Легенды старого Ташкента и Другие истории

уголовных дела.

— Так точно, товарищ Сталин, сообщили.

— И в этой связи для решительного пресечения хищений и

разбазаривания товаров вы с Кобуловым просили разрешить создать

республиканскую тройку в составе секретаря ЦК КП (б) Узбекистана товарища

Юсупова, наркома Внутренних Дел товарища Кобулова и прокурора республики

товарища Беляева, предоставив ей право рассматривать дела во внесудебном

порядке.

— Просили, товарищ Сталин.

— Не скрою, товарищ Юсупов, у нас в ЦК было два мнения, но я

поддержал ваше предложение, потому что считаю: расхитители – не просто

воры, а враги государства и поступать с ними нужно соответственно.

— Спасибо, товарищ Сталин.

— Это, товарищ Юсупов, я должен поблагодарить вас за бдительность.

Беседа, вместо отведённых пятнадцати минут, длилась уже второй час.

Несколько раз в кабинет заглядывал руководитель секретариата Сталина

Александр Поскрёбышев, тактично напоминая, что в приёмной давно ожидает

вызова Никита Хрущёв.

— Если давно ожидает, то пусть заходит. У нас от него секретов нет, —

смилостивился Сталин.

Хрущёв, являвшийся членом Военного совета фронта, возник на пороге,

сверкая золотыми генеральскими погонами и в брюках с красными лампасами.

Почему? А потому, что незадолго перед этим в Красной Армии ввели погоны,

очень похожие на царские.

Сталин оглядел его, повернулся к Юсупову и сказал:

— Ты вот повёз подарки на фронт издалека, а этот, угробил армию под

Харьковом и смотри, сияет золотом, как ни в чём не бывало.

Юсупов, глянув на побледневшего Хрущёва, заметил:

— Зачем на фронт дураков посылать?

— Правильно замечание, — сверкнув взглядом, сказал Сталин. — Просто

мы ещё раз решили оказать доверие этому человеку. И очень хотим не

ошибиться15…

15

http://www.hrono.ru/dokum/194_dok/19430312molot.php

… В 1953 году вскоре, после смерти Сталина, Хрущёв вызвал Юсупова,

являвшегося в то время министром хлопководства СССР, в кремлёвский

кабинет. Встреча была короткой.

— Думаю, Усман, что тебе будет сложно работать с дураком.

А на следующий день вышел указ нового правительства о ликвидации

министерства хлопководства страны. Усман Юсупов вернулся с семьёй в

Ташкент. До 1955 года он возглавлял Совмин республики, а потом его перевели

директором совхоза, и, как следствие, появились дивные юсуповские

помидоры, каждый едва не в килограмм весом. Правда, есть мнение, будто эти

помидоры вывел сотрудник Узбекского научно-исследовательского института

овощебахчевых культур Карим Юсупов. Может и так, но народная молва

однозначно ассоциирует их с именем Усмана Юсупова.

В 1959 году он ушел на покой и ему назначили пенсию по возрасту,

правда, вместо положенной союзной в 3000 рублей Хрущёв распорядился

ограничиться пенсией республиканского значения – 1200 рублей.

16 октября 1964 года, через два дня, после снятия Хрущёва, Усману

Юсупову принесли выписку постановления за подписью нового председателя

Совмина СССР Алексея Косыгина о назначении ему пенсии союзного масштаба

и выплаты разницы суммы за прошедшие годы. Но Юсупов от денег отказался.

— Я уже прожил эту жизнь безо всяких выплат. Если можно, перечислите

эти деньги в какой-нибудь детдом…

… Здесь же на Чагатайском кладбище похоронены писатели Гафур

Гулям, Абдулла Каххар, обожаемый миллионами певец, музыкант, актёр, поэт

Батыр Закиров, видные учёные Садык Азимов, Рахимхон Аминова, актёр Аброр

Хидоятов, прославившийся тем, что роли Отелло и Гамлета исполнял не хуже,

а может даже лучше самого Ричарда Бёрбеджа. Правда, видеть на сцене

англичанина – друга и соратника Шекспира, мне, как вы понимаете, не

довелось, поэтому говоря это, опираюсь на чужое, но очень компетентное

мнение.

Похоронены на Чагатайском и немусульмане-узбекистанцы. В их числе

народная артистка СССР, танцовщица, певица, хореограф Тамара Ханум

(Тамара Артёмовна Петросян), которая вдобавок к многочисленным своим

титулам и званиям была ещё и персонажем ходивших по Ташкенту анекдотов,

преимущественно добрых, без скабрезностей. Например, узбекско-русского

«ремейка» басни Крылова «Стрекоза и муравей», возникшего году в 1975-м:

Один несчастный, мокрый стрекозёшка

Ползет к трудолюбивой муравьёшка:

- Муравьёшка, Муравьёшка,

Бир менга кусок ляпёшка!..

Муравьешка отвечал:

- Ты все лето пел?

- Пел.

- Танцевал?

- Танцевал.

- Чайхана сидел?

- Сидел.

- Лепёшка кушал?

- Кушал.

- Тамар-Ханум слушал?

- Слушал.

Так теперь иди -

Ансамбль Моисеева пляши!

Подозреваю, что в России или в Европе, да ещё в XXI века, это

«произведение» вряд ли вызовет улыбку. Но перенеситесь мысленно в Ташкент

застойного периода, в чайхану на берегу Анхора, усядьтесь за настоящий

узбекский достархан и уверяю — это бесхитростное подобие басни будет

смешнее самого смешного.

Тамара Ханум была необыкновенно талантливой актрисой и

танцевщицей, о чём свидетельствует такой факт. Однажды к ней за кулисы

пришла сама Айседора Дункан и попросила разрешения… пересчитать её

шейные позвонки и ощупать кисти рук, т. к. не верила, что у человека может

быть столь гибкое тело. А ещё она была умной женщиной. В переписке с ней

состояли Чарли Чаплин, Галина Уланова, Пабло Пикассо, Алексей Толстой,

Ольга Книппер-Чехова…

Впрочем, наша история не о творчестве, а о кладбищах, поэтому

вспомним ещё некоторых на них покоящихся.

Здесь же на Чагатайском похоронены народный писатель Узбекистана,

автор и ныне популярных романов «Санджар Непобедимый», «Тени пустыни»,

«Семь смертных грехов» Михаил Шевердин и лауреат Сталинской премии,

народный писатель Узбекистана, автор увлекательных исторических

повествований Сергей Бородин.

Похоронили коммуниста Бородина, а умер он в 1974 году, в деревянном

гробу и по православному обряду. И где? На мусульманском кладбище! И этому

есть объяснение: Сергей Петрович воспитывался в старорусской, благочинной

семье, в условиях уютно-традиционного православного быта и уклада. И ещё

его отец, но это никоим образом не афишировалось и даже скрывалось – Пётр

Петрович Бородин был потомственным дворянином, а мать – Анастасия

Моисеевна (Мусаевна) Ингалычева происходила из знатного княжеского рода

касимовских татар.

В ташкентском доме писателя было четыре иконы, причём одну из них –

Николая Чудотворца, по воспоминаниям его вдовы Раузы Якубовны

Бородиной, Сергей Петрович обязательно брал с собой, отправляясь в

командировки за пределы Ташкента.

Это, по воспоминаниям жены его сына Андрея Нины Чабановой, была

очень красивая старинная икона XVII-XVIII веков, которой Сергей Петрович

очень дорожил и тщательно прятал от посторонних глаз в личной библиотеке.

После его кончины эти иконы эти были переданы сыном Александром в

Ташкентскую и Узбекистанскую епархию Русской православной церкви.

Несмотря на то, что похороны Бородина проходили по высшему

номенклатурному ритуалу (была создана специальная Правительственная

комиссия) и сам писатель был членом КПСС с 1943 года, на дом для отпевания

покойного пригласили православного священника.

И надо же было такому случиться, что едва тот прибыл, как к дому

подкатил картеж автомобилей — выразить слова соболезнования приехал

первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов, и они со

священником, что называется, столкнулись «лоб в лоб». И что? А ничего. На

время отпевания партийный лидер зашёл в кабинет покойного, а потом, когда

священник завершил чтение разрешительной молитвы и вложил текст этой

молитвы в правую руку усопшего, в гостиную, где стоял гроб, проститься с

Бородиным вошёл Шараф Рашидов16. Вот такая история. Ну а мы всё же

возвратимся на Боткинское.

Немецкий квадрат

До середины XX века, точнее до 1941 года, на Боткинском кладбище был

«немецкий квадрат», где хоронили в основном лютеран и католиков. Но потом

всех немцев из Ташкента депортировали. Частью отправили в Сибирь, частью

расселили в окрестных посёлках и кишлаках, поставив на учёт спецкомендатур.

Поэтому когда, уже в постперестроечные времена, я прочёл, что супруга актёра

Михаила Боярского, актриса Лариса Луппиан - немка, то очень удивился. Не

могла немка родиться в Ташкенте в 1953 году. И не мог её отец - Луппиан

Регинальд Эдуардович, родившийся в 1927 году, жить в Ташкенте или ином

даже средней величины городе Средней Азии, не говоря уж о Москве,

Ленинграде, Рязани, Алма-Ате или Свердловске, имея в паспорте запись

«немец».

Да, я знаю немцев по крови, которые в самые мрачные времена добились

значительных успехов в науке, медицине, архитектуре, но все они в паспортах

числились «русскими», «украинцами», «белорусами» и даже «евреями».

Тень национальности родителей, кто бы и что сегодня не говорил, падала

в СССР также на детей. Поэтому анекдот из серии «Вопросы в анкете для

первого отдела: Были ли Вы в детстве евреем? Выезжали ли за границу, и если

да, то почему вернулись?» скорее — правда, нежели шутка.

Сегодня «немецкого квадрата» на Боткинском давно нет, но некоторые

могилы сохранились. Например, могила основателя первого в Центрально-

Азиатском регионе научно-исследовательского института садоводства,

виноградарства и виноделия доктора сельскохозяйственных наук, академика

Рихарда Рихардовича Шрёдера (1867 – 1944), которым он руководил на

протяжении 42 лет. Попутно он занимался изучением климата Средней Азии, а

для популяризации научных знаний среди местного населения создал первый в

Туркестанском крае журнал «Дехкон» на узбекском языке. Он же был главным

редактором и автором популярных журналов «Туркестанское сельское

хозяйство» и «Туркестанский земледелец». Его именем «Шрёдер» был назван

выведенный им же скороспелый сорт хлопчатника, решивший проблему

продвижения этой культуры на север Узбекистана, а также в Киргизию,

Казахстан и Закавказье. Шрёдер был награждён двумя орденами Трудового

Красного Знамени, а в 1927 году правительство Узбекистана присвоило ему

звание Героя Труда. Ну а от высылки он спасся потому, что перед самой войной

объявил себя… датчанином. Действительно, его отец – российский

селекционер, автор многочисленных книг на эту тему, официально

именовавшийся «патриархом русского садоводства» Рихард Иванович Шрёдер

(1822 – 1903) родился в Дании. Там же получил специальное образование, а в

конце 1840-х переехал в Россию и поселился в Санкт-Петербурге, где в 1850

году был назначен главным садовником при Санкт-Петербургском лесном и

межевом институте. Так вот, о том, что Шрёдеры - немцы, а никакие не датчане

мне поведал настоящий ташкентский датчанин, доктор архитектуры, профессор

Ташкентского архитектурного института Владимир Анатольевич Нильсен, с

сыном которого, ныне живущим в Копенгагене, доктором архитектуры

Ярославом Нильсеном, я дружу, а когда-то в Ташкенте мы были соседями.

16 http://mytashkent.uz/2011/04/23/pravoslavnaya-vera-v-zhizni-tvorchestve-i-

obshhestvennoj-deyatelnosti-s-p-borodina/

Сохранилась на Боткинском и могила арабиста, профессора, члена-

корреспондента Академии наук СССР Александра Эдуардовича Шмидта17.

Родился он в Астрахани в 1871 году в семье военного врача. С золотой

медалью окончил вначале Тифлисскую классическую гимназию, а затем с

дипломом первой степени арабско-персидско-турецкое отделение факультета

восточных языков Санкт-Петербургского университета.

Имея блестящие способности к изучению языков, Александр Шмидт

прекрасно знал многие европейские, восточные и древние языки, проявив ещё

в студенческие годы склонность к научно-исследовательской работе. Он был

одним из признанных авторитетов в истории ислама, мусульманского права и

исламоведения. Впрочем, перечислять заслуги достижения этого, вне всякого

сомнения, выдающегося учёного можно долго. Поэтому коснусь только

ташкентского периода его жизни.

В конце 1917 года Александр Эдуардович вместе с другими

представителями научно-педагогической общественности России активно

участвовал в работе Организационного Комитета по делам намечавшегося к

созданию в Ташкенте Туркестанского госуниверситета. В августе 1919 года он

был избран заместителем ректора этого университета и в феврале 1920 года,

возглавив первую группу профессоров, отправился в Ташкент.

Кроме подбора кадров для Туркестанского университета он занимался

комплектацией его библиотеки.

В апреле 1920 года А. Э. Шмидта избирают профессором Восточного

института, который создавался в Ташкенте одновременно с университетом, а в

декабре 1920 года он становится его ректором. В институте Шмидт читал

лекции по исламоведению, мусульманскому праву, мусульманской догматике,

истории, арабской литературе, арабскому языку.

В сентябре 1924 года Восточный институт стал Восточным факультетом

университета в Ташкенте. А сам Ташкентский университет в июле 1923 года в

связи с проведением национального размежевания в Средней Азии

переименовали в Среднеазиатский государственный университет (САГУ).

А. Э. Шмидт стал деканом Восточного факультета САГУ.

В 1930 году А.Э.Шмидт по решению коллегии ОГПУ Ташкента был

выслан в Алма-Ату в числе 11 профессоров и преподавателей Восточного

факультета САГУ. В 1938 году его вновь арестовали, обвинив во вредительстве.

Приведу цитату из показаний Александра Эдуардовича от 16 июня 1938 г.:

«Работая деканом Восточного факультета САГУ, а потом зам. директора САГУ,

я совместно с проф. Семеновым, Маллицким и Андреевым возглавил

реакционную группу профессуры. Мы создали на Востфаке

контрреволюционную вредительскую группу из числа профессорско-

преподавательского состава, ставившую перед собой задачи: срыв работы в

области подготовки кадров советских специалистов, противодействие

советизации преподавательского состава и введению общественно-

политических дисциплин и марксистско-ленинской методологии»18.

Александр Эдуардович Шмидт погиб, не выходя на свободу 9 августа

1939 года. Почему его удостоили чести быть похороненным на Боткинском

кладбище, не знаю, а строить догадки не хочется.

17 В годы его жизни в Ташкенте он был единственным из учёных Узбекистана

удостоенных такого звания.

18 Архив Службы национальной безопасности Республики Узбекистан. Архивно-

следственное дело №П-14031,л.79.

Неподалеку находится могила Евгения Карловича Бетгера –

библиографа, переводчика, историка, обладавшего воистину

энциклопедическими знаниями, которые он получил на историко-

филологическом факультете Московского университета, затем в

Гёйдельбергском университете, Киевском университете и арабском отделении

Туркестанского восточного института. Родился Евгений Карлович в Ташкенте в

семье провизора 30 июня 1887 года. И скончался он тоже в Ташкенте 3 апреля

1956 года. Каким же образом ему удалось избежать ссылки и преследований по

национальному признаку? Элементарным: в паспорте был записан русским,

хотя все знали, что он немец. Но повезло — не сдали. Да и сам Евгений

Карлович старался не привлекать к себе особе внимание.

До революции он преподавал русскую литературу в мужской гимназии

Ташкента. А с 1918 года вплоть до самой кончины работал в Государственной

республиканской библиотеке (заведующий отделом, директор в 1923-29,

заместитель директора по научной части, ученый секретарь). Е.К. Бетгер

удостоен почетных званий, он опубликовал несколько значимых научных

трудов, но главное о нём в Ташкенте сохранилась добрая память, как о

бескорыстном помощнике ученых и писателей, в том числе эвакуированных в

Ташкент в годы войны в поиске нужных им источников.

Тут же могила Фёдора Фёдоровича Детенгофа (1898 — 1973) —

советского врача-психиатра, с 1940 года заведовавшего кафедрой психиатрии

Ташкентского медицинского института. Известен он в частности тем, что в 1969

году, возглавляя судебно-психиатрическую экспертную комиссию, отверг

заключение судебно-психиатрической экспертизы во главе с академиком АМН

СССР А. В. Снежневским и советским психиатром, полковником КГБ Д. Р.

Лунцем 1964 года относительно психического здоровья одного из лидеров

правозащитного движения П. Г. Григоренко. А дело было в следующем. 7 мая

1969 года по прибытию в Ташкент на процесс крымских татар, добивавшихся

право возвратиться на свою историческую родину, генерал П.Г. Григоренко был

арестован и помещён в специальную психиатрическую лечебницу. Однако

экспертиза, проведённая узбекскими медиками, возглавляемыми заведующим

кафедрой психиатрии Ташкентского мединститута гласила: «Признаков

психического заболевания не проявляет в настоящее время, как не проявил их

в период совершения инкриминируемых ему преступлений. Вменяем. В

стационарном лечении не нуждается».

Правда, новая экспертиза, проведённая в Москве в институте им.

Сербского, опровергла этот их вывод, заключив, что П.Г. Григоренко «страдает

психическим заболеванием в форме патологического (паранойяльного)

развития личности с наличием идей реформаторства». Пётр Григорьевич вновь

был помещён в Черняховскую специальную психиатрическую больницу на

принудительное лечение.

Не буду рассказывать о дальнейшей судьбе П. Г. Григоренко,

единственно скажу, что в 1997 году президент РФ Борис Ельцин подписал Указ

«Об увековечении памяти Григоренко П. Г.». В том же году президент Украины

Леонид Кучма издал Указ о награждении П. Г. Григоренко орденом «За

мужество» первой степени (посмертно). Не забывают генерала Григоренко и

крымские татары. 17 мая 1999 года в центре Симферополя на Советской

площади по инициативе Меджлиса крымскотатарского народа ему был открыт

памятник, а в 2004 году Симферопольский горсовет принял решение

переименовать территорию вокруг бюста в сквер имени Григоренко.

Ну а ташкентцы помнят о поступке Фёдора Фёдоровича Детенгофа и его

коллег, не испугавшихся сказать правду в то непростое время.

Рядом могила ещё одного достойнейшего человека — Юстуса

Юргенсена, первого пастора лютеранской общины Туркестанского края.

Именно он стал одним из инициаторов возведения в Ташкенте на ул.

Жуковского (ныне академика Садыка Азимова) лютеранской кирхи (архитектор

Алексей Бенуа), которое было начато в 1891 году, а завершено осенью 1896

года. Тогда же начались богослужения, хотя полы и стены церкви требовали

доработки.

Торжественное освящение храма состоялось 3 октября 1899 года.

Большую часть денег на покупку земельного участка и строительство выделил

уже упоминавшийся почётный гражданин Ташкента, видный общественный

деятель, предприниматель и учёный Иеронимом Ивановичем Краузе. Кроме

того, в лютеранских приходах Российской империи были проведены так

называемые «кружечные сборы». Жертвовали на ташкентскую лютеранскую

церковь многие зажиточные граждане, в том числе православные и

мусульмане. Вот некоторые фамилии из списка «не лютеран дарителей», копию

которого любезно предоставил мой давний друг историк д-р Виктор Кригер:

Ариф-Ходжа Азис-Ходжинов (100 рублей), М. и Н. Федоровы (30 руб.), Е. Ильин

(25 руб.) и другие.

Здание кирхи было построено в готическом стиле. Наиболее

выдающимся его украшением, по мнению специалистов, являлся

запрестольный образ Распятия Христа, выполненный остзейской художницей

Салли фон Кюгельген.

Какое-то время служба в кирхе велась на русском языке, т. к. лютеране

Ташкента, а это были не только немцы, а также эстонцы, латыши, поляки,

литовцы, шведы, не обладали достаточным знанием немецкого языка. Но

затем, как предписывало законодательство, «дабы не совращать из

православия в другую веру», она стала проходить исключительно на немецком

языке.

Пастор Юстус Юргенсен (полное имя Теодор Генрих Юстус Юргенсен)

родился 9 декабря 1864 г. в Курляндской губернии в местечке Эгиптен (ныне это

Латвия) в семье потомственного лесничего. По окончании богословского

факультета Дерптского университета служил пастором в Самарской губернии, в

частности в Вольской (Куккусской) сельской общине.

Переехав в Ташкент, он проповедовал по всему Туркестану: в Ашхабаде,

Самарканде, Коканде, Чарджоу, Оше, Термезе, Чимкенте, Кушке, Кизил-

Аравате, других больших и малых городах и местечках, бывая в них по

несколько раз в году. А ведь в то время перемещения от Каспийского моря до

Иссык-Куля, от Арала и казахских степей до Памира было не только физически

трудным, но и очень опасным.

По воспоминаниям современников литургии пастора Юргенсена были

«торжественны, строги и просветлённы»19. С 1893 он стал преподавать

немецкий язык в Ташкентской мужской гимназии, участвовал в концертах:

хорошо играл на флейте, кларнете и обладал прекрасно поставленным

баритоном. Но он был немцем, и поэтому в 1915-16 гг. находился под

наблюдением охранного отделения, т. к. подозревался в связях с германскими

военнопленными, находящимися в Туркестанском крае, и в сборе средств для

германской армии.

19 Энциклопедия Немцы России. 3 том. М. «ЭРН», 2006 г., Стр. 865.

Умер, прослужив в крае 41 год, пастор Юргенсен — «один из самых

опытных и трудолюбивых пасторов России»20 16 декабря 1932 года, т. е. в эпоху

воинствующего атеизма.

Община ташкентских лютеран в тот период была растерзана и

находилась в бедственном положении: из числа единоверцев некому было

даже выполнить похоронные требы на должном уровне. Поэтому на траурную

церемонию пригласили местного польского католического священника, который

и выступил с прощальным словом.

Имя его, к сожалению, мне неизвестно, но, вне всякого сомнения, был это

человек глубоко верующий, смелый, порядочный.

Сменил пастора Юргенсена на посту главы Евангелическо-Лютеранской

Церкви в Ташкенте пастор Генрих Берендтс (полное имя Генрих Карл Эдуард

Берендтс). Родом он был из С.-Петербурга, из семьи коммерсанта. Учился на

юридическом факультете Петроградского университета. В 1928 году окончил

Евангелическо-лютеранскую семинарию. Служил в ленинградской Анненкирхе,

Затем был пастором общины Св. Петра в Ленинграде, преподавал курс

древнееврейского языка в Семинарии. В 1932 году вместе с другими

преподавателями и студентами был выслан из города. Тогда же был обвинён в

скупке краденного: пастор Юргенсен приобрёл дрова для отопления церкви и

семинарии у руководства Мурманской железной дороги. За это «преступление»

был приговорён к трём годам исправительно-трудовых работ с конфискацией

имущества. После подачи кассационной жалобы и второго слушания дела был

выслан из Ленинграда в Ташкент.

В 1937 году по обвинению в контрреволюционной деятельности его

арестовали, и по решению тройки при НКВД Узбекской ССР, направили в

исправительно-трудовой лагерь в Сибирь, сроком на 10 лет, где он и сгинул. Та

же участь постигла его жену Хедвигу Артуровну, а также вдову пастора

Юргенсена Катарину и нескольких женщин, пытавшихся продолжить службу21.

На этом Лютеранская церковь в Ташкенте и Узбекистане служение своё

закончила. В конце 1937 года с кирхи сняли крест, куда-то вывезли предметы

культа и картины. Три года здание пустовало, затем в нём последовательно

размещались склад, республиканское управление геологии, клуб собаководов,

общежитие милиционеров. Здание несколько раз горело, после землетрясения

1966 года его хотели разрушить, но в 1977 восстановили для Ташкентской

консерватории, устроив в неё органный зал.

Возродилась кирха перед самой кончиной Советского Союза – осенью

1990 года лютеранам Ташкента разрешили по воскресным дням проводить

здесь богослужения. А 3 мая 1993 года Указом президента Узбекистана Ислама

Каримова она была возвращена лютеранам. С тех самых пор её епископом

является Корнелиус Вибе, человек искренний, жертвенный и глубоко

порядочный.

И ещё. 27 июля 1964 года определением Судебной коллегии по

уголовным делам Верховного Суда Узбекской ССР решение тройки НКВД

Узбекской ССР от 1 ноября 1937 года против пастора Г.Г. Берендтса было

отменено за отсутствием в его действиях состава преступления.

Написав это, подумал, а было бы наверно правильным, если у входа в

главную лютеранскую церковь Узбекистана установить памятную доску, на

которой перечислить имена лютеран, внесший особо значимый вклад в

20 http://library.ikz.ru/georg-stel er/aus-sibirien-2013-2005/zhukova-l.i.-tashkent-uzbekistan-k-

istori -1

21 Энциклопедия Немцы России. 2 том. М. «ЭРН», 2004 г., Стр. 520.

развитие образования, науки, промышленности, медицины края. К сожалению, у

Евангелическо-лютеранской общины средств на реализацию этого проекта нет,

но может быть найдутся спонсоры?

Ну а соль краткого моего рассказа о пасторе Юстусе Юргенсене и

лютеранах столицы Узбекистана в ином.

Ташкентские каштаны

Раньше Ташкент называли «звездой Востока», «хлебным городом», а

ещё — «зелёным», но не потому, что здесь популярна партия «зелёных»,

которой в Узбекистане никогда не было. Или потому, что зелёный —

священный цвет для мусульман, т. к. пророк Мухаммед носил изумрудный халат.

Просто в Ташкенте немыслимое количество деревьев. И это не только его

украшение, но и могучие «лёгкие», помогающие переносить удручающе жаркое

лето.

Больше, деревьев, пожалуй, только в Мюнхене. Хотя, допускаю, что есть

города позеленее, но в них бывать мне не доводилось. И вдруг в 2009 году в

центре Ташкента, а затем в других его районах принялись вырубать деревья.

Начали со Сквера, носящего имя Тамерлана. В советский период он

назывался сквером Революции. В царское время — Константиновской

площадью, а затем — Кауфмановским сквером. Ну а чинары здесь были

посажены ещё в XIX веке.

В 60-е – 90-е прошлого века Сквер был «духовным центром» не только

города, но и всей Средней Азии. Здесь собирались и спорили поэты и политики

местного разлива. Родным его считали футбольные болельщики, шахматисты,

влюбленные парочки и… проститутки. Именно здесь впервые появился

двойник Адольфа Гитлера – Александр Шишкин.

Был он человеком странным, добрым и светлым. Сын «врага народа»,

сполна хлебнул лиха. Его по этой причине даже в школу отказывались

принимать. Сменив массу профессий, в основном тяжелых и малопрестижных,

поработав журналистом и киноактёром, покуролесив в составе российской рок-

группы «Коррозия металла», Шишкин в начале 90-х переехал в Москву, но через

несколько лет всё бросив, возвратился в Ташкент. Почему? Вот как об этом он

сам рассказывал: «Я думал: круто, конечно, Москва, Россия. Но среди кого там

жить? Там русские, и здесь тоже русские, но у нас русские совершенно по-

другому воспитаны. В Москве каждый бухой, каждый пиво пьёт. Я не мог ни с

одной москвичкой договориться, потому что каждая курит и водку пьёт, а у нас

это не принято. То есть мы русские, и они русские, но мы говорим на разных

языках. Тут принято по обычаям соседей угощать. И никто говна на лопате тебе

не поднесёт. Вот живу я в одном доме с узбеками. Они ещё бедней меня, но у

них обычаи такие, они мне постоянно, через день какую-то еду приносят, плов,

еще что-то. Каждое 9 мая люди в Москве подпитые начинают мне претензии

предъявлять: "Ты войну начал!" Я войну начал?! Ко мне относятся как к

настоящему. И били, бывало, в метро, потом на Арбате, несколько раз. А узбеки

другие: "Гитлер-ака, я вам пригласительный принёс, приходите, пожалуйста, ко

мне на свадьбу". Они вообще его не знают, и знать не хотят. Я хожу по

Ташкенту, ну кто-то скажет: "Ой, что-то форма у вас странная". Фактически я

хожу не в немецкой форме, а в форме литовских лесных братьев. Я уверен, и

десяти шагов не прошел бы в Москве в такой форме, обязательно бы начались

подколки, наскоки, оскорбления… Нервов бы не хватило. А здесь никто мне

ничего не говорит. Хотя эта неосведомленность иногда удручает. Мне один

киоскер как-то говорит: "Вы знаете, вот ваш портрет вышел в узбекской газете".

Я поясняю: "Это Гитлера вышел портрет". А он: "Гитлер? Вот вратарь

германский – знаем. Оливер Канн зовут. А Гитлер не знаем"22.

12 марта 2012 года Александр Шишкин скончался. Отпевали его в церкви

на Боткинском кладбище, а похоронили на кладбище в поселке ТашГРЭС.

Кстати, первый двойник Ленина появился тоже в Ташкенте и тоже в

Сквере. Зовут его — Анатолий Кокленков. В 1994 в Москву его перетянул

Гитлер-Шишкин. Они дружили. Но потом пути их разошлись.

Но главной достопримечательностью Сквера были, конечно, не Гитлер с

Лениным, и не кафе с фонтанами, и не самодеятельные шахматисты,

проводящие бесконечные турниры, не футбольные болельщики, традиционно

здесь собиравшиеся, а столетние чинары.

Чинары, несколько метров в обхвате, росли здесь действительно

необыкновенные. Они помнили первых туркестанских губернаторов:

Константина фон Кауфмана, Михаила Черняева, Николая фон Розенбаха,

революцию 1917 года, Осиповский мятеж, великую актрису Веру

Комиссаржевскую, скончавшуюся в Ташкенте в 1910 году от чёрной оспы, героя

русско-японской и Первой мировой войн генерала от инфантерии Лавра

Корнилова, служившего в чине поручика в 5-й артиллерийской батарее

Туркестанского военного округа, Сергея Есенина, польских офицеров армии

генерала Андерса, Юлиуса Фучика… Помнили толпы эвакуированных советских

граждан, Анну Ахматову, Галину Уланову, Марка Бернеса, Александра

Солженицына, Соломона Михоэлса, Константина Симонова, Алексея

Толстого… Кстати, как рассказывали старожилы, последний ничуть не страдал в

ташкентской эвакуации. У него даже был слуга, прославившийся

сакраментальной фразой в ответ на вопрос о местонахождении хозяина –

автора «Аэлиты», «Петра Первого», «Хождений по мукам», «Золотого ключика»

и других великих романов, сказок, пьес и рассказов отвечавший: «Их

сиятельство ушли в ЦК нашей партии».

Ещё они помнили «княгиню советского кино» Ариадну Шенгелая (в

девичестве Шпринк), родившуюся в Ташкенте в 1937 году. Бесспорное

большинство зрителей, знавших и любящих её благодаря сорока с лишним

кинофильмам, в которых она снялась, уверены: Ариадна – «грузинка

благородных кровей». Но вот цитата из колымских воспоминаний Варлаама

Шаламова: «… отец известной киноактрисы, красавицы Ариадны Шенгелая,

бельгиец Всеволод Шпринк, свободно владевший пятью языками

и переводивший Сомерсета Моэма на русский».

Еще в годы учебы на актёрском факультете ВГИКа Ариадна вышла замуж

за студента режиссерского факультета Эльдара Шенгелая и вскоре переехала в

Тбилиси, где стала актрисой Русского драматического театра им. А.С.

Грибоедова. В Ташкенте она, конечно, бывала, но своим родным городом

считает Тбилиси.

Помнили наверняка ташкентские чинары и советского поэта-переводчика

Наума Рамбаха, более известного под псевдонимом Наум Гребнев, автора

бессчетного числа переведённых им стихотворений поэтов Кавказа и Востока, в

том числе гениальных «Журавлей» Расула Гамзатова, положенных на музыку

Яном Френкелем.

На Отечественной войне он был трижды ранен и после одного из ранений

оказался в госпитале в Ташкенте. У него начался перитонит, и все решили, что

Рамбах-Гребнев не жилец. Сестра, которая дежурила в палате, даже

поцеловала его в лоб, как умирающего. Но он остался жив. И едва

22 Бологов П. Гитлер жив, http://strana.lenta.ru/uzbekistan/shishkin.htm

оклемавшись, сбежал из госпиталя без увольнительной, чтобы увидеть… Анну

Ахматову, с которой знаком не был. Каким-то чудом и с помощью Эдуарда

Бабаева, ставшего много позже профессором МГУ, доктором филологии,

крупным специалистом по истории русской литературы и журналистики XIX

века, а тогда трепетного юноши 15 лет, также Рамбаху незнакомому, он явился

на ул. Жуковского 54.

В этом доме, разрушенном землетрясением 1966 года, кроме Ахматовой

тогда жили Абдулла Каххар, Тимур Фатах, Владимир Луговской, Ксения

Некрасова, Лидия Чуковская, Александр Хазин, другие прозаики и поэты. По

воспоминаниям Эдуарда Бабаева Ахматова «была очень взволнована этим

визитом и долго потом вспоминала фронтового солдатика и поэта в

госпитальной пижаме и в чужом плаще»23.

В 1944 году в доме на Жуковского Ахматова, к слову, до эвакуации в

Средней Азии никогда не бывавшая, написала:

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось...

Всё так же льется Божья милость

С непререкаемых высот,

Всё те же хоры звезд и вод,

Всё так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

Он прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо...

Еще приду. Цвети, ограда,

Будь полон, чистый водоем.

И ещё примечательный факт. В Ташкенте Анна Андреевна Ахматова

жила в комнате, которую до неё занимала супруга Михаила Булгакова — Елена

Сергеевна. Зная это, становятся понятны ахматовские строки, написанные в

августе 1943-го в Ташкенте:

В этой горнице колдунья

До меня жила одна…

Друг другу их представила Фаина Раневская, и это знакомство вскоре

переросло в дружбу. К слову, Ахматова с Раневской тоже сблизились именно в

Ташкенте, куда последняя прибыла в эвакуацию летом 1941 года.

Жили они, несмотря на то, что получали продуктовые пайки, трудно. И

вот однажды в «припадке предприимчивости» Фаина Георгиевна понесла в

комиссионку кусок кожи для обуви. Ей бы отправиться на базар, где обычно и

сбывали подобные вещи, но Раневская хотела соблюсти закон. В результате у

входа в комиссионный магазин она «случайно» столкнулась с

«покупательницей» из него выходящей. На вопрос, что несёт, ответила - кожу,

продемонстрировав «товар» и тут же была задержана с поличным. На глазах

многочисленных зевак Раневскую повели в отделение милиции.

23 Бабаев Э. Воспоминания. С-Петербург: ИНАПРЕСС, 2000 г. Стр.34.

Сгорая от стыда, она пыталась сделать вид, что человек в форме – её

добрый приятель, и они просто прогуливаются. Но всё портило то

обстоятельство, что милиционер-узбек едва понимал по-русски, «светскую»

беседу не поддерживал и спешил быстрее избавиться от говорливой

«спекулянтки». Поэтому Раневская была вынуждена едва не бежать за ним. К

счастью в отделении во всём разобрались и отпустили её.

Когда Ахматова заболела в Ташкенте тифом, Фаина Георгиевна преданно

ухаживала за ней. И это тоже характеризует её.

Актриса и поэтесса дружили и после Ташкента, после войны, и даже

после принятия в августе 1946 года печально знаменитого постановления ЦК

ВКП (б) о закрытии журнала «Ленинград» и смене руководства журнала

«Звезда» с критикой поэзии Анны Ахматовой и прозы Михаила Зощенко. Анне

Андреевне крепко тогда досталось от властей, но хуже всего было то, что

отвернулись многие из тех, кого она искренне считала друзьями. А вот Фаина

Георгиевна, напротив, ещё больше сблизилась с Ахматовой.

В Ташкенте у Раневской появилось «прозвище на всю жизнь» – Фуфа.

Заядлая курильщица, однажды она заснула с папиросой в руке, выронила её,

одеяло и матрас задымились. К счастью соседи - семья актрисы Павлы

Леонтьевны Вульф, почувствовав запах дыма, пожар предотвратили.

Присутствовавший при этом внук Вульф - Алексей Щеглов, который только

учился говорить, потрясённый возникшей суматохой и особенно дымом, какое-

то время называл Раневскую - «Фуфа». Так она ею и осталась.

Живя в Ташкенте, Фаина Георгиевна снялась в нескольких фильмах, но

все роли были эпизодические. В частности она сыграла тапёршу в фильме

режиссёра Леонида Лукова «Александр Пархоменко». На экране её героиня

присутствует чуть более минуты: зажав в уголке рта дымящуюся папиросу, она

поёт жалостливый романс, аккомпанируя себе на пианино, при этом умудряясь

ещё что-то жевать - в качестве гастрономического реквизита актрисе

предложили кусочки сушёной дыни. Но как сыграна эта «ролька»! Экранной

минуты зрителям вполне хватило, чтобы реконструировать и характер, и даже

судьбу тапёрши.

В 1942 году Сергей Эйзенштейн пригласил Раневскую в Алма-Ату

попробоваться на роль боярыни Ефросиньи Старицкой в фильме «Иван

Грозный». Пробы режиссёра удовлетворили, но председатель Комитета по

делам кинематографии при Совете Народных Комиссаров СССР Иван

Большаков категорически отклонил кандидату Раневской в связи с её

«выраженными семитскими чертами». Год Эйзенштейн бился с Большаковым,

отстаивая свой замысел и доказывая, что только Раневскую видит в роли

Старицкой, поднявшей в Новгороде бунт против московского государя, но в

конце-концов вынужден был сдаться и отдать эту роль Серафиме Бирман.

Примечательно, что «семитского» в её чертах было, пожалуй, даже больше,

нежели у Раневской, но зато в паспорте, в графе «национальность» значилось

«молдаванка».

В 1943 году Раневская возвратилась в Москву. Какие при этом она

произнесла слова, история умалчивает. Зато в 1941 году, впервые вступив на

перрон ташкентского вокзала, она сказала: «Да, это конечно очень Средняя

Азия».

Только, уважаемые ташкентцы, не обижайтесь, пожалуйста. Ташкент

Раневская любила. Ведь здесь она встретила добрых людей. И чинары на

Сквере, конечно, её помнили. Ещё они помнили землетрясение 1966 года и

фильм «Влюблённые» с Родионом Нахапетовым и Анастасией Вертинской.

Помнили шок, который испытали миллионы людей, когда 11 августа 1979

года на высоте 8.400 метров над Украиной столкнулись два самолёта, на борту

одного из которых находилось 17 членов команды «Пахтакор», летевших на

матч очередного тура чемпионата СССР в Минск. Кто-то усматривал в

происшедшем политическую подоплёку – соперничество республиканских

партийных басов, кто-то – злой умысел и террористический акт. Атмосфера

всеобщего горя и скорби витала над Ташкентом. В шоковом состоянии город и

вся республика находились очень долго, ведь «Пахтакор» действительно был

народной командой. Когда 28 августа того же года проводился первый матч уже

обновленного «Пахтакора» против динамовцев Тбилиси и диктор зачитывала

имена погибших, то она зарыдала прямо в микрофон, и на забитом до отказа

50-тысячном стадионе многие болельщики тоже заплакали.

Ну а я (да разве я один?!) никак не могу понять, зачем вырубили эти

прекрасные деревья в 2009 году. Версий масса: от финансовой до

идеологической и даже антитеррористической.

Писали, что тогдашний премьер-министр Узбекистана Шавкат Мирзиёев

положил глаз на вековые деревья, т. к. владел мебельным производством,

которому требовалась добротная древесина. И поэтому извели не только

чинары в сквере, но и те, что росли рядом с издательским комплексом «Шарк»,

гостиницей «Узбекистан», на мусульманском кладбище Минор. И это похоже на

правду. Ведь на элитном кладбище Минор, расположенном на левом берегу

Анхора и которому более 150 лет, покоятся родственники могущественного

российского олигарха Алишера Усманова, магнатов, чаще именуемых

«преступными авторитетами» Гафура Рахимова (кличка – Гафур), Салима

Абдувалиева (кличка – Салим), здесь похоронен узбекский поэт Рауф Парфии,

дрессировщица лошадей, наездница. Заслуженная артистка Узбекистана

Муборак Зарипова, другие известные люди. Иными словами, без хорошей

«крыши», то есть без высокого покровительства на этом кладбище даже

кустарник, не то что дубы с чинарами никто бы не тронул. А радио «Озодлик»

(узбекская служба радио «Свобода») сообщило, что причина массовой вырубки

чинар в Ташкенте, Самарканде, Фергане, других крупных городах республики,

видимо, связана с тем, что у местных богачей вошёл в моду паркет из этих

деревьев. Ещё писали, что инициатива вырубки чинар принадлежит

непосредственно президенту Каримову, который якобы бурчал, что деревья это

ядовитые, что у его любимой жены от них аллергия, и поэтому хорошо бы от

них избавиться.

По другой версии вырубка ташкентского сквера явилась делом сугубо

идеологическим — ради открытия вида на помпезный дворец Форумов и конную

статую Тимура, а ещё, чтобы злодеи-террористы среди деревьев не прятались.

Это когда президент Ислам Каримов будет мимо в свою загородную

резиденцию в Дурмени проезжать.

Но одна из чинар ташкентского сквера, которые, кстати, были посажены

при активном участии уже упоминавшегося Иеронима Краузе (именно он

приобрёл и оплатил транспортировку из Европы нескольких сотен саженцев,

которыми засадили часть улиц европейской части Ташкента и сквер), всё же

сохранилась. Правда, растёт она не в узбекской столице, а в… Германии.

Перед самой революцией пастор Юстус Юргенсен по каким-то делам

отправился на родину предков в Кёльн, прихватив с собой саженец чинары,

который и посадил в центре города на Маркплатц. А спустя ещё какое-то время

я наткнулся на заметку бывшего ташкентца Виктора Ивонина о том, что «после

того, как в Ташкенте и Фергане вырубили все чинары, каждый приезжающий в

Европу узбек или узбечка считают долгом совершить паломничество к святой

Кёльнской чинаре, как называют платан на Востоке, чтобы оставить на ней

память о своём пребывании. Немцы всемерно этому содействуют и даже

сконструировали особый шест, достающий до кроны дерева, и предлагают

ленточки с липучками, чтобы было удобнее крепить их. А святым оно стало

после вырубки необыкновенных по красоте деревьев в ташкентском сквере»24.

Откуда узбеки и узбечки узнали об этом дереве, посаженном лютеранским

пастором, и почему им так дороги эти чинары росшие в европейской части

города, Ивонин не сообщает, но история, согласитесь, красивая.

… В 1943 году в Ташкенте Анна Ахматова написала стихотворение, в

котором есть строки:

Когда я называю по привычке

Моих друзей заветных имена,

Всегда на этой странной перекличке

Мне отвечает только тишина.

Хорошие, проникновенные слова. Но я, к великому собственному

счастью, голоса ташкентских друзей, как навек ушедших, так и живущих,

продолжаю слышать. И голоса недругов тоже иногда слышу. Но что удивительно

— неприязнь к ним испытывать перестал. А в заключение этого рассказа

приведу старую французскую пословицу, которую услышал недавно, но

которой, сам того не подозревая, стал следовать едва не с первого посещения

Боткинского: «Если однажды ты почувствуешь себя самым счастливым

человеком на свете – сходи на кладбище. А когда почувствуешь себя самым

несчастным – сходи туда снова».

2013-2014 гг.

Чучело, Куранты и Файнберг

Часы с приданным

Город юности запомнился тенью каштанов, запахом шашлыков,

шелестом фонтанных струй, сердитым треньканием трамваев, и ещё

незыблемой убеждённость, что завтра будет лучше, чем сегодня. Вообще

каждый город, даже едва угадываемый на крупномасштабной карте, имеет

только ему присущий, знаковый символ. А то и не один. Были они и у

Ташкента – куранты, «чучело» на сквере, базар в старом городе и Алайский

рынок, парк имени Тельмана и ещё поэт Файнберг.

Куранты по проекту архитектора А. Мухамедшина соорудили в центре

Ташкента в 1947 году как монумент в честь победы в Великой войне.

Архитектурно их стела, которую венчают часы с боем, была выполнена в

традициях сталинского ампира. Но не это главное. Куранты имели тайну, о

которой мало кто знал, а знающие предпочитали помалкивать. Но всё по

порядку.

В 1945 году в Ташкент с фронта возвратился сержант Ишия Айзенштейн.

Возвратился по трём причинам. Во-первых, он призывался отсюда. Во-вторых,

потому, что задумал осчастливить город весьма выгодным для себя подарком, а

в-третьих, чтобы стать отчимом моего приятеля Олега Каца. Но в ту весну, ни

24 http://mytashkent.uz/2012/01/10/uzbekskaya-svyatyinya-v-kyolne/

Ишия Абрамович, ни тем более Олег Иосифович, с которого я начну

повествование, об этом не догадывались. Прежде всего, потому, что последний

тогда ещё не родился.

Сказать, что Кац был лучшим моим другом нельзя, но, то, что надежным

– факт. А ещё он был работящим, весёлым, искренне любил жену, обоих своих

детей, что, впрочем, не мешало ему регулярно баловать вниманием также

других представительниц лучшей половины человечества.

На жизнь, по советским меркам весьма достойную, он, кроме

журналистики зарабатывал писанием «левых» диссертаций о всевозможных

агропромышленных премудростях вроде повышение урожайности хлопчатника

и методах борьбы с насекомыми-вредителями.

В среде богатых, но не обременённых знаниями аборигенов они высоко

ценились, и наверняка Кац так и продолжал бы ваять эти свои трактаты, но

возник Миша со своей перестройкой, и многие, в том числе он, поняли: нужно

паковать чемоданы.

Помню, перед отлетом на свою историческую родину из аэропорта

Шереметьево он специально приехал ко мне на другой конец Москвы, чтобы

проститься.

– Ты знаешь, – сказал Олег в теперь уже очень далёком 1990 году, – у

меня такое чувство, что больше не увидимся.

– Увидимся, – успокоил я его.

– Думаешь? – посветлел взглядом он. – Хорошо бы. Если это случится, то

я диссертацию тебе подарю. По осеменению крупнорогатого скота. У меня одна

осталась. Ну а защитить её пару пустяков. Эх, жаль с собой взять не догадался,

а теперь она в багаже.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я друга. – Я тоже что-нибудь тебе

подарю.

– Только не говори, что. Обожаю сюрпризы, – посерьезнел Олег.

– А я и сам не знаю, – успокоил я его.

… Спустя годы, уже в Мюнхене, от нашего общего друга Геннадия

Плетинского я узнал, что в Израиле Кац получил какое-то наследство, а ещё у

него обнаружился дядя-адмирал, который был в числе создателей военно-

морского флота Израиля.

На первых порах Кац поселился в посёлке миллионеров Мехморете, но,

заскучав среди этой публики, ни слова не говорившей по-русски,

предпочитающей беседы с психоаналитиками дружескому застолью, а жёны,

которых отказывались верить в любовь с первого взгляда, перебрался в

столицу Самарии город Ариэль. Там он создал небольшую охранную фирму, и с

пистолетом на боку стал ездить по еврейским поселениям и заключать

договоры на охрану, попутно крутя никого и ни к чему не обязывающие шашни с

наивными поселянками. И я, искренне порадовавшись за друга, сделав вывод:

везёт не только дуракам, но и хорошим людям тоже. Главное – не изменять

своим привычкам. По случаю я приобрел совершенно обалденную летнюю

адмиральскую фуражку, севастопольского пошива, т. е. лучшую, что шили в

СССР, чтобы подарить её Кацу. И уже собрался в Израиль, как узнал, что Олег

перебрался в Австралию, где у него тоже обнаружились какие-то родственники.

Вручение подарка, и соответственно получение обещанной диссертации

передвинулось ещё на несколько тысяч километров. Но меня это не опечалило,

да и не в том суть, где мы с Олегом встретимся, а в его отчиме дяде Саше,

которого вообще-то звали Ишия Абрамович, но это по паспорту, а вот по факту

– Александром.

С фронта, как известно, все везли трофеи. Помните у Высоцкого:

У тети Зины кофточка

С драконами да змеями,

То у Попова Вовчика

Отец пришел с трофеями.

Трофейная Япония,

Трофейная Германия...

Пришла страна Лимония,

Сплошная Чемодания!

Тащили все: маршалы волокли эшелонами, генералы – вагонами,

офицеры – чемоданами, рядовые – солдатскими "сидорами"… Привез трофей и

сержант Айзенштейн, бывший по гражданской профессии часовым мастером, а

в армии служивший в интендантских частях, где занимался наладкой

стереотруб, артиллерийских прицелов, а ещё ремонтом наручных и карманных

часов большим и малым армейским начальникам. Так вот, трофей в родной

Ташкент привёз он не солдатский, а генеральский.

Написал это и подумал: некрасиво получается, будто американцы с

англичанами ничего не тащили. Ещё как, по их же собственным воспоминаниям

тащили, и на фоне грабежа, который они устроили, действия советских солдат,

выглядели не более чем шалостями. Помните Янтарную комнату, которую до

сих ищут, то в горах Тюрингии вблизи Хайдельберга, то на соляных копях

«Виттекинд» в Нижней Саксонии, то на дне горного озера в Австрии? А ведь

она, как считают люди информированные, давно в США, так как союзнички

вывезли её ещё в 1946-м. Но место, где она теперь находится, основательно

засекречено. Речь ведь идёт о национальном достоянии России, оцениваемым

в десятки, если не сотни миллионов долларов.

Известный советский писатель, сценарист, создатель журнала «Детектив

и политика» и газеты «Совершенно секретно» Юлиан Семёнов, ряд лет,

занимавшийся поиском Янтарной комнаты, вроде бы выяснил адрес этого

«секретного места» за что и был ликвидирован. По крайней мере, его близкие

товарищи и коллеги убеждены: обширный инсульт, который якобы с ним

случился в 1990-м, был никакой не инсульт, а отравление. Правда, при этом

часть из них склоняется к версии, что устранили Семёнова всё же не из-за

Янтарной комнаты, а потому, что он влез в тему под кодовым названием

«золото партии»… Впрочем, мы крепко отклонились от магистральной темы.

Пора возвращаться к сержанту Айзенштейну и его трофею.

Итак, наш сержант, заручившись разрешением командира полка майора

Смирнова, с помощью друзей-приятелей и подъёмного крана снял с башни

ратхауза, т. е. дома советов восточно-прусского города Алленштейна, огромные

часы, погрузил их на железнодорожную платформу, которую прицепили к

составу, отправляющемуся в СССР. Попутно сержант Айзенштейн выправил у

коменданта этого города – полковника Соколова необходимые документы,

чтобы часы, куда-нибудь в другое место не оттарабанили.

В том же апреле 1945-го Александр Абрамович выяснил: здание

ратхауза возвели в 1620 году, тогда же установили часы, а значит им никак не

менее 300 лет. То есть – раритет, а ни какой-нибудь майсенский сервиз,

комплект серебряной посуды, велосипед, или пара швейных машинок «Зингер»,

которыми затоваривались его коллеги. Их, если действовать с головой, ох, как

хорошо можно пристроить.

По пути, как он вспоминал, особых приключений с часами не случилось и

летом 1946-го они прибыли в столицу Узбекистана, где демобилизовавшийся из

армии сержант Айзенштейн приступил к осуществлению разработанного им

плана, а именно – реализации часов местным властям. Своё предложение он

мотивировал тем, что у такого во всех отношениях прекрасного города нет

своих собственных часов. И это непорядок, ибо, во-первых, они Ташкент

украсят, а во-вторых, каждый трудящийся, который пока не обзавелся

хронометром, навсегда избавится от необходимости отвлекать прохожих

вопросом типа: «Скажите, пожалуйста, который час?»

Власти бывшего сержанта выслушали, похвалили, но приобретать часы

отказались, сославшись на отсутствие свободных денег в городской казне и то,

что это - трофей. И они были правы. В ситуации, когда «всё вокруг колхозное,

всё вокруг моё» покупать то, что итак наше более чем глупо. Айзенштейн,

конечно, расстроился, вспомнив, сколько всякого пришлось ему вытерпеть,

пока часы добрались до Ташкента. И не то с горя, не то в отчаянии, а по одной

из версий из чувства лютого патриотизма решил взять и подарить их городу.

Правда, с условием, что рядом с местом, где их установят, будет находиться

его часовая мастерская, а ещё он получит право заводить часы раз в неделю,

ну и конечно ремонтировать, если это потребуется.

– Хорошо, мы подумаем, – ответили Александру Абрамовичу, в городском

комитете партии. А потом спросили: – Ну а вы сами-то определились, куда эти

ваши часы приспособить? Где установить?

– Конечно, определился! – воскликнул Айзенштейн. – На самую верхушку

башни, где, они и находились.

– Какой башни? – не поняли главные ташкентские коммунисты.

– Той, которую построим, – испугавшись, что задуманный им гешефт

накроется не медным, а скорее цинковым тазиком, – воскликнул Александр

Абрамович. – Да, да – в центре нашего прекрасного города! И башня эта будет

не прусско-милитаристская, а исключительно родная, т. е. узбекская,

олицетворяющая великую Победу!

Ух, – дрожащим тембром вымолвили ташкентские коммунисты. –

Значит, башню говорите, а на неё часы.

– Конечно! И хорошо бы напротив памятника товарищу Сталину, чтобы он

их тоже видел.

– Ох, – сказали хором коммунисты. И не сговариваясь, снова хором

добавили: – Ступайте, пожалуйста, домой товарищ Айзенштейн. Мы с вами

свяжемся.

И Айзенштейн ушёл, а главные коммунисты стали думать, как поступить в

этой ситуации. Отказать сержанту боязно. Он же не успокоится. Начнет писать,

жаловаться. Согласиться с ним? А как на это наверху прореагируют? Легко

сказать: «башню построить». И где?! Рядом с трассой, по которой первый

секретарь ЦК товарищ Юсупов чуть не каждый день ездит! А если террорист на

эту башню влезет да притаится? Или сумасшедший, какой? Что тогда? О-хо-хо,

ну и задачку задал этот Айзенштейн, лучше бы вагон наручных часов привез

или швейных иголок, чем эти фашистские куранты. Нужно идти в ЦК, к самому

товарищу Усману Юсупову, а уж он решит. С Москвой в случае чего

посоветуется.

Но, как вскоре выяснилось, зря волновались. В ЦК инициативу одобрили.

Ташкентский горком совместно с горисполкомом моментально приняли

соответствующее постановление, на основании которого была создана бригада

по проектированию и возведению курантов в национальном, т. е. восточном,

стиле, в которую включили и Александра Абрамовича.

В проведённом творческом конкурсе предпочтение отдали проекту,

предложенному архитектором Мухамедшиным и инженером Левченко.

Художественное оформление башни курантов доверили бригаде возглавляемой

известным резчиком по ганчу Ширину Мурадову. Кстати, чуть позже именно он

участвовали и в оформлении здания Академического Большого Театра им.

Алишера Навои, которое по проекту архитектора Алексея Щусева возводили, в

том числе японские военнопленные из Квантунской армии, специально

переправленные в Ташкент с Дальнего Востока, но это, как принято говорить,

другая история.

Так в 1947 году, аккурат к 9 мая, в самом центре Ташкента у сквера

появились куранты с часами на макушке, малиновый звон которых, особенно в

ночное время, слышен далеко окрест. Александра Абрамовича избрали

почётным гражданином узбекской столицы и назначили официальным

смотрителем курантов. Проще говоря, Ташкент получил часы с приданным.

Смазывал, чистил от грязи, что-то подтягивал и заводил часы дядя Саша

не безвозмездно, а за сто рублей в месяц. А в то время, имеется в виду

брежневский застой, когда я с ним познакомился, это были деньги. Плюс

мастерская в районе Дархана, т. е. совсем рядом, в которой никакие

проверяющие и контролёры по понятным причинам его не беспокоили. Плюс

авторитет, гарантирующий не только место в президиумах всевозможных

собраний, пленумов и конференций, но и специальный продуктовый поёк,

медицинское обслуживание во втором стационаре.

– Представляете, чем бы всё закончилось, если бы у меня тогда часы

купили? – спрашивал он иногда у своих друзей и многочисленных

родственников, сидя за щедрым узбекским достарханом.

– Чем? – с той же интонацией отвечали те вопросом на вопрос, хотя

давно и многократно слышали ответ.

– А ничем, – хохотал Айзенштейн, поднимал рюмку и произносил свой

традиционный тост, мол, выпьем друзья, за то, чтобы у нас всё было и нам за

это ничего не было!

Но однажды над Александром Абрамовичем сгустились тучи, а в

куранты едва не угодила молния. К счастью в переносном смысле, то есть, не

электрический искровой разряд, который случается в атмосфере, а в виде

делегации, прибывшей из тогда ещё братской Польши. В ходе экскурсии по

«жемчужине советского Востока» шановни панове вдруг узнали в курантах, к

которым их торжественно доставили на «Чайках» и «Волгах», родные часы,

снятые с ратуши города Ольштына, который до 1945 года вообще-то

именовался Алленштейном и входил в состав Германии. Ну а узнав весьма

недвусмысленно стали намекать, что без этих самых часов ольштинцам очень

грустно и если они о чём мечтают, так о единственно чтобы снова водрузить эти

самые часы на их законное место.

Шараф Рашидович (Ш.Р. Рашидов в описываемый период являлся

первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана), которому обо всём

моментально доложили, понимающе улыбнулся и распорядился уладить

зарождающийся конфликт. В итоге польским товарищам пообещали не то

дополнительный эшелон с хлопком, не то партию бухарских ковров, которыми

они могли застлать не только все полы в ольштынской ратуше, но заодно

утеплить ими потолки, и те, успокоившись, убыли на родину.

Естественно и тогда и позже эта «братская сделка» хранилась в

глубочайшей тайне, хотя по нынешним временам выглядит она детской

шалостью.

Кстати, знаете ли вы, что, кроме Александра Абрамовича трофейные

башенные часы в СССР из Германии привёз ещё один человек? И зовут его

Георгий Константинович Жуков? Да, да именно тот самый, который маршал и

который 24 июня 1945 года Парад Победы на Красной площади принимал. А

теперь, как говорится, почувствуйте разницу и скажите, кому из них было проще

провернуть эту комбинацию? Ташкентцы это знали и соответственно

проникались к дяде Саши ещё большим уважением.

Реквизированные часы Жуков распорядился доставить в Свердловск, как

назывался тогда Екатеринбург, но он не был часовщиком и вообще не особо

следил за сохранностью часового механизма курантов, поэтому в столицу

Урала он привёз кучу металлолома. Впрочем, понять маршала можно. Разве

мог он при всей занятости уследить за добром, которое вёз из Германии?

Одной только мебелью из карельской берёзы, красного и орехового дерева с

обивкой золотистым и малиновым плюшем, голубым и зелёным шёлком он

забил семь (!) железнодорожных вагонов. А в других вагонах отправил 55

картин, свыше четырех тысяч метров различной ткани, 323 собольи, лисьи,

обезьяньи, котиковые, каракулевые шкуры, 44 ковров и гобеленов, скульптуры,

напольные часы из Потсдамского и других дворцов Германии. А ещё

антикварные столовые и чайные сервизы, несколько ящиков серебряной

посуды, аккордеоны, рояли, охотничьи ружья, фарфоровые вазы, бронзовые

статуэтки, сундук набитый драгоценностями, огромное количество книг в

кожаных переплётах с золотым тиснением исключительно на немецком языке,

которым ни маршал, ни его домочадцы не владели… Всего не перечислить.

Но лучший друг советских физкультурников, полярников, шахтёров,

пограничников, пионеров, колхозников, женщин, лётчиков и вообще всего

прогрессивного человечества, включая прокуроров, тов. Сталин был в быту

человеком скромным и неприхотливым. И от ближайших соратников он ожидал

того же, но те его иногда огорчали. За это он их наказывал. Вот и в июне 1946

года соответствующие органы начали расследование по так называемому

«трофейному делу», в числе фигурантов которого оказался также «маршал

Победы».

В объяснительной на имя секретаря ЦК ВКП (б) А.А. Жданова Г.К. Жуков

написал: «…Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал всё это

ненужное мне барахло куда-либо на склад, надеясь на то, что оно никому не

нужно. Я даю крепкую клятву большевика — не допускать подобных ошибок и

глупостей. Я уверен, что я ещё нужен буду Родине, великому вождю т. Сталину

и партии». Ему поверили, но с должности Главкома сухопутных войск —

замминистра Вооруженных Сил СССР всё же сняли, направив командующим

войсками Одесского округа. Но затем выяснилось, что он, как сказано

постановлении Политбюро «О т. Жукове Г. К., Маршале Советского Союза»,

принятом 20 января 1948 г.: «тов. Жуков злоупотреблял своим служебным

положением, встал на путь мародёрства, занявшись присвоением и вывозом из

Германии для личных нужд большого количества различных ценностей. В этих

целях тов. Жуков, давши волю безудержной тяге к стяжательству, использовал

своих подчинённых, которые, угодничая перед ним, шли на явные

преступления…»

4 февраля 1948 г. приказом министра обороны Николая Булганина Жуков

был переведён на должность командующего Уральским военным округом и

отправился в Свердловск вместе с … часами, которые по его приказу были

сняты с оной из лютеранских кирх в Германии и которые комиссия у него

почему-то не реквизировала. Но в отличие от Александра Абрамовича

Айзенштайна городу он их дарить не стал, а передал втихаря. Мол, делайте с

ними что хотите.

Посовещавшись, свердловские товарищи решили надстроить здание

Горсовета, установив в ознаменование Великой Победы на нём шпиль, а в нём

часы, полученные от Жукова. Мастера Уральского электромеханического

завода эти часы отремонтировали и вскоре, как и ташкентские, они тоже стали

символом города. Правда, запустили их через 6,5 лет после ташкентских - 7

ноября 1953 года. И ещё никто из поляков или немцев возвратить их на

прежнее место пока не озвучил.

Символы на все времена

Следующий символ Ташкента – «чучело» – находилось совсем рядом с

первым, т. е. Курантами. Это была установленная на мраморный постамент

огромная, выполненная в совершенно не характерном для соцреализма стиле

модерн, голова Карла Маркса с развивающейся гривой волос и тугой бородой.

Но под этим именем, (которое, кстати, псевдоним – настоящее имя

апостола коммунистов Мозес Мордехай Леви), фигурировал он исключительно

в справочниках и путеводителях. А вот народ упорно называл основоположника

«чучелой» и реже «Карлой-Марлой». Естественно, символом он был не потому,

что написал «Капитал» и взбудоражил ниспровергателей размеренной жизни и

стабильности, а потому, что стоял в центре сквера, в котором обожали

встречаться влюбленные и футбольные болельщики.

Едва Узбекистан обрёл независимость, как голову основоположника куда-

то уволокли, а на её место водрузили бронзового Амира Тимура, более

известного, под именем Тамерлан, верхом на бронзовом же коне. Эту пару

отлили в Питере в мастерской вездесущего Зураба Церетели. Причём, что

удивительно – обе ноги у Тимура были и остаются одинаковыми, а ведь он, как

известно, был хромой. Но узбекские власти решили: наш национальный герой и

символ хромым быть не может! В отличие, например, от бразильцев, которые

ни капли не стесняются и не пытаются скрыть хромоту своего кумира - Мануэля

(Манэ) Франсиско дос Сантоса, более известного, как Гарринча (1933 – 1983 гг.),

считающегося лучшим правым крайним нападающим в истории футбола. А у

него, между прочим, кроме того, что левая нога была на 6 см. короче правой, с

детства был деформирован позвоночник, а ещё он страдал косоглазием. И

ничего! Бразильцы и миллионы футбольных фанатов во всём мире продолжают

им восхищаться и любить!

25 января 2010 года в Рио-де-Жанейро, около западной трибуны

стадиона «Ботафого», был торжественно установлен 2,5 метровый памятник

Гарринчи, работы скульптора Эдгара Дювивьера и все вышеперечисленные

недостатки в нём присутствуют. Хотя ташкентских товарищей понять можно.

Ведь в Ташкенте Тамерлан, т. е. Амир Тимур, никогда не был, а вот в

Самарканде, где он работал, основав империю Тимуридов, памятник ему

установили сидячий.

О двух других символах столицы Узбекистана – базаре в старом городе и

Алайском рынке в некогда, так называемой его европейской части – говорить не

буду, ибо, если кто, пусть даже мельком видел их – вряд ли забудет.

Единственно замечу, что Алайским рынок называется благодаря всеми ныне

забытому Алайскому походу.

В июле-августе 1876 года из Ташкента отправилась военно-научная

экспедиция, завершившаяся присоединением к Российской империи южной

части современного Кыргызстана. Руководил ею генерал-майор Михаил

Скобелев, впоследствии выдающийся русский военоначальник и стратег,

генерал-адъютант, участник не только Среднеазиатских завоеваний Российской

империи, но и Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., освободитель Болгарии,

вошедший в историю под именем «белый генерал». В своём донесении от 23

октября 1876 года командующему войсками Туркестанского военного округа он

писал: «Каракиргизы, населяющие горную полосу, приведены в покорность,

между ними учреждено русское управление… Отныне эти кочевники, не

признававшие ничьей власти, русские поданные. Выяснилось положение наше

на Кашгарской границе. Покончены недоразумения с Каратигеном. Открыты

совершенно неведомые европейцам страны, причем нанесено на карту около

25 тысяч квадратных верст»25. Иными словами этот поход оказался настолько

плодотворным, что в его честь назвали улицу на тогдашней окраине Ташкента,

а потом и ставший впоследствии знаменитым рынок, который теперь

располагается в центральной части города.

Ещё один символ – парк культуры и отдыха имени Тельмана, который

был, пожалуй, самым уютным в Ташкенте. Официально его открыли в 1934 году,

но заложили ещё до революции. Раньше на этом месте располагался сад купца

Фридриха Дюршмитта, а рядом его имение с домом и хозяйственными

постройками. Фридрих Дюршмитт, обосновавшийся в Ташкент ещё в XIX веке,

являлся крупнейшим поставщиком в Европу бараньих и говяжьих кишок, а

также мясокостной муки. В 20-е годы сад передали республиканскому

техникуму лесного хозяйства, а позже преобразовали в парк культуры и отдыха.

А в доме Дюршмиттов разместилась музыкальное училище.

Здесь, в тени акаций, каштанов, лип, сосен и уксусных деревьев стала

регулярно собираться особая публика и царила особая, как говорила моя

приятельница певица Наталья Нурмухамедова, «интеллектуальная

атмосфера». Здесь в уютных и благожелательных павильонах всегда можно

было выпить кружку-другую прохладного пива, которое подавали в графинах и

заказать изумительный по вкусу шашлык. А, скажите, что может быть

прекраснее, когда ты ещё не обременен мыслями о холестерине, а о

существовании налоговой декларации даже не догадываешься?

Ещё с середины 70-х сюда стали приезжать чехи со своими

аттракционами, музыкой, гремевшей на всю округу, жвачкой, мягкими

игрушками, которым цена копейка, но которые было принято считать чем-то

особым, а ещё атмосферой далёкой заграницы и непрекращающегося

праздника. Спустя годы, уже живя в Мюнхене, я познакомился с Ярдой

Клудским – одним из отпрысков выдающейся чешской династии цирковых

артистов Клудских, которые для своей страны то же, что, допустим, Дуровы для

России.

Давняя приятельница нашей семьи Оля Ганина вышла за Ярду замуж и

переехала из Гродно в Брно. Ну а ещё раньше она, как и мы, жила в Ташкенте.

Вот так я и познакомился с Клудским, который был уже не циркачом, а очень

авторитетным экспертом по антикварным полифонам и граммофонам.

25

«Алайский поход генерала Скобелева», http://www.fergananews.com/articles/7035

И вот однажды, сидя в уютном баварском ресторанчике, и беседуя о том,

о сём, я вдруг узнал, что в 70-е прошлого века он вместе с чехословацким Луна-

парком гастролировал в Ташкенте. Было интересно услышать его впечатления

о той, давно ушедшей нашей жизни, исчезнувшей стране и конкретно о

Ташкенте. И я их услышал.

Кстати именно в этом парке, загримированном под Ленинград военного

времени, когда в Ташкент эвакуировали массу творческой и прочей

интеллигенции, снимался некогда очень популярный, в том числе благодаря

песням, написанным на слова Владимира Агатова Никитой Богословским

фильм «Два бойца». В нём играли Борис Андреев, Марк Бернес, Янина

Жеймо... Как позже рассказывал Никита Владимирович: «Однажды ко мне

пришёл режиссер Леонид Луков и сказал, что без хорошей песни никак

не получается сцена в землянке. И при этом так талантливо рассказал и даже

показал, какая она должна быть, что я сел к роялю и сыграл всю мелодию

от начала до конца без единой остановки именно в том виде, в котором она

вошла в фильм». Так, собственно и родилась и ныне популярная «Тёмная

ночь». А уж, сколько было её вариантов, которые радостно горланило

хулиганьё, заглушая Бернеса на демонстрации этого фильма в ташкентских

кинотеатрах:

Тёмная ночь,

Только пули свистят по степи.

Один пуля всю ночь напролёт

За узбеком гонялся.

или

Тёмная ночь,

Один пуля застрял в проводах,

Другой пуля всю ночь напролёт

За грузином гонялся.

Бедный грузин,

Он от пули всю ночь убегал,

Но злой пуля его догонял,

В толстый жопа втыкался.

Но это было позже. В брежневский застой и горбачёвскую перестройку. А

вот раньше зал, как правило, плакал.

…К середине 80-х парк Тельмана стал чахнуть. Сначала исчезла живая

музыка – духовой и симфонический оркестры, замечу очень

профессиональные, игравшие в выходные и праздничные дни. Потом закрыли

шахматный клуб, кружки по интересам, летний кинотеатр…

Теперь парк Тельмана носит имя Мирзо Улугбека. Почему – загадка. По

крайней мере, для меня. Ведь Улугбек, как известно, был правителем

Самарканда. Ну а прославился, как выдающийся астроном, астролог,

математик и вдруг… парк культуры и отдыха. Хотя, с другой стороны, вождь

немецких коммунистов, едва не главный политический оппонент Адольфа

Гитлера Эрнст Тельман на ниве культуры и отдыха тоже никак себя не проявил.

Но к нему, точнее имени, которым назвали этот парк в 1934 году, ташкентцы

привыкли, никак не ассоциируя его с политическими бурями первой половины

ХХ века, сотрясавшими Европу. Привыкнут, наверное, и к Улугбеку. Но будет

это, точнее уже есть, другой парк и другое время. Ну а парк Тельмана, о

котором я здесь вспоминаю, в значительной степени был связан с поэтом и

сценаристом Александром Файнбергом, жившим совсем рядом на улице

Пушкинской, переименованной в мае 2008 года в Мустакиллик.

В парке Файнберг иногда читал свои стихи, знакомился с женщинами,

выпивал с друзьями, дебоширил, но элегантно, хотя, если того требовали

обстоятельства, мог оппонента и отдубасить. Его здесь знали все и он всех

знал. Осмелюсь утверждать, что в 70-е и последующие годы не было в

Ташкенте человека, который бы не слышал имя Файнберга даже будучи

равнодушным к поэзии и вообще к литературе.

В те времена гражданин нигде официально не работающий считался

тунеядцем и подвергался массе неприятностей со стороны общественности и

милиции. Но если он состоял членом какого-нибудь творческого союза, то мог

не работать, то есть быть свободным художником. Саша им был. И поэтому по

утрам, когда весь советский народ трясся в автобусах, стоял у кульманов,

мартеновских печей или собирал очередной урожай, неторопливо прогуливал

своего красивого и очень умного пса по кличке Грэй.

Про эту неразлучную пару по городу ходило много историй. Например,

как однажды они застряли в лифте девятиэтажки, в которой жили, и Файнберг

стал громко лаять, а Грэй, покашливая, материться. Услышав это, соседи

ничуть не удивились, лифт застревал регулярно, а просто вызвали слесаря.

Так вот, прогуливаясь, Саша, словно английский лорд, никогда не менял

маршрута, а главное привычек. Поэтому в правой руке он неизменно держал

поводок, а в левой - сиреневую сетку с раскачивающимися в ней парой бутылок

сухого, пучком зелени, парой помидоров, узбекской лепёшкой и завёрнутым в

металлическую фольгу шашлыком. И это был знак, понятный всем и каждому:

в городе всё спокойно, а Файнберг открыт для общения.

Но вот однажды к нему совершенно неожиданно являлась Вдохновение.

Праздные прогулки моментально прекращались, и вводился строжайший сухой

закон. У жены Инны, которая, как он неустанно подчёркивал, была не только его

главной музой, вдохновительницей, первой читательницей, а также критиком,

редактором и кормилицей, отбирался ключ от квартиры, расположенной в доме

напротив консерватории, а сама она отправлялась жить к матери.

Файнберг усаживался за пишущую машинку и начинал творить, не

отвлекаясь даже на то, чтобы спуститься к киоску и купить любимые сигареты

«Прима». Их вместе с укутанной в пуховый платок кастрюлей с обедом

приносила Инна. Она коротко звонила в дверь, молча вручала и исчезала.

И, наконец, наступал день, когда ближайшие друзья, просто знакомые, а

также широкая общественность оповещались – доступ к телу Файнберга снова

открыт. Работа над циклом стихотворений (сценарием фильма, поэмой или чем-

нибудь ещё в этом роде) завершена! А значит, по утрам на Асакинской все

желающие могут снова лицезреть нашего аполитичного кумира с

приволакивающей от старости задние лапы немецкой овчаркой на поводке и

неизменной сиреневой авоськой, в которой раскачивался «полдник поэта».

Кстати, когда эта его собака умерла, то он не завёл себе другую. И это тоже

черта Сашиного характера.

Пишу эти строки, а в памяти гурьбой, спеша, и расталкивая друг друга,

возникают всё новые воспоминания нашей, местами довольно таки

разухабистой жизни. Например, как Файнберга принимали в Союз писателей

СССР.

В то далекое время, как точно заметил живущий ныне в Москве прозаик

и поэт Николай Красильников – «удостоверение члена СП было чем-то вроде

дворянского титула в дореволюционной России». Впрочем, кому я

рассказываю? Те, кто постарше, и сами помнят, ну а молодежи это вроде уже и

ни к чему. Так вот, выпустил Саша пару стихотворных сборников, написал

сценарий мультяшки и подал заявление в Союз. «А как же квота? - спросите вы.

– Её что, в Узбекистане не существовало? Или папа Файнберга был очень

уважаемым человеком с хорошими связями и увесистым кошельком?» Нет,

друзья, квота там существовала, а вот папы у Файнберга к тому времени уже не

было. Поэтому пришлось решать ему эту проблему, опираясь исключительно на

собственные силы и личную смекалку.

Где-то за месяц до заседания секретариата республиканского Союза

писателей, на котором должно было рассматриваться его заявление, он зашёл к

народному поэту республики, Герою Социалистического Труда, личному другу

Шарафа Рашидова драматургу и поэту Уйгуну, с сыном которого Аликом дружил

и пил водку. Разговор, состоявшийся между ними, передаю со слов живущего

ныне в Аугсбурге профессора, доктора химических наук Льва Юкельсона,

который в описываемый период был в их компании третьим.

– Дядя Рахматулла, можно к вам, - приоткрыл дверь кабинета живого

классика Файнберг.

Уйгун, значившийся в паспорте Рахматуллой Атакузиевым, приподнял

голову от рукописи, улыбнулся и приглашающе махнул рукой.

– Конечно, Саша, заходи, дорогой.

Файнберг замер у порога.

– Заходи, заходи, – поманил его Уйгун, – чай будешь?

– Нет, спасибо, дядя Рахматулла, чай я не буду.

– Вай! Что такое?! – поразился Уйгун. – Водку хочешь?

– И водку не хочу.

– Кто-то умер? – озаботился классик. – С Аликом что-то? Опять,

понимаешь, кто-то беременный от него?

– Никто не умер, дядя Рахматулла, и у Алика всё в ажуре – беременных

нет. А вот у меня, – Саша прервал фразу и в сердцах стукнул кулаком по

дверному косяку. – Короче, дядя Рахматулла, вы можете одолжить мне деньги?

– Ой, напугал, ой, напугал, – запричитал Уйгун. – Конечно, займу, если

хочешь – подарю. Сколько тебе, говори, пожалуйста?

– 120 рублей, - сказал, краснея Файнберг, – Я вам с первого гонорара.

Поверьте…

– Эй, Саша, – возмущенно махнул на него классик. – Какой такой

гонорар-монорар?! Может, тебе двести нужно? Так и скажи. Когда сможешь –

отдашь, хоть через сто лет. А не сможешь, так и не отдавай.

– Нет, дядя Рахматулла, - с первого гонорара. И никак иначе. Умеешь

брать – умей отдавать. Так, кажется, гласит народная мудрость?

– Нет, не так. Народная мудрость гласит:

Хоть мудрец – не скупец и не копит добра,

Плохо в мире и мудрому без серебра.

– Это ваши строки? – с восхищением в голосе спросил Файнберг.

– К сожалению, не мои. Это слова великого Хайяма.

– Конечно, конечно, – встрепенулся Файнберг. – Я вспомнил. Этот

рубайат заканчивается, кажется, так:

Под забором фиалка от нищенства никнет,

А богатая роза красна и щедра!

– Молодец, Саша, правильно цитируешь. А сейчас, – протягивая руку к

металлической шкатулке, выполненной под Палех, сказал Уйгун, – получай свои

120 и, пожалуйста, не отягощай нашу дружбу воспоминаниями об этом

незначительном одолжении, которое я с радостью для тебя сделал.

– Эх, дядя Рахматулла, вы даже не представляете, как меня выручили, –

сказал Файнберг и, пятясь, покинул кабинет классика.

Затем пару раз они встречались в Союзе писателей Узбекистана, на

книжной выставке, в редакции «Звезды Востока», и каждый раз Файнберг

напоминал Уйгуну о долге и о том, что вот-вот отдаст его. Закончилось это тем,

что последний даже рассердился:

– Пусть это будет нашей тайной, – строго сказал он Файнбергу. – И

больше о деньгах не вспоминай. Тоже нашел долг – сотня с двадцаткой. Разве

это деньги, достойные внимания мужчин?

– И то, правда, – согласился Файнберг.

Наконец наступил день, когда на заседании правления Союза писателей

Узбекистана в кругу прочих рассматривался вопрос о приеме новых членов.

Дошла очередь до Файнберга. Он переступил порог просторной комнаты, в

одно из окон которой хорошо было видно основание курантов, а в другое –

затылок «чучела», и замер в нерешительности.

– Заходи, заходи, Саша, - увидев его, радостно закричал Уйгун, - только

смотри, о нашей тайне ни слова!

Услышав эти его слова, некоторые из членов правления аж подпрыгнули,

ибо даже представить не могли, что у безвестного и никому не нужного, как им

казалось Файнберга, мог оказаться такой могущественный друг. А Уйгун тем

временем, откинувшись на спинку стула, медленно и со смаком отхлебнул из

пиалы глоток зелёного чая, а затем улыбчивым взглядом обвел

присутствующих:

– У меня, товарищи, к поэту Файнбергу нет вопросов. Мы с ним в

последнее время день через день беседуем, поэтому вы сами его спрашивайте.

– И у нас, товарищ Уйгун, в таком случае тоже нет вопросов, - произнес

кто-то робко. – Есть только предложение – принять.

– Поддерживаю, – вскинул правую руку Уйгун, а указательный палец

левой осторожно поднес к сомкнутым губам и подмигнул Файнбергу.

Так Саша стал членом Союза писателей СССР. А благ это, напомню, в то

благословенное время давало массу. Например, не ходить на службу, а

объявить себя свободным художником и ездить в творческие командировки. Их,

командировок, у Саши было не так чтобы много, но зато все они были с

приключениями. Расскажу о самом из них безобидном.

Где-то в середине 80-х прошлого века, аккурат за несколько месяцев до

принятия знаменитого антиалкогольного Указа, отправился он в Москву

проведать своего старинного друга, к слову, хорошего писателя (если кто не

читал – рекомендую) Александра Бизяка, который преподавал во Всесоюзном

государственном институте кинематографии. А встретившись, они вначале

обрадовались, потом обнялись и тут же принялись отмечать это событие, благо

жена и дочь Бизяка были на даче.

Но перед тем как опрокинуть первую рюмку, хозяин, придержав

Файнберга за руку, сказал:

– Саня, мне сегодня звонить будут. Много и настойчиво, так ты,

пожалуйста, трубку не бери.

– А кто тебе будет звонить? – спросил Файнберг. – Тёлки?

– Нет, с кафедры. Завтра мы на картошку должны ехать, а я, как думается

(при этом он обвёл рукой плотно уставленный бутылками с водкой и пивом

стол), не смогу.

– Не боись! – успокоил его Файнберг. – Я и дома телефон беру через раз.

Потом они выпили по первой, по второй, по третьей… Стали вспоминать

Ташкент, Чимган, Бричмуллу, другие милые их сердцу места. Выпили за

университет, в котором учились, за боевых подруг и верных товарищей. А потом

загадали по желанию, записав их суть на листках бумаги, которые подсунули

под ещё непочатую бутылку водки. Мол, через час проверим – сбудется или нет,

а если сбудется, то чье. И в этот самый момент зазвонил телефон.

– Але, дежурный по квартире Бизяка на проводе, – схватив трубку,

выпалил Файнберг. – Понял, передаю, – уже не столь радостным голосом

произнес он.

По ходу разговора Бизяк трезвел и одновременно мрачнел.

– Ведь я же просил тебя, Саня, – сказал он, со злостью швыряя трубку на

рычаг. – Ведь я же говорил: – Аврал. Всех на картошку отправляют. И что мне

теперь делать?!

Вместо ответа Файнберг вытащил свою бумажку с желанием, развернул

её и молча, протянул другу.

«В течение часа позвонит твоя подружка, которую мы уговорим

прихватить ещё одну, дабы разделить наше скромное пиршество», – прочел

вслух Бизяк.

– Да, я думал, что это она, но, как видишь, ошибся, - снова наполняя

рюмки, сказал Файнберг. – Но, ничего, не дрейфь. Придумаем что-нибудь.

– Что придумаем?! – с тоской в голосе воскликнул Бизяк. – Мне ведь

теперь не отвертеться. Если я завтра не явлюсь – хана.

– Успокойся и отвечай на вопросы, – опрокинул рюмку Файнберг. – Итак,

во сколько отправление автобусов или на чем вы там едете?

– На автобусах, в 8.00.

– Откуда?

– От здания института.

– Кто ответственный за явку?

– Кто-то из профкома.

– Кто конкретно?

– Не знаю, и они меня не знают. Там список и всех галочками будут

отмечать.

– Понятно, – сказал Файнберг, снова наполняя рюмки. – Это облегчает

ситуацию. Я прокололся – мне и отвечать. Завтра на картошку поеду я.

– Как?! – вскричал потрясённый Бизяк.

– Очень просто, на автобусе. Представлюсь, что я это ты и поеду. А потом

вернусь, и мы продолжим.

– Нет, – запротестовал Бизяк, – так не годится. Ты – гость. Поэтому…

Спорили они долго и безуспешно, пока не то усталость, не то

переживания и алкоголь не сморили хозяина, и он не уронил свою лысеющую

голову прямо на стол.

Файнберг глянул на часы, перетащил тело друга на диван, выкурил

сигарету и стал готовиться на картошку.

… К зданию института он прибыл как раз к сроку. И подойдя к полной

женщине в мохеровой шапочке и болоньевой куртке, вокруг которой толпились

люди, спросил:

– Вы на картошку отмечаете?

– Да, – мельком глянув на него, ответила она. – Фамилия, пожалуйста.

– Доцент Бизяк Александр, – сказал Файнберг.

– Хорошо, – сказала женщина, – занимайте место в автобусе номер 6.

Вздохнув, Файнберг поднялся в автобус, оглядел сидевших в нём людей,

которые в свою очередь, молча и пристально стали рассматривать его, и

почему-то раздумал ехать на сбор урожая. Он спрыгнул на мокрый после

недавнего дождя асфальт, и, убедившись, что женщина в мохеровой шапочке

занята разговором с мужчиной райкомовского вида, отошёл в сторону.

Осматриваясь и соображая в какую сторону лучше двинуться, Файнберг вдруг

увидел гастроном. Не попытать в нём счастья, как вы догадываетесь, было

выше его сил.

Но тут я должен сделать маленькое отступление и напомнить, что в те

годы практически во всех городах и селах Союза реализация алкогольных

напитков начиналась с 11.00. Это – официально. Ну, а неофициально, то есть

из под прилавка, их можно было взять всегда. Главное знать, как и у кого?

Файнберг в этом вопросе был Эйзенштейном.

Поиски грузчика, который после короткого обмена любезностями, принёс

бутылку водки, дюжину пива, а также пару вобл, заняли у него минут двадцать.

Потом они распили с ним по бутылке пива, и Файнберг неторопливым шагом

отправился будить тёзку. По пути он стал размышлять, как удивится Бизяк

этому «улову» и как чудненько они начнут день, когда кто-то с криком: «Где вы

шатаетесь, товарищ Бизяк!», грубо схватил его за рукав.

От неожиданности Файнберг едва не выронил чёрную дорожную сумку со

сломанной «молнией», сопровождавшую его во всех командировках.

– Где это вы пиво набрали?! – ещё громче вскричала женщина в

мохеровой шапочке, (а это оказалась именно она), указывая пальцем на

приоткрывшуюся от вздутия пивом сумку. – Да и сами вы, кажется пьяны…

А произошло следующее. Файнберг задумался и машинально двинулся к

станции метро через площадь перед институтом где, естественно, наткнулся на

строгую женщину, ведающую учётом картофелекопателей.

– Вы что не видите, вас люди ждут! – продолжала женщина. – Ведь вы

доцент, кажется, а с пивом разгуливаете. Отдайте сумку.

– Да пошла ты подальше, – вдруг озлился Файнберг. – Иди и сама себе

купи. Сумку ей, понимаешь, отдай.

– Товарищи, товарищи! – заголосила женщина в мохеровой шапочке. –

Он меня оскорбил! Сюда! На помощь!

– Уберите от меня эту сумасшедшую! – тоже заорал Файнберг. – Или вы

здесь все из Кащенко? (имелась в виду московская психиатрическая

лечебница им. Кащенко, ныне им. Алексеева).

– Милиция, милиция! – закричало несколько активистов, сгрудившихся

вокруг Файнберга.

Впрочем, к месту происшествия уже спешили сотрудники

правоохранительных органов.

– Быстрее сюда, – метнулся к ним Файнберг, – Это женщина –

сумасшедшая. Её нужно нейтрализовать!

– Сам вы сумасшедший, – завопила женщина в мохеровой шапочке.

Бесстыдник! С утра глаза залил! Я на вас рапорт напишу!

– Успокоились, - строгим голосом обратился к присутствующим старший

сержант. – Что здесь происходит?

– Я заместитель председателя месткома института, моя фамилия

Караулова, а это, – указала женщина на Файнберга, – доцент Бизяк. Из-за него

мы задержались с отправкой на уборку картошки. Кроме того, он оскорбил

меня, и, как видите, явился с пивом.

– Пройдемте, пожалуйста, – строго глянул на Файнберга старший

сержант.

– Может быть, вы прежде документы у меня проверите, - не двинулся тот

с места.

– Будьте спокойны, проверим.

– Нет, вы сейчас их проверьте, а заодно вот у этой дамы, которая на

гостей столицы набрасывается, – с пафосом сказал Файнберг. – Мы, если не

ошибаюсь, пока в СССР живем, а не в Кампучии, и принудительный сбор

бататов, маиса, равно как и картофеля, у нас не узаконен.

– Вы говорите, да не заговаривайтесь, – вступил в разговор другой

милиционер с нашивками младшего сержанта. – Где это вы здесь Кампучию с

бататами увидели?

– Начнём с того, что я никакой не Бизяк, тем более не доцент. Я - поэт

Файнберг. – Медленно, едва не по слогам, произнес Александр. – Более того – я

постоянно проживаю в городе Ташкенте, и вчера приехал в Москву в

командировку, выписанную Литфондом при Союзе писателей Узбекистана. А

вот эта женщина с группой сообщников, - ткнул Файнберг пальцем в потерявших

дар речи от возмущения активистов-кинематографистов, – насильно пытаются

меня вывезти на сбор урожая. И если теперь в Москве без разбору хватают

людей, запихивают в автобусы и принуждают к выкапыванию картошки, то у вас,

милейшие, даже не Кампучия, а Чили чёрных полковников.

– Чёрные полковники были в Греции, – поправил его старший сержант. –

Хватит паясничать, пройдемте.

Но Файнберг уже извлек из нагрудного кармана куртки паспорт,

сложенное вдвое командировочное удостоверение и протянул их ему со

словами:

– Прочтите, и знайте, что обо всём этом безобразии я буду писать не

поэму, а фельетон!

Сержант с ухмылкой взял, протянутые документы, раскрыл, и на какое-то

время потерял дар речи. Потом то же самое произошло с другим

милиционером. А даму в мохеровой шапочке пришлось отпаивать

валокордином.

– Успокойтесь, – сказал, прощаясь с ними через некоторое время

Файнберг, – мы, ташкентцы, особенно те, кто пережил землетрясение, люди

великодушные. Поэтому фельетона не будет, но показаться врачу, а лучше

похмелиться вам всем не повредит.

Без приключений добравшись до многоэтажки, в которой обитал Бизяк,

Файнберг долго и настойчиво давил на кнопку звонка. Одновременно с этим он

вполголоса поругивал себя, ибо забыл в квартире ключи, и задуманный

сюрприз, – выставить перед спящим другом пиво с водочкой, а уж потом

разбудить, сорвался.

Наконец дверь распахнулась, и пред ним предстал всколоченные Бизяк.

– Здравствуй, козлёночек, - запел Файнберг. - Я твоя мама, я тебе пиво с

водочкой принесла!

– Уф, – ответил Бизяк. – крепко мы вчера. А сколько времени?

– Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, - сменил мотив и

тональность Файнберг.

– А я думал, уже полдень, - ответил Бизяк. И вдруг тревога тенью легла

на его чело, да так резко и контрастно, что даже разгладила морщинки у глаз –

А картошка? Что с ней?!

– Не волнуйся, - отодвигая друга плечом, сказал Файнберг. – Всё в ажуре.

Лично был, лично отметился, лично проводил.

–Точно? – усомнился Бизяк.

– Обижаешь, - насупился Файнберг. – Меня весь твой институт видел.

– Почему весь? – насторожился Бизяк.

– Ну не весь, а почти, - буркнул Файнберг, – извлекая из сумки бутылки.

Спустя ещё один день, в понедельник, у доцента Всесоюзного

государственного института кинематографии Александра Бизяка начался один

из самых кошмарных периодов его жизни. И трудно сказать, чем бы всё

завершилось, если бы не его лжесвидетельство. Мол, никакого поэта Файнберга

знать не знаю, а «картофельную» субботу элементарно проспал. Что, впрочем,

было пусть и наполовину, но правдой.

Завершая этот рассказ, я думаю, как хорошо, что у меня был такой друг -

Саша Файнберг и как мне его не хватает. Человека искреннего, немного

наивного, доброго, светлого и бесконечно талантливого.

Последний раз мы с ним виделись в ноябре 2007 года в Москве, на

первом конгрессе писателей русского зарубежья. Помню, как после одного из

заседаний, которые проходили в ЦДЛ, прежде чем возвращаться в гостиницу, в

которой остановились, Саша предложил:

– Если не спешишь, давай подойдем к одному дому. Это недалеко.

– Давай, - согласился я. - А что за дом?

– В нём моя мама жила. Давно. Ещё до войны.

Это действительно оказалось рядом, на Новинском бульваре.

Остановились. Молчим. Саша достал из портфеля букетик гвоздик и,

переступив невысокий сугроб, положил к стене. Почему-то вспомнилось его

стихотворение:

Я с весны уж на кладбище не был.

Вдруг увидел, ступив за порог,

Что не снег это падает с неба,

а единственный мамин платок.

Не явилось бы это виденье.

Но ноябрь стоит на дворе.

День рожденья. Ну да, день рожденья.

День рожденья её в ноябре.

Идём к метро. Саша говорит:

– Сегодня у мамы день рожденья.

Опять молчим.

– В этом доме, в котором прошла её молодость, – продолжает он, – жил

Маяковский. Её родители, т. е. мои дедушка и бабушка, дружили с ним, и

конечно с Бриками. В их квартире, как вспоминала мама, бывал адвокат Фёдор

Плевако, он жил неподалёку, Шаляпин, Лариса Райх с Мейерхольдом… Кстати,

меня назвали в честь дедушки, отца матери Александра Сергеевича, который

был представителем «Сименса» в России. Мая моя русская, а отец – еврей.

Родился в Гатчине, а познакомились они в Красноярске.

– В Красноярске я более года провёл, – совершенно некстати говорю я, –

когда в армии служил. А они, как туда попали?

– Моя мама, Анастасия Александровна, русская, коренная москвичка.

Прекрасно образованная девушка, свободно владевшая несколькими

иностранными языками, вращалась, как тогда говорили, в светских кругах. И вот

в неё двадцатилетнюю влюбляется молодой человек, который был военным

атташе турецкого посольства. Представляешь?

– Представляю, но с ужасом. В каком году это произошло?

– Приблизительно в 1925. Естественно, соответствующие товарищи это

моментально зафиксировали и вызвали маму на Лубянку, где поставили

условие: или она будет сотрудничать с органами и поможет выкрасть у атташе

какие-то документы, или её расстреляют. Мама не согласилась. К счастью её не

расстреляли, а сослали в деревню Комарово, но не ту, что под Питером, а

другую, что под Магаданом. В «каторжной» столице колымского края она

выжила. Выжила благодаря знаниям, эрудиции, способности грамотно

составлять различные прошения и письма. Потом перебралась в Красноярск,

устроилась машинисткой на спиртовой завод. Туда же после окончания

Технологического института направили моего отца - Аркадия Львовича

Файнберга. Он стал работать по специальности на местном спиртовом заводе

главным инженером. Вот так их и свела судьба.

– А в Ташкенте они как очутились?

– Элементарно. Однажды отца вызвали в красноярское управление

НКВД, где показали список сотрудников завода, которые, якобы, были «врагами

народа». Затем попросили расписаться под этим списком, т. е. подтвердить их

«вредительскую деятельность». Но отец отказался и стал объяснять, что эти

люди – честные работники. Подобное в те времена не прощалось. Но отец, к

счастью, был знаком с тогдашним министром пищевой промышленности

Анастасом Микояном, к которому в тот же день обратился вроде, как за

советом. Микоян рекомендовал немедленно уехать из Красноярска, предложив

на выбор работу в Ташкенте или Кишиневе. «Рукой судьбы» стал мой старший

брат Лёва, которому в то время было три года. Отец с мамой сняли с него

шапку, бросили туда бумажки с названиями городов, и Лёва вытянул «жребий» –

бумажку с надписью «Ташкент». Так, в 1937 году родители с моим братом

попали в «хлебный город» и поселились на улице Куйбышева, недалеко от

винзавода, где отец стал работать. Ну а в 1939 году родился я…

14 октября 2009 года Поэта Ташкента не стало. Похоронили Александра

Файнберга на Боткинском кладбище рядом с могилой дочери Сергея Есенина и

Зинаиды Райх – Татьяной.

…На задаваемый едва не каждым, с кем давно не виделся, вопрос-

восклицание: «Как?! Разве ты ещё не уехал?.. В Израиль, например, Германию,

Америку, Россию…» однажды он ответил следующими строками:

Что мне твой Нотр-Дам?

Что мне твой Колизей,

Если падает снег на могилы

друзей?

Что, красотка, бассейн? Что

мне твой лимузин,

если не с кем зайти в угловой

магазин?

Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,

если некому больше звонить по нему?

2014 г.

Рейгану – телеграмма, Путину –

письмо

Задумывались ли вы, уважаемые читатели, о судьбе писем и телеграмм,

которые обычные граждане направляют в высокие инстанции, например,

президентам, премьерам и просто министрам? Подозреваю, не задумывались.

А вот о судьбе отправителей вы наверняка размышляли, точнее о том, что

будет конкретно с вами, если вы такое письмо не только напишете,

но и отправите. Опираясь на собственный опыт, могу сказать, что многое здесь

зависит от страны проживания, сути послания и, конечно, адресата. Одно дело,

живя, допустим, в Ташкенте, отправить телеграмму президенту США,

английской королеве или главе мексиканского парламента; совсем другое

писать Д. А. Медведеву и В. В. Путину из Тамбова или, скажем, Гёттингена.

Телеграмма Рейгану

Было это в 1983 году, вместе с приятелем и коллегой Геннадием

Плетинским, немного нарушив спортивный режим, возвращались мы с работы

домой. Перешли бульвар Ленина, переименованный позже в Шарафа

Рашидова, и очутились аккурат перед зданием почты.

– Зайдём, – сказал Геннадий, – давно телеграмму хочу отправить.

– Зайдём, – согласился я, – а телеграмму кому?

– Рейгану, – сказал Геннадий.

– Это который Рональд? – уточнил я.

– Ему.

– Во как! – удивился я. – А ты его разве знаешь?

– Естественно, – сказал Геннадий, – а то ты не знаешь?

– Наслышан, – усмехнулся я, пребывая в полной уверенности, что

Плетинский шутит. Но он не шутил.

– Пожалуйста, бланк «международной телеграммы», – наклонившись

к окошку, сказал он девушке в белой блузке с приколотым комсомольским

значком на высокой груди. И уточнил: – В капстрану.

– Это не важно, – ответила та, протягивая бланк, – они для заграницы все

одинаковые.

– Тогда мне для срочной, – сказал Геннадий.

– Отправим срочной. Заполняйте, – успокоила девушка.

Встав за одну из конторок, с чернильницей и перьевой ручкой, Геннадий

вдруг спросил:

– Известно ли тебе, что Максим Горький не любил творить

за письменным столом, предпочитая писать стоя примерно за такой вот

конторкой?

– Да, известно.

– И ты, зная это, не хочешь тоже написать что-нибудь «собаке

Рейгану?» – спросил он с явным осуждением.

Читатели, те, что постарше, наверняка поняли, почему Плетинский так

сформулировал вопрос, а тем, кто помоложе, поясню. В описываемый мною

период популярен был следующий анекдот. Идёт игра «Что? Где? Когда?». Её

ведущий Владимир Ворошилов говорит: «Вопрос знатокам задаёт пионер Вася

Крякин: „Уважаемые знатоки! Скажите, как зовут собаку Рейгана?“». После

минуты обсуждения знатоки отвечают: «Собаку Рейгана зовут Джек».

Ворошилов: «Ответ неверный! На самом деле собаку-Рейгана зовут Рональд».

Я возвратился к окошку, взял у пышногрудой комсомолки бланк для

международной телеграммы и примостился рядом с Геннадием.

– У меня готово, – сказал Плетинский, – коротко, лаконично и, как думаю,

без антимоний. Вот читай.

«Господин Рейган, – прочёл я, – требую немедленно прекратить агрессию

вашей военщины против Гренады26! Об исполнении доложить. Г. Плетинский».

– Ну? – поинтересовался Геннадий.

– Крепко, – сказал я.

– Теперь давай ты, если, конечно, есть что сказать.

– Что сказать, есть. Но потом нам ничего не скажут?

– Кто?! Да за такое героев дают. Тебе что, не надоело отклики

за колхозников с рабочими писать?! Они, понимаешь, вроде как возмущаются,

а Фитц с Плетинским молчат. Гренада их не колышет.

– Колышет, – посуровел я.

– Ну тогда пиши. Но не про Гренаду. Про неё я уже написал.

– А про кого?

– Ну, например, про чернокожих. Чего они гнобят их.

– Нас бы так гнобили, – вздохнул я.

– Согласен, – сказал Геннадий. – Поэтому пиши, и жизнь наша станет

праздником. Помяни моё слово.

– Хорошо, – согласился я и, на мгновенье задумавшись, вывел:

«Президент Рейган, мне за вас стыдно. Свободу цветной Америке. А. Фитц».

Мы подошли к окошечку и протянули телеграммы.

Вначале девушка прочла текст Геннадия, потом мой. Потом снова

Геннадия…

– Вы шутите? – спросила она.

– С красивыми женщинами всегда, но сегодня у нас выходной, – сказал

Плетинский.

– Я это чувствую, – усмехнулась девушка, возвращая нам заполненные

бланки.

– А мы ни капли, – продолжая улыбаться, сказал Плетинский. – Вот моё

журналистское удостоверение. Сейчас такое же предъявит коллега, а вы,

пожалуйста, пригласите своего самого главного начальника. И посмотрим, как

советская почта не примет у нас телеграммы, в которых мы осуждаем

преступления американской военщины и зверства мирового империализма.

26 Гренада – островное государство, расположенное на юго-востоке Карибского моря.

Население 107,8 тыс. ч. (оценка на июль 2010 г.). Осенью 1983 г. под предлогом

обеспечения безопасности находящейся в этой стране американских граждан

вооруженные силы США вторглись туда и свергли левое правительство. Военная

оккупация США Гренады вызвала во всем мире волну возмущения и осуждения.

Хмыкнув, девушка прихватила бланки и ушла. Несколько человек,

ставших невольными свидетелями происходящего, с радостными лицами

придвинулись ближе, ожидая продолжения представления. Но они ошиблись.

Представления они не увидели. Но это не означает, что оно не состоялось.

– Подождите, пожалуйста, пару минут, – сказала девушка,

возвратившись, – сейчас начальник выйдет.

– Может, двинем отсюда? – шепнул я Плетинскому на ухо.

– Ни в коем случае, – также шёпотом ответил он. – Хохму на полуслове

не рвут.

И в принципе это было правильно, но тревожно. А потом перед нами

возник мужчина средних лет и упитанности. Представился. Фамилию

за давностью я забыл, а вот имя-отчество помню: Эркин Захидович.

– Пройдёмте, пожалуйста, – улыбнувшись, сказал он, и мы прошли

в небольшую комнату, где нас поджидал другой мужчина с традиционным для

его конторы именем Пётр Иванович и фамилией Степанов, а может Степанцов,

что в принципе одно и то же.

– Кажется, вы журналисты? – не то спросил, не то констатировал

Степанов-Степанцов.

– Так точно, – по-военному ответил я.

– Служил? – поинтересовался он.

– В железнодорожных.

– А вы, – перевёл кагэбист взгляд на Плетинского.

– Журфак. Очное отделение. Военная кафедра. Лейтенант, –

отрапортовал Геннадий.

– Журналистские удостоверения при вас?

– Конечно. Мы без них никуда, – извлекая из нагрудного кармана

пурпурнокожую книжицу, – сказал Плетинский.

Внимательно изучив оба удостоверения и возвратив их, Пётр Иванович,

обернувшись к хозяину кабинета, спросил:

– А что же мы чай не пьём? Или мы не в Ташкенте?

– В Ташкенте, Ташкенте, ака27, – протягивая пиалу терпкого чёрного

чая, – ответил Эркин Захидович.

– Конечно, в Ташкенте, – согласился Пётр Иванович, когда мы

с Плетинским, тоже получив по пиале, отхлебнули по глотку. – Откуда же ещё

телеграммы Рейгану отправляют?

– Значит, мы не первые? – искренне удивился Плетинский.

– Вы что, мужики, серьёзно хотите ему телеграмму отправить? –

проигнорировал вопрос Степанов-Степанцов.

– Две, – уточнил Плетинский.

– И зачем?

– Чтоб не безобразничал, – сказал Геннадий. – Надоело. В газетах мы

об этом пишем, митинги проводим, а результат – нулевой. Пора менять тактику.

27 Ака – уважительное обращение на Востоке. Буквально «дорогой друг».

– И вообще пусть за Мартина Лютера ответит. В смысле Кинга28, –

поддержал я друга.

– За Мартина Лютера, говорите... А за вас кто отвечать будет?

Мы молчали, а офицер госбезопасности, вперив в нас строгий взгляд, вдруг

заговорил стихами:

– Тем, кто за нас в ответе, давно пора понять: мы маленькие дети, нам

хочется гулять! Я правильно вас понял?

– В какой-то степени да, – уклончиво ответил Геннадий, – но, если

с другой стороны, то почему бы и нет?

– Ясно, – вздохнул Степанов-Степанцов. – Короче, отправляйтесь

по домам, а мы с Эркином Захидовичем посоветуемся с руководством и, если

дадут «добро», отобьём ваши телеграммы.

– А оплатить? – спросил Плетинский. – И ещё хорошо бы квитанцию. Для

истории, так сказать.

– Для истории можем повестку вручить. Завтра утром. Часиков в пять, –

не то пошутил, не то на что-то намекнул наш новый знакомый.

– Нет, спасибо, – сказал я, – мы вам на слово верим.

И мы с Геннадием покинули почтамт. Молча. А отойдя метров на сто,

буквально упали на первую же скамейку и долго, а главное радостно хохотали.

Не самая наша удачная шутка последствий не имела. Да и за что нас

было с Плетинским наказывать? За то, что мы поддержали официальную

линию партии и правительства? Короче, всё обошлось.

Отправил – нет Пётр Иванович наши телеграммы, а если отправил, то

вручили ли их Рейгану, мы так и не узнали. И вряд ли узнаем.

Письмо Путину

Спустя годы, эта история с телеграммой получила неожиданное

продолжение. Но прежде, чем рассказать её, признайтесь, уважаемый читатель,

верите ли вы в чудо? Улыбаетесь? А я вот верю. Например, что моё письмо,

если я его отправлю президенту России, минуя всякие там препоны, барьеры,

заслоны, фильтры и ловушки окажется на его столе. Почему верю? Потому что

с раннего утра и до позднего вечера отовсюду слышу, что живу я в

демократическом государстве и Россия, откуда уехал 1991-м тоже вполне

демократическая страна. Правда, не такая, как при Горбачёве-Ельцине, но

лучше нежели при Брежневе, не говоря уж о Сталине.

О чём я собираюсь написать? Ясно о чём: о восстановлении республики

российских немцев. Зачем? Потому что не только судьба без малого

полумиллиона живущих в РФ братьев и сестёр меня волнует, но и будущее

самой России. А ещё судьба почти 250 тысяч немцев и членов их семей,

«забытых» в Казахстане и Средней Азии, и не имеющих возможности выехать

ни в Россию, ни в Германию. Ну и конечно хочется услышать из первых уст,

почему не выполняются решения высших законодательных органов РФ,

принятых на заре расцветшей нынче демократии, о восстановлении незаконно

упразднённой республики.

28 Мартин Лютер Кинг (1929 – 1968) – баптистский проповедник, яркий оратор, лидер

Движения за гражданские права чернокожих в США, активно выступавший против

агрессии США во Вьетнаме. Убит в Мемфисе Джеймсом Эрлом Реем. Официально

было признано, что Рей, получивший 99 лет тюремного заключения, был убийцей-

одиночкой, но многие считали и считают, что Кинг пал жертвой заговора.

А может, я о себе много думаю? Тем более, не только ведь мне – никому

из российских немцев не отвечают. Разве что некому… чудаку (более

подходящий эпитет пусть читатель подберёт сам), а как многие уверяют –

провокатору, прибывшему в Германию на постоянное жительство

и рассылающему по редакциям газет, министерствам и политическим партиям

неведомо кем состряпанный проект создания республики российских немцев

в… Калининградской области. В регионе, в котором они никогда не жили

и который остаётся, и уверяю, всегда будет некой ахиллесовой пятой

в отношениях РФ с соседней Польшей, странами Балтии, Германией,

Евросоюзом и США. Поэтому появление там немецкой автономии моментально

квалифицируют как попытку пересмотра итогов Второй мировой войны,

перекройку границ и т. п. Нам, российским немцам, это нужно?

Ещё, как слышал, отвечают некому берлинскому «Межгалактическому

комитету российских немцев-интеллектуалов имени Публия Корнелия

Старшего» и «Всегерманскому интеграционно-историческому совету» того же

имени, более известному, как «Дурдом №2». Ну, с ними, во-первых, проще, а во-

вторых, веселее. Одна из последних их идей, которой порадовал Кремль,

канцелярию бундесканцлера и мировую общественность – переименовать

российских немцев в «германороссов», а лучше… в «гансоиванов» с поэтапной

интеграцией в их ряды всех русских и немцев, проживающих на территории

Евразии. Сами они это придумали или кто подсказал – не важно. Главное,

власть с ними, выражаясь высоким слогом, вступила в эпистолярные

отношения. И я власть понимаю: одно дело искать ответы на конкретные и, что

скрывать, опасные для туго соображающих чиновников вопросы, другое – по-

матерински вздыхая, вразумлять «дурдомовцев».

Означает ли это, что я более не буду отправлять писем и задавать

вопросов Владимиру Владимировичу, Дмитрию Анатольевичу или тому

третьему, кто, как говорят, неожиданно сменит их? Нет, конечно. Буду я им

писать, ибо, повторю, верю в чудо. А чудо в том, что моё письмо, каким-то

сказочным образом проскользнув сквозь липкие руки плохих чиновников, народ

не любящих, окажется на столе у президента, который народ любит. Ну а далее

произойдёт следующее…

…Приходит, значит, Владимир Владимирович на работу, усаживается в

кресло, и только компьютер включать, как взглядом на белый конвертик

натыкается.

– А это что такое? – бормочет он. – Странно…

Осторожненько, двумя пальцами берёт его, рассматривает. Потом

специальным серебряным ножичком вскрывает, извлекает листок плотной

бумаги, разворачивает и начинает читать. А, прочитав, задумывается. И в этот

самый момент к нему премьер входит.

– Простите, что без предупреждения…

– Ничего, ничего, – успокаивает Путин, – очень интересное письмо