Ледяной Скипетр

Глава 30: Встреча с Айгуль

Буран вёл её по тайным ходам Кремля.

Подземелья были старше самого Кремля, старше самой Москвы, старше той России, которую знала Ксения. Это были проходы, которые когда-то ходили волхвы, проходы, в которых жили боги, проходы, которые помнили времена, когда магия текла открыто, без цепей, без холода, без ледяного контроля, который давил сквозь столетия.

Стены здесь светились собственным светом.

Не огнём. Не электричеством. А памятью. Памятью о тысячах шагов, которые ходили люди сквозь эти ходы, памятью о крови, которая пролилась на этих камнях, памятью о магии, которая все ещё текла под землёй, как подземная река, как живая кровь земли, как пульс, который никогда не прекратится.

Буран летел впереди, его чёрные крылья касались стен пещер, оставляя следы света на камне. Каждый раз, когда его крыло касалось камня, стена вспыхивала, как если бы лёд помнил солнечный свет, помнил те времена, когда здесь было тепло.

Домовой шёл рядом с Еленой, его прозрачное тело проходило сквозь камень, как если бы он был частью подземелья, как если бы земля была его телом, как если бы он был не живым существом, а просто сознанием Кремля, ходящим в телесной форме.

— Здесь, — прошептал домовой.

Они остановились перед двумя дверями.

Двумя ледяными дверями, вырезанными из кристаллов, которые светили холодным синим светом. Одна дверь была слева — это была камера Елены, камера Башни Молчания, камера, из которой она только что вышла через то пространство, которое не было пространством, которое было просто падением. Вторая дверь была справа — камера, полная ещё большего холода, ещё больших льдов, место, где находилась Айгуль, где была заключена кочевница, которая пришла с миром и получила плен.

Две двери. Две камеры. Два узника одного государства. Два узника холода.

Домовой коснулся льдистой двери справа.

Дверь растворилась, как если бы она была сделана не из льда, а из тумана, который можно развеять ветром. Лёд, казавшийся твёрдым, как железо, оказался мягким, податливым, потому что он знал домового, знал его власть, знал, что он был старше любого льда, любого холода.

Елена и Буран вошли.

Камера была меньше, чем комната Елены.

Здесь было только необходимое: кровать, стол с водой, ничего больше. Ничего, что могло бы напомнить о жизни, о свободе, о степях. И везде, везде был холод. Холод, который был почти живым, холод, который дышал, холод, который охранял, холод, который медленно, по часам, по дням, замораживал жизнь, превращая её в льдистое подобие существования.

На кровати лежала Айгуль.

Молодая женщина, с длинными чёрными волосами, заплетёнными в косу, с лицом, которое было нежным и твёрдым одновременно. Лицо кочевницы, лицо, которое видело всю красоту и весь ужас мира, лицо, которое потеряло брата и пришло просить справедливости. Лицо, которое не должно было быть здесь, в этом подземелье, в этом плену, замёрзшее в вечность холода, в состояние, где время течёт иначе, где минуты становятся часами, где часы становятся жизнями.

Её одежда была кочевнической: кожаный кафтан, отделанный мехом, украшенный древними символами, символами степи, символами степной волчицы, символами солнца, которое светит в безветренных пустынях.

Когда Елена вошла, Айгуль медленно подняла голову.

Её чёрные глаза встретились с глазами Елены, и в этот момент произошло что-то магическое, что-то важное. Холод в комнате вдруг осознал присутствие чужой магии, магии, которая не была холодом Кремля, магии, которая была огнём степей, магией земли, которая вспыхивает от удара о кремень.

— Ты пришла, — прошептала Айгуль.

Её голос был слабым, как голос человека, который спал сотни лет и только что пробудился. Но в этом слабом голосе была сила, сила кочевницы, сила той, кто не сломлена, не сломана, кто всё ещё может сражаться, кто всё ещё может верить.

Елена присела рядом с ней.

— Ты — реальна, — сказала Елена. — Не сон. Не видение. Не галлюцинация от холода. Реальная. Здесь. Рядом со мной.

Айгуль слегка улыбнулась.

Это была печальная улыбка, улыбка того, кто многое потерял и мало надеется обрести, улыбка, которая была похожа на улыбку того, кто стоит на краю пропасти и знает, что падение неминуемо.

— Реальна, — ответила она. — Как реальна боль, как реально горе. Я реальна, потому что я страдаю. Я реальна, потому что я помню смерть моего брата, потому что я помню его лицо в последний день, когда он охотился. Я реальна, потому что я здесь, заточена, как птица в клетке, как львица в зоопарке, как человек в ледяной комнате, где сама воздух становится врагом, где каждый вдох — боль.

Елена взяла её руку.

Рука Айгуль была холодной, но не мёртвой. Под кожей текла кровь, текла жизнь, текла магия кочевницы, магия, которая была отлична от холода, которая была противоположностью холода, которая могла гореть даже в сердце ледяной горы.

Айгуль закрыла глаза.

— Даниэль, — прошептала она, и произнеся это имя, она вздрогнула, как если бы одно только произнесение имени убитого брата приносило боль. — Его звали Даниэль. Он был мальчиком, когда я последний раз его видела. Мальчиком, который любил охоту больше, чем любимых.

Айгуль открыла глаза.

— Он смеялся. Много смеялся. Даже когда нечего было смеяться, даже когда голод давил, даже когда буран свирепствовал, он находил способ смеяться. Его смех был как ветер на степи, как если бы сама природа смеялась через его голос.

Её голос дрогнул.

— Он мечтал стать охотником, как его отец. Мечтал охотиться на белых волков, на диких коней. Мечтал одного дня привести добычу в кочевье и показать воинам, что он мужчина, что он готов к войне, к жизни, к смерти.

Айгуль помолчала.

— Но вместо этого, вместо охоты на животных, за ним охотились как за животным. Русский отряд пришёл в наше кочевье якобы на поиск беглецов. Даниэль испугался. Он был мальчиком, и мальчики боятся. Он попытался убежать. Его лошадь была быстра. Его сердце было смелым. Но русские стрелки были профессионалами, были воинами, которые практиковались в охоте на людей.

Айгуль посмотрела на Елену.

— Первая стрела прошла его в спину. Вторая — в ногу. Третья… третья была в сердце. Они оставили его умирать на степи, как если бы он был животным, которое охотятся. Оставили его для волков, для грифов, для земли. Они оставили его, как если бы его жизнь не имела никакого значения, как если бы его смерть была просто порядком, просто работой.

Елена чувствовала, как внутри неё вставал гнев.

Не слепой гнев, но гнев, который был холоден, который был обоснован, который был справедливым. Гнев на то, что мальчик был убит. Гнев на то, что справедливость была нарушена. Гнев на то, что Ксения допустила это во имя порядка.

— Я пришла к ней, — продолжала Айгуль, и её голос был наполнен горем, наполнен болью воспоминания, наполнен всем весом тех недель, которые она провела в камере, ожидая смерти или спасения. — Я стояла перед её троном, в сером платье кочевницы, с волосами, развёрнутыми, без украшений, как подобает той, кто просит. Я стояла и просила её.

Айгуль закрыла глаза, как если бы переживала этот момент ещё раз.

— Я сказала ей: королева, останови холод. Останови охоту на мой народ. Останови убийства. Верни мою землю. Верни мой народ. Отплати за смерть моего брата. Дай справедливость. Потому что договор требует справедливости. Потому что даже враги должны честь договор.

Айгуль открыла глаза, и в них горели слёзы.

— И она ответила, — прошептала Айгуль, и в её голосе была интонация Ксении, холодная, расчётливая, наполненная страхом, наполненная логикой, которая была логична, но без сердца. — Она ответила: Айгуль, кочевница, враг моего государства, ты просишь о невозможном. Если я остановлю холод, если я отпущу охоту, то мой север начнёт восстание. Мой север поймёт, что власть можно оспорить, что порядок можно нарушить. Если я остановлю холод, то земля начнёт таять. Если я остановлю магию Скипетра, который держит мороз в границах, то северные земли начнут умирать.

Айгуль голосом Ксении произнесла эти слова, и в комнате стало ещё холоднее.

— Сотни людей погибнут от голода, от болезней, от того, что земля, которая была вечно ледяная, вдруг станет болотом, станет безжизненной. Сотни тысяч будут проклинать мне имя, будут умирать от холода, потому что магия больше не защитит их. Ты просишь меня выбрать смерть моего народа ради справедливости?

Айгуль сделала паузу, позволяя этим словам повиснуть в воздухе, как если бы они были туманом, который не может быть развеян.

— И я ответила ей, — продолжала Айгуль, и теперь её голос был твёрд и ясен, голос королевы, голос той, кто готов стоять перед смертью без страха, голос той, кто выбрал честь вместо жизни. — Я ответила: ну что ж, тогда мой юг сгорит. Если ты не остановишь охоту, если ты не вернёшь справедливость, то мой юг восстанет. Мой юг будет сражаться. И кровь прольётся, и земля станет красной от крови, и никогда больше не будет зелёных полей, на которых растёт пшеница, которой питаются ваши города.

Айгуль посмотрела прямо в глаза Елене, и в её глазах горел огонь, огонь степей, огонь, который не может быть потушен ледяным холодом.

— Я сказала ей: ты выбираешь между двумя смертями, королева. Ты выбираешь между холодом, который убивает твой север, или огнём, который сожжёт твой юг. Но какой бы выбор ты ни сделала, Россия умрёт. Потому что Россия без баланса — это не Россия. Это труп, который все ещё пытается ходить, который все ещё пытается дышать, но который в действительности уже мёртв.

Елена слушала и понимала.

Поняла, почему Ксения так боится. Боится не просто поражения, не просто потери власти. Боится того, что каждый выбор, который она делает, приводит к смерти. Что нет решения, которое было бы правильным, которое спасало бы всех.

Елена вспомнила, когда они были молоды.

Вспомнила, как Ксения, ещё будучи наследницей, приходила в сад дворца ночью, когда никто не видел. Вспомнила, как две молодые женщины сидели на скамейке, и Ксения говорила о справедливости, о том, как она хотела изменить Россию, сделать её лучше.

Вспомнила слова Ксении: "Я не хочу быть королевой, которая держит людей в холоде и страхе. Я хочу быть королевой, которая делает людей счастливыми."

Но потом Ксения получила корону. Потом она спустилась в подземелье и увидела Скипетр. И в этот момент, когда она поняла, что магия, которая держит Россию, требует боли, требует холода, требует жертв, что-то внутри неё умерло.

Надежда. Справедливость. Вера в то, что можно сделать мир лучше без кровавой цены.

Елена протянула руку и коснулась щеки Айгуль.

— Я знаю, почему ты пришла, — сказала Елена, и в её голосе была печаль по той королеве, которой Ксения могла бы быть. — Ты пришла просить Ксению остановить холод, остановить охоту на твой народ, остановить войну, которая может начаться.

Айгуль кивнула.

— Есть другой путь, — сказала Елена.

Айгуль повернула голову к ней.

— Какой? — спросила она, и в её голосе была сдержанная надежда, надежда, которая боялась поверить, которая была обожжена слишком много раз.

Елена села рядом с ней, на ледяной пол камеры.

— Освободить Скипетр, — сказала она. — Но не разрушить. Изменить. Трансформировать. Потому что Скипетр — это не просто хранилище магии. Это живое существо, которое страдает от того, что его держат в цепях. Это сердце России, которое бьётся в боли, в холоде, в не живости, которое хочет биться свободно.

Елена встала и начала ходить по комнате, её руки двигались, как если бы она рисовала в воздухе картину третьего пути.

— Если мы трансформируем Скипетр, если мы найдём способ, чтобы он мог биться не от боли, а от жизни, то холод не нужно будет поддерживать охотой, войной, смертью. Холод будет естественным, будет частью жизни, не врагом жизни, а её частью. Как сон является частью жизни, как смерть является частью жизни.

Елена повернулась к Айгуль.

— И юг не нужно будет защищать огнём, сжиганием, кровью. Юг и север смогут существовать рядом, как это было в древние времена, когда ещё не было разделения, когда боги ещё ходили по земле и говорили с людьми.

Айгуль слушала, и Елена видела, как в её чёрных глазах начинал появляться свет. Не холод. Не огонь. А свет надежды, света, что третий путь может существовать, что баланс может быть найден.

Буран прыгнул с полки, на которой он сидел.

Его крылья раскрылись, и в комнате вдруг появился ветер, ветер степей, ветер, который нёс запах далёких полей, запах свободы, запах того мира, который Айгуль потеряла.

— Айгуль, — сказал Буран, и его голос был голосом древнего ворона, голосом того, кто видел рождение и смерть империи. — Буран здесь. Я приносил весть твоему отцу. Я буду приносить весть тебе. Во мне течёт магия степей, магия, которая может помочь вам.

Айгуль посмотрела на ворона.

— Буран? — спросила она. — Ворон, который поёт на краю ночи?

— Тот самый, — ответил Буран, и в его голосе было что-то, похожее на улыбку. — Я пришёл помочь вам найти третий путь. Потому что третий путь — это единственный путь, который может спасти как север, так и юг. Единственный путь, который может спасти Россию и степи.

Айгуль медленно встала.

Её движение было слабым, как движение того, кто долго лежал и теперь пытается вспомнить, как двигаться. Но в её движении была решимость, была воля, была та сила, которая не может быть убита холодом, которая может гореть даже в самом ледяном сердце.

Она подошла к ледяной решётке, которая отделяла её камеру от соседнего коридора.

Елена поняла.

Подошла к ней и встала с другой стороны решётки.

Между ними было расстояние в несколько сантиметров. Между ними был лёд, который был твёрже стали, который был холоднее смерти, который держал их разделёнными, как держал разделёнными весь мир на север и юг, на лёд и огонь, на Россию и степи.

Айгуль протянула руку через решётку.

И когда её пальцы коснулись льда, произошло магическое землетрясение.

Лёд на решётке вдруг начал светиться не синим, а оранжевым светом, светом огня, светом степей. Холод вдруг начал танцевать с теплом, начал балансировать, начал создавать третье.

— Если ты поможешь мне, — сказала Айгуль, и её голос был очень тихим, но очень ясен, голос, который проникал сквозь лёд, голос, который был сильнее холода, голос, который был голосом той, кто готов рисковать всем, — если ты поможешь мне освободить юг, если ты найдёшь третий путь, который позволит моему народу жить, то я помогу тебе.

Айгуль сделала паузу, позволяя Елене понять, что она собирается сказать.

— Я помогу тебе освободить север, — продолжала Айгуль. — Я помогу тебе спасти Данилу. Я помогу тебе пройти через цепи Скипетра. Потому что я знаю магию огня, магию степей, магию, которая может противостоять холоду, которая может его уравновесить. Я знаю её так же хорошо, как ты знаешь магию льда.

Айгуль посмотрела прямо в глаза Елене.

— Но, — сказала она, и её голос стал ещё тверже, ещё более решительным, ещё более смертоносным, ещё более полным решимости, — мы не будем сражаться ни за королевскую власть, ни за королеву. Мы не будем сражаться за трон. Мы будем сражаться против тронов. Не лёд против огня. Не русские против кочевников. Лёд и огонь — против тронов. Вместе.

Елена протянула руку через решётку.

И когда их руки встретились, когда пальцы Елены коснулись пальцев Айгуль, холод решётки вдруг не смог больше держать их разделёнными. Рука Айгуль прошла сквозь лёд, как если бы он был туманом, как если бы он был просто иллюзией, как если бы лёд признал, что его власть над ними закончилась, что есть сила, которая больше его.

Когда их руки соединились, произошло землетрясение.

Не на земле. В магии.

Магия Кремля вздрогнула. Магия земли вздрогнула. Магия Скипетра, лежащего глубоко под ними, в самом сердце земли, вздрогнула и начала пробуждаться.

В их руках вспыхнул свет.

Свет, который был не синий, не оранжевый, а серебристый, свет третьего пути, свет, который был комбинацией огня и льда, который был гармонией, которая была невозможна, но которая существовала, потому что две женщины верили в неё.

Стены камеры начали светиться этим серебристым светом.

Холод и огонь переплетались в воздухе, как танцующие партнёры, которые нашли друг друга после столетий разделения.

В момент, когда две женщины, кочевница и русская, враги, которые могли бы быть врагами вечно, соединили руки, произошло то, что было предначертано в самой ткани мира.

Лёд и огонь стали единым.

И это единство было мощнее, чем любой трон, мощнее, чем любая королева, мощнее, чем любая магия, которая была создана людьми, которая была куплена кровью и холодом.

Домовой издал звук, похожий на рыдание, как если бы он плакал от радости, от того, что видел это, что видел момент, когда два врага стали одним.

Буран расправил крылья и громко каркнул, звук, который раздался по всему подземелью, звук, который услышали даже на площади Кремля, где Данила ждал смерти.

— Прежде чем мы спустимся к Скипетру, — сказала Елена, — мы должны дать клятву.

Айгуль кивнула.

— Клятву, которая скрепит наш союз, — продолжала Елена. — Клятву, которая никогда не сможет быть нарушена, потому что она будет написана кровью, написана магией, написана самой тканью мира.

Елена достала нож.

Небольшой нож, серебряный, с рукояткой, обёрнутой кожей. На клинке были вырезаны древние символы, символы волхвов, символы магии, символы той давней эпохи, когда люди ещё понимали, что такое честь.

— Я клянусь, — сказала Елена, делая маленький надрез на своей ладони, — что я не отступлю. Что я не предам. Что я буду сражаться до конца, до момента, когда третий путь либо восторжествует, либо я упаду мёртвая.

Кровь Елены капала на пол камеры.

И там, где падала её кровь, начинал расти лёд, красивый, холодный, твёрдый лёд, лёд, который был окрашен её верностью.

Айгуль взяла нож и сделала то же самое.

— Я клянусь, — сказала она, и её голос был голосом всех кочевников, голосом всех тех, кто был убит, голосом её брата, который жил в её крови, — что я не отступлю. Что я не предам. Что я буду сражаться до конца, до момента, когда справедливость будет сделана или я упаду мёртвая рядом с тобой.

Кровь Айгуль капала на пол камеры.

И там, где падала её кровь, начинал разгораться огонь, оранжевый, горячий, живой огонь, огонь, который был окрашен её верностью.

Когда их две капли крови встретились на полу, произошло то, что было невозможным.

Кровь Елены и кровь Айгуль смешались, и из этого смешения родился новый огонь, новый холод, третий свет, который был комбинацией обоих.

Домовой поднял руки, и стены камеры начали светиться этим смешанным светом.

Буран взлетел выше и издал боевой клич, клич, который был криком всей природы, всех животных, всего, что было живо и могло издавать звуки.

— Тогда мы начинаем, — сказала Елена.

— Мы начинаем, — согласилась Айгуль.

Домовой привёл их в другую камеру.

В этой камере висели древние артефакты, артефакты волхвов, артефакты магии, которые были забыты, которые были спрятаны, которые ждали именно такого момента, именно такой пары.

— Это кольцо, — сказал домовой, протягивая серебряное кольцо. — Это кольцо защиты. Оно было создано волхвами, которые создали Кремль. Когда вы наденете его, магия Кремля не сможет причинить вам вред. Вы станете невидимы для холода, невидимы для охраны.

Елена надела кольцо на палец.

Её палец начал светиться серебристым светом.

— Это жезл, — продолжал домовой, протягивая деревянный жезл, украшенный кристаллами. — Это жезл трансформации. Он поможет вам изменить форму цепей, помочь вам войти в Скипетр, помочь вам разговаривать со Скипетром.

Айгуль взяла жезл.

Жезл вдруг начал гореть оранжевым огнём, как если бы он узнал её, как если бы он ждал именно такого человека, чтобы взять его.

— И это, — сказал домовой, вынимая из земли небольшой кристалл, красивый, светлый, полный магии, — это кристалл третьего пути. Это осколок того света, который был создан, когда вы двое соединили руки. Если вы возьмёте его с собой к Скипетру, он поможет вам трансформировать его не из боли, а из надежды.

Елена и Айгуль оба коснулись кристалла.

И в этот момент кристалл светился ещё ярче, становился горячим и холодным одновременно, становился живым.

На площади Кремля солнце было уже высоко.

Палач поднял топор.

Его движение было медленным, как движение того, кто знает, что совершает ошибку, но кто должен выполнить приказ.

Данила смотрел на небо и улыбался.

Улыбался потому, что он верил.

Верил, что она найдёт третий путь. Верил, что холод и огонь смогут быть едины. Верил, что Россия может быть спасена не смертью, а трансформацией.

Верил, что его смерть может быть предотвращена.

Или, если нет, его смерть может быть последней смертью, тем последним напряжением, которое нужно для того, чтобы мир изменился, для того чтобы третий путь пробился сквозь холод и страх и правил миром.

В подземелье, в сердце Кремля, Елена и Айгуль, держась за руки, начали спускаться.

Спускались к Скипетру.

Спускались к сердцу России.

Спускались к третьему пути.