Ледяной Скипетр

Глава 2. Поезд «Северный Ветер»

Елена ступила на берег у станции «Северный Утёс» под утро, когда метель начала стихать, а небо — розоветь у горизонта. Лодка, на которой она отчалила от бабушкиной избы, исчезла в тумане, будто её и не было. На причале никого не было — только старый фонарь, мерцающий тусклым светом, и дорожка, усыпанная солью («От злых духов», — прошептал домовой).

Она шла по деревянным мосткам, сжимая рюкзак. Внутри тихо шуршало — домовой нервничал.

— Ты в порядке? — спросила она, не глядя вниз.

— Станция жива, — ответил он. — Но больна. Слишком много уходящих… и слишком мало возвращающихся.

Здание вокзала было старым, с резными наличниками и часами над входом — стрелки застыли на 3:17. «Время Замерзания», — мелькнуло в голове. Она вспомнила, как бабушка рассказывала: «В ту ночь часы остановились не от поломки, а от страха».

Внутри пахло углём, махоркой и мятой. У турникета — проводник в поношенной шинели. Лицо — обветренное, без эмоций. Он молча проверил билет, кивнул и указал на перрон. Когда Елена проходила мимо, она заметила: на его шее — маленький медальон с руной защиты. Старинный. Домашней работы.

«Значит, и он знает», — подумала она.

По пути к вагону Елена заметила пассажиров.

У скамейки — старушка с корзиной, в которой лежали не грибы, а берёзовые веники с красными лентами. Она что-то шептала — не молитву, а заговор. Елена уловила слова: «Вода-водица, сестра-царица, очисти путь, укрой от беды».

Рядом — солдат в мундире морозника. Его доспехи мерцали инеем даже в тепле. Лицо — молодое, но глаза — старые. Он смотрел в пол, но Елена почувствовала: он знает. Не её, но то, что с ней. На его груди — знак Снежного Полка — элитного подразделения, которое охраняет границы между мирами.

Когда их взгляды встретились, солдат едва заметно кивнул. Не как приветствие. Как предупреждение.

А в дальнем углу — высокий человек в чёрном плаще без лица. Он стоял неподвижно, как статуя. Где должно быть лицо — тень, в которой мерцали два угольных глаза. Когда Елена прошла мимо, он не двинулся. Но в воздухе запахло жжёной корой и пеплом.

— Не смотри, — прошипел домовой. — Это Следопыт. Он уже отметил тебя.

Елена ускорила шаг, стараясь не оборачиваться. Сердце колотилось.

Елена вошла в вагон, когда небо окончательно решило светать. Серый рассвет цеплялся за края облаков, как старая ткань, готовая вот-вот порваться. Проводник молча кивнул и указал на номер купе.

Вагон был старым — ещё дореволюционной постройки. Стены обшиты деревом, на котором вырезаны руны защиты. Пол скрипел. В коридоре висели старинные лампы — не электрические, а масляные, но внутри них горел не огонь, а ледяной свет.

Её купе оказалось пустым. На столике — потрёпанная книга без обложки, чашка с остатками чая и… ничего больше. Елена выдохнула. Может, всё это — сон? Может, она до сих пор стоит на мосту, и бабушка жива, и река поёт?

Но перстень на пальце был холоден. А кристалл в рюкзаке — тяжёл.

Поезд тронулся. Колёса застучали по рельсам, сначала робко, потом увереннее. За окном поплыли снежные поля, редкие сосны, изредка — дымок из трубы одинокой избы.

Елена закрыла глаза, пытаясь успокоиться.

Сразу вспомнилось: ей шесть лет. Лето. Бабушка сажает её на завалинку перед избой, даёт в руки кружку парного молока и говорит: — Сегодня ты научишься слушать.

Елена хихикает: — Я и так слышу!

— Не ушами, дурёвка, — отвечает бабушка, но в глазах — ласка. — Грудью. Сердцем. Душой.

Она учит её различать голоса природы. Ветер в берёзах — это смех, потому что берёза — девичье дерево, лёгкое и игривое. А в соснах — плач, потому что сосна помнит войны, помнит, как под её ветвями хоронили солдат.

— А если услышишь шёпот в тишине, — говорит бабушка, глядя на лес, — это земля говорит с тобой. Не бойся. Ответь ей мысленно: «Спасибо, что помнишь».

Потом бабушка ведёт её к реке. Босиком по росе. Вода холодная, но не ледяная.

— Смотри, — говорит она, указывая на водоворот у берега. — Это Навь зовёт. Но не для того, чтобы утащить. А чтобы спросить: «Ты помнишь?».

Елена кивает, хотя не понимает.

Бабушка кладёт ей на ладонь горсть соли и веточку рябины: — Если почувствуешь, что река тянет слишком сильно — брось это. Она отпустит. Русалки уважают тех, кто знает меру.

— Почему они не злые? — спрашивает Елена.

— Потому что они — как мы. Просто живут в другом мире. А злыми делает не мир, а боль.

Этот урок запомнился на всю жизнь. Не как сказка. Как истина.

Когда она открыла глаза, в купе кто-то был.

Мужчина сидел напротив, у окна. Средних лет, в тёмном пальто, с аккуратной бородкой и очками в тонкой оправе. На коленях — кожаный портфель. Он читал газету, не глядя на неё.

— Доброе утро, — сказал он, не отрываясь от страницы. Голос — мягкий, почти учительский, но с едва уловимой хрипотцой.

— Здравствуйте, — ответила Елена, инстинктивно прижимая рюкзак ближе.

Он кивнул, сложил газету и положил её на стол. На первой полосе — заголовок: «Императрица призывает к порядку. Новые законы против „огненных культов"».

Потом он достал из портфеля что-то плоское, завёрнутое в ткань, и аккуратно развернул.

Берестяная дощечка.

На ней — руны. Те самые, что она видела на льду у моста. Только теперь они были выжжены, будто огнём, хотя края бересты не обуглились.

— Вам это, наверное, знакомо, — сказал мужчина, кладя дощечку на стол между ними. — Ваш род всегда умел читать язык земли.

Елена не шевельнулась.

— Я не знаю, что это, — сказала она, стараясь держать голос ровным.

— Конечно, знаете, — улыбнулся он. — Просто боитесь.

Он наклонился чуть вперёд. В его глазах не было злобы — только усталость. И что-то ещё. Разочарование.

— Меня зовут Аркадий, — сказал он. — Я учёный. Изучал магические артефакты до того, как Империя запретила это слово. Теперь я… наблюдатель.

— Наблюдаете за кем?

— За теми, кто может изменить баланс. Как вы.

В этот момент в рюкзаке что-то зашевелилось. Домовой прошипел прямо в ухо: — Не трогай дощечку. Это приманка. Он не человек.

Елена сглотнула: — Кто вы?

— Друг, — ответил он. — Или мог бы им быть. Москва полна врагов. Но не все они носят мундиры. Некоторые… носят лица.

Он встал, поправил пальто и направился к двери. Но перед уходом обернулся:

— Подумайте, Елена Ветрова. Руны говорят: «Путь льда — путь смерти». А огонь… огонь даёт жизнь. Хан не враг. Он — тот, кто хочет спасти юг от вашего холода.

Дверь купе закрылась за ним с тихим щелчком.

Елена смотрела на дощечку. Руны мерцали, будто дышали. Она протянула руку — и в последний момент отдернула.

— Почему он оставил это? — спросила она у домового.

— Чтобы проверить, на чьей ты стороне. Или… чтобы разбудить в тебе страх. Страх делает магию слабой. А слабую магию — легко выжечь.

— Он из тех, кто за огонь?

— Он — один из Следопытов. Глаза Хана. Они не убивают. Они… отмечают.

Елена взяла дощечку двумя пальцами, как ядовитое насекомое, и бросила в мусорное ведро под столом.

— Что теперь?

— Жди. И не спи.

Но едва она это сказала, дощечка в ведре вспыхнула синим пламенем. Не жарким. Холодным. Елена отшатнулась. Огонь не распространялся — он просто пожирал бересту, превращая её в пепел. А пепел… складывался в слова на дне ведра:

«Мы уже идём».

День тянулся медленно. Поезд останавливался на станциях с названиями, которые Елена никогда не слышала:

Усть-Пустынь — тамна перроне стояла одинокая женщина с пустыми глазами, державшая в руках узелок. Когда поезд тронулся, она побежала за ним, но не догнала. Простоостановилась и заплакала.

Ледяной Мост — мостчерез замёрзшую реку, но подо льдом что-то шевелилось. Елена видела тени — длинные, с волосами, похожими на водоросли. Русалки.

Сонный Овраг — тамвсе пассажиры, вышедшие из поезда, двигались медленно, будто во сне. Один мужчина стоял у края платформы и смотрел в пустоту. Елена окликнула его, но он не ответил.

На каждой станции — те же серые лица, те же молчаливые проводники. Никто не смотрел в окна. Никто не махал вслед.

К вечеру Елена начала чувствовать усталость. Глаза слипались. Домовой молчал — он, видимо, тоже отдыхал.

Она прилегла на полку, укрывшись пальто.

Снилось, что она снова на мосту. Но теперь река не молчала — она кричала. Лёд трескался, и из трещин выползали тени с глазами из угля. Они тянулись к ней, шепча: «Ты опоздала. Москва горит».

Потом сон сменился.

Она стояла в степи. Солнце палило. Земля — потрескавшаяся, сухая, мёртвая. Перед ней — девушка в простом платье, с косой, перевитой красной нитью. Лицо — смуглое, худое, но красивое. В руках — горящая ветка, но пламя было синим, как лёд.

— Ты чувствуешь? — спросила девушка. Голос — не злой, но уставший. — Как земля сохнет? Как реки молчат? Это ваш лёд высасывает нас.

— Я не виновата, — ответила Елена.

— Но ты — последняя, кто может остановить это. Выбери: или лёд, или жизнь.

Степная девушка подошла ближе. Елена увидела её глаза — в них не было ненависти. Только боль.

— Мы не враги, — прошептала она. — Мы — жертвы одного Скипетра. Хан говорит: «Если лёд не уйдёт — юг умрёт». А твоя Императрица говорит: «Если огонь придёт — север сгорит».

Она протянула Елене ветку: — Возьми. Пусть это будет мост.

Елена протянула руку — и в этот момент проснулась.

Она проснулась от холода.

Не от зимнего холода — от того, что исходит изнутри. Её дыхание замерзало в воздухе, как в ту ночь у реки.

За дверью купе — шаги.

Медленные. Уверенные.

Она села, сердце колотилось. Домовой не шевелился.

Шаги остановились у двери.

Ручка двери медленно опустилась.

Елена не кричала. Не пряталась. Просто смотрела на дверь, сжимая перстень.

И в тот момент, когда дверь начала открываться, весь её ужас вырвался наружу — не криком, а холодом.

Лёд взорвался от неё, как волна. Он покрыл дверь, ручку, щель под полом — всё, до последнего миллиметра. Послышался шипящий звук, будто что-то горячее коснулось льда.

За дверью — тишина.

Потом — шаги, удаляющиеся по коридору.

Елена подползла к двери и приложила ухо. Ничего. Только стук колёс.

Она посмотрела на лёд. На его поверхности, будто выжженный изнутри, проступил глаз. Не человеческий. Угольно-чёрный, без зрачка.

— Это он, — прошептал домовой, наконец проснувшись. — Огненный Следопыт. Он не убивает. Он… отмечает.

— Зачем?

— Чтобы Хан знал: ты на пути.

Елена отошла от двери. Лёд начал таять, но глаз остался — теперь уже на полу, в луже воды.

Она вытерла его подошвой сапога, но на ладони осталась метка — угольный отпечаток в форме глаза.

— Что это?

— Он метит тех, кого коснётся страх. Теперь Хан знает твой путь.

— Как снять это?

— Никак. Только время. Или… жар сильнее страха.

Елена спрятала руку в рукав.

Ночь прошла в напряжённом молчании. Елена не спала. Домовой тоже.

Под утро она почувствовала жжение на ладони. Посмотрела — на коже, прямо под перстнем, угольный отпечаток пульсировал.

За окном небо начало светлеть. Метель стихла. Поезд шёл теперь ровно, почти торжественно, будто знал: приближается важное место. На указателе у путей — табличка: «До Вологды — 20 вёрст».

— Там будь особенно осторожна, — сказал домовой. — Вологда — город на краю памяти. Там время… застревает.

— Почему?

— Потому что однажды река там перестала течь. А с ней — и люди. Они до сих пор ходят по улицам, но не видят друг друга. Не слышат. Просто… существуют.

— Это из-за Скипетра?

— Нет. Из-за того, что кто-то попытался украсть его. Лёд не простил.

Елена посмотрела на своё отражение в окне. Глаза — уставшие. Лицо — бледное. Но в них — что-то новое. Не страх. Решимость.

Она встала, поправила рюкзак и взяла с полки ветку ольхи, которую дал леший.

— Я не хочу спать, — прошептала она. — Боюсь, что во сне он найдёт меня.

— Тогда не спи, — сказал домовой. — Но если уснёшь — знай: я не отойду. Даже если весь мир станет огнём, я останусь в твоём очаге.

Елена легла на полку, укрывшись пальто. За окном мелькали сосны, как тени прошлого. Где-то вдалеке, за поворотом, уже маячили огни станции.

И, засыпая, она в последний раз прошептала:

— Не дай мне забыть… кто я.

— Ты — Ветрова, — ответил домовой. — А Ветровы не забывают. Они помнят даже то, что молчит.