Цинь не из-за неразумия, покинул Чжао не из-за непочтительности; что Чжао отвергло Сыкун Ма и государство погибло; что [причина] гибели царства не в отсутствии достойных людей, а в неумении их использовать»[426].

В этих суждениях отразилась реакция общества на гибель крупнейшего из центральнокитайских Сражающихся царств. То обстоятельство, что Чжао, которое могло бы стать собирателем антициньских сил и оплотом антициньского движения, капитулировало почти без борьбы, требовало объяснения. И такое объяснение, имевшее, кстати, весьма определенный назидательный подтекст, было найдено: причина гибели Чжао — в неумении его последнего вана использовать верных и способных советников.

По свежим следам событий, когда на землях бывших Сражающихся царств не была еще забыта горечь поражения, создан и рассказ о посольстве, отправленном владетелем Аньлина (Аньлин-цзюнем) к Цинь Ши-хуанди. Речь в нем идет о том, как в ходе аннексии земель царства Вэй, осуществленной циньскими войсками в 225 г. до н. э., небольшая область вокруг города Аньлина[427], подвластная одному из вэйских сановников, осталась незанятой. Циньский ван (будущий Цинь Ши-хуанди) предложил владетелю Аньлина доброй волею отказаться от нее в обмен на земельное пожалование в другом месте. Далее в качестве героя рассказа выступает некий Тан Суй, посол владетеля Аньлина, которому удается убедить циньского вана оставить Аньлин в покое. С историко-публицистической точки зрения наибольший интерес представляет следующий фрагмент диалога между Тан Суем и циньским ваном: «Изменившийся в лице от гнева циньский ван обратился к Таи Сую: "Слыхал ли ты когда-нибудь, каков гнев Сына неба?" Тан Суй ответил: "Никогда не слыхал". Циньский ван сказал: "Гнев Сына неба таков, что тела [казненных] лежат без числа, а кровь течет на тысячу ли". Тогда спросил Тан Суй: "А ты, великий ван, слыхал ли, каков гнев носящего холщовое платье?". Циньский ван ответил: "Снимать шапку, [подходить] босиком, биться лбом о землю — вот каков гнев носящего холщовое платье!" Тан Суй сказал: "То гнев батрака, а не благородного мужа. А вот когда Чжуань-чжу заколол вана Ляо[428], комета столкнулась с луной; когда Не-чжэн заколол Хань Гуя[429], белое сияние затмило солнце; когда Яо Ли заколол Цин Цзи[430], столкнулись сизые коршуны над теремом. Эти трое были благородными мужами, одетыми в холщовое платье, они таили гнев, не выказывали его, но знамения были ниспосланы небом. Со мною вкупе таких станет четверо. Если благородный муж разгневается, то падут на землю [бездыханные] тела двух людей, кровь разольется на пять шагов, Поднебесная оденется в траур. Сегодня исполнится это". Выхватив меч, он вскочил. Циньский ван с униженным видом приподнялся и, встав на колени, признал свою ошибку: "При сядь, учитель! Зачем доводить дело до этого. Я [все] понял. Уже погибли и Хань, и Вэй, но ради тебя, учитель, я сохраню Аньлин с его землями протяженностью в пятьдесят ли!"»[431].

Не дипломатические хитрости, не книжное красноречие делает автор этого текста основным оружием посла владетеля Аньлина. Тан Суй добивается цели своим мужественным поведением; он не останавливается даже перед тем, чтобы поднять руку на грозного Цинь Ши-хуанди. Основная идея данного текста сводится к тому, что Цинь Ши-хуанди можно устрашить, а значит и победить, решительным отпором его грубой силе. Воспевание мужества и находчивости в этом тексте, который, очевидно, был составлен не без влияния устного народного творчества, весьма показательно. Нам кажется, что это явление отражало стремление к активным антициньским выступлениям, зародившееся в годы падения шести Сражающихся царств и установления тирании Цинь Ши-хуанди в самых широких слоях народа, и протест против трусости власть имущих, против пассивного ожидания собственной гибели от рук циньских воинов.

Авторов трех последних памфлетов весьма живо волновали события, связанные с гибелью Сражающихся царств, с антициньской борьбой. Кажется, что для них это было недавнее прошлое, которое еще стоит перед глазами. В тех случаях когда в разобранных выше текстах мы сталкиваемся со стремлением найти причины падения Сражающихся царств и установить его виновников, оказывается, что оно отражает политические взгляды и чаяния общественных групп, враждебных Цинь. Все это заставляет видеть в них документы политической борьбы, охватившей разные слои древнекитайского общества в конце эпохи Цинь — начале эпохи Хань.

«Планы Сражающихся царств» содержат также тексты, в которых объектом анализа оказывается не отдельное событие, а целая серия исторических моментов; это дает их авторам основание для более широких обобщений. Обычно эти обобщения представляют собой рецепты для устранения политических зол. Таково, в частности, содержание обширной речи Су Циня, обращенной к цискому Минь-вану. По своим размерам она превосходит все прочие тексты, входящие сейчас в состав «Планов Сражающихся царств», — в ней около 2,5 тыс. иероглифов. В издании Яо Хуна она занимает целый цзюань. В этом тексте в серии аксиом, приписываемых Су Циню, изложены некоторые важные принципы государственной мудрости периода Чжаньго. Их отличает крайнее равнодушие к справедливости и забота только о том, чтобы царство любой ценой добилось военно-политического успеха. Апелляцию к долгу и справедливости аксиомы Су Циня предлагают использовать лишь как средство сокрытия истинных целей военных операций против соседей.

«[Правителям надлежит] делать так, чтобы другие, вызывая недовольство, наказывали неправых; скрывая [истинные цели] военных действий, [им надо] ссылаться на то, что [выступают в защиту] справедливости; в этом случае перед ними открывается возможность спокойно ожидать падения Поднебесной»[432].

В отличие от многих других образцов политической литературы периода Чжаньго аксиомы Су Циня лишены характерной абстрактно-морализующей оболочки. Даже в понятие «и» (справедливость) здесь вложено практически-деловое и конкретное, а не философски сублимированное содержание. Основное направление данной политической теории Су Циня изложено в преамбуле его речи: «Я слыхал, что тот, кто пускает в ход оружие и любит главенствовать в Поднебесной, обретет заботы; тот, кто заключает союзы и любит быть объектом ненависти, останется в одиночестве. Ведь тот, кто выступает после других, найдет опору, а тот, кто избегает ненависти, выберет подходящее время. Вот почему мудрый человек, принимаясь за дела, непременно опирается на умение применяться к обстоятельствам и обязательно выступает в подходящее время»[433]. Здесь за основу внешней политики берутся не принципы справедливости или права, но государственная выгода и политический расчет[434]. В этой речи применение тех или иных средств внешнеполитической активности, выбор тех или иных взаимоотношений между царствами взвешивается с точки зрения вреда и пользы; все вопросы разрешаются в плане выгодного и невыгодного, благоразумного и неблагоразумного.

Аксиомы Су Циня — это практическое руководство для правителя, в котором ему указан путь к внешнеполитическому успеху, достигавшемуся без разорительных войн, с помощью искусного использования благоприятных для него ситуаций, возникавших в ходе ожесточенной борьбы между соседними Сражающимися царствами. Не совсем прав был Хэниш, утверждавший, что автор анализируемой здесь речи «выступает в роли противника агрессивных войн, как и войн вообще»[435]. Действительно, в речи на каждом шагу встречаются указания на то, что большая война не несет царству ничего, кроме разорения и гибели. Но одновременно с этим речь неоднократно прямо советует нападать на соседей, когда они ослаблены или поглощены войной с сильным противником. Однако прибегать к вооруженным вторжениям, как, впрочем, и к другим средствам внешнеполитической активности, следует, по словам автора речи, с необычайной осторожностью и только тогда, когда внутреннее положение царства и внешнеполитическая обстановка благоприятствуют этому: «Я слыхал, что тот, кто искусно управляет страной, сообразуется с мнением народным и измеряет возможности своего войска, после чего начинает следовать за Поднебесной. Поэтому, когда он заключает союзы, то не становится к выгоде других объектом ненависти; когда он выступает в поход, то не стремится к выгоде других нанести поражение сильному [врагу]. В этом случае его войско не несет ущерба, его влияние не уменьшается, его земли смогут быть расширены, а его желания смогут исполниться»[436]. Таким образом, автора этой речи нельзя назвать пацифистом. Он предостерегает против затяжных и разорительных войн, но советует прибегать к оружию, когда победа его обеспечена благоприятными обстоятельствами и длительной дипломатической подготовкой, когда успеха можно достигнуть в кратчайший срок, не нанося ущерба стране и армии: «Поэтому, когда разумный государь прибегает к войнам и нападениям, в его армии не расходуют панцирей и оружие, но одерживают победы над враждебным владением, не пускают в ход таранов и навесов, но захватывают пограничные города; народ еще не узнал [о войне], а дело вана уже восторжествовало»[437].

Такой подход к войне, очевидно, отражал характерные особенности внешнеполитического положения царства Ци после 279 г. до н. э.[438], когда центральные районы Китая и его юг стали объектом невиданной доселе по своим масштабам и ожесточенности агрессии со стороны царства Цинь. Пока уничтожались армии и гибли в огне города царств Чжао, Хань, Вэй, Чу, для цисцев, о которых на время забыли, наступила некоторая передышка. Естественно, что в таких условиях в царстве Ци могли появиться политики, питавшие надежду, что, искусно лавируя в междуцарской борьбе и используя выгоды своего теперешнего положения, им удастся и в дальнейшем сохранять относительный покой на границах своего царства и даже вернуть ему былое влияние.

Как нам кажется, именно эти надежды, а также тенденциозно истолкованный опыт прошлых поколений стали основой вышеупомянутой военно-политической доктрины, идеалом которой было царство, избегающее изнурительных войн, не связанное ни с кем из соседей прочными узами и пускающее в ход оружие только из стремления к выгоде.

Анализ содержания «Планов Сражающихся царств» показывает, что перед нами не серия схематизированных декламаций, лишенных плоти и крови, а своеобразное историческое сочинение, насыщенное ярким, живым и конкретным материалом.

Тексты, собранные Лю Сяном, первоначально входили в ткань произведений, относившихся к различным направлениям исторической прозы и имевших разнообразное назначение. Однако, несмотря на очевидную многоликость содержания памятника, в его составе можно выделить два больших слоя: тексты, составленные под влиянием устного исторического предания, и тексты, преследовавшие лишь политико-публицистические цели.

Авторы текстов, собранных в «Планах Сражающихся царств», так же как и авторы других сочинений, связанных с историческими преданиями, пытались устанавливать причинные связи между отдельными, хронологически близкими событиями, пытались показать, как данное событие сделалось необходимым вследствие существования у людей, его совершивших, тех или иных мотивов и намерений. Характерной чертой идеологических представлений, отразившихся в «Планах Сражающихся царств», был взгляд на политические замыслы и планы, содержание которых сводилось к вероломству и предательству, к ежеминутным переходам от обмана к насилию как на единственный источник исторических перемен.

Исследуя степень аутентичности и происхождение многих представляющих интерес с точки зрения историка известий, содержащихся в различных частях «Планов Сражающихся царств», мы установили, что в тексте памятника достаточно оригинальных сведений, которые подтверждаются другими источниками и, следовательно, представляются вполне достоверными. В ряде случаев к тем событиям, о которых сообщают только «Планы Сражающихся царств», также можно относиться с доверием.

Однако исследуемый памятник содержит немало текстов, которые дают искаженное представление об упоминаемых в них событиях. Интерес к прошлому отходит в них на задний план, полностью уступая место определенным политико-публицистическим целям. В ходе изучения этих целей восстанавливаются некоторые характерные черты почти не известной нам картины борьбы политических группировок и столкновений различных политических взглядов на протяжении IV-III вв. до н. э., что для историка имеет не меньшее значение, чем выяснение подлинных обстоятельств, сопровождавших то или иное событие.