Легенды старого Ташкента и Другие истории

церкви села Чермалык Мариупольского уезда (ныне это Донецкая область) не

упомянешь, не говоря уж о том, чтобы рассказать, как он там очутился. И

почему в этом самом Чермалыке, основанном переселенцами с Крымского

полуострова в июле 1780 года, прапрадед Давшана имел ещё одну фамилию –

Паламар? И ещё одна загадка, почему стопроцентный грек носил фамилию

Давшан, что в переводе с турецкого означает «заяц», и украинскую фамилию

Паламар? Ну с Паламаром, что в переводе на русский - «пономарь», более-

менее понятно. А вот фамилия (вначале «деловая» кличка) Давшан возникла

не потому, что предки Энея Акимовича были трусоваты, а по причине их

необыкновенной ловкости при управлении фелюгами, шаландами и прочими

небольшими парусными судами, что для контрабандиста качество

немаловажное. Товар, который они доставляли, был специфический – рабы, а

языком межнационального общения в Османской империи был турецкий,

поэтому и прозвище предки моего друга получили турецкое. Ну а когда Крым

стал российским (я имею в виду не 2014-й, а 1783-й год), то, новые власти

стали выправлять грекам документы, чтобы часть из них перевести на

жительство в Мариупольский уезд Азовской губернии и прозвища

трансформировались в фамилии. Происходило это примерно так:

– Эй, Давшан, – выкликал очередного аборигена полуграмотный солдат-

писарь. – Как звать?

– Петрос.

– Какой такой Петрос? По-человечески – по-русски как будет?

– Пётр, наверное.

– Ну, это другое дело! А фамилия?

– Кирикияс.

– Как-как? Язык с тобой сломаешь! Чем занимался? Морем плавал? От

таможни бегал? Давшан, значит! Давшан – ты и есть Давшан! Так и запишем.

Сколько душ?

– Три сына, две дочки. Жена, само собой.

– Значит, семь душ всего. Получи деньги на переезд, Давшан. Да не

пропей, смотри! Следующий Давшан! Как звать?

– Янис. Попандопуло.

– Тьфу, с вами… По-русски как?

– Иван. Попандопуло. Я не плавал, я винодел. Не Давшан.

– Не плавал? Значит, не Давшан, а этот…

– Попандопуло.

– Тут перо сломаешь. Не хочешь Давшаном быть, будешь Поповым

зваться. Всё людям легче!

– Кто там дальше? Как отца кликали?

– Теодориди.

– Вот напасть, а не фамилии! Как по-русски то будет? От какого слова

она?

– От Теодор, наверное.

– Так бы и сказал! Будешь – Фёдоров. Тебя каким именем крестили? Тоже

Янис? Вот развелось вас тут! Иваном будешь и никаких… А ты кто?

– Янис. Кориапидис. Была у меня шаланда. Плавал.

– Всё ясно, раз плавал: будешь Иван Давшан.

В результате все Янисы для лёгкости дальнейших контактов с

государственными людьми империи, для учёта налогов и прочего были

записаны – Иванами, Хараламбосы – Харлампиями, Спиросы – Спиридонами,

Христосы – Христофорами… А всех, кто прежде к морю отношение имел,

писарь Давшанами записывал, чтобы не морочить себе голову. И появилось в

селах, особенно в Чермалыке, как рассказывал мне Эней Акимович, множество

семей с этой фамилией-кличкой, ничуть не связанных между собой никакими

кровными узами.

Но о наших ташкентских Давшанах это только начало истории, а она

удивительно-увлекательная. И лучше если расскажет её сам Эней Акимович,

тем более что я, кажется, всё-таки сподвиг его на написание, если не повести,

то, как минимум, очерка об удивительной жизни и приключениях предков, а

заодно его собственных.

Расскажет он, в чём не сомневаюсь, и о своей супруге – Александре

Николаевне Давшан (урожденной Зиминой), с которой в 2015 году они

отпразднуют золотую свадьбу. Кстати, на факультете журналистики ТашГУ она

преподавала русскую литературу XIX века, а я был её студентом. И сейчас

единственный в Узбекистане доктор по русскому литературоведению

Александра Николаевна продолжает преподавать. Почему? А потому что

заменить неким. Лучший в этой области специалист на всём постсоветском

пространстве. По крайней мере, так пишут в прессе и говорят на

конференциях.

И предки Александры Николаевны тоже были людьми достойными. Один

из них – Лев Александрович Зимин – известный востоковед жил в Закавказье, и

волею судеб стал членом Бакинского буржуазного правительства в годы

Гражданской войны. А после победы большевиков был уничтожен т.к. никто не

стал разбираться, участвовал он или нет в расстреле 26 бакинских комиссаров:

достаточно того, что являлся членом правительства, хотя и занимался там

вопросами науки и образования.

Родной дед Александры Николаевны – Николай Александрович Зимин,

инженер по образованию, строил в Ташкенте кадетский корпус, первую

дизельную электростанцию, питавшую трамваи, старый ТашМИ. Отец –

Николай Николаевич был архитектором и тоже оставил свой след на карте

Ташкента.

Бабушка Александры Николаевны по отцовской линии - Наталья

Карловна Альбрехт была графиней и близкой родственницей Софьи

Ковалевской46, похоронена на Боткинском кладбище в Ташкенте.

Но не это примечательно, а то, что Эней Акимович Давшан не уехал, как

этнический грек, с женой в Грецию, а Александра Николаевна, как этническая

русская, правда примесью немецкой крови, не перетянула его в Россию. Оба

они остались в Ташкенте. А вот их единственный сын – Алексей Давшан жил в

Корке. Это – Ирландия, где в конце 2014, трагически погиб. Горе ничем

неизмеримое. Но, к счастью, остались внуки: в Москве, Санкт-Петербурге,

Ирландии и Франции. То есть, Давшаны продолжают жить. И не только в

Ташкенте, а по всему свету.

Да, все мы теперь живём в разных странах и даже на разных

континентах, но все мы почему-то остались ташкентцами. И поэтому, дабы

унять, изредка возникающее чувство, похожее на ностальгию, включаю

компьютер, захожу на страницу альманаха «Письма о Ташкенте» и отправляюсь

в свою молодость. Или связываюсь по скайпу с Александром Горошиным,

Любой Пелевиной, Анатолием Ратке, Леонидом Иоффе, Виктором Горном,

другими ташкентцами. И мы говорим о городе, которого нет, но который всё ещё

живёт в нашей памяти. Городе, о котором в июне 1865 года после взятия

Ташкента русскими войсками видный государственный и общественный

деятель, меценат, в то время госсекретарь Российской империи Александр

Александрович Половцев в своём дневнике написал: «Сегодня пришло

сообщение, что генерал Черняев взял Ташкент. Никто не знает, почему и зачем.

Есть всё-таки что-то эротическое в происходящем на границах нашей

империи». Ну что ж, «эротика» закончилась. По крайней мере, для России.

Ташкент свободен. В том числе и от нас.

...Поздним вечером я улетал во Франкфурт-на-Майне. Когда самолет

взмыл над городом, мне стало очень грустно, ибо из Ташкента, который для

меня уже никогда не будет родным, я направлялся в город, который вряд ли им

станет. Хотя, размышлял я, разве есть на земле город, прекраснее Мюнхена?

Нет такого. Может старый Ташкент? Но ведь это мираж, теперь я знал это

точно.

…Неожиданно вспомнились строки из «Струны рубайата», написанные

самым ташкентским из всех ташкентских поэтов Александром Файнбергом,

который, невзирая на все превратности судьбы, потрясения и заманчивые

предложения сменить адрес, Ташкент так и не покинул:

…Ты больше не воротишься сюда.

Ну что ж, прощай. До Страшного Суда.

Я громко дверцей хлопаю железной.

Прощай, мой европеец, навсегда.

Сказав свою последнюю строку,

махнул я вслед ночному огоньку.

Но от всего, что было и что будет,

вдруг чувствую звериную тоску.

46 Соафья Васиальевна Ковалеавская (1850-1891), урождённая Корвин-Круковская —

русский математик и механик, с 1889 года иностранный член-корреспондент

Петербургской Академии наук. Первая в России и в Северной Европе женщина-

профессор и первая в мире женщина — профессор математики.

И в наступившей гулкой тишине,

качаясь лунной тенью на стене,

я с горечью цитирую Шекспира:

- Прощай. Прощай. И помни обо мне.

2005-2014 гг.

Другие истории

Правда всегда интереснее придуманной истории.

Пьяному всё по колено

Где-то перед новогодними праздниками 1990 года мне позвонил Виктор

Шапирянц.

— Саня, дорогой, — едва заметно заикаясь, сказал он, — извини, что

отвлекаю, но у меня грандиозная новость.

— Не волнуйся, я уже позавтракал, — успокоил я его. — Поэтому давай,

не спеши и выкладывай.

— Ты же знаешь Лёню? — спросил Шапирянц.

— Того, что делает зубные протезы?

— Ну да, он ещё мой дальний родственник.

— Знаю, конечно.

— Так вот, — таинственно вздохнул Шапирянц, — к нему едет

родственник из Стокгольма, который...

На мгновенье прерву это повествование, дабы ввести читателя в курс

дела.

В то время я жил в Москве и занимался свободной журналистикой, т. е.

был избавлен от необходимости ежедневного посещения редакций. Это

обстоятельство сберегало мне массу времени и нервов, которые, ничуть не

жадничая, я щедро тратил на преферанс, играя в компании по «маленькой» то с

Шапирянцем, то с другом детства — воровским авторитетом Костей Юфером.

Что касается последнего, то о нём я расскажу как-нибудь в другой раз, а

вот о Шапирянце — сейчас.

Знаменит, в кругу людей близко его знавших, Виктор был благодаря

целому ряду обстоятельств. Во-первых, не обладая какими-то особыми

физическими данными: рост — ниже среднего, вес — нормальный, борода —

обычная, аппетит — так себе, он совершенно спокойно принимал «на грудь»

литр водки, что практически никак не сказывалось ни на его поведении, ни на

внешнем виде. Кроме того, в подарочном наборе открыток, выпущенных к

Московской Олимпиаде 1980 года, была запечатлена и улица Полянка с

Шапирянцем на переднем плане. Как он объяснял, сфотографировали его

совершенно случайно, по пути в любимую пивную, которая располагалась

аккурат в подвале того самого дома, в котором некогда жил дедушка Калинин.

Ну, тот, что был всесоюзным старостой и большим любителем балерин. Но об

этом в открытке умолчали — об этом Виктор сам рассказывал, очень образно

изображая собственное похмелье и дедушку Калинина.

Вообще-то Шапирянц окончил факультет радиофизики и электроники

Московского физико-технического института, но по специальности работать не

стал, а устроился в одну хитрую контору, сотрудники которой были обязаны

регулярно выезжать на нефтепромыслы и что-то там контролировать. Что

конкретно, он и сам точно не знал, впрочем, не это было главным. Из

командировок Шапирянц привозил очень редкие книги, читать которые любил

никак не меньше, чем играть в преферанс и пить с приятелями водку.

Кроме того, он был славен уникальной библиотекой, начало которой

положил ещё его дедушка, а также тем, что учился в одной школе, но на девять

лет позже, со второй женой великого писателя земли русской — Александра

Исаевича Солженицына — Натальей. И, наконец, жил в совершенно

фантастическом доме, похожем больше на многоквартирную сторожку Бабы-

Яги, Кощея Бессмертного, Иванушки с Алёнушкой и прочих сказочных героев

вместе взятых.

Если, читатель, вам доводилось бывать в центре Москвы, то вы

наверняка знаете, что недалеко от Кремля находится 1-й Казачий переулок. А в

нем, среди престижно-модерновых банковских офисов и главков

межконтинентальных фирм в перестроечные времена - двухэтажный

деревянный сруб, который и являлся родовым гнездом Шапирянцев.

История его появления, в столь вроде бы неподходящем месте,

следующая. Где-то в начале 20-х годов прошлого века из Бразилии в Москву

приехал моложавый господин. Цель его визита, как рассказывают, была весьма

прозаичной — проведать двух братьев, которых он не видел лет десять.

Побродив по Москве и порасспрашивав людей, он, наконец, отыскал их в каком-

то подвале на Сретенке — полуголых, несчастных и голодных. Но вместо того,

чтобы не мешкая взять да увезти их вместе с домочадцами к себе в Рио-де-

Жанейро или на худой конец в Белу-Оризонти, что в штате Минас-Жерайс, он,

выпотрошив портмоне, продав часы, золотые запонки и даже чемодан с

запасными рубашками и штанами, приобрёл им участок земли, на котором

работяги быстренько воздвигли деревянный дом на двух хозяев.

— Через год, — сказал бразильский брат, — мы его закончим, то есть

оштукатурим снаружи и облагородим внутри, а сейчас, простите, деньги

кончились.

Но в следующем году он не приехал. И вообще московская родня более

его не только никогда не видела, но и старалась даже не вспоминать. И

правильно делала. Остап Бендер, как вы знаете, тоже что-то там говорил о Рио-

де-Жанейро, а в итоге...

Но не в этом суть. А в том, что один из братьев, которому бразилец

подарил дом, являлся родным дедушкой Шапирянца, а другой, соответственно,

— двоюродным.

К тому времени, когда в середине 80-х я впервые переступил его порог,

то дом был всё так же неоштукатурен снаружи и странен внутри. Но жили в нём

уже не две, а — семь семей родственников, что, как однажды заметил

Константин Юфер, наглядно подчёркивало не столько любвеобильность,

сколько — традиционную, без вывертов, сексуальную ориентацию Шапирянцев.

Но, думаю, лучше бы они её сменили. Хотя бы частично или временно,

так как из-за проблем с жизненным пространством, то есть жилплощадью,

Шапирянцы иногда конфликтовали, а порой даже не здоровались друг с другом,

что позволяло квалифицировать их отношения, как некую разновидность

совковой вендетты, когда соседям писают в чайники и украдкой сыпят соль в

кастрюли, с кипящим на огне борщом.

Единственно, кто вместо того, чтобы пить соседям кровь, стремился пить

с ними водку, был мой приятель Виктор и муж его двоюродной сестры Наты —

Лёня.

Любимая дочь 50-летнего тогда Лёни уехала с мужем и внучкой в

Израиль, он с Натой жил где-то в Чертаново, а вот полторы комнаты на втором

этаже сруба, полученные в виде приданого, использовал под зубоврачебный

кабинет. Конечно, назвать то, чем занимался Леонид, — бизнесом можно было с

большой натяжкой.

Как правило, все его пациенты расплачивались натурой, то есть —

бутылкой, которой, естественно, не хватало. Тогда Лёня извлекал заначку, и, как

говорится, пошло-поехало.

Само собой, Шапирянц, если он в данный момент не был где-нибудь в

Пандым-Югане или Нефтекамске, принимал во всём этом действе самое

непосредственное участие. И не только он, но и другие, не менее колоритные

личности. Например, внешне очень похожий на Владимира Ильича Ленина,

только худого, собачник Паша, который, окончив МГИМО, вначале служил в

ветлечебнице (отсюда — прозвище), а затем стал работать в одной с

Шапирянцем конторе. Или — грузчик овощного магазина на Кропоткинской

Эдик. Вообще-то он имел дипломы филфака и мехмата, но предпочёл

физический труд — интеллектуальному.

Изредка мне доводилось бывать на их посиделках, и каждый раз,

признаюсь, я искренне сожалел, что не родился художником и не могу

запечатлеть увиденное на холсте. Всякую же мысль о фотоаппарате, а тем

более — о словесном конспекте их далеко не тайных вечерь я отвергал, как

кощунственную.

Чтобы понять почему — попытайтесь представить комнату, тесно

уставленную мебелью начала ХХ века, а также периода развитого социализма,

шторы, которые не прикрывают окна, а словно разноцветные, пропылённые

знамёна некой неведомой армии, скорее всего наполеоновской, свисают с

древков, прикрученных к потолку. И всюду — книги, вперемешку с газетами,

журналами и стопками ксерокопий.

По центру стоит большой овальный стол, на котором грудятся бутылки,

полупустые консервные банки, разнокалиберные стаканы и рюмки,

поблёскивают обёртки плавленых сырков и сереют хлебные корки.

За столом, с серьёзными выражениями на лицах, сидят люди и пьют

водку. Друг к другу они обращаются примерно так:

— Голубчик, не сочтите за труд передать мне солонку...

Или:

— Милостивый государь, намедни я заходил к вам, звонил, но мне не

открыли.

— Ах, это были вы! Какая жалость. Конечно же, я слышал, но не мог

встать. Боялся не дойду — вырвет. Чем-то закусил недоброкачественным...

А вообще-то за этим столом говорили исключительно о литературе,

истории, механике, космосе, религии и других высоких материях. Причём, если

возникал какой-нибудь спор, например, кто из рыцарей сидел по правую руку от

короля бриттов Артура, а кто — по левую, то голоса никто не повышал, а для

выяснения истины с полок доставались энциклопедии, справочники, а также

первоисточники, изданные как в советское, так и царское время. Вопрос

тщательно прорабатывался, а потом, чокнувшись, все дружно опорожняли

стаканы и переходили к другой теме.

Время от времени кто-нибудь из собеседников сваливался под стол, но

на это никто особого внимания не обращал, тем более — не спешил его оттуда

вытащить. Но не это, помню, более поразило меня, а то, что спустя какое-то

время, этот некто, ещё из-под стола, ловко и к месту включался в очередной

диспут, а затем, взгромоздившись на стул и ничуть не смущаясь произошедшего

с ним конфуза, продолжал пить водку и беседовать...

Однако возвратимся к началу нашей истории.

— Так что за родственник едет к Лёне? — спросил я Шапирянца.

— Я же сказал — дальний. Ты его наверняка не знаешь.

— А как зовут? — не успокаивался я.

— Вообще-то Володей, но теперь он переменил имя.

— А фамилию?

— Не переменил. Она у него прежняя — Экер.

— Ты меня обижаешь, — оскорблённым тоном сказал я. — Это я не знаю

Экера?!

— Извини, — смутился Шапирянц. — Но тем лучше. Вас не нужно будет

представлять. Короче, бросай всё и двигай ко мне. Он тут нам про Запад будет

рассказывать, и вообще отметим встречу.

— Уже двинулся, — ответил я и положил трубку.

Тут я вынужден снова сделать маленькое отступление и пояснить, что в

те последние месяцы правления почётного комбайнера, заслуженного туриста,

неудачливого путчиста, лучшего немца, а заодно перестройщика СССР —

Горбачёва, Запад для нас был столь же таинственно неведом, как, допустим,

жизнь после смерти. Поэтому всякий, кто приезжал оттуда, был кем-то вроде

Синдбада Морехода или Афанасия Никитина, каждое слово которого вызывало

уважительное восхищение.

Что же касается Экера, то пусть и не близко, но его я знавал. Был он

удачливый фарцовщик, выпивоха и бабник, который, выправив

соответствующие документы, выехал на Запад по еврейской визе. Я также

слышал, что там, за «железным занавесом», жизнь его не очень-то сладилась.

То ли по причине отсутствия дефицита, то ли ещё почему. Зато его супруга, по

кличке Матрёшка, сделала головокружительную карьеру в каком-то

туристическом агентстве. И теперь, поменявшись с Экером ролями (по

принципу: я — добытчик, ты — дурак), страшно третировала его. Единственно,

что как-то скрашивало жалкое Володино существование — так это редкие туры

на родину, которые субсидировала Матрёшка. Вот тут-то он оттягивался по

полной программе: с цыганами, девочками, шампанским...

Помню, направляясь с ним на встречу, я ещё удивился, зачем это Экер

решил потратить своё драгоценное время на Шапирянца с Лёней, которые,

обладая массой достоинств, «ходками» всё же не были, предпочитая дамскому

обществу мужское.

Приятелей я застал на кухне, в состоянии крайней степени

взволнованности, радостного нетерпения и стерильной трезвости.

Перехватив мой взгляд, Лёня сказал:

— Наверное, мы сейчас похожи на двух кобельков перед первой в их

жизни случкой?

— Есть что-то, — согласился я.

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Шапирянц. — Ты посмотри только, до

какой степени униженности довёл нас всех этот Минеральный секретарь.

Конкретно — мы с Леонидом имеем желание выпить. И деньги у нас есть, а вот

водки в магазинах — нет.

— Вообще ничего нет, — перебил его Лёня.

— Пожалуйста, без эмоций, — тяжко вздохнул Шапирянц. — Мы сейчас

не о глобальном, а о конкретном. И надежда у нас только на Володю Экера. У

него есть валюта, и он может пройти в «Берёзку».

— Так он к вам только за этим идёт? — спросил я.

— Ну что ты! — искренне изумился Шапирянц. — Во-первых, мы сто лет

не виделись и нам интересно, как там на Западе. А ещё Володя потом вроде как

в Третьяковскую галерею с Лёней отправится.

— Куда?! — воскликнул я.

— Ну, ты же знаешь его привычки, — явно смущаясь затронутой темы,

сказал Шапирянц. — И его жена Матрёшка, прости — Марта, тоже знает.

Поэтому в Москву Володю она отпустила с единственным условием, что они с

Леонидом будут по музеям и выставкам ходить.

— Да, — расплылся в улыбке Лёня. — Ната нам даже билеты купила.

— Ну, конечно, — вспомнил я, — они же двоюродные сёстры.

— Троюродные, — поправил Шапирянц.

— Это не столь важно, — потирая руки, сказал Лёня. — У него уже всё

распланировано. Час с нами, а потом, как говорится, гуляй вошь, пока баня на

ремонте.

— Что-то я не слышал этой идиомы, — ухватившись за кончик правого

уса, насупился Шапирянц.

Но продолжить это филологическое изыскание не успел. Широко и со

скрипом распахнулась тяжёлая дверь, и в квартиру ввалился улыбающийся и

розовощёкий Экер.

— Привет пираньям перестройки! — заорал он.

— Вовчик! — в унисон вскрикнули Лёня с Шапирянцем и бросились в его

объятия.

Потом все мы уселись за пустой, покрытый несвежей скатертью стол, и

Володя сказал:

— Какие планы?

— Да подожди ты, подожди, — с явным осуждением в голосе сказал

Лёня. — Успеешь. И в Третьяковку, и на выставку хохломской игрушки, то есть,

выражаясь по-научному, никуда от тебя твои бабцы не денутся. Ты нам про

Запад прежде расскажи, про жизнь заморскую.

— И, пожалуйста, если можно, — потупив от с трудом скрываемого

стеснения взор (не привык просить), добавил Шапирянц, — купи в «Березке»

водки.

— Да, водки. И на всех, — порывисто сунув руку в карман, вроде бы за

деньгами, сказал Лёня. — Кстати, рубли там у вас берут? У нас, например, —

нет.

— Вас туда и не пускают, — усмехнулся Володя. — Но условие. Я — ни

капли.

— Как?! — вскричали мы.

— Я сюда не пить приехал, а — трахаться, — с назидательностью в

голосе произнёс Володя. — Так что не будем терять время.

— А с чего начнём? — ехидно поинтересовался Леонид.

Но в этот момент зазвонил телефон. Шапирянц взял трубку и сразу же

стал медленными рывками, будто кто невидимый бил его сверху, втягивать

голову в плечи. Когда почти вся она скрылась где-то под пиджаком, а из ворота

рубашки дыбилась только борода да телефонная трубка, он жалобно поманил

рукой Лёню.

— Кажется, тебя, — сказал Шапирянц.

— Алё, вас слушают, — по-особому интимно пророкотал Лёня, и тут же

смешавшись: — Да, да, дорогая... Ну, конечно... Сначала в Третьяковку, а потом

сразу же телефонирую... Как ты могла подумать?.. Да, да, несомненно... Уф...

— Натка, что ли? — спросил Володя, когда он положил трубку.

— А то кто? — тяжко вздохнул Леонид. — Контролирует.

— Ну, тогда пошли в «Берёзку», — резюмировал Володя.

Из валютного магазина, располагавшегося на Кутузовском проспекте, он

вышел с огромной, никогда до того нами не виданной, бутылкой «Московской»,

со стеклянной ручкой на боку.

— Вот это Третьяковка! — восхищённо уставился на неё Шапирянц.

— С Эрмитажем в придачу, — добавил Лёня.

— Ну что, братва, я отчаливаю, а вы уж без меня, — протягивая

Шапирянцу бутылку, сказал Володя.

— Нет! — вскричал Шапирянц. — Без тебя мы пить не будем.

— Не будем, — с явным сомнением в голосе подтвердил Лёня.

— Действительно, может, немного расскажешь про то, как там? — сказал

я. — Тем более, столько не виделись.

— Ну ладно, — глянув на часы и что-то прикидывая в уме, согласился

Экер. — Только в темпе. Вы ж понимаете?

— А то мы не люди! — радостно загоготал Лёня.

... О жизни на Западе Володя повествовал как-то монотонно и сквозь

зубы, будто о чём-то неприличном вспоминал.

— И выпивка круглосуточно? — удивлялся Леонид.

— Да там всё круглосуточно, — тяжко вздыхая, отвечал Володя. — Но

счастья — нет. Понимаешь? Там даже любви настоящей нет. Все за деньги.

— А сколько? — спросил Леонид.

— Что сколько? — не понял Володя.

— Ну, допустим, проститутка.

— Да я ж тебе и объясняю, что не могу я с проститутками. Мне чувства

нужны! Страсть! Я ж так импотентом стану!

— То есть «на шару», — резюмировал Лёня.

— Фу, как вы сегодня непристойно выражаетесь, — брезгливо повёл

бородой Шапирянц.

— Стоп, стоп, коллеги, — перебил его Экер, — как говорится, потехе

время, а я — пошёл.

После этих его слов лица «коллег» исказились такой непередаваемой

мукой и трагизмом, что Володя буквально застыл на месте.

— Вовик, Володечка, родной ты наш, — вдруг как-то по-бабьи, но

мужским голосом запричитал Лёня, — не бросай нас, лишенцев, не оставляй

сирот неприкаянных...

— Что?! — обалдело уставился на него Экер. — Что ты такое говоришь?!

— Он просит, чтобы ты не уходил, — потупив взор, пояснил Шапирянц.

— Почему?

— Помнишь фильм «Чапаев»? — спросил Шапирянц.

— Ну-у, — подозрительно протянул Экер.

— Помнишь слова: «Брат Митька помирает. Ушицы

просит»?

— Допустим.

— А у нас брат Лёнчик — водки просит.

— Так что, опять в «Берёзку»?

— Если, конечно, тебя это не разорит.

Позвонив по телефону, Володя передвинул свою встречу с какой-то

Ларисой, и весёлой гурьбой мы снова отправились на Кутузовский. По пути он

снова вскочил на своего любимого конька и попытался уверить нас, что

коммунистическая пресса вовсе не лжет, когда пишет, что на Западе человек

человеку — волк. Мы, соответственно, ему не верили, особо напирая на тот

факт, что какой же он волк, коли покупает нам водку.

— Эх, друганы, — говорил Экер, — не дай бог вам там оказаться. А если

окажетесь, то вы меня ещё вспомните.

— Типун, тебе, Володечка, на язык, — громко икая, отвечал Шапирянц. —

А если там действительно плохо, то возвращайтесь. Родина-мать поймет и

простит.

— Его Матрёшка, пардон, Марта не пускает, — убеждённо гундел Лёня. —

Я это точно знаю.

Потом был поход за третьей бутылкой. А затем случилось следующее.

— Володя, дорогой, — сказал Лёня, — прогуляй нас, пожалуйста, по

дворику, а то скоро Ната придёт, а мы, как видишь, не совсем трезвы.

Насчет «не совсем» он, конечно, поскромничал. Оба они, что называется,

были в дым, но странным образом (об этом я уже рассказывал) сохраняли

способность достаточно разумно излагать свои мысли и желания.

— Пусть вас Саша прогуляет, — ткнул в мою сторону пальцем Экер, — а

мне действительно пора.

— Он тоже будет, — заверил его Лёня. — Все будут! Но прежде — ты!

— Пожалуйста, Володя, хотя бы разочек, — утирая неожиданно

навернувшиеся слёзы, поддержал его Шапирянц.

Какое-то время Экер молча смотрел на них. Потом, тяжко вздохнув,

поднялся с кухонной табуретки, вышел в прихожую, и через мгновенье

возвратился в необычайно, как мне тогда казалось, шикарной исландской

дубленке.

— Выходи строиться! — гаркнул он.

Замечу, что я, как и Володя, был совершенно трезв. И всё же с огромным

трудом, крепко держась за хлипкие перила, спустился по ступенькам

невысокого, но совершенно обледеневшего крыльца. Что же касается Леонида

с Шапирянцем, то те просто кубарем скатились с него.

Когда мы их подняли, то Володя, ухватив друзей под локти, встал по

центру, а я — сзади, чтобы страховать в случае неожиданного падения одного

из них.

Вот такой странной группкой мы и стали прогуливаться перед

Шапирянцевым домом.

— Почему крыльцо ото льда не очищено? — сдавленным от напряжения

голосом спросил Экер. – Ведь свалиться можно.

— Потому что дворник запил, — пояснил Лёня.

— А почему дорожку никто песком не посыпал? — снова задал он вопрос.

— А потому, — радостно расхохотался висящий на его правой руке

Шапирянц, — что это наша родина, сынок. И ты, проказник, давно не

перечитывал «Собачье сердце», а ещё...

Завершить фразу он не успел, так как в очередной раз свалился на

мёрзлую, твёрдую как бетон землю. Но ничего с ним не произошло, впрочем,

как и с лежащим рядом Лёней, ибо оба они, словно тряпичные куклы,

наполненные опилками, падали негромко и совершенно для себя

безболезненно.

Наконец мне надоело страховать и поднимать их, и я возвратился в

квартиру — сообщить домой, что скоро буду. Едва положил телефонную трубку,

как со двора раздались истошные крики и какие-то приглушённые стоны.

Прильнув к окну, я увидел распростёртого на земле Экера и барахтавшихся на

нём Лёню с Шапирянцем.

Выскочив на улицу, я понял, что дело плохо, ибо Володя был без

сознания. На счастье, в это самое время кто-то из шапирянцевых соседей

возвращался домой и вызвал «скорую».

Ещё до её прибытия удалось восстановить картину произошедшего.

Трезвый, как стекло, Володя поскользнулся, упал, сломал руку и на какое-то

время отключился.

Когда его на носилках положили в машину «скорой», то туда же

попытались проникнуть чуток отрезвевшие Лёня с Шапирянцем, но их не

пустили. И всё же к утру, они пробрались в палату и выяснили, что когда в рот

снова потерявшему сознание Володе медики вставляли кислородный шланг, то

ненароком... выбили ему два зуба.

Но и на этом злоключения Экера не закончились. Оказывается, в Москву

он прилетел без медицинской страховки. Насколько это важно и что это вообще

такое — я тогда даже не подозревал. Поэтому был удивлен, узнав, что

Матрёшка, с целью возместить понесённые ими убытки, поклялась обязательно

сломать Экеру другую ногу и выбить минимум пять зубов. Но уже — в

Стокгольме.

Спустя сутки позвонил трезвый Шапирянц.

— Саша, ты поедешь провожать Володю в аэропорт?

— Так его уже выписали? — обрадовался я.

— В общем-то — да.

— И как, на такси?

— Нет, его «скорая» туда доставит, прямо к трапу. Он же в гипсе.

— А мы зачем?

— Ну как же? — удивился Шапирянц. — После всего случившегося мы

просто обязаны проводить его в последний путь.

— Куда?! — поёжился я.

— В смысле в Швецию. Ведь теперь Матрёшка навряд сюда его пустит.

... Когда машина вместе с Экером, санитаром, врачом и нами подрулила к

трапу самолёта, то мои приятели в категоричной форме заявили: «На борт

самолёта нашего дорогого Володечку понесём мы».

Медики спорить не стали, и носилки с обречённо взирающим в серое

московское небо Экером действительно понесли успевшие где-то «освежиться»

Шапирянц с Лёней. На самом верху трапа кто-то из них неожиданно

поскользнулся, и все кубарем скатились к исходной точке. Подбежали люди,

подняли их. На Леониде с Шапирянцем — ни царапины, а у совершенно

трезвого Экера перелом. На этот раз — ноги.

И хотя он очень просил отправить его таким, какой есть, пусть даже с

пятью переломами, его не послушали.

Пока делали рентген и накладывали гипс — самолет улетел. Поэтому в

Швецию он смог отправиться только спустя два дня. Правда, на этот раз никто

из родных или друзей его не провожал...

... Недавно я побывал в Нюрнберге, в гостях у живущего там Шапирянца.

Естественно, вспомнили мы и эту давнюю историю, а также её участников.

Леонид, к сожалению, отошёл в лучший мир. Его жена Ната уехала к

единственной дочке в Израиль. Володя затаился где-то на Скандинавском

полуострове, а Матрёшка, как выяснилось, возглавляет одно из крупнейших

шведских туристических агентств, работающих с Востоком.

Что же касается Шапирянца, то внешне он практически не изменился.

Разве борода поседела, да волосы на макушке стали реже. Ну а привычки — те

же. И преферанс также любит. Он говорит: «Конечно, мы хотели эмиготровать в

Канаду или в США, но не подошли с женой своими интеллектуально-трудовыми

анкетами. Поэтому, как еврейские беженцы (не уточняя при этом от кого

конкретно они сбежали) обосновались в Германии. Здесь хорошо, покойно.

Почти как в Швеции, о которой рассказывал Экер, но скучновато. А из

переживаний, то у нас на двоих оно одно осталось – судьба демократии в

России. Очень опасаемся, что красно-коричневые надругаются над Чубайсом,

Новодворской, Борей Немцовым, Ирой Хакамадой, Костей Боровым,

Шендеровичем, Кохом, конечно Егорушкой Гайдаром и закроют «Эхо Москвы».

Выслушав это его признание, я моментально вспомнил падения

Шапирянца на обледеневшую московскую землю зимой 90-го года. Ни руки, ни

ноги, ни спину он тогда не повредил. Это точно. А вот головой наверняка

ушибся. Причём крепко и не раз. Но где? Неужели в аэропорту, когда вместе с

носилками свалился с трапа самолёта? Впрочем, какое это теперь имеет

значение.

А сруб в 1-м Казачьем переулке всё такой же. И кажется, ничто не

властно над ним. В том числе и время. Но, как сказал Шапирянц, новые хозяева

собираются снести его и построить что-то необыкновенное, но чужое.

2002 г.

Кастрюля в кальсонах

В ноябре 1991 года, на самом гребне возвращения немцев на родину

предков, моё расставание с Россией было грустным. На границе в Бресте у

меня изъяли 400 дойчемарок. Правда, оставили еще 400, и это как-то скрасило

траурные мгновенья прощанья.

Таможенник был юн, плохо выбрит и непреклонен. Я же – простужен, с

температурой и крепнущим убеждением, что в очередной раз дал маху.

Накануне посадки в скорый «Москва – Цюрих» я услышал в российских

«Вестях», а затем прочёл в «Известиях», что демократические преобразования

в стране, наконец, коснулись и путешественников, едущих в ту сторону, где

закатывается солнце. Теперь они, а значит, и я, могли без всяких бумажек и

спецразрешений перевозить через границу до 600 долларов США или

эквивалентную сумму в другой свободно конвертируемой валюте. Я занял 300

марок у Виктора Гофмана. Того самого Гофмана, что возглавлял общество

немецкой культуры Калининграда, и у которого в 1990 году в Шереметьево

бойцы незримого фронта ровно за метр до «нейтральной полосы» вытащили

тысячу марок, заработанных им кристально честным – хотя и специфическим –

образом. А ведь тогда эта «тыща» была в России огромаднейшими деньгами.

Однако Гофман удар выдержал, и привычки зарабатывать твердую валюту не

оставил. Приплюсовав к ним свои 500 марок и прикинув, что, как их ни

приплюсовывай, 600 долларов не получается, вписал всю сумму в декларацию.

– Мы ваших газет не читаем, – сказал небритый таможенник, – мы законы

имеем. А их пока никто не отменял. Хорошо, что ещё в декларацию внесли, а то

бы все изъяли.

– А если бы не нашли? – спросил я.

Небритый, демонстрируя всем своим естеством, что вступать в

дискуссию не намерен, хмуро прощупал глазами двухместное купе,

напоминающее увеличенный футляр для очков, поставленный на попа.

– Чьё? – указал он на мою сумку, купленную у московских кооператоров

по великому блату.

– Моё, – эхом отозвался я.

– Достаньте и откройте.

С неимоверным трудом я стянул с верхней полки сумищу, за своё

поистине необъятное чрево прозванную в народе «мечтой оккупанта». Набита

она была всякой дребеденью, ибо, уезжая насовсем и бросая всё, человек, как

правило, берёт не самое нужное. Но в ней была часть моего архива, которым я

чрезвычайно дорожил. Сверху же лежали кальсоны. Хотя я и не самый большой

любитель подобного нижнего белья, но советским (простите, теперь уже

российским) поездам, вагоны в которых отапливались отнюдь не всегда, даже

при наличии топлива, не доверял. Тем более что мой переезд совпал с

очередными революционными преобразованиями на 1/6 части суши. А это, как

известно, не только митинги, шествия с плакатами и знамёнами, но и выбитые в

вагонах стёкла, перебои с топливом и электричеством, отсутствие кипятка,

наконец...

– Откройте! – зловеще произнёс небритый следопыт.

Вечность, а может того больше, трещал замок на бесконечной «молнии».

Наконец, сумка, похожая на огромную таксу из фильмов ужасов Альфреда

Хичкока, раскрылась. Сверху голубели кальсоны.

– Что это? – спросил таможенник.

– Кальсоны, – признался я без всякого ложного ханжества, – советские.

– А под ними?

– Тоже кальсоны. Но китайские.

– Шутки шутим?! – неожиданно кукарекнул хранитель последнего рубежа.

Точнее – не кукарекнул, а, как говорится, пустил петуха, не то из-за юношеской

ломки голоса, не то перенапряга голосовых связок в беседах с мне подобными.

– Я спрашиваю вон про то – круглое...

– А-а-а, это? – сказал я, посветлев лицом. – Это мантышница.

Позже мой краткосрочный сосед по купе, московский спекулянт Серёжа,

везущий в Польшу танковый прицел ночного видения, небрежно завернутый в

какую-то тряпицу, утверждал, что лицом я потемнел. «Это у тебя в глазах было

темно», – ответил я. «Зря в алкоголики записываешь, – обиделся Серёжа. – Это

у меня такая защитная система – при пересечении государственной напиваться

до умопомрачения. Во-первых, не шмонают. С пьяным возиться брезгуют. Во-

вторых, мне в таком состоянии никакой детектор лжи не страшен. А ещё, –

добавил он интимно, – я целый месяц перед загранпутешествием не моюсь».

«То-то вонища такая…», – обронил я. «Деньги не пахнут, – назидательно сказал

Серёжа. – И вообще: и у нас, и у них – любой труд в почёте».

– Достаньте! – приказал таможенник.

Путаясь в кальсонах, я извлёк аппетитно блестевшую алюминиевыми

боками мантышницу.

– Это ж кастрюля! – после некоторого раздумья констатировал

таможенный специалист.

– В некотором роде да, – согласился я.

Таможенник грустно улыбнулся. Может быть, в этот момент ему искренне

стало жаль отъезжающего. Точнее – пересекающего границу. «Ну, это же надо!

– читал я в его глазах. – 800 марок записал в декларацию, а кастрюлю, наивно

пытался провезти в ФРГ незаметно».

Укоризненно поглядывая на меня, он, молча, достал блокнот и выписал

квитанцию об изъятии 400 марок.

– Давай так, – предложил я. – Деньги пополам, а эту бумажку порвём.

– Всё можете себе оставить, – сказал таможенник, – но сойдите с поезда.

С такой суммой по закону не положено.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Как-нибудь в другой раз.

– Не понял?! – неожиданно посуровел таможенник, и сразу стал похож на

плакатного дядю, вопрошающего: «А ты записался в Красную Армию?!»

...Меня как-то ссадили в Грозном с самолёта, следовавшего по маршруту

«Одесса – Ташкент» с промежуточной посадкой в этом фантастическом городе.

Тогда он ещё не был разрушен войной и был действительно весьма

симпатичным. Ссадили в принципе правильно, ибо билет у меня был только до

Грозного. Но я надеялся, что смогу уговорить стюардесс за наличные оставить

меня на борту до Ташкента, где я тогда жил. Девицы были неумолимы.

Наличных не взяли и направили меня в грозненскую кассу. Мол, пока самолёт

стоит, купишь билет.

Касса была блокирована бородатыми дядями, усатыми тетями и

орущими детьми восточной наружности. Багаж остался в самолёте. Через

турникет обратно не пускали, а следующий рейс на Ташкент намечался через

два дня. Ужас, одним словом.

Огромные часы, установленные почему-то над входом в женский туалет

аэровокзала, показывали три двадцать пять ночи. И вот, когда их большая

стрелка продвинулась ещё на пять делений, и замерла прямо по центру

туалетной двери, ко мне подошел мужчина примерно моего возраста не то в

телогрейке, не то в фуфайке, в каких ходили слесари-ветераны

тепловозоремонтного депо, где начиналась моя трудовая юность, и в плотно

натянутой на глаза и на уши светлой в крапинку кепке.

Уставившись мне в глаза и расплывшись в счастливой улыбке, всем

своим рабоче-крестьянским видом он излучал неподдельный восторг. То, что он

малость «того», было видно. Но о чеченской или какой-нибудь иной опасности я

тогда не думал. Тем более что Гена Плетинский, собкор «Советской торговли»

по Средней Азии, и до, и после своего отъезда в Израиль многократно мне

говорил: «У тебя, дружище, изумительная способность притягивать

душевнобольных. Они буквально льнут к тебе, и что интересно, – поначалу

боготворят, а потом мечтают, как минимум, убить».

– Не узнаёт! Нет, совсем не узнаёт! – вдруг громко завопил кепастый.

– Простите, – ответил я с предельной вежливостью, стараясь не делать

резких движений, дабы ещё более его не распалить. – Давайте, поговорим

позже. А сейчас, поверьте, я очень спешу.

– Не узнаёт, не узнаёт, – маниакально твердил кепастый.– А если я

сейчас фуражечку сниму, да на тебя её надену, тогда узнаешь?

До отправления самолёта оставалось минут двадцать, и мои шансы

попасть на него теперь равнялись нулю.

– Вижу, задумался, – не унимался кепастый. – Так-так, кажется,

начинаем припоминать...

«Может, хряпнуть его по башке? – размышлял тем временем я. – Но

потом милиция, разборка... Вещи в Ташкенте обязательно сопрут...»

– Ну, а теперь, – сорвав с головы фуражку и расчёсывая пятернёй

короткий белобрысый ёжик, – вы, надеюсь, в состоянии узнать Сявого?

При упоминании этой дворовой клички в памяти неожиданно воскресли

городок детства Алмалык, школа № 11, где учился, улица Чапаева, на которой

жил, сай47, в котором ловил на «закидушку» маринок, литобъединение при

многотиражке «За цветные металлы», первый стакан вина, первая драка,

первая девушка и... Валера Севастьянов из параллельного класса, по кличке

Сявый.

Вспомнил также, как несколько лет назад кто-то рассказывал, что этот

самый Севастьянов стал работать в КГБ…

– Севастьянов, что ли?

– А то кто же?! – бросился на меня с объятиями Сявый.

– Откуда ты? Куда?

– Из нашего дома отдыха в Одессе, в Чирчик возвращаюсь.

– А зачем вырядился так? – тронул я его за рукав телогрейки.

– Что-то вроде репетиции, перевоплощения, так сказать, – загоготал

Сявый.

– Никак, актёром стал?

– Если нужно, и актёром могу, – продолжал он веселиться, – а пока в

Комитете работаю.

И тут меня осенило: вот оно, моё спасение!

– Так ты в КГБ трудишься?

– А ты не знал? – удивился Севастьянов.

– Забыл, но это не важно. А где и кем, если не секрет?

Севастьянов на мгновенье задумался, потом как-то по-особому скосив

глаза в разные стороны, произнес:

– Чирчикское городское управление возглавляю.

– Тогда слушай и не перебивай.

Вкратце я изложил ему свою трагикомичную ситуацию, а в заключение

добавил: «Арестуй меня, скажи, что я шпион, диверсант, опасный рецидивист,

которого ты случайно и героически поймал, но проведи, ради Христа, на борт».

– Паспорт при тебе? – спросил Севастьянов. – Давай! Будь здесь! Пойду,

разыщу местных коллег, что-нибудь придумаем.

...Вылет самолёта задержали на тридцать минут. Все пассажиры давно

расселись по местам, когда мы с Севастьяновым подошли к трапу. Нас

встречали командир лайнера и старшая стюардесса. Севастьянов вместе со

своим удостоверением протянул какую-то бумагу. Глянув на неё, командир

согласно кивнул, а стюардесса шарахнулась в сторону. Кстати: именно ей

несколькими часами раньше, я предлагал взятку за устройство моего

безбилетного пролёта.

Ну а что было написано в той бумаге, я так и не узнал. И вряд ли когда-

нибудь узнаю. До Ташкента долетел бесплатно и без приключений. Я сидел за

47 Так в Узбекистане называют небольшие речки.

шторкой рядом с отсеком, в котором стюардессы извлекают из специальных

контейнеров пищу для пассажиров, курил (что остальным строжайше

воспрещалось) и играл с Севастьяновым в преферанс...

... Вспоминая всё это и слушая вполуха таможенника, я понимал, что

вторично встретить здесь, на краю Полесских болот, моего школьного товарища

маловероятно. Конечно, было жаль четырёхсот марок, отданных небритому

юнцу, но представив, как за строптивость меня высаживает, и как я

протискиваюсь сквозь плотные толпы жаждущих расставания с Родиной,

спотыкаясь о чемоданы спящих бродяг и многодетных матерей бреду неведома

куда – ужаснулся. Мне, как герою Александра Галича, захотелось заорать:

«Выбираю свободу!». И я едва удержался, чтобы не отдать таможеннику

оставшиеся 400 марок с мантышницей в придачу. Не знаю, как сейчас, а тогда,

в ноябре 1991 года, Брестский железнодорожный вокзал напоминал Одесский

порт из фильма «Бег». С той лишь разницей, что здесь не было лошадей. Да и

роль Хлудова меня мало прельщала.

– Эй, Василий, – раздалось в коридоре, – у тебя что, проблемы?

– Да нет, – отозвался таможенник, оказавшийся Василием, – всё гут.

– Давай тогда закругляйся...

... А ещё через двадцать минут уже польские таможенники, шипя, как

змеи, извлекли из-под китайских кальсон мантышницу, изготовленную на одном

из номерных заводов под Ташкентом.

В Варшаве сошел немытый спекулянт Серёжа. Тряпица, в которую был

завернут прицел, оказалась боевым и наверняка овеянным славой знаменем

какого-то танкового полка.

– Купи на память, – предложил Серёжа. Без всякой, правда, надежды, что

сделка состоится.

– С радостью купил бы, но вот танка нет.

– Будет! – заверил Серёжа и засеменил к выходу.

Потом настало утро, и я пил пахнущий отрубями чай, глядел на

проплывавшую за окном Польшу, где, как мне показалось, главным средством

передвижения была телега, а основным занятием людей, толкущихся на

станциях, – торговля.

В очередной раз, бросив квартиру, книги, мебель, друзей и врагов, я

ехал, по сути, в неизвестность. Я считал, что, получив «ауфнамебешайд»48, в

просторечии – «номер», правильно сделал. Не стал выпрашивать вызов на

постоянное место жительства в ФРГ у родственников, ставших (от долгого,

вероятно, нахождения на Западе) мифическими, а вначале отправил по

«гостевой» визе жену и дочерей. А теперь еду сам.

Вот так, попивая чаёк и покуривая, я и ждал встречи с Германией,

точнее, с германской границей. Конечно, это отдавало фантастикой, но я

надеялся увидеть тот строго охраняемый, как большинство границ, рубеж,

который отделяет эту страну от остального мира и обозначен пунктиром

пограничных столбов.

Рубеж этот я прозевал. Но что мы уже в ФРГ – почувствовал. Знаете, как

бывает: сидишь в незнакомой компании – и вот входит мужчина, тоже

незнакомый. Он в обычном костюме, обычных туфлях, и лицо у него самое что

ни на есть обычное. Но вы чувствуете – это человек из другого мира. Запах

очень хорошего одеколона и дорогих сигарет свидетельствует об этом лучше

всяких слов, разных перстней с бриллиантами и прочей чепухи.

48 Документ, удостоверяющий, что данному лицу разрешён въезд в ФРГ на постоянное

жительство.

... Вдруг перестал раскачиваться и постанывать на плохо уложенных

рельсах вагон, а за окном мелькнул светящийся рекламный щит. Потом поезд

остановился и долго стоял на тихой, ярко освещённой станции. А вот очередной

таможенник, чтобы перетрясти «мечту оккупанта», так и не явился. Но только в

момент, когда поезд выкатился за выходную стрелку, я понял, что граница с

Германией осталась где-то позади. Вскочив, я резко отворил окно. На меня

пахнуло едва ощутимым запахом дорогих сигарет и хорошего одеколона...

Спустя несколько лет я прочёл воспоминания профессора Уильяма

Додда, бывшего послом США в Германии в канун Второй мировой войны, и я

подивился схожести наших впечатлений. А впечатления у него от посещения так

называемого «Польского коридора», то есть территорий, вычлененных из

состава Германии и ставших составной частью новой Польши, были таковы:

«Грязные города, оборванные крестьяне и огромное количество детей. Как

только поезд пересёк Одер, мы очутились на немецкой земле. Деревни были

аккуратные и чистенькие, города – опрятные, а люди на железнодорожных

станциях оживлённые и хорошо одетые. Нигде не было видно ни грязи, ни

отрепьев. Да, разницу нельзя не заметить».

Не знаю, как сейчас в Польше, давно там не был. Наверняка многое

изменилось. Да и Германия уже не та, какой её увидел американский посол в

1936-м, а я в 1991-м. И это прекрасно. Жизнь продолжается.

2007 г.

Зависть – двигатель прогресса

Помню, перед тем как отправить эту историю в редакцию, я, как и

заведено, дал прочесть её главному герою.

— В общем, всё верно, — сказал герой. — Только, пожалуйста, уберите

мою фамилию.

— У меня есть правило, — возразил я, — не писать заметок, в которых

бы вместо фамилий людей, о которых рассказываю, стояли инициалы или

чужое имя. Журналистика — занятие конкретное и самое ценное в ней — факт.

— А литература? — спросил герой.

— Вот в ней главенствует, пожалуй, слово.

— Так вы же писатель! — явно желая мне польстить, воскликнул герой. —

Это же все знают. .

— Нет, дружище, — перебиваю его. — Я журналист. Поэтому...

— Умоляю! — воскликнул герой. — Замените фамилию, и я расскажу вам

другую историю.

— Но почему? — никак не мог понять я.

— Та, другая история очень страшная и загадочная, — неожиданно

таинственно и в то же время грустно произнёс он. — И вообще я, как вы,

надеюсь, заметили, — человек скромный. Мне слава не нужна. Мне покой

нужен. Понимаете?

— Так что это за история?

— Я её как-нибудь позже расскажу, — вздохнул герой. — Под шашлычок

в грузинском ресторане. Вы были в грузинском ресторане, что открылся на

Линдвурмштрассе?

— Да, был.

— И как вам?

— Здорово, хотя предпочитаю баварскую кухню.

— Нет, давайте всё же к грузинам.

Ну что тут было делать? Тем более шашлык обещали, под настоящую, а

не самопальную Хванчкару или Киндзмараули. В общем, скрежеща зубами

(поступиться принципом — это вам не абы что), фамилию героя я заменил. Ну а

всё остальное, в том числе и Юлиан Панич с Борисом Рацером, — сущая

правда...

... Сейчас Зиги Кригер, как его иногда называют близкие друзья, слегка за

семьдесят. Но как он выглядит! Поджарый, загорелый, пахнущий дорогим

одеколоном, одетый слегка небрежно, но неизменно модно, он, как и прежде,

неотразим. При его появлении у женщин неизменно вспыхивают глаза, на лицах

детей появляются радостные улыбки, а вот мужчины почему-то втягивают

животы.

Кригер за свой век перепробовал массу профессий, но, пожалуй, более

всего преуспел в реставраторском деле. Здесь он действительно большой

специалист. А ещё он чрезвычайно щедр и обожает делать подарки.

И всё же любой рассказ об этом человеке будет неполным, если я не

раскрою вам маленькую тайну. Дело в том, что некоторые свято убеждены,

будто имя Кригера — Зигфрид. И они не ошибаются. Именно так его назвал

папа — российский немец, родившийся в уютном и сытом поселении

колонистов недалеко от Симферополя. А вот другие готовы до хрипоты спорить,

утверждая, что настоящее имя Кригера — Семён. И ведь что удивительно —

они тоже правы. А всё началось в 1941 году...

... В июне того года отца Кригера — Франца Иоганновича, как и многих

других российских немцев, доблестные чекисты вначале арестовали, а затем,

не особо мешкая, расстреляли. Семью же отправили из Харькова в ссылку — в

Алмаатинскую область, в колхоз Аули-Ата. И вот там, в школе, которую стал

посещать Кригер, учитель-казах почему-то никак не мог выговорить слово

«Зигфрид» и поэтому предложил ему... сменить имя. А нужно заметить, что

мама Кригера, которую звали Кларой Ефимовной, была не только женщиной

изумительной красоты, но и потрясающего ума. Узнав от сына о предложении

учителя, она, немного поразмыслив, сказала:

— Вообще-то, когда ты родился, я хотела назвать тебя Семёном. Но, по

понятным причинам, уступила желанию твоего папы. Сейчас обстоятельства

несколько изменились, и мы не в Харькове, а в Казахстане. Поэтому, если

твоему казахскому учителю трудно произносить немецкое имя Зигфрид, то

пусть зовёт тебя почти еврейским именем — Семён. А чтобы не создавать

путаницы, я тоже буду тебя так называть.

Тут, вероятно, нужно сделать маленькое уточнение. Дело в том, что

Клара Ефимовна была не только красивой и умной, но ещё и стопроцентной

еврейкой. Однако за то, что ни в какую не захотела отказываться от мужа

немца, она вместе с сыном прошла весь скорбный путь спецпоселенцев:

ссылку, полную конфискацию имущества, трудармию и, естественно,

комендатуру, в которой была обязана отмечаться раз в месяц. О том, что

Франца Иоганновича расстреляли еще в 41-м, они узнали только в конце войны.

Но Всевышний, ко всем уже перечисленным мною качествам, наградил

Клару Ефимовну ещё находчивостью и умением разговаривать с людьми.

Поэтому перед самым началом всесоюзной кампании по выявлению

«безродных космополитов» она умудрилась всего-навсего за бутылку водки и

банку солёных огурцов купить себе и сыну свободу. Если кого-то интересуют

подробности, то сообщаю, что нужному человеку в нужный момент была

преподнесена «злодейка с наклейкой» и тот в знак благодарности выправил ей

и Зигфриду-Семёну чистые документы.

— Не знаю, как сейчас, — сказал мне по этому поводу Кригер, — но

раньше в СССР бутылка водки была самой ходовой валютой.

Итак, Кригеры возвратились в Харьков и Зигфрид-Семён стал учиться в

одной школе и в одном классе с будущим известным киноактером, а позже

долголетним сотрудником радио «Свобода» (помните «Театральный зал

«Свободы»?) Юлианом Паничем.

Упомянув об этом, я должен рассказать ещё одну историю.

Как-то живущий ныне в Париже Юлиан Панич приехал в Мюнхен и

устроил небольшую творческую встречу для довольно узкого круга знакомых и

друзей. И вот, заметив на ней Кригера, он, горячо его обняв, громогласно

объявил:

— Смотрите! Вот с этим человеком мы когда-то жили в Харькове и

учились в одной школе!

На что присутствовавший тут же драматург Борис Рацер ехидно заметил:

— А что тут удивительного? Во времена, когда вы были детьми, в

Харькове вообще была одна школа. И в неё все ходили. Даже Эдик Лимонов.

Но вы, пожалуйста, этому не верьте. В Харькове были ещё и другие

школы. Об этом, кстати, с едва скрываемым возмущением тогда же заявили

Панич с Кригером.

Что же касается Лимонова, то его Кригер несколько раз слегка дубасил,

за то, что тот фарцевал билетами в кино. И этот факт подтвердил Юлиан Панич,

попутно заметив, что у Лимонова тогда была совсем другая фамилия, но те же

повадки.

Впрочем, к нашей теме, это особого отношения не имеет, ибо я хочу

поговорить о зависти.

— Вы знаете, что способствует любому успешному начинанию? — как-то

спросил меня Кригер.

— Догадываюсь.

— Так что?

— Удача, упорство, талант. .

— И всё?

— Надёжные партнёры...

— Ах, оставьте их вместе с их надёжностью, — перебил меня он. —

Поверьте, успешному начинанию, по крайней мере в иммиграции, способствует

зависть.

— Может быть. Хотя я, например, думал, что зависть как раз вредит...

— Я тоже так думал, когда в 1984 году решил снабжать таранью

работников радиостанции «Свобода».

— А что, с ней были проблемы?

— С таранью проблем не было. В Мюнхен мне её доставляли из Гамбурга

в деревянных ящиках килограмм на 7-8 каждый. Вы помните эти советские

ящики, обвитые проволокой и утыканные гвоздями?

— Нет.

— Зато я их хорошо помню. Я с ними так мучался. Я их разбивал. Затем

тарань расфасовывал по целлофановым мешочкам, из которых специальной

машинкой откачивал воздух. Потом запаивал их...

— И много этой самой тарани покупали у вас?

— По 30-40 пакетов. Обычно я подъезжал к проходной Радио Свободы в

4 часа дня и сотрудники, в основном русской, украинской и белорусской служб,

выходили и покупали её у меня.

— Ну а причём тут зависть?

— А притом, что я никого не посвящал в своё дело и буквально всё

выполнял сам. Но люди, как мы с вами знаем, завистливы. Они донесли

американскому начальству радиостанции, что я — советский шпион и через

тарань имею контакты со своими агентами.

— И в результате?

— В результате мне запретили появляться с таранью у проходной

«Свободы».

— А агенты?

— Они стали приезжать за таранью ко мне домой. Ведь одно дело

доносить, другое — доставать и расфасовывать тарань. Это же сумасшедшая

работа!

— А зависть?

— Вот я и говорю, что прекратил ездить на проходную. Значит, у меня

стало оставаться больше времени. Тогда я и занялся своим любимым делом,

которому, кстати, учился и в котором кое-что понимаю.

— Каким?

— Я стал больше бывать на всяких «блошиных рынках», устраиваемых в

небольших местечках и городках, и отыскивать там всевозможные старинные

вещи, которые потом реставрировал. И я понял, что заниматься любимым

делом — это не только счастье, но и огромная удача. А способствовала ей, как

я уже сказал, зависть таких же, как я, эмигрантов.

— Наверное, всё же других, — поправил его я.

— Не будем мелочными, — улыбнулся Кригер. — Мы же все выехали из

СССР. Или, на худой конец, родились там.

2007 г.

Горби в германском интерьере

До недавнего времени Оснабрюк славился в основном тем, что в девятом

году нашей эры, две с лишним тысячи лет тому назад, древние германцы здесь

наголову разбили римских легионеров (в мировую историю сей факт вошёл под

названием «битва в Тевтобургском лесу»). Ещё тут родился писатель Эрих

Мария Ремарк, и именно в этом небольшом нижнесаксонском городе

разворачивались действия ряда его романов. Ну а теперь к этим

знаменательным событиям прибавилось ещё одно: осенью 2010 года бывшему

генсеку ЦК КПСС, первому, а заодно последнему президенту СССР Михаилу

Горбачёву в Оснабрюке вручили очередную, затрудняюсь сказать, какую по

счёту, германскую премию . На этот раз – учреждённую Федеральным фондом

окружающей среды (Deutsche Bundesstiftung Umwelt – DBU).

Упреждая недоумённые вопросы – «за что?» и «с какой стати?»,

генеральный секретарь DBU Фриц Брикведде пояснил, что, прежде всего,

за «активную природоохранительную позицию», «участие в воссоединении

Германии» и за то, что после вывода российских войск «освободились

гигантские территории». При этом он напомнил, что «если бы не было

Горбачёва, этого бы не произошло».

Конечно, г-н Брикведде прав, но только отчасти. Михаил Сергеевич также

приложил руку к выводу российских войск с территорий так называемых стран

народной демократии, бывших советских республик и к возрождению

первозданной чистоты рек, лесов, дубрав, полян в этих и других регионах

планеты. Вспоминаю, как в том же 1994 году, когда российские войска с песнями

и президентскими (ельцинскими) плясками покидали территорию ГДР, из Грузии

в Мюнхен возвратился правозащитник, журналист и писатель Тенгиз Гудава49.

После пяти лет, проведённых им в тюрьмах и пермском политлагере № 35, куда

он угодил за самиздат и участие в грузинской Хельсинкской группе, а затем

вынужденной эмиграции в США в 1987 году, Гудава впервые смог побывать

в Имеретии, где родился, и в Тбилиси, где учился.

Отсутствовал он в баварской столице дней пятнадцать, а когда

возвратился, мы, коллеги по работе на Радио «Свобода», окружили его

и засыпали вопросами. Хотя времени с момента, когда все мы – Анвар

Усманов, Сергей Хотимский и я, – покинули СССР, прошло совсем ничего – года

три-четыре, казалось, что позади вечность и Гудава сейчас нам расскажет

такое!..

– Конечно, изменений масса, – сказал Гудава, когда, спустившись

в располагавшуюся в полуподвале редакционную кантину, мы сели за столик,

чтобы отметить его возвращение. – Многих из друзей не застал. Кто-то уехал,

кто-то умер, кого-то убили. Люди живут тяжко, на нерве. Заводы стоят,

фабрики – тоже, в сёлах запустенье. Работы никакой. Но во всём этом, как

ни покажется странным, есть положительный момент.

– Какой? – удивился такой же, как и Гудава, журналист-правозащитник,

но узбекский, Анвар Усманов.

– Не поверите, но природа ожила. Речки, ручьи, по которым раньше не то

бензол, не то солярка текла, водой наполнились. Рыба в них появилась.

По берегам кусты диковинные возникли, трава ярко-зелёная. Старики говорят,

что в пору их детства это всё там росло, вода была чистой, воздух –

прозрачный, всякие мотыльки-бабочки, а потом куда-то исчезло.

– А вы всё Горбачёва ругаете, – пробурчал в прошлом киевлянин,

работавший художником-постановщиком фильмов, а в тот момент радийный

оператор Сергей Хотимский.

– А он здесь при чём? – не понял я.

– Ну как же, – пояснил Сергей, – ведь это он Союз развалил,

промышленность обанкротил, ну и так далее. Не специально, конечно, но так

получилось.

– А в результате природа возродилась, птицы запели, и олени заржали, –

хохотнул Усманов.

– Это лошади ржут, – поправил его Хотимский. – Олени – трубят. Причём

громко и низко.

– Не важно, – вмешался Гудава. – Но в том, что говорит Анвар, доля

истины есть. И помяните моё слово, Горби за это ещё не одну премию отвалят.

Потом мы немного подискутировали о роли Михаила Сергеевича

в крушении СССР, придя к выводу, что о случившемся он даже помыслить

не мог, не то что планировать. Порадовались за немцев, которые не без его

помощи объединились, и за себя, потому что на Запад выехали.

Ну а потом вспомнили недавний на тот момент прогноз приближенного

к Конгрессу и Белому дому вашингтонского аналитического центра, в котором

49 21 апреля 2009 г. трагически погиб в Праге при невыясненных обстоятельствах.

предсказывалось будущее России. В частности, в нём говорилось, что едва ли

не все предприятия там вначале разорят, а потом закроют, что железные дороги

станут «пунктирно-фрагментальными» и доставлять по ним будут

исключительно сырьё, в школах будут обучать самому примитивному,

телевидение сохранят, но транслировать будут исключительно порнуху

и дебильные боевики. Ещё страну наводнят дешёвой водкой и наркотой.

Единственное, что в России будет работать на уровне – так это

нефтегазодобыча, а ещё добыча руды. И, кажется, лесозаготовка. Всё!

Места, где расположатся нефтяные и газовые промыслы, рудники

и шахты, огородят проволокой с пропущенным по ней электрическим током,

с вышками по периметру и пулемётчиками. Это чтобы диких аборигенов,

в которых превратится большинство населения, отгонять. Ну а рабочих

и техников, которые будут трудиться вахтенным методом, станут доставлять

на вертолётах. Кроме того, Россия крепко скукожится, то есть ужмётся, а новые

её границы будут жёстко-бдительно охраняться, чтобы аборигены

в нормальные регионы к нормальным людям не прорывались. И, что

примечательно, в этом прогнозе говорилось о природе, а если конкретно –

о возрождении российских лесов, растений, очищении озёр и рек,

восстановлении популяций редких и исчезающих видов диких животных и птиц,

и о той несомненной пользе для избранных, которая вслед за этим последует.

Над этими прогнозами и страшилками мы от души посмеялись,

представив, как по Москве разгуливают – нет, не медведи, а динозавры

с саблезубыми тиграми, как аборигены с помощью пращ пытаются сбивать

вертолёты и как специально обученные американские миссионеры обращают

православных в языческую веру.

Прошло шестнадцать лет и я, мысленно возвращаясь в то время и в ту

свободовскую кантину, могу сказать: а ведь Гудава словно в воду ожившей

имеретинской речки своего детства глядел. За природоохранение Горбачёву

действительно вручили премию с десятью тысячами евро в придачу.

Согласен, сумма по его масштабам – плёвая. Но, как говорится, копеечка

к копеечке… Опять-таки, не забывают, что, согласитесь, тоже приятно.

Правда, злые люди утверждают, что немцы таким образом Михаила

Сергеевича совсем за другое благодарят. Ну и пусть. Для нас главнее – природа

оживает. И факт – не без его помощи. Поэтому награда им заслужена.

В №

36 за 2013 год «Русский репортёр» констатировал: «В РФ уже 208 заброшенных

городов, в которых практически никто не живёт, и вряд ли когда-нибудь будет

жить». Ну а сколько там заброшенных посёлков, деревень, сколько предприятий

позакрывали? Так что, глядишь, пусть не в Москве, а где-нибудь в окрестностях

Копейска или Ревды поселятся йети, снежные люди. А потом ещё где-нибудь,

и немцы, что будет совершенно правильным, вручат Горбачёву ещё одну

премию. И непременно Ельцину. Посмертно. Он ведь тоже за возрождение

природы боролся.

Как премия будет называться? Не представляю. И вообще, какое это

имеет значение?

…Поставив последнюю точку – вернее, вопросительный знак, – я показал

этот текст коллеге-журналисту, чьё мнение ценю и к которому прислушиваюсь.

«Не разделяю твоего возмущения, – сказал мой давний товарищ. – Ну,

дали бывшему генсеку премию, и что в этом плохого? Мужику 80 лет, а он

работает: носится по миру, чтобы заработать на свой фонд и на фонд Раисы

Максимовны. Читает лекции, выступает. Вот премию получил… Ты ведь

понимаешь, что самый скромный путинский писарь богаче генсека в сотни раз?

Не говоря уж о фигурах покрупнее. А ты его покойным Гудавой клеймишь…»

«Поэтому и клеймлю, – ответил я, – что воровство и беспредел в России

стали едва не нормой жизни и что у истоков происходящего стоял не кто иной,

как очень похожий на Васисуалия Лоханкина Горби».

Я его всегда презирал. Ещё с тех времён, когда он жучил огородников-

корейцев в Ставрополье. Но это другой разговор, тем более об этом я уже

рассказывал (см. очерк «„Узбекское дело“ с горбачёвским акцентом»:

«Возвращение блудного немца». М.: Голос-пресс, 2007 г.).

Да, сегодня рядовой кремлёвский чиновник, наверное, имеет в разы

больше, нежели получал последний генсек. Но стоит ли жалеть за это

«минерального Мишу»? Или, может, опечалиться по поводу того, что

в Оснабрюке ему выдали «всего» десятку, а вот за рекламу пиццы – 150 тысяч

долларов не пожалели, за лекцию в Колумбийском университете Нью-Йорка –

70 тысяч отвалили. Да и лекция эта, как знаем, была не единственной. А ещё

«Сокин сын», он же «Лимонадный Джо», как Михал Сергеича в звёздный его час

нарекли в народе, рекламировал сумки Louis Vuitton, австрийские железные

дороги…

В июле 2009 года в Мюнхене состоялось заседание 9-го Российско-

германского форума «Петербургский диалог». И хотя главной его целью был

объявлен «Поиск путей выхода из кризиса глазами гражданских обществ России

и Германии», по тому, что открытие состоялось в самом дорогом и престижном

отеле баварской столицы Bayerischen Hof, то есть «Баварский двор», можно

было догадаться, что устроители этот выход уже нашли. Приготовили

по традиции они и изюминку, но скромную, в духе времени. Если на 8-м Форуме,

что проходил в Санкт-Петербурге, это была 115-метровая бронированная яхта

Абрамовича Pelorus, которую за 72 миллиона фунтов он приобрёл у шейха

Модхассана из Саудовской Аравии, то в баварской столице ею стал Горбачёв.

(Естественно, официально об этом никто не объявлял, но на то ведь она

и изюминка.)

Где-то минут за тридцать-сорок перед торжественным открытием Михаил

Сергеевич вместе с сухопарой женщиной, вероятно, переводчицей, поднялись

на сцену зала. Женщина что-то объявила, но что – я не расслышал,

а догадался, так как моментально образовалась очередь и светящиеся

счастьем люди стали подниматься на подиум и фотографироваться с Горби.

Наблюдая за этим, я вдруг вспомнил 1988 год, Москву, Пушкинскую

площадь. Мы отправились с дочками в центр погулять и прямо у выхода

из метро упёрлись в хвост похожей очереди. Протиснувшись вперёд, увидели,

что стоят не за бананами или туалетной бумагой, а к обезьяне. То есть ожидают

очереди сфотографироваться с ней.

– Ну что, становимся? – спросил я дочек.

– Конечно! – воскликнула младшая. – А можно потом её взять домой?

– Взять домой, вряд ли получится, – сказал я. – А вот фотку с макакой,

или как её там, получим сегодня.

– Точно? – удивилась младшая.

– Гарантирую, – заверил её я.

– Ну а ты что молчишь? – обратился я к старшей, которой должно было

исполниться двенадцать лет. – Вот тебе и памятный подарок.

– Я, пап, не буду с ней фотографироваться.

– Почему? – удивился я.

– У обезьяны глаза грустные и мордочка тоже. Мне её жалко. – И,

помолчав, добавила: – Если бы у меня были деньги, я бы купила её и отнесла

в зоопарк. Это, конечно, не джунгли, но лучше, чем на холодном ветру с людьми

фотографироваться. Разве ты не видишь, какая она худенькая?..

…Неожиданно зазвучала музыка, такая бравурная, торжественная.

К Горбачёву подошли два крепких в ладно сидящих одинаковых костюмах

мужчины и ловко отсекли от него очередь. Последовало маленькое

замешательство, и вот уже лоснящийся, улыбающийся, справный, как говорила

о таких моя бабушка, Горби проследовал на своё место, которое оказалось

не в первом, что меня искренне удивило, а в третьем ряду. Рядом села

переводчица и стала что-то нашёптывать ему на ухо. Горбачёв слегка кивал

головой, внимательно наблюдая за рассаживающимися в президиуме людьми.

В перерыве я встретил знакомую даму, которая, как выяснилось, была

в числе тех, кто занимался организацией форума.

– Что здесь делает Горбачёв? – спросил я её.

– Он – почётный гость.

– В смысле за гонорар?

– Ну, естественно, – ответила она.

Впрочем, не будем считать чужие деньги. И не будем осуждать Михаила

Сергеевича за непреходящее с возрастом желание их… как бы помягче

выразиться? Короче – зарабатывать. Но то, что на нём кровь незатихающих

межнациональных конфликтов постсоветского пространства, тоже ведь факт.

Вот за это лично мне он и неприятен, а не за то, что по миру шабашит.

Написав это, я вдруг вспомнил многолетнего руководителя ГДР Эриха

Хонеккера. Сразу же уточню: ни симпатий, ни антипатий к этому человеку я

никогда не испытывал. Но то что Хоннекер, после того, как исчезли и ГДР и вся

мировая социалистическая система, сохранил верность своим идеалам,

вызывало у меня уважение.

Напомню, что после объединения Германии в 1990 году судебные власти

ФРГ выдали ордер на арест Хонеккера, находившегося в берлинской больнице

Шарите (на тот момент бывший глава бывшей ГДР уже был неизлечимо болен).

Правда, из больницы ему удалось перебраться в советский военный госпиталь

под Потсдамом, откуда в марте 1991-го его тайно вывезли на военном самолёте

в СССР, где он получил статус «личного гостя» президента Горбачёва. Но в

результате событий августа 1991 года президентство Горбачёва бесславно

кончилось, СССР развалился, а возглавивший новую Россию недавний член ЦК

КПСС Борис Ельцин отрёкся от Хонеккера: уже в декабре российские власти

обязали бывшего лидера ГДР в трёхдневный срок покинуть страну. Временное

пристанище он нашёл в посольстве Чили в Москве.

Как позже писала в своих воспоминаниях Маргот Хонеккер, чилийское

посольство было выбрано потому, что после пиночетовского путча 1973 года

ГДР предоставила убежище тысячам чилийских политэмигрантов, в том числе

послу Чили в Берлине, назначенному ещё Сальвадором Альенде. Кроме того,

дочь Хонеккеров Соня была замужем за чилийцем.

Но «крыша» посольства Чили в РФ не выдержала давления ФРГ. Уважив

просьбу канцлера Гельмута Коля, чилийский президент, христианский демократ

Патрисио Эйлвин отказал Хонеккеру в предоставлении политубежища. Со

своей стороны, и правительство Ельцина объявило, что не видит причин для

отмены декабрьского (1991 г.) решения о выдворении Хонеккера. И 29 июля

1992 года его депортировали в Германию.

Доставленного в Берлин Хонеккера заключили в ту же, что и в 1935 году,

следственную тюрьму Моабит («57 лет спустя я снова вижу тюремный комплекс

Моабит изнутри. Те же коридоры, те же проходы», - писал он 30.07.1992 г. из

камеры жене Маргот).

Тогда он был обвинён гитлеровским судом в «подготовке государственной

измены» и приговорён к 10 годам заключения. Срок отбывал в концлагере

Brandenburg–Görden, где перенёс много пыток и унижений. Освободили его 27

апреля 1945 года бойцы Красной Армии.

На этот раз Хоннекера обвинили в том, что в период с 1961 по 1989 год с

его санкции были убиты 68 граждан ГДР, пытавшихся перебежать в ФРГ через

Берлинскую стену. Кроме того, как это ни курьёзно выглядит, Хонеккера

обвинили в злоупотреблении властью, причинившим существенный

материальный ущерб социалистической (?!) собственности. В частности, речь

шла о затратах на содержание охотничьих угодий для членов Политбюро и о

построенных за государственный счет виллах, в том числе резиденции самого

Генсека СЕПГ в Вандлице.

30 декабря 1992 года в переполненном зале № 700 уголовного суда

Моабит Хонеккер выступил с заявлением. Это была его последняя в жизни

публичная речь, длившаяся более часа. Все предъявленные ему обвинения он

аргументировано отмёл, проявив себя, по оценкам даже критично настроенных

к нему журналистов ведущих изданий ФРГ, блестящим оратором.

До приговора дело не дошло – германская Фемида сжалилась над 80-

летним подсудимым. К неудовольствию многих, процесс в отношении Хонеккера

13 января 1993 года был прекращён по гуманитарным соображениям (у него

была диагностирована последняя стадия рака печени). Хонеккер с женой

эмигрировал к дочери в Чили, где 29 мая 1994 года скончался.

Да, Хонеккер сыграл немалую роль в ликвидации в 1946 году на

территории советской оккупационной зоны Германии Социал-демократической

партии. Компартия, поглотив социал-демократов, но не переняв их идей,

осталась на политической арене под обтекаемым названием Социалистическая

единая партия Германии.

Да, это при Хонеккере было построено весьма жёсткое государство:

режим в ГДР был намного жёстче, чем в Польше, Чехословакии или Венгрии

(достаточно вспомнить опекаемую им «Штази», державшую под неусыпным

контролем в стране всех и вся).

Да, он был ярым апологетом строительства Стены, и не жалел средств на

её техническое перевооружение, заявляя: «Стена простоит ещё сто лет, пока не

будут устранены причины, обусловившие её возведение».

Да, он не чурался семейственности, назначив свою жену Маргот главой

министерства образования ГДР, которым она бессменно руководила 25 лет. За

причастность к арестам диссидентов и организацию (с одобрения мужа,

разумеется) процесса принудительного разделения детей и «неблагонадёжных»

родителей Маргот Хоннекер ненавидело большинство населения.

Да, в его биографии имелись тёмные пятна. Например, так до конца и не

ясна история с его побегом из концлагеря Brandenbur–Görden во время

мартовской (1945 г.) бомбёжки. Тогда на несколько дней его приютила у себя

дома лагерная надзирательница. Она же уговорила его добровольно вернуться

за «колючку», пообещав не доносить в гестапо (слово она сдержала). И

Хоннекер вернулся в зону, где пробыл до 27 апреля, когда лагерь освободила

Красная Армия.

Впоследствии старые партийцы не раз пытались разобраться в этой

истории, но Хонеккер от объяснений уклонялся. Кроме него, истину знал лишь

один человек в ГДР – шеф «Штази» Эрих Мильке. Как было известно ветеранам

Политбюро ЦК СЕПГ, в его личном сейфе хранился чемоданчик из

кожзаменителя с документами (компроматом?) на Хонеккера. Но вот зачем он

их хранил – оберегая покой первого лица партии и государства, или с целью

давления на него – эту тайну 21 мая 2000 года 93-летний Мильке унёс с собой в

могилу.

Много чего ещё можно поставить в вину Хонеккеру, но представлять его

эпоху только в чёрных тонах было бы необъективно. Ведь это при нём ГДР

стала самой экономически развитой страной соцлагеря, входившей в

двадцатку наиболее развитых стран мира. При нём ГДР добилось полного

дипломатического признания Западом. Это он наладил отношения с ФРГ, став

первым руководителем ГДР, нанесшим туда визит: 7 сентября 1987 года в Бонне

его принимал канцлер Гельмут Коль. Рассматривал он и возможность союза с

ФРГ. Из письма к Маргот от 11.08.1992 г.: «Вчера читал материал об отношениях

ГДР с СЭВ. Там предположительно утверждается, что у меня, возможно, была

идея некой конфедерации с ФРГ. Конечно же, были и такие мысли. Об этом мы

никогда не забывали. Мы не были такими ограниченными, как всегда

предполагал враг. Об этом я также говорил и в Бонне».

Горбачёвскую перестройку Хонеккер принял в штыки, а со временем

разобрался и в самом Горбачёве, дав ему убийственную оценку: «Есть

ли совесть у этого Горбачёва? Я хорошо помню этого мелкого буржуа от

перестройки, когда он мне объяснял свою стратегию и ту роль, которую должна

сыграть его жена Раиса. <…> Придя к власти, он сначала капитулировал как

генсек, а потом погубил и всю КПСС. Сейчас он живёт на деньги своих

западных кредиторов. Все сторонники холодной войны встают на его защиту.

Горбачёв, очевидно, и сам не заметил, как превратился в подлеца» (из письма

от 11.08.1992 года к Маргот.)

Повторю: ни особой симпатии, ни тем более антипатии Эрих Хоннекер у

меня никогда не вызывал, в отличие от М. Горбачёва, к которому, как и

большинство граждан бывшего СССР, испытываю брезгливое презрение, что

впрочем, не портит мне ни кровь, ни настроение. А всё потому, что я стараюсь

следовать принципу, суть которого заключается в следующем: наша жизнь –

вовсе не то, что происходит с нами, а то, как мы к этому относимся. Как это

оцениваем. А к жизни нужно относиться радостно и весело, ибо у этого

неслыханного подарка, есть только один недостаток – она очень коротка.

2011-2012 гг.

Как хорошо быть Шоленбергом

Новосибирская юстиция, милиция и органы госбезопасности во все

времена и при всех правителях славились особым отношением к российским

немцам. А если конкретно, то они их обожали не просто арестовывать и

привлекать, но и осуждать. Угодив же на скамью подсудимых, немец неизменно

получал максимальный срок, причём степень его вины или отсутствие таковой

никакого значения не имели.

Эту традицию решил поломать доктор физико-математических наук

Валериус Вейнгардт, один из создателей и лидеров Новосибирской областной

организации «Видергебурт», прославившийся среди земляков фантастическим

упорством, неимоверным упрямством и искренней верой в торжество

справедливости, за что враги прозвали его «Дуболомом». Поэтому никто особо

не удивился, когда Валериус, после ареста предпринимателя Альфреда

Шоленберга, возглавил кампанию по его освобождению.

Но прежде, чем рассказать, что из этого вышло, вероятно, нужно

пояснить: за что, собственно, арестовали в 1990 году Шоленберга.

Естественно, грешки, а может, даже грехи у него были, так как заниматься

бизнесом он начал ещё в советское время. Кстати, в книге Игоря Бунича

«Золото партии» кратко упоминается случившееся с Альфредом, а сам он

назван одной из первых жертв правящей тогда системы. Но, как выяснилось

позже, прегрешения Шоленберга органы следствия и правосудия интересовали

постольку-поскольку. Более их возмутило то, что Альфред стал финансово

поддерживать Всесоюзное движение «Видергебурт», которое, как известно,

конечной целью ставило полную реабилитацию российских немцев и

восстановление республики на Волге.

Однако, арестовав его, слуга российской Фемиды, а также

присутствующий при этом продолжатель дела «нержавеющего Феликса»

неожиданно решили дать бизнесмену шанс сохранить свободу. В тот памятный

вечер (первый арест, как и первая любовь, не забываются) между ними

состоялся примерно следующий диалог:

— Деньги есть? — спросил высокий милицейский чин.

— Есть, — признался Шоленберг.

— Много?

Прежде чем ответить, Шоленберг наморщил лоб и почесал подбородок:

— На жизнь хватает, — уклончиво произнёс он.

Слуга Фемиды и продолжатель дела «железного Феликса» понимающе

переглянулись:

— Отдашь — выпустим, не отдашь — засудим.

— Не отдам, — твёрдо сказал Шоленберг. — Потому как знаю, что всё

равно обманете.

— Мы?! — возмутились представители органов.

— А что, здесь ещё кто-то есть? — удивился Шоленберг и оглядел

комнату, в которой проходило дознание.

— Пожалеешь, — набычились милиционер с «внуком». — Мы же тебе

добра хотим.

— Поэтому я и не хочу с ним расставаться, — очень серьёзно ответил им

Альфред.

... Подобные разговоры велись ещё не раз, но Шоленберг был

непреклонен. Наконец, начальник отделения Новосибирского областного

управления КГБ Кузьмин сказал ему:

— Ты, гад ползучий, за всё ответишь, в том числе, и за фамилию.

— Чью? — поинтересовался Шоленберг.

— Не мою же, — впервые за всё время «душевных» бесед искренне

рассмеялся Кузьмин.

А в это время за воротами тюрьмы Валериус Вейнгардт водил

демонстрации. У демонстрантов в руках были плакаты: «Свободу Альфреду

Шоленбергу!», «КГБ под суд!», «Альфред Шоленберг — узник совести!» и т. д.

— Будто в Третьем рейхе, а не в Новосибирске живём, — с осуждением в

голосе говорили милиционеры, которые делали вид, что наблюдают за

порядком, а на самом деле ожидали команды: «Вяжи немчат!».

Естественно, демонстранты во главе с Вейнгардтом были на всех

заседаниях суда, они донимали тогдашнего главу областной администрации

Виталия Муху, отправляли письма и телеграммы в Москву, Бонн и даже в

Страсбург. В результате Шоленбергу дали семь лет, хотя почти все

предъявленные ему обвинения были признаны необоснованными.

Когда спустя несколько лет Шоленберг и Вейнгардт встретились и

обнялись, то обретший свободу и сохранивший заработанные деньги

предприниматель сказал:

— За поддержку я, конечно, благодарен. Но в следующий раз не

поддерживайте.

— Почему? — удивился Вейнгардт.

— Меньше дадут.

— Как так меньше?!

— Да очень просто, — вздохнул Шоленберг. — Мало того, что я у них с

фильмом «Семнадцать мгновений весны» ассоциируюсь, так ещё вы тут. Им

сразу Янтарная комната мерещится, гуманитарная помощь из Германии,

Курская дуга и прочая белибердень.

— Так ты хочешь сказать... — задохнулся Вейнгардт, — что мы, мы...

— Я тут тебе насчёт патронных ящиков договорился... Ну, чтобы было в

чём книги в Германию везти, — не обращая никакого внимания на его

возмущение и ничуть не меняя интонации, сказал Шоленберг.

— Вот за ящики спасибо, — неожиданно успокоившись, сказал Вейнгардт.

— А где ты их взял?

— Как где? — удивился Шоленберг. — В тюрьме.

— А патроны? — насторожился Вейнгардт.

— Так, наверное, постреляли, — беспечно предположил Шоленберг.

— Ты это серьёзно?

— А тебе что — нужны с патронами?

— Упаси боже! — воскликнул Вейнгардт. — Ты же знаешь мои

принципы...

— Знаю, знаю, — успокоил его Шоленберг. — Значит, берёшь. А вот на

дорожку давай присядем.

... Перебравшись в Германию и поселившись в Мюнхене, Вейнгардт

долгое время хранил ящики в подвале своего дома.

— Понимаешь, жалко их выбрасывать. Такое прекрасное дерево и

сделаны ведь на совесть, — говорил он мне, любовно поглаживая их бока.

Но всему, как известно, приходит конец. Жена Вейнгардта Нина в

ультимативной форме потребовала освободить подвал для каких-то её склянок

и банок. Полдня вместе со старшим сыном Алексеем Вейнгардт таскал ящики к

контейнерам для мусора, стоявшим перед домом. Когда он завершил работу и

присел на кухне выпить чайку, кто-то настойчиво позвонил в дверь. Это был

дворник, переселенец из Румынии.

— Это вы понаставили там ящиков, вместо того, чтобы отвезти их на

свалку?! — строго спросил он.

— Да, — признался Вейнгардт, — но я не знал...

— Теперь будете знать, — перебил его дворник. — Кстати, где вы их

взяли?

— Мне их Шоленберг подарил, — покрываясь легким румянцем, сказал

Вейнгардт. И пояснил:

— Ну, когда мы из России сюда ехали.

— Вы, надеюсь, не шутите? — подозрительно спросил дворник.

— Я вообще никогда не шучу, — пробурчал Валериус. — Это вам любой

подтвердит.

— В таком случае это несколько меняет дело, — заметно потеплевшим

голосом произнёс дворник. — В общем, ящики можете оставить, но в будущем,

пожалуйста, отвозите их на специальную свалку. Если не знаете, как туда

добраться, то я вам объясню.

— Спасибо, разберёмся, — сказал Вейнгардт.

Вопрос в принципе был исчерпан. Можно было прощаться. Но дворник

почему-то топтался у двери, а на лице Вейнгардта застыло сомнение. Наконец

он не выдержал и спросил:

— Простите, а откуда вы знаете Шоленберга?

— Как откуда?! — радостно, будто вспомнил что-то весьма приятное,

воскликнул дворник. — Во времена Чаушеску ваши «Семнадцать мгновений

весны» у нас по телевидению транслировали чуть ли не по два раза в год. И

поэтому все актеры этого сериала для меня, словно родные дяди и тети.

Надеюсь, вам известно, как мы, банатские швабы, относимся к родственникам?

— Конечно, конечно, — успокоил его Вейнгардт. — Мы тоже их чтим.

Особенно чужих, в смысле Шоленберга...

Вот такая история приключилась с моим добрым другом Валериусом

Вейнгардтом. Что же касается Альфреда Шоленберга, то, кроме денег (не

обязательно своих), он до умопомрачения любил и, надеюсь, продолжает

любить женщин, особенно молодых. Впрочем, кто же их не любит? Разве что

трансвеститы, у которых, по словам того же Альфреда, ладони всегда потные,

словно лошадиные задницы, а в глазах - вечный зов.

Эту свою сентенцию он произносил неспешно и со знанием предмета. С

ним, как правило, никто не спорил. Только однажды дотошный Вальдемар

Бернгардт спросил:

- А ты откуда знаешь?

- Если не веришь – сам проверь, - ответил Шоленберг. – Мюнхенские

трансвеститы в основном в Швабинге тусуются, а вот где ваши – не знаю.

- Да на кой они мне нужны!? – возмутился Бернгардт. – Я просто так

спросил. У нас трансвеститов вообще нет. Я же на окраине Геретсрида живу.

Там только бюро и склады. Забыл что ли? Да и городок у нас маленький…

О складах и бюро Бернгардт упомянул не случайно. Ведь именно его

Шоленберг как-то попросил снять там помещение для фирмы, которая

вознамерилась перегонять электричество не то из Восточной Европы в

Западную, не то наоборот. Но сделка сорвалась. О ней проведал «главный

электрик» России Анатолий Чубайс, возглавлявший в то время РАО "ЕЭС", и всё

погубил, подтвердив прозвище, данное ему коллегами и народом: «иди,

забери».

Примечательно, но едва, ни день в день, когда Шоленберг узнал о

разрушении его проекта, Всероссийский Фонд «Общественное мнение»

обнародовал итоги социологического опроса, согласно которому Чубайс был

признан «величайшим жуликом современности», человеком «бессовестным»,

«жадным» и «настырным». Но Альфреда это не насторожило. Впрочем, чему

удивляться? Он же не экстрасенс какой-нибудь, и вычислить пакость,

заготовленную ему рыжей бестией не мог. Да и занят он был тогда совсем не

электричеством.

Альфред, как вы уже знаете, любил женщин. Причём не в фигуральном

смысле этого слова, а самом непосредственном. Ну а где женщины, там, как

известно, сюрпризы. И вот в самый разгар «электрического кризиса»

«электронка» доставляет Шоленбергу письмо и фотографию от очень юной и

необыкновенно симпатичной девушки Юлии из города Киева, в котором та

сообщала о своём дне рождении и мечте в качестве подарка заполучить на него

Альфреда. Ещё она рассказала, как влюбилась в Шоленберга пионеркой, как

вырезала его фотографии из новосибирских газет и выходящей в Москве Neues

Leben и вклеивала в свой девичий альбом с цветочками и целующимися

голубками.

А теперь, читатель, если вы, конечно, придерживаетесь традиционной

ориентации, признайтесь – как бы вы поступили на месте Альфреда?

Правильно! Вот и он, сунув в чемодан пару свежих рубашек и свой лучший

костюм, который вызывал зависть друзей, ненависть врагов и подозрения жены,

прыгнул в «Мерседес» и помчался в ближайший аэропорт, что в городе

Дюссельдорфе.

Но вот в киевском аэропорту «Борисполь», куда он прибыл, его встретила

не трепетная девушка, а офицеры службы таможенного контроля и местной

полиции. Предъявив бумагу с гербом на макушке и печатью внизу, они

объявили, что по просьбе властей Российской Федерации вынуждены

задержать Альфреда Эммануиловича.

И снова, в который уж раз, начались обыкновенные несчастья

необыкновенного человека. А почему? А потому, что Украина Россию тогда

может и не очень любила, но в ЕС точно не собиралась. Точнее понимала, что

мечтать об этом она, конечно, может, но кто ж её туда впустит?

Несколько месяцев Шоленберга держали в камере предварительного

заключения Лукьяновской тюрьмы. Вместо официального предъявления

обвинений люди в погонах и без оных, голосом Шуры Балаганова нудно

талдычили: «Отдай миллион. Ну, отдай миллион… евро!»

За это они обещали ему свободу, равенство и даже братство. Но

Шоленберг только улыбался.

Наивные, они совершенно не знали характер нашего героя, а также его

эрогенные точки. Вот если б в качестве подсадной (нет, нет – не утки!) лебедя

они поместили на соседние с ним нары ту девушку, к которой он не попал на

день рождения, шанс получить, пусть и не миллион, а пару тысяч, у них был. А

вот гундением, тем более - угрозами выжучить из стального Альфи, как

называют его близкие друзья, даже украинскую «копiйку», не говоря уж о

«еврике», было занятием бесперспективным.

Осознав, наконец, эту грустную реальность, «самостийщики» передали

Шоленберга «москалям». А те во исполнение тайного распоряжения

приватизатора лампочки Ильича, «лучшего демократа России», члена

Бильдербергского клуба, кстати, одной из самых важных и самых

засекреченных структур мирового правительства, отправили Шоленберга в

барнаульскую тюрьму. Чтоб сидел он как можно дальше от места, где решался

вопрос о перегоне электричества не то из Восточной Европы в Западную, не то

наоборот.

А что же Вейнгардт?! – воскликнет читатель. – Как он отнесся ко всему

этому произволу и беззаконию?

Спешу успокоить – отнесся в присущей ему манере. Вначале попытался

устроить демонстрации, но не получилось. Большинство земляков,

перебравшись на историческую родину, стали вдруг аполитичными и

равнодушными. Тогда Валериус набычился, насупился и вспомнил, что

Шоленберг как-никак гражданин Германии, а значит - его судьба должна

волновать не только Вейнгардта, но и внешнеполитическое ведомство ФРГ. Ни

теряя не секунды, один из отцов-основателей «Видергебурт» уселся за

компьютер и с периодичностью: одно письмо – в три дня стал бомбардировать

тогдашнего министра иностранных дел Йошку Фишера.

Только, пожалуйста, не подумайте, что это были слезные мольбы или

нытье. Нет! Валериус не из тех, кто просит. Он или молчит, или требует.

Третьего не дано. Из Йошки же он вознамерился попутно вытрясти душу.

Причём не одну, а две: его собственную и Шоленберга.

И это дало результат. Но обратный тому, к которому стремился Вейнгардт.

В срочном порядке Шоленберга осудили на четыре года «химии» и отправили

на дальний сибирский рудник, где добывали железную руду.

Разъяренный Вейнгардт рванулся в Берлин, перепуганный Йошка

улизнул в длительное турне по государствам Ближнего, Дальнего, Среднего и

других Востоков, а Шоленберг купил этот самый рудник на подставное лицо. Не

терять же время зря?

Затем он влюбил в себя трёх медсестер местной санчасти и улегся в неё

с диагнозом «язва желудка».

Поместили Шоленберга в палату, расположенную на третьем этаже

медсанчасти. Наверное, для надежности, так как решёток на окнах не было.

Наивные. Они не знали, какие слова умел говорить девушкам Альфред.

Например: «Только нищие мечтают о богатстве. Богатые мечтают о любви». И

тем более не знали, каков он в постели. В результате в одну из ночей Альфред

смастерил из четырех больничных простыней некое подобие каната, спустился

вниз на щербатый асфальт больничного двора и сбежал.

На неприметном «жигуленке», под ржавым капотом которого скрывался

мощный, словно Шоленбергово сердце немецкий двигатель, через Казахстан

он проник в Киргизию, оттуда на самолете – в Турцию и затем уже в Германию.

— А паспорт?! — воскликнет дотошный читатель. – Где же он взял

паспорт?!

Как где? Дома. Его ему в Турцию привезли, так как свой немецкий

паспорт он предусмотрительно оставил в Германии. А вот на день рождения в

Киев полетел с российским.

— Ну, а из Киргизии в Турцию с каким документом улетел? – никак не

успокаивается читатель. — Как, наконец, российско-казахстанскую границу

переходил?

Ну что на это ответить? Если правду – не поверите, а вот лгать – не

хочется.

… Когда Альфред, наконец, возвратился в Мюнхен, чтобы повидаться с

Вейнгардтом, и мы с ним встретились, я спросил:

— Скажи, только честно, трудно сейчас в российских тюрьмах?

— Знаешь, не очень, — ответил Шоленберг. И помолчав, добавил: —

Наверное, потому, что я всегда легко привыкаю к удобствам, которых нет. Но не

это главное.

— А что же? – удивился я.

— Дружба. Я очень благодарен Валериусу и Йошке, которые отвлекли от

меня внимание, и я спокойно смог связать простыни и драпануть с рудника.

— Ты знаком с министром Фишером? – удивился я.

— Нет. Просто он оказался настоящим другом.

— Ну а с Чубайсом как поступишь?

— Было предложение начать собирать ему с миру по ватту - на

электрический стул. Но это, пожалуйста, без меня.

— Почему? Простил?

— Нет. Просто в Японию уезжаю. Навсегда. Решил жить в гармонии, а не

среди жуликов.

2005 г.

Путешествие во Фрайзинг

- Ты знаешь Розу? – спрашивает Инесса Степановна. – Её фамилия

Мамедова, она еврейка и приехала из Киева.

- Нет, - отвечает моя жена, плавно обгоняя идущий впереди

«Фольксваген», - не знаю.

- Как?! - удивляется Инесса Степановна – у неё ещё дочь армянка, а муж

- азербайджанец. И ещё…

- Не понимаю, - прерывает её жена. - Как же так? Муж – азербайджанец,

она сама - еврейка, а дочь – армянка. Хотя, может быть, эта дочь от первого

брака?

- Ну что ты! - обижается Инесса Степановна, - Роза очень порядочная

женщина. Она в старом менталитете воспитана. Этот муж у неё единственный,

хотя и азербайджанец. Но лично я, например, никогда бы не вышла замуж за

азербайджанца. Я по-другому воспитана, в чисто армянском менталитете. А вот

двоюродная сестра моего мужа, когда жила в Баку, то вышла там за

азербайджанца. Но это было в советское время. Давно.

- Так значит Роза Мамедова твоя родственница, - догадывается жена.

- Какая родственница!? – хохочет, взмахивая руками, на пальцах которых

поблескивают крупнокалиберные перстни, Инесса Степановна. – Никакая она

мне не родственница. С чего ты взяла? Так, в трамвае познакомились.

Случайно. Потом мы были у Нелли Арнольдовны, на встрече с экстрасенсом. А

вот тебя, милочка, там не было. Почему?

- Кто такая Нелли Арнольдовна, - спрашивает жена, бросая взгляд на

карту навигатора, – это та, которая была на твоем предпоследнем дне

рождении с мужем, одетым в синий пиджак и коричневую рубашку, и которая

сидела по левую от тебя сторону?

- Правильно! – одобрительно хлопает в ладоши Инесса Степановна. –

Именно она! Так вот мама Нелли Арнольдовны тоже из Киева, но она, земля ей

пухом, к сожалению умерла.

- А дочка Розы Мамедовой, - не выдерживаю я, – еврейка, но из Баку?

- Как из Баку?! – оборачивается ко мне Инесса Степановна. – С чего ты

взял? Ни из какого она не из Баку. Это её отец из Баку. А она в Киеве родилась.

Значит – из Киева.

- Да… Семейка твоей Розы покруче Жириновского с Познером.

- В каком смысле?

- В прямом. У Владимира Вольфовича мама – русская, отец - юрист. А у

Познера отец – еврей, мать – католичка, сам он француз-атеист.

- Да что ты говоришь?!

- Это не я. Это они говорят.

- Не морочь нам голову своим Познером и Жириновским, – бросает на

меня осуждающий взгляд через зеркальце заднего обзора супруга и уже Инессе

Степановне: – Не обращай на него внимания. Это он нарочно тебя путает.

- Пусть путает, меня не спутаешь, - усмехается она. – Дочка Розы

Мамедовой - армянка. Это она мне сама сказала.

- Кто сказал? – снова ввязываюсь я. – Дочка или Роза Мамедова?

- Какое это имеет значение? – раздражается Инесса Степановна. – Ну,

Роза сказала. Последний раз, когда предложила устроить концерт моей дочери.

Понимаешь? Все уши прожужжал: «Давай устрою концерт, давай устрою

концерт». И даже мой зять согласился. Когда последний раз он варил суп из

акульих плавников, то я зашла к нему на кухню, а он мне говорит: «Мути…»

- Ты с ним по-немецки разговариваешь? - прерывает жена.

- Конечно. Хотя он уже по-армянски считать выучился, а по-русски - петь.

Правда, одну песню, но такую красивую, такую красивую. Ты её тоже знаешь.

Она вот так начинается: «Ля-ля-ля. Ля-ля-ля.»

- А слова не помнишь? - прервал я её.

- Зачем слова? - удивилась Инесса Степановна, - если мотив есть. Это же

песня, тем более – русская.

- Действительно, - соглашается жена.

… Мы направлялись в баварский городок Фрайзинг, знаменитый тем, что

в нём располагается резиденция католического кардинала Фридриха Веттера и

находилась самая старая из сохранившихся на земле пивоварня. Ехали просто

так, чтобы, как сказала жена, сменить обстановку. Ну а Инессу, муж которой

улетел по делам в Ереван, взяли за компанию, даже не сообщив, куда и зачем

едем. «Бедняжку замотали сестры и дети с зятем, - сказала жена накануне. –

Нужно её вырвать из этого кошмара. Пусть немного отдохнет». «Пусть», -

согласился я.

- Кстати, а куда ты меня везёшь? – рассмеявшись во весь голос, спросила

Инесса. - Едем, едем, а вот куда даже не знаю. Ну почему я такая наивная?

Меня везут, а я даже не спрашиваю.

- Мы едем во Фрайзинг, - сказала жена.

- А что там такое? – насторожилась Инесса Степановна.

- Совершенно ничего, - успокоила жена. – Просто походим по городу,

посмотрим, пообедаем где-нибудь. Кстати, ты была во Фрайсинге?

- Никогда, - вздохнула Инесса Степановна. – Никогда я в нём не была и

рада, что побываю.

- Расскажи лучше, что за суп твой зять готовит? – воспользовавшись

секундной паузой, спросил я.

- Обыкновенный. Из морепродуктов. Он вообще много чего готовит, но

предпочитает экзотическое.

- Не пробовала суп из акульих плавников, - сказала жена. – И не

попробую.

- Почему? – удивилась Инесса Степановна.

- Брезгую, - ответила жена. – Ты же знаешь, я даже икру не ем.

- Тоже брезгуешь? – ещё больше удивилась Инесса Степановна.

- Запах не выношу. Меня от её запаха мутит.

- Вай, как необычно. Может быть, у тебя аллергия на икру?

- Не знаю, но ни селедку, ни икру я не ем, а вот жаренную или, допустим,

копчёную рыбу ем.

- Инесса, так что это за суп из акульих плавников? На что он похож? –

спрашиваю я.

- Странный ты сегодня, - оборачивается она. – Ну, как я могу рассказать о

том, чего ты не пробовал? Вкусный, вот какой.

- Наверное, на уху похож? – не унимаюсь я.

- Конечно, похож, - хмыкнула Инесса Степановна. – Как кошка на тигра,

вот как похож.

- Пробовать я его, конечно, не пробовал, - не обратив внимания на

колкость, продолжал я, - но кое-что об этом супе знаю.

- Не верь ему, Инесса. Он хочет тебя разыграть, - вмешалась жена.

- Заблуждаешься. Я хочу предупредить об опасности, которая нависла

над её немецким зятем и горе, которое может обрушиться на её армянскую

дочь Анжелу.

- Что ты такое говоришь?! – возмутилась жена.

- Так вот, - продолжал я, - во вчерашней «TZ» в разделе международной

информации опубликована заметка следующего содержания…

- Об Анжелочке?! – воскликнула Инесса Степановна. – Или о её муже?! О

ком заметка?

- Успокойся, заметка пока не о них, а о супе.

- А газета у тебя есть? – перебила меня она.

- Есть, есть, я в ней кроссворд разгадываю. Так вот слушай:

«Употребление в пищу любимого гурманами Китая и всего мира супа из акульих

плавников может оказаться небезопасным для их нервной системы и даже

привести к бесплодию, сообщила газета «Чайна дейли».

- А ты сказал, что заметка в «TZ» опубликована, - хмыкнула жена.

- Правильно, в «TZ», которая ссылается на китайскую газету «Чайна

дейли».

- Дальше, дальше читай, - заерзала на переднем сидении Инесса

Степановна.

- Так… Дальше здесь сказано, что употребление супа из акульих

плавников может привести к потере репродуктивной способности. При этом

уточняется, что к потере репродуктивности более предрасположены мужчины,

нежели женщины.

- Что такое «репродуктивность»? – спросила Инесса Степановна. – Ты

проще аргументировать можешь?

- Конечно. Это способность иметь потомство, т. е. детей.

- А я читала, - снова вмешалась жена, - что суп из акульих плавников

напротив укрепляет потенцию. Что он на мужчину как казы действует, а то и

лучше?

- Что такое «казы»? – насторожилась Инесса Степановна. – Это тоже

репродуктивность или как её там?

- Это колбаса из конины, - пояснила жена.

- Подождите с колбасой. Тут жизнь Инессиного зятя в опасности, -

расправляя на коленях газету, говорю я. - Слушайте, что дальше пишут:

«Экологи из американской природозащитной организации "ВилдАйд" не

развенчивают веры китайцев в чудесное воздействие этого блюда на "мужскую

силу", однако предупреждают: в акульем плавнике может содержаться

значительное количество ртути и других тяжелых металлов, способных

серьезно подорвать здоровье. Исследователи поясняют, что в тканях

представителей морской фауны они скапливаются в результате сброса в воду

промышленных отходов. Акулы являются замыкающим звеном пищевой

цепочки, поэтому в них ядовитых веществ накапливается больше всего».

- И что же делать? – вздернула подведенные брови Инесса.

- Даже не знаю, что посоветовать, - вздохнул я. – Тем более что

замыкающим звеном пищевой цепочки являются все же не акулы, а твой зять

Гюнтер. Правильно я его назвал?

- Правильно, правильно, но почему он замыкающий?

- Потому что акул поедает.

- Да он всего раз в месяц и готовит этот суп. Ну, два раза. Может три. Не

больше. И только плавники, а не всю акулу, как ты придумал.

- Смотри, Инесса, американские природозащитники тебя предупредили, а

уж ты сама делай выводы. Хочешь внуков – отвадь зятя от этой пагубной

привычки. Пусть на траву налегает – на киндзу, петрушку, кутем, укроп,

райхон… Но все это в качестве приправы. Главное – хаш! Он как, вообще, к

хашу относится?

- Оставь Инессу в покое, - перебивает жена, - во Фрайзинг въезжаем,

видишь, сколько медведей.

Действительно медведей была много, а всё потому, что у каждого

баварского города есть зверь или птица, выполняющие роль тотема. В Мюнхене

это лев, В Гармише – корова, В Аугсбурге почему-то носорог, в Ульме –

воробей, а вот во Фрайзинге – медведь.

То ли в VIII, то ли в IX веке, как гласит легенда, местные монахи захотели

получить у Папы Римского дозволение пить пиво в пост. Ну и повезли ему пиво

на дегустацию, а в качестве транспортного средства решили использовать

медведя. Почему не лошадь или осла история умалчивает. Может в то время

вокруг этого самого Фрайзинга медведи стадами бродили? Не знаю.

По одной из версий, увидев вьючное животное, на котором ему доставили

пиво, Папа до того был потрясён, что разрешил не только монахам Фрайзинга,

но и всей Баварии пить пиво в любое время года. По другой версии пиво пока

его везли на медведе, прокисло. Папа попробовал, скривился, плюнул и

разрешил пить монахам «эту гадость» когда они захотят. В итоге пиво в Баварии

пьют всегда и везде, а в пост варят особо плотные и крепкие сорта. Ну а

медведь, что естественно, стал символом Фрайзинга и украсил его герб.

В городе мы разделились. Женщины непременно захотели совместить

полезное с приятным, т. е. гулять таким образом, чтобы не пропустить ни один

из бутиков. Я же решил ограничиться приятным и, прежде всего, найти ту