Легенды старого Ташкента и Другие истории

Александр Фитц

Легенды старого Ташкента

и

Другие истории

С-Петербург

Алетейя

2015

Эта книга о Ташкенте, которого нет, и никогда больше не будет, о

событиях, запечатлевшихся в памяти людей когда-то в нём живших, а теперь

разбросанных по всему миру: от Канберры, Лос-Анджелесе, Калининграда и

Хайфы до Санкт-Петербурга, Торонто, Минска, Лондона, Аугсбурга, других

больших и малых городов и посёлков. Во вторую её часть включены истории,

случившиеся в основном в Германии, а также в России, главные герои которых

эмигранты и переселенцы, перебравшиеся сюда, в том числе из Ташкента.

Легенды старого Ташкента

После взятия в июне 1865 года русскими войсками

Ташкента видный государственный и общественный

деятель, меценат, в то время госсекретарь Российской

империи Александр Александрович Половцев в своём

дневнике написал: «Сегодня пришло сообщение, что

генерал Черняев взял Ташкент. Никто не знает, почему и

зачем. Есть всё-таки что-то эротическое в происходящем

на границах нашей империи».

Тайны ресторана «Шарк»

Армия Андерса и путаны в погонах

Не верьте, если вам скажут, что летом в Ташкенте сухо и жарко, словно в

тандыре1, из которого выгребли золу и закладывают первую партию лепёшек. В

Ташкенте случаются летом дожди. Не часто, но случаются. Один такой

дождь: шумный, пахнущий грозой и свежесорванными среднеазиатскими

колокольчиками, (в России и Западной Европе они, как уверяют, не пахнут),

обрушился на город в июле 1978 года. Число я забыл, а месяц запомнил.

Итак, в июле мы вышли из редакционного корпуса на «Правде Востока»,

миновали, построенный японскими военнопленными по проекту выдающегося

архитектора Алексея Щусева театр оперы и балета им. Алишера Навои и уже

спускались в прохладный бар в полуподвале под рестораном «Шарк», как в

небе загрохотало и по асфальту ударили тяжёлые, словно из ртути, капли

дождя.

Витя Энкер, он заведовал отделом строительства в ташкентской

«Вечёрке», моментально запел любимую тогда одинокими девушками и

разведёнками песню Андрея Эшпая на слова Евгения Евтушенко:

А дождь идёт, а дождь идёт,

И всё мерцает и плывёт,

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, дождь, тебе…

– Не дождь, а снег, – поправила его сдобнотелая барменша Марина.

– Окстись, Маринка! Какой снег? Разве не видишь – дождь, – радостно

закричал Энкер. – У нас теперь всё время будут дожди, как в Венеции. И, чтоб

ты не опаздывала на работу, мы в складчину купим тебе гондолу.

– Я и так не опаздываю, – ответила Марина и с некоторым сомнением

в голосе добавила: – А насчёт Венеции – врёшь. Там море, а не дожди.

– И у нас будет море, – прогудел мой коллега по отделу информации, но

не «Вечёрки», в которой я тогда работал, а республиканской «Сельской

правды» Саша Сафронов. – Или ты не веришь Энкеру?

– А ну вас, – махнула рукой наша верная подруга и выручальщица, -

чего заказывать будете?

– Пару белого бургундского, бутылочку шабли, естественно сыр. Только

понежнее. Лучше – козий, – програсировал, копируя французскую речь, Энкер.

– Понятно, – не удивилась Марина, – Есть пол-ящика «Ок Мусаласа» и

виноград. Лежалый. Берёте?

– Не глядя, – сказал Сафронов – только деньги завтра. Завтра у нас

гонорарный день.

– Знаю, – усмехнулась Марина. – И не только у вас.

– Я, Мариночка, угощаю этих пираний пера, если они согласятся

присесть к моему столу, – раздался голос с неизменно насмешливой

интонацией, который мог принадлежать только одному человеку из мне

известных – Раулю Мир-Хайдарову.

И я не ошибся. Именно Рауль – одно из чудес застойного Ташкента

скромненько и одиноко сидел за столиком в углу. Почему «чудес»? А потому, что

1 Тандыр – глиняная печь сферической или конусообразной формы с круглым

отверстием вверху для выпечки лепёшек, самсы и пр.

первым из узбекистанских литераторов пишущих по-русски издал книгу в

Москве. Это был сборник рассказов «Оренбургский платок», вышедший в

издательстве «Молодая гвардия» в 1978 году. А ещё раньше, в 1974-м и 1975 –

м его рассказы были опубликованы в московских литературных альманахах

«Родники» и «Мы – молодые». Почему об этом помню? Да потому что в те

времена опубликовать в московской газете даже небольшой репортаж уже было

событие, а тут книга!

Ну и конечно все мы знали, как бывший инженер-строитель,

увлекавшийся боксом и футболом, вдруг стал писателем. Сразу уточню:

влиятельных родственников-земляков у Рауля никогда не было, а вот дух с

талантом присутствовали. Они то и помогли.

Однажды, а было это в далёком 1971-м, сидя в компании молодых

ташкентских литераторов и кинематографистов он, будучи не совсем трезвым,

возьми да скажи, мол, нечего вам щёки надувать, изображая из себя участников

некого таинства. Мол, если захочет, он тоже может рассказ написать, хотя

ничем подобным не занимался, и даже опубликовать его сможет. Друзья,

услышав подобное, очень обиделись и за себя, и за профессию. Спор у них

разгорелся нешуточный. В итоге заключили пари на ящик коньяка.

Спор Рауль выиграл, написав рассказ «Полустанок Самсона». Более

того, умудрился опубликовать его в московском альманахе «Родники» и стать

участником VI Всесоюзного съезда молодых писателей СССР. Ну а потом,

войдя, как говорится, во вкус, он бросил «стройки пятилетки», став

профессиональным литератором.

А ещё Мир-Хайдаров был денди, то есть, одевался с необыкновенным

вкусом, приобретая вещи в лучших комиссионках Ташкента и Москвы,

директора и продавцы которых, только на руках его не носили. Почему? Да Бог

его знает. Но не меньше, а может даже больше, его любили красивые женщины

и некрасивые тоже. Хотя, разве бывают женщины некрасивыми, особенно, если

они влюблены? А ещё Рауль обладал редкой по тем временам частной

коллекцией живописи, скупая картины у безвестных художников, большинство

из которых стоят сегодня целое состояние.

И вот этот человек, улыбчиво взирая на нас, приглашал разделить его

скромную трапезу. И мы её разделили.

Не знаю, как сейчас, но тогда «Ок Мусалас» был совершенно

необыкновенным по вкусу, букету и аромату полусухим мускатным. Его вместе

с «Баян-Ширеем», «Алеатико», «Гуля-Кандозом» и «тремя топорами» –

легендарным портвейном «Три семёрки», – выпускал ташкентский винзавод,

построенный на берегу Салара ещё в середине XIX века отпрыском московских

купцов Иваном Первушиным. Но мы этой прелести, в смысле вина, тогда

не ценили. Мы смотрели французские фильмы, читали журнал «Иностранная

литература» и мечтали о бургундском.

Так вот сидели мы, значит, чудной такой компанией, удивляясь дождю,

обмениваясь литературными сплетнями, и вдруг заговорили о войне, в смысле

Великой Отечественной, а вообще-то Второй мировой, которую некоторые

называют нынче Великой гражданской 1939-45 годов. И когда стали обсуждать

участие союзников во всяких там битвах и сражениях, Мир-Хайдаров

спрашивает:

– А знаете ли вы, как в войну назывался ресторан, в котором мы

отдыхаем?

– Кажется, «Националь», – ответил, не помню уж кто.

– А чем он знаменит? – задал он второй вопрос.

– Люля-кебабами, – хохотнул Энкер.

– Я серьёзно, – не поддержал шутки Рауль. Все молчали.

– Именно здесь, на этажах, – придав голосу торжественность и даже

некоторую бравурность, произнёс Мир-Хайдаров, – в 1942 году располагался

бордель для офицеров польской армии Андерса.

– Что, во всём здании? – спросил Энкер. – Прямо во всех номерах

гостиницы, которая на втором этаже?

– Не во всех, конечно, а в определённых, – уточнил Мир-Хайдаров. –

Размечтался. Где б они столько проституток взяли? Это ж не текстильщицы-

мотальщицы, маляры-штукатуры. Это всё были сотрудницы органов. При этом

учти, не всякие разные, а обязательно с шармом, интеллектом,

сексапильностью…

– И задастостью, – добавил Сафронов.

– Да, и задастостью, – вздохнув, согласился Рауль.

– Ну, это кому что нравится, – с некоторым скептицизмом в голосе сказал

Энкер.

– Что это за армия Андерса, которую проститутками снабжали? –

спросил я.

– Это сейчас не то что тайна, а вроде нехорошего воспоминания, –

разливая вино по бокалам, сказал Мир-Хайдаров. – Армию, во главе которой

поставили Владислава Андерса, сформировали у нас в Союзе в 1941 году

из польских военнопленных, немножко добавив своих поляков, западных

украинцев и евреев. Согласовали это с польским правительством, сбежавшим

в Лондон, надеясь, что армия начнёт воевать на Восточном фронте. Но поляки,

как известно, больше гусары, чем бойцы, и потом к Советскому Союзу они

относились почти так же, как и к гитлеровской Германии.

– Ты прямо, как Осип Эмильевич рассуждаешь, – сказал Энкер.

– Какой Осип Эмильевич? – насторожился Рауль.

– Мандельштам. Он прямо говорил: «Воевать поляки не умеют. Но

бунтовать!»

– А-а, – улыбнулся Рауль. – В какой-то степени да, тем более что

подобное сравнение льстит и за это предлагается поднять бокалы.

Мы чокнулись и с удовольствием выпили.

– Ну а во время Первой мировой войны в этом самом «Национале»,

который, зачем то сменил имя на «Шарк», – продолжил Рауль, жили пленные

австрийские офицеры, так что размещение в нём поляков не является чем-то

необычным.

– Наверное, потому, что отсюда уходишь шаркающей походкой, –

предположил Энкер.

– А вот поляки, они никого не любят, – вздохнув, неожиданно сказал

Сафронов.

– А то мы любим? – придвигая к себе блюдо с виноградом, возразил

Энкер.

– «Мы» – это кто? – как-то нехорошо хмыкнул Сафронов.

– Подождите, давайте про армию, – перебил я их.

– Формировал польскую армию едва ли не сам товарищ Берия, –

продолжил Рауль. – Происходило это в Саратовской и Оренбургской областях.

Туда из тюрем и лагерей отправили несколько десятков тысяч поляков. Потом

их перебросили, чтобы откормились и чтобы окрепли, в Среднюю Азию, а штаб

разместили прямо под Ташкентом – в Янгиюле, в котором примерно в то же

время жил Иосиф Кобзон. Представляете?

– А он что там делал? – недоверчиво спросил Сафронов.

– Он эвакуировался туда вместе с матерью, сестрой, братом, бабушкой с

Украины. Неужели не знаете?

– Знаем, – успокоил я Рауля. – Кобзон по радио сам об этом рассказывал.

И о том, что в 44-м они обратно на Украину уехали знаем. Ты нам про поляков

заверши.

– А что поляки? Вместо Восточного фронта, со скрипом и оговорками,

получив от Сталина «добро» в августе 1942 года они ушли в Иран. Всего их

было тысяч 70, в том числе военных – 41 тысяча. Из тех же поляков, что

не ушли вместе с Андерсом, была создана Первая польская пехотная дивизия

имени Тадеуша Костюшко, подчинённая советскому командованию. Да, кстати,

интересный факт. Когда в августе 41-го Совнарком и ЦК ВКП (б) приняли

постановление «О порядке освобождения и направления польских граждан,

амнистируемых согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР», это

чтобы было из кого армию Андерса формировать, то союзники

поинтересовались у Иосифа Виссарионовича судьбой взятых в плен польских

офицеров. Мол, почему о них ни слова в постановлении? И знаете, что ответил

товарищ Сталин?

– Что? – хором спросили мы.

– Он им ответил, что не знает, а потом, сделав свою знаменитую паузу,

предположил, что все польские офицеры сбежали в… Монголию.

– Где ты всё это выведал? – спросил Энкер.

– Для повести, а может романа, фактуру собираю и случайно наткнулся.

– Ну а проститутки… Они где? Тоже в Иран ушли?

– Нет, на пенсию. Но факт, что именно здесь, под сводами этого здания,

то же самое вино, что и мы с вами, а может, и джин с тоником пили шановные

паны, – факт документальный. Как и то, что в составе Британской армии

андерсовцы всё же приняли участие в боевых действиях, но не под

Сталинградом, а в Италии. В самом конце войны. Об этом даже песня сложена.

«Красные маки на Монте-Кассино» называется. Да что там генерал Андерс

и какое-то Монте-Кассино, когда именно здесь, в «Национале», гимн Советского

Союза был написан. Если конкретнее – слова гимна. А вот музыку к ним, как вы

знаете, написал дважды лауреат Сталинской премии композитор Александр

Александров.

Чей гимн поёт Россия?

Услышав это, мы онемели и даже отрезвели, хотя пьяными ещё не были.

А может, как раз захмелели? Не помню, но то, что обалдели – факт. Надо же,

как Рауля понесло!

– Его, наверное, Халил сочинил, – усмехнулся я.

– Слова, слова здесь сочинили, а не музыку! Ты ещё Луи Армстронга

с Бингом Кросби вспомни. Давайте лучше помянем Халила, – снова поднимая

фужер, сказал Рауль, – а потом, если хотите, расскажу, как создавался гимн

Советского Союза.

Естественно, мы хотели, но прежде, уважаемые читатели, чем я поведаю

эту историю, поясню, что те далёкие годы, о которых вспоминаю, пришлись

на расцвет джаза, и именно в «Национале» тогда играл лучший в Ташкенте

джаз-секстет с необыкновенно талантливым саксофонистом Халилом –

высоким, смуглым до черноты узбеком, с нервным, подвижным лицом. В самом

зените ресторанной славы Халил неожиданно покончил жизнь самоубийством,

оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку:

«Ухожу, никому не желаю зла».

А ещё в «Национале» на контрабасе играл… шеф гестапо Генрих

Мюллер. Ну, тот, который из «Семнадцати мгновений весны», в смысле Леонид

Броневой.

Многие знают, что Леонид Сергеевич окончил Ташкентский театрально-

художественный институт им. А.Н. Островского, но мало кто, что в 50-е годы

прошлого века, на жизнь он зарабатывал, в том числе играя на контрабасе в

оркестре «Националя». Ну а теперь, пора возвращаться к истории, где, кем

и при каких обстоятельствах был написан текст гимна Советского Союза,

которую я услышал от моего друга и земляка (оба мы родились в ссылке

в Казахстане) Рауля Мир-Хайдарова.

Она значительно отличается от официальной версии написания

«главной песни страны», что, на мой взгляд, ничуть не умаляет авторитетов её

официальных авторов – Сергея Михалкова и Эль-Регистана, а напротив,

свидетельствует, что ничто человеческое и им было не чуждо.

– Сергей Владимирович, чтобы вы знали, – начал Рауль, – всегда был

не только детским поэтом, депутатом, но и большим ходоком. То есть

любителем женщин. Впрочем, кто их не любит? Ах да, вспомнил. Но о них

из соображений политкорректности, сегодня, ни слова.

Итак, в 1943 году в Ташкент к одной из своих многочисленных пассий –

актрисе Рине Зелёной, прямо с фронта прилетел капитан Красной Армии

Михалков. Прибыл, чтобы помочь устроиться в «хлебном городе», в котором

она, кстати, родилась и даже училась в местной гимназии, пока её отца

не перевели в Москву. И надо же такому случиться, что именно в это время

в Ташкенте не то в отпуске, не то в командировке находился его приятель

и коллега по газете Военно-Воздушных Сил «Сталинский сокол» – бывший

сотрудник «Правды Востока», затем собственный корреспондент «Правды»

и «Известий» по Средней Азии, а в то время майор Эль-Регистан.

Вообще-то, настоящая фамилия этого журналиста, писателя

и сценариста – Уреклян, и звали его Габриэль Аркадьевич. Если ещё точнее –

Габриэль Аршалуйшович. Родился он в Самарканде, в семье председателя

правления Туркестанского коммерческого банка в 1899 году. Прибавьте к этой

«неприятности» дворянское происхождение, хорошее образование, свободное

владение шестью языками и поймёте, что с такой фамилией грешную землю

ему долго топтать не пришлось бы. Понял это и наш герой, быстренько

соединив окончание своего имени и название главной площади Самарканда,

став – Эль-Регистаном.

Звучит красиво, а в переводе с фарси всего лишь – «Песчаная площадь».

Никакой романтики, но это в Средней Азии, а вот для России, Украины,

Кавказа – сплошная загадочность. То есть, даже в тревожные дни и часы бытия

Габриэль всегда оставался армянином.

В семье моей жены любят рассказывать о дедушке, который был богат,

успешен и владел кондитерской фабрикой в Коканде, но случилась

революция – всё отобрали. Семья стала бедствовать, но никто не жалился,

не унижался – держали марку. Когда дедушка, звали его Семён Кеворков,

собирался в город, из потайного места извлекалась склянка с хлопковым

маслом, которым он легонько смазывал лихо закрученные усы: пусть все

думают, только что он сытно отобедал. Так вот дедушка в глазах окружающих

выглядел настоящим, то есть солёным армянином (в Армянской церкви при

крещении в воду иногда добавляют соль).

Эль-Регистан, как мы знаем, тоже был армянином и наверняка тоже

солёным, а ещё – талантливым. Алексей Толстой, выступая в 1934 году

на первом съезде писателей СССР, сказал, что «в стране работают три

настоящих журналиста, на которых остальным нужно равняться, – Михаил

Кольцов, Илья Эренбург и Эль-Регистан». Чтобы завершить портрет этого

невысокого, порывистого в движениях человека, добавлю: застолья и женщин

он любил ничуть не меньше Михалкова, но, в отличие от русского дворянина,

был безумно щедр и ради дам всегда готов был совершить (и совершал!)

безрассудные поступки.

Кто первым из них в 1943 году услышал сообщение по радио о том, что

объявлен конкурс на написание слов и музыки гимна СССР, не знаю. По одной

версии, оба сразу, по другой – Эль-Регистан, который, не мешкая, отправился

к Михалкову и предложил написать текст вместе. Ну а по ташкентской версии

события разворачивались следующим образом.

В момент объявления конкурса Эль-Регистан уже был маститым

журналистом, опубликовавшим блистательные репортажи о прокладке

Беломоро-Балтийского и Большого Ферганского каналов, возведении Магнитки,

Сталинского тракторного завода, Сибмаша… Он побывал на Тянь-Шане,

на острове Диксон и даже на Северном полюсе. Выпустил несколько книг.

По его сценариям сняли несколько фильмов, в том числе «Джульбарс»,

который демонстрируется даже сегодня. Но вот стихов Эль-Регистан не писал.

Михалков, которому на тот момент исполнилось тридцать лет, стихи

писал, но исключительно для детей. И вообще он тогда, если и был известен, то

в достаточно узком кругу, хотя и обладал редкими пробивными способностями.

Короче, шансы на победу у друзей были весьма призрачными. И тут

на сцене, точнее за письменным столом, возникает Гарольд Эль-Регистан – 19-

летний сын Габриэля от первой жены, родившийся в Ташкенте и названный так

в честь одного из героев Байрона.

Услышав о конкурсе от отца, сын тоже решил принять в нём участие, тем

более он уже считал себя поэтом и написал несколько песен.

Габриэлю текст, написанный сыном, понравился, но он понимал, что

шансов победить у юноши – никаких. И тогда в его голове возникла идея

предложить Михалкову принять совместное участие в конкурсе. Мол, ты –

русский, я – кавказец. У тебя – связи, и я не сирота. Возьмём эту крепость!

Что же касается Гарольда, то отец тоже отвёл ему роль в своей

постановке.

Встретились они все, что естественно, в лучшем ресторане Ташкента –

«Национале», где с дореволюционных времён сохранились пальмы в огромных

кадках, потолки украшали люстры из голубого хрусталя, а закуски подавали

на серебряных подносах.

Пока мэтры обсуждали шансы на победу в случае своего участия

в конкурсе, обговаривали генеральную линию гимна, выпивали и закусывали,

молчавший всё это время Гарольд, взял листок и, написав на нём уже

сочинённые слова, протянул им. Всё это он сделал будто под гипнозом, собой

не владея и себя не контролируя. Будто это не он, а кто-то сверху водил его

рукой.

Прочтя написанное сыном, Габриэль изобразил состояние шока, ну

а Михалков действительно в нём оказался. Придя в себя, они приказали юноше

держать язык за зубами, и ни в коем случае никому, ничего и никогда

не рассказывать. А на следующий день друзья отправились в Москву, где

Михалков, подключив связи в компетентных органах, умудрился, минуя

комиссию, передать текст гимна самому Сталину.

Справедливости ради заметим, что некоторые строфы, написанные

младшим Регистаном, они подправили. Внёс незначительную, но очень важную

по смыслу правку в понравившийся ему текст и Иосиф Виссарионович. Так,

строку «Славься, советское наше Отечество» он исправил на «Славься,

Отечество наше свободное».

Короче, правительственная комиссия, рассмотрев 223 варианта,

присланные на конкурс, приняла тот, что впервые прозвучал под сводами

«Националя», решив в качестве музыки главной песни страны использовать

мелодию «Гимна партии большевиков» Александра Александрова, который, а

это никогда не афишировалось, был последним регентом церковного хора

Храма Христа Спасителя в Москве.

13 декабря 1943 года в газетах опубликовали сообщение о

Государственном гимне, а в ночь на Новый, 1944 год, он впервые прозвучал по

радио. С 15 марта того же года новый гимн стал исполняться по всей стране.

Авторов удостоили Сталинской премии и пригласили в Кремль на

торжественный приём. Там Иосиф Виссарионович, пригласив их к своему столу,

поинтересовался, что бы они ещё, кроме означенного гонорара, хотели

получить за блестяще выполненную работу? Михалков попросил новую

квартиру, мол, в старой тесновато, а Эль-Регистан попросил… карандаш,

которым Сталин делал пометки в тексте гимна.

Вскоре Моссовет выделил Сергею Владимировичу большую квартиру

в новом доме № 8 по улице Горького, а Эль-Регистану и его молодой жене –

балерине Валентине Галаниной, в дополнение к карандашу Иосифа

Виссарионовича выписали ордер на трёхкомнатную квартиру в доме № 6 на той

же улице, которую занимал Михалков. Не забыли и композитора Александрова.

Ему подарили трофейный немецкий автомобиль ручной сборки «Мерседес».

«Ну а как Гарольд?» – спросите вы. Отвечаю: успешно поступил и не

менее успешно окончил московский Литературный институт, выпустил около

двадцати стихотворных сборников и написал слова более чем к четырёмстам

песням, многие из которых звучат и сегодня. Но до самой смерти в 1999 году

он никому не рассказывал о том, что написал текст, лёгший в основу гимнов

СССР и России, кроме нескольких доверенных и очень близких ему людей. Но

ведь недаром ещё древние говорили: «То, что знают двое, знает свинья». Да и

главный Эль-Регистан перед ранней своей кончиной в июле 1945 года об этом

тоже вроде бы обмолвился. А почему нет? Заслуг у него и без гимна хватало, а

Гарольд – единственный сын. По крайней мере, официально.

Конечно, прочтя эту историю, многие возмутятся и скажут, что по их

сведениям всё было не так. И гимн писался не в Ташкенте, а в Москве. И не

на листке в «Национале», а на счёте столичной гостиницы «Москва». Ну а идея

о соавторстве у Михалкова с Эль-Регистаном родилась за столиком в «Арагви».

И вообще принять участие в конкурсе старшему Эль-Регистану предложил

тогдашний заместитель председателя Совета народных комиссаров СССР,

возглавлявший правительственную комиссию по утверждению гимна, Климент

Ворошилов. Именно он позвонил ему по телефону, а уж тот привлёк затем

Михалкова. Может быть. Не спорю. Но в Ташкенте, по крайней мере,

во времена моей молодости, бытовало своё, особое мнение. Да и вы,

уважаемые читатели, окажись в «Шарке», который раньше назывался

«Националем», наверняка разделили бы его. Но нет «Шарка», нет

«Националя», нет Габриэля Аршалуйшовича, Гарольда Габриэльевича, Сергея

Владимировича и товарища Сталина тоже нет, а вот гимн и легенда, остались.

… В день, когда закончил писать эту историю, из Лейпцига позвонил

старинный друг, сокурсник по факультету журналистики ТашГУ, Марат Абишев.

Естественно, вспомнили Ташкент. «Молодец, – похвалил он, узнав, что я

написал о «Шарке» и гимне, а потом спрашивает: «Кстати, новый гимн Европы

уже знаешь?» «Нет, – говорю, – я и старый не знаю». «Не беда, – успокоил

Абишев, – он как раз дописывается, а начинается словами песни из старого

советского кинофильма «Сердца четырёх», которую Людмила Целиковская

исполняла: «Всё стало вокруг голубым и зелёным…»

Я рассмеялся, а Марат продолжил:

- А на Украине Юлия Тимошенко, после того, как её посадили за

превышение власти и служебных полномочий при заключении газовых

контрактов с Россией, предложила сменить гимн с "Ще не вмерла Украина" на

"Таганка, зачем сгубила ты меня". Ну а Янукович, который её на нары отправил,

тоже планирует поменять «батьковщинский» гимн. Группа киевских поэтов уже

переводит «Мурку» на украинский. И в заключение гимн российских олигархов.

Слышал уже?

- Нет.

- Тогда слушай:

Нас вырастил Ельцин на радость народу

И Путин великий нам путь озарил.

Мы Родине служим, мы слуги народа,

Россия без нас, как корабль без ветрил.

Виват Абрамович! Виват Дерипаска!

Виват Роттенберги! Виват Ковальчук!

Спасибо, что жизнь наша сладкая сказка,

Из ваших заботливых, ласковых рук!

Откуда Марат знал, а главное помнил всё это, для меня вечная загадка.

Впрочем, я тоже много чего ненужного помню. Хотя гимн, пусть и

олигархический, назвать ненужным никак нельзя. В нём суть не только

современной России, но и нынешнего Запада. А Марат Сергеевич такие вещи

цепко улавливает.

Познакомились мы в 1971 году. Третьим другом-сокурсником нашей не

самой вегетарианской юности был Виктор Лавренко.

Марат родился в Одессе, исколесил полсвета, был суворовцем, моряком,

барменом, издателем, держал на Бешагаче2 нелегальный цех по производству

мацы, которую реализовывал, как нелегально привезённую из Иерусалима. В

парках культуры и отдыха он открыл несколько буфетов с вывесками,

ассортиментом, торговлей из-под полы и т. п., которые вообще-то

принадлежали ему, а в городском управлении торговли об их существовании

даже не догадывались. И всё это в советское время! Его выслеживали

конкуренты, ловила милиция, грозили бандиты. Но он продолжал следовать

принципу: жить надо так, чтобы депрессия была у других. То есть, особо не

расстраивался и привычек не менял.

Он подолгу жил в Москве и Одессе. Сейчас живёт в Лейпциге. Но что

удивительно: продолжает упорно считать себя ташкентцем.

2 Район Ташкента.

Виктор Лавренко с профессиями особо не экспериментировал, занимаясь

преимущественно журналистикой и немного наукой, пытаясь доказать

собственным примером, что импотенция никакая не болезнь, а элементарное

проявление лени. Как и Марат, он тоже упорно считает себя ташкентцем. А ведь

родился в Самарканде, окончил там школу, долго жил в Кишиневе, а сейчас вот

в Одессе.

Оба они очень надежные друзья. Таковых в моей жизни было несколько и

я обязательно расскажу о них, тем более что дружба наша протекала весело и с

массой забавных ситуаций, чем-то напоминающих сюжет фильма «Мои друзья»

Пьетро Джерми.

2011 г.

Экскурсия на кладбище

«Видите, какие люди здесь лежат?»

Когда-то, теперь уже давно, я жил в Ташкенте и заведовал отделом

информации в газете «Вечерний Ташкент», которую редактировал хороший

журналист и очень правильный человек Сагдулла Караматов. Возглавлял он

также «вечёрку», выходящую на узбекском языке, которая называлась

«Тошкент окшоми».

Эти газеты появились вскоре после ташкентского землетрясения 1966

года. Правда, штатное расписание, т. е. количество сотрудников, было

утверждено только на одну газету, зато гонорарный фонд на две. Почему так

случилось никто не понял, да особо и не разбирался — не до того было.

Решив, что позже всё отладится, на две газеты утвердили одного

главного редактора, тот набрал сотрудников и пошло-поехало.

Но, как известно, нет ничего постояннее временного: обе ташкентские

«вечёрки» так и продолжали делать вполовину урезанным штатом. Нагрузка,

конечно, была высокая, зато гонорарный фонд делили не на полный штат

корреспондентов, завотделов и внештатных авторов, а наполовину. Поэтому

жилось нам совсем неплохо. В материальном смысле. Ну а в духовном...

Впрочем, и на это грех было жаловаться. Или мне так кажется? Ведь одно из

свойств памяти – забывать плохое. Но как бы то ни было, сегодня, когда лоб в

поту, а душа в ушибах, едва ни всё минувшее вспоминается с теплотой,

снисхождением и доброй улыбкой. А тогда…

Тогда в нашей редакции, впрочем, как и в любом творческом коллективе,

время от времени возникали склочно-конфликтные ситуации. И охота за

сенсациями, писание заметок, репортажей, отодвигалось на третий план, так

как на первом оно никогда не было. Коллектив дробился на группки и

группировки, плёл и расплетал всевозможные интриги и был готов в массовом

порядке приступить к написанию анонимок, а заодно «открытых писем». Вслед

за которыми, как известно, прибывают комиссии, и начинается что-то

невообразимое.

И вот в момент, когда руки особо нетерпеливых моих коллег уже

вставляли листы бумаги в пишущие машинки, чтобы просигнализировав, куда

надо разоблачить «злодеев», по кабинетам веером разносились звонки

внутренних телефонов, оповещающие голосом редакционной секретарши

Марины, что все сотрудники срочно приглашаются на собрание к главному

редактору.

Гуськом и в полном молчании мы переступали порог его кабинета, как

правило, не подозревая, зачем он нас собирает. Может, с целью огласить некую

важную директиву руководящих органов, продемонстрировать нас очередному

иностранному гостю, попутно, вроде бы ненароком, обронив: «В нашем

коллективе трудятся представители одиннадцати национальностей...», а может,

попрощаться в связи с переводом на другую работу? Впрочем, наше

любопытство удовлетворялось довольно быстро, ибо Сагдулла Музафарович

витиеватых фраз не любил, а предпочитал конкретность.

— Опять, значит, кто-то начинает, — буравя взглядом каждого в

отдельности и всех разом, говорил он, когда мы рассаживались по своим

местам. — Надо, значит, работать, а они начинают. Комиссии, понимаешь, хотят.

Проверки всякие...

Сказав это, он приподнимался с кресла и со всего маха ударял кулаком

по крышке письменного стола. Как рассказывали редакционные ветераны, из-за

этой своей привычки он несколько раз вдребезги разбивал лежащее на нём

стекло и даже как-то поранил руку. Но когда я поступил в «вечёрку», на

караматовском столе был уже плексиглас, который его кулаку не поддавался.

— Ничего не думаете! — повышал голос Караматов. — А нам, значит, уже

всё известно. К вашему, бездельники, счастью — известно. На моей родине в

Бухаре люди говорили: хитрую птицу за клюв ловят. Вы поняли? Нет? Тогда

проще скажу: два арбуза под мышкой не удержишь.

Произнеся эти полные тайного смысла и восточной мудрости слова, он

подходил к окну и, глядя в него, с некоторой грустью продолжал:

— Если бы не женщины, я бы вам сказал...

И снова обернувшись к коллективу:

— А потом бы и женщинам сказал. Но без вас, понимаешь... А теперь,

если вы такие бездельники и ишаки, мы все вместе поедем на кладбище...

Чтобы через десять минут все были внизу! Автобус я уже вызвал...

— Так ведь набор нужно засылать, — пытался возразить ответственный

секретарь Дмитрий Никитич Теплов.

— Все на кладбище! — рявкал Караматов.

— А дежурная бригада? — еле слышно шелестел Теплов.

Караматов морщил лоб и снова начинал постукивать кулаком по своему

столу. Но уже легонько.

— Разрешаю остаться только корректуре, — выносил он окончательный

вердикт, — и тебе, Никитич.

Конечно, случайный человек, при всём этом присутствующий, мог

подумать, что редактор просто сбрендил, и оказался бы неправ. У Сагдуллы

Музафаровича был свой, особый метод наведения порядка, который, в

частности, включал и коллективные посещения кладбищ. Предпочтение

отдавалось Боткинскому, на котором, кстати, были похоронены отец, мать и

старшая сестра Александра Фёдоровича Керенского — Надежда Фёдоровна, а

также её муж, известный ташкентский архитектор, профессор, один из

основателей Ташкентского университета Георгий Михайлович Сваричевский,

скончавшийся в 1936 году.

Примечательно, что литая ограда могил, в которых они покоятся, и крест

из чёрного мрамора, были изготовлены по проекту Г.М. Сваричевского в

Петербурге. Он же завещал похоронить его рядом с горячо любимой супругой.

Об этом однажды рассказал мне его внучатый племянник — Виктор

Владимирович Сваричевский, работавший в конце 70-х фотокорром журнала

«Огонёк» по Узбекистану. От него, кстати, я также узнал, что Фёдор Михайлович

Керенский скончался в 1912 году в Петербурге. В оцинкованном гробу его тело

доставили в Ташкент и захоронили рядом с телами жены Надежды

Александровны, скончавшейся в 1905 году и старшей дочери, скончавшейся в

1911 году.

Не знаю, как сейчас, но во времена, когда я жил в Ташкенте, имён

Керенских на крестах не было. Их сбили по просьбе семьи Сваричевских,

опасавшихся привлечь к себе внимание властей, а также во избежание

надругательства над могилами.

Недалеко от Керенских-Сваричевских, как вспоминаю, находились

могилы видных служителей Ташкентско-Среднеазиатской епархии —

митрополитов Никандра и Арсения, архиепископа Гавриила, архимандрита

Бориса (Холчева) и потомков канонизированного в святые архиепископа Луки

(Войно-Ясенецкого). Там же покоились историк, этнограф, редактор

выходившей в Ташкенте до революции «Туркестанской туземной газеты»

Николай Остроумов, филолог, лингвист, автор «Толкового словаря русского

языка», по которому, кстати, все мы учились, Дмитрий Ушаков, тюрколог, автор

ставших хрестоматийными русско-узбекских словарей Виктор Решетов,

создательница Ташкентской ассоциации пролетарских писателей Анна

Алматинская.

Чуть поодаль — на бывшем Коммунистическом кладбище, которое давно

слилось с Боткинским, могила автора прославивших его на всю страну

«Районных будней», опального прозаика, драматурга, журналиста Валентина

Овечкина. В Ташкент он переехал весной 1963. Этот поступок, удививший

многих, как правило, объяснял семейными соображениями. Но это была лишь

часть правды. После попытки самоубийства Валентин Владимирович, как

считает его биограф, сотрудник Института русской литературы РАН Петр

Бекедин, хотел избавиться от сочувствия-любопытства друзей, знакомых,

защитить себя от предрассудков недругов3. И узбекская земля встретила

русского писателя весьма гостеприимно: «принят я был товарищами по перу по-

братски. Быстро устроен во всех бытовых делах — с жильём и прочим»4.

В Ташкенте Овечкин прожил до конца своих дней. Но, несмотря на

гостеприимство узбекской земли, очень тосковал по России. В одном из писем к

Александру Твардовскому (от 1 янв. 1965) он писал: «Я подумываю просто о

России, о каком-нибудь областном или не областном городе, но чтоб было своё,

русское, родное. Только не в Москву. Туда меня не тянет. Но и для переезда не

в Москву, никаких реальных возможностей у меня нет, главная причина —

денег нет…»5.

Живя в Узбекистане Валентин Владимирович готовил большую работу о

знаменитом колхозе «Политотдел» и его легендарном председателе Ман-Гым

Григорьевиче Хване. В сентябре 1966 года в письме к Твардовскому он

сообщал: «Да, я не отступаюсь от своего намерения написать об этом колхозе.

Рассказ о "Политотделе" переплетается с моими воспоминаниями о нашей

коммуне, где я председательствовал, о первых шагах колхозного движения...

Колхоз "Политотдел" — это тот идеал, который мерещился нам, первым

голодным коммунарам в Приазовье, когда мы зачинали свою нищую (в то

3 http://az-libr.ru/index.htm?Persons&000/Src/0010/477965fc

4 Собрание сочинений, М., 1989-90,Т. 3, стр. 86

5 Там же. Стр. 323.

время) коммуну»6. Но эти планы остались неосуществлёнными. 27 января 1968

года Валентина Овечкина не стало.

А ещё здесь же на Боткинском покоятся режиссёр и педагог, один из

создателей узбекской оперы Эмиль Юнгвальд-Хилькевич — отец

кинорежиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевич, выдающийся геолог, профессор

Самаркандского и Среднеазиатского университетов, благодаря открытиям

которого возник город Алмалык — Борис Наследов, и масса… цыганских

баронов.

Ну, то что на этом кладбище похоронены, например, Керенские —

понятно. Их семья прожила в Ташкенте 20 лет. И почему здесь покоятся

известные ученые, писатели, композиторы мы тоже понимали: Боткинское для

Ташкента, что Новодевичье для Москвы. И даже, почему здесь, а не в Бронксе

похоронен родившийся в Нью-Йорке чемпион Америки в лёгком весе,

заслуженный тренер СССР по боксу Сидней Львович Джексон мы тоже

догадывались: именно Ташкент, где его почитали ничуть не меньше, нежели

бразильцы Пеле, считал он своим домом. Но почему именно в Ташкенте так

любили завершать земной путь цыганские бароны - загадка. Ну не потому же,

что созданный в 1972 году местный театр музыкальной комедии неизменно

включал в репертуар оперетту Иоганна Штрауса «Цыганский барон».

Хотя всё может быть. Цыганская душа она ведь не менее загадочна,

нежели русская, узбекская, еврейская, немецкая, украинская и прочие души.

Поди, разгадай её, когда мы не могли объяснить даже такой, казалось, пустяк,

как цыганский обычай обсыпать свои могилы стреляными гильзами. Или

обычай корейцев перед выносом гроба с телом покойного разбивать тарелку о

порог его дома. Воистину кладбище – уравнение многих неизвестных с

немногими известными.

И всё же почему для вразумления коллектива Караматов применял столь

необычный метод, как посещение кладбища для меня, так и осталось загадкой.

Тем более что во времена СССР подобные вольности не очень

приветствовались. Хотя в нынешнем, демократическо-самостийном

Узбекистане представить нечто подобное просто невозможно.

...Когда наш автобус подкатывал к главным кладбищенским воротам, у

которых группировались нищие и прочий соответствующий этому месту люд, то,

выйдя из него и сбившись в кучку, мы поначалу выглядели несколько странно —

все с постными лицами, но без венков, а главное — без покойника. Потом

появлялась «Волга» главного, из которой выпрыгивал заметно повеселевший

Караматов и, тяжко покряхтывая, вываливался тогдашний его зам по русской

газете Михаил Пругер.

— Все на месте? — оглядывал нас Караматов. — Никто, понимаешь, на

поминки не сбежал?

— Все тут, — нестройным хором тянули мы.

Удовлетворённо хмыкнув, не то своей шутке, не то нашей

дисциплинированности, Караматов направлялся к воротам, где его уже

поджидал директор кладбища Алексей Акимов и руководитель похоронных

оркестров Ташкента Сатвалды Нурмухамедов, если, конечно, последний не был

занят очередным «жмуром», как именовались в их среде усопшие.

Тут я сделаю маленькое отступление, дабы сказать несколько слов о

Сатвалды Нурмухамедове. По национальности он был таджик, который вырос в

Белоруссии, в детском доме, и поэтому таджикского языка практически не знал,

но зато обожал картошку, которую называл бульбой, селёдку — не

6 Там же. Стр. 34

пользующуюся у настоящих среднеазиатов авторитетом, и водку — авторитетом

пользующуюся. Ещё он был знаменит своей дочерью — певицей Натальей

Нурмухамедовой (может, кто помнит кудрявую, тяготеющую к джазовым

композициям симпатичную девушку?) и тем, что имел на Боткинском кладбище

персональную могилу, со старинной оградой, оформленную на чужое имя. На

вопрос: «Зачем она вам?» дядя Сатвалды, почему-то шёпотом ответил:

— Ты, дружок, вижу, уверен в завтрашнем дне, а вот я в своих

родственниках — нет. Ведь не похоронят, подлецы, не похоронят...

— А куда же они вас денут? — спросил я.

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Нурмухамедов, с которым мы, кстати,

жили в соседних подъездах, — мне и самому хотелось бы это узнать. Но ведь,

юлят, проходимцы. И вообще, когда знаешь, где ляжешь, — легче ходишь...

...Итак, поприветствовав директора кладбища и его свиту, наша скорбная

процессия начинала обход надгробий. Время от времени Караматов

останавливался перед одной из могил и говорил:

— Видите, какие люди здесь лежат?! Читайте, читайте. Догадываетесь

какие, значит, страсти в их душах кипели?! А ведь лежат и молчат...

Пройдя ещё несколько метров, он останавливался, оборачивался к нам,

шагающим сзади, чтобы произнести следующую сентенцию:

— Мы сейчас не будем оценивать Иосифа Виссарионовича. Не то место,

не та ситуация, но я вспомнил, что в 1945 году его с Победой и окончанием

войны поздравил де Голь. Знаете, что на это поздравление ответил товарищ

Сталин?

Мы знали, так как в последнее наше посещение Боткинского Сагдулла

Музафарович этот вопрос уже задавал, но молчали.

— Сталин на это его поздравление ответил: «В конце концов, побеждает

смерть». И он, понимаете, прав. А вот в чём-то другом товарищ Сталин был не

прав. Но не нам его судить. Нам лучше помнить, что жизнь — это только дорога

к смерти, и поэтому не нужно пытаться сократить её. Она и так коротка... А

всякие там анонимки, доносы, сигналы жизнь сокращают. Вы поняли? Лучше о

том, чем недоволен, что волнует, сказать открыто. Придти ко мне и сказать.

Прямо. И мы обсудим. Подумаем. Исправим, если что не так. Внесём ясность.

Мы же с вами одна семья. Причём интернациональная. Поэтому, понимаешь, и

приехали на Боткинское кладбище. Оно тоже интернациональное. Вы поняли?

— Поняли, поняли, — соглашались мы.

— Тогда скажите: часто задумываетесь, что такое счастье? — не

унимался Караматов

— Наверное, оно у всех своё и разное, — говорил Александр Сафронов,

заведовавший отделом строительства. — Кому-то побольше денег хочется,

кому-то славы или купить квартиру кооперативную…

— Ты прав, но не полностью, — улыбался Караматов. — Счастье — это

когда тебе, Сафронов, завидуют, а вот нагадить не могут.

— По-доброму, выходит, завидуют? — уточнял Сафронов.

— По-доброму, не по-доброму, но кроме чужих неприятностей существует

много других радостей жизни. Вот, что вы должны осознать. Для этого мы и

пришли сюда. И вообще все мы под Богом ходим, но только у каждого свой Бог.

И он всё видит. И каждому из вас воздаст. Вы поняли?

— Поняли, — отвечали мы.

— Врёте. Но мы вам верим. Авансом. — И, помолчав, добавлял: —

читайте надписи на могилах. Это письма мёртвых живым. В них мудрость. И

вообще цените жизнь, она коротка. Не тратьте её на глупости.

— Не будем, — обещали мы.

— Тогда все свободны, посетите своих родных или друзей, а через

полчаса в автобус и в редакцию, — говорил Караматов. — Нужно работать.

...Как правило, после таких экскурсий в коллективе действительно

наступало затишье. Но чтобы действительно оценить мудрость Караматова

(тогда я с приятелями ценил эти экскурсии исключительно за возможность в

рабочее время пропустить по кружке пива 6-го пивоваренного завода в

павильоне, что был недалеко от кладбища), мне потребовались годы, за

которые случилось много всякого.

…Умер Сагдулла Музафарович неожиданно. В годы горбачёвской

перестройки, которую на советском Востоке вожди партийно-родовых кланов

использовали исключительно для сведения личных счётов, его вначале «ушли»

с редакторства «вечёрок» и «выбрали» секретарём Союза писателей

Узбекистана. Затем, уже «по собственному желанию», он ушёл и оттуда. Через

несколько месяцев Караматова не стало. Травли его сердце не выдержало.

К сожалению, чем-то помочь в тот момент я не мог. Меня самого

«уходили» с должности редактора республиканской «молодёжки». По всей

вероятности, люди, осуществлявшие эти «кадровые перестановки», редко

заходили на кладбище и мало задумывались о том, что зло имеет свойство

возвращаться. Но не бумерангом, а в разы страшнее.

В этом я убедился, когда спустя много лет снова побывал в Ташкенте и

узнал, как сложилась судьба тех, а главное судьба их детей, кто травил

Караматова и организовал моё снятие с привлечением следственных органов,

парткомиссии и даже психиатров. Впрочем, об этом достаточно подробно

рассказал в своей книге «На должности Керенского в кабинете Сталина»7,

работавший в перестроечные годы заместителем прокурора Узбекистана Олег

Гайданов.

Особой радости я не испытал, хотя некое чувство удовлетворения меня

всё же посетило. Но такое, знаете, с грустинкой.

Зашёл я и на Боткинское кладбище. В отличие от города оно изменилось

мало. Здесь, как я мог судить, почти ничего не снесли, не выкорчевали, не

переименовали. Напротив, некоторые надгробья, установленные до революции,

даже реставрировали. И получалось, что недавнюю, т. е. предреволюционную и

советскую историю Ташкента можно было узнавать, читая фамилии на нём

похороненных и надгробные эпитафии – своеобразные письма мёртвых в мир

живых, как говорил Сагдулла Музафарович или напротив письма живых в мир

мёртвых.

Правда, одно изменение всё же бросилось в глаза: расположенная здесь

церковь Святого Александра Невского, находящаяся в юрисдикции Московского

Патриархата Русской Православной Церкви, стала, если такой эпитет конечно

уместен, наряднее. Раньше, в советский период, когда она была одной из трёх

официально разрешённых православных церквей, действующих на территории

республики, её здание было серо-неприметным. А вот теперь обрело

первозданно лубочный (в самом хорошем смысле этого слова) окрас.

Этот храм заложили в ноябре 1902 года, а возвели в 1903-1904 годах на

средства, выделенные военным ведомством Туркестанского края. Само же

кладбище, занимающее территорию порядка 40 гектаров, возникло в 1872 году

за пределами городской черты тогдашнего Ташкента на участке,

принадлежавшему купцу Николаю Ивановичу Иванову – владельцу

7 Гайданов О. На должности Керенского, в кабинете Сталина. Прокурор России

вспоминает. Москва: Алгоритм, 2005 г. Стр. 111-112.

винокуренных, пивоваренных, заводов, а также заводов по производству

искусственного льда, минеральных и фруктовых вод, в месте, именовавшемся

«Дача купца Иванова». Следует заметить, что коммерции советник Н. И. Иванов

пользовался особым уважением со стороны пастырей Туркестанской епархии,

поскольку в течение 25 лет, прожитых им в крае (он скончался 13 февраля 1906

года), неоднократно жертвовал значительные средства на строительство и

благоустройство храмов, а также домов презрения и приютов.

Но не только поэтому вспомнил я Николая Ивановича, начавшего

деловую карьеру в пятнадцать лет «мальчиком на побегушках», не окончившего

даже школы, но благодаря личным способностям и упорству, ставшим

крупнейшим ташкентским предпринимателем, удостоенным почётного титула

коммерции советника, награждённого несколькими орденами, на предприятиях

которого трудилось около трёх тысяч рабочих. Те, кто жил и бывал в

Узбекистане до начала горбачёвской перестройки, и пробовал местные вина,

наверняка согласятся, что качества они были отменного. Так вот, выпуск

марочных вин, таких, к примеру, как «Семилион», «Султани», «Мускат»,

«Сиабчашма» и других начал как раз купец Иванов. Он же первым в Ташкенте

наладил выпуск пива, знаменитого 6-го пивзавода, о котором я упоминал выше,

и которое славилось едва не на весь Советский Союз. Кроме того, Иванов

занимался в Туркестане добычей каменного угля, содержал единственный

почтовый тракт, связывающий Туркестан с центром России, протяженностью

полторы тысячи километров, учредил в 1881 году в Ташкенте Среднеазиатский

коммерческий банк, построил завод по производству сантонина в Чимкенте,

который, кстати, действует и ныне. Вот такой удивительный человек, ныне

напрочь забытый, жил в Ташкенте. Ну а похоронен он и его супруга Александра

Петровна вблизи храма Святого Александра Невского. Памятник над их

могилой приметный – с большим мраморным крестом на высоком постаменте.

Так, что если окажитесь в Ташкенте, зайдёте на Боткинское, и случайно его

увидите, будете знать, кто под ним покоится.

Раньше на этом кладбище имелись карты, в просторечии «квадраты»,

для протестантских, иудейских и католических захоронений, границы которых

давно уже не соблюдаются. Да и многие надгробья над могилами здесь

покоящихся исчезли. Через дорогу от Боткинского располагалось так

называемое «коммунистическое кладбище», на котором в советский период

хоронили без учёта национальной или конфессиональной принадлежности —

выдающихся деятелей науки, искусства, партийных и государственных

деятелей. Кстати, имена сюда в 2000 году перенесли и захоронили прах 14

Туркестанских комиссаров, расстрелянных в январе 1919 года во время

«антисоветского Осиповского мятежа» и покоившихся в Александровском

сквере, переименованном в советский период в сквер им. Кафанова. Сделали

это в память о видном большевике М.П. Кафанове, скончавшегося в 1923 году

и похороненном здесь же, в Александровском сквере.

Кроме них здесь покоились первый председатель ЦИК Узбекистана, или

как ещё его называли «узбекский Калинин», Юлдаш Ахунбабаев, первый

узбекский генерал Сабир Рахимов, известный узбекский поэт Хамид Алимджан,

один из основателей Ташкентского госуниверситета Абрам Бродский…

Позже здесь открыли мемориал, установили памятную стелу, зажгли

«Вечный огонь», с которым в горбачёвскую перестройку было много проблем.

Дело в том, что у этого самого огня бродяги приспособились греться и варить-

жарить всевозможную снедь. Сделать с ними ничего не могли. Общественности

недостойное их поведение было по барабану, милиции без них дел хватало, и

тогда этот самый огонь подняли на недосягаемую для бродяг высоту, в

результате чего он стал походить на «олимпийский», только в миниатюре. Ну а

потом советская власть рухнула, огонь потух, мемориал демонтировали, прах

здесь покоившихся частью перезахоронили, а в 2008 году территорию сквера

перепланировали и установили памятник узбекской советской поэтессе –

Зульфие, скончавшейся в 1996 году. Зачем? Почему? Не представляю. И никто

не представляет.

Вообще Ташкент, как точно подметил писатель, поэт и сценарист Алексей

Устименко, всегда был странным городом. Мифическим, ирреальным. В нём

живущие были убеждены, что именно здесь сохранился неиспорченный

московский говор, невостребованная московская порядочность и питерская

интеллигентность. Почему? Да потому, что почти два столетия набивали эту

окраину империи ссыльными людьми не из самых худших семей и не с самым

худшим образованием. Интеллигенты-инженеры, аристократы, писатели, поэты,

учёные… От великого князя Николая Константиновича Романова, до поэтессы

Черубины де Габриак и друга Карла Маркса революционера Германа Лопатина,

от кандидата на патриарший престол митрополита Арсения Стадницкого и

архиепископа Луки (в миру Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого) –

хирурга, профессора медицины, удостоенного в 1946 году Сталинской премии,

провёдшем в ссылке 11 лет, причисленному в ноябре 1995 года к лику святых и

до Героя Социалистического Труда, лауреата одной Ленинской и шести

Сталинских премий писателя, поэта Константина Симонова, повздорившего с

всесильным Никитой Хрущевым и в результате, очутившемся в Ташкенте.

Вместе с людьми сюда ссылались книги, особенно советские, —

подальше от центра. И в кишлачных магазинах можно было свободно купить

труды Алексея Лосева, поэзию Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, прозу

Михаила Булгакова, Юрия Домбровского, Олега Волкова… То есть такие о

которых москвичи, питерцы, рижане, новосибирцы и прочие «европейцы» даже

мечтать не смели.

Всё это, естественно, влияло на людей здесь живущих. Точнее —

живших, ибо от того Ташкента, который запечатлелся в моей памяти, мало что

сохранилось. И особо ощущается это на Боткинском кладбище, на котором,

кстати, в декабре 1928 года похоронили упомянутую выше поэтессу и

драматурга Елизавету Ивановну Дмитриеву (в замужестве Васильеву), более

известную под литературным псевдонимом-мистификацией как Черубина де

Габриак.

Назвать эту высокообразованную, свободно владевшую несколькими

европейскими языками женщину красавицей, по воспоминаниям

современников, было нельзя, но многие мужчины (да какие!) буквально теряли

рассудок ради того, чтобы быть с нею рядом. Достаточно сказать, что Николай

Гумилёв и Максимилиан Волошин именно из-за неё стрелялись на дуэли. К

счастью оба промахнулись, но остались врагами и при встречах не

здоровались.

В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-

мелиоратора Всеволода Васильева, приняла его фамилию и уехала с ним в

Туркестан. Тогда же одновременно с литературной работой (стихотворения,

пьесы, преимущественно для детей) главным её делом становится

антропософия8, что собственно и явилось основной причиной ссылки в 1927

году в Ташкент.

Находясь там по совету близкого друга философа, востоковеда, китаиста

и переводчика Юлиана Константиновича Щуцкого, заехавшего проведать её по

пути в командировку в Японию, она создаёт ещё одну литературную

мистификацию — цикл семистиший «Домик под грушевым деревом»,

написанных от имени «философа Ли Сян Цзы», сосланного на чужбину «за

веру в бессмертие человеческого духа».

Скончалась Елизавета Дмитриевна в возрасте 40 лет, немного не дожив

до окончания ссылки. Похоронили её на Боткинском кладбище.

Да, кстати, знаете ли вы, почему это кладбище называют Боткинским?

Никакой загадки — просто расположено оно рядом с Боткинской улицей.

Ну а та названа в честь русского врача-терапевта, учёного и общественного

деятеля Сергея Петровича Боткина никогда, к слову, в Ташкенте не бывавшего.

Но местные острословы, которые ради красного словца, как известно, не

жалеющие родного отца, убеждали доверчивых гостей-туристов, что улицу, а

заодно и кладбище назвали так не в честь Сергея Петровича, а в честь его отца

– Петра Кононовича Боткина. Почему? Да потому, что у того было 25 детей,

правда не от одной, а от двух жён. И этот факт, по их словам, очень восхитил

ташкентские власти: много детей, две жены, вдобавок умный – значит почти

узбек.

Но Пётр Кононович, продолжали шутники, был купцом первой гильдии,

владельцем крупной чайной фирмы, поэтому, мол, ташкентские руководители,

опасаясь гнева Москвы (время-то было твердокаменно коммунистическое)

официально объявили, что названа она в честь его одиннадцатого ребёнка –

Сергея Петровича. Ну а потом, переходя на шёпот и оглянувшись по сторонам,

добавляли: «Однако дулю в карман вложили?»

— В каком смысле? — тоже шепотом спрашивали наивные московские,

питерские, таллиннские и прочие туристы.

— Как «в каком»?! – Деланно потрясались ташкентцы. — А в том, что его

сына звали Евгением Сергеевичем, и был он лейб-медиком семьи последнего

русского императора Николая II, которого вместе с царской семьёй большевики

расстреляли в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома в ночь с 16 на 17

июля 1918 года!

Позже, когда в Кремле воцарился Ельцин они стали добавлять:

— Ну того самого, который в сентябре 1977 года по команде вашего

Бориса Николаевича снесли, а пепел по ветру развеяли.

— Да-а-а, — вздыхали российские туристы, — он ещё немецким

оркестром в Берлине дирижировал. Видели?

— Конечно.

— А перед этим, когда с официальным визитом в Бишкеке был, то

подкрался к президенту Аскару Акаеву и давай деревянными ложками на его

голове «Барыню» выстукивать.

— И в Ташкенте ведь осрамился.

— В Ташкенте?!

8 Религиозно-мистическое учение, основанное в 1912 г. Рудольфом Штейнером и

характеризуемое, как «наука о духе». Опирается на христианскую мистику

неортодоксального для Запада характера и европейскую идеалистическую традицию.

Из известных последователей этого учения можно назвать Андрея Белого,

Максимилиана Волошина, Михаила Чехова, Альберта Швейцера, Андрея Тарковского.

— Ну да, 12 октября 1998 года. Прилетел, значит ваш ЕБаэН со всей

своей сворой прихлебателей, журналюг, политологов, охранников, типа с

государственным визитом. Естественно, принял на грудь и спрашивает Ислама

Каримова: «А чего это, понимаешь, у вас в правительстве русских нет?» Ну а

Каримов, глазом не моргнув, отвечает: «А у вас?».

— Конфуз, — жмурятся гости, — крепко подсёк.

— Не расстраивайтесь, — отвечают ташкентцы, — зато наш Каримов

поболе вашего Ельцина памятных домов повыкорчёвывал. Да и мы хороши:

своего Романова ведь тоже не сберегли.

— Романова? — не понимают гости-туристы. — Какого такого Романова?

И тут наступал, что называется, звёздный миг экскурсовода.

— Николая Константиновича — сына великого князя Константина

Николаевича, который приходился российскому императору Александру II

Освободителю младшим братом.

Подозреваю, что сегодня мало кто знает, чем отличался Александр

Первый от Александра Второго. Ну а людей знакомых с биографией Николая

Константиновича, пожалуй, ещё меньше. Впрочем, и во времена, о которых

вспоминаю, русские цари с их родственниками широкой популярностью тоже не

пользовались. Хотя нет, в Ташкенте, особенно в кругах интеллектуалов трудно

было найти человека не интересующимся судьбой великого князя. Более того,

нежелавших рассказать какую-нибудь историю, связанную с ним. Вот и я

расскажу вам одну историю.

Разновеликие дела великого князя и его окружение

Великий князь Николай Константинович родился 2 февраля 1850 года в

Санкт-Петербурге. Человеком он был талантливым. Например, первым из

Романовых окончил высшее учебное заведение — Академию Генерального

штаба, да ещё с серебряной медалью. Было у него и хобби — собирал

западноевропейскую живопись. И всё бы хорошо, если на одном из бал-

маскарадов он не познакомился с американской танцовщицей Фанни Лир, с

которой у них начался роман (ох, уж эти танцовщицы: Айседора Дункан,

Матильда Кшесинская, Анна Павлова). Впрочем, стоп! Мы же о другом

вспоминаем.

Связь великого князя (Фанни Лир успела побывать замужем, и у неё была

малолетняя дочь) встревожила родителей и отец нашёл вполне подходящий

предлог, чтобы удалить его из Петербурга: в 1873 году Николай Константинович,

имевший к тому времени звание полковника, отправился в составе русских

экспедиционных войск в поход на Хиву. Боевое крещение он выдержал с

честью и был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени и золотым

оружием. Но вот от Фанни не отказался, любовная связь между ними

продолжилась, и это стало причиной крупного семейного скандала.

В 1874 году мать Николая Константиновича — Александра Иосифовна (в

девичестве немецкая принцесса Александра Фредерика Генриетта Саксен-

Альтенбургская) случайно обнаружила пропажу трёх дорогих бриллиантов с

оклада иконы, которой император Николай I благословил её брак со своим

сыном Константином. Была вызвана полиция и вскоре бриллианты обнаружили

в одном из ломбардов Санкт-Петербурга.

В ломбард, как выяснилось, их сдал адъютант великого князя Е.П.

Варнаховский. Но на допросе он категорически отрицал причастность к краже и

говорил, что только отнёс в ломбард камни, которые ему вручил великий князь.

Князь Николай, присутствовавший на допросе, поклялся на Библии, что

не виновен. Отцу же он сказал, что готов, выручая Варнаховского, не просто

адъютанта, а своего товарища и взять вину на себя. В результате к

расследованию подключили шефа корпуса жандармов графа Шувалова и

пришли к выводу, что бриллианты были похищены Николаем

Константиновичем, а вырученные деньги должны были пойти на подарки его

любовнице — Фанни Лир.

На семейном совете — общем собрании членов монаршей семьи после

долгих дебатов (как варианты предлагались: отдать в солдаты, предать

публичному суду, сослать на каторгу) было решено признать великого князя

Николая душевнобольным, а затем он по указу императора навсегда высылался

из столицы империи. Фанни Лир выдворили из России с запрещением когда-

либо даже пересекать её границы. Забегая несколько вперёд, отмечу, что с

великим князем она больше никогда не встречалась. Зато история их любви

стала сюжетом нескольких бульварных романов. Так, черты Фанни Лир можно

угадать в героине михалковского "Сибирского цирюльника".

А вот Николаю Константиновичу на семейном совете фактически было

объявлено два приговора. Первый — для публики — состоял в признании его

безумным. Это означало, что отныне и навсегда он будет находиться под

стражей, на принудительном лечении, в полной изоляции. Смысл второго

приговора — семейного — состоял в том, что в бумагах, касающихся

Императорского Дома, запрещалось упоминать его имя, а принадлежавшее ему

наследство передавалось младшим братьям. Он также лишался всех званий,

наград и высылался из Петербурга навечно с предписанием жить под арестом

в том месте, где ему будет указано. Позже Фани Лир в мемуарах писала, что в

столице великого князя держали в смирительной рубашке, накачивали

лекарствами и даже били. «Солдаты, — писала она, — сторожившие Николу,

куражились над ним, хотя вчера ещё он был для них недосягаем, и предлагали

арестованному детские игрушки. Случись такая пропажа в семье обыкновенных

людей, её там скрыли бы. Здесь же, напротив, подняли на ноги полицию…».

Сам же Николай Константинович, судя по оставленным им записям,

очень сожалел, что не попал на каторгу.

Хотя родители и родственники великого князя были уверены, что

причиной кражи явилась нехватка средств на удовлетворение прихотей Фанни

Лир, при обыске в его письменном столе обнаружили сумму, гораздо большую

полученной в ломбарде за бриллианты. Да и мнение о виновности

Варнаховского и непричастности великого князя, судя по воспоминаниям

современников, так и не исчезло.

Николая Константиновича увезли из Петербурга осенью 1874 года. До

прибытия его в Ташкент летом 1881 года, то есть за неполные семь лет, он

сменил, по меньшей мере, десять мест жительства. И нигде не давали ему

купить квартиру или дом, заняться каким-либо делом. И только в Оренбурге он,

наконец, обрёл относительный покой — там продолжались боевые действия,

Туркестанский край ещё не покорился, и поэтому, местным властям было не до

великого князя.

Именно там, в Оренбурге, 27-летний Николай опубликовал работу

«Водный путь в Среднюю Азию, указанный Петром Великим», вышедшую, без

указания имени автора. Подготовил проект и экономическое обоснование

необходимости постройки железной дороги из России в Туркестан. Там же,

зимой 1878 года он тайно обвенчался с дочерью городского полицмейстера

Надеждой Александровной фон Дрейер. Когда об этом узнали в Петербурге, то

специальным указом Синода Русской православной церкви брак был

расторгнут, а семейству Дрейер приказано покинуть город. Однако Надежда

Александровна (наполовину немка, наполовину казачка) была из семьи

потомственных военных и обладала твёрдым характером, поэтому расстаться с

мужем категорически отказалась. К слову, она была отличной наездницей,

метко стреляла, и может, поэтому Николай Константинович именовал её

«княгиня Искандер», в честь, как он говорил, Александра Македонского.

В конце концов, не без помощи младшего брата Николая — Константина,

Александр III разрешил узаконить этот морганатический брак, но молодоженам

было предписано отправиться жить ещё дальше от столицы — в Туркестанский

край, в Ташкент. В 1899 году после многочисленных ходатайств матери Николая

Константиновича, и его младшего брата Константина Константиновича,

Надежде Александровне и детям было дано высочайшее право именоваться

князьями Искандер. Ну а сам великий князь жил в Ташкенте под именем

полковника Волынского, хотя все конечно знали, кем он в действительности

является.

Позже Николай Константинович женился ещё раз — на очень юной

жительнице Ташкента Дарье Часовитиной, принадлежащей к казацкому

сословию. И стал всюду появляться одновременно с двумя жёнами, чем

весьма шокировал общество.

Кроме того, время от времени, он грозился «надеть все свои ордена и

выйти к народу», который, по его мнению, должен был бы освободить

ссыльного. И вообще был он человеком непредсказуемым. Так, получив от

императора 300 тысяч рублей на постройку дворца для себя и семьи, пустил их

на строительство здания театра. Правда, дворец, по проекту архитекторов В.С.

Гейнцельмана и А.Л. Бенуа, тоже воздвигли и он, пожалуй, был и остаётся

одним из самых элегантных зданий Ташкента. А ещё дворец хранит тайны. В

нём, как говорили, было несколько тайников, в которых князь прятал картины и

скульптуры, похищенные им во время, когда был он выездным и

путешествовал по Европе. Говорили, что явившись, допустим, на приём к какой-

нибудь венценосной особе где-нибудь во Франции, Германии или Австрии, он,

улучив момент, снимал со стены понравившуюся картину и передавал денщику,

поджидавшему под окнами. Но это все фантазии, придуманные в начале 20-х

годов XX века для привлечения народных масс в музей искусств (позже музей

искусств Узбекистана) открытый в здании дворца. Хотя, ради объективности

отметим, что основой и гордостью музея действительно была и остаётся

коллекция картин живописи (Репин, Крамской, Поленов, Левитан, Ренуар,

передвижники, Нестеров, Кустодиев, Беллоли, первоклассные

западноевропейские мастера XVI-XIX веков), собранная великим князем и

привезенная им из Санкт-Петербурга.

Там же, т. е. в музее, который теперь находится в другом месте, можно

увидеть скульптуру Фани Лир — женщины и вправду ослепительно-

соблазнительной. А история создания скульптуры такова. Во время одного из

путешествий в Европу Николай Константинович и Фанни Лир побывали в Риме

на вилле Боргезе. Здесь великий князь был сражён знаменитой скульптурой

Антонио Кановы, изображавшей обнажённую Полину Боргезе, младшую сестру

Наполеона, лежащую на мраморном ложе в виде Венеры-победительницы с

яблоком в левой руке. Николай Константинович тут же заказал скульптуру

Томазо Солари копию этой дивной работы, но вместо Полины на мраморном

ложе должна была лежать мраморная Фанни.

Солари работу выполнил и скульптуру отправили в Санкт-Петербург, а

спустя годы, когда великий князь уже жил в Ташкенте, его мать, Александра

Иосифовна, сделала ему подарок. Во время прогулки в парке, она случайно

наткнулась на скульптуру полуобнажённой женщины с яблоком в руке и узнала

в ней Фанни Лир, повинную, по её мнению, во многих, если не во всех бедах,

обрушившихся на её старшего сына. Скульптуру, по указанию Александры

Иосифовны, упаковали в деревянный ящик и отправили в Ташкент Николаю

Константиновичу. А вот позже, уже в советское время, она стала одной из

«жемчужин» ташкентского музея.

Отметим, что Николай Константинович был человеком не только

эксцентричным, но и щедрым. Так, он учредил десять стипендий для выходцев

из Туркестана, которые были талантливы, но не могли оплатить учебу в главных

учебных заведениях России.

Ещё он был успешным предпринимателем: открыл мыловаренный завод,

предприятия по переработке риса, занимался строительством и эксплуатацией

хлопкоочистительных предприятий, ирригационными работами, в частности

субсидировал прокладку 100-километрового оросительный канал, оживившего

40 тысяч десятин земель, заложил более десяти поселков для переселенцев из

Центральной России, активно помогал коренному населению, чем снискал

большое уважение.

Кроме того, великий князь субсидировал и активно участвовал в

археологических работах, разбил несколько садов, которые плодоносят и ныне,

озеленял, особенно так любимыми им дубами, новые улицы и замащивал их

камнем. По его указанию в Ташкенте был проложен первый водопровод,

построены дома для ветеранов-туркестанцев, которые поддерживались

стотысячным капиталом, выделенным им на их нужды.

В 1877-1878 годах великий князь не только субсидировал, но лично

возглавил две исследовательских экспедиции, побывавшие в поймах Сырдарьи

и Амударьи, в песках Кызылкумов, Каракумов, в отрогах Гиссарского и

Чаткальского хребтов, других, порой ещё безымянных местах Туркестанского

края.

Николай Константинович открыл в Ташкенте фотографические

мастерские, бильярдные, наладил продажу кваса… На деньги, получаемые от

предпринимательской деятельности, им был построен первый в Ташкенте

кинотеатр (тоже как бизнес-проект) — «Хива». Потом ещё четыре кинотеатра.

Он собрал библиотеку в пять тысяч томов. Правда, владение всем этим было

оформлено на «старшую» жену — Надежду Александровну, главная задача

которой заключалась в том, чтобы не мешать и ни во что не вмешиваться.

А ещё Николай Константинович (и когда только успевал?!) был человеком

любвеобильным.

Кроме Надежды Александровны, от которой имел двух сыновей,

упоминавшейся Дарьи Елисеевны Часовитиной: два сына и дочь, у него была

связь с Александрой Александровной Демидовой (урожд. Абаза), родившей ему

сына и дочь. Попутно, в 1901 году он умудрился обвенчаться с 15-летней

Варварой Хмельницкой, но этот брак признан не был, а всю семью

Хмельницких, выслали из Ташкента в Одессу. Хотя, как думаю, эта депортация

стала для них скорее благом, нежели наказанием. Ещё у князя была связь с

танцовщицей, имя которой история не сохранила, и, как приписывает молва, с

супругой видного общественного деятеля и учёного Иеронима Ивановича

Краузе – Екатериной Матвеевной Краузе (урожд. Халиной), родивших ему по

сыну. Количество же любовниц и содержанок великого князя подсчету, как

пишут биографы, не поддаётся.

Не берусь утверждать, что связь между великим князем и Екатериной

Краузе действительно имела место, но то что женщина она была красивая –

факт. В течение ряда лет Екатерина Матвеевна возглавляла Ташкентский

отдел Туркестанского благотворительного товарищества, в котором работала

вместе с Ф. М. Керенским – отцом небезызвестного Александра Федоровича

Керенского. Ну а её законный супруг - Иероним Краузе бесспорно являлся

одним из самых ярких исследователей природных ресурсов и медицинских

традиций Туркестанского края. Видный общественный деятель, ботаник,

аптекарь, статский советник Иероним Краузе, был отмечен многими высокими

наградами: орденами святой Анны, святого Станислава, святого Владимира,

орденом Золотой Бухарской восходящей звезды, медалями «За Хивинский

поход», «За походы в Средней Азии 1853-1895 гг.». Именно он открыл в

Ташкенте первые аптеки, первую химическую лабораторию, первый

маслобойный завод европейского типа, на котором также выпускалось мыло

ореховое, кунжутное, маковое, подсолнечное, льняное и даже – дынное. С его

именем связано появление в крае первого кинематографа. Именно Краузе

заложил на участке рядом с домом генерал-губернатора сад для «разведки

местных дикорастущих растений, которые могли бы войти в садоводство или

составляли бы интерес для ботанических садов». Ныне этот парк очень любим

ташкентцами — он находится на левом берегу Анхора, прямо за зданием

Сената Олий Мажлиса, перед мостом через канал, но вот кто его заложил мало

кто знает.

Ещё он занимался археологией, благотворительностью – опекал

Ташкентский детский приют. Впрочем, стоп! Перечислять благие дела этого

человека можно очень долго. Скончался Иероним Иванович в 8 августа (21

августа по Новому стилю) 1909 года. В Ташкенте ему был установлен памятник,

который после революции снесли. А вот могила на Боткинском кладбище

сохранилась.

Но возвращаемся к Николаю Константиновичу — человеку совершенно

непредсказуемому. И в том числе в делах сердечных. Взять хотя бы ситуацию,

в которой он предложил руку и сердце 15-летней Часовитиной. Эта юная особа

вообще-то должна была выйти замуж за другого человека, но свадьба по

причине, что приданного было меньше, чем должно было быть по сговору с

родителями невесты, расстроилась. Разгневанный жених устроил скандал,

сквернословил, объявил, что обманут, что под венец с такой разэтакой не

пойдёт. И в этот момент невесть откуда возникает великий князь и бросается на

помощь к отвергнутой невесте. Как он сам вспоминал, рыдающая Даша

показалась ему такой несчастной и такой красивой, что, подхватив её на руки,

он вскочил в поджидавшую молодых (но не князя!) пролётку, украшенную

свадебными лентами, и помчался в церковь, где их обвенчали. Правда, для

убедительности своих благородных намерений, князю пришлось упереть

пистолет в бок священнику, но это уже другая тема.

А потом Дарье был куплен дом на окраине Ташкента, где та и

поселилась, а князь её навещал. А ещё, отправляясь на званые приёмы и балы,

вместе с «главной» женой, стал брать с собой также Дашу, чем, как уже

отмечалось, чрезвычайно смущал местное общество.

Закономерен вопрос: почему эти и другие великокняжеские художества

терпела Надежда фон Дрейер? Наверняка хотела оставаться пусть официально

не признанной, но всё же связанной узами церковного брака с одним из

Романовых. Поступала так ради детей, которым впоследствии высочайше была

пожалована фамилия «Искандер» и княжеский титул. А ещё боялась, хорошо

зная крутой нрав Николая Константиновича. Да и грешок, за который она едва

не поплатилась жизнью, у неё был. А случилось вот что.

В 1886 году великий князь приступил к «выводу» сырдарьинской воды,

желая, во что бы то ни стало оросить хотя бы часть Голодной степи между

Ташкентом и Джизаком. Ни личных денег, работы связанные с проведением

канала, обошлись ему в миллион с лишним рублей, ни сил он не жалел. В 1892

году в районе, где велись работы, была зафиксирована вспышка холеры. Для

борьбы с нею из Санкт-Петербурга выписали санитарный отряд. Тогда же в этот

регион из Ташкента прибыл великий князь с супругой. И надо же было такому

случиться, что между Надеждой Александровной и доктором столичного

санитарного отряда, (к слову, внешне ничем не примечательным) возникла не

то взаимная симпатия, не то мимолётный роман. Донесли об этом князю или

сам он их застукал неизвестно, но гнев его был велик и необуздан.

Надежду Александровну он повелел зашить в мешок и, «чтоб

моментально утопла», скинуть в только что вырытый ирригационный канал.

Однако слуги, которым было поручено исполнение приговора, проявив

христианское человеколюбие, чего-то «недоглядели» и та, выскользнув из

мешка, исчезла среди камышей. Два дня, рискуя быть разорванной и съеденной

тиграми или кабанами, которых в те времена водилось здесь в избытке, она

просидела в камышах, молясь своему ангелу-хранителю. И ангел сберёг ей

жизнь. А вот комары не пощадили. Но недаром говорят, что нет худа без добра.

Когда её опухшую, с кровавыми ранами по всему телами, оборванную, ввели в

голодностепский дворец великого князя, он, мельком глянув, брезгливо

поморщился, и посоветовал лечиться примочками из обычной мочи. Потом,

кривя губу, добавил: «Прощаю тебя, Надежда, но в первый и последний раз.

Помни». И она это помнила.

Что же касается доктора, то его, по распоряжению Николая

Константиновича, в полный рост и по самую шею вкопали в мокрую землю,

возможно надеясь, что голову «сластолюбцу» отчекрыжат шакалы. Но те

медика не тронули. Может – побрезговали, может, были сыты.

Через двое суток к доктору наведались и установили, что он хотя и жив,

но сошёл с ума. Доложили великому князю. Тот, как свидетельствуют

современники, сменив гнев на милость, распорядился его вырыть, отмыть, и

возвратить обратно в столицу.

Или другой случай, связанный с Февральской революцией 1917 года.

Когда весть о ней достигла Ташкента великий князь надел красные шаровары,

красную рубаху и несколько дней ездил в коляске по городу, поздравляя

митингующих. Попутно он отправил приветственную телеграмму временному

правительству и лично Александру Керенскому, с которым десять лет жил в

Ташкенте по соседству и хорошо знал. Но здесь понять его можно: всякая опека

над ним теперь упразднялась, чему князь искренне был рад.

Кстати, приходясь родным внуком российскому императору Николаю I,

Николай Константинович называл род Романовых «собачьей кровью». Не таясь,

во всеуслышание. А в момент восшествия в 1894 году на престол Николая II

даже задумал государственный переворот.

Вот что об этом рассказывает уже цитируемый мною ташкентский

писатель Алексей Устименко: «Используя родственные связи жён-казачек, он

сговорился с казаками оренбургскими да ещё уральскими, призвав их под свое

начало. Указом же местным собрал под Ташкентом прикочевавших из дальних

степей многих казахов. Готов был идти с ними — всем ополчением — на Москву

да на Санкт-Петербург. Не случилось. Администрация легко уговорила казахов

разъехаться по кочевьям. Те и разъехались. Сам же князь получил новую

ссылку. Теперь уж в Сибирь, в Читу.

Быть бы этому городу местом смерти великого князя — болезни не

отставали, а местный убивающий климат свалил его окончательно, но только

мучающийся и совестливый Николай II не помнил зла, тем более не

совершенного, тем более — не безосновательного, тем более — больше

похожего на политическое сумасшествие, а не на тайный заговор. Вызволил из

Сибири, дал возможность лечиться на царской даче в Крыму, в знаменитом

Ливадийском дворце. Николаю Константиновичу было предложено даже и

остаться тут насовсем. Не остался.

Даже и тех, кто пытается покорить Ташкент, — рано или поздно, но

Ташкент сам покоряет. К Николаю же II, единственному царю, осталась долгая

благодарность.

В 1917 году, узнав, что арестованный Временным правительством

русский царь находится в Тобольске, и что практически все, ранее присягавшие

ему, отвернулись от него, Николай Константинович, едва не единственный,

находясь в Средней Азии, — по прежним масштабам, чуть ли не на иной

планете — пробует организовать подпольную группу из верных офицеров для

спасения несчастного Николая. В заговор входят: генерал Л.Л.Кондратович, он

должен был возглавить опасное дело, и полковник Генерального штаба

П.Г.Корнилов, брат Л.Г.Корнилова, в будущем известного белого генерала.

Предполагалось выкрасть Николая II с всею его семьей из сибирского

Тобольска, тайно увезти в Туркестанский край — кто б тогда догадался, что

следовало бы искать именно здесь, на самом деле вроде бы уже даже и не в

России? — а потом легко переправить в иранский Мешхед, с которым имелись

некоторые связи.

Не успели. Последних царственных Романовых перевели в Екатеринбург;

темный подвал Ипатьевского дома ждал заключающих драму револьверных и

винтовочных выстрелов»9.

Итак, Николай Константинович намеревался вызволить последнего

русского царя и его семью из ссылки, в которую, как принято считать, их

отправили большевики. Однако ряд современных историков спецслужб

убеждены, что идея суда над Романовыми принадлежит Временному

правительству, а точнее его главе – Александру Керенскому. В качестве

доказательств они приводят приказы, которые тот издал, и которые, так или

иначе, привели к трагедии. Именно Керенский, по мнению историков,

распорядился арестовать царскую семью, якобы «ради их безопасности», а

затем приказал отправить Романовых в Екатеринбург.

Ну а каким запомнился он ташкентцам? Вот несколько примечательных

фактов и о нём и о его близких.

В мае 1889 года отца Александра Фёдоровича – Фёдора Михайловича

Керенского перевели из Симбирска в Ташкент, назначив главным инспектором

училищ Туркестанского края, что по «табелю о рангах» соответствовало званию

генерал-майора и давало право на потомственное дворянство.

Туркестанский край, где он прослужил до 1910 года, стал вершиной

карьеры Фёдора Михайловича. При нём только в одном Ташкенте открылось

свыше 30 новых учебных заведений, в частности, первое одноклассное

мужское училище, второе татарское мужское приходское училище, Мариинское

9 Устименко А. Ташкентский роман, журнал «Дружба народов», №3, 2008 г.

женское училище, пятая и шестая русско-туземные школы, училище для

мальчиков – бухарских евреев, частная школа Н. Гориздро. Благодаря его

содействию и личному участию в немецком селе Тоболино (ныне это Южно-

Казахстанская область) была открыта первая в Туркестанском крае немецкая

школа. Он же создал географическое общество Туркестана. Это я всё к тому,

что в современном Узбекистане, продолжают публиковать труды о

«кровопийцах-колонизаторах».

Жили Керенские в служебной квартире в доме на углу улиц Тараккиёт

(быв. Карла Маркса) и академика Яхьё Гуломова (быв. Гоголя), который снесли

сравнительно недавно. Теперь на этом месте отель Шератон.

В 1889 году восьмилетний Саша Керенский начал учиться в ташкентской

гимназии, где зарекомендовал себя прилежным, успешным учеником. В

старших классах у него была репутация воспитанного юноши, умелого танцора

и способного актёра. Он с удовольствием принимал участие в любительских

спектаклях, с особым блеском исполнял роли Хлестакова в комедии Гоголя

«Ревизор» и Ивана Ксенофонтовича Иванова в комедии Островского «Лес».

В 1899 году Александр Керенский с золотой медалью окончил гимназию и

отправился в Петербург для поступления на юридический факультет местного

университета. Согласно существовавшим в те времена правилам

характеристика на руки ученику не выдавалась, а направлялась спецпочтой в

указанное им учебное заведение. Вот что говорилось в характеристике

Александра Керенского: «24 июня 1899 г. Н. 993. Секретно. Г-ну Ректору С.-

Петербургского Императорского университета… Имею честь уведомить Ваше

Превосходительство, что окончивший курс в текущем 1899 году во вверенной

мне гимназии с аттестатом зрелости Керенский Александр имеет очень

хорошие способности и выдающееся умственное развитие… с особенным

интересом занимался историко-литературными предметами и отличался

начитанностью. К требованиям гимназической дисциплины относился всегда с

должным вниманием. Характер имеет живой и впечатлительный, но, как юноша

благовоспитанный, дурных наклонностей никогда не проявлял; в политическом

отношении он вполне благонадежный…».

Первые студенческие каникулы летом 1900 года он провёл в Ташкенте,

где познакомился со своей будущей супругой Ольгой Барановской. Спустя два

года он возглавил Туркестанское студенческое землячество в Петербурге,

членом правления которого была Людмила Фрунзе – родная сестра Михаила

Васильевича Фрунзе.

В мае 1906 года уже в качестве помощника присяжного поверенного,

Александр Керенский снова прибыл в Ташкент, но не по доброй воле, а «под

надзор полиции». Спустя четыре года он выступил главным защитником на

процессе туркестанской организации социалистов-революционеров,

обвинявшихся в антиправительственных вооружённых акциях. Процесс для

эсеров прошёл благополучно, Александру Федоровичу удалось не допустить

вынесения смертных приговоров.

Последнее пребывание Керенского в Туркестане связано с мобилизацией

в 1916 году на тыловые работы 200 тысяч коренных жителей, которых до этого

по законам Российской империи в армию не призывали. Указ о мобилизации

спровоцировал бунт в Туркестане и Степном крае. Для расследования

произошедшего Государственная дума создала комиссию во главе с

Александром Керенским, который изучив ситуацию, возложил вину за

произошедшее на царское правительство, обвинил министра внутренних дел в

превышении полномочий и потребовал привлечения к суду коррумпированных

местных чиновников. Это создало ему имидж бескомпромиссного обличителя

пороков царского режима и принесло популярность в среде либералов. Но в

какой-то степени именно это явилось прочной гибели его младшего брата –

Фёдора Фёдоровича Керенского, ставшего также юристом. Последнее место

работы – прокурор Ташкентской судебной палаты – высшая ступень в краевой

иерархии.

В 1918 году он внезапно исчез – ушёл из дома и не вернулся. Прождав

сутки, его супруга Нина Алексеевна бросилась на поиски, следы привели в ЧК,

где ей сообщили, что муж расстрелян, но тело выдать отказались. Позже

историк-этнограф Николай Остроумов в своём неопубликованном дневнике

«Судьбы народов и отдельных лиц», отрывки из которого публиковались в

прессе, написал: «…Был убит выстрелом из ружья, потому что был братом

А.Ф.Керенского, громкой славой которого восхищался…». «Нина Алексеевна

поседела за одну ночь. У них с Федором Федоровичем была дочь, страдавшая

туберкулезом, вместе с которой спустя два месяца она уехала в Ялту, и где

следы их потерялись»10.

Несколько слов о происхождении А.Ф. Керенского. С отцовской стороны

он происходит из среды русского провинциального духовенства. Что же

касается матери, то Надежда Александровна (в девичестве Адлер) была

дворянкой немецко-русского происхождения. Её отец (дед А. Ф. Керенского)

был потсдамским, т. е. прусским, немцем. В русской армии он дослужился до

чина подполковника. А с материнской стороны она была внучкой богатого

купца, сумевшего, как тогда говорили, выбиться в люди из крепостных.

И ещё примечательный факт. В Симбирске Керенские были дружны с

семьёй Ульяновых, глава которой – Илья Николаевич – являлся

непосредственным начальником Фёдора Михайловича. В январе 1886 года

Илья Николаевич умер. В следующем году гимназию, директором которой был

Ф.М. Керенский, окончил Владимир Ульянов (Ленин). Помятуя о доброй дружбе

с его отцом Фёдор Михайлович выдал Володе Ульянову прекрасную

характеристику, открывшую путь в Казанский университет. Причём, подписывая

её, он естественно знал, что брат В.И. Ульянова казнён как государственный

преступник несколько недель назад.

В 1955 году у Александра Фёдоровича Керенского, который, наверняка,

тоже знал об этом факте, спросили: «Почему вы, не застрелили Ленина в 1917

году, ведь в ваших руках тогда была власть?» – «Я не считал его важной

фигурой», – ответил бывший министр-председатель Всероссийского временного

правительства»11. Но вот его «важной фигурой» считали и едва не

ликвидировали в Мюнхене. Вот как это было.

В октябре 1952 года в столице Баварии при активной финансовой

поддержке американцев был создан «Координационный цент

антибольшевистской борьбы» во главе с Александром Керенским. В него вошли

представители русских, украинских, грузинских, армянских, татарских,

чеченских, туркестанских и некоторых других эмигрантских организаций

принявшихся не столько готовить свержение кремлевского режима, сколько

строить козни друг другу. Но советское руководство этим сварам-склокам,

доходивших порой до рукоприкладства, значения не придало, решив, что Центр

во главе с престарелым Александром Фёдоровичем способен, если не

свергнуть их, то крепко намять бока, и поручило МГБ СССР ликвидировать

10 Т. Котюкова. Керенские в Туркестане: История жизни одной семьи. Информационное

агентство «Фергана» 27.10.2011

11 Самин Д. К. Самые знаменитые эмигранты России. - М.: Вече, 2000, с. 213.

Керенского. Вот что вспоминал по этому поводу генерал-лейтенант МВД СССР

Павел Судоплатов, курировавший в числе множества других секретных

операций также ликвидацию руководителя Организации украинских

националистов (ОУН) Евгения Коновальца и убийство Льва Троцкого: «Кажется,

тогда нам позвонил Маленков12 и сообщил, что ЦК поручает мне важное

задание, в детали которого меня посвятит министр МГБ Семён Игнатьев.

Вскоре я был приглашён к нему в кабинет, где, как ни странно, он был один.

Поздоровавшись, Игнатьев сказал: „Наверху весьма озабочены возможностью

формирования Антибольшевистского блока народов во главе с Керенским. Эту

инициативу американской реакции необходимо решительно пресечь, а

верхушку блока обезглавить. Мне приказано безотлагательно подготовить план

действий в Париже и Лондоне, куда предполагается приезд Керенского“»13.

Вскоре операция была разработана. Ликвидировать Керенского

поручалось сотруднику Бюро № 1 капитану Николаю Хохлову, во время войны

принимавшему участие в организации убийства гауляйтера Белоруссии

Вильгельма фон Кубе. Он должен был вместе с другой сотрудницей Бюро,

Ивановой, выступавшей под видом его тетушки, выехать в Париж. По прибытии

на место Хохлов получил бы исчерпывающую информацию об объекте

операции (о том, что предстоит ликвидировать Керенского, исполнителю акции

не говорили). После чего ему следовало выждать удобный момент и застрелить

неугомонного Александра Федоровича из пистолета, замаскированного под

авторучку «паркер».

Однако незадолго до отъезда в Париж Хохлов отказался от выполнения

этого задания. Свой отказ он мотивировал тем, что у него расшатаны нервы,

трясутся руки и ноги. «Боюсь, промахнусь или попаду не в того, в кого надо», —

бубнил Хохлов в кабинете Судоплатова.

Начальник Бюро № 1 доложил Семёну Игнатьеву, что Хохлов, дескать,

попал в поле зрения французских спецслужб, участвовать в операции не может.

Ликвидацию Керенского отложили, а вскоре из жизни ушёл товарищ Сталин, и

всем стало не до Александра Федоровича.

Обо всем этом впервые я услышал в начале 90-х в Мюнхене от

некоторых ещё здравствующих членов Антибольшевистского блока народов,

собиравшихся в Толстовской библиотеке, Центре русской культуры MIR, а также

посещавших местный Кафедральный собор Русской Православной Церкви

Заграницей. От них же я узнал, что к Керенскому, в отличие от подавляющего

большинства граждан бывшего СССР, весьма лояльно относятся члены одной

из старейших армянских политических партий Дашнакцутюн. Ну а связано это,

как объяснил мне шеф армянской службы радио «Свобода», размещавшейся

тогда в Мюнхене, возглавивший позже Институт армянских проблем Эдуард

Оганесян с тем, что в 1912 году Керенский на судебном процессе в Санкт-

Петербурге защищал боевиков-революционеров из этой партии. В чём-чём, а в

этом Эдуард разбирался хорошо, т. к. был не только доктором философии, но и

входил в руководящее ядро Дашнакцутюн, запрещенной в СССР, но

продолжавшей выступать, как основная национальная и организующая сила

армянской диаспоры. Помню тогда же, с шуточным посвящением от имени

Александра Керенского, я подарил ему уникальный экземпляр книги «Армяне в

12 Маленков Георгий Максимилианович (1902-1988), советский государственный и

партийный деятель, соратник И.В. Сталина. В описываемый период являлся

заместителем председателя Совета Министров СССР.

13 Судоплатов А. П. Тайная жизнь генерала Судоплатова. Правда и вымыслы о моем

отце В 2 кн. Кн. 2. М., 1998. С. 588-589.

Средней Азии» Аркадия Григорьянца, вышедшей в Ереване 1984 году и

моментально объявленной в Узбекистане «антинаучной», «антисоветской»,

«порочащей узбекский народ» и изъятой из всех книжных магазинов и

библиотек. Но с Аркадием Агалумовичем Григорьянцем я дружил, и он успел

подарить мне экземпляр «главного труда своей жизни».

Ну а нам, уважаемый читатель, давно нам пора возвращаться в

Узбекистан, но не к армянам или к Керенскому, а к Николаю Константиновичу

Романову, чей земной путь завершился 14 января 1918 года на даче под

Ташкентом.

Умер великий князь от воспаления лёгких, а не был, как ходили и ходят

слухи, расстрелян большевиками. Похоронили его по просьбе супруги –

Надежды Александровны у стен Иосифо-Георгиевского собора,

располагавшегося у перекрёстка улиц Соборной и Романовского (в советское

время Карла Маркса и Ленина) напротив входа во дворец. К слову – это было

одно из красивейших зданий города, воздвигнутое в 1875 году по проекту

архитектора Николая Ульянова инженером Шавровым.

Вот, как об этом писал младший сын великого князя Александр

Николаевич Искандер: «Но отца моего – «опального» Великого князя Николая

Константиновича правительство нового режима политично допустило

похоронить с великокняжескими почестями в ограде Собора. Отцу были отданы

воинские почести, и сотни тысяч жителей из городов и дальних гор селений и из

поселков «Голодной степи» приехали и пришли проститься с обожаемым ими

«Великим благодетелем»14.

В советское время собор «перепрофилировали» в республиканский

кукольный театр, а в алтарной части оборудовали кафе-пельменную.

Могильные плиты, располагавшегося здесь кладбища, куда-то уволокли, землю

сравняли. Что стало с захоронениями, неизвестно. Может быть, их решили не

тревожить?

В 70-е - 80-е в кафе-пельменной обожали собираться и распивать

принесённые под полой горячительные напитки журналисты, из

располагавшегося на этой же улице редакционного корпуса, писатели, поэты,

актеры русского драматического театра, получившего при советах имя М.

Горького, который, напомню, был воздвигнут на деньги великого князя и

находился в пяти минутах хода.

Упомянув театр, вспомнил одну из множества курьёзных историй

случившихся под его сводами.

Как-то поставили в нём спектакль по новелле Проспера Мериме

«Таманго», повествующую о том, как некий бравый моряк Леду, начавший

карьеру простым матросом дослужился до капитана судна. Как в одном из

сражений ему раздробило кисть левой руки, но он не сдался, построил

быстроходный и вместительный бриг «Надежда» на котором в нарушение

существующих законов стал промышлять торговлей «чёрным деревом», т. е.

рабами. И вот в один из рейсов этот самый Леду причалил к африканскому

берегу, дабы купить у негритянского вождя Таманго очередную партию

невольников.

Выпив за встречу несколько бутылок рома, начали они торговаться.

Однако предложенный вождём товар капитану не понравился. Они долго

кричали, спорили и выпили ещё чудовищное количество «огненной» воды. В

итоге охмелевший африканец уступил упёртому французу, но нескольких рабов

Леду брать отказался. Даже за стакан рома. Мол, слишком хилы. И тогда

14 Князь А.Н. Искандер об отце, http://jnike-07.livejournal.com/94784.html

Таманго решил убить их за ненадобностью. Одну из женщин он укокошил из

ружья, а вот прикончить остальных помешала одна из его жён по имени Айше.

Этот её поступок до того возмутил Таманго, что он тут же подарил её капитану.

Туземка была молода, симпатична и Леду с радостью принял презент.

Спустя некоторое время, проспавшись и осознав, что по пьянке сотворил,

Таманго бросился возвращать Айше. Но Леду был непреклонен, мол,

«дарённое назад не отбирают». А узнав по ходу бурной перепалки, что за ночь

погибло три раба, приказал заковать самого Таманго в кандалы, решив таким

образом возместить убыток.

Далее было много иных приключений и неожиданных коллизий, к нашей

истории отношения не имеющих. Соль же нашей истории в том, что режиссёру

для придания спектаклю нужного колорита на сцене захотелось иметь попугая и

непременно говорящего. Попугая нашли, но говорить он категорически

отказывался. Решили, что пока сойдёт, а позже найдут говорящего.

И вот премьера. Зал полон. Действие спектакля приблизилось к

кульминации – освобождению рабов. Зрители, затаив дыхание, уставились на

сцену. Таманго подаёт рабам сигнал, те сбрасывают заранее подпиленные цепи

и вдруг, попугай, очнувшийся от их звона, громко произносит: «Тётю Розу к

телефону! Где эта б…дь?» Причём с соответствующим одесским акцентом. Все

в шоке. Занавес падает. Попугая убирают. Спектакль кое-как доигрывают, а на

следующее утро режиссера и директора вызывают в горком…

А вот ещё один небезынтересный случай, связанный с ташкентским

театром русской драмы. Как известно, одним из тех, кто активно содействовал

вызволению великой прозы Михаила Булгакова из небытия, был литературовед

Абрам Вулис, которого друзья и коллеги иногда звали Авраамом, а иногда -

Августом.

Окончив в начале 50-х Среднеазиатский государственный университет,

Вулис тут же засел за кандидатскую диссертацию «Сатира в советской

литературе 30-х годов». И вот, работая над ней, неожиданно для себя наткнулся

на «Зойкину квартиру» и «Багровый остров» М. Булгакова, потом прочёл его

«Роковые яйца», восхитился, и решил отыскать ещё что-нибудь пообъёмнее, но

вместо этого вдруг выяснил, что вдова Булгакова жива.

Будучи человеком фантастически упорным и энергичным из разряда тех,

которых выставлять в дверь бессмысленно, ибо они влезут не то что в окно, а

скорее в форточку, ташкентский аспирант Вулис отыскал её московский номер

телефона и добился встречи.

Елена Сергеевна (урождённая Нюренберг, в первом браке Неёлова, по

второму мужу Шиловская — третья жена Михаила Булгакова, хранительница

его литературного наследия. Основной прототип Маргариты в романе «Мастер

и Маргарита), отнеслась к ташкентскому гостю с большим недоверием, заподозрив в нём гэбэшного осведомителя. Какое-то время она даже в квартиру

его не впускала, ограничиваясь немногословными разговорами на лестничной

клетке. Но однажды сказала: «Вы, Август, как вижу, человек искренний, и

поэтому я хочу кое-что вам показать, но прежде, я должна посоветоваться с

Мишей».

С каким Мишей Август-Абрам уточнять не стал, ибо уже знал, что Елена

Сергеевна регулярно беседует с Михаилом Афанасьевичем, связь с которым,

по её словам, у них не прекратилась даже после его смерти. По вечерам она не

только рассказывает ему, что сделала за день, с кем встречалась, о чём

говорила, но также спрашивала советов – и считала, что получает ответы.

Спустя несколько дней Вулис снова явился к Елене Сергеевне, и она со

словами «Миша разрешил», вручила ему рукопись «Мастера», но читать

разрешила только в её квартире. Ещё она позволила кое-что конспектировать,

но перед тем, как Вулис покидал квартиру, непременно просматривала им

записанное, чтобы не было какого-нибудь цельного фрагмента романа, мол,

«Миша это не одобрит».

Вот собственно предыстория, как в кандидатской диссертации Абрама

Вулиса впервые было рассказано о великом романе, а чуть позже опять-таки

при его самом активном участии «Мастер и Маргарита» впервые был

опубликован в журнале «Москва». Опубликован с купюрами, цензурными

исправлениями, искажениями, но опубликован!

Предисловие к роману написал сам Вулис и Константин Симонов,

ставший благодаря нашему земляку, горячим поклонником и «Мастера» и всего

творчества Михаила Булгакова.

Ну а в Ташкент Август-Абрам возвратился с «Записками покойника»,

которые отнёс в «Звезду Востока» и пьесой «Иван Васильевич», которую

предложил в местный русский театр. В это трудно поверить, но и журнал, и

театр от Булгакова тогда отказались. Но не по идеологическим соображениям, а

посчитав… неинтересными. В частности, пьесу, которая при жизни автора не

ставилась и не публиковалась, и которая явилась основой любимого

миллионами фильма «Иван Васильевич меняет профессию», сочли…

малоудачной пародией на «Машину времени» Герберта Уэллса.

Впрочем, я крепко отвлекся. Пора возвращаться к месту захоронения

великого князя Николая Константиновича.

В октябре 1983 года умер кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый

секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов и его похоронили,

напротив музея В.И. Ленина. Так сообщили в прессе. Но фактически его

похоронили рядом с кукольным театром и обожаемой пишущей братией,

актёрами, музыкантами кафе-пельменной, т. е. рядом с великим князем.

Пельменную моментально ликвидировали и вместо неё открыли

цветочный магазин, попутно приняв решение воздвигнуть на могиле Рашидова

мемориальный комплекс, который должен был стать «местом паломничества

трудящихся».

Но спустя полгода в Ташкент прибыла группа «ответственных

товарищей» во главе с секретарём ЦК КПСС Егором Лигачёвым, провела

пленум ЦК республиканской партии, на котором все, кто недавно клялся в

верности памяти «дорогого Шарафа Рашидовича» дружно разоблачили его как

«деспота, коррупционера, взяточника, писателя-графомана», нанёсшего

«непоправимый ущерб узбекскому народу» и «создавшему в республике

обстановку раболепия, лизоблюдства, кумовства и коррупции». По решению

пленума прах Рашидова эксгумировали и перезахоронили на Чагатайском

кладбище. Причём осуществили это ночью, оцепив могилу плотным кольцом

солдат, милиционеров и расставив всюду людей в штатском. Правда, потом,

после развала СССР и получения Узбекистаном независимости, Рашидова

реабилитировали и даже установили в центе Ташкента ему памятник.

А вообще его жизнь и дела в значительной степени напоминают времена

правления знаменитого государственного деятеля Востока, одного из внуков

Амира Тимура Мирзо Улугбека, правившего Самаркандом в 1409–1449 годах. В

мировую историю Улугбек вошел не только как крупный государственный

деятель, но и как ученый-просветитель. Так, в годы своего правления он

построил около Самарканда одну из наиболее значительных обсерваторий

средневековья. Главный труд, который был в ней выполнен – «Новые

астрономические таблицы» («Зидж-и-джедит-и Гурагони») – содержал

изложение теоретических основ астрономии и каталог положений 1018 звезд,

определенных с большой точностью.

К сожалению, судьба Улугбека в итоге сложилась трагически: его убили

по приказу собственного сына Абдуллатифа, рвавшегося к власти, а его

обсерваторию полностью разрушили (в 1908 г. её остатки обнаружил археолог

Василий Вяткин). По сути, Шараф Рашидов и в этом повторил судьбу Улугбека:

конец его жизни тоже стал во многом трагическим, а клевета сопутствовала его

имени на протяжении многих лет. Но, как и в случае с Улугбеком, история очень

быстро расставила всё по своим местам, воздав Рашидову должное за те

деяние, которые он совершил в годы своего руководства республикой. И ещё

его дети: четыре дочери и сын не предали отца.

А вот о великом князе Николае Константиновиче, который, несмотря на

все причуды и странности немало сделал для этого города и края, в

Узбекистане даже не вспоминают. Думаю, похоронили бы его на Боткинском, то

могила может и сохранилась. И к подножию её люди иногда клали цветы, тем

более что он это заслужил.

…В конце 90-х прошлого века здания, в которых размещались кукольный

театр и кафе-пельменная снесли и на их месте разбили небольшой сквер. Так

что прах великого князя и других, здесь погребённых, наконец-то обрели покой.

Чагатайское мемориальное кладбище

Боткинское кладбище, по крайней мере, для европейцев в Ташкенте

живущих или живших, то же, что и Новодевичье для москвичей с одной лишь

разницей — оно более демократично и доступно. Почему? Наверное, потому,

что для узбеков главным всё же является Чагатайское мемориальное

кладбище, где последние лет тридцать хоронят видных политиков, деятелей

науки, культуры. Кроме уже упомянутого Шарафа Рашидова там покоится

крупный партийный и государственный деятель, испытавший карьерный взлёт и

головокружительное падение, но при этом устоявший на ногах и сохранивший

достоинство, Усман Юсупов. Правда, сегодня он более известен, как

«однофамилец» необыкновенных по вкусу, форме и размерам юсуповских

помидоров, которые всегда были (а может, и остаются?) украшением любого

ташкентского стола, и которые, как гласит молва, именно Усман Юсупов начал

выращивать в совхозе №4 Баяутского района Ташкентской области. Туда,

свергнув с должности председателя Совета Министров Узбекской ССР, его

отправили директором. За что? За язык. Все мы от него страдаем.

В войну Усман Юсупович Юсупов возглавлял партийную организацию

Узбекистана и отвечал не только головой, но и остальными частями тела за

всё, что требовал центр для фронта. А фронт требовал и получал из

Узбекистана не только продукты, обмундирование, обувь, но также самолёты,

авиамоторы, миномёты, бомбы, мины, а ещё солдат.

Весной 1943 года первый секретарь повёз эшелон с подарками этим

самым солдатам, которые частью сражались, а частью копали рвы под

Смоленском. Вручили подарки, произнесли речи, сфотографировались на

память и двинулись обратно. Но с остановкой в Москве, так как Верховный

Главнокомандующий изъявил желание побеседовать с товарищем Юсуповым.

Юсупов переступает порог сталинского кабинета, здоровается, замирает

вдруг:

— Который час, товарищ Юсупов? — неожиданно спрашивает генсек.

— Простите, уважаемый Иосиф Виссарионович, но часов я не ношу,

поэтому время могу назвать приблизительно, а не точно.

— Приблизительно нам не нужно, — пыхнув трубкой, говорит Сталин, —

нам, коммунистам, во всём точность нужна.

Потом поднимается со своего места и, подойдя вплотную к замершему

Юсупову, снимает с руки часы и протягивает их ему:

— Вот, товарищ Юсупов, тебе часы, чтобы всегда мог следить за

временем и если потребуется немножко опережать его.

— Благодарю, дорогой Иосиф Виссарионович! У меня нет слов… Это,

если позволите, не мне подарок. Это всем нашим коммунистам, всему

Узбекистану подарок. Всем нашим воинам, у которых я только что побывал.

— Знаем, всё знаем, — останавливает его Сталин. — Давай лучше

поговорим о насущном. Вот ты вместе с наркомом Внутренних Дел товарищем

Кобуловым сообщил в ЦК, что на территории Узбекской республики

значительно возросло число случаев хищений промышленных и

продовольственных товаров, особенно на предприятиях пищевой и текстильной

промышленности, а также в торговой сети. И что за второе полугодие 1942 года

только органами НКВД было возбуждено на расхитителей товаров 2423