Ледяной Скипетр

Глава 7. Тайга просыпается

Тишина, установившаяся после ухода Данилы, была обманчивой. Она длилась не больше получаса, пока они углублялись в чащу, и сменилась нарастающим гулом. Сначала едва слышным, низкочастотным, ощущаемым скорее костями, чем ушами. Он исходил отовсюду: из-под земли, из стволов деревьев, из самого воздуха. Казалось, гигантский механизм, спавший последние сто лет, медленно, со скрипом, начинал свою работу. Тайга просыпалась. И ее пробуждение было не дружелюбным зевком, а настороженным вниманием сторожа, обнаружившего на своей территории двух незваных гостей.

Елена шла первой, сжимая в руке ольховую ветвь. Данила — следом, на почтительной дистанции в пять шагов. Он не пытался возглавить шествие, не предлагал свою помощь на каждом кочке. Он просто был сзади, как тень, как молчаливое обещание, что тыл прикрыт. Домовой, сидя в рюкзаке, временами испускал тихое, похожее на кошачье мурлыканье, урчание — знак одобрения или, возможно, признак того, что ему тоже спокойнее, когда они не одни.

«Он не доверяет мне до конца, — думала Елена, чувствуя его взгляд на своей спине. — Или доверяет, но проверяет. Как и лес».

Первое испытание подстерегло их уже через пару часов пути. Тропа, до этого ясная и понятная, внезапно раздвоилась. Одна уходила вправо, под уклон, в солнечную, залитую светом просеку, где птицы пели и порхали бабочки. Другая — влево, в сумрак густой еловой чащи, где стволы стояли так тесно, что, казалось, между ними не пролезть и лисе. Воздух из чащи тянуло холодком и запахом прелых листьев.

Елена остановилась, подняла ветвь ольхи. Та в ее руке оставалась инертной, холодной. Никакого импульса, никакого подсказа.

— Что говорит твой компас? — тихо спросил Данила, подходя ближе. Его голос был низким и спокойным, но в нем слышалась напряженная готовность.

— Ничего. Молчит. Как будто лес сам еще не решил, куда нас пустить.

— Значит, выбор за нами. И это тоже часть проверки.

Он внимательно осмотрел обе тропы, подошел к развилке, присел на корточки, изучая землю. Просека казалась очевидным, легким путем. Чаща — сложным и опасным.

— Правая, — решительно сказал Данила, поднимаясь. — Мы сбережем время и силы. Почва твердая, следов крупного зверя нет. Логика подсказывает этот путь.

— Я пойду налево, — так же твердо заявила Елена.

Данила обернулся, удивленно подняв бровь. Шрам над ней натянулся.

— Это нелогично. Чаща полна буреломов, там могут быть топи. Просека безопаснее. Мы не можем позволить себе заблудиться.

— Именно поэтому я и иду налево, — ответила Елена, глядя в зеленоватый мрак меж елей. — Лес не стал бы предлагать легкий путь, если бы он был верным. Это ловушка доверия. Леший сказал: «Если пойдешь с ложью в сердце — заведет в болото». А ложь бывает разной. В том числе — ложь легкого выбора. Логика — это хорошо. Но здесь, кажется, нужна другая правда.

Она увидела, как в его глазах мелькнуло что-то — не гнев, а скорее уважение, смешанное с долей раздражения. Он, профессиональный воин, привыкший к тактике и стратегии, столкнулся с интуицией, которую не мог проверить.

— Ты уверена? — переспросил он, и в его голосе не было вызова, был лишь вопрос.

— Нет, — честно призналась Елена. — Но я чувствую, что это правильно.

Она не стала ждать его ответа и шагнула под сень густых крон. Воздух здесь был густым, пахлым хвоей и влажной землей. Данила, помедлив с секунду, молча последовал за ней. Его молчание было красноречивее любых слов. Он принял ее решение.

Они шли час, продираясь сквозь низко нависшие ветви, обходя замшелые валуны. Ветка ольхи в руке Елены оставалась холодной. Внезапно позади них, со стороны просеки, донесся отдаленный, но отчетливый звук — глухой удар, будто рухнуло огромное дерево, а за ним — тревожный, быстро удаляющийся топот, похожий на бегство стада чего-то крупного. Данила остановился, прислушался, его рука инстинктивно легла на рукоять ножа.

— Бурелом, — констатировал он. — Или что-то, его имитирующее. На просеке было неспокойно. Ты была права.

Елена лишь кивнула, но внутри ее что-то ёкнуло от странного удовлетворения. Она не ошиблась. Она доверилась не логике, а чутью, и лес это признал. Это была ее первая маленькая победа не над кем-то, а над самой собой, над своим страхом ошибиться.

Второе испытание ждало их у небольшого, но зловонного болотца, преградившего путь. Вода стояла черная, маслянистая, покрытая зеленоватой пленкой ряски. Кочки выглядели ненадежными, зыбкими. И посреди этой трясины, на полузатопленном бревне, сидела старуха. Вернее, нечто, ее напоминающее. Существо было маленьким, ссохшимся, с кожей цвета тины и длинными, спутанными, как водоросли, волосами. Ее пальцы, длинные и костлявые, были перепончатыми. Это была кикимора.

Она не двигалась, лишь смотрела на них круглыми, совершенно черными, бездонными глазами, в которых не было ни зрачков, ни белков.

— Проход через мое болото платный, — просипела она, и ее голос был похож на звук пузырей, лопающихся в грязи.

— Мы можем обойти, — быстро сказал Данила, его поза стала боевой. Он шагнул вперед, заслоняя Елену.

— Нельзя, — тихо сказала Елена, кладя руку ему на локоть. — Смотри.

Она указала взглядом на края болота. Справа и слева чаща смыкалась в непроходимую, колючую стену из елей и буреломника, опутанную колючей проволокой ежевики. Болото было единственным путем.

— Обойти нельзя, — кикимора скалилась, обнажая мелкие, острые, как иглы, зубы. — Или платите, или становитесь частью моего болота. Новые кочки всегда нужны. Особенно крепкие, — она облизнулась, глядя на Данилу.

— Что ты хочешь? — спросила Елена, делая шаг вперед, опережая возможную агрессию спутника.

— Золото? Серебро? — ухмыльнулась кикимора.

— Она шутит, — шепотом предупредил домовой из рюкзака, его голосок дрожал от страха. — Болотные духи презирают металл. Он для них мертвечина.

— Хлеб? Соль? — предложил Данила, не отводя от нее взгляда.

— Соль? На моей земле? — кикимора фыркнула, и из ее ноздрей вырвался маленький пузырь серого газа, пахнущего тухлыми яйцами. — Я не глупа. Я знаю, кто вы. Морозник и Ветрова. У вас есть кое-что получше. Нечто… душевное.

— Говори, — потребовала Елена, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Смех, — выдохнула кикимора, и ее черные глаза замерцали жадным огоньком. — Настоящий, искренний, человеческий смех. Тот, что рождается в сердце, а не в горле. Его так редко услышишь в этих лесах. Все стали серьезными, озабоченными… скучными. Отдайте мне ваш смех, и я проведу вас по надежным кочкам.

Елена замерла. Смех? У нее не было поводов смеяться уже очень давно. Она посмотрела на Данилу. Тот стоял с каменным лицом, в его глазах читалась готовность к бою, но не к такому абсурдному требованию. «Он не умеет смеяться», — с внезапной ясностью поняла она. Его смех был бы фальшивым, и кикимора это почувствует.

И тут ее осенило. Она закрыла глаза, отбросив все — страх, усталость, тяжесть пути. Она искала в памяти не свою улыбку, а чужую. Самую чистую, самую беззаботную. И нашла.

— У моей бабушки, Евдокии, был особый смех, — тихо начала она, не открывая глаз. — Он был негромким, грудным, и всегда звучал, когда она пила чай из своего старого, потрескавшегося блюдца. Она говорила, что в трещинах живут домовые, которые щекочут ей губы. И она смеялась. Не потому что было смешно, а потому что была счастлива в этот миг. Простому, утреннему мигу. Запаху иван-чая, скрипу половиц, лучу солнца на столе. Я отдаю тебе этот смех. Эту память о счастье. Эту эссенцию безмятежности.

Она мысленно протянула этот образ, это теплое, светлое чувство, этот отголосок утраченного рая. Кикимора наклонила голову, прислушиваясь к незримому потоку. Ее уродливое лицо странным образом смягчилось, уголки рта поползли вверх в подобии улыбки. Она кивнула.

— Достаточно. Старое счастье… оно пахнет особенно сладко. Проходите.

Она махнула своей костлявой рукой, и на поверхности болота, будто из ниоткуда, появилась вереница крепких, надежных кочек, выстроившихся в идеальную тропу. Они перешли на другую сторону, даже не замочив сапог.

— Спасибо, — бросила Елена через плечо.

— Иди, Ветрова, — откликнулась кикимора, и в ее скрипучем голосе вдруг прозвучала неподдельная, почти человеческая грусть. — Но запомни мой урок. Если однажды сядешь на тот ледяной трон… не забудь нас, маленьких. Не забудь, что помимо великих битв и судеб мира есть место простому чаю и тихому смеху. Иначе твое сердце станет таким же холодным, как этот лёд, что ты несешь. А холодное сердце… оно не нужно ни лесу, ни болоту, ни самой земле.

Перебравшись через болото, они сделали короткий привал у ручья с чистой, студеной водой. Елена сидела на камне, глядя на струящуюся воду, и чувствовала странную пустоту на месте отданного воспоминания. Это было похоже на легкую, но постоянную головную боль в душе.

— Ты отдала ей что-то важное, — не спрашивая, а констатируя, сказал Данила. Он стоял рядом, опершись на ствол сосны.

— Воспоминание. О бабушкином смехе.

— Зачем? Я мог бы попытаться… договориться с ней иначе.

— Ты бы не смог, — покачала головой Елена. — Ты бы предложил ей что-то материальное или силу. А ей нужно было что-то человеческое. Что-то, чего у нее самой нет. Я заплатила правильную цену.

Он помолчал, размышляя над ее словами.

— Мудро. Хотя и не по уставу, — в его голосе снова прозвучала та самая, едва уловимая ухмылка.

— А по какому уставу действуем мы сейчас? — посмотрела на него Елена.

— По уставу выживания, — серьезно ответил он. — И, возможно, по уставу надежды.

Он налил ей воды в кружку и протянул. Простой жест, но в нем был ритуал, доверие. Они пили из одного ручья. Они делили путь.

Третье, и самое странное, испытание ждало их у Зеркального озера. Оно появилось внезапно, когда они вышли на небольшую, идеально круглую поляну: огромная, неподвижная гладь воды, черная и гладкая, как отполированный обсидиан. В нем не отражалось ни хмурое небо, ни темные ели по берегам. Оно было окном в никуда, порталом в иную реальность.

— Осторожно, — сказал Данила, на этот раз его рука легла на ее плечо уже не как предупреждение, а как попытка удержать. — Это не просто озеро. Здесь… нечисто.

Елена и сама это чувствовала. От воды веяло такой древней, безразличной и всевидящей силой, что дыхание перехватывало. Она мягко освободилась от его касания и подошла к самому краю, заглянув в черную гладь.

И озеро ответило. Вода не шелохнулась, но на ее поверхности, словно на экране, начали проступать образы. Три разных изображения, три возможных будущего, три судьбы, тянувшиеся к ней своими цепкими руками.

Первое: она сидела на высоком троне из черного, испещренного морозными узорами льда. На ее голове была сложная, тяжелая корона из ледяных шипов, впивающихся в кожу, а лицо, прекрасное и бесстрастное, как у античной статуи, было обращено в пустоту огромного, безлюдного тронного зала. Вокруг — ни души. Только тишина. Бесконечная, всепоглощающая, звенящая тишина Империи, которую она сохранила, заплатив за это всем. Ее сердце было холодным куском льда, и в этой мертвой гармонии была своя, страшная умиротворенность.

Второе: она стояла посреди выжженной, дымящейся степи. Ее некогда светлые волосы были опалены, лицо закопчено сажей, одежды обгорели. В одной руке она сжимала горящую ветвь, а другой протягивала руку девушке с юга — Айгуль. Но в глазах Айгуль была не благодарность и не надежда, а ужас и непроходящая боль. Позади них полыхал огонь, и этот огонь пожирал все на своем пути, не разбирая своих и чужих, неся не свободу, а тотальное уничтожение старого мира. И Елена понимала, что это ее рука поднесла факел к сухой траве.

Третье: она стояла здесь же, у озера, но не одна. Рядом с ней, спина к спине, стояли Данила и Айгуль. Она сама стояла между двумя стихиями — стеной льда и стеной пламени, которые яростно рвались друг к другу, чтобы сокрушить все. Но она не пыталась их остановить или выбрать. Она лишь держала их на расстоянии, не давая им сомкнуться, ее тело содрогалось от нечеловеческого напряжения, с лица струился пот, а в глазах стояла боль и безумие от этой непосильной ноши. И в этом напряженном, хрупком равновесии, в этой буферной зоне, на выжженной и промерзшей земле, пробивалась первая, чахлая зеленая травинка. Лед не наступал, огонь не жег. Было трудно, невыносимо тяжело, мучительно, но было… возможно. Был шанс.

Видения растаяли так же внезапно, как и появились. Озеро снова стало черным и безмолвным. Елена отшатнулась, ее сердце бешено колотилось.

— Что ты видела? — тихо спросил Данила. Он стоял рядом, бледный, сжав кулаки, и было ясно, что он тоже что-то видел. Что-то свое, не менее ужасное.

— Выбор, — прошептала Елена, отходя от воды. Ее колени подкашивались, в глазах стояли слезы отчаяния и ужаса. — Выбор, который я не хочу делать. Ни один из них. Это все — тупики. Разные, но тупики.

Из глубины озера, не нарушая его зеркальной поверхности, словно призрак, поднялась фигура. Это была старуха, но не уродливая, как кикимора, а величественная, как древнее дерево. Ее лицо казалось вырезанным из старого, мореного дуба, испещренным трещинами-морщинами. Глаза были бездонными, как само озеро, а волосы, сплетенные из живых корней и темных водорослей, струились по ее плечам.

— Я — Дух-Хранительница этих вод, — произнесла она, и ее голос был похож на тихий перезвон хрустальных бокалов, на шелест звездной пыли. — Я не показываю будущее. Будущее — река с тысячью русел, и ни одно не предопределено. Я показываю тень твоих собственных желаний и глубочайших страхов. Путь, по которому ты готова пойти, даже сама того не ведая. Путь, к которому тебя подталкивает твоя сущность.

Она протянула руку. На ее ладони лежала идеально круглая капля воды, запечатанная в тончайшую, почти невесомую оболочку из прозрачного льда, словно драгоценный камень в идеальной оправе.

— Это — слеза земли, — сказала Хранительница. — Первая слеза, что упала в миг великой боли, породившей Замерзание. В ней — вся правда того мгновения, вся боль и вся любовь, смешанные воедино. Бери ее. Когда придет время, когда ты окажешься перед главным выбором и перестанешь верить своим глазам, ушам и собственному сердцу, когда ложь и правда сплетутся в один неразрывный клубок — разбей ее. И ты увидишь ту единственную правду, что скрыта ото всех. Ту, что может спасти… или окончательно разрушить. Цена за эту правду будет высока.

Елена с благоговением и страхом взяла ледяную капсулу. Она была холодной и тяжелой, несоразмерно своему крошечному размеру, будто в ней была заключена тяжесть целого мира.

— Почему? — выдохнула она. — Почему вы помогаете мне?

— Потому что баланс нарушен слишком сильно, — ответила старуха, и в ее бездонных глазах отразилась бесконечная усталость. — И слепое следование старому пути Империи, и яростный бунт против него Огня — ведут к одной пропасти, просто разными тропами. Ты — новое. Ты — вопрошающая. Ты несешь в себе и лед, и человечность. А тот, кто задает вопросы, а не слепо повинуется, имеет призрачный шанс найти новые ответы. Пусть даже поиск этих ответов будет стоить ей всего.

Дух-Хранительница медленно опустилась обратно в черные воды, не оставив на поверхности ни единого круга, ни единой ряби.

Елена стояла, сжимая в руке ледяную слезу, и смотрела на озеро, в котором теперь тускло отражались верхушки елей. Три видения жгли ее изнутри, оставляя на душе болезненные, незаживающие ожоги. Трон, одиночество и мертвый порядок. Огонь, союз, основанный на взаимном страдании и всеобщем разрушении. И третий путь… путь бесконечного, изматывающего напряжения, вечной борьбы на грани срыва и хрупкой, едва пробивающейся жизни, которую в любой миг могут растоптать.

— Я не знаю, смогу ли я, — тихо сказала она, больше себе, чем Даниле. — Я не хочу ни одного из этого.

— Никто не знает, сможет ли он, пока не окажется на краю, — так же тихо ответил он. — И никто не хочет такой цены. Но теперь ты хотя бы видишь пропасти, мимо которых тебе предстоит пройти. И знаешь цену за каждый из мостов через них. Это больше, чем дано большинству. Большинство идет слепо.

Он повернулся и пошел вдоль берега, оставляя ее наедине с ее мыслями и с тем страшным даром, что она держала в руке. Елена посмотрела на его спину, на амулет Сварога, поблескивавший на его груди. Он был частью этого третьего пути в ее видении. Частью того шаткого, невыносимого равновесия. Союзником, которого она, возможно, обречена была тащить за собой на дно или вознести к победе.

Сжав в одной руке ветку ольхи, а в другой — ледяную слезу, она сделала шаг, чтобы последовать за ним. Путь был долог, а испытания, она чувствовала, только начинались. Но теперь у нее было не просто бремя и не слепая судьба. У нее был выбор. И это осознание было страшнее и ответственнее любой предопределенности. Теперь все зависело от нее. И это было самым ужасным, что она могла себе представить.