Ларин Петр и волшебное зеркало

ГЛАВА 3

Пока Пётр предавался горестным воспоминаниям и мечтал повернуть время вспять, ветер прогнал тучи куда-то в сторону Финского залива и в старом парке наступила тишина. Полная луна светила в окно, освещая накрытый белой скатертью столик и серебря страницы лежавшей на нём открытой книги. Книга была очень толстая и изрядно потрёпанная. Отполированные прикосновениями множества рук медные‘застёжки на кожаном переплёте горели в лунном свете, как глаза какого-то ночного животного. Кроме этой книги, на столе ничего не было; помимо стола, в комнате стояли только кровать, на которой сидел Пётр, белая больничная тумбочка, в которой было пусто, да железный стул с выкрашенным в белый цвет фанерным сиденьем. Книга была Дисциплинарным Уложением Практикующих Магов; Пётр не знал, кто принёс её сюда, но не сомневался, что это было сделано специально для него. Он вздохнул, шмыгнул носом, почесал в затылке. Спать ему от этого не захотелось и веселее тоже не стало.

Честно говоря, до самой ночи он ждал, что недоразумение вот-вот разъяснится и его выпустят из-под замка. Ну, может быть, слегка пожурят, ещё разок объяснят насчёт закона реверса и посоветуют в другой раз сначала думать, а после уж дуть в волшебный свисток. Иначе просто быть не могло! Ведь он действительно не хотел ничего плохого, и Валерка, если он настоящий товарищ, должен был всё объяснить. Неужели толстяк струсил? Неужели Пётр пошёл на такой риск ради обыкновенного труса, способного бросить друга в беде?

Когда башенные часы в актовом зале пробили одиннадцать, Пётр окончательно понял, что сегодня за ним никто не придёт. Никто не собирался выпускать его из-под замка; с другой стороны, это означало, что до его тётки так и не дозвонились и что сегодня, по крайней мере, его не увезут из школы. Тогда он призадумался: а что дальше? Хорошо, сегодня до Карины-Скарлатины не дозвонились, она за ним не приедет, и отъезд отодвинется хотя бы на день. А завтра? А послезавтра? Рано или поздно Карину отыщут, и ей придётся его забрать, хотя как раз она-то будет этому рада даже меньше, чем сам Пётр. И что тогда — жить с ней? Вот уж ни за какие коврижки!

Но что он мог поделать? Оправдываться и валить вину на других Пётр не любил. Да и не было в этой истории виноватых, кроме него. И зря он злился на Валерку, потому что Валерка тут действительно ни при чём. А раз Валерка не виноват, то и втягивать его в эту историю незачем…

Он представил себе, как Карина-Скарлатина приезжает за ним на своём чёрном «Ягуаре» и идёт по аллее парка — высокая, стройная, черноволосая, с круглым, очень белым лицом, с ярко накрашенными губами и густо подведёнными, немного раскосыми глазами. Тётка всегда напоминала ему змею: она была такая же гибкая, красивая и смертельно ядовитая. В общем-то, Карина не приходилась Петру родственницей. Он была женой маминого двоюродного брата, дяди Иллариона. Дядя Илларион служил в армии и однажды пропал без вести, не вернулся из командировки. Это случилось ещё до исчезновения мамы. Пётр очень переживал, когда дядя Илларион пропал, потому что с ним всегда было интересно и весело. А вот Карину Пётр почему-то всегда не любил, хотя виделись они до нынешнего лета нечасто.

Пётр поморщился, вспомнив о нынешнём лете. Когда кончился учебный год, школу закрыли на ремонт. Ученики разъехались по домам. Пётр рассчитывал, что за ним приедет бабушка — единственный близкий человек, который у него остался. И какой же это был неприятный сюрприз, когда однажды утром у ворот школы остановился блестящий чёрный «Ягуар» Карины-Скарлатины! Оказалось, что бабушка лежит в больнице, навещать её нельзя (так сказала Карина) и лето Петру придётся провести в гостях у «любящей тёти». Карина обещала Илье Даниловичу заботиться о «бедном сиротке», как она называла Петра. Петру очень не хотелось с ней ехать, но по существу возразить было нечего, и он решил, что как-нибудь потерпит эти несчастные три месяца. В конце концов, будущему волшебнику необходимо тренировать силу воли. Эх, знал бы он тогда, сколько этой самой силы воли ему понадобится, чтобы худо-бедно дотянуть до первого сентября!

Он решительно встал с кровати, подошёл к окну и взялся за ручку. Вернее, попытался взяться — ручка была словно покрыта льдом, таким скользким, что его даже нельзя было ощутить. Ладонь просто соскальзывала с бронзовой завитушки, сколько Пётр ни пытался за неё ухватиться. Да, с Большим Ключом не поспоришь! То, что заперто Большим Ключом, только им и отопрёшь, а всё остальное не поможет — хоть топором по стеклу бей, бесполезно…

Пётр стукнул кулаком по оконной раме, и кулак скользнул в сторону, наискосок прошёлся по окну, не касаясь его, и опустился на пухлый том Дисциплинарного Уложения. Пётр проследил за ним взглядом и горестно вздохнул, увидев чуть выше своего большого пальца следующие строки:

«Практикующий маг обязан дважды в день, утром и вечером, независимо от обстоятельств чистить зубы».

Пётр подумал, что практикующим магом ему теперь уже, наверное, не стать, а зубы чистить всё равно придётся. Это было обидно.

В эту минуту со стороны ванной послышался шум, как будто с полочки в раковину упала зубная щётка — упала, понятно, вместе с пластиковым стаканчиком, в котором стояла. Пётр вздрогнул от неожиданного звука и замер, прислуппваясь. Шум не повторился, но Пётр был уверен, что ему не послышалось: грохот был такой, словно кто-то нарочно сбил стаканчик со щёткой с полки. Ну пускай не нарочно, а нечаянно, но кто он, этот кто-то?! Ведь в помещение, запертое „Большим Ключом, не проберётся ни одна мышь, не залетит никакая, даже самая лсвкая, муха… Да что муха! Если комнату заперли Большим Ключом, туда не проскочит даже микроб!

Пётр почувствовал, как по спине у него пробежали мурашки. Чистить зубы окончательно расхотелось. Тогда он понял, что просто боится идти в ванную, и жутко разозлился на себя: ему, будущему чародею, не пристало бояться мышей! Вот только мышь ли это?

Он сбросил с плеч одеяло и решительно прошлёпал босыми пятками в ванную. В маленькой прихожей он остановился и зажёг свет, после чего резко распахнул дверь.

В ванной, как и следовало ожидать, никого не оказалось. Висевшее на стене над умывальником зеркало отразило бледную физиономию Петра и его всклокоченные волосы. Отодвинув пластиковую занавеску, он заглянул в ванну. Ванна была пуста и суха, лишь маленький паучок, напуганный светом и шумом, торопливо удирал в тёмную дыру стока. Тогда Пётр отпустил занавеску и заглянул в раковину.

В раковине лежал свалившийся с полки стаканчик, зубная щётка тоже была здесь. Пётр поднял стаканчик, поднёс его к стеклянной полочке и замер: на полочке, как раз там, где до сих пор стоял стаканчик, лежал свёрнутый в трубку и перевязанный грязным кожаным шнурком лист пергамента. Пергамент тоже был грязноватый, захватанный пальцами, мятый и даже надорванный по краям. На шнурке болталось что-то вроде печати — просто бесформенная лепёшка пчелиного воска, на которой кто-то оставил глубоко вдавленный отпечаток большого пальца. Поверх отпечатка были чем-то острым нацарапаны буквы «Н» и «Т». Выглядело всё это так, словно пергамент с силой вылетел прямо из зеркала, сбил с полки стаканчик и задержался на самом краешке. Пётр посмотрел в зеркало, но не увидел там ничего, кроме собственной встревоженной физиономии.

Тогда он осторожно поставил стаканчик на край полки и потянулся за пергаментом, но тут же отдёрнул руку. Всё-таки что-то было не так. Пергаментному свитку просто неоткуда было взяться в запертой Большим Ключом комнате, но сейчас Петра беспокоило не это. Что-то было не так то ли с самим пергаментом, то ли с зеркалом, то ли… В том-то и дело, что он не мог понять, что именно не в порядке!

Чтобы разобраться в этом сложном вопросе, Пётр прибег к испытанному приёму: повернулся к зеркалу боком и посмотрел на него искоса, боковым зрением. Ему показалось, что теперь в зеркале отражается не ванная, а какая-то совсем другая комната, и даже не комната, а пещера с низким закопчённым сводом, на фоне которого виднелось какое-то смутно знакомое лицо. Пётр быстро повернулся к зеркалу и увидел в нём то же, что и раньше: ванную комнату с выложенными белой кафельной плиткой стенами и себя самого — бледного, взъерошенного, стоящего в одних трусах посреди ванной и зябко поджимающего пальцы босых ног на холодном кафельном полу.

И вдруг он понял, что именно не в порядке. В зеркале было всё: дверь в прихожую, крючок с полотенцем, ванна с пластиковой занавеской, Пётр Ларин в одних трусах, стеклянная полочка над умывальником и стоявший на этой полочке красный пластмассовый стаканчик с синей зубной щёткой внутри. А вот чего там не было, так это пергаментного свитка, который лежал на полке рядом со стаканчиком. Стаканчик был, Пётр был, а пергамента не было!

Пётр протёр глаза, прищурился и посмотрел на пергамент сначала правым глазом, а потом левым. Пергамент по-прежнему лежал на полке и по-прежнему не отражался в зеркале. Петру были известны только две вещи, которые не отражаются в зеркалах: вампиры и галлюцинации. Вампиром пергаментный свиток быть не мог. Значит, он был галлюцинацией — то есть, попросту говоря, мерещился Петру. Но галлюцинации не сбивают с полок стаканчики с зубными щётками!

Существовал только один способ проверить, чем на самом деле является странный клочок пергамента, и Пётр незамедлительно прибег к этому способу — просто протянул руку и взял свиток с полки. Свиток был самый настоящий — шероховатый, увесистый, с болтающейся на грязном кожаном шнурке восковой блямбой. Пётр посмотрел в зеркало и увидел там свою свёрнутую трубочкой ладонь, в которой ничего не было. У него возникло странное ощущение: ему казалось, что зеркало за ним подглядывает. Ему даже послышалось чьё-то хихиканье, но вот это уже точно была галлюцинация: кроме Петра, в изоляторе никого не было, а зеркала не хихикают.

На всякий случай Пётр показал зеркалу язык и вышел из ванной, плотно прикрыв за собой дверь. Неприятное чувство, что за ним подглядывают, сразу исчезло. Пётр вернулся в комнату, включил ночник и сломал восковую печать.

Как он и ожидал, на пергаменте было написано письмо. Странное это было письмо, что и говорить! Корявые буквы расползались в разные стороны, как тараканы, некоторые были написаны наоборот, как будто их писал несмышленый малыш, не до конца освоивший азбуку, а уж ошибок и клякс было столько, что Пётр даже не пытался их сосчитать.

«Прехади к пруду где ты сиводне свес-тел, — гласило странное послание, — это очинъ важно для тибя. Прехади адин, а то ничиво не палучица. Я тибя Ъчинъ жду!!! Если ты умный, найдёш дарогу, а если глупый тагда седи где седиш, дуракоф у нас и без тибя сколко хочиш. Тарапис а то будит позно».

Подписи под посланием не было, если не считать подписью отпечаток грязного пальца и буквы «Т» и «Н» — точно такие же, как на сломанной восковой печати. Пётр прочёл послание ещё раз и пожал плечами.

— Да уж, — сказал он, разглядывая испещрённый кляксами и жирными пятнами свиток, — дураков у вас и впрямь достаточно. Кстати, где это — у вас?

В глубине души он надеялся, что ответ как-нибудь сам собой появится на пергаменте, но ничего подобного не произошло. Тогда Пётр зачем-то приложил свой большой палец к грязному отпечатку на свитке. Палец совпал с отпечатком тютелька в тютельку, но это ничуть не помогло Петру. Мало ли у кого такие же пальцы, как у него! И без того видно, что писал мальчишка, для которого такое занятие в диковинку — вон как карябал, бедняга! Семь потов, наверное, сошло, пока написал, а всё туда же — «дураков у нас и без тебя сколько хочешь»…

Пётр бросил мятый пергамент на стол, прямо поверх Дисциплинарного Уложения, и принялся торопливо натягивать штаны. Рубашка, как назло, перекрутилась на спине жгутом, и Петру пришлось повозиться, прежде чем воротник оказался сверху, а подол внизу, там, где ему положено находиться. Он очень спешил, потому что в голову ему пришла одна мысль: а вдруг автору письма известно что-то важное? Вдруг этот грамотей хочет передать ему весточку от мамы?

Застегнув рубашку и кое-как затолкав её под ремень, Пётр остановился и тяжело вздохнул. Он совсем позабыл о Большом Ключе, а между тем забывать о нём не следовало. Изолятор по-прежнему был надёжно заперт, и открыть дверь без ключа не смог бы даже сам директор Преображенский. «Замуровали, — с отчаянием подумал Пётр. — Посадили в тюрьму, как настоящего преступника, и даже подкоп не сделаешь — Большой Ключ не обманешь, сквозь его защиту и муравей не проползет… «Если ты умный, найдёшь дорогу…» Сами сначала попробуйте, а после говорите! Большой Ключ — это Большой Ключ, его ни умом, ни силой не возьмёшь. Но выйти-то надо! Нас ведь учили, что безвыходных положений не бывает! Сами учили, а сами заперли меня тут, как таракана в банке, — ищи выход, бегай по стенкам до посинения…»

Бегать по стенкам Пётр, конечно же, не стал. Вместо этого он снова присел на краешек кровати и стал думать. Все, кого он уважал, начиная с отца и кончая сказочным бароном Мюнхгаузеном, в один голос утверждали, что безвыходных положений не бывает. То есть совсем не бывает. В принципе. Они считали, что выход всегда найдётся, если хорошенько поискать. До сих пор Пётр просто принимал это утверждение на веру, потому что никогда не попадал в ситуации, которые казались безвыходными. До сегодняшнего вечера любую, даже самую неприятную, ситуацию можно было разрешить очень просто: пойти и попросить прощения. Сказать, что всё осознал и больше так не будешь. Объяснить, что не хотел ничего дурного, что ошибся или просто плохо подумал, а то и не подумал вовсе. Обычно этого оказывалось достаточно. Взрослые в таких случаях говорили: «Вот видишь, до чего доводят упрямство и своеволие! Ладно, ступай и впредь будь умнее». Сверстники выражались ещё проще: «Да ладно, чего там! Замнём для ясности. Мир, что ли?» И оставалось только ответить: «Мир» — и пожать протянутую руку.

Но теперь всё было иначе. Никто не ждал от него объяснений, никто не нуждался в его оправданиях, никто не хотел его извинений. Его просто посадили под замок, а замок заперли Большим Ключом. Как будто нарочно, чтобы он не мог сказать ни слова в свою защиту, не имел возможности объясниться… Конечно, при прочих равных условиях можно было бы подождать до утра, но ведь автор письма советовал поторопиться! А вдруг это действительно весточка от мамы? А вдруг она нуждается в помощи? А сын оставит её в беде только потому, что не может выбраться из запертой комнаты…

Но Большой Ключ!..

Выйти из помещения, запертого Большим Ключом, было невозможно, и оставаться в нём Пётр тоже не мог, не имел права.

Следовательно, он впервые в жизни попал в безвыходное положение. Но ведь безвыходных положений не бывает! Или всё же бывают?..

Он до звона в ушах стиснул зубы и изо всех сил зажмурился, пытаясь хоть что-то придумать. В голове по-прежнему было пусто, как в старой дырявой канистре из-под бензина. Мыслей не было, зато на их месте неожиданно появилась картинка. Сначала она была мутная, словно не в фокусе, а потом очертания предметов приобрели резкость, налились цветом, и Пётр увидел…

Вообще-то, такое случалось с ним и раньше. Иногда он видел события, свидетелем которых не являлся, и людей, с которыми никогда не был знаком. Если бы такое происходило с ним только во сне, Пётр не обратил бы на свои видения никакого внимания — мало ли что может присниться человеку! Но эти странные сны порой приходили к нему наяву и были такими правдоподобными, что Пётр просто не знал, как это объяснить. Возможно, во всём была виновата его богатая фантазия, а может быть, это проклёвывался, прорастал в нём дар провидёния, присущий, по слухам, некоторым особенно одарённым волшебникам…

Он увидел пыльные, выжженные яростным нездешним солнцем горы с редкими пятнами выгоревшей зелени. Это был мир скал, пыли и раскалённого щебня. Горы дышали зноем и вековым равнодушным злом, над раскалёнными валунами дрожало белёсое знойное марево, из расщелин торчали пучки жёсткой рыжевато-зелёной травы, сухой и ломкой, как хворост. Пули щёлкали по камням, разбрасывали щебень, вздымали облачка едкой пыли, расшвыривали во все стороны сбитые стебли травы. Среди камней тускло блестели россыпи медных гильз, на ближних склонах мигали вспышки выстрелов — сверху, снизу, справа и слева — со всех сторон. Горное эхо гулко вторило грохоту автоматных очередей, взрывы гранат напоминали глухой кашель простуженного великана, а ри-кошеты визжали, как вырвавшиеся на свободу демоны ада. Кровь смешивалась с пылью, становясь тёмно-бурой, почти чёрной, и сухая трава начинала дымиться там, где к ней прикасался раскалённый ствол автомата.

Среди валунов лежали люди в пыльной пятнистой форме без знаков различия. Они напоминали сломанных кукол, брошенных в песочнице капризным ребёнком; они не шевелились, и белёсая доломитовая пыль запорашивала их, делая тела похожими на каменные надгробия. Они были мертвы, а пули всё сыпались со всех сторон, разбрасывая щебень и выбивая из серых валунов острые каменные брызги. Позади, на извилистом горном серпантине, догорал подбитый бронетранспортёр с гвардейским значком на борту, и жирный чёрный дым столбом уходил в бледно-голубое раскалённое небо. Здесь царила смерть, но в самом сердце её пыльного царства, в дыму и пыли, среди щёлкающих по камням пуль и рвущихся гранат, всё ещё оставался живой человек, и он не просто жил — он сражался.

На человеке были пыльные камуфляжные штаны, поношенные кроссовки и пятнистая безрукавка на голое тело. Загорелая кожа побелела от каменной пыли, на левом плече виднелся грязный, пропитанный кровью бинт, На непокрытой голове топорщились жёсткие от вездесущей пыли русые волосы. Он лежал за большим обломком скалы и прицельно бил из автомата по ближнему склону. Он стрелял одиночными, экономя патроны, но те всё равно кончились — затвор лязгнул, и боёк с коротким щелчком упал на пустой патронник. Человек отбросил ставший бесполезным автомат, повернулся на бок и вынул из кобуры чёрный тупоносый револьвер. Другой рукой он отцепил от пояса последнюю гранату, зубами вытащил чеку и стал ждать, притаившись за камнем и глядя в небо спокойными серыми глазами.

Стрельба прекратилась, и вскоре стали слышны шаги. Их было много; враги приближались со всех сторон, осторожно ступая по каменным осыпям и негромко переговариваясь на непонятном гортанном языке. Это были бородатые черноволосые люди в такой же пятнистой форме без знаков различия. Человек, притаившийся за камнем, терпеливо ждал, рассчитывая перед смертью прихватить с собой хотя бы нескольких бородачей. Но враги оказались хитрее: они остановились на безопасном расстоянии, взяв его в плотное кольцо, и одинаковым движением навели на него автоматы.

— Вот ты и попался, урус, — насмешливо сказал один из бородачей — видимо, главный. — Бросай свой пугач и выходи с поднятыми руками.

Человек за камнем не ответил. Он примеривался бросить гранату, но понимал, что не успеет — сотня автоматных пуль вопьётся в него раньше, чем он как следует размахнётся. Он был в безвыходном положении: сдаваться было нельзя, а победить не получалось. Враги тоже понимали это. Они не спеша двинулись вперёд, сжимая кольцо, и вдруг человек за камнем исчез. Только что он был, и вдруг его не стало, остался лишь разряженный автомат, россыпь медных гильз да бурое пятно подсыхающей крови на сером камне…

…Пётр шумно перевёл дыхание и утёр рукавом рубашки мокрое от слёз лицо. Он только теперь заметил, что плачет, но ему не было стыдно. Он узнал этого одинокого бойца. Похоже, Пётр только что видел последний бой своего пропавшего без вести дяди Иллариона — тот самый бой, из которого он не вернулся. Ни живым не вернулся, ни мёртвым… В письме, которое прислали из части, так и было написано: «пропал без вести». Карина-Скарлатина немного поплакала для виду, а потом сказала, что пропасть без вести — это всё равно что умереть. Погиб человек, а тело не нашли, вот и пишут — пропал, дескать, без вести… Пётр ей тогда не поверил. Он вообще не верил тётке — ни в чём не верил, никогда, так с какой стати должен был поверить сейчас? Он сказал, что это неправда, что дядя жив, а Скарлатина ответила, что он уже большой мальчик и не должен выдавать желаемое за действительное. А Пётр ей ответил, что это она выдаёт желаемое за действительное, и тогда Скарлатина закатила ему пощёчину. Ладонь у неё была узкая, с длинными тонкими пальцами, с острыми ярко-красными ногтями. Она оказалась холодной и неожиданно жёсткой, прямо как ракетка для настольного тенниса — сверху, тонкий слой упругой резины, а под резиной твёрдая слоёная фанера. И вот этой своей наманикюрен-ной ракеткой тётка залепила Петру звонкую оплеуху — первую настоящую оплеуху в его жизни. Пётр до сих пор не понимал, как он тогда не превратил Скарлатину в какую-нибудь жабу. Вообще-то, проделывать такие вещи он пока не умел, но в тот раз этот фокус у него запросто мог получиться — уж очень он разозлился. И что, спрашивается, спасло Карину-Скарлатину от жизни в каком-нибудь болоте? Да всё оно же, Дисциплинарное Уложение Практикующих Магов, где чёрным по белому говорится, что практикующий маг ни в коем случае не должен причинять вред ни одному живому существу…

Пётр тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания. Что же он всё-таки видел? Неужели это было на самом деле? Или это всего лишь плод его мальчишеской фантазии? Может быть, он и вправду выдаёт желаемое за действительное?

— Ну и пусть, — пробормотал он, ударив кулаком по подушке. — Ну и хорошо! А что такое волшебство? Волшебство, если разобраться, это сплошное превращение желаемого в действительное.

Как бы то ни было, странное видение неожиданно успокоило его, и он начал размышлять, как на экзамене. Что ему было нужно? Выбраться из запертой Большим Ключом комнаты. Что для этого требовалось? Требовалось всего ничего — отпереть дверь всё тем же Большим Ключом. Достать Ключ, сидя взаперти, Пётр не мог; значит, он нуждался в помощи извне.

Он почувствовал, что зашёл в тупик. Звать на помощь было некого. Валерка с радостью согласился бы ему помочь, но он был слишком неуклюж и непременно попался бы при попытке выкрасть Большой Ключ из специального шкафчика в учительской, где тот хранился. С этой задачей отлично справилась бы Машка, но она была шкодой, а во всех помещениях школы, кроме спален и коридоров, недавно установили специальную противо-шкодную сигнализацию, так что Машкина попытка проникнуть в учительскую непременно закончилась бы жутким тарарамом. Впутывать в эту нехорошую историю кого-то ещё Петру решительно не хотелось. Он сам заварил эту кашу и сам должен был её расхлебать — всю, до последней ложки.

Он покосился на пергаментный свиток, всё так же лежавший поверх раскрытого на середине пухлого тома Дисциплинарного Уложения. Это был обыкновенный кусок свёрнутого в трубку грязного пергамента, но от него по изолятору расходились невидимые волны нетерпения и тревоги. С того момента, как Пётр получил послание, прошло уже полчаса, а он всё ещё не придумал, как выбраться из заточения. В самом деле, как?! «Если ты умный, то сумеешь найти дорогу» — кажется, так было сказано в послании. Что и говорить, ценный совет!

Осенённый внезапной идеей, Пётр вскочил с кровати, побежал в ванную и потрогал зеркало. Зеркало было как зеркало — обыкновенный кусок стекла, гладкий и прохладный. Пальцы скользили по нему, даже не думая проходить насквозь. Даже если пергаментный свиток появился оттуда, то для Петра этот путь явно был закрыт.

Пётр отдёрнул пластиковую занавеску и попробовал просунуть палец в сток ванны. Ему ещё ни разу не доводилось путешествовать по канализационным трубам, но он читал, что это возможно. Увы, погрузившись в сток до половины, палец наткнулся на невидимую преграду и пробкой выскочил наружу. Вместе с пальцем из стока выбежал давешний паучок — тоже оказался взаперти, бедняга…

И тут Пётр кое-что вспомнил. Это был рискованный шаг, но он чувствовал, что другого выхода нет. Или это, или ждать утра, а утром будет поздно…

Он вдруг понял, что утром действительно будет безнадёжно, окончательно поздно. Он не знал, откуда у него такая уверенность, но опредёленно чувствовал, что утром, ровно в девять тридцать, к воротам школы подкатит на своём чёрном лакированном «Ягуаре» Карина-Скарлатина, и ни о какой прогулке к пруду даже речи не будет — ни за что не пустит, ни под каким предлогом! Не драться же с ней, в самом-то деле…

Нужно было действовать.

— Ладно, — пробормотал Пётр. — Из-за тебя я в это впутался, ты меня теперь и выручай.

Он сосредоточился. Ему ещё никогда не приходилось творить заклинание Одушевления.

Честно говоря, ему даже не полагалось знать это заклинание, он прочёл его случайно в забытой кем-то на столе в алхимической лаборатории старинной книге. Это было одно из заклинаний, к которым редко прибегали даже опытные, знающие волшебники. В Дисциплинарном Уложении Практикующих Магов по этому поводу было сказано следующее:

«Одушевляя неживой предмет, практикующий маг автоматически берёт на себя ответственность за все дела и поступки одушевлённого им предмета, а также за иные мыслимые и немыслимые последствия одушевления».

Вспомнив этот параграф и представив себе, на какие дела и поступки может оказаться способным одушевляемый им предмет, Пётр зябко поёжился. О мыслимых и немыслимых последствиях ему даже думать не хотелось. И ведь потом ничего не поправишь! В случае крайней необходимости волшебник, даже начинающий, имеет право дать жизнь любому предмету — хоть столу, хоть стулу, хоть придорожному камню. Дать — пожалуйста, а вот отнять — ни-ни. Отнять жизнь — значит совершить убийство, самое страшное из всех злодеяний, после которого волшебник раз и навсегда превращается в чёрного мага, раба Мирового Зла. Именно поэтому одушевление неживых предметов считается делом ответственным и небезопасным. Кто знает, как поведёт себя одушевлённый предмет, и кто может угадать, будет ли этот предмет рад своему одушевлению? Какая, например, радость живому футбольному мячу от того, что его всё время пинают ногами, заставляя кататься по грязи?

Но другого выхода Пётр по-прежнему не видел. Поэтому он несколько раз вдохнул и выдохнул воздух, нахмурил брови, зажмурился и тихонько, одними губами, произнёс заклинание. Воздух едва ощутимо вздрогнул, когда древние слова привели в действие ещё более древние силы, но прошло ещё минут десять, прежде чем за дверью раздался шорох и чей-то тоненький голосок произнёс свистящим шёпотом:

— Хозяин, ты здесь? Я не могу войти! Это я, твой Свисток!

Пётр утёр со лба обильный пот, подошёл к двери и, опустившись на корточки, подробно растолковал Волшебному Свистку, что от него требуется.