Ледяной Скипетр

Глава 11. Огненные тени наступают

Деревня у подножия холма оказалась нежилой. Не вымершей — покинутой. Словно все ее обитатели разом собрали пожитки и ушли, оставив за собой лишь призрачное эхо былой жизни. Избы стояли с заколоченными ставнями, над покосившимися трубами не вилось дымка, и лишь вьюга заботливо заметала снегом следы последних человеческих ног. Тишина здесь была иной, чем в лесу — не живой и напряженной, а пустой, вымершей, словно вытоптанной сапогами безысходности.

Они прошлись по центральной, единственной улице, и Елена ощущала историю этого места как открытую рану. Вот здесь, у колодца с замерзшим веретеном, дети, наверное, играли в салки. А из этой избы с резными наличниками до последнего доносились песни — она почти слышала их отголосок, застрявший, как заноза, в памяти бревен. Теперь же из щелей в старых стенах на них смотрела лишь слепая, равнодушная пустота. Это была не смерть от льда, как в Вологде. Это была смерть от страха. Люди бежали, куда глаза глядят, лишь бы подальше от линии фронта невидимой войны.

Они выбрали для ночлега крайнюю избу, чуть в стороне от остальных, под прикрытием громадной, облетевшей ветлы. Строение было крепким, с толстыми бревенчатыми стенами, но дверь висела на одной петле, внутрь свободно залетал снег. Данила быстро осмотрел его, нашел в углу еще поленницу дров — странный знак в покинутом доме — и принялся обустраивать ночлег с той же молчаливой эффективностью.

Елена помогала ему, но мысли ее были далеко. Она все еще прислушивалась к миру, к тому новому, безмолвному органу чувств, что открылся в ней за час немоты. Но здесь, в этом мертвом месте, ей отвечала лишь тишина. Земля молчала, придавленная горем, деревья стояли, укутавшись в снежные саваны, и даже духи, казалось, обходили это место стороной. Лишь изредка доносился скрип старых балок под напором ветра, похожий на стон.

Разведя в печурке небольшой, почти безымянный огонь — ровно настолько, чтобы не замерзнуть, но не привлекать внимания — Данила расстелил плащи в самом сухом углу. Они поели молча, прислушиваясь к завыванию вьюги за стенами. Холод пробирался внутрь сквозь щели, цеплялся за одежду, заставлял ежиться. Елена сидела, обхватив колени, и смотрела на прыгающие тени от огня. Возвращенный голос казался ей теперь игрушкой, чужеродным придатком. Ей хотелось снова замолчать, уйти в тот беззвучный мир, где все было ясно и понятно.

— Отсюда до Москвы — день, максимум два, пути, — тихо сказал Данила, прерывая ее раздумья. Он чистил свой нож, движения его были точными и выверенными. — Если, конечно, нас никто не остановит.

— Их здесь нет, — так же тихо ответила Елена, имея в виду Следопытов. — Я не чувствую.

Она не чувствовала их жгучего, пепельного присутствия. Но это не значило, что их не было. Возможно, они просто умели лучше прятаться.

— Все равно нужно быть настороже, — он вложил нож в ножны. — Ложись. Я постою первую стражу.

Она не стала спорить. Усталость валила с ног, тяжелая, как мешок с камнями. Завернувшись в плащ, она прилегла на жесткие доски, положив голову на рюкзак. Домовой, почуяв относительный покой, вылез и устроился у нее в изголовье, свернувшись теплым, шелестящим клубком. Его тихое, мерное потрескивание стало колыбельной.

Сон накатил почти сразу, черный и без сновидений. Но длился он недолго.

Елена проснулась от резкого толчка в бок. Она открыла глаза и увидела склонившегося над ней Данилу. Его лицо в полумраке было напряжено до предела, глаза горели холодным огнем. Он прижал палец к губам, приказывая молчать.

И тогда она услышала.

Сначала — лишь вой ветра. Потом — на его фоне — другой звук. Глухой, мерный скрежет, словно по снегу шли не люди, а нечто тяжелое, облаченное в раскаленную докрасна броню. Скрип замерзшей корки под чудовищным весом. И запах. Горький, едкий, знакомый до тошноты запах гари и пепла.

Они здесь.

Данила бесшумно поднялся, застыв у окна с выбитым стеклом, затянутого рваной холстиной. Он не выглянул, лишь прислушивался, сливаясь с тенью. Елена, сердце колотясь где-то в горле, подползла к нему.

— Сколько? — прошептала она, едва шевеля губами.

— Трое, — так же беззвучно ответил он. — Идут с трех сторон. Окружают.

Отчаяние, холодное и липкое, сдавило ей горло. Трое. Против одного. Против нее, беспомощной, не умеющей управляться с той силой, что дремала в ее крови.

— Беги, — резко сказал Данила, не глядя на нее. — В заднюю дверь. Пока они не замкнули круг.

— Нет! — ее собственный шепот прозвучал оглушительно громко.

— Елена! — в его голосе впервые прозвучала сталь. — Это приказ!

— Ты не мой командир! — выдохнула она, хватая его за рукав.

В этот момент стена избы с противоположной стороны осветилась багровым заревом. Воздух с шипением вырвался наружу, а бревна, столетиями хранившие холод, вдруг задымились, зашипели, исторгая смолистый пар. Дерево не горело — оно тлело, прожигаемое изнутри неестественным жаром.

Дверь с грохотом распахнулась, не выдержав напора. На пороге, заливая все вокруг алым, пульсирующим светом, стоял Огненный Следопыт.

Он был таким, каким она запомнила его в тайге — высокий, закутанный в черный, поглощающий свет плащ, безликий и бездушный. Но теперь его жезл пылал не синим, а ядовито-алым пламенем, бросающим на стены пляшущие, уродливые тени. Жар от него был физическим ударом, от которого Елена отшатнулась, заслоняясь рукой.

— Ветрова, — проскрипел он, и его голос был похож на треск ломающихся костей в огне. — Ты не вняла предупреждению.

«Где твой защитник, девочка?» — раздался голос слева. Второй Следопыт вошел через пролом в стене, его плащ курился, словно он только что вышел из горнила. — «Отдай Скипетр, и мы оставим тебя в покое. Может быть».

«Она не отдаст, — ответил третий, появившись справа, завершая окружение. Его голос был тише, но оттого еще страшнее, словно шепот раскаленного песка. — В ее жилах течет лед. Он сделал ее упрямой. Но лед можно растопить».

Данила не стал ждать. Он метнулся вперед, не как человек, а как тень. В его руке не было видно оружия, но в следующее мгновение в воздухе вспыхнула ослепительная голубая вспышка. Он выхватил из-за пазухи кристалл льда, тот самый, что дала ему Евдокия, и лед, послушный его воле, вытянулся в длинный, узкий, прозрачный клинок. Меч из чистого, вечного холода.

Ледяное лезвие со звоном встретилось с огненным жезлом. Раздался шипящий вопль — не человеческий, а самой материи, в которой сталкивались две непримиримые стихии. Пар, густой и едкий, заполнил избу, скрывая бойцов от глаз Елены. Она видела лишь вспышки — алые и синие — слышала скрежет, шипение, тяжелое дыхание Данилы.

Он дрался с отчаянием загнанного зверя. Данила отчаянно пытался создать им помехи. Он выбивал из-под ног Следопытов тлеющие половицы, швырял в них обломками мебели, которые вспыхивали в воздухе, как факелы. Но это было как пытаться остановить лавину, кидая в нее снежки. Его ледяной клинок с каждым ударом становился короче, испаряясь под напором адского жара. Он чувствовал, как немеют пальцы, держащие кристалл, а холод, всегда бывший его союзником, теперь высасывал из него последние силы. Он видел Елену, застывшую у стены, и в его душе, поверх военной выучки и воли к победе, поднималось горькое, беспомощное отчаяние. Он не мог защитить ее. Он подвел ее, как когда-то подвел своих близких. Эта мысль жгла его изнутри больнее любого огненного жезла. Его движения были молниеносны, точны, лишены всякой лишней красоты — только смертоносная эффективность. Ледяной клинок оставлял на плаще Следопыта черные, обугленные полосы, шипел, впиваясь в плоть из огня и тени. Но Следопыт был сильнее. Его удары были тяжелы, неумолимы, каждый — сокрушающей волной жара.

Вдруг с двух других сторон стены избы взорвались вовнутрь. Не от удара, а от жара — бревна почернели, рассыпались в тлеющие угли. В проемах возникли еще две фигуры, идентичные первой. Кольцо замкнулось.

Теперь Данила отбивался от троих. Он метался по избе, используя рухлядь как укрытие, стараясь не дать им окружить себя. Ледяной меч в его руке был лишь тонкой свечкой против трех бушующих костров. Он успел пронзить одного из Следопытов, и тот с оглушительным ревом отступил, заливая рану сияющей лавой, но двое других набросились на него с яростью.

Елена стояла, вжавшись в стену, не в силах пошевелиться. Страх сковал ее похуже любого льда. Она видела, как один из Следопытов, тот, что был раньше, изловчился и ударил жезлом по клинку Данилы. Ледяной меч с треском разлетелся на тысячи сверкающих осколков. Данила, потеряв равновесие, отлетел к стене, и в этот миг второй Следопыт, молчавший до этого, сделал короткий выпад.

Елена увидела, как кончик огненного жезла, раскаленный добела, вошел в бок Данилы, чуть ниже ребер.

Раздался короткий, сдавленный выдох. Не крик. Скорее… хрип.

Данила медленно сполз по стене на пол. Его руки судорожно сжались вокруг раны, из-под пальцев сочилась алая, горячая кровь, шипя и испаряясь на промерзшем полу. Он поднял на Елену взгляд. В его глазах не было боли. Было лишь отчаяние и… извинение.

— Нет… — простонала Елена. Голос ее был слабым, чужим. Руки дрожали так, что она не могла их сжать. — Нет…

— Лёд! — просипел у ее ног домовой. Его теневое тело металось по полу, словно попавший в ловушку зверек. — Елена, вызови лёд! Ты должна!

— Не могу… — выдавила она, и слеза потекли по ее лицу, замерзая на щеках. — Не могу… боюсь…

Она снова была той маленькой девочкой на берегу Северной Двины, которая беспомощно стучала кулаками по льду, умоляя реку спасти мать. Та же парализующая беспомощность. Та же уверенность, что она слишком слаба, чтобы что-то изменить. Магия, которая только что начинала чувствоваться частью себя, вдруг снова стала чужой, огромной и неуправляемой, как дикий зверь.

Она видела, как Следопыты медленно, неспешно двинулись к ней. Их безликие тени колыхались в такт пляшущему пламени. Они не торопились. Добыча была в ловушке.

— Должна! — закричал домовой, и в его голосе впервые прозвучал настоящий, животный ужас. — Иначе умрешь! Умрет он! Все!

Один из Следопытов поднял жезл, нацеливаясь на нее. Багровый свет заполнил все ее зрение, выжигая слепое пятно. Жар опалил кожу.

И в этот миг что-то щелкнуло. Не в голове. Глубже. В самой ее сути.

Она почувствовала, как ее собственная рука, все еще бешено дрожащая, вдруг… замерла. Мышцы напряглись, но не по ее воле. Пальцы выпрямились, ладонь раскрылась. И в нее, в самую ее плоть, в кости, влилось что-то чужеродное, древнее и до боли знакомое. Это был домовой. Он вселился в ее руку.

Ощущение было невыразимо чудовищным. Это не было слиянием или сотрудничеством. Это было насилие. Она чувствовала, как его воля, отчаянная и чужая, проникает в ее нервные окончания, входит в ее мышцы, как ключ в замок. Ее собственная душа отчаянно протестовала, сжималась в комок ужаса перед этим вторжением. Это было хуже, чем потеря голоса. Это была потеря себя. Она была пассажиром в собственном теле, заложником в крепости своей плоти.

Она ощутила его паническое, шелестящее сознание, слившееся с ее собственным. Он был не хозяином, а проводником, рулевым в шторм, взявшим на себя управление тонущим кораблем.

— Прости, дитятко… — прозвучал его голос прямо у нее в голове, и он был полон невыразимой печали.

И лед пришел.

Но не так, как раньше. Не волна, не щит, не осознанное усилие. Это был взрыв. Агония.

Мир для Елены сузился до белого катаклизма, рвущегося из ее же плоти. Она не видела, а чувствовала, как молекулы воздуха вокруг нее кристаллизуются и ломаются с хрустальным звоном. Она ощущала агонию Следопытов не как боль, а как резкое, пронзительное отрицание — их огненная сущность яростно сопротивлялась замораживанию, и эта борьба отдавалась в ее собственном существе ледяными судорогами. Внутри ее черепа звенело, а в груди что-то рвалось и гасло, словно перегоревшая нить. Это была не магия — это была пытка, где ее тело стало орудием, а душа — мишенью.

Белоснежный, с сизой сердцевиной вихрь хлестнул из ее раскрытой ладони, вырвавшись наружу с таким грохотом, что у нее лопнули барабанные перепонки, и мир погрузился в оглушительную тишину. Она не видела, а чувствовала, как струя абсолютного нуля, не вода, не пар, а сама квинтэссенция холода, ударила в первого Следопыта. Его алое пламя погасло с звуком лопнувшего стеклянного шара. Тело, состоявшее из огня и тени, не замерзло — оно остекленело, превратилось в мутную, неподвижную статую, запечатанную в кокон из прозрачного, пульсирующего внутренним светом льда.

Вихрь, не теряя силы, рванул ко второму. Тот попытался поднять жезл, но лед настиг его, сковал в неестественной позе, навеки запечатлев маску удивления на безликой тени. Третий, тот, что был ранен, попытался отступить, но ледяная буря накрыла и его, пригвоздив к обугленному дверному косяку.

Все заняло несколько секунд.

Грохот стих. Когда вихрь иссяк, наступила не тишина, а вакуум. Давление, вышибавшее душу из тела, схлопнулось, оставив после себя оглушительную пустоту. Елена почувствовала, как ее сердце пропустило удар, а потом забилось с бешеной, аритмичной скоростью. Во рту стоял вкус гари и металла — вкус собственной крови, прикушенной губы. Каждый мускул дрожал мелкой, неконтролируемой дрожью, как струна после удара. Ее легкие отказывались вдыхать морозный воздух, и она закашлялась, давясь ледяной пылью, еще витавшей вокруг. Это был не просто упадок сил. Это был магический откат — расплата за неестественный, насильственный выброс силы, за которую она не была готова заплатить.

Сила, двигавшая рукой Елены, иссякла. Чужая воля ушла, оставив после себя чудовищную, всепоглощающую пустоту. Она почувствовала, как что-то горячее и липкое течет по ее ладони. Она опустила глаза.

Ее ладонь была ужасна. Кожа от кончиков пальцев до запястья покрылась узором, похожим на морозные разводы на стекле, но этот узор был выжжен изнутри. Сквозь трещинки на коже сочился тусклый, синий свет — свет самой магии, которая сожгла плоть, пытаясь вырваться наружу. Рука не болела. Она была мертвой, чужой, куском обугленного мяса, покрытого инеем.

Она попыталась пошевелить пальцами. Не вышло.

Потом ее взгляд упал на Данилу. Он все еще сидел, прислонившись к стене, прижимая окровавленную руку к ране. Его лицо было серым, восковым, но глаза были открыты и смотрели на нее с немым вопросом и ужасом. Он видел. Он видел, как ее лицо исказилось гримасой, не принадлежавшей ей, как ее рука двигалась с чужой, роботической точностью. Он видел взрыв, спасший их жизни, и он видел цену. В его взгляде не было благодарности. Был ужас. И страх. Не перед Следопытами. Перед ней. Перед тем, во что она могла превратиться.

И тогда ноги Елены подкосились. Она рухнула на пол, на колючие, холодные щепки. Темнота накатила с краев зрения, густая и безразличная.

Перед тем как потерять сознание, она увидела, как из ее онемевшей ладони выползает теневая, крошечная фигурка домового. Он был едва заметен, полупрозрачен, словно истратил все свои силы. Он подполз к ее лицу, дотронулся до щеки своей угольковой лапкой.

— Прости… — снова прошептал он, и его голос был слабым, как шелест умирающего листа. — Это был… единственный способ… Ты не могла… а надо было…

Он посмотрел на ее обугленную руку, и в его тлеющих глазках-угольках вспыхнула настоящая боль. — «Я… я повредил сосуд… Плоть не должна так… Ты теперь ранена… и я тоже…» Его голос оборвался, и он, словно свеча на ветру, погас, превратившись в легкую, почти невесомую тень, едва окрашивающую воздух. Он исчез, растворился в своем ранении, оставив ее одну с последствиями их вынужденного симбиоза.

Очнулась она на мгновение, уже лежа на полу. Ее взгляд затуманенным стеклом скользнул по ледяным гробницам, по почерневшим, обугленным стенам, по одинокому язычку пламени в печурке, который агонизировал, словно последний свидетель случившегося кошмара. Потом ее глаза нашли Данилу. Он был здесь, всего в нескольких шагах, жив, дышал. Но пропасть, легшая между ними в тот миг, когда он увидел в ней не Елену, а нечто иное, казалась шире и глубже всей Волги. Он был по ту сторону случившегося. А она оставалась здесь, одна, с холодной, мертвой рукой и с еще более холодным, чудовищным знанием, поселившимся глубоко внутри. Магия больше не была даром или инструментом. Она была чудовищем, которое можно было выпустить на волю, подчинив ему свою волю, но никогда не приручив до конца. И это знание было страшнее всех Огненных Следопытов, вместе взятых.

Больше она ничего не слышала.

Три ледяных саркофага, запечатавших Огненных Следопытов, стояли в разгромленной избе, слабо мерцая в свете угасающего огня в печурке. Внутри них застыли вечные, удивленные тени. А на полу лежали двое — мужчина, истекающий кровью, и девушка с обугленной, замороженной рукой, в чье тело впервые проникла магия не как дар, а как насилие. И как рана. И где-то в подушке из мха и теней, глубоко в небытии, зализывал свои духовные раны маленький, преданный дух, сломленный ценою спасения тех, кого он поклялся хранить.