Легенды старого Ташкента и Другие истории

самую пивоварню, в которой монахи варили янтарный напиток ещё в 1040 году.

То есть, задолго до основания Мюнхена, в котором я теперь жил и где уже

третье столетие устраивают всемирные фестивали пива, именуемые

«Октоберфестами».

Неспешно я двинулся по узким, местами уложенным булыжником

тротуарам, разглядывая дома, фасады которых были очень похожи на

декорации спектакля, виденного мною лет семь назад в Баварском

государственном театре.

Странно, - размышлял я, – название пьесы забылось, сюжет – стерся из

памяти, а вот декорации запомнились. И ещё запомнилась реплика одного из

героев: «Не учите бабушку, как пить сырые яйца».

Глупая в принципе реплика, выпархивая из запасников моей памяти,

неожиданно зацепила ещё одно воспоминание, связанное с другом юности

Виктором Груббером.

У обоих у нас и деды, и отцы были с Украины и поэтому мы считались

украинскими немцами. Конечно, для подавляющего большинства населения

бывшего СССР мы были просто немцами. Причем, поволжскими. Но я с

Груббером знал, что к Волге ни мы, ни наши предки отношения не имели. Так

же, как, допустим, кавказские, крымские или прибалтийские немцы. И ещё мы

знали, что до Второй мировой войны на территории нынешней Украины

существовали немецкие автономные районы, работал немецкий театр, да не

один, выходили газеты на немецком языке, печатались книги, а потом всё это

сгинуло. Правильнее – испепелилось. Часть наших земляков, развеянных

войной, осела вначале в Германии, откуда в 1945-50 годах минувшего века

просочилась в Канаду, Австралию, Аргентину, США... Большинство же при

активной поддержке оккупационных войск Англии и Америки было отправлено в

сибирские и североказахстанские лагеря на вечное поселение. Наши с

Груббером родители попали во вторую группу, и это нас сближало.

Когда на излете существования СССР надежда восстановления

республики немцев Поволжья стала обретать реальные очертания, Груббер,

посомневавшись, решил переезжать в Калининград. «Эта земля нам ближе, -

говорил он. – Она роднее, чёрнозёмнее, немецким потом и кровью

пропитанная. Ну, подумай, что мы будем делать среди «волжанцев»? Они же

нас за своих не держат. А индейцами в США быть не хочется».

- Надеешься, что Калининград немцам возвратят или для нас

автономную республику там организуют? – спрашивал я Груббера.

- Переименовать Калининград в Кениг может и переименуют, а вот

немцам не возвратят, - без капли сомнения отвечал Виктор. И тряхнув головой,

присущим только ему и покойному Андрею Миронову манером, будто

отбрасывая волосы со лба, продолжал: - Поляки не позволят. Им же тогда свою

Речь Посполиту упразднять придется. Калининград ведь - кусочек, а главный

шмат Восточной Пруссии плюс Силезию Сталин полякам подарил. Поэтому

если Кремль Калининград вернёт, то придется Варшаве остальную Пруссию

отдавать. По-другому не получится. Что же касается автономной немецкой

республики или области, то тоже не верю. Граница там. А на границе те жить

должны, кому центр, как себе верит… И все же сердце моё на Балтике, а не на

Волге.

Вопрос переезда на жительство в ФРГ мы с Груббером не обсуждали. В

советские времена на это могли рассчитывать только те (в данном случае речь

о немцах), кто имел в Западной или Восточной Германии родственников первой

степени. То есть, отца, мать, родных сестер или братьев. У нас же с Груббером

там жили исключительно родственники второй и третьей степени. Поэтому тема

Калининграда была для нас весьма актуальной. Другое дело, что немцев ни

там, ни в соседней Прибалтике в советское время не прописывали. Но оба мы

не сомневались: прорвёмся.

Ландшафт Калининградской области, о чём я теперь могу судить,

побывав там и пожив в Германии, конечно, был немецким. Особенно, если

смотреть на её городки, с непременным остроконечным шпилем кирхи,

взлетающими из-за гряды двух, трёх этажных домов, крытых красной

черепицей, на разноцветные квадраты и прямоугольники полей, окруженных

изумрудными рощицами, на дороги, тесно обсаженные старыми дубами и

липами - издали. Только приблизившись, ты видел незаживающие рубцы

советской власти, кровоточащие язвы запустения и понимал, что перед тобой

не Фишхаузен, а Приморск, ни Пиллау, а Балтийск, ни Тильзит, а Советск…

Новые хозяева этой земли, отправленные сюда по разнарядке из российских и

белорусских областей сразу же после войны, чувствовали себя

временщиками. Устойчивый слух, что в 1995-м Калининградскую область

отдадут Германии (вначале под ней подразумевалась ГДР), и что сюда

возвратятся старые хозяева, изгнанные в 1946, вселил в новых жителей

синдром вечно отъезжающих, у которых одна рука занята соленым огурцом,

другая - рюмкой, поднятой на посошок.

- Трудно в такой ситуации работать, - сказал Груббер, когда мы впервые с

ним проехали по области.

- Трудно, - согласился я.

И тогда Груббер, к вещему моему удивлению, вдруг взял и процитировал

строки из «Кавказского мелового круга» Бертольда Брехта:

Всё на свете принадлежать должно

тому от кого больше толка, а значит,

дети – материнскому сердцу, чтобы росли и мужали,

повозки – хорошим возницам, чтобы быстрее катились,

а долина тому, кто её оросит, чтобы плоды приносила.

- Что ты этим хочешь сказать? – спросил я.

- То, что я и мои сыновья оросим эту землю своим потом.

- У тебя же две дочки. Откуда сыновья взялись? – удивился я.

- Здесь родятся, - без капли сомнения ответил Виктор. – Поэтому ни в

какую Германию, а уж тем более на Волгу я не поеду. Только в Калининград.

- Ну а я, пожалуй, в Германию, если получится…

… Получилось. Уже двадцать с лишним лет я живу в Мюнхене. А вот

Груббер (немцев, напомню, ни в Прибалтике, ни в Калининграде во времена

СССР не прописывали) прорвался в Калининградскую область. Там он купил

старинную немецкую усадьбу. Точнее то, что от неё осталось. Потом,

поднакопив денег, реставрировал дом и пристройки, создал транспортную

фирму, нанял человек семь работников. Только вместо сыновей у него родилась

ещё одна дочка. Но он не расстраивается - кенигсбергскую землю поливают

своим потом два его зятя – немец и русский.

Усадьбу, фирму, родственников Груббер называет не иначе как

прообразом будущей Германо-Российской Федерации. А на подначки

скептиков, мол, невозможно в одну телегу впрячь коня и трепетную лань,

радостно хохочет, указывая при этом на зятьев: «Который лань из них?! Оба -

пферды! Попробуй лучше отгадай, который из них русский, а который - немец».

И ведь действительно не отгадаешь: оба светловолосые, мускулистые,

белозубые и в присутствии тестя одинаково молчаливые.

Вспомнил же я о Груббере, нашагивая километры по тротуарам

Фрайсинга и, разглядывая аккуратные, будто со средневековой литографии

домики, потому что он всё ещё мечтает возвратить калининградским городкам-

местечкам исконные имена, а улицам-домам готическую строгость линий и

немецкую опрятность. Но нужно ли это? И если нужно, то кому кроме

Груббера? Потомкам прусских немцев? Может быть. А вдруг кое-кто из них,

если не большинство, захотят после этого возвратиться? И что в таком случае

будет делать Груббер со своими зятьями, дочками, женой, внуками, семью

работниками, дюжиной автобусов, коровами, овцами, гусями? Ведь наверняка

его попросят освободить обихоженную усадьбу с прудом, японским садом,

финской и русской банями, двухэтажным домом, на фасаде которого красным

кирпичом выложено готическими буквами Villa Erika. Уж больно хорошо здесь

и наверняка объявятся потомки тех, кому принадлежал и этот участок, и эта

вилла в двух километрах от балтийского побережья, и пять мачтовых сосен, что

гренадерами вытянулись у русской бани, сработанной Грубберовскими

зятьями. Что скажет он им на своем швабском диалекте? Мол, простите,

извините, но это теперь моё. Несерьезно. По крайней мере, с моральной, да и

юридической точки зрения. Хотя, конечно, можно попробовать найти

компромисс.

… Поднявшись на холм, тесно застроенный церковными зданиями,

опоясанными местами чугунной, местами кирпичной оградой с сохранившимся

кое-где рвом и крепостной стеной с замурованными бойницами я оказался на

смотровой площадке, откуда открывалась панорама города. Время близилось к

полудню, но туман столь частный в этих местах по утрам осенью, не рассеялся

и Фрайзинг неожиданно напомнил мне Калининград. Особенно, если смотреть

на его центральную часть с реставрированным кафедральным собором от

подножья уродливого 16-этажного здания недостроенного Дома советов,

возведенного на месте взорванного в конце 60-х прошлого века Королевского

орденского замка.

Интересно, подумал я, как бы выглядел Фрайзинг, окажись он в качестве

трофея в составе России? А Польши? Хотя, как говорят в таких случаях, хрен

редьки не слаще. Но Россия всё же предпочтительнее. В ней можно мечтать о

Германо-Российской Федерации, о которой мечтает Груббер. И не он один. В

Калининграде, даже общество есть, озадаченное сближением двух народов

вплоть до объединения и состоит оно на 80 процентов из русских.

Ещё раз, окинув взглядом приглушенный туманом Фрайзинг я медленно

стал спускаться по выгнутой дугой Клостерштрассе в направлении ратуши, у

которой договорился встретиться с дамами.

Ну, где же эта самая пивоварня, в которой оттягивались святые отцы? –

размышлял я, поглядывая по сторонам и продолжая удивляться совершенно

нереальной мультипликационной красоте домов, палисадников, скамеек,

почтовых ящиков, ажурных оградок и всего прочего, включая местных жителей,

в большинстве облачённых в национальные костюмы. Снова вспомнился

Груббер, точнее его любимая сентенция: «Нужно любить жизнь, а не её

бледное отражение в картинах, музеях, фотографиях». Во Фрайсинге, судя по

всему, жизнь не просто любили, здесь её - обожали…

- А вот и мы, - сказала жена, возникнув в дверном проёме бутика

дамской одежды. – Ну что нашёл самую древнюю пивную?

- Представляешь, не нашёл. А ты, вижу, Инессу потеряла.

- Она здесь. Расплачивается. Держи сумки, и давай перекусим где-

нибудь.

- Где-нибудь не годится. Нужно только в самом древнем ресторане, а

лучше - пивной.

- Здесь всё древнее. Не ошибешься. Давай быстрее. Я хочу местных

белых сосисок. А здесь, как и в Мюнхене, их подают только до обеда.

- Но я их не люблю.

- Не важно, - успокоила жена, - зато Инесса их не пробовала.

Представляешь!? А ты можешь свой любимый ростбратен взять или местную

форель... Кстати, рыбу лучше. В ней меньше холестерина и вообще…

Договорить жене помешала Инесса Степановна, в каждой из рук которой

было по два объемных пакета, а на лице застыло сомнение.

- Дорогие, я вся в нервическом состоянии, - сказала Инесса Степановна.

– Вот накупила, а нужно ли мне это? А вдруг не подойдёт?

- Ты же мерила, - успокоила её жена.

- Не в смысле размера, а в смысле цвета. Я забыла, какой цвет будет

модным в этом сезоне. Зелёный с бежевым…

- Между прочим, выдача белых сосисок заканчивается, - сказал я.

- Ну, конечно, мы же хотим угостить тебя белыми баварскими сосисками.

Оказывается, ты их не пробовала и это ужасно!

- Ну как же я их не пробовала, - обиделась Инесса Степановна. – Что же

я чукча какая-нибудь? Конечно, пробовала.

- Но не во Фрайзинге, - нашлась жена.

- А разве они здесь другие?

- Спрашиваешь?! Конечно другие.

Ресторан Вайнштефан, который мы выбрали потому, что стояли рядом,

оказался именно тем местом, о котором мечтает немного уставший, в меру

голодный, испытывающий жажду путешественник.

Меню, что подал официант, похожий на Александра Цекало, было

кратким, лаконичным, а главное истинно баварским: швайнхаксе, айсбайн,

вайсвурст, то есть, свиная нога по-баварски, свиная рулька с кислой капустой и

белые сосиски, состоящие на три четверти из телятины и на четверть из

свинины, которые 22 февраля 1857 года изобрёл мюнхенский повар Мозар

Зепп, карп в глинтвейне, естественно, форель и естественно пиво, которое нам

подали в запотевших литровых массах50, и которое даже не хотелось

закусывать, до того оно было великолепно.

Но всё прекрасное рано или поздно заканчивается. Завершился и наш

праздник, и мы отправились домой.

Какое-то время все молчали.

- Вы обратили внимание, какая круглая голова у официанта? – спросила

Инесса Степановна.

- Это который нас обслуживал? – уточнила жена.

- Да. Он ещё похож на какого-то русского артиста.

- На Цекало, - подсказал я.

- Точно. На Александра Цекало. Но вот на Каринку Карлицу похож

больше. Хотя голова у Цекало меньше, а ноги длиннее, чем у Карлицы.

- А кто это Каринка Карлица? Тоже актриса?

- Ещё та актриса, - хмыкнула Инесса, – аферистка она, врунья и воровка.

Неужели не знаешь? Не верю! Её все знают.

- Чем она занимается?

- Втирается в доверие, морочит голову, рассказывает, что родилась в

Москве, что преподавала там немецкий язык в элитной школе, что пианистка,

театралка, что по жуткой любви вышла замуж за немецкого архитектора,

отказавшись от выгодной партии с известным швейцарцем, а сама тем

временем высматривает, что у тебя спереть…

- Она домушница? – спросила жена

- Если бы! Хуже!

- Неужели – киллер, - хихикнул я.

- Встретишься – узнаешь, - помрачнев голосом, сказала Инесса.

- Ты меня заинтриговала. Так кто она? - не отрывая взгляда от дороги,

спросила жена?

- Я же сказала – аферистка, хотя и армянка.

- А то у армян аферистов нет, - снова не выдержал я. - Сплошные

арфисты и ангелы.

- Кто такие арфисты? – насторожилась Инесса Степановна.

- Те, которые на арфах играют.

- Ты всё шутишь, а мне стыдно, что у нас такие Карлицы есть, - вздохнула

она.

50 Масс - так в Баварии называют пивные кружки.

- Карлица - это фамилия? - спросила жена.

- Нет, но её все так зовут. Потому что она очень несуразно выглядит.

Голова – крупная, больше даже чем у Цекало. Волосы - густые, сапожной

щёткой торчат. Шеи нет, ног - тоже, так обрубочки. Вместо попы – кулачок. Зато

грудь – пятый размер. Очень она ею гордится и уверяет, что все мужчины её

хотят. Вообще-то Каринка в театре лилипутов работала, но потом была

вынуждена уйти, так как у неё корпус вырос, а конечности нет. То есть, карлицей

стала.

- А разве лилипуты и карлики не одно и то же? - спросила жена.

- Нет, не одно и то же. Лилипуты - просто маленькие люди, у них в теле

пропорции соблюдены. А у карликов - тело растёт, голова - растёт, а руки, ноги и

шея – остаются маленькие, как окорочка. Представляешь? А ещё лилипуты не

могут иметь детей, а карлики могут. Но зато они в большинстве злобные.

- Откуда ты всё это знаешь?

- Как откуда? От Рафаэля. Это сын моей старшей сестры. Он генной

инженерией ещё в институте занялся, а я ему помогала.

Каким образом? – потряслась жена. – Ты, что и в генной инженерии

специалист?!

- Нет, что ты. Он, когда к экзаменам готовился, мне свои конспекты с

вопросами-ответами давал. Ну, я вопросы по ним ему задавала, а он отвечал.

- Понятно. А где он сейчас?

- В Америке. В Чикаго. В главном центре генетических исследований. Эх,

какой парень, какой парень…

- А Карлица значит в Мюнхене, - констатировал я.

- Конечно в Мюнхене. Но архитектора уже бросила. Он оказался

порядочным, а она ведь аферистка. Ей с ним неинтересно, тем более вид на

жительство уже получила. Она чем занимается: в хорошую фирму устроится,

банк данных выкрадет и конкурентам продаст. А ещё распутничает. Мужики ведь

любят экзотику. А она – экзотика.

- В смысле? – не поняла жена.

- Она свои беспутства на плёнку снимает, а потом богатеньких клиентов

шантажирует. Не сама конечно, этим компаньон занимается. Уж где она его

нашла…

- Я про экзотику спрашиваю?

- Так я же тебе её описала: безразмерный бюст на двух куриных

окорочках.

- Ай, хватит, - сказала жена. – О чём мы говорим? О глупостях. Скажи

лучше, тебя домой завезти или к нам поедем?

- Наверное, домой. Ты устала, у меня дела.

- Какие дела? Давай к нам, а там видно будет.

Мы съехали с автобана на окружную. Женщины стали говорить об

открывающейся выставке полудрагоценных камней регулярно устраиваемой в

Мюнхене, а я вспомнил 1990 год. Москву. День рождения авторитета Леонида

Юферева и то, как в качестве подарка ему привезли огромный торт, из которого

неожиданно для всех вылезла сисястая коротышка, очень похожая на ту, что

описала Инесса Степановна.

- Ну как сюрпризик? – спросил Сережа Берлоев, которому принадлежала

идея подарка. – Она ещё и на фортепьяно играет и по-немецки может. В смысле

говорить.

- Не обижайся, - вздохнул Юферев, скептически оглядывая обмазанную

кремом полуголую круглоголовую девицу явно не славянской внешности, - но

на такую я бы даже в мои голодные двадцать не польстился. А сегодня мне

сорок исполнилось.

- Понял, - сказал Берлоев, - и, обернувшись к Сереже Андрееву, бывшему

при нём чем-то вроде секретаря-оруженосца, лениво-вальяжным тоном

произнёс: обтереть, полтинник в зубы, и нах хаузе.

А посидели мы тогда хорошо, радостно. С полной уверенностью, что

завтра будет никак не хуже. Но вскоре у Юферева случились неприятности.

Крупные. И у Берлоева тоже. Потом они их кажется, преодолели. Но я уже был

в Германии и, переезжая с места на место, потерял их из виду. А сегодня,

спустя много лет, этот эпизод моей прежней не всегда монашеской жизни вдруг

всплыл в памяти с удивительной ясностью.

Хотел бы я её повторить? Частично, пожалуй, да, а вот полностью…

Нет, полностью не хотел бы. Но вот прожить ещё одну жизнь, совершенно

другую, и где-нибудь в другом месте не отказался.

2014 г.

Мой друг Роберт Шнайдер

В переселенческом общежитии я вначале познакомился, а затем

подружился с Робертом Шнайдер – человеком отзывчивым и мастеровым, что

при наличии у меня двух левых рук, оказалось весьма кстати.

Прежняя жизнь этого человека, как и у всех российских немцев его

возраста, была тяжелой и трагичной, а вот в Германии вдруг стала «радостной,

но с зигзагами», как, смеясь, он сам говорил.

В 43-м прошлого века семья Шнайдеров, жившая тогда на Украине, была

унесена лавиной отступавших на Запад войск вермахта и оказалась в Австрии,

входившей тогда в состав Третьего рейха. Поэтому в первый класс Роберт

пошёл в окрестностях Вены. В 45-м их, как и подавляющее большинство

других российских немцев, депортировали обратно в СССР. Отца без

пересадок – в Сибирь, а остальных – в Акмолинскую область Казахстана.

Мать вместе с Робертом и другими детьми вырыла землянку, где они

стали жить, если это, конечно, можно так назвать. А вот работать она поступила

на местный карьер… каменотёсом, хотя до этого кайло или кувалду даже в

руках не держала. А что было делать? Жить-то хотелось.

Когда Роберту исполнилось 16 лет, к ним в класс, прямо во время урока,

зашли сотрудники местного НКВД вместе с директором школы.

Поздоровавшись, один из них скомандовал:

– Немцам встать!

Немцы, а было их в классе подавляющее большинство, поднялись с

мест.

– Девочкам пока сесть, а юношам выйти во двор и построиться, –

распорядился чекист.

Так Роберт Шнайдер попал на шахту рудника Бестюбе, где добывали

золото. Потом он работал на шахтах Краснодарского ртутного комбината. Всего

под землей в СССР Шнайдер в общей сложности провел 29 лет, приобретя

массу болезней. Выйдя на пенсию, шоферил, был сторожем. Построил три

дома. Завел троих сыновей от первой жены и дочку от второй.

Первая жена Роберта умерла, когда его старшему было семь лет, а

младшему – три года. Как в одиночку растил их, знает только он сам.

Ночами Роберт молился.

– Господи! – говорил он, услышь меня. – Дай мне силы, а лучше – дай

жену. Самую завалящую, самую неумелую грязнулю, но жену, так как не могут

дети без матери.

И чудо свершилось. Его просьба добралась до адресата. В этом Шнайдер

уверен, т. к. Бог дал ему в жёны именно такую женщину, о которой он просил, да

еще с ребёнком. Роберт был счастлив.

Тут нужно пояснить, что отец Шнайдера вскоре по возвращению из

Сибири умер, а мать, сестра и два брата в конце семидесятых уехали в ФРГ.

Спустя какое-то время засобирался в Германию и Роберт. Но вот незадача – его

жена, о которой он молил Бога, вдруг сказала:

– Не поеду я к твоим фашистам – и баста! Но если дом, имущество,

скотину на меня перепишешь и дашь в придачу десять тысяч рублей (а было

это, замечу, в 90-м году), то тебя отпущу.

Шнайдер вряд ли променял бы жену на Германию и, наверное, остался в

кубанском колхозе, в котором жил, уйдя на ранний, но заслуженный, отдых.

Однако он узнал, что благоверная регулярно доносит на него в КГБ. Это

Роберта обидело. Да так, что он отчаянно захотел, чтобы его дети непременно

стали жить там, откуда пришли его предки, чтобы на них не доносили, и никто

не обзывал их фашистами.

Заняв денег у друга и вручив их жене, переписав на нее всё имущество и

оформив развод, Шнайдер уехал в ФРГ на воссоединение с родственниками.

А перед самым отъездом произошло в его жизни ещё одно важное

событие - Роберт в третий раз женился. На этот раз он ни о чём не просил

Бога. Совсем наоборот, его попросили. Конечно, не Бог, а младшая сестра,

давно уже жившая в Кёльне, где имела "фройнда" много старше себя,

прилично оплачиваемую работу, а вместо детей – кота.

Узнав, что Роберт собрался уезжать, она заморочила его письмами, в

которых обязательно присутствовала просьба: "Женись, милый братец, на моей

самой дорогой и незабвенной подруге юности Таньке, без которой я здесь

изнемогаю".

Роберт, как он сам говорит, был человеком не слишком эрудированный, и

слово "изнемогаю" несколько его смутило. Поэтому в ответном письме он задал

вполне резонный, на его взгляд, вопрос: "А что, сестра, уж не лесбиянка ли

ты?".

– Ну что ты!? – успокоила сестра. – Просто Танька – моя лучшая

подруга, и мы обе тебя любим. Я – как сестра, а она – как женщина. И потом –

она ведь в "Интуристе" работает, литературный немецкий знает, и хочет этому

самому литературному обучить твоих детей, соответственно – моих

племянников и племянницу.

Тем временем Танька тоже времени не теряла. Роберта, жившего у

товарища, она постоянно завлекала в свою двухкомнатную квартирку, поила

заморскими винами и под гитару пела русские романсы. Она говорила:

– Ах, Роберт, ну почему ты такой противный? Почему я тебя так

полюбила? Почему ради этой бездонной любви готова бросить Россию в столь

трудный и переломный для нее момент?!

Роберту подобных слов никогда слышать не приходилось, и ему было

приятно. Тем не менее, он подозрительно спрашивал:

– А детей моих литературному немецкому выучишь?

На что Танька неизменно отвечала:

– Да я их, если пожелаешь, какому хочешь языку выучу! Хоть турецкому.

– А вот этого как раз и не нужно, – серьезно отвечал Роберт

Свадьбы не было. Просто однажды утром Шнайдер обнаружил в своем

паспорте штамп, свидетельствующий, что снова состоит в браке. Это его

удивило. Но Танька успокоила:

– Я, милый, решила поберечь тебя. Зачем тебе общаться с этими

черствыми чиновниками из ЗАГСа? Отвечать на их глупые и низменные

вопросы? Ну, не томи меня, ласковый, не томи...

– Не буду, – сказал Роберт, – только я не совсем понял?

– Возьми меня, – прошептала Танька, – прямо здесь, сию минуту и по-

шахтерски.

– А может, лучше по-стахановски? – серьезно спросил Роберт,

расстегивая штаны.

…Приехав в Германию и подав, благодаря Робрту заявление на немецкое

гражданство, Танька резко изменилась. Теперь она его, как выяснилось, уже не

так любила. Готовить тоже не готовила, поскольку не умела. Детей Роберта – не

то, что языку Гёте и Шиллера учить не стала, но даже анкеты на их вызов в ФРГ

заполнять не захотела. А ещё Танька заблудила с беглым московским

чиновником по кличке Министр, улизнувшим в 92-м в Берлине с какой-то

конференции и сдавшегося американцам. Но те, изучив бумаги, которые он

приволок в огромном искусственной кожи портфеле, никакого интереса к ним

не выказали и за ненадобностью передали Министра своим немецким

коллегам.

Крушение «американской мечты» и нависшая перспектива возвращения в

страну исхода так ошарашили Министра, что он много чего наплел спецам из

Пуллаха. Например, что в Москве у него широченная сеть тайников и надежные

информаторы в Кремле. Что он обладает сведениями об агентуре КГБ и ГРУ,

законсервированной в бывшей ГДР. Что… Впрочем, эти его фантазии к нашей

истории не относятся. Главное – ему почти поверили и на всякий случай

спрятали в нижнебаварской глубинке в переселенческом отеле, где он и

познакомился с Танькой.

…Выслушав сбивчивые и суровые обвинения в аморальности, Танька,

даже не обернувшись от зеркала, перед которым вертелась, с насмешливостью

в голосе молвила:

– Это тебе, дубина-подземная, не совок лапотный, а Европа. Здесь

демократия и полная свобода. Поэтому, если еще раз вякнешь или возразишь –

с кем и куда мне ходить, то полицию вызову.

Особо Роберта обидело даже не то, что его «дубиной подземной»

обозвали, а то, что вроде как детей своих из-за этой сучки обманул. Сначала он

хотел ей врезать, чтобы стенку продавила, но потом раздумал. Вдруг детям

навредит?

– А ну, брысь отсюда! – сказал он Таньке. – Разводиться с тобой буду.

Завтра! Но прежде в амт схожу, пусть твои документы на немецкое гражданство

остановят.

Всего ожидал Роберт после таких слов, но только не истерики.

Вальдемар Брандт, инженер из Целинограда, переименованного позже в

Акмолу и объявленного в 1997-м году столицей независимого Казахстана

(Брандт жил в соседней комнате отеля, отделенной от Робертовой картонной

стенкой), позже рассказывал: "Огонь-баба! Как услышала про развод, долго

смеялась. Потом, как узнала, что по немецкому закону назад могут отправить,

стала рыдать, словно уже отправили. Сначала нам даже интересно было, но

потом устали. Попросили Роберта кончать эту канитель – считай, неделю, будто

на сцене вместе с Дездемоной и Отелло живем, только неясно – кто кого

придушит. Ну, Шнайдер и перешёл в другую комнату".

Дело о разводе длилось почти два года. Очень уж Таньке не хотелось

покидать землю Робертовых предков.

Наконец, их развели. Вместо Краснодара Танька всё же уехала в Кёльн к

сестре Роберта, с которой тот насмерть разругался и которую к тому времени

бросил «фройнд». А Шнайдер, тем временем, вызвал своих сыновей с

семьями, помог им определиться и дал денег на первое время.

Кроме того, он регулярно слал вещи и продукты другим своим детям –

дочке и парню, которого усыновил. Это было не так просто, ведь он жил на

пособие. В России Шнайдер был пенсионером, а вот Германия не хотела

признать его "рентнером" из-за "молодости". Кроме того, чиновники никак не

могли понять, что побудило Роберта спуститься в шахту в 16-летнем возрасте,

вместо того, чтобы продолжать свое образование в школе. Из-за этого

"непонимания" ему отказали в признании нескольких лет подземного

шахтерского стажа и предложили поработать ещё восемь лет в Германии,

чтобы потом с чувством выполненного долга уйти на заслуженный отдых по

возрасту.

Справки о "неполной трудоспособности" из-за полученных на

производстве травм желаемого впечатления на чиновников не производили. И

объяснения, как НКВД загнало его подростком на ртутную шахту, они в расчет

почему-то тоже не брали, а, улыбаясь, просили нотариально заверенную

бумагу, подтверждающую факт "загона". Мол, закон этого требует. Роберт, хотя

человек, в общем-то, мягкий, в данной ситуации был непреклонен: "По мне

хоть закон меняйте, но платите пенсию". Закон, скорее всего, не изменят.

Поэтому неясно, когда Роберт, наконец получит свою пенсию. К слову, весьма

внушительную, так как в Германии шахтерский труд, может, и не столь почётен,

какаким был в СССР, зато относится к разряду высокооплачиваемых.

Чем дольше ждал Роберт пенсию, тем спокойнее, мужественнее и

моложавее он выглядел. На запястье левой руки у него появилась

серебряная цепь, а на шее – платиновая (обе, к слову, подаренные, а вот кем

конкретно - неважно). Из тканей он стал предпочитать натуральные, с

минимальным "вкраплением" синтетики, из фасонов - романтичные. От

коренного немца (по крайней мере, внешне) его уже было не отличить.

На удивленно-завистливые вопросы аусзидлеров: "Интересно, на какие

шиши ты так вырядился?" Шнайдер неизменно отвечал: "Меньше шпаруй,

кумпель, и не считай чужой гельд". Эта лингвистическая смесь баварского,

немецкого и русского звучала весьма убедительно. "Кумпели" отстали.

Ещё Шнайдер стал регулярно посещать Лютеранскую церковь и лечить

знакомых всевозможными травами и кореньями, которые "по народной

медицинской науке" собирал в Баварских лесах.

К нему зачастили вдовушки, жалующиеся на плохой сон, ломоту в

пояснице и головокружения. Роберт внимательно их выслушивал и бесплатно

выдавал настойки собственного изготовления с пояснениями, написанными

простым карандашом на тетрадных листках в клеточку. Во всём же остальном

был чрезвычайно строг, никак не реагируя на весьма двусмысленные намеки

или вопросы: «А массаж вы делаете?»

– Хватит, отжениховался, – бурчал себе под нос Роберт, когда очередная

посетительница покидала его комнату в переселенческом общежитии. – Мне не

о бабах, а о своих детях думать нужно.

Иногда он позволял себе "пропустить по маленькой" с бывшим лихим

"дальнобойщиком" из Чимкентской области, а ныне пенсионером Готлибом

Маерле. Последнего никто и никогда не видел без засаленной, привезённой

ещё из Казахстана, фуражки, надвинутой на огромный пунцовый нос. За это его

прозвали "кепочником", но Маерле не обижался.

– Если бы знал, – говорил он, – что в этой сратой Германии приличной

кепки ни за какие деньги не достать, я бы в сельмаге вагон их купил.

– Так закажи, пусть привезут, – советовали друзья.

– Кому закажи?! Назарбаеву?! Все уже здесь. Весь наш колхоз

"Последний вздох Ильича" на Баварщину переехал.

Говоря это, Готлиб горестно вздыхал и ловким движением головы сдвигал

кепку на самую переносицу.

– Дайте лучше закурить. Если, конечно, курящие имеются?

Тщательно размяв сигарету, крепко затянувшись и выпустив ноздрями

две мощные струи дыма, "кепочник" извиняющимся тоном изрекал:

– Однако, и сигареты здесь тоже говно. Трава, на одеколоне. И это,

извиняюсь за прямолинейность, мне не нравится.

Потом, пристально глядя в глаза одному из собеседников, но, обращаясь

ко всем, спрашивал:

– Ну что, оторвемся по маленькой?

Если при этом присутствовал Рудик Ланге, когда-то надежда и гордость

Целиноградского политехнического института, то он традиционно спрашивал

Готлиба:

– А как на это мероприятие ваша бабка посмотрит?

Столь же традиционно "кепочник" отвечал:

– Гуляй вошь, пока баня на ремонте – она в церкву пошла!

В отличие от Роберта и своей набожной бабки Матильды, Готлиб в

церковь не ходил. Трав и кореньев не собирал, сквернословил, презирал

знаменитое баварское пиво и обожал простое красное испанское вино.

Особенно дешёвое - в бумажных пакетах.

Невзирая на столь разительную непохожесть, Шнайдер и Маерле

дружили. Наверное, потому, что Роберт никогда не спорил с "кепочником" и не

пытался наставить на путь истинный. Бабка Матильда изредка такие попытки

предпринимала, а свидетель Иеговы Фердинанд Штромайер – регулярно.

"Кепочник" его не любил и называл "колдуном".

Сказать что-то нехорошее ему в глаза матерщинник Маерле боялся.

Когда в конце улицы появлялся Штромайер с портфелем-дипломатом, набитым

иеговистскими прокламациями и пояснениями к Библии, "кепочник" шепотом,

отводя взгляд в сторону, говорил стоящему с ним рядом:

– Видишь того козла? Будь осторожен. Он мне два пакета испанской

бормотухи заколдовал. Три дня с унитаза не слазил.

А дело было вот как. Однажды Рудик Ланге, зная в подвале место, где

Готлиб прячет от бабки пакеты с вином из «Нормы», незаметно спустился туда

и с помощью медицинского шприца опорожнил. Тем же путем он наполнил их

молоком и поставил на прежнее место.

Крик, которым огласил окрестности Готлиб, приложившись к пакету и

глотнув молока, поднял в небо стаю голубей, обитавшую на крыше

аусзидлеровского отеля и насмерть перепугал развешивающую в этот момент

выстиранное белье Анну Дорфлер. Что же касается других его обитателей, то

все они, к счастью, отсутствовали – учились, работали, болели, закупались… А

вот Готлиб решил освежиться.

– Лучше бы этот паскудник Штро (так сокращенно называли Фердинанда

Штромайера земляки) написал в пакет, – кривясь, словно только что разжевал

горькую пилюлю и забыл её проглотить, говорил собравшимся вечером

землякам Маерле. – Он ведь, зараза, вино в молоко превратил. А мой организм

его не принимает! У меня только от одного вида или запаха этой субстанции –

понос…

– А может, ты пакеты перепутал? – с явным недоверием в голосе перебил

его Роберт Шнайдер.

– Я?! Перепутал?! – взвился Маерле. – Это только богатые, словно

акулы, глотают всё и не думают. А я – бедный. Я насладиться хотел. И как же

это я мог перепутать?! На, глянь. Я их специально сохранил, – протянул он

Шнайдеру кирпичеобразный пакет с нарисованными на боках огромными

виноградными кистями.

Тот осторожно взял его и, прищурившись, глянул в продырявленное в

верхнем углу отверстие. Потом понюхал и сказал:

– А ведь, кажется, действительно молоко. Только скисшее.

– Скисшее-прокисшее, – передразнил его Маерле. – У меня даже в

детстве от этого пойла понос был. А про теперь и говорить не хочу.

– А с чего ты взял, что Штро пакеты заколдовал? – вмешался в разговор

до этого хранивший молчание Йоган Брандт, недавно возглавивший местное

отделение Землячества немцев из России. – И вообще, как это возможно?

– Ты его об этом спроси, тем более что ты теперь вождь, – буркнул

Маерле. – А конкретно мне он сам говорил, что лучше выпить пол-литра

молока, чем литр бормотухи. И в прокламациях его об этом написано. Но я их

не читал.

– А может это предзнаменование свыше? – пряча улыбку, сказал

Шнайдер. – Мол, хватит, отрысачил своё, пора и об организме подумать, и о

душе.

– Я свой организм, – посерьезнев лицом, ответил Готлиб, – собираюсь до

конца износить. Чтобы ничего от него не осталось. И поэтому проводить всякие

там опыты над собой позволения не давал. А о душе моей бабка Матильда уже

позаботилась. Так что не волнуйся.

– Ясно, - сказал туша сигарету о бордюр тротуара Рудик Ланге. – Если не

возражаете, герр Маерле, я лично передам эти ваши слова Штромайеру.

– Не возражаем, – сказал Готлиб. – И лучше прямо сегодня.

Именно после этого случая Маерле проникся к Рудику ещё большим

уважением, а вот общества колдуна Штромайера стал избегать.

…Кроме Готлиба Роберт еще дружит с Гансом Альгемайром, который

воевал в тех местах, где родился Шнайдер. Они беседуют о религии и о

прошлом.

Ганс Альгемайер утверждает, что на Восточном фронте не сделал ни

единого выстрела, так как служил шофером на грузовике и доставлял продукты.

Роберт эту версию не оспаривает. Его занимает другая проблема – почему

местные немцы, особенно те, кто прошел войну, так любят русских.

Альгемайер охотно объясняет:

– Мы любим русских за их душу, человечность и за их разгильдяйство.

Мы их любим за то, чего, на наш взгляд, недостает самим.

– Какого разгильдяйства немцам недостает? – уточняет Роберт.

– Весёлого, – поясняет Альгемайер.

– Зачем же воевали тогда? – спрашивает Роберт.

– Нас никто не спрашивал. Нам просто приказали.

– Это не совсем четкий ответ, - говорит Роберт.

– Чтобы это понять, нужно очутиться в прошлом.

– Это невозможно.

– Это возможно, – говорит Альгемайер.

Как?

– Читай Библию.

Роберт умолкает. Потом, поразмышляв, переходит к новой теме их

нескончаемой дискуссии:

– А вот для вас, коренных, мы кто – русские или немцы?

– Лично для меня все переселенцы из России - немцы. Я так воспитан, я

знаю историю.

– А для других?

– Для тех, кто помоложе, вы, конечно, – русские. Они не знают вашей

истории, не знают, что вас всех депортировали, что в лагерях сидели, не знают,

что в ваших паспортах записи были – "немец".

– А может, не хотят знать?

– Их так воспитали, – говорит Альгемайер. – Многие сейчас считают, что

немец только тот, кто родился в Германии.

– Вне зависимости от того, кто его родители?

– Вне зависимости.

Шнайдер оживляется:

– Значит, если свинья опоросилась в конюшне, то её поросята уже не

поросята, а жеребята?

Альгемайер укоризненно вздыхает:

– Зачем ты так все упрощаешь?

– Я не упрощаю. Чиновник из управы по фамилии Кляйнмюллер,

ведающий выдачей аусвайсов аусзидлерам, тоже что-то в этом роде говорил.

– А ты что?

– Я не стал спорить, я спросил: "Значит, я вроде и не немец?"

"Естесвенно не немец, – ответил Кляйнмюллер, – вы же не в Германии

родились". Тогда я спросил: "А вот мужик, допустим, вашего возраста и веса, у

которого мама – негритянка из Ганы, а папа – албанец из Тираны, но который

родился в Нижней Баварии, он, значит, немец? Точнее, баварец?"

Альгемайер громко хохочет, оглушительно хлопая себя по бокам, плотно

обтянутым кожаными штанами, истёршимися от многолетней носки и

ставшими от этого ещё дороже. Он хорошо знает Кляйнмюллера и несколько

его недолюбливает.

– Ну, и что Кляйнмюллер тебе на это ответил? – спрашивает он, утирая

слезы.

– Пятнами покрылся и слегка запах.

– В смысле, завонял? – ещё громче хохочет Альгемайер.

– Почти. Но не так, чтобы очень.

– О-о-о, - восторгается Альгемайер, – я приглашаю тебя. Мы непременно

должны рассказать эту историю в нашей кнайпе.

Вот так непринужденно и не очень затейливо текла жизнь Роберта

Шнайдера до того момента, когда однажды вечером, выйдя на прогулку, он

решил снова обратиться с просьбой к Богу.

Если откровенно, то мысль об этом посещала его давно, но он гнал её,

справедливо считая, что незачем беспокоить Всевышнего пустяками. Тем более

по одному и тому же поводу.

Но в то же время Роберт был человеком глубоко верующим и всякие

важные решения в своей судьбе и судьбе своих детей не хотел принимать, не

посоветовавшись. А с кем тут ещё советоваться? Не с Готлибом же.

Одним словом, захотел Роберт под зиму жизни встретить женщину,

которая бы его полюбила, и которую бы он полюбил. Хотел, чтобы она была

почти красавица, чтобы у неё была ладная фигура, чтобы была не

обязательно очень умной, но непременно доброй, гостеприимной и

чистоплотной. И ещё: чтобы прежняя её жизнь была тяжелой и грустной, но

опять-таки не слишком. Хватит того, что мне самому досталось, размышлял

Шнайдер.

…Роберт поднялся к опушке баварского леса. Горы уже потемнели, а

Дунай, плавно изгибающийся в этом месте и далее несущий свои воды в

сторону Пассау, еще серебрился. Роберт подождал, пока солнце окончательно

скатится за невидимый отсюда Штраубинг, и обратился к Богу с молитвой...

...Через десять дней, в первых числах сентября 93-го, он встретил Анну.

Вообще-то Шнайдер и раньше видел её, но только теперь понял, что она

именно та женщина, о которой мечтал.

Как выяснилось позже, Анна ни о чем подобном – вроде встречи со

Шнайдером, Всевышнего не просила, однако факту этому обрадовалась, да и

живут они с Робертом счастливо. Теперь уже давно.

Своей дружбы с "кепочником", Альгемайером и прочими Шнайдер не

прекратил, а Анну его привычки и чудачества нисколько не раздражают. Он

собирает и сушит травы, два раза в месяц посещает с ней ресторан и иногда

ездит в соседний чешский городок Клатове за «настоящей русской колбасой» и

«натуральной рыбой».

– Ну, как дела, молодожён? – спрашивает его теперь Готлиб Маерле.

– Спасибо, грех жаловаться, – говорит Шнайдер.

– А с Анной как?

Роберт улыбается:

– Мне её Бог за все прежние мучения и испытания подарил.

– Может, и мне о чём Бога попросить? Я ведь не меньше твоего страдал.

– Попроси.

Готлиб задумывается.

– А чего просить? В "Норму" испанское вино в пакетах завезли? Завезли.

Бабку свою, хоть и вредную, менять не хочу. Чего просить, Роберт? Может,

подскажешь?

2004 г.

День сурка

Поэт и кочерга

Иногда задумываюсь: почему всех нас – переселенцев, эмигрантов,

беженцев – так тянет в места, которые мы, как казалось, покинули с радостью и

навсегда? Ну, с теми, кого в Западную Европу выплеснули первая и вторая

волны эмиграции, всё более-менее понятно. Их мучили ностальгия,

оскорблённое достоинство, несбывшиеся надежды, терзал факт вынужденного

расставания с Родиной. А нас? Нам-то что здесь не сидится?

Когда в конце 91-го я уезжал из Москвы, то был уверен – навсегда. Ни

обиды, ни злобы, ни разочарования к оставляемому городу, стране и людям, в

них живущим, я не испытывал. Просто, направляясь в Германию, я, как и

большинство российских немцев, считал, что тем самым ставлю точку, а

правильнее – завершаю долгое, местами трагичное путешествие, в которое

отправились ещё мои прадеды. Маршрут нашего странствия пролегал по

Украине, центральной России, Сибири, Казахстану, Узбекистану, снова России и

изобиловал многими, порой не самыми приятными приключениями.

Поколесив по Германии и обосновавшись в Мюнхене, я, по крайней мере,

для себя, решил: Всё! Хватит! Пусть теперь, как пел Высоцкий, пробуют другие,

ну а я в ту сторону, где восходит солнце – ни ногой.

Но однажды раздался телефонный звонок, и товарищ, живущий в

Берлине, предложил съездить в Москву. Причём не в гости, не туристами, а с

важной миссией.

- Понимаешь, - начал он, – нас здесь, говорящих, а то и думающих по-

русски, - уже миллиона четыре. Прикинь, много это или мало?

- Достаточно, - уклончиво ответил я.

- Не кажется ли тебе, - не обратив внимание на мой уклончивый ответ,

продолжил товарищ, с которым мы познакомились в начале 80-х в Ташкенте,

куда он приехал в командировку из Риги, - что мы с тобой не только в

состоянии, но и должны помочь дальнейшему сближению Германии и России?

- А это нужно?

- Естественно! – с неотвратимой убеждённостью сказал он.

- А Америка не обидится?

- Да бенладен с ней! – засмеялся товарищ. - Главное – этой идее

симпатизирует часть российского руководства и ряд депутатов Бундестага.

Весьма, замечу, влиятельных...

- Ну а я-то здесь причём?

На какое-то мгновенье воцарилась пауза. Товарищ кашлянул и, почему-то

понизив голос, сказал:

- Ты же помнишь, как раньше, когда мы ещё жили в Союзе, отбирали

депутатов на партийные, комсомольские и прочие съезды?

- Припоминаю.

- Вот и нам, следуя тому же принципу, нужна доярка, оленевод, знатный

лесоруб и поэт-песенник.

- Нам - это кому?

- Тебе и мне. Более в нашей инициативной группе никого нет.

- Во, как! – потрясся я. – А кто нас в неё ввел?

- Да какая тебе разница? - озлился товарищ, которого для простоты

изложения впредь буду называть Борисом Семёновичем.

- Действительно, - согласился я.

- А почему я тебя в соратники выбрал, так дело, которое замышляется, с

первым встречным не начинают? Теперь ты понял?

От этих его слов настроение моё резко улучшилось. А ещё вспомнилась

притча о старом цирковом коне, который, заслышав звуки духового оркестра,

моментально взбрыкивает копытом и начинает легонько ржать. Но проблема

заключалась в том, что несколько лет тому назад я принял окончательное и

бесповоротное решение – ни в каких партиях, движениях и организациях более

не участвовать, о чём в предельно уважительно напомнил Семёнычу.

- Понимаю, понимаю, - сказал он, внимательно выслушав меня. – Но

инициативную группу, надеюсь, ты поможешь сформировать?

- Помогу.

- А в Москву, в Кремль, за казённый счёт не поедешь?

- Не поеду, - решительно сказал я.

- Ладно, - согласился он. – Не буду переубеждать. Но, зная твои

неожиданные знакомства, прошу свести меня с людьми, которым Россия и

Германия одинаково близки и дороги. Ты понимаешь, о чём я говорю?

- Не очень, но догадываюсь.

- А я тоже буду искать, - заверил, прощаясь, товарищ, - но больше

надеюсь на тебя.

… Следующие три месяца мы регулярно перезванивались, делясь

преимущественно горестными открытиями и выводами, нежели радостными

находками.

Как выяснилось, в нашем окружении преобладали пофигисты,

зашоренные ура-патриоты, граждане, во всём происходящем усматривающие

происки КГБ, нацеленные конкретно на них, или люди, гордо именующие себя

космополитами. А нам были нужны неконфликтные, умеренно-разумные,

немеркантильные интеллектуалы, симпатизирующие идее духовного,

культурного, экономического и прочего сближения Германии с Россией.

Конечно, знай те, с кем об этом самом сближении я беседовал, истинные

причины, зачем я об этом вдруг заговорил, бесспорное большинство

кандидатов на посещение Кремля, моментально призналось бы в любви не

только к России и Германии, а в чём-нибудь более существенном. Но я был

осторожен, помня совет Конфуция: благородный муж сам должен нести

ответственность за свои ошибки. Поэтому я не спорил, предпочитая слушать,

как они тоном оракулов вещали, что Германии, если с кем и сближаться, то

конечно не с «лапотной Россией», а с «утончённой Грузией», «древней

Арменией», «мудрым Узбекистаном»… Ну это в зависимости кто и откуда

приехал. Или что ей, т. е. Германии, прежде восстановления немреспублики на

Волге нужно потребовать, а уж потом о культуре и прочей чепухе говорить.

Другие уверяли, что вместо сближения с «кацапо-монголами», Германии давно

пора объединиться с «прародиной ариев Украиной», создав соответствующую

федерацию и отменив визовый режим. И, конечно же, звучал извечный вопрос:

«А почему снова обойдён Израиль? Нет, вы всё же ответьте: Почему?!».

Как бы то ни было, человек тридцать приверженцев любви и дружбы

Германии с Россией я нашёл. Ещё приблизительно двадцать отыскал Семёныч,

одновременно согласовавший программу визита инициативной группы в

Первопрестольную с одним достаточно известным московским сенатором-

олигархом, взявшимся оплатить поездку и пребывание делегации. Зачем это

ему было нужно, и кто на это его подвигнул, я догадывался, но в детали не

вникал. А вообще неожиданный шанс использовать этого самого олигарха в

благих целях, т. е. сближении двух стран, которым искренне симпатизировал, я

счёл одновременно полезным, благородным и оригинальным.

И вот тут-то настал самый для нас ответственный и щекотливый момент

– отбор кандидатов на поездку. Для этого Семёныч специально прилетел в

Мюнхен, разместился в гостинице. Но прежде, чем приступить к отбору мы с

ним отправились типа выпить чаю в Английский парк.

Вас, уважаемые читатели, это удивляет? Но где ещё я мог выслушать

секретную информацию, не опасаясь, что разговор записывают? Да, от

разоблачений Сноудена нас отделяла тогда вечность, но оба мы были не столь

наивны, чтобы доверять сокровенное телефонной трубке или электронной

почте. А вот тет-а-тет в Японском чайном домике Английского парка казалось

надёжным. Только не подумайте, что подвиг меня к этому «Канкан в

Английском парке»51. Об этом фильме я слышал, но не видел. И вообще,

советские фильмы о шпионах - такая же муть, как американские. Другое дело

итальянские или французские. Вот их смотреть можно. Написав эти строки,

вспомнил забавный, но весьма характерный эпизод, касающийся шпионов.

В 1992 году я впервые переступил порог Радио «Свобода»,

располагавшегося тогда в Мюнхене, на территории Английского парка. Всё там

было мне в новинку, всё интересно: как-никак «главное гнездовье

антисоветчиков», которых я слушал, что называется, с младых ногтей.

Помните: «Есть обычай на Руси, ночью слушать Би-Би-Си» - в моём случае

«Свободу».

С одним из первых, с кем я там познакомился и стал приятельствовать,

был режиссёр Борис Бурштейн: весёлый, саркастичный и, как мне казалось,

знающий всё и обо всём. И вот как-то стоим мы с ним утром в коридоре, а мимо

нас проходят сотрудники русской, украинской, грузинской, армянской,

азербайджанской, польской и других редакций. Со всеми ними мы здороваемся:

Борис – потому что всех знает, а я из вежливости. Но мне было интересно

узнать фамилии этих людей. Ведь столько лет слышал их голоса.

«Это кто?» – спрашиваю Бориса шёпотом. «Это, – отвечает он, – такой-

то, такой-то». То есть называет фамилию. «А это?» – «А это… Это такой-то», –

с некоторой, как мне показалось, пренебрежительностью роняет он. «А вот эта

женщина?» – снова интересуюсь я. «Это не женщина, – поправляет меня

Борис. – Это форменное о-го-го с прибором!» И, глянув по сторонам, называет

фамилию.

В обед мы снова встретились с Бурштейном. «Слушай, Боря, – спросил

я, – почему ты утром, когда мы стояли у проходной, фамилии своих коллег

произносил как-то по-разному? Или мне показалось?» – «Ничего тебе

не показалось, – ответил он, – я ведь звукорежиссёр и поэтому голосом как бы

подчёркивал их значимость и сущность. Вот, например, С. Он работает только

на две разведки – ЦРУ и КГБ. Поэтому я к нему так, по-простому.

А вот К. обслуживает, кроме этих, ещё „Моссад“, БНД и, как я слышал,

болгарскую разведку. Согласись, что такому человеку просто взять и сказать

„привет“ неприлично. Ну а М., так тот только на ЦРУ и работает, а корчит, корчит

из себя…» – «Прости, – перебиваю его. – Ты это серьёзно?» – «Шутить после

работы будем, – строго проронил Борис. И добавил: – Но о том, что услышал,

не болтай. А то ведь зонтиком кольнуть могут52».

Наверняка он тогда юморил, но в каждой шутке, как известно, только

доля шутки. Тем более что настоящий советский разведчик на «Свободе»

действительно трудился и ни кем-нибудь, а главным редактором русской

службы. Но в феврале 1986 г. в связи с побегом в Греции полковника 5-го

Управления КГБ Виктора Гундарева, Туманов, по команде из центра

возвратился в СССР, т. к. возникла реальная опасность, что тот его сдаст

американской разведке. Но примечательно другое. На «Свободе» Туманов так

привык критиковать политику Советского Союза, что вплоть до самой смерти в

1997 г. продолжал активно этим заниматься, а после крушения СССР принялся

51 Политический детектив Валерия Пидпалого снятый по мотивам романа Ростислава

Самбука "Горький дым" в 1984 г. на киевской киностудии им. Довженко.

52 Намёк на криминальную комедияю «Укол зонтиком» с Пьером Ришаром в главной

роли.

резко критиковать политику Российской Федерации. Ну а мы, уважаемые

читатели, возвращаемся в Английский парк Мюнхена, которому, если верить

рекламным проспектам, равного нет даже в самой Англии.

По наивности (какой вменяемый мюнхенец или гость города в обед

отправится не в пивную, а в чайную) мы незарезервировав места вошли в

Чайный домик и угодили прямо на японскую чайную церемонию, на которые, об

этом мы узнали позже, люди записываются едва не за месяц. Но нам

фантастически повезло – два места нашлось. И пока девушки в кимоно что-то

разливали да смешивали в склянках и чайничках, старинный друг, поджав под

себя ноги, как того требовал ритуал, ввёл меня в курс ситуации. Да, забыл

уточнить - я тоже пребывал не в самой удобной позе и без обуви, но говорили

мы, как и предписывала традиция, негромко и о возвышенном.

По словам Семёныча, то, что нам и десяткам тысяч других бывших

граждан СССР, перебравшихся на постоянно-временное жительство в

Западную Европу, Северную Америку и кусочек Ближнего Востока, казалось

само-собой разумеющимся тем, кто находился у штурвала обновлённой России,

стало откровением. Узнав, что вчерашние переселенцы, «предатели родины»,

«отщепенцы», беженцы, колбасные эмигранты сумели не только не затеряться

в джунглях дикого, но местами весьма комфортного Запада, но и занять

достойные позиции в таких важных для России странах, как Германия, США,

Франция, Канада и Израиль они очень возбудились. При этом особо их

заинтересовали те, что обосновались в ФРГ.

Попутно Семёныч поведал мне, что в одиночку уже слетал в

Первопрестольную. А побывав там, пришёл к выводу, что миллионы

русскоговорящих Германии представляются Москве неким экзотическим

островом, то ли Кубой времён совсем молодого Кастро, то ли Крымом из

романа Аксёнова «Остров Крым». Никто из высоких чиновников, с которыми он

говорил, не мог поверить с первого раза, что в Германии существуют десятки

различных общественных организаций бывших их соотечественников, выходят

газеты и журналы на русском, крупнейшие партии апеллируют к русскоязычному

избирателю – и это безо всякого содействия со стороны России. Выросло,

словно само собой! Так как же не воспользоваться этим могучим потенциалом?

И ещё от Семёныча я узнал имена авторов сенсации, открывших Кремлю

российских соотечественников дальнего зарубежья. Это был сенатор,

совладелец крупной нефтяной компании, которого близкие люди называли

Лёней, а остальные Леонидом Борисовичем, и бывший сотрудник его аппарата

Слава, занимавший теперь кабинет самого Суслова53. Зверски талантливый,

остро креативный и одновременно очень придворный молодой человек,

который до сих пор рулит на кремлёвских трассах тем, что называется большой

политикой. Правда, теперь, Славой его называют редко, а в основном

Владиславом Юрьевичем. Даже недруги. Потому что, как думаю, уважают.

Вот они то и предложили президенту России уникальный канал не только

связи с западным обществом, но и влияния на него – через тех, кто хранит в

себе ген русской культуры.

Ход, надо отдать им должное, довольно изысканный. Ведь исстари

Россия соприкасалась с западным миром в основном через чиновников. МИД

ли, Общество ли связей с зарубежными странами, города ли побратимы – всё

это работало через различных назначенцев. И конечно, никакого понимания на

западе не находило.

53 Суслов М.А. (1902 – 1982), секретарь ЦК КПСС, идеолог партии, которого при жизни

наывали «серым кардиналом» советского строя.

Наладить связь от человека к человеку, от сердца к сердцу,

от гражданского общества к гражданскому обществу вот для чего, по мнению

Семёныча, и призывались в Кремль соотечественники из Германии. Цель эта

сколь благородная столь и авантюрная. Короче Москва ждёт нас, - подытожил

он, подняв чашку с терпким, но, к сожалению, остывшим зелёным чаем.

- И дождётся, - поддержал его я, чокнувшись с ним своей чашкой.

… Вы, уважаемый читатель, даже не представляете, как в эти

наполненные сомнениями и заботами дни нам с Семёнычем вдруг стали близки

и понятны треволнения заведующих орготделами райкомов, горкомов, обкомов

различных партий, в том числе демократических, в канун их съездов и форумов.

Действительно, попробуй-ка соблюди возрастную, профессиональную,

национальную, половую и прочие пропорции в комплектовании делегации. Это

же уравнение с пятью неизвестными и тремя подвохами. Только, пожалуйста,

не горячитесь, спеша укорить, что таковых в природе не существует. Уверяю,

мы с ним столкнулись на практике. И ведь решили!

Каким образом? Элементарным. И не где-нибудь, а в знаменитом

Хофбройхаузе, у входа в который я приобрёл Семёнычу остроконечную

войлочную баварскую пастушью шляпу. Ну а затем, разместившись под

прохладными сводами пивной, куда хаживали Фёдор Тютчев, Иван Тургенев,

Владимир Ульянов, по легенде именно здесь взявший себе псевдоним Ленин,

Надежда Крупская, злой гений русской революции Александр Парвус, Лев

Троцкий, убийца Петра Столыпина Дмитрий Богров, один из основоположников

абстракционизма Василий Кандинский, философы Фёдор Степун и Александр

Зиновьев, мы не поленились и на 52 клочках бумаги написали имена

претендентов на поездку в Москву. Свернув в трубочки, мы свалили их в только

что купленную шляпу и, подозвав самую, на наш взгляд, бюстогеничную

официантку, попросили вытянуть шесть штук.

- Это русская лотерея? – спросила она, без труда уловив наш акцент.

- Нет, русская рулетка, - сказал Семёныч.

Официантка хихикнула и извлекла первую бумажку.

Дабы надолго не отвлекать девицу от исполнения основных

обязанностей, мы предложили достать ещё пять, а уж потом принести нам по

массу пива.

Когда, спустя минут пять, литровые кружки «спрыгнули» с её груди на

наш дубовый стол, а оркестр заиграл «гопса-польку», мы осторожно стали

разворачивать рулончики.

В первом значилось имя литератора Рудика (так его все звали), некогда

жившего в Ленинграде, а теперь обосновавшегося в Потсдаме. С ним из-за

язвительности слога и неугомонности характера мы старались поддерживать

исключительно теплые, и даже ласковые отношения. Поэтому включение

данной литературной пираньи в делегацию, конечно, было скорее благом. По

крайней мере, для моего друга, к которому она, т. е. пиранья, регулярно

наведывался, дабы излить душу и вруить очередное сочинение.

- Интересное начало, - сказал Семёныч, отхлёбывая добрый глоток пива.

В следующей бумажке присутствовало имя человека, у которого титулов

было почти столько же, как и у Николая II. Забыли сколько? Тогда напомню

некоторые: Император и Самодержец Всероссийский, Царь Казанский, Царь

Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического,

Царь Грузинский, Государь Псковский, Великий Князь Лифляндский,

Курляндский, Волынский, Подольский, Финляндский…». И имя у него было

соответствующее - Вячеслав, т. е. Слава. Кроме того, с царем-мучеником его

роднила искренняя привязанность к жене и любовь к России. Но на расстоянии.

Жил он, как ехидно замечал вышеупомянутый литератор, в «деревне

Дюссель», название которой, если по-немецки было Дюссельдорф. Ну а

занимался Вячеслав-Слава практически всем, что имело даже отдалённое

отношение к культуре, искусству, театру, цирку и т. п., возглавляя попутно

местный Совет иностранцев.

- Нужный человек, - сказал Семёныч. - Вне всякого сомнения, он придаст

нашей делегации шарм.

Что он конкретно подразумевал под этим словом, я спрашивать не стал,

а, развернув следующую бумажку, увидел свою фамилию.

- А это что такое? – удивлённо вскинул я брови.

- Это, наверное, судьба.

- Какая ещё судьба?

- Мне показалось, что будет несправедливо, если кто-то другой займёт

твоё место, - сказал Семёныч. – Поэтому я решил дать тебе шанс и довериться

судьбе. Судьба решила – в Москву поедем вместе. Замётано?

- Замётано, - деланно вздохнул я, хотя, чего греха таить, в последние дни

очень сожалел, что излишне упорно отказывался от поездки в Москву за

олигархический счёт.

Следующий фантик выдал имя несгибаемого антикоммуниста и, как он

утверждал, русского патриота, Константина Михайловича, славившегося весьма

неуживчивым характером и умением говорить на необыкновенно правильном и

красивом русском языке.

- Ну как после этого не верить в провидение и судьбу, - выдохнул

Семёныч. – Это именно то, что нам нужно. Да ещё истинно русский, старая

эмиграция, - добавил он не то с уважением.

- А вот и лидер главной организации российских немцев Вальдемар….., -

подхватил я его тон, развернув следующую бумажку. – Без него, согласись, нам

было бы в Москве неуютно.

- Конечно. Как-никак представитель титульной нации, - сказал берлинский

друг, отыскивая взглядом официантку.

И, наконец, последним номером нашей иллюзионной программы стала

художница-дворянка Ксения Фёдоровна, известная не столько своими

картинами, к слову, весьма профессиональными, как тем, что вдруг забросила

их и принялась создавать ассамбляжи. Непосвящённым поясню, что

ассамбляж это нечто очень напоминающее макет, в котором могут

соседствовать молоток, скрипичный смычок, старый башмак, кусок

облицовочной плитки, солнцезащитные очки, фотография секретаря Союза

писателей России поэта Льва Котюкова, кочерга, пластмассовый выключатель,

трубка телефонного аппарата и кусок необработанного янтаря. Все эти

предметы прочно скреплены между собой, а вся композиция называется «Река

жизни», или «Ноев ковчег», или «Мост через Изар». С какой стати в ней

присутствует Лев Котюков с кочергой мне, видимо, никогда не понять. Но это,

как говорится, ещё полбеды. К стыду, я ни разу даже приблизительно не смог

отгадать, чему конкретно посвящён тот или иной ассамбляж. Художница,

которая время от времени пыталась приобщить меня к этому виду

изобразительного искусства, горестно вздыхая, говорила: «Дружок, это же так

просто и в то же время всеобъемлюще. Ну, признайся, какие ассоциации

вызывает у тебя футляр для скрипки, в который я поместила миниатюрную

наковальню и стоптанный комнатную тапочку?»

Не найдя что ответить, я только пожимал плечами.

- Тебе не хватает ассоциативного мышления, - ещё горестнее вздыхала

она. – И ты, как мне кажется, совершенно не развиваешь его.

Я точно не знал, что такое «ассоциативное мышление», хотя

догадывался, и вообще от подобных разговоров мне становилось как-то

неуютно. Поэтому я пытался перевести их темы в более-менее знакомое русло

классицизма. Художница особо не противилась, но о своих пейзажах,

натюрмортах и портретах говорила безо всякого энтузиазма. А между тем не

ассамбляжи, а именно её пейзажи были представлены в музеях и картинных

галереях Берлина, Парижа, Санкт-Петербурга, Москвы и Мюнхена.

- Всё! - сказал Семёныч, после того, как официантка, водрузив на наш

стол ещё пару пива и корзинку с брецелями54, отошла в сторону. – На этом –

всё! Теперь оповещаем Москву, их (при этом он ткнул пальцем в кучку

развернутых бумажек) и заказываем билеты.

Эти глаза напротив…

С билетами в Москву проблем не возникло, а вот с визами…

Раньше, во времена СССР, сотрудники его генконсульств беседовали с

посетителями корректно, уважительно, но инкогнито, скрываясь за

затемнёнными стёклами перегородок. То есть, они посетителей видели, а те их

– нет. Сделаны были эти перегородки, как объяснил один знающий человек,

были с целью упреждения потенциальных террористов или диверсантов, если

таковые, конечно, вздумают проникнуть на территорию консульства.

Позже, когда РФ стала правопреемницей СССР, взглядонепроницаемые

стёкла заменили прозрачными, чтобы каждый лично мог убедиться:

победившей российской демократии скрывать нечего. Но одновременно

сотрудники дипмиссий резко похамели, сменив пусть дежурные, но улыбки, на

суровость насупленных бровей и стали походить на своих американских и

восточноевропейских коллег, работавших в Москве, Астане, Киеве и прочих

постсоветских столицах. Избалованные немецким «bitte», «danke», «Was kann

ich für Sie tun? »55, обосновавшиеся в ФРГ бывшие советские граждане

возмущённо роптали, но куда было деваться, если им, а не соседскому дяде

срочно нужна виза или справка, заверенная консульской печатью? А ещё их

успокаивало то (по крайней мере, они так считали), что наша жизнь развивается

по спирали. И вот в момент, когда сотрудники российской миссии вместе со

всем своим скарбом, сейфами, секретными директивами и котом по кличке

Горби, невесть откуда появившимся в генконсульстве, да так и оставшимся в

нём, достигли нижней точки спирали, по которой, как утверждают философы,

развивается общество, я и потомственная дворянка-художница, официально

приглашённые в Москву Леонидом Борисовичем, приблизились к порогу

данного учреждения. При нас были также паспорта двух других членов

делегации и приглашение на фирменном бланке с двуглавым орлом по центру,

в котором содержалась просьба оказывать нам по пути следования в

Белокаменную всемерную помощь, содействие и поддержку.

Сообщив по селекторной связи дежурившему на вахте бойцу незримого

фронта о цели визита и назвав имя пригласившего нас в столицу России

сановника, услышали: «В общую очередь!»

54 Крендель, широко распространённый в южной Германии, одна из традиционных

закусок к пиву.

55 «Пожалуйста», «спасибо», «что я могу для вас сделать?» (нем.)

- Мы бы с радостью, - глядя на ручку запертой двери, сказал я, - но дело

в том, что в Москву нас приглашает непосредственное ваше начальство.

Причём срочно. Нам бы только паспорта отдать.

- В общую очередь, - проскрежетал селектор.

- Так она же у вас бесконечная, а самолёт – завтра, – вступила в разговор

представительница старинного дворянского рода. – Кроме того, уважаемый

господин, вы же нас пригласили. Ведь здесь прямо сказано: «Государственная

Дума Российской…»

- Мы вас никуда не приглашали, - перебил её охранник. – Сказано – в

очередь. Туда и идите. И не пугайте меня. У меня свой начальник. Я его

приказы выполняю.

- А что он приказал? – спросил я.

- Конкретно вас, Александр Владимирович, ни при каких обстоятельствах

и никуда не пускать.

- Почему? – удивилась моя спутница.

- Фельетоны он пишет, - глядя на меня, но обращаясь к ней, сказал

охранник. - И вообще, не обязан я с вами разговоры разговаривать.

- О, Россия, я узнаю тебя, - выдохнула художница с интонацией

Александра Вертинского, у которого, когда он, возвратившись из эмиграции,

вступил на перрон Казанского вокзала, моментально спёрли чемодан.

Наивная. Сразу было видно, что она ни разу не пыталась получить визу в

генконсульстве США, например, в России или в Узбекистане. Нет, чемоданы там

не воруют, но вот посылают, порой, сноровистее, чем к в Мюнхене.

Отойдя в сторону, мы стали размышлять – куда нам раньше позвонить: в

Берлин или сразу в Москву? То, что наш визит сорван, нам было понятно, ибо

шансы достигнуть заветного окошка, став в очередь, равнялись нулю.

- А почему приглашение нам прислали за 18 часов до вылета самолёта,

на который уже куплены билеты? – спросила спутница.

- Вы же сами сказали, что узнали Россию, - напомнил я ей.

- Ах да, конечно, - смутилась она. - Иногда, когда я долго не бываю там, я

о ней вообще забываю. – И, помолчав, продолжила: - В российской глубинке, в

отличие от Москвы и Питера, люди изумительные: душевные, искренние,

неприхотливые. И это очень важно.

- Почему?

- Потому что им никакие трудности не страшны, никакие ограничения,

никакие санкции. Их не удивишь отключением света, отсутствием газа,

перебоями с поставкой продуктов первой необходимости, и поэтому Россия

непобедима. Или вы придерживаетесь иного мнения?

Касательно непобедимости России у меня, признаюсь, вообще никакого

мнения не было, да и озабочен я, как понимаете, был совершенно иным.

Поэтому что ответить не знал. Выручил - Борис Беницианович, сотрудник

местного русского туристического бюро, более известный как Борюсик.

Располагалась его контора рядом, на Шляйсхаймерштрассе, на которой, кстати,

в начале ХХ века снимали жильё Владимир Ильич и Адольф Алоизович56.

Первый в доме №106, а второй в №34. Но и это не всё. Оба они ходили

перекусить, почитать прессу, поговорить с приятелями в ближайшую пивную

Лёвенбройкеллер, расположенную на Штигльмайерплац на углу Нимфенбургер

и Дахауэрштрассе. И там, теоретически, могли видеть друг друга и даже

обменяться парой фраз. Вот туда-то, уроженец Днепропетровска, долгое время

56 Имеются в виду Ленин и Гитлер.

живший на Дальнем Востоке, любимой фразой которого была «Не стыдно

родиться в стране дураков, стыдно в ней умереть» и завлекал туристов.

Свои неофициальные (какой германский чиновник разрешит подобное?)

экскурсии «Мюнхенские фрагменты жизни диктаторов» он, как правило,

начинал с демонстрации двух внешне ничем непримечательных зданий на

Шляйсхаймерштрассе. Поочередно, шелуша пальцем штукатурку на их

фасадах, он говорил: «Именно в этом месте присутствовала мраморная доска,

оповещающая, что в данном доме жил диктатор, занимавшийся, как мы знаем,

также публицистикой, т. е. изложением собственных мыслей на бумаге. Но, как

заметили ещё древнеримские юристы, мысль ненаказуема. А вот дела? За

дела-то ему и воздалось. Вы согласны?».

Экскурсанты соглашались и спрашивали:

- А мраморную доску сняли?

- Сначала гитлеровскую, потом - ленинскую, - загадочно улыбаясь,

говорил Борюсик. - Но для получения более полной информации по

затронутому вопросу мы, если не возражаете, пройдём в пивную, которую

посещали оба диктатора. Там я и расскажу, куда подевались эти мраморные

доски, а также о кое-чём пикантном.

- Пикантном?! – возбуждались экскурсанты.

- Да. Например, о тайнах и сплетнях русской эмиграции, - переходя на

шёпот и нарочито с опаской оглядываясь по сторонам, говорил Борюсик. - Ведь

это много интереснее. Или я ошибаюсь?

- Нет, нет, не ошибаетесь, - оживлялись экскурсанты. – А про Плисецкую,

Ларису Мондрус, про Щедрина, Леонида Чижика будем говорить?

- И не только, да как! – демонстрируя прекрасно сработанную

фарфоровую улыбку, отвечал Борюсик, открывая резную дубовую дверь одной

из самых любимых мюнхенцами пивной существующей с 1883 года.

К сожалению, ни на одном из подобных застолий в Лёвенбройкеллере –

мне побывать не довелось, поэтому ни тайн, ни сплетен передать не могу.

Единственно скажу, что все они неким загадочным образом остаются в

старинной пивной. И именно там они присоединяются к немецким легендам,

которые, как утверждают завсегдатаи, живут на чердаке. Но иногда спускаются

вниз и материализуются в виде историй, которые звучат за столами. А вот за

порог – ни-ни.

Борис Беницианович, т. е. Борюсик, знал этот секрет, а также знал столик,

к которому чаще всего подлетали легенды, не говоря уж о безответственных

сплетнях. Ещё он знал, почему с 1940 по 1943 годы в Лёвенбройкеллере, а не в

Бюргербройкеллере – любимом месте встреч национал-социалистов, отмечались годовщины Пивного путча 1923 года. Попутно, если просили, он

объяснял, почему в 1979 году Бюргербройкеллер снесли, а на освободившемся

месте воздвигли гостиницу Хилтон и киноконцертный комплекс «Гастайг». Ну а

что касается Владимира Ильича, его соратников и того, как проводили они

время в Мюнхене, как «обули» не только немецких, но и штатовских банкиров,

и, как, спустя 70 лет, потомки этих самых банкиров «обули» российских

демократов с олигархами, не говоря уж об украинских, Борюсик не просто

рассказывал. Он об этом целый спектакль разыгрывал.

И вот, едва поздоровавшись, я, что называется с места в карьер, поведал

ему нашу историю с отказом в выдаче виз, более похожую на глупую шутку.

- Не расстраивайтесь, - сказал Борюсик. – В Мюнхене и его баварских

окрестностях, нет таких крепостей, которые бы не покорялись большевикам.

Битте, ваши паспорта, факс из Москвы, копия которого, как вы утверждаете,

получена консульством, и отправляйтесь в наш офис. Вас там уже ждут.

Когда мы отошли на несколько шагов, художница спросила:

- Скажите, вот этот ваш товарищ, которого вы называете Борюсик, он

действительно симпатизирует большевикам?

- Почему вы так решили? – удивился я.

- Но он же сам сказал о крепостях, которые им покоряются.

- Это Борис Беницианович так шутит. И я тоже шучу, называя его

Борюсиком.

- Значит с Моисеевым это никак не связано?

- Вас озаботила сексуальная ориентация Бенициановича?

- Не так, чтобы очень, но как-то странно, - потупив взор и чуть порозовев,

сказала Ксения Фёдоровна.

- Успокойтесь, Борюсик убеждённо-несгибаемый традиционал.

- И всё же шутки у него мрачные, хотя человек он, судя по всему, добрый,

- вздохнула основоположница баварского ассамбляжа. – Не зовите, пожалуйста,

его, Борюсиком.

…Едва мы вошли в уютный офис русского туристического агентства, как

вслед за нами влетел запыхавшийся Беницианович.

- Всё в порядке, - переводя дух, крикнул он. – Царицын взят!

- Вы шутите, – с явным недоверием вымолвила художница. – Его ж ваши

большевики ещё в прошлом веке взяли.

- Ну да, - согласился он. – Но это я так, для образности. Короче, визы

получены.

- Потрясающе! – вздохнула моя спутница. – И на все паспорта?

- Конечно, - широко улыбнулся представитель туристической фирмы,

избравшей в виде эмблемы глобус Земли.

– И как же вам это удалось? Они же все там такие строгие… И ещё эта

очередь, - с явно наметившимся восхищением в голосе и во взгляде спросила

она.

– Позвольте не отвечать на ваш вопрос, дабы не разглашать интимности

наших дипломатических отношений.

– Во загнул! - восхитился возникший на пороге Марк Аврелий – владелец,

расположенного напротив «Глобуса» русского магазина.

Вообще-то по метрике, выданной в Караганде, он был Марком

Григорьевичем, но в Мюнхене все его звали Марком Аврелием, как римского

императора и автора философских сочинений "Наедине с собой". Думаю,

связано это было с его способностью расцвечивать речь фразами вроде

«Только нищие мечтают о богатстве. Богатые мечтают о любви» или «Научно

доказано: на заднице ни одного нерва», а ещё тем, что в устах Марка любое

матерное слово приобретало осанистость.

– Тебе жениться нужно, – продолжил он и, плотоядно глянув на

художницу, добавил: - А то морочишь женщинам головы, тем более красивым.

Но завершить эту бесспорно важную мысль Марк не успел, ибо я,

предчувствуя, что главные события всё же впереди, перебил его:

– Друзья, мы хотим вас поблагодарить, расплатиться за оказанную

услугу, т. е. оформление виз, и договориться о непременной встрече в

Лёвенбройкеллере после того, как мы возвратимся из Москвы.

– Почему нет? - сказал Боря.

– Я тоже буду ждать эту встречу, – покрылась легким румянцем

художница.

– На меня не рассчитывайте, – пробурчал Марк Аврелий. – Я на работе

так уматываюсь, что мне никакая встреча без моего дивана не в радость.

Но на него, как мне показалось, никто особо и не рассчитывал.

Как провожают диверсантов

… Московские приключения начались ещё в Мюнхене, в аэропорту,

носящем имя Франца-Йозефа Штрауса, откуда отправлялась баварская часть

германской делегации.

В условленный час все мы встретились у стойки «Пулковские

авиалинии», где поздоровались с их представителем, очень похожим на певца

Розенбаума, только с идеально круглым черепом. Выслушали его новый

анекдот, которые он рассказывал необыкновенно «вкусно», потом сдали багаж

и зарегистрировали билеты. Затем налегке, неторопливой походкой двинулись к

немецким таможенникам, сверяющим паспортные фотографии с оригиналами,

а заодно просвечивающим специальным аппаратом ручную кладь и

прозванивающим твои карманы в надежде обнаружить в них что-нибудь вроде

портативной базуки.

Вперёд, с присущей галантностью, мы пропустили нашу художницу-

дворянку. Но неожиданно возникла группа кричащих и яростно

жестикулирующих итальянцев, которые, сами того не заметив, легко разметали

нашу мини-колонну. В результате первым в полосу паспортного контроля

вступил антикоммунист-патриот Константин Михайлович. За ним шёл я. За

мной – художница-дворянка, а замыкающим был Вальдемар Христианович,

руководитель одной из федеральных организаций немцев-переселенцев. Он,

помню, ещё сказал: «Хорошее сегодня выдалось утро». На что наша

единственная дама ответила: «Ничего удивительного. Каждый раз, когда мы

отправляемся за границу, возникает так называемый эффект „медового месяца“

– всё кажется прекрасным. Социологи…».

И вдруг замолчала. Я обернулся. Ни художницы, ни лидера организации

российских немцев позади не было. Вместо них стоял бровастый человек

восточной наружности, а рядом с ним женщина в форме и с пластмассовым

лукошком в руках. Бровастый человек неторопливо опорожнял свои карманы,

складывая поочерёдно в него бумажник, связку ключей, авторучку…

Потом корзинка медленно поехала по транспортёру и скрылась в коробке

с эластичными резиновыми лентами по краям, а бровастый, пройдя через

подкову «террористоопределителя», встал рядом со мной.

– А где они?! – не по-немецки, а по-русски воскликнул я.

– А, там, – ничуть не удивившись, и тоже по-русски ответил человек

восточной наружности. – Их немножко арестовали.

– Как так «немножко»? – не понял я. – Что значит «арестовали»?!

– Немножко, потому что не били, – пояснил восточный человек,

неторопливо извлекая из лукошка бумажник, ключи, авторучку и рассовывая их

по карманам. – Но бить конишна будут.

Это «конишна» меня насторожило.

– А вы, собственно, кто? Что вы конкретно видели?

– Я – пуштун, – ответил бровастый. – Учился в Ленинграде. Он теперь

Петербург называется. Знаете?

– Знаете?

– Да, да. Знаю.

– Теперь вот немножко живу в Германии, и я видел, как ваших друзей

обезвредили.

– Кто?! – воскликнул я. А у самого тревожным молоточком пульсировала

мысль: «Откуда взялся этот пуштун, который говорит по-русски? Где мои

друзья? И вообще – что здесь происходит?!»

– Вот эти, – указал бровастый на таможенников. – Они всех

арестовывают, у кого оружие и наркотики.

– Наркотики, – повторил я. – Какие такие наркотики?

– Выяснят какие, – успокоил меня пуштун, и растворился в нахлынувшей

толпе, радостно гогочущих шведов.

– Не хотите ли кофе? – тронул меня за локоть патриот-антикоммунист. –

И почему, батенька, вы такой растерянный? Билетик потеряли?

– Наших коллег, кажется, арестовали,

– Скверно, – ничуть не удивившись, пробурчал он. – Весьма скверно.

Впрочем, коминтерновское замашки, как я вам не раз говорил, живучи.

– Какой Коминтерн? – Озлился я. – Он давно распущен. XXI век на дворе.

– А рука Москвы? – парировал старый борец с тоталитаризмом. –

Уверяю, она ещё не отсохла. Об этом регулярно пишет франкфуртский журнал

«Литературный космополит», не устают предупреждать публицисты Илья

Булыжникер, Андрей Шмальгин, юморист Виктор Ширинкович. Я, кстати, только

их читаю. А вы?

– На дух не переношу.

– Ну а к творчеству Антона Телятина и Юрия Зоофильева как

относитесь? – подозрительно окинул меня взглядом вечный антисоветчик.

– С состраданием.

– Не понял.

– Они ярко выраженные фобы. Наполовину руссо, наполовину – германо.

С этим, надеюсь, вы спорить не будете?

– Буду.

– А с тем, что фобия болезнь?

– Тоже буду.

– А что это, по-вашему?

– Если речь о России и Германии, то никакая это не болезнь, и не фобия,

а состояние либеральной души, которое считается в наших кругах правильным

моветоном.

– Понятно. Но почему бы Телятину, Булыжникеру или Зоофильеву не

написать в том же духе, в каком они пишут о России, Германии, местных

политиках, например, о бандитах или хотя бы о владельце одного из русских

магазинов, торгующих «палёной» водкой, о турбюро, отправляющих своих

клиентов в никуда, о жуликах-экстрасенсах?

– Так ведь морду набьют, – искренне удивившись моей наивности,

воскликнул диссидент-невозвращенец. – А, кроме того, запомните: настоящие

либералы, по воробьям из пушек не стреляют.

– Ну да, только по ерапланам, – пробурчал я и оба мы, осознав

бессмысленность дискуссии, умолкли. И в этот самый момент у снабжённой

пронзительным звонком «подковы» возникли художница-дворянка и лидер

организации российских немцев.

– «Кажется, арестовали!», – с явным разочарованием и сарказмом в

голосе передразнил меня патриот-антикоммунист. – Просто задержались где-то.

А вы тут воздушную тревогу скорей объявлять.

– Отвечать я ему не стал, ибо по лицам наших попутчиков, понял – что-то

всё же случилось.

Когда они, наконец, миновали таможенный досмотр, и мы, сели за столик

в баре, то главный российский немец, виновато глянув на художницу, спросил:

– Вы сами обо всём расскажете или как?

– Зачем же? – вздёрнула та плечиком. – Вы мужчина, вы и

рассказывайте.

– А что здесь рассказывать, Вальдемар Христианович вздохнул

Вальдемар Христианович. – Задержали нас, дурачки эти. Хотя по-человечески

понять их можно. Гляньте, какие бугаи (указав подбородком в сторону

«подковы»), а работы никакой.

– Вы имеете в виду бойцов антитеррористического подразделения? –

уточнил антикоммунист-патриот.

– Ну да. Поэтому, когда они увидели на экране ятаган, то очень

обрадовались и моментально скрутили нашу даму.

– Во-первых, это не ятаган, как вы изволили выразиться, а кортик моего

пращура, Вальдемар Христианович с обидой в голосе поправила художница.

– Кортик? – удивился я. – Вот в этой сумке, которую вы не сдали в багаж,

вы хотели провезти кортик!? Зачем?

– Затем, что это наша семейная реликвия, Вальдемар Христианович

поджав губы, ответила художница. – Я хочу передать его в Оружейную палату

Кремля. Поверьте, он того заслуживает.

– Вы так считаете? – спросил Константин Михайлович.

– Убеждена. Мои дедушка и папа, будь они живы, поступили бы так же.

– Простите, – перебил её вождь российских немцев, – а вы вообще себя

как чувствуете?

– В каком смысле? – вспыхнула дама.

– В смысле физическом, – уточнил он. И, уже обращаясь к нам,

продолжил. – Это поразительно, с какой скоростью они нас скрутили. Сначала

девица, ну та, что у телевизора стоит, спросила: «Эта ваша сумка?». Госпожа

художница отвечает: «Наша». Потом что-то хрякнуло, и она исчезла.

– Что? – замер, не донеся чашку до рта, враг мирового Коминтерна. – Что

хрякнуло? Кто исчез?

– Не знаю, что хрякнуло, – пожал плечами лидер российских немцев. –

Но мы оказались в кутузке.

– Не в кутузке, - поправила его художница, – а в специальной комнате,

где нас допросили. И я, как помните, представила всю документацию о кортике.

Рассказала о своём дедушке, герое Ледового похода57. О папе, который бежал

из красной России, о судьбе кортика, который теперь возвращается на родину.

– Так, и где он? – с несколько странной интонацией спросил патриот-

антикоммунист. – Кортик где?

– В багаже, – удивилась наивности вопроса художница. – Где ж ему ещё

быть? Нам принесли мой чемодан, и я его туда упаковала. У них всё хорошо

организовано. Порядок во всём. Сейчас, чтобы вы знали, американцы до сих

пор никак не могут решить – кто их конкретно взорвал 11 сентября. Поэтому,

когда вступаешь на борт самолёта, даже пилочку для ногтей иметь при себе

нельзя. Холодное оружие. Нам всё объяснили.

– Вы хотите сказать, что вам принесли чемодан, который вы уже сдали в

багаж? – недоверчиво хмыкнул антикоммунист.

57 Речь идёт о «Ледовом походе» Добровольческой армии под командованием генерала

Лавра Георгиевича Корнилова, отступавшей ранней весной 1918 года из Ростова

к Екатеринодару.

– А вы подумали, что они ко мне домой за другим съездили? –

расхохоталась художница. – Ну, вы чуда-ак.

– А вас-то за что в кутузку? – обернулся подписчик «Литературного

космополита» к лидеру российских немцев.

– Наверное, за компанию, – улыбнулся тот. – Но я особо не расстроился.

– Почему не расстроились?

– За свои пятьдесят я не раз бывал в германских тюрьмах, – с некоторой

загадочностью в голосе ответил тот. – Ведь я – профессиональный

переводчик, а ваших, как и наших, там сидит достаточно. Поэтому я хорошо

знаю условия содержания, распорядок, количество калорий в пище. Меня

тюрьмы не пугают. Ну и потом, как видите, нас же освободили. Ошибка

исправлена.

– Умный человек знает, как исправить ошибку, а вот мудрый их просто не

делает, – пробурчал Константин Михайлович.

В этот момент объявили о начале посадки на рейс «Пулковских

авиалиний», отбывающий в Москву, и мы были вынуждены прервать наш, вне

всякого сомнения, содержательный разговор. Но когда мы с патриотом, получив

посадочные талоны, вошли в трубу, соединяющую самолёт с аэроперроном, он,

приблизившись ко мне, прошептал:

– Ты обратил внимание на его слова: «ваших и наших там сидит

достаточно»? Как думаешь, что он хотел этим сказать?

– Наверное, что «ваши» – это ваши, а «наши» – его, – предположил я.

– Нет, за этим явно что-то кроется, – протягивая стюардессе посадочный

талон, прошелестел Константин Михайлович, кстати, не жаловавший особо и

демократов, о которых говорил: «Если из двух зол разрешают выбирать одно, то

это как раз и есть подлинная демократия».

Потом взревели двигатели, мы вырулили на взлетную полосу и,

поднявшись над Мюнхеном, увидели, что над всей Баварией безоблачное небо.

До самой Москвы мы говорили в основном о пустяках и удивлялись сытности

обеда и разнообразности напитков, который нам предложили.

– Лучше, нежели на самолетах «Люфтганзы», – сказал лидер российских

немцев.

Услышав эту его реплику, патриот уточнил:

– Конечно, лучше. Но Россия себя ещё покажет.

Похвала это или предупреждение о грядущих катаклизмах, никто не

понял. Все погрузились в свои мысли, ожидая встречи с городом, в котором

давно не были.

А днём раньше из Берлина в Москву отправился руководитель нашей

делегации. О подробностях его официального убытия мы тогда ещё ничего не

знали, а они, между прочим, были весьма специфичны.

В отличие от меня в российском консульстве его любили, что, впрочем,

не помешало его сотрудникам куда-то задевать вызов, поступивший из самой

главной кремлёвской канцелярии. Семёныч злился и нервничал. Чиновники

подобострастно прижимали руки к груди и щурили глаза, в которых

угадывалась притворное отчаяние.

К главному их начальнику, т. е. послу, Семёныч обращаться не стал,

решив, что подобное головотяпство со стороны клерков может в будущем

оказаться ему весьма полезным. Тем более что в Москве нас должен был

принять если не Сам, то очень близкий к его корпусу человек. Ну а ему, в

качестве шутки, можно будет рассказать об этом казусе. И тогда… А ведь

можно и не рассказать. И тогда… Правильно. Зачем торопиться приобретать

ещё одного врага, если можно вылепить из него друга?

С этими мыслями товарищ явился в аэропорт Шёнефельд, где предъявил

свой паспорт со старой въездной визой, срок которой истекал через три дня, и

без всяких приключений преодолел таможенный досмотр.

По-иному сложилась судьба наших коллег, вылетавших из аэропорта

Дюссельдорфа.

Что у вас, ребята, в рюкзаках?

Именно в эти весенние дни писатель-сатирик Рудик, чьё имя также

выудила из шляпы мюнхенская официантка, гостил у своих приятелей в

северо-рейнском городке Крефельде, и поэтому в Москву ему было проще

лететь из Дюссельдорфа, нежели возвращаться в Бранденбург, где он жил, а

оттуда добираться до берлинского аэропорта Шёнефельд. Созвонившись с

поборником русской культуры и одновременно руководителем местного

Совета иностранцев Вячеславом (ему, как помните, также улыбнулась удача в

образе баварской официантки) он договорился встретиться с ним у стойки

регистрации билетов дюссельдорфского аэропорта.

- Вы меня легко узнаете, - сказал писатель-сатирик, - в руках я буду

держать портрет Михаила Горбачёва.

- А почему именно Михаила Сергеевича? – удивился культуртрегер.

- Могу прихватить фотку английской королевы. Но вот незадача –

последней, то есть Елизаветы II, в доме, в котором я остановился, нет. Есть

Елизавета I. А ещё есть фото супруги Уинстона Черчилля - Клементины. Она

вас устроит?

- Берите своего Горбачёва и приезжайте, - с металлом в голосе отчеканил

лучший друг иностранцев столицы Северного Рейна – Вестфалии.

- А как я вас узнаю? - не позволил ему положить трубку писатель.

- Я буду с женой и дочкой.

- В смысле с их фотографиями?

- Нет, с живыми.

- Жаль.

- Почему это жаль?

- Фотографиями можно было бы обменяться.

- А вы, однако, шутник, - хохотнул поборник русской культуры.

- Нет, я просто наивный, - очень серьёзным голосом ответил литератор.

До аэропорта оба они добрались без приключений. Встретились,

познакомились. А вот у «подковы», которая, по логике, должна приносить

счастье, случилась неприятность.

Лучший друг иностранцев миновал этот весьма чувствительный аппарат

достаточно спокойно. Правда, он дзинькнул, но как-то неуверенно. Вполголоса.

Ну а когда наш путешественник со словами: «Глянь, реагирует» извлёк из

кармана портмоне с впаянными в него фотографиями супруги и дочки-

красавицы, положил его в специальное пластмассовое лукошко и во второй раз

прошёл детектор, то он даже не пискнул.

Что же касается литератора и по совместительству одного из вождей

Потсдамского еврейства, то не успел он приблизиться к «подкове», как она

зашлась в истошном звоне. Через секунду рядом возникло несколько дюжих

охранников, профессионально заблокировавших выпучившего от удивления

глаза писателя и один из них, цепко наблюдая за каждым движением автора-

юмориста, ласково поманил его пальцем.

Словно загипнотизированный, тот сделал шаг, ещё один и остановился.

Моментально к нему подлетел человек с прибором, очень напоминающим

большой кипятильник, что выпускали на оборонных заводах Советского Союза,

и медленно стал водить им по его лодыжкам, бокам, спине. Все

присутствующие при этом замерли. Даже беспрестанно орущий младенец,

выгибавшийся на руках ярко накрашенной блондинки, вдруг замолчал,

уставившись глазёнками-пуговками на ощупываемого миноискателем автора,

афоризма, ставшего девизом российских олигархов: «Секрет успеха в жизни

связан с честностью и порядочностью. Если у вас нет этих качеств – успех

гарантирован».

Когда охранник приблизил никелированную штуковину к заднице

литератора, то она – не задница, конечно, а штуковина – громко заверещала.

Все окружающие пугливо отпрянули.

- Медленно – повторяю – очень медленно достаньте то, что лежит у вас в

заднем кармане брюк, - сказал охранник с «кипятильником».

Писатель, молча и со скоростью замедленной съёмки, протянул руку к

заднему карману и извлёк из него поблескивающую стальными боками фляжку.

- Что в ней? – спросил охранник.

- Как всегда – коньяк, 330 граммов, - тихо, будто опасаясь кого-то

разбудить, сказал Рудик.

- Вы уверены?

- А то нет, - удивился он. – Сам наливал.

- Хорошо, мы вам верим, - сказал охранник. – Отойдёмте, пожалуйста, в

сторону, дабы не создавать очереди.

Тут же «любимый племянник прославленного маршала», как иногда с

присущей ему скромностью называл себя наш герой, пользуясь тем, что имел с

полководцем одну и ту же фамилию, был взят в плотное кольцо мускулистых

парней в форме.

- Пожалуйста, ваши документы, - сказала невесть откуда взявшаяся

сухощавая, тонкогубая брюнетка лет тридцати.

- Так руки ведь заняты, милая, - ответил ей по-русски писатель.

- Вижу, милок, - также по-русски, но с лёгким акцентом произнесла

брюнетка. – Но занята у вас правая рука, а вот левая - свободна.

- У меня не только левая рука свободна, но и сердце, - сострил Рудик и

первым захохотал. – А вы, между прочим, прекрасно говорите по-русски. Это

что – муттершпрахе или как?

Оставив его вопрос без внимания, строгая таможенница углубилась в

изучение паспортных данных.

- Почему улетаете из Дюссельдорфа, а не из Берлина? – спросила она,

продолжая перелистывать паспорт.

- Я сюда на свадьбу приезжал, - даже не моргнув, ответил литератор. – А

теперь в Москву лечу. К нашему президенту, который когда-то у вас, точнее, в

ГДР, работал. У нас с ним встреча назначена. Между прочим, на завтра.

- Не поняла, поясните, – продолжая изучать его паспорт, сказала

таможенница.

- Вы уверены, что нас никто не прослушивает?

- Не морочьте мне голову, - неожиданно рыкнула она. – Вопрос поставлен

ясно: почему улетаете из Дюссельдорфа, а не из Берлина?

К подобному натиску мнимый племянник советского маршала явно готов

не был. И даже втянул живот, чего с ним не случалось последние лет тридцать.

- Я же вам сказал, - промямлил он каким-то чужим ломающимся голосом,

- на свадьбу приезжал. – Но потом вдруг снова вспомнил, куда, к кому и по

чьему предложению летит и уже сочным баритоном, выставив подбородок и

живот, закончил: - А теперь к президенту Владимиру Владимировичу Путину

лечу. По приглашению его администрации.

- А во фляжке что? – внешне никак не прореагировав на эту новость,

спросила дама в форменной куртке и таких же брюках.

- Я ж говорил – коньяк.

Воцарилась гнетущая тишина. О чём думала в этот момент таможенница,

можно было только догадываться. Конечно же, она не верила этому

немолодому, но ещё очень бодрому, краснощёкому мужчине. Ни к какому

Путину он, конечно, не летит. Хотя, всё может быть. Но как с ним поступить, не

уронив авторитета перед сослуживцами?

Ну а наш герой, расценил возникшую паузу и напряжённое молчание

окружающих по-своему. Привычным движением он поднёс фляжку ко рту и в

считанные секунды выбулькал содержимое. Потом, нюхнув рукав пиджака, чуть

поморщившись, спросил:

- Теперь, надеюсь, верите или дыхнуть?

- Верим, - с некоторой разочарованностью в голосе ответила не то

таможенница, не то командир антитеррористического подразделения. – Можете

следовать на посадку.

- Нет, милая, не могу. Мне компенсация нужна.

- Какая ещё компенсация?

- Коньячная. Без своих 300 граммов на борт я – ни-ни.

- Как так ни-ни?

- Элементарно. Боюсь.

- Чего?

- Высоты, шаровых молний и массового психоза. Поэтому, будьте добры,

распорядитесь, чтобы заполнили, - сказал он, протягивая ей фляжку.

- Я ничего не понимаю! – возвысила голос женщина.

- А я отсюда не уйду! Пусть ваши опричники меня в наручниках и

кандалах на самолёт ведут. Пусть об этом весь мир узнает, но с места без того,

что вы вынудили меня выпить, я не сдвинусь!

Присутствующие при этом монологе и ни слова не понимающие

«опричники» всё же догадались, что этот порывистый в движениях седовласый

господин чем-то весьма недоволен, и на всякий случай придвинулись к нему

поближе.

- Не напирайте, не напирайте, - попытался отодвинуть их литератор. –

Лучше вот это наполните, – и он пощёлкал согнутым пальцем по стенке

плоской фляжки. Ферштеен или нихт?

- Хорошо, ваша просьба будет удовлетворена, только прекратите кричать

и паясничать, – сказала таможенница-антитеррористка.

- А я не кричу. Я – взываю к справедливости. И вообще жизнь – это не те

дни, которые прошли, а которые запомнились. И поэтому я хочу сохранить о

вас, о вашей службе и аэропорте хорошее воспоминание.

Вздохнув, тонкогубая брюнетка, перейдя на немецкий попросила одного

из парней сопроводить русского к магазинам беспошлинной торговли и

приобрести ему 300-граммовую бутылку коньяка.

- А вот этого не нужно, - придержал рукой парня литератор. – Для меня

принцип важен. Вот вы согласились компенсировать нанесённый ущерб, и я

уже доволен. Баста. Или как там, по-вашему? Короче, коньяк я сам себе куплю.

Давай, дозванивай меня своим кипятильником, а то ведь на самолёт опоздаю.

Парень вопросительно посмотрел на женщину, а та, устало улыбнувшись,

по-немецки сказала:

- Пропустите его. Пусть идёт.

Встреча главного культуролога Дюссельдорфа и писателя из Потсдама

была бурной и радостной. Наблюдая за ней со стороны можно было подумать,

что эти два упитанных, гладких, громкоголосых мужчины знакомы не двадцать

минут, а с детства и не виделись вечность.

Вот так, не умолкая, но говоря каждый о своём, путь до Москвы они

преодолели совершенно для себя незаметно.

Хранитель русского очага культуры, который, если ему верить, всё ярче

разгорается на берегах немецкого Рейна, рассказывал о том, какие

удивительные стихи и музыку пишет его жена, как это дивное её дарование он

использует в спектаклях и мечтает о постановке многоплановой оперы с

супругой в главной роли. И не где-нибудь, а в «Метрополитен-опера»58.

А литератор в той же звуковой тональности и ритме, делился

воспоминаниями, как работал главным врачом футбольной команды «Зенит»,

как однажды из города Душанбе они летели в Алма-Ату, и как самолёт попал в

самый эпицентр грозы. Весьма образно он живописал, как по потолку змеями

вдруг заструились молнии, а от электрических разрядов в салоне запахло

порохом. Как насмерть перепуганные пассажирки восточной наружности

бросились к дверям и стали пытаться отворить их. А потом из кабины выскочил

лётчик и с криком: «Мочи их, а то разгерметизируемся и рухнем!» стал вместе с

писателем, который тогда был врачом, расшвыривать женщин, стариков и

детей.

- Прямо как Путин террористов в сортире, - вставил культуролог.

- Может быть, - кивнул бывший врач, а теперь писатель-сатирик со

статусом беженца, – Но согласись, что жизнь – это профессия, поэтому и

выживают только профессионалы. Но вот с того самого дня я стал бояться

летать, пока совершенно случайно не накачался коньяком в буфете и в

полубессознательном состоянии не очутился на борту самолёта летевшего в

Горький.

- Теперь это - Нижний Новгород, проявил осведомлённость культуролог.

- Да, - согласился писатель, - а мы живём в Германии. И вообще солнце

восходит на востоке.

- А заходит на западе, - с неожиданной грустью в голосе откликнулся его

новый друг.

«Родные и добрые лица, голубоглазые в

большинстве!»

В Шереметьево-2 мы прибыли первыми. Встретили нас с шиком, почти

как правительственную делегацию какого-нибудь небольшого и не слишком

гордого африканского государства. То есть, минуя всякие формальности и

проверки багажа, особым коридором нас провели в особую комнату с огромным

плоским телевизором, уютными диванами, свежими газетами, столиком, на

котором стояла минеральная вода и печенье, а рядом – улыбающаяся девушка

в ладно подогнанной синей юбочке и белой кружевной кофточке. Там-то,

58 Ведущий оперный театр США.

попивая кофе, мы и стали дожидаться дюссельдорфцев, чей самолёт прилетал

позже.

Время тянулось медленно, так как всем хотелось увидеть Москву.

Наконец, в дверном проёме возникла розово-ехидная физиономия писателя

Рудика и постно-уставшее лицо культуртрегера Вячеслава.

Выскочив вперед, писатель заключил меня в объятья и, уткнувшись в

плечо, неожиданно зарыдал:

- Я так рад встрече! Так рад! Мне было очень одиноко в самолёте,

который вёз меня в неизвестность!

- Во, даёт! – потрясённо вымолвил культуртрегер. – Это ему-то было

одиноко! Да он весь самолёт на уши поставил. Его вообще на борт не хотели

впускать. Ладно, пусть порыдает, а мы давайте знакомиться.

Поочередно протягивая руку каждому и перечисляя

свои

многочисленные титулы и звания, в том числе и мне, хотя мы с ним были

знакомы ещё со времён, когда он служил солистом в ансамбле Туркестанского

военного округа, а я работал в ташкентской «Вечёрке», главный лоббист

русской культуры в Германии, оглядевшись по сторонам, поинтересовался:

- Простите, а где же наш руководитель? Он что, не прилетел? Где мы его

увидим?

- Он уже вас ждёт, - неожиданно вынырнул из-за его спины юноша в

строгом тёмном костюме, белой рубашке и при галстуке. – Мне поручено

сопровождать вас.

- Сопровождайте, - милостиво разрешил несгибаемый патриот-

антикоммунист.

- Но вы не ответили, где нас ожидает руководитель нашей

неправительственной делегации? – снова задал вопрос Вячеслав.

- В «Президент-отеле», - с особым выдохом сказал молодой человек, -

разве вы не в курсе?

- Это – серьёзный отель, - наконец-то подал голос лидер главной

организации российских немцев.

- А что, разве мы его не достойны? – приосанившись и ещё более

посерьёзнев лицом, то ли спросил, то ли констатировал факт покоритель

«Метрополитен-опера».

- Простите, кого вы имеете в виду – отель или нашего руководителя? –

обернулась к нему художница.

- Обоих, обоих он имеет в виду, - пробурчал патриот-антикоммунист.

И все мы двинулись к выходу, но без вещей – шустрые ребятишки из

местной обслуги уже погрузили их в багажное отделение новенького

микроавтобуса, который и помчал нас в сторону гостиницы, именовавшейся

раньше «Октябрьской».

В Москве я не был давно. Лет эдак пятнадцать, и поэтому многое было

мне здесь в новинку. Например, присутствие на дорогах большого количества

гаишников, причём не сержантов, а исключительно офицеров. Неожиданно

вспомнился Лондон. Когда я впервые в нём очутился, то более всего поразился

огромному количеству снующих по тротуарам английской столицы африканцев,

индусов, арабов, пакистанцев. Их, как показалось, было там даже больше,

нежели в Германии турок, курдов, албанцев и афганцев. Ну а вот Москва

удивила милиционерами, переименованными вскоре в полицейских. Они,

казалось, были всюду.

Этим своим наблюдением я поделился с коллегами и сопровождавшим

нас юношей в строгом костюме.

Коллеги промолчали. Только несгибаемый патриот-антикоммунист

невнятно пробурчал: «Милитаризм возрождается». Но кроме меня, его никто не

услышал. А молодой человек, добродушно улыбнувшись, пояснил:

«Правительственная трасса. В остальной же Москве всё, как у вас».

«Посмотрим», - снова буркнул сидящий по правую руку несгибаемый

Константин Михайлович.

…На мраморных ступенях «Президент-отеля» с распростёртыми

объятиями нас уже поджидал руководитель делегации, прибывший в Москву

накануне.

- Устраиваемся, устраиваемся, друзья, и на ужин. Кое-что обсудим, чем

Бог послал – закусим, - уютно и как-то по-домашнему рокотал он. – Нас здесь

уже ждут. Правда, немного спутал карты баварский премьер. Но, думаю, всё

будет о’кей.

- Что значит – спутал?! Опять эти баварцы! – по-ленински (только без

кепки, зажатой в кулаке) вскинул руку дюссельдорфский культуртрегер.

- Позже, позже, обо всём позже, - успокаивающе коснулся его плеча

руководитель. - Оставьте вещи, умойтесь с дороги и спускайтесь. Я буду здесь

минут через двадцать. Пойдем ужинать.

- Простите за прямолинейность, а платить будете вы или приглашающая

сторона? – поинтересовался писатель-сатирик.

- Ну, это мы решим, - уклонился от прямого ответа руководитель. – С

завтрашнего дня за всё платят пригласившие, а вот сегодня, пожалуй, мы сами

рассчитаемся.

- А мы надеялись, молитвой и постом себя изнуряли. Выходит, зря?

- А разве последователи вашей веры постятся? – недоверчиво оглядел

писателя несгибаемый патриот-антикоммунист.

- Ещё как! Особенно, если приходится своими расплачиваться, - ответил

Рудик. И мы, продолжая не то шутить, не то обмениваться мнениями,

направились к лифтам…

…Из окна моего полулюкса открывался великолепный вид и на

набережную Москвы-реки, и на новый, выполненный под старину храм-новодел

Христа-Спасителя, и на памятник Петру Первому, возведённый весьма

жизнерадостным и плодовитым скульптором-гигантоманом. Попутно я

вспомнил, что своих монстров он стал ваять ещё задолго до воцарения

демократии на ныне постсоветском пространстве. По крайней мере, в Москве с

его творчеством были знакомы ещё в застойные советские времена. Правда, в

основном торговцы и покупатели Тишинского рынка. Именно там был

воздвигнут сработанный им столб «Дружба народов», который сами народы,

населявшие столицу, немедленно окрестили «шашлык-машлык». Ещё столб

называли «хрен на голом месте». Короче, произведение нашло отклик в

сердцах москвичей самых разных национальностей. А, возвращаясь к

памятнику Петру, скажу, что вначале, как утверждают злопыхатели, это был

Христофор Колумб и предназначался он для установки в США. Но янки,