Легенды старого Ташкента и Другие истории

эмигрировать.

Прошло ещё немного времени и другому моему другу - журналисту

Сергею Гребенюку в Ташкенте отрезали голову, наказав таким ужасающим

образом за цикл критических статей. Впрочем, этот грустный перечень имен и

фактов можно продолжать долго. Но мне очередной раз повезло – в Москве я

получил квартиру и моя семья вместо того, чтобы укрываться в Ташкенте,

перебралась в первопрестольную.

Кому помешал Гайданов?

А вскоре сменил место жительства и Гайданов. Работу следственных

групп в Узбекистане по приказу Михаила Горбачёва свернули. Почему? Ответов-

версий не так уж много, я же думаю, что главной побудительной причиной

явился страх высших советских чиновников быть, как и их подельники рангом

ниже, разоблачёнными. И ещё следственные бригады, сколоченные из

профессионалов типа Гайданова, очень мешали тем, кто готовил Советский

Союз к разрушение с последующим разграблением.

Несколько лет Гайданов проработал прокурором Целиноградской,

(переименованной позже в Акмолинскую) области Казахстана, а затем его

пригласили на работу в Москву. Здесь он принял участие практически во всех

громких делах и процессах смутного для России времени, о чём подробно

рассказывает в книге “На должности Керенского в кабинете Сталина”. В ней же

он рассказывает о намерении «группы узбекских товарищей» ликвидировать

меня и мою семью.

С мая 1994 года Гайданов - заместитель генерального прокурора России

и на недолгое время становится исполняющим обязанности генерального

прокурора. Но в 1996 году, не разделяя политических взглядов ельцинского

режима, он, как и его коллега, бывший генеральный прокурор России Алексей

Иванович Казанник, уходит в отставку. Вначале Олег Иванович становится

главным консультантом совета директоров “Внешэкономбанка”, а чуть позже

старшим вице-президентом РАО “Международное экономическое сообщество”.

Но обе престижные должности не устраивают его. Гайданов привык к

самостоятельности.

В 1998 году с единомышленниками Олег Иванович организовывает в

Москве юридический центр “Советник права”, который быстро завоевал

авторитет в России, в странах СНГ и в дальнем зарубежье…

… Как-то так получилось, что мы с Гайдановым долго не виделись. Очень

долго. А встретившись в мюнхенском аэропорту, обнялись и, не произнеся ещё

и пары слов, поняли - предаваться воспоминаниям нам с ним рановато. Есть

дела поинтереснее.

2009-2013 гг.

Страна ушедших друзей

Возвращение в Ташкент

В Ташкент я прилетел весной. В этом городе я не был давно, лет

пятнадцать и, вероятно, вообще никогда не ступил на его землю, если бы не

некое тревожное состояние души, которое не отпускало последние несколько

месяцев. Ночами мне иногда стала сниться моя бабушка Таня. А днём вдруг ни

с того ни с сего я начинал вспоминать своего отца и деда Готлиба.

Отец умер, когда я был совсем мальчишкой, а вот дед — когда мне было

уже за тридцать. Но эпизоды воспоминаний, касающиеся их, во временном

отрезке почему-то были примерно одинаковыми. Впрочем, этот факт меня

особо не занимал. Я просто констатировал его. И ещё я точно знал, что как

можно быстрее обязан побывать на их могилах.

В Ташкентском аэропорту меня встретил бывший сосед по дому на Ц-1

(центральные районы узбекской столицы имеют обозначение Ц-1, Ц-2 и т.д.),

многократный чемпион Узбекистана по теннису, бывший спарринг-партнер

второго секретаря местного ЦК партии Яков Рыбальский, который вообще-то

должен был находиться в Израиле, но большую часть времени проводил здесь

или в других весьма отдаленных от Земли обетованной местах. Связано это

было с тем, что Яша, как сообщала российская и западная пресса, был теперь

чем-то вроде секретаря у местного Дона Корлеоне, являясь по

совместительству его «правой рукой», «ближайшим советником» и «главным

переводчиком с иностранных языков».

За годы, что мы не виделись, он мало изменился, даже не погрузнел.

Единственно, на его лице появился глубокий шрам, но они, как известно,

мужчин украшают. Тем более таких, как Яков.

Каким образом он узнал, что я прилетаю, так и осталось загадкой. Но

увидев его, помню, очень обрадовался и ничуть не удивился, чем несколько

расстроил Рыбальского.

— Это же сюрприз, — обиженно сказал он. — Неужели Якубов (общий

приятель, журналист-сказочник широкого профиля) вложил?

— Нет, — успокоил я его, — никто не вкладывал. Просто я о тебе часто

думал...

... Как и в старые добрые времена, Яша встретил меня, чуть ли не у

трапа самолета, поэтому обошлось без формальностей, т. е. мой багаж никто не

досматривал, а фотографию в паспорте не сличал с оригиналом.

На двух новеньких джипах, во втором ехали «быки», мы, игнорируя

сигналы светофоров и застывших пузатыми гномами постовых милиционеров,

которыми была утыкана трасса, проследовали на квартиру главного узбекского

правозащитника, Марата Захидова, где я намеревался провести несколько

дней.

Яша с Маратом, словно два горячо привязанных и давно не видевшихся

брата, крепко обнялись, хотя, по большому счёту, если их что и роднило, так это

слабость к женщинам, из-за которой первый имел в основном проблемы, а

второй — сплошные удовольствия. Дело в том, что от Яши женщины хотели

получить всё — деньги, любовь, детей, законный брак, французское,

бразильское, или, на худой конец, таиландское гражданство и даже

эксклюзивное право подачи последнего стакана воды. А вот от Марата они

хотели только секса, ибо ничего иного у правозащитника не было, хотя, как

утверждали злые языка, деньжата у него водились, и не малые.

Недоброжелатели, в основном такие же, как он правозащитники-диссиденты,

усиленно распространяли слухи, что Марат долгие годы является тем самым

дрессированным козлом, который заводит баранов-правдоискателей на

местную скотобойню.

В этот момент зазвонил один из трёх Яшиных «мобильников».

— Ага, понял, — процедил он в трубку и, резко развернувшись, двинулся

к выходу.

— Ты куда? — удивленно спросил Марат.

— Вечером увидимся, — не сбавляя хода, ответил Яша, — в ресторане.

Столики заказаны...

Но мы больше не увиделись. Яша куда-то пропал. Впрочем, я, конечно,

знаю куда, но к делу это не относится. Главное — никаких неприятностей с ним

не случилось, а его ненавязчивую опеку и дружеское внимания я ощущал всё

то время, что гостил в Узбекистане.

Ну а спустя несколько лет мировые телеграфные агентства вдруг

распространили информацию, что Яша включён в чёрный список людей,

которые, по мнению Минюста США входят в международную преступную

группировку «Братский круг». А она, т. е. «Братский круг», в компании с японской

Якудзой, итальянской Каморой, мексиканской Лос-Зетас и интернациональной

Маара Сальватруача, что на сленге означает «сальвадорские бродячие муравьи»

или MS-13, представляет ужасающую опасность для Соединённых Штатов.

Ну, что касается США, то о них я ничуть не обеспокоился. Они сами кому

хочешь и «угрозу составят», и приговор без суда-следствия в исполнение

приведут. А вот давнего друга Яшу зауважал ещё больше. Ведь ни кого-нибудь,

а самого дядюшку Сэма испугал, а ещё в американской и европейской прессе

его назвали «одним из самых влиятельных израильтян», который «свою

деятельность афишировать не любит». И правильно делает. Но если кому-то

действительно важно знать что представляет собой Яков Рыбальский, то

спросите меня, и я отвечу: надежный друг, который не подводит.

Кроме него в этом самом «Круге», есть другие, на мой взгляд, достойные

люди. Например, певец Григорий Лепс, назвавший все выдвинутые

американцами обвинения, «абсурдными». «Бредовая нелепая история сродни

мифу об иракской атомной бомбе, — заявил он журналистам. — Если в США

считают, что я преступник, то пусть тогда выкопают из могилы Фрэнка Синатру

(его же тоже обвиняли в причастности к мафии) и посадят в тюрьму»34.

Впрочем, мы несколько отвлеклись. Пора возвращаться в Узбекистан.

Ну, здравствуй, Алмалык

Через день после прилёта в Ташкент я отправился в Алмалык, город, в

котором прошло моё детство и юность и на кладбищах которого похоронены

очень близкие мне люди.

34 «Известия», 31 октября 2013 г.

Странно, но, подъезжая к нему, я почему-то не ощущал ни волнения, ни

грусти. Но вот чувство некой тревоги никак не покидало.

За рулем автомобиля был зять Марата — Дильшод.

— Знаешь, дружище, — сказал я ему, — мне хочется кое-что вспомнить.

Поэтому сначала мы немного поездим по городу. Я буду указывать дорогу.

— Конечно, Саша-ака, — ответил Дильшод, — будем ездить пока она

(имелась в виду машина) ездит.

За пятнадцать лет, что я не был в этом «городе металлургов, строителей

и химиков», здесь многое изменилось — и люди, и дома, и что-то, наверное,

ещё. Помните айтматовские «Когда деревья были большими»? Так вот, живя

здесь, мне действительно многое казалось большим и значительным. Но

наряду с этим я твердо знал, что Алмалык — это не более чем точка, эпизод,

фрагмент в моей будущей шумной, непременно авантюрной, веселой и

увлекательной жизни. Точнее, мне в эту «шумность» и «авантюрность» очень

хотелось верить, ибо так было легче жить. И ещё я никогда не думал, что

однажды меня вдруг так потянет в этот городок, прижавшийся к одному из

выжженных до коричневой гладкости отрогов Кураминского хребта. А может, я

просто стал сентиментален, и мной двигало некое предчувствие? Ведь недаром

в последние месяцы я стал видеть во сне своих умерших родственников.

Подъехав к зданию редакции городской газеты, в которой работал

юношей, я с удивлением обнаружил, что бюст геолога Бориса Наследова,

который стоял напротив, куда-то исчез. За что новая власть свергла его,

родившегося еще в XIX веке и умершего в 1942 году, для меня так и осталось

загадкой. Скорее всего, её раздосадовал сам облик скульптуры — внешне

больше похожей на пионера-переростка, нежели на бравого геолога, благодаря

открытиям которого, собственно, и возник Алмалык.

Впрочем, вопрос этот носил риторический характер. В Ташкенте,

например, мне так и не смогли объяснить, за что свергли с постаментов

памятники Николаю Гоголю, Максиму Горькому, Юрию Гагарину, поэту

узбекского пролетариата Хамзе Ниязи, генерал-майору Сабиру Рахимову,

единственному узбекскому генералу Второй Мировой…

…Заодно с мраморной стены у входа, переименованной станции метро

имени Валерия Чкалова в «Дустлик», т. е. «Дружбу», сколотили бронзовый бюст

покорителя неба и маршрут его беспосадочного перелёта из Москвы в Ванкувер

через Северный полюс. К слову, станция Чкаловская, сданная в эксплуатацию в

1987 г., своё название получила по имени располагавшегося рядом с ней

авиационного производственного объединения им. Чкалова, ежегодно

выпускавшего до полусотни самолётов. Построили её на средства завода. Но с

2011 г. авиалайнеры здесь более не собирают, так что переименование станции

в какой-то степени символично. И с Карлом Марксом, Лениным, Мальчишем-

Кибальчишем, Фрунзе, Кировым, Куйбышевым более-менее понятно. Первого

— за «всепобеждающее учение», другого — за следование ему, Мальчиша — за

финансовые манипуляции внука-губошлепа Егорки, революционных деятелей

за то, наверное, что коммунистами были. Хотя не будь их и Узбекистан, как

государство наверняка не состоялся.

Попутно, что называется, «подчистили и хвосты». В апреле 2011 года был

демонтирован последний известный в Узбекистане бюст Иосифа Сталина. Он

стоял во дворе частного дома Лазокат Нормирзаевой, жительницы посёлка

Сайлык Ташкентской области. Там он находился около полувека, а до этого был

одним из официальных советских памятников Узбекистана. Во время борьбы с

последствиями культа личности (в период правления Никиты Хрущёва) этот

монумент был демонтирован, и Лазокат Нормирзаева с помощью

родственников увезла гранитного Иосифа Виссарионовича домой и установила

в своём огороде. У другого жителя посёлка Сайлык была конфискована

коллекция скульптур советских вождей, стоявших ранее в пионерских лагерях и

зонах отдыха. Представители властей заявили, что держать дома «таких и

подобных товарищей» запрещено. Как полагает оппозиционное интернет-

издание ИА «Фергана» причина этому не идеологические расхождения, а

«чувство ревности» со стороны президента Ислама Каримова. Да, чудно,

загадочно время, в которое живём…

…Зашёл в редакцию «Алмалыкского рабочего». Всё то же самое:

атмосфера, вид из окон, провинциальная неторопливость… Только люди другие

и вместо пары пишущих машинок на всех гамузом, как было в моё время, у

каждого — по компьютеру.

Марат Вахаев, который теперь здесь главным и которого я помнил ещё

студентом-заочником факультета журналистики ТашГУ, меня не узнал. А узнав,

чуть не заплакал. Как я понял от радости встречи и глубины переполнивших его

чувств.

Я же вспомнил тех, с кем здесь работал — Бориса Кима, Володю

Гладникова, Нину Гришанову, Славу Кирпичникова, Марину Мельникову, Свету

Кожину, Эллу Кохан, Толю Рассказова, Марка Теплова, но главное, самого

верного и искреннего друга, который когда-либо был в моей жизни, — Виктора

Карнаухова.

Когда в 1982-м он умер в Башкирии, я не поехал на похороны — грызли

неприятности, захлестывали проблемы, маячил суд. Я отбил телеграмму,

выразил соболезнование. А потом понял — как же низко себя повел. Ведь я был

просто обязан, бросив всё и наплевав на всех, непременно проводить Витю в

последний путь. И от того, что этого не сделал, на душе с каждым годом всё

горше и пакостней. Одна надежда, что там, в следующей жизни, которая, как

говорят, будет вечной, попрошу у него прощения. Витя, конечно, простит. А вот я

себя — нет.

А ещё я вспомнил, как меня принимали здесь в коммунистическую

партию. Шёл ласковый, застойный 1972 год. Я был молод, весел, любил

девушек, вино, хорошую компанию, а заодно свою работу в городской газете. И

вот однажды, ближе к окончанию рабочего дня, вдруг меня вызывает главный

редактор Борис Ким. Первыми его словами, помню, были: «Плотнее закрой

дверь и садись». Сажусь. Ким говорит: «Бери бумагу и пиши заявление в

первичную парторганизацию с просьбой принять тебя кандидатом в члены

КПСС». Услышав это, я едва со стула не свалился, но не от радости.

Только не подумайте, что начну корчить из себя тайного противника

режима, скрытого антикоммуниста, вроде режиссера Марка Захарова,

получившего во времена «лютого тоталитаризма» все без исключения

советские премии: от государственной до квартальной, а в 1991 году перед

объективами теле- и кинокамер выпятив нижнюю губу и сжёгшего свой

партбилет. Всё было прозаичнее. Дело в том, что иногда я становился

невольным свидетелем, как на партсобраниях поочерёдно «драили» моих

приятелей по веселому времяпровождению. Ну а меня, естественно не трогали

— мол, что с беспартийного взять? Поэтому желанием вливаться в их ряды я не

горел и когда Борис Александрович предложил писать заявление, то

моментально сообразив, что за этим последует, ответил, что недостоин. Мол,

нужно поработать над своим идейным уровнем, и всё такое. Но слушать он

меня не стал, а, прервав, пояснил: «Я сейчас прямо из горкома, от первого

секретаря Вали Мухамедовича Мухамедова, который, вздрючив меня за

кадровую политику, рекомендовал тебя уволить, а на освободившееся место

взять местного кадра, т. е. узбека или на худой конец — русского». — «А за что

увольнять?» — наивно спросил я. «За то, что ты — немец, — пояснил Ким. А

официально за то, что не имеешь высшего образования (я тогда только

поступил на заочное отделение факультета журналистики), — и продолжил: —

Но я сам — кореец, т. е. из депортированных, поэтому, испытывая к тебе

классовую солидарность, сказал, что на собрании первички мы приняли тебя в

кандидаты в члены КПСС и поэтому уволить не можем. Теперь понял?».

Я всё понял. Через час собрались наши большевики, и я влился в их

ряды. Ну а через год Бориса Александровича самого ушли с места главного

редактора. Он уехал в Наманган, где стал работать в областной газете. Связи я

с ним не терял, и однажды наведавшись к нему, познакомился с ещё одним

прекрасным человеком и журналистом, чья порядочность и надёжность

проверена десятилетиями – Александром Пукемовым. С Сашей, который живёт

теперь в Саратове, мы перезваниваемся, а вот контакты с Кимом утеряны, о

чём очень сожалею. Изумительным человеком и товарищем был Борис

Александрович.

Коли рассказал, как вступал в КПСС, то правильным будет, если сообщу,

как покидал её. В перестройку приоткрылись многие из архивов, и я, как

журналист, стал в них работать. Прежде всего, естественно, с документами,

касающимися российских немцев, других депортированных народов. И когда

понял, что в геноциде против безвинно наказанных, но так и не

реабилитированных, повинны не только Сталин и его окружение, но и

большевики-ленинцы, троцкисты-бухаринцы, хрущёвцы, брежневцы включая

того же Горби, Ельцина и им подобных, то состоять с ними в одной организации

посчитал аморальным. Случилось это в Москве, в феврале 1990 года. То есть,

КПСС я покинул раньше главных российских демократов и неглавных – тоже.

Но это так, к слову. Пора возвращаться в Алмалык.

...Выйдя из редакции «Алмалыкского рабочего» я отправился к моему

сыну Юрию, который сохранив нашу фамилию и не изменив национальности в

паспорте, так и не получил разрешения на переезд в Германию.

С его матерью, русской по национальности, в армейском

скоропалительном браке я прожил всего ничего и этот факт, по сути, явился

основополагающим в отказе немецких чиновников разрешить Юре переезд.

Причина, которую для него изобрели (не для него одного) – «воспитывался без

влияния немецкого отца и не говорит на диалекте». Ну а то, что он вырос у

своей немецкой бабушки, был в паспорте записан немцем и всегда носил

фамилию Фитц, чиновники сочли «малосущественным».

Наша встреча была радостной и грустной. По крайней мере, для меня,

ибо в том, как складывалась его судьба, я, прежде всего, винил себя. И его

немножко.

Хотя всё ведь относительно, и то, что одному кажется трагичным, другой

рассматривает, едва не как счастье. Юра уезжал в Россию, в Подмосковье.

— Поверь, папа, — вздохнул он, — не судьба мне жить в Германии, а вот

в России — судьба. И меня это устраивает.

— Ну что ж, в таком случае давай, съездим к моему отцу, твоему деду. Ты

попрощаться, я поздороваюсь.

— Съездим, — согласился Юра, — я недавно был на его могиле.

Мы окликнули с кухни Дильшода, который «гонял» там чай, сели в его

юркого «корейца» и направились в сторону рудника Кургашинкан, где

находилось старое кладбище, и на котором покоился мой отец.

Когда-то, в пору моего детства, уж не знаю почему, Алмалык усиленно

карабкался в горы. Метр за метром, цепляясь за склоны домишками,

палисадниками, курятниками и собачьими будками, он поднимался всё выше и

выше, пока вдруг не разнесся слух, что где-то подо всем этим обнаружены

огромные залежи не то медной, не то цинковой руды с вкраплениями золота и

чего-то редкоземельного. А значит, скоро всех снесут, выдав компенсацию, на

которую и палатку не купишь.

Вначале эта весть всех озадачила, потом началась массовая распродажа

частного сектора, прекратили строительство государственных квартир, и город

постепенно стал скатываться в долину, ближе к речке, отделявшей его от

поселка (теперь — города) Ахангаран. А вот кладбище осталось.

...Усеянная камнями дорога, по которой мы ехали, неожиданно

оборвалась у края, глубиной метров в пять, рукотворного ущелья, по дну

которого пролегали железнодорожные рельсы. Поскрипывая думпкарами, по

ним плавно прокатился состав, гружёный рудой.

— Хорошо, что сейчас светло, — усмехнулся Дильшод, — а то бы прямо

туда, вниз.

— Действительно, хорошо, — согласился я, — но как же люди на

кладбище ходят?

— Не знаю, — пожал плечами Дильшод. — А может, кладбища и нет уже?

Может, его тоже перерыли и на «вертушках» (при этом он ткнул пальцем в

сторону рельс, по которым только что прошел состав) возят на фабрику?

— Да нет, всё в порядке — вмешался Юра, — я же говорил, что был

здесь…

Кладбище, к счастью, осталось. Его не тронули. Это я выяснил, когда

возвратились вниз и мы с сыном, оставив Дильшода в чайхане на окраине

города, вдвоем, по узкой тропке, поднялся к нему с другой стороны.

Открывшаяся нам картина впечатляла. Кладбище, которое находилось на

горке, с трех сторон окружали крутобокие, поросшие редкими пучками травы,

холмы. А вот с той, откуда пришли мы, высились отвалы пустой породы,

разглаженные поверху бульдозерами и от этого имеющие вид неких загадочных,

со срезанными верхушками, пирамид. На то, что в нескольких километрах

отсюда находился город с почти двухсоттысячным населением, ничто не

указывало. Казалось, что нога человека сюда не ступала сто, а может, и тысячу

лет.

И вот в центре этого мрачноватого великолепия располагалось кладбище,

на котором не осталось ни деревца, ни кустика. Зной испепелил их, а ветер

унес останки. Но от этого кладбище не выглядело убогим. Оно было забытым,

суровым, но ни в коем случае не жалким.

Я поднялся на самую верхушку горки, к месту, где покоился отец, и встал

у ограды его могилы на колени. И в этот же самый момент щемящая тревога,

которая давно сидела занозой в сердце, вдруг отпустила. Вначале я этого не

понял, а только каждой клеточкой своего тела вдруг ощутил некую радостную

легкость и облегчение. Состояние было такое, что впору закричать: «Верую,

Господи!». Но я не закричал. Сдержался. Тем более что шумно выражать

восторг, особенно в момент высшего духовного просветления, недостойно. А

ещё я подумал — может быть, в том, что мы навсегда и безвозвратно теряем

бесконечно близких людей, заключена некая созидающая сила добра. Может

быть, именно эти страшные, рвущие сердце и нервы потери, как раз и

предупреждают нас — будьте бережнее к родным. Но уж так устроен человек,

что слышит он это и понимает, зачастую, с большим опозданием.

И ещё я подумал, что если бы у меня была возможность выбирать, то

свою могилу я бы хотел видеть именно здесь, на этой горе, окруженной

умиротворяющей вечностью суровой природы.

Взяв горсть земли, и сунув её в заранее припасенный холщовый

мешочек, мы с сыном двинулись в обратный путь. Точнее, на другое кладбище,

где лежал мой дед Готлиб Бекер, которого, благодаря счастливому стечению

обстоятельств, не убили ни красные, ни белые. И который относительно

благополучно, если данное слово, конечно, уместно, прошёл сталинские лагеря

и трудармию, чтобы умереть за тысячи километров от утопающей в садах

волынской колонии Бутейка Ровенского уезда, где родился.

Дед был немногословен. Вероятно потому, что стеснялся своего акцента,

от которого за долгие годы жизни среди русских, украинцев, корейцев, крымских

татар и узбеков так и не смог избавиться. Но и по-немецки, насколько помню, он

тоже никогда не говорил.

— Я запыль эта язык, — пояснял дед. — Совсем запыль.

Много позже я понял — дед просто боялся обозначить свою причастность

к немцам и Германии. Хотя, если разобраться, причем тут Германия, в которой

он никогда не был, и наци, которых он видел только в кино?

И ещё дед знал, что учителей и вообще людей с образованием в

революционной России уничтожали первыми.

Так было, когда в их ухоженную, чистенькую Бутейку вошли красные и

один из бойцов безо всякой на то причины выстрелил в стоящего у ворот школы

учителя. Может, из-за наличия галстука и опрятности костюма он принял его за

буржуя? Впрочем, спросить его об этом никто не решился.

Так было в середине 30-х, когда из местных госучреждений (дед тогда

жил в Киеве), «вычистили», как пособников зарождавшегося в Германии

национал-социализма, упорно называемого в СССР «фашизмом», всех до

единого немцев.

Так было в лагере, а потом в трудармии, где он сначала работал в

кузнице, а позже — плотником. Не привыкшие к тяжелому физическому труду,

скудной пище, не умеющие выживать в экстремальных условиях, первыми

массово стали умирать люди окончившие вузы, т. е. интеллектуалы.

— Саша, — говорил мне дед, — не учись.

— Почему? — искренне удивлялся я.

— Тебя заберет биркурор (т. е. прокурор).

— Не заберёт, — успокаивал я его.

— Иди на машиниста, — не унимался дед. — Это есть хорошо.

И ведь я действительно чуть не стал железнодорожником. По крайней

мере, помощником машиниста электровоза поработал. Но тяга к журналистике

пересилила.

И вот я стою перед его могилой и вспоминаю всё это. И ещё я

размышляю о том, что неким чудодейственным образом живу сейчас в

Германии, из которой почти две сотни лет тому назад в далекую Россию

отправились наши с дедом предки. И что, прибыв на историческую родину, по-

немецки я говорю примерно так же, как и он некогда по-русски. А может, даже

смешнее.

Достав из кармана пиджака еще один холщовый мешочек и высыпав в

него горсть земли с могилы деда, я дал знак прогуливающемуся невдалеке

Дильшоду, и мы поехали на следующее, как его называют, Новое кладбище, на

котором была похоронена бабушка Таня.

Моя жизнь сложилась таким образом, что моим воспитанием в основном

занималась бабушка. И всё тёплое, светлое, что было в детстве и юности, у

меня связано в основном с ней — Татьяной Кондратьевной Бычковской,

украинкой по национальности, отправленной в трудармию, а затем

поставленной на учёт в комендатуре только потому, что она не захотела

отказаться от своего мужа-немца — Готлиба Беккера.

При всем уважении к воспетым литераторами декабристкам, то, на что

решились в 1941-м и последующих годах не отрекшиеся от мужей советские

жены не немки, потрясает жертвенностью и готовностью, ради близкого

человека, принять самые страшные муки и лишения. Впрочем, в последнее

время я всё чаще задаюсь вопросом: а можно ли вообще сравнивать тех, кто

очутившись «во глубине сибирских руд» «трудился по три часа в день», т. е.

кого непосильной работой не терзали, и чьи жёны имели возможность

заказывать себе наряды из Парижа, с адом трудармии и вечной ссылки? Нет,

конечно. Поэтому, смею утверждать, что подвиг жён не немок аналогов не

имеет, а если и имеет, то мне он неизвестен.

Но это вовсе не значит, что отца, мать, деда Готлиба (другой дед –

Рудольф сгинул в сталинском лагере задолго до моего рождения), бабушку

Флорентину я любил и люблю меньше. Ничуть! Но бабушка Таня была ближе.

Этой невысокой, хрупкой женщине я обязан многим, если не всем. И тем,

что окончил университет – это она, заметив мою тягу к чтению, приобретала «по

блату» книги, отказывая себе во многом. И тем, что стал успешным

журналистом. А ведь бабушка, оставшись сиротой в семь лет, школу никогда не

посещала, читать-писать выучилась самостоятельно.

Да и собственной жизнью я обязан тоже ей, ну и, конечно же, матери,

отцу, деду.

Когда мне было два с половиной года, лагерный врач Винтер (его имя, к

сожалению, забыл) объявил родителям, что шансов выжить у меня практически

никаких — тяжёлая форма воспаления лёгких. Медикаментов нет, питание —

более чем скудное, да и морозы за сорок градусов. И вот тогда бабушка Таня,

заручившись разрешением коменданта лагеря, забрала меня к себе в соседний

лагерь (позже на его месте возник посёлок Бадамша) и с помощью отваров

трав, которые собирала летом, и водолечения по методу доктора Кнайпа,

выходила.

Спустя много лет я побывал в тех местах Актюбинской области и, глядя

на неправдоподобно плоскую степь, никак не мог понять, каким образом среди

скудной растительности бабушке удалось по осени отыскать и высушить травы,

что вернули меня к жизни. А спустя ещё десяток лет специально съездил в

симпатичный городок Бад-Вёрисхофен, расположенный в предгорьях Баварских

Альп, где священник и врачеватель Себастьян Кнайп изобрёл и стал применять

свой чудодейственный метод по исцелению тела, духа и души. Зашёл в

католическую церковь, где он служил, помолился и притеплил три свечи: в

память о нём, о бабушке, матери, отце и деде, и той моей давно ушедшей

жизни.

«Чудны дела твои, Господи»

Обо всём этом я размышлял много позже, когда возвратился в Мюнхен.

Размышлял об их трагической судьбе и том ужасе, который им пришлось

пережить, но который не лишил их чести, достоинства и бесконечной доброты.

А тогда, взяв горсть земли с её могилки, мы заехали в местную православную

церковь и поставили свечки за упокой их душ. Ну а потом завезли Юру домой, и

направились с Дильшодом обратно в Ташкент. Правда, в последний момент я

передумал и решил заехать к Геннадию Грибанову, которого не видел лет

шестнадцать. Когда-то, в пору нашего детства, он был хулиганистым

мечтателем, книгочеем и футболистом. После армии (Геннадия определили в

Морфлот, а меня в железнодорожные войска) наши пути разошлись. Он как-то

резко успокоился, посерьёзнел, неожиданно вознамерившись стать учителем. Я

же, укрепившись в мысли, что в Алмалыке слишком тесно, решил пожить где-

нибудь в большом городе. Сначала хотел двинуться в Москву, но, во-первых, в

первопрестольной я никого не знал, во-вторых, денег на билет хватало только

до Ташкента, а в-третьих, там мне предложили место заведующего отделом

информации в местной «вечерке». Правда, при условии, что пропишусь в

городе самостоятельно.

С этой, на первый взгляд, неразрешимой проблемой, я справился

играючи, случайно познакомившись в одной из чиланзарских (Чиланзар - район

Ташкента) пивных с участковым милиционером Идрисом Гафуровым. Ему, как

выяснилось, для получения очередной «звездочки» кровь из носу нужно было

поступить на гуманитарный факультет любого вуза. Я же нуждался в фиктивной

прописке, ибо с ночлегом никаких проблем в Ташкенте не испытывал.

Рассказав друг другу о своих проблемах, мы выпили дюжину пива,

ударили по рукам и я торжественно поклялся устроить Идриса на заочное

отделение факультета журналистики Ташкентского госуниверситета, которое, к

слову, выполнил. Он же за одни эти слова (и только!) прописал меня в доме,

который был давно снесён, в мой паспорт была поставлена соответствующая

печать, и я был официально зачислен в штат «вечерки».

Вообще, в определенный отрезок жизни, мне везло на добрых людей, с

которыми я знакомился преимущественно в пивных, театральных буфетах,

ресторанах, закусочной ипподрома, куйлюкских и бешагачских (районы

Ташкента) подпольных столовых (ах, какой подавали в них божественный

шашлык, мампар и лагман!). А может, происходило всё это потому, что я был

молод, да и жизнь тогда была какая-то другая?

...Поднявшись на второй этаж дома, в котором, как помнилось, жил

Грибанов, я осторожно вдавил кнопку звонка, что темнела чёрной пуговкой с

правой стороны двери, обитой коричневым дерматином.

— Кто там? — спросил спокойный женский голос.

— Меня зовут Фитц, — сказал я. — Скажите, Грибановы здесь живут?

— Конечно, здесь, — ответила женщина и отворила дверь.

Это, как я догадался, была жена Геннадия, которую я не узнал. А вот Гена

почти не изменился, только ещё больше стал походить на своего покойного

отца — дядю Пашу.

Мы обнялись. Гена отстранился.

— Вот так встреча, — сказал он. — Признаться, кого-кого, но тебя увидеть

никак не чаял.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю, — пожал плечами Грибанов. — Наверное, потому, что в

последние годы часто стал вспоминать юность.

— Что свидетельствует о приближающейся старости, — попытался

пошутить я.

— Какая старость! — возмутился он. — Не знаю, как вы, а мы, как и

прежде, живём ожиданием светлого будущего.

— Мы тоже, — успокоил его я, — только подозреваю, что будет оно

пакостным.

— Ты, Саш, как-то неожиданно нагрянул, — вдруг смутившись, сказал

Грибанов. — У меня тут, понимаешь, ученик... Я ведь помаленьку

репетиторствую, а вообще работаю учителем... Я сейчас отпущу его, скажу,

чтобы в другой раз пришёл...

— Не волнуйся, — выдавив улыбку, сказал я. — Это даже к лучшему.

Какая по большому счету разница — час мы с тобой проговорим или сутки?

Ведь все равно всего не перескажешь...

— Нет, нет, — перебил Геннадий. — Как же ты вот так возьмешь и

уйдешь? Да ты что!

— Сегодня мне нужно было только увидеть тебя, — взяв его за плечи,

произнес я. — И всё. Поверь, я обязательно приеду еще раз и даже

остановлюсь у тебя. Но сегодня в Алмалыке я по другому поводу.

— По какому? — насторожился Грибанов.

— К сожалению, объяснить затрудняюсь, но сейчас мне действительно

нужно ехать. А вот следующий раз я непременно должен увидеть и тебя, и Юру

Королева, и Володю Башкирова и конечно Володю Щербакова, Илью Садыкова,

Владимира Пядухова… Короче всех наших, кто ещё остался здесь и в жизни.

— Если ты так говоришь, значит, оно так и есть, — как-то вмиг

осунувшись, сказал он. — Но я, нет — мы с Валей, — махнув рукой в сторону

жены, застывшей с чайником в руках, — очень тебя ждём. Ты слышишь?..

— Гена, я тебе напишу. Нет, лучше позвоню. Ведь письма не доходят...

— Мы тебя ждём, — повторил он. — Звонить не нужно.

Но больше с Геной мы не увиделись и не увидимся. Весной 2008 года он

умер. Не выдержало сердце.

Потом один за другим ушли из жизни Слава Горбачёв, Юра Королёв,

Володя Щербаков. Точка! В этой жизни их мне более не встретить. И от этого на

душе очень тяжко и муторно.

… Мы медленно катились по главной улице Алмалыка, носившей раньше

имя Ленина, а теперь соответственно Амира Тимура, вниз, в сторону

Ахангарана.

— Давай, Дильшод, ещё кое-куда заедем, — сказал я.

— Какие проблемы, — согласился мой немногословный спутник, —

конечно, заедем. Командуйте.

— Тогда немного прямо, первый поворот налево, а потом первый на

право…

…В пору моего детства этот район, застроенный коттеджами, частными

домами и бараками назывался «соцгород», т. е. «социалистический город».

Странное конечно название, в духе Маяковского, но об этом я подумал только

сейчас. Тогда же оно воспринималось как вполне естественное, хотя и нарочито

революционно-пролетарское. А меня революция не волновала и не привлекала.

Никогда. Мне нравились мушкетеры.

Помню, как впервые, а было мне тогда шесть лет, я переступил порог

нашего коттеджа на улице Чапаева, как дед с помощью лома и кирки извлекал

с участка бесчисленные большие и средних размеров камни, грузил их на тачку

и отвозил на берег протекавшего невдалеке сая. Как отец с дедом купили

саженцы урюка, яблонь, ореха, вишни и посадили их, но спустя год, а может

два, выяснилось, что нас обманули, подсунув вместо плодовых деревьев,

черенки тополя и акации. Но одно дерево оказалось всё же яблонькой,

вымахавшей ко времени, когда я насовсем уезжал из Алмалыка, метра на три в

высоту. С него мы собирали до десяти вёдер изумительных, сочных зимних

яблок. Позже дед посадил виноград — дамские пальчики, а бабушка —

малину, крыжовник и цветы. Она очень любила цветы, особенно анютины

глазки.

Ещё помню, как нас в первый же год хотели ограбить. Ночью воры стали

ломиться через дверь, а отец с дедом, у одного из них в руках был топор, у

другого — молоток, эту дверь держали. Воры, я это хорошо слышал, громко

пыхтели и грозили, а отец с дедом молчали. Потом меня с бабушкой отправили

в зал, окна которого защищали мощные решетки. Все волновались и торопили

рассвет. Но мне страшно не было, скорее тревожно.

Потом у нас появились собаки. Вначале немецкая овчарка Рекса.

Покупали мы её как кобелька, а она оказалась сучкой, отсюда и такое странное

имя – Рекса, а не Рекс. Это была самая умная, добрая и верная собака, не

считая Пальмы, что была у нас в Бадамше35. Когда Рексе было семь лет, кто-то

её отравил. Следующую нашу собаку звали – Терри. Это был крепкий,

веселый, но несколько трусоватый псина. Тоже, кстати, немецкая овчарка. А вот

малюсенький, чёрный, словно антрацит Клякса, которого бабушка где-то

подобрала щенком, был напротив бесстрашным до безумия. Жили они с Терри

дружно, но верховодил Клякса.

Обо всём этом, таком буднично-незначительном, я вспоминал, стоя у

нашего дома на улице Чапаева.

— Зайдёте? — спросил Дильшод.

— Нет. Там чужие люди. Мне нужно будет что-то им говорить, объяснять.

Не хочу. Я увидел дом и это достаточно.

— Теперь куда? — спросил Дильшод.

— Подожди здесь или в чайхану зайди. Я ещё пройдусь. Где-то минут

через сорок встретимся. Идёт?

— Без проблем, Саша-ака, — сказал Дильшод. — Тогда я в чайхане

буду вас ждать.

Давно перевалило за полдень и в конце улицы, как раз в том месте, где

она плавно поворачивалась в сторону железнодорожного моста, висело солнце.

Я тут же вспомнил, что где бы и в каком городе не жил, обязательно старался

зафиксировать с какой стороны от моей квартиры или дома оно располагается

после обеда. Точнее, с какой стороны светила находится в это время суток мое

очередное жилье. Ну а, зафиксировав, начинал вспоминать улицу Чапаева и

свой дом, внешне очень похожий на коттедж на железнодорожной станции

Кимперсай недалеко от посёлка Бадамша Степного района Актюбинской

области, где родился, и в памяти начинали возникать эпизоды из прошлого.

Иногда мне хотелось в него вернуться, чаще — нет, так как ничего исправить,

или изменить в своей прошлой жизни я уже не мог. Так зачем же возвращаться?

Чтобы снова пережить пережитое?

Размышляя об этом и радуясь, что на улице, исключая детей никого нет, а

значит, вряд ли встречу кого-то из знакомых и придётся долго отвечать на

вопросы, задавать свои, а потом не знать, как распрощаться, я повернул в

переулок Социализма. Так он назывался раньше. Как теперь — не помню.

Конечно, я прочел новое узбекское название, но тут же забыл его.

Здесь в доме номер 2 жила семья моей тёти со стороны отца. Тёти -

Жени, Евгении. Она, бабушка Флорентина Карловна Фитц (урождённая Янке),

двоюродные братья Владимир, Дмитрий и сестра Маргарита.

35 Посёлок в Актюбинской области Казахстана.

Сколько себя помню, тётя Женя мечтала перебраться в Германию. Для

этого она уезжала, то в Молдавию, то на Украину, то куда-то в Россию — кто-то

ей говорил, что власти там лояльнее относятся к немцам, стремящимся

покинуть «родные березки». Потом немного обескураженная, но не сломленная,

тётя возвращалась и вскоре снова уезжала.

В результате она всё же перебралась в Германию. Но случилось это

только в 1992 году. А вот детей и внуков перетянуть не удалось. Почему? В

паспортах мои братья и сестра были записаны русскими, хотя языком

семейного общения у них был немецкий, окружающие их воспринимали как

немцев, и сами себя они считали, естественно, немцами. Да и «русскими» их

сделали вопреки их воле. Насильно. В ходе очередного обмена паспортов

волевым решением, а может по чиновной дури некоторым немцам живших в

советском Узбекистане и Таджикистане изменили национальность в паспортах.

Зачем? Скорее всего, с целью увеличить процент русского населения в

статистических сводках, чем ещё больше осложнили их жизнь и жизнь их

потомков. Ведь германский закон в отношении немцев-переселенцев строг и

бескомпромиссен. Если в паспорте ты записан «русским», «украинцем» или

ещё кем, но немцем, то, как говорится «Ауф видерзеен».

Именно поэтому некоторые из переписанных в русских-украинцев

изобретали себе еврейских бабушек, и бесхлопотно перемещались на родину

тевтонских предков. Перед евреями, как заявляют германские политики, вожди,

пресса, у ФРГ вечный и неоплатный долг, поэтому при переезде на родину

предков «переписанному немцу» много выгоднее быть евреем.

Да, чудны дела твои, Господи, особенно если учесть, что муж моей тёти

— Яков Августович Шедлих, родившийся в 1919 году в селе Шлангендорф, в

переводе на русский «Змеиная деревня», Житомирского района, Николаевской

области был призван в ряды Вермахта и пропал без вести на Западном фронте

в 1944 году. А она и её старший сын Владимир, который вопреки собственной

воле стал «русским», вплоть до лета 1945 года находились на территории

Германии и являлись её гражданами. Впрочем, почему являлись? Они от него

не отказывались. Но никакого впечатления на чиновников, ведающих приёмом

переселенцев, это, а также то, что тетя Женя, так и не дождавшись детей,

скончалась в 1999 году в Германии, не произвело, а когда произвело, Володя

сам отказался переезжать. Стало ему обидно и горько, что с ними так подло

поступили.

С ним нас разделяет восемь лет – Володя старше. Она, эта разница,

давно стерлась, но когда я был мальчишкой, казался он мне очень взрослым.

Впрочем, таковым Володя всегда и был. Детства ведь у него не было.

Вспоминая его, я ни капли не сомневаюсь, что родись он лет на десять

позже или в другой стране, наверняка стал бы хорошим инженером, механиком,

а может известным конструктором. Но он родился в 1940 году в Советском

Союзе, что определило его судьбу. И нет у меня слов, чтобы описать тот мрак и

ужас бытия, в котором очутился он и остальные российские немцы, волею

провидения, появившиеся на свет между 1935 и 1948 годами.

Почему мною очерчен именно этот промежуток времени? Все просто:

мальчишкам и девчонкам, которым в момент начала массовых репрессий,

минуло лет 13-15, не говоря уж о людях более взрослых, переносить адские

муки и дьявольские испытания, которым подверглись российские немцы, было

немного легче. И физически, и морально, тем более, что на уровне

подсознания они были к ним готовы: худо-бедно получили образование,

освоили какие-то профессии. А вот несчастных, родившиеся между 1930 и 1945

годами, ещё мальцами зачислили во враги народа, превратив в подобия живых

чучел, на которых отрабатывался удар кулака, вымещалась злоба, которых

совершенно безнаказанно можно было унизить, ограбить, оклеветать и даже

убить. Поколение трагической судьбы, но не сломленного характера.

Сейчас Володя живет в Клайпеде – бывшем немецком городе, ставшем

после войны вначале советским, а теперь вот литовским. У него прекрасная,

надёжная жена Мария, две дочки, внук и внучка. Мы с ним перезваниваемся, а

надо бы увидеться и чем скорее, тем лучше, годы ведь уже не летят, а мчаться,

словно поезд, который водил машинист-инструктор Владимир Шедлих.

Ещё, стоя у их дома, я вспомнил брата Дмитрия. На стыке горбачёвско-

ельцинского беспредела, т. е. в начале 90-х он отправился в Россию на

заработки и пропал. Боюсь навсегда и бесследно. Ну а двоюродная сестра Рита

осталась в Алмалыке, правда в тот свой приезд я её не застал.

…Неторопливым шагам я направился в сторону чайханы, где, потягивая

кок-чай, ожидал меня Дильшод. Мимо школы №11, в которой учился, и в

которой теперь какой-то техникум для девочек. Мимо пустыря, где раньше

располагался кинотеатр «Мир», из репродукторов которого перед началом

каждого сеанса звучали так любимые мной песни Тома Джонса и Фрэнка

Синатры.

Я шёл, вспоминая одноклассников: Володю Щербакова, Виктора

Самойлова, Динару Дигель, Славу Горбачёва, Арсентия Кима, Сашу Кияшко,

Ларису Шиндову, Аню Габбасову, Афанасия Ли, Люду Галтаеву, Гену Грибанова,

Евгения Лима, Валю Корчагину, Роберта и Виктора Шенеров, Володю Рендака,

Люду Кошкарову и конечно нашего классного руководителя – Николая

Матвеевича Жикаренцева – необыкновенного человека и лучшего педагога из

всех, каковых довелось встретить на своём жизненном пути. Шёл, размышляя

о том, что во времена моего детства и юности узбекский город Алмалык по

национальному составу был совершенно неузбекским. Объяснялось это, если

знать историю возникновения города, просто: в середине 20-х годов прошлого

века группа геологов под руководством С.Ф. Машковцева обнаружила в районе

гор Большой и Малый Кальмакыр Кураминского хребта залежи медных и

свинцовых руд. Затем другой выдающийся геолог Б. Н. Наследов нашел здесь

залежи цинка и, как попутные, золота, серебра, кадмия, висмута, ряда других

редкоземельных элементов. Кстати, геологическую съёмку Алмалыкского

рудного региона проводил Константин Николаевич Венланд, работавший в то

время на кафедре петрографии Среднеазиатского индустриального института.

Дворянину, родившемуся в Санкт-Петербурге, немцу по национальности ему

неким чудесным образом удалось окончить Ленинградский горный институт, а

затем переехать в Ташкент. Но вообще-то Константин Николаевич более

известен не как учёный-геолог, а как епископ Русской Православной Церкви

митрополит Иоанн.

В 1934 году в Ташкенте он был тайно пострижен в

монахи архимандритом Гурием (В.М. Егоровым), который после отбытия срока в

Беломоро-балтийском лагере жил здесь у родственников и с которым он был

знаком ещё по Ленинграду. Спустя два года Константин Николаевич также

тайно был рукоположен в иеромонахи, а с 1945 года стал открыто служить в

храме – как священник Успенского кафедрального собора Ташкента.

В последующие годы кандидат богословия, кандидат геолого-

минералогических наук о. Иоанн был настоятелем собора в Саратове, ректором

Киевской духовной семинарии, представителем РПЦ при Патриархе

Антиохийском. В течение десяти лет занимался церковно-дипломатической

деятельностью, был митрополитом Нью-Йоркским и Алеутским, управлял

Владимирской, Ярославской и Ростовской епархиями. Он автор семи книг по

церковной истории и богословию. В совершенстве владея английским,

немецким, французским языками он находился в переписке со многими

всемирно известными учёными, писателями, богословами, например с

лауреатом Нобелевской премии Альбертом Швейцером. Ещё о. Иоанн был

талантливым художником, его акварели хранятся в Ярославском

художественном музее, им собрана, в том числе в Средней Азии, большая

коллекция минералов.

В 1984 году, уже в сане митрополита он участвовал в работе XXVIII

Международного геологического конгресса.

Свою земную жизнь владыка Иоанн завершил в 1989 году. Похоронили

его в Ярославле.

Вот такой замечательный человек, о котором его товарищ по Горному

институту академик В.С. Соболев говорил: «Ушел в попы, пропал для науки,

академиком мог бы стать», немало сделал, чтобы на карте Советского Союза

появился Алмалык.

В канун Великой отечественной войны на месте, небольшого кишлака

Алмалык, что в переводе с узбекского означает «место, где растут яблоки»,

началось возведение горно-металлургического комбината и посёлка, который в

1951 году преобразовали в город. Для работы на строящихся здесь рудниках,

фабриках, заводах нужны были сотни, если не тысячи специалистов, которые в

основном прибыли с Урала. В большинстве это были русские, украинцы,

казанские и сибирские татары, башкиры, белорусы… Одновременно сюда

направили специалистов из числа депортированных немцев, корейцев и

крымских татар. Но были в их числе также представители харбинской и

шанхайской русской эмиграции, добровольно-принудительно возвратившиеся

на родину. Селиться в местах, откуда они когда-то сбежали от большевиков, а в

основном это были Питер, Москва, Рига, другие города европейской части

СССР, им не разрешили, а направляли в Сибирь и Зауралье, где жилось им

тревожно и зябко. Поэтому при первой возможности часть из них перебралась в

обильный солнцем, фруктами и овощами Узбекистан. Тех немногих, что

поселились в Алмалыке, я знал. Например, Евгения Мюссара – поджарого,

неизменно элегантно одетого мужчину лет 60-ти, внешне и манерами

напоминавшего Александра Вертинского. Немного грассируя, на манер немца

или француза, какими их показывали в советских кинофильмах, этот бывший

петербуржец говорил: «Мне бы карандашик да тетрадку за две копейки и я ни в

одном городе Советского Союза не припаду. И на чаёк, заработаю, и на

рюмочку коньяка, с закуской и на постой ещё останется».

И ведь зарабатывал, официально, как он выражался, нигде не служа. О

китайском периоде своей жизни Евгений Мюссар рассказывать не любил: «Всё

это в прошлом, милый мой. Всё в прошлом». Единственно, иногда вспоминал

«беспартийный» харбинский еженедельник «Рубеж»36, с которым сотрудничал,

и некую Лику, уехавшую «в другую сторону», в связи с чем он так и остался

холостяком.

Ещё в наш город снимать партийные взыскания ссылали

проштрафившихся хозяйственников и деятелей культуры.

Однажды главред «Алмалыкского рабочего» Борис Ким вызвал меня к

себе и, указав на сидящего перед ним мужчину лет 45, сказал: «Знакомься.

36 Литературно-художественный журнал, издававшийся в Харбине. Орган русской

эмиграции на Дальнем Востоке. Первый номер датирован 20 августа 1926, последний

— 10 августа 1945.

Наш новый сотрудник – Марк Иванович Теплов. Будет работать в твоем отделе

корреспондентом. С сегодняшнего дня. Человек он профессиональный, в курс

дела войдёт быстро».

Так я, 23-летний парнишка, стал руководить заведующим (пусть и

бывшим) бюро «Новости» (АПН) в Швеции Марком Тепловым, который, к слову,

был переводчиком на вручении Михаилу Шолохову Нобелевской премии по

литературе в 1965 году, интервьюировал шведского премьер-министра и даже

короля, умел играть в гольф, о котором мы только слышали, публиковался в

западной прессе, например в Dagens Nyheter37 и Travel News38, а ещё спал с

женой резидента ГРУ в Швеции. Вот за это, т. е. за нарушение кодекса «руссо

журналисто облико морале», ему влепили строгий выговор с занесением в

учётную карточку коммуниста и выперли из АПН.

В Москве шансов найти работу у него не было. Поэтому снимать выговор

Теплов отправился в Ташкент, где в областной газете работал его брат. Но в

республиканской столице зацепиться даже на время ему не позволили, а

отправили в Алмалык, чтобы лучше осознал, как гэрэушных жён охмурять,

тести которых в КГБ генералами служат. Да-да, генералами и не где-нибудь, а в

КГБ!

…Когда мы вышли от Бориса Кима, то первое, что я ему сказал:

«Руководить вами, Марк Иванович, я не буду. Это, согласитесь, то же самое,

если сержант запаса начнёт командовать боевым генералом». На что

Маркуша, как вскоре стали называть его в редакции, ответил: «И зря. Я ведь

совершенно не знаю социалистической действительности и того, чем должен

заниматься корреспондент отдела промышленности поэтому, пожалуйста,

руководи».

Но переселить себя я не смог, предпочитая не руководить, а учиться у

него. И не только журналистским навыкам, но также манерам, поведению.

Причём последнее перенимал совершенно непроизвольно. А ещё мы не

переставали удивляться полнейшей Маркушиной неосведомлённостью жизни в

СССР.

– Я всё больше люблю советских людей! – восклицал он, –

возвратившись, допустим, с рудника Кальмакыр, где добывали медную руду. – В

Швеции в ситуации, которую я только что наблюдал, давно бы бастовали, а

здесь только посмеиваются. Вы представляете, у экскаватора в клочья перебит

кабель, а машинист говорит, что всё ОК и продолжает загружать думпкары. Он –

герой, сорвиголова, игрок в русскую рулетку! Я буду о нём писать, и ты, Саша,

не смей меня отговаривать!

А на следующий день в ещё большем возбуждении Марк возвращался с

медеплавильного или цинкового заводов. Ну а когда он побывал на химзаводе,

то долго уверял нас, что американские фильмы ужасов о конце света, в

сравнении с тем, что он увидел вокруг предприятия, не более чем «лубочная

самодеятельность».

Ещё Марк, невзирая на строгий выговор с занесением в учётную

карточку, категорически не менял привычек, чему способствовали местные

дамы и девушки, у которых он пользовался бешеным успехом. Впрочем, чему

удивляться? Симпатичный, щедрый москвич, явившийся, в нимбе страдальца

за любовь прямиком из Стокгольма.

Но все Маркушины амуры моментально прекратились, а мечты

алмалыкчанок развеялись, как дым сигарет «Мальборо», которые он иногда

37 Крупнейшая шведская ежедневная газета. Основана в 1864 г.

38 Авторитетный шведский туристический журнал

курил (и где только доставал?!), едва к нему прибыла бывшая гэрэушная сноха,

а теперь законная жена – Татьяна. Ну а спустя ещё месяцев семь на собрании

первичной парторганизации «Алмалыкского рабочего» мы сняли с него выговор,

и Маркуша уехал в Москву.

Какое-то время я с ним перезванивался, пару раз, будучи в Москве, хотел

встретиться, но не сложилось.

Ещё вспомнились писатель Владимир Пядухов, запретивший себе

«писать произведения в жанре социалистического реализма», и поэтому мало

где печатавшийся и его старший товарищ – сценарист и режиссер Константин

Николаевич Пинчуков, обосновавшийся в Алмалыке после заключения, которое

отбывал «за политику». Никаких революций тем более свержения

существующего строя он не замышлял, а задумал придать этому самому строю

«человеческое обличье», т. е. «убрать руины старого и начать строить

социализм с человеческим лицом». Иными словами задумал примерно то же,

что и первый секретарь ЦК Компартии Чехословакии Александр Дубчек в 1968

году.

Эти свои планы он изложил на бумаге, но прежде чем отправить

«кремлёвским мудрецам» поделился с парой верных, как ему казалось,

товарищей, чтоб чего посоветовали, или стиль подправили. Ну а те, недолго

думая, сдали его органам.

В общей сложности Пинчуков, в отличие от сосланного в 1969-м послом

в Турцию Дубчека, провёл в советских тюрьмах и на поселении более десяти

лет! Правда, потом его реабилитировали, но жизнь сломали. Впрочем, как и

Дубчеку, всё же исключённому в 1970-м из компартии Чехословакии и

отправленному руководить лесничествами Словакии. Константин Николаевич

же, оказавшись на свободе, заваривал очередной чайник чёрного чая, который

очень любил и писал сценарии, а потом снимал по ним документальные

фильмы на Ташкентской киностудии. Он спешил «наверстать упущенное за

годы вынужденного творческого простоя», а ещё регулярно посещал местный

плавательный бассейн, но не для поддержания здоровья, а с целью возродить

забытый метод плавание на боку, по которому в 1913-1952 годы даже

разыгрывались награды на чемпионатах страны и Европы. Ну а попутно

Пинчуков попытался привить местной детворе, так называемую самурайскую

технику плавания. То есть научить преодолевать водные пространства в

одежде, со связанными руками и ногами или же плыть, одновременно имитируя

стрельбу из лука. Но, к сожалению, а может к счастью (могли ведь и за связь с

самураями привлечь, тем более что директором бассейна в то время был

Валентин Николаевич Кан по национальности – кореец), эта идея поддержки не

нашла. Плавать – плавай, но только по-нашему, по-советски. И он плавал,

писал сценарии, публиковал очерки в республиканской прессе, изредка

повторяя, «Жизнь – это тот же киносеанс, только в конце свет не зажигается, а

гаснет». Да, ну а его друг Владимир Пядухов книгу, которую начал писать в

Алмалыке издал в 2009 году в России. Называется она «Живая боль

невыдуманных строк».

Были и другие весьма неординарные люди, которых судьба, недруги и

власть загнали в наш город металлургов, горняков, химиков и строителей. Вне

всякого сомнения, они повлияли на меня, как человека и журналиста.

И ещё, как вспоминаю, в пору моей юности, пожилые люди в Алмалыке

были редкостью. Это понятно: на «новостройки пятилетки» отправляли в

основном молодых специалистов. И они, тысячи учителей, инженеров,

техников, представителей других профессий, окончивших новосибирские,

ленинградские, московские, ташкентские, киевские, минские, харьковские

высшие и средние учебные заведения превратили наш узбекский Алмалык в

очень европейский город. Они же повлияли на то, как мы одевались, какую

музыку слушали, каким книгам отдавали предпочтение и к чему стремились.

Например, из девятнадцати моих одноклассников и одноклассниц высшего

образования нет только у троих, один из которых награждён орденом Трудового

Красного Знамени.

И вот размышляя и с толикой грусти, вспоминая те давние времена, я

продолжал шагать в сторону чайханы, где поджидал меня Дильшод, и

одновременно прислушивался. Вдруг кто-нибудь возьмёт да и включит

магнитофон со старой записью из моей прошлой жизни. Окна то у всех

нараспашку. Но нет, чуда не свершилось – мелодии звучали новые и в новой

тональности.

Ничего вечного не бывает

...Следующие два дня я посвятил Ташкенту. Конечно, он изменился, но не

столь разительно, как показалось вначале. По крайней мере, если после

землетрясения 1966 года на месте уютного, по-восточному неторопливого

города, с особым микроклиматом и менталитетом жителей, звенящими арыками

и домами, построенными в традиционном узбекском архитектурном стиле и так

называемом русском колониальном стиле, вдруг возник динамичный центр —

«звезда советского Востока», с устремленными ввысь зданиями и широкими

магистралями, то теперь он стал более походить на заурядную

ближневосточную столицу. Шумную, беспорядочную, изобилующую контрастами

и утратившую нечто только ей присущее. Я не говорю, что это плохо. Просто

Ташкент стал другим. Улицы, парки, школы, фабрики, заводы, станции метро

теперь здесь называются по-иному. Так, улица поэта Жуковского, носившая это

имя с 1890 года, стала улицей академика Садыка Азимова, которого, кстати, я

знал, и который жил по соседству со мной. Улица Гоголя, одна из старейших в

Ташкенте, названная так ещё в 1893 году, — улицей неведомого мне Яхъё

Гулямова. Улица Новомоссковская превратилась в улицу Оккургон, улица Карла

Маркса (ранее Соборная, ранее Кауфманская) стала именоваться Сайилгох,

Луночарское шоссе (ранее Никольский тракт) – в Буюк ипак йули, что означает

«Великий шелковый путь», улица Ленина (ранее Большой проспект, а ещё

раньше Романовская) стала улицей Буюк Турон, т. е. Великий Туран, а площадь

Ленина (ранее Красная, а ещё раньше Соборная) – стала именоваться

Мустакиллик (т. е. «Независимости»).

Но переименованиям подверглись не только русские названия (наследие

колониализма), но и просто неузбекские. Так, улица украинца Богдана

Хмельницкого стала улицей основателя империи Великих Моголов, поэта и

писателя Бабура. Тоже, как говорится, не подарка, но зато своего – родился в

Андижане, в семье эмира Ферганы. Из улицы, носившей имя поэта Шота

Руставели (до этого – Дачная), реквизировали участок длиной в две трети,

присвоив имя узбекского поэта Усмана Носира, репрессированного в 30-е годы.

Все улицы, что перечислил, находятся, в бывшей европейской части

Ташкента, слившейся со «старым городом» в советское время. Поэтому смену

их названий нельзя назвать «восстановлением первоначальных исторических

топонимов, утраченных в годы советской власти», а скорее это дань новой

государственной идеологии. Но что примечательно, большинство ташкентцев, в

том числе узбеков, упорно игнорируют новые имена.

Даже те улицы и районы, что переименовали не вчера, а десятки лет

назад, здесь называют, как и прежде – Тезиковка, Кашгарка, Асакинская,

Болгарка, Туркменский базар… И это отличительная черта ташкентцев.

И вот спустя много лет, шагая по переименованным улицам Ташкента, я

вспомнил, как в середине 70-х прошлого века заведовал отделом информации

местной «Вечёрки», и регулярно бывал в отделе редких книг и рукописей

библиотеки им. Алишера Навои. Там за казенный счёт и в рабочее время я

придавался любимейшему своему занятию — листал дореволюционные

подшивки журналов и газет, выискивая факты для рубрики «Пульс времени».

Под ней публиковались корреспонденции, рассказывающие, каким Ташкент был

и каким стал. Там то я и узнал, что эта библиотека была создана по

распоряжению и непосредственном участии первого Туркестанского генерал-

губернатора Константина фон Кауфмана, и что для Ташкента и всего

Узбекистана он сделал столько, что достоин, как минимум ордена Трудового

Красного Знамени и пары Госпремией. Пусть и посмертно.

Потом стал обдумывать и размышлять, каким образом опубликовать

текст о Константине Петровиче. Ведь всё, что было сделано хорошего во

времена «проклятого царизма» тогда было принято ругать. То есть, поступать

примерно так же, как это делают сегодня либералы в России и разномастные

«демократы» в Грузии, Прибалтике, Украине, среднеазиатских республиках,

вспоминая «жуткий период советской власти».

Ничего путного не придумав, я решил просто взять и написать эссе о

Кауфмане, рассказав о его жизни, делах, а также о том, что не смог выяснить,

где покоится его прах. Единственно, что мне было известно на тот момент, так

это, что он скончался 3 мая 1882 г. в Ташкенте и что 4 мая 1913 г. в центре

Константиновского сквера (теперь это сквер Амира Тимура) по проекту

художника-скульптора Николая Георгиевича Шлефера ему был установлен

многофигурный памятник.

Постамент, как хорошо было видно на крупной фотографии, хранившейся

в запаснике библиотеки, украшали фигура орла о двух, глядящих в разные

стороны, головах на двух шеях и бронзовые доски, надпись на главной из

которых (это я уже прочел в газете «Туркестанские ведомости») гласила:

«Константину Петровичу фон Кауфману и войскам, покорившим Среднюю

Азию».

Кауфмана Шлефер одел в форму туркестанского стрелка, совсем, как на

картине художника-баталиста Василия Васильевича Верещагина. Кстати, уже

живя в Германии, я узнал, что именно Николай Шлефер стал автором первого в

мире памятника А. П. Чехову, установленному в июле 1908 г. в немецком

курортном городке Баденвейлере, где 15 июня 1904 г. скончался Антон

Павлович. Правда, в годы Первой мировой войны его, как и многие другие

памятники, переплавили, но постамент сохранился и в 1992 г. на нём

установили новый бюст великому русскому писателю39.

…В мае 1913 г. Константиновский парк переименовали в Кауфманский. А

после революции 1917 года памятник К.П. фон Кауфману, деньги на который

собирали всем миром, был демонтирован, однако гранитный постамент, на

котором он находился, остался. На него водрузили знамя, а вокруг установили

пушки, отбитые в Ташкентской крепости у регулярных войск в октябре 1917

года. Эта композиция была названа «Памятник борцам революции», а сквер

переименовали в «Сквер революции». Позже, где-то в 1919 году, на гранитный

39 Подробнее об этом в очерке «Чем Россия не Германия?», опубликованном в книге

«Утро в раю», Москва, «Голос-пресс», 2011 г.

постамент взгромоздили «Серп и молот», выполненные в модном тогда стиле

конструктивизма. Затем заменили колонной с куполом и надписью на двух

языках: «Октябрь – маяк мировой революции». В середине 30-х годов прошлого

века постамент и всё что находилось на нём, убрали, сделав центр сквера

проезжим. Но в конце 40-х постамент вернули и установили на нём памятник

И.В. Сталину. В начале 60-х, после выступления Никиты Хрущева на съезде

партии и разоблачения культа личности, памятник Сталину куда-то увезли.

Какое-то время на его месте торчала стела с каким-то коммунистическим

призывом, а потом возник памятник Карлу Марксу, прозванный в народе

«Чучелом». У его подножия влюбленные назначали свидания, а люди более

реалистичные встречались, чтобы отправиться в открытый рядом, в 1961-м

году ресторан «Дружба», построенный в модном тогда стиле «физики-лирики»,

т. е. «бетон-стекло». Но чаще они шли в демократичное в кафе «Снежок»,

более известное, как «Сугроб», или в «Пятак», официально называвшийся

«Лотосом», переименованный позже в "Нилуфар", что в принципе, то же самое,

но по-узбекски.

Ах, какой чудный «Ок мусалас», «Баян-Ширей», «Хасилот» я там пил:

холодный, из запотевших бутылок, в сорокаградусную жару. И в каких

компаниях! Из многих друзей-приятелей с кем сиживал, почему-то вспомнился

Вячеслав Костыря – главный редактор журнала «Звезда Востока»,

прославившийся тем, что после землетрясения 1966 года выпустил

специальный номер, в котором опубликовал прозу Михаила Булгакова (вдова

писателя Елена Сергеевна специальным письмом в редакцию дала разрешение

на публикацию «Записок на манжетах»), Андрея Платонова, Камила Икрамова,

Всеволода Иванова, Исаака Бабеля, стихотворения Осипа Мандельштама, а

заодно полуопальных тогда Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Андрея

Вознесенского с его прогремевшим на всю страну стихотворением «Уберите

Ленина с денег», и других дисидентствующих авторов. Этот номер журнала,

гонорар за который полностью был перечислен в фонд восстановления

Ташкента, моментально стал библиографической редкостью. Достаточно

сказать, что, когда в том же году первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана

Шараф Рашидов по делам службы прибыл в Москву, то известные литераторы,

которые с ним дружили, попросили в следующий приезд непременно привезти

им этот раритетный номер «Звезды Востока», поскольку в Москве достать его

было невозможно. Но именно за этот раритет Вячеслава Костырю сняли с

работы, определив собкором «Огонька». Так с ним рассчитались за

Андрюшино:

Я не знаю, как это сделать,

Но, товарищи из ЦК,

Уберите Ленина с денег,

Так цена ему высока!

Понимаю, что деньги – мерка

Человеческого труда.

Но, товарищи, сколько мерзкого

Прилипает к ним иногда…

Я видел, как подлец

мусолил по Владимиру Ильичу.

Пальцы ползали малосольные

По лицу его по лицу!

В гастромовской бакалейной

Он ревел, от водки пунцов:

«Дорогуша, подай за Ленина

Два поллитра и огурцов».

Ленин – самое чистое деянье,

он не должен быть замутнён.

Уберите Ленина с денег,

он - для сердца и для знамен.

и за Евтушенко рассчитались, и конечно за Булгакова. А вскоре

Вознесенский получил Государственную премию, учреждённую ЦК КПСС,

вместе с увесистым «кирпичом» сторублевок с Лениным на титуле, а также

квартиру на Котельнической набережной, в доме для избранных. И Евтушенко

получил в том же доме, правда, чуть позже, через три года. Вот так советская

власть «расправлялась» с некоторыми «политическими диссидентами» и

«головной болью КГБ», как их называют либеральные почитатели вроде далеко

не бесталанного Дмитрия Быкова.

После выхода спецномера «Звезды Востока» (1967, №3) произведения

Булгакова, Платонова, Мандельштама, Бабеля выбрались из забвения,

остальные авторы стали более знамениты, а вот Костыре, отправленному в

небытие, никто из литературного (не говоря уж о партийном) начальства даже

спасибо не сказал. Но о сделанном он не жалел и никого не осуждал. Светлый

был Слава человек.

Кстати, именно от него впервые я услышал о том, что легендарное

стихотворение Константина Симонова «Жди меня и я вернусь», написанное

вскоре после начала Второй мировой войны и посвящённое Валентине

Серовой, подозрительно напоминает стихотворение расстрелянного по

обвинению в участии в контрреволюционном заговоре в августе 1921 г. поэта,

переводчика, литературного критика, путешественника Николя Степановича

Гумилёва.

— Судите сами, — говорил Костыря, сидя за столиком в «Снежке», —

вот у Симонова:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди,

Жди когда наводят грусть

Жёлтые дожди…

А теперь у Гумилёва:

Жди меня. Я не вернусь —

Это выше сил.

Если ранее не смог —

значит — не любил…

И всё это происходило в самый пик «застоя», на излёте брежневской эры.

При многочисленных свидетелях. Только, пожалуйста, не подумайте, что

говорили мы исключительно о возвышенно-трагичном. За тем же самым

столом часто звучала гастрономическо-питейная лирика Геннадия Савицкого –

эрудита, мистификатора, поэта, журналиста, человека саркастичного и

талантливого.

Песни из популярных советских фильмов в его перефразе моментально

становились достоянием всей страны, хотя имя создателя едва ли кто знал. Вот,

хотя бы эта из кинофильма «Щит и меч», музыку, к которой написал Вениамин

Баснер:

С чего начинается выпивка?

С рубля, что давала нам мать,

С хороших и верных товарищей,

С которыми можно поддать.

А может она начинается

С простого желанья помочь

Советской больной экономике,

Которой давно уж невмочь?

С чего начинается выпивка?..

А вот на музыку Микаэла Таривердиева:

Не думай о портвейне свысока

Пройдут года, и ты поймёшь, наверное,

Что лучше водки, лучше коньяка

Портвейное, портвейное, портвейное.

У каждого портвейна свой разлив,

Своя цена и вкус, и номинация.

И хоть и не в России он изобретён,

Но он по праву гордость русской нации…

Но это всё шуточки, а если серьёзно, то в 70-80-е годы минувшего

столетия едва не весь репертуар Государственного Академического Большого

театра им. Алишера Навои, за исключением зарубежной классики, так или

иначе, держался на анонимном творчестве Савицкого. Особенно, как отмечала

критика тех лет, ему удавались либретто сельскохозяйственной тематики.

Назову лишь некоторые: «Окот в степи», «Вода под знойным небом Бухары»,

«Рассвет над Сырдарьёй», «Праздник урожая на богарных землях»… Хороши

были его симфонии, хоралы, вокальные циклы, посвящённые партийным

съездам и советским праздникам. Правда, слава, почёт, звания «народных»,

«заслуженных» за эти и другие произведения доставались исключительно

узбекским «авторам», а вот он ограничивался гонораром в конверте.

Тематику этих и подобных произведений Савицкий черпал в ташкентских

чайханах, в которые регулярно наведывался, чтобы вальяжно растянувшись на

мягкой курпаче айвана, вкусить плова, запивая его не кок-чаем, а вином

местного разлива, которое, как уже отмечалось выше, ничем не уступало

французским.

Вообще о Геннадии Савицком, его близком друге Александре Горошине,

также человеке необыкновенном талантливом, увлекательно рассказал

публицист, литературный критик Александр Бизяк. Почитайте. Это того стоит.

Ну а ещё, заходя в «Снежок», там я частенько заставал другую

ташкентскую достопримечательность – Сергея Гилёва – отца узбекского джаза.

А также композитора, музыканта, литератора, художника, автора

многочисленных эссе, очерков, живописных и графических работ о джазе и

джазовых музыкантах. Физически Сережа был человеком не самым крепким,

но энергии необыкновенной и таланта необъятного. Вот лишь некоторые из

выдающихся джазменов, с которыми он выступал: советский и американский

композитор Владимир Сермакашев (саксофон, пианино), Валерий Колесников

(труба) азербайджанский джазовый композитор Вагиф Азиз оглы Мустафазаде

(пианино), основатель легендарного советского джазового коллектива

«Арсенал», композитор, актёр, писатель Алексей Козлов (саксофон), узбекский

и американский композитор Эдуард Каландаров (пианино). Это только те,

которых вспомнил, а ведь на международных фестивалях он играл ещё и с

лучшими джазовыми музыкантами Германии, Австрии, США, Австралии,

Франции, Польши, Чехословакии…

В 1968 году Сергей Гилёв провёл в Ташкенте первый в Центральной Азии

джаз-фестиваль. В том же году он собрал всех лучших джазовых музыкантов

Средней Азии и организовывал джаз-клуб. А их, т. е. очень талантливых, здесь

было, пожалуй, поболее, чем в других регионах страны. Почему? А потому что

сюда определили на жительство многих российских джазовых музыкантов,

возвратившихся в СССР на волне патриотизма из Шанхая и Харбина. Ведь

джаз в Советском Союзе, хотя и не был запрещён, но воспринимался как

«музыка толстых», т. е. главного идеологического врага – Америки. Его терпели,

но не более. Поэтому развитие новоджазовых направлений чаще всего

происходило не в Москве, а на окраинах, в том числе в Ташкенте. И именно

Гилёв волею судеб, таланта и неуёмного характера стал тем человеком,

благодаря которому Ташкент превратился в один из джазовых центров

Советского Союза.

И ещё Серёжа славился как музыкант, обладающий яркой

индивидуальностью, прекрасной техникой игры на инструментах, незаурядным

даром импровизатора, и, как говорят знатоки мира джаза, вошёл в десятку

лучших басистов мира.

В 1986 году мы с ним, а также Эдуардом Каландаровым и журналистом и

поэтом Сергеем Гординым решили создать в Ташкенте Дом журналистов и

Джаз-клуб под одной крышей. Руководство Радиокомитета, к которому мы

обратились за поддержкой, разрешило нам раз в неделю устраивать в местном

кафе, а его зал был просторный, с хорошей акустикой, выступления джазовых

коллективов. И вот немного музыки, немного политики, немного юмора, снова

музыка, потом обсуждение нашумевших статей, ну а между делом

обмозговываем, где и с чьей помощью откроем Дом журналистов с Джаз-

клубом. Время, напомню, было перестроечное и этим мы решили

воспользоваться. Но что-то не сложилось. Потом я уехал в Москву. Но если

Дом журналистов в Ташкенте так и не появился, то Джаз-клуб, которым теперь

руководит Владимир Сафаров, пусть и без постоянной прописки, но

существует. Уже боле сорока лет. Ему присвоено имя Сергея Гилёва, который

хотя и родился в Перми, но именно Ташкент стал для него родным. А ещё

Сережа написал необыкновенно талантливую книгу «Беседы о джазе»,

выдержавшую уже два издания. 14 января 2001 года Сергей Гилёв ушёл из

жизни, но не из сердец тех, кто его знал и продолжает любить.

Вспомнив, о неудавшейся попытке открыть в Ташкенте Дом журналистов

я назвал имя другого моего друга – Сергея Гордина, к которому, как никому

иному очень подходят слова поэта Дмитрия Кедрова: «Я знаю: в нем фальшь

никогда не жила!.. Огромная совесть стоит за плечами».

Действительно, Гордин был и не сомневаюсь, остаётся, человеком

необыкновенно совестливым, отзывчивым, честным, талантливым. Жилось ему

с такими качествами непросто, но не вспомню, чтобы он жаловался или кого-то

винил в своих бедах и проблемах. А они у него регулярно возникали. Причём в

большинстве по причине необычности самого Сережи. То он вознамерится

устроить в своём дворе японский сад камней и огромный каменюка,

доставленный им на самосвале откуда-то с гор, при выгрузке угодит

точнёхенько в прикрытую легким настилом выгребную яму, о существовании

которой прежний хозяин дома забыл предупредить.

И всё бы ничего, если в соседнем дворе в это самое время не играли

свадьбу. Запашище! Конфуз! Скандал! Серёга прыгает в самосвал и через

некоторое время возвращается с полным кузовом песка, чтобы засыпать это

безобразие. Но не то водитель слишком резко крутанул руль, въезжая к нему во

двор, а может что-то не так нажал, но весь песок высыпается на дорогу и

перегораживает её. А это – Луначарское шоссе (ныне Буюк Ипак Йули) –

правительственная трасса. В итоге милиция, сирены, объяснения с соседями и

гаишниками.

Или другой случай. Гордин необыкновенно любил что-нибудь мастерить и

в поисках материала регулярно посещал различные свалки, в том числе

металлолома. И вот однажды он обнаружил станковый пулемёт Максим –

точную копию того, из которого Анка в фильме «Чапаев» палила по

белогвардейцам, но с запаянным дулом. Естественно, пройти мимо такого

раритета Гордин не мог и приволок домой, решив оформить свой дом под штаб

Чапаевской дивизии.

В воинской части он разжился парой старых шинелей, раздобыл ножны

от шашки, кавалерийские сапоги со шпорами, старый чугунок, в котором Чапай,

как помните, варил картошку в мундирах, приобрёл махорку, накрутил

самокруток из старых газет, ну а пулемёт затащил на чердак своего домика,

выставив кончик дула в слуховое окно. Красота, одним словом.

Но надо же такому случиться, что именно в это время в Ташкент с

официальным визитом собрался генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И.

Брежнев. Короче, на Гордина с его «Максимом» на чердаке, ножнами от шашки

и шинелями кто-то донёс.

Оперативники нагрянули поздним вечером. Пулемёт, хоть и с запаянным

дулом, изъяли. Вход на чердак заколотили гвоздями-сотками, а слуховое оконце

наглухо задраили листом фанеры. Потом долго расспрашивали Сергея, нет ли у

него ещё чего стреляюще-взрывающего? Не поверив чистосердечному

признанию стали искать, и, естественно, ничего не нашли. Потом провели с ним

беседу, предложили расписаться в протоколе, предупредили о более жестких

последствиях, в случае повторения нечто подобного, и счастливые,

предвкушая продвижение по службе за проявленную бдительность, убыли. А

зря. Не там, и не того, как выяснилось вскоре, они бдили.

23 мая 1982 года Леонид Ильич, в ходе посещения Узбекистана, должен

был побывать на Авиационном производственном объединении им. В.П.

Чкалова, где выпускались гражданские и военные самолёты. Однако

утомлённый генсек загодя отменил эту встречу, но потом, возвращаясь в

резиденцию после посещения ткацкой фабрики и тракторного завода, аккурат

напротив домика Серёжи Гордина, он взглянул на часы и обратился к главе

Узбекистана Шарафу Рашидову: "Время до обеда ещё есть. Мы обещали

посетить завод. Люди готовились к встрече, собрались, ждут нас. Нехорошо...

Давай съездим".

Госбезопасность не успела к приезду Брежнева выставить охранение -

кортеж уже через 10 минут остановился у проходной ТАПОиЧ. Об этом тут же

объявили по заводскому радио. Тысячи рабочих бросили работу и стали

взбираться на леса, которыми были окружены самолеты в сборочном цеху. В

тот момент, когда Брежнев проходил под крылом одного из самолётов, стропила

лесов не выдержали, и большая площадка со стоящими на ней людьми

обрушилась, накрыв собой высокую делегацию. Всех бы просто раздавило,

если бы не удерживающая изо всех сил площадку охрана. Брежневу ободрало

ухо и сломало ключицу углом металлического конуса. Врачи после осмотра

потребовали немедленной госпитализации. Но Леонид Ильич в следующие два

дня, превозмогая боль, участвовал во всех запланированных мероприятиях.

Короче проявил себя настоящим мужчиной. Но именно эта травма и её

последствия сильно сократили дни пожилого генсека - Брежневу осталось жить

чуть более полугода.

Ну а Серёжа Гордин, в момент, когда я пишу эти

строки, жив, здоров, отметил своё шестидесятилетие и не изменил привычки.

…После обретения Узбекистаном независимости, наш любимый

«Снежок» куда-то убрали, а на месте «Чучела» возник Амир Тимур. Надолго ли?

Говорят навсегда. Не верю – ничего вечного не бывает…

«Ты больше не воротишься сюда…»

… Я переехал в Москву, затем в Германию, но всё это время меня

почему-то не оставляла мысль – выяснить где похоронили Константина фон

Кауфмана. И ещё, узнавая новые факты его биографии, я укрепился во

мнении, что имя этого человека забыто совершенно незаслуженно, ибо сделал

он для России и Узбекистана массу хорошего и важного. Именно при

Кауфмане в Туркестане стало по настоящему развиваться хлопководство,

шелководство, виноградарство, была предпринята первая попытка орошения

Голодной степи. По его распоряжению и при непосредственном участии в крае

были основаны первые четыре гимназии, шестьдесят школ. Стала выходить

первая газета на русском языке. Именно он поручил известному библиографу

Владимиру Межову составление «Туркестанского сборника», в который должно

было войти «все и всюду напечатанное о Средней Азии на всех доступных

языках». По его распоряжению в Туркестане (в Ташкенте) был открыт первый

театр. Главное же – без особого кровопролития и жестокости ему удалось

«умиротворить край» и «поднять благосостояние всех слоев населения». И не

случайно вершина на Памире (7134 м.), открытая в 1871 году знаменитым

исследователем и путешественником Алексеем Федченко была назван пиком

Кауфмана, но 1928 году по понятным причинам переименована в пик Ленина.

В 1886 году вышел роман Н.Д. Ильина «В новом краю», в котором

Кауфман представлен человеком разносторонне образованным, талантливым,

абсолютно честным, справедливым и доступным для «низшего сословия» всех

без исключения национальностей40. А в 20-е годы ХХ столетия, когда говорить

что-либо хорошее о царской администрации было практически невозможно,

появилась весьма теплая статья о Константине Петровиче и о создании первой

публичной библиотеке в Средней Азии. В ней приводилась собственноручная

запись Кауфмана на полях одного доклада: «Начало публичной библиотеки

положено в 1867 г. купленными мною в Петербурге книгами по азиатской

литературе, т. е. книгами на разных европейских языках об Азии. Тогда же было

обращение мое в разные библиотеки в Петербурге и в Москве. В 1868 г. уже

40 Фитц А.(2004): «Судьба – российский немец», Москва, «Голос-пресс», стр. 83.

поступили книги от некоторых учреждений. С тех пор можно считать

Ташкентскую библиотеку учрежденною»41.

Согласитесь, что подобный текст да с такими фактами напечатать в

любой советской газете было практически невозможно, но вот уж действительно

рукописи не горят. Спустя годы (весной 2003 г.) я неожиданно обнаружил его в

альбоме с нашими семейными фотографиями, дополнил новыми фактами и

поместил в берлинском еженедельнике «Русская Германия». Среди

откликнувшихся на публикацию был и живущий ныне в городке Кандель (это

недалеко от Карлсруэ) Борис Черевацкий. Вот что он написал: «Где-то в году

1970-м мы рыли котлован под фонтаны в центре Ташкента на площади,

носящей имя Ленина. Там-то мы и наткнулись на хорошо сохранившийся гроб,

на крышке которого было написано: «Мир праху твоему». Сразу же приехали

археологи, милиция и почему-то сотрудники комитета госбезопасности. Гроб

увезли, но вот куда, нам не сказали. Однако слух, что в нем покоится тело

Константина фон Кауфмана, прошел». А вскоре из очерков ученого-краеведа

Бориса Голендера, с работами которого познакомился благодаря сайту

«Письма о Ташкенте»42, я узнал, что первоначально могила Константина фон

Кауфмана находилась в сквере, носящем теперь имя Амира Тимура, а в 1889

году его прах был перенесен в воздвигнутый на центральной площади

Ташкента военный Спасо-Преображенский собор. Эту площадь, как знаем,

переименовали в Соборную, после революции — в Красную, затем — в Ленина

и, наконец, в Мустакиллик. "Превращается в прах за кумиром кумир", писал

Омар Хайям. И не будет этому конца.

…Собор, воздвигнутый в византийском стиле из серо-жёлтого жженого

кирпича, по воспоминаниям современников и судя по фотографиям, был

одним из самых красивых и оригинальных зданий города. Вмещал он до

полутора тысяч человек, а трехъярусная колокольня была устроена отдельно от

него. Так вот, в правом пределе южной стены и находилась могила первого

Туркестанского генерал-губернатора. Над нею была устроена железная

решетка, внутри которой располагались две мраморных плиты: одна на могиле

с надписью рельефными буквами - "Константин Петрович фон-Кауфман,

родился 19-го февраля 1818 г., скончался 3-го мая 1882 г. Мир праху твоему,

славный деятель"; другая на стене с надписью — "Генерал-адъютант, инженер-

генерал Константин Петрович фон-Кауфман 1-й, кавалер Св. Георгия 2 ст., Св.

Владимира 1-й ст., Св. Александра Невского, Белого Орла, Св. Анны 1-й ст., Св.

Станислава 1-й ст. и друг. Российских и иностранных орденов; первый

Туркестанский генерал-губернатор и Командующий войсками Туркестанского

военного округа 1867-1882; покоритель Самарканда 1868 г., Хивинского ханства

1873 г. и Кокандского ханства 1875 г. Устроитель Туркестанского края".

В начале тридцатых годов прошлого века собор, как пишет ташкентский

историк, журналист и писатель Борис Голендер, по решению советских властей

был разрушен. По свидетельству очевидцев, после неудачных попыток взорвать

его с помощью зарядов, заложенных под фундамент, подкатили пушку и добили

храм с помощью артиллерийского орудия. Вплоть до середины 60-х годов на

месте собора находилась огромная клумба с цветами.

Что же касается судьбы праха Константина Петровича, обнаруженного при

рытье котлована под знаменитые ташкентские фонтаны, то выяснить, что с ним

стало наверняка можно в Службе национальной безопасности (СНБ)

41 Там же.

42 http://mytashkent.uz

Узбекистана. Другой вопрос: кому они ответят, а с кем даже разговаривать не

будут.

Собирая информацию о первом генерал-губернаторе Туркестанского

края, я естественно интересовался его происхождением. Версий хватало: от

шведа до еврея. Впрочем, не буду их перечислять, а процитирую историка,

писателя, авторитетного исследователя Туркестана, как называлась до 1917 г.

Средняя Азия, Евгения Глущенко. «Родоначальником рода фон Кауфманов,

известного с XV века, считается Освальд Кауфман, живший в Тироле с 1944 г.

Его сына Эбергарда император Священной Римской империи Фридрих III

возвёл в 1469 г. в рыцарское достоинство. На протяжении трёх веков фон

Кауфманы были на виду, занимая важные посты в Австрии, Бранденбурге, при

дворе польского короля Станислава-Августа. Один из Кауфманов, был

епископом и ректором Венского университета (1533г.).

В России представители рода – Август и Теодор – появились в

царствование Екатерины II. Они служили в русской армии под началом

Потёмкина, Румянцева и Суворова. Отец Константина Петровича, Пётр

Фёдорович, в десять лет остался сиротою, и императрица Екатерина назначила

ему трёх опекунов, в том числе своего секретаря Храповицкого. Закончив

шляхетский корпус, он начал ратную службу у А.В. Суворова, участвовал в

Отечественной войне 1812 г., в компаниях турецкой 1828 г. и венгерской 1848 г.

За отличную службу ему был пожалован в Царстве Польском в Брест-Куявсуом

уезде майорат с годовым доходом 5 тыс. злотых.

19 февраля 1818 г. у Петра Фёдоровича фон Кауфмана родился сын

Константин; произошло это событие в усадьбе Майданы близ Ивангорода. По

семейной традиции, мальчику была уготовлена военная карьера. Он начал её в

14 лет юнкером Главного инженерного училища…»43.

Иными словами Константин Петрович классический австриец,

тирольского происхождения, считавший себя русским, исповедующий

православие, искренне полюбивший Туркестан: «Прошу похоронить меня здесь

(т. е. в Ташкенте), чтобы каждый знал, что здесь настоящая русская земля, в

которой не стыдно лежать русскому человеку»44.

Почти уверен, что сегодня эти слова возмутят многих узбеков и не только,

но в XIX веке «русская земля» означало скорее «российская», т. е. территория

Российской империи. Да и слово «россиянин», коли уж мы коснулись этой темы,

придумал ведь не Ельцин. Они в обиходе со времён Ивана Третьего, когда

собственно и возникло слово «Россия». Свидетельств тому хватает. Так,

Фаддей Беллинсгаузен (при рождении Фабиан Готтлиб Таддеус фон

Беллинсгаузен), в 1820 году вместе с Михаилом Лазаревым открывший

Антарктиду, назвал группу коралловых островов в Тихом океане островами

Россиян. И вообще что такое национальность – вопрос довольно сложный. В

конечном счете, получается, что это самоидентификация каждого конкретного

человека. Вспоминаю моего старшего друга — академика Бориса Викторовича

Раушенбаха, который говорил: «Вне всякого сомнения, я немец, но российский,

православного вероисповедания, симпатизирующий лютеранству».

... Да, хорошо было бы вернуть Кауфмана, точнее память о нём, в

Ташкент. И не только его. И я даже знаю человека, который всё это мог бы

осуществить. Зовут его – Олег Евгеньевич Воловик. Чем он знаменит? Многим.

43 Герои Империи. Портреты российских колониальных деятелей, М.:Издательский дом

XXI век – Согласие, 2001 г., 29 с.

44 Г. П. Федоров. Моя служба в Туркестанском крае (1870–1910 года) // Исторический

вестник, 1913, № 9–12.

Но прежде некоторые биографические подробности. Родился в 1958 г. в

Ташкенте. Учился в Московском государственном агроинженерном

университете им. В. П. Горячкина. Служил в армии. Затем Ташкентский

текстильный институт, Среднеазиатский университет им. Беруни –

журналистика. Работал инженером, мастером, начальником участка,

начальником отдела инструмента ташкентского механического завода,

механиком цеха студии «Узбектелефильм». Был директором представительства

Экологического Союза ССР в республиках Средней Азии, заместителем

директора Республиканского Дома Радиовещания и Звукозаписи, начальником

отдела главной распорядительной дирекции Гостелерадио, помощником

Председателя Гостелерадио Узбекской ССР, потом – советником председателя

Госагропрома. Принимал участие в международных этнографических

экспедициях и социологических исследованиях по Аралу. Работал в «горячих

точках» – в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Был в составе Совета

директоров Международного Комитета «Журналисты за сохранение Азии»

(Катманду), главным редактором газеты «Интерпрессфакт», советником Центра

предпринимательства мэрии г. Будапешта, исполнительным директором пресс-

службы венгерской епархии РПЦ МП, гл. редактором журнала «Orthodoxia». А

ещё он президент Фонда Гражданского сотрудничества Культурного и Духовного

наследия (Будапешт). Учредитель и чл. Правления Международного

общественного Фонда «Мир без войны», чл. Правления Токайской миссии, к

слову созданной ещё в 1733 году Указом Российской Императрицы Анны

Иоановны. Учредитель и председатель Правления Международной Федерации

русскоязычных писателей (Лондон-Будапешт). Он автор сотен газетных и

журнальных публикаций, телевизионных и радиопередач, а также пяти книг,

вышедших на русском, английском, иврите, французском, венгерском,

болгарском, греческом и шведском языках.

Он также Почетный гражданин городов Шиофок (Венгрия) и Ришновце

(Словакия). Высоких муниципальных званий Олег Евгеньевич удостоен за

передачу в дар этим симпатичным европейским городкам скульптурных

композиций «Добрый Ангел Мира», высотой с 10-ти этажный дом. А ещё он

лауреат Всероссийской историко-литературной премии им. Александра

Невского за удивительную книгу – биографию Великой Княгини Александры

Павловны, предисловие к которой написали Патриарх Московский и всея Руси

Алексий II, министр культуры Венгрии, представители династий Романовых, и

Габсбургов...

Короче, масштаб этой личности вы, надеюсь, прочувствовали. Но ведь я

назвал только некоторые увлечения Воловика, одно из которых, думаю, могло

бы пригодиться и его родному Ташкенту. Ведь Олег Евгеньевич, являясь

автором и движущей силой международной программы «Всемирное культурное

наследие, фундаментальные ценности и русский язык», повсюду устанавливает

памятники А.С. Пушкину. Благодаря его неуёмной энергии и фантастическому

организаторскому таланту они появились в ряде городов России, а также в

Венгрии, Панаме, Македонии, Греции... Кстати в греческом городе Дельфы, на

легендарной горе Парнас, где летом 2014 года был открыт памятник великому

русскому поэту, вскоре также установят памятники Шота Руставели, Тарасу

Шевченко, другим писателям и поэтам, и создадут, как решили по предложению

нашего земляка греческие власти, мемориальный парк великих литераторов

мира.

В конце 2014 года стало известно, что бюст Пушкина решено установить

на Эвересте. Да что там Эверест?! В том же 2014 году Воловик провёл

переговоры с руководством Федерального космического агентства Роскосмос о

доставке бюста Александра Сергеевича в открытый космос, сделав спутником

Земли. Кроме того, планируется доставить бюст «знаковой фигуры русской

словестнсоти» сначала на Луну, а затем на Марс.

Зачем всё это он делает? А затем, что убеждён: облик Пушкина, наряду с

другими великими русскими литераторами, должен стать чем-то вроде визитной

карточки российской культуры и России в мире.

Теперь вы понимаете, почему я вспомнил о давнем своём друге и

коллеге, способном восстановить фрагменты ушедшего в небытие Ташкента,

который многие из нас помнят и любят. Другой вопрос: нужно ли это

современному Узбекистану? А если нужно, то позволят ли узбекские власти

сделать это Воловику? Спасибо, хоть редкий, на мой взгляд, по красоте

памятник Пушкину, работы скульптора Михаила Аникушина, установленный на

площади Пушкина в Мирзо-Улугбекском районе в 1974 году до сих пор не

тронули.

Ну а пока в Узбекистане, других постсоветских республиках, особенно на

Украине (вот тебе и братья-славяне), в массовом порядке завершают

переименовывание городов, посёлков, улиц. Продолжают свергать с

постаментов памятники, переписывать историю не соответствующую новым

канонам самостийной национальной чистоты, и напоминающим о вкладе

России в преображение, обустройство и освоение этих регионов. Ничего нового

в этом нет.

Когда на месте Российской империи возник СССР, поступали также. И в

цивилизованной Европе следовали по этому пути. И не раз. Взять те же

германские территории, отошедшие после Второй мировой к Польше, Чехии,

России… Немцев, живших там тысячелетия, изгнали, имущество у них

отобрали, а следы присутствия постарались уничтожить. «Под небом родным

чужая земля», вздыхали они, когда в конце XX век им разрешили посещать

родные города и посёлки, как туристам, но, ни в коем случае не возвращаться.

Впрочем, в бесспорном большинстве силезские, померанские, судетские,

восточно-прусские немцы, другие фольксдойче и не хотят этого. Вот и русские,

украинцы, евреи, белорусы, немцы, поляки, представители других в

большинстве европейских народов, выдавленные из Средней Азии,

возвращаться тоже не намерены, хотя ностальгия их конечно тревожит. И кто

знает, разреши новая узбекская власть хотя бы фрагментарно воссоздать

облик европейского Ташкента, некоторые из них может, и потянулись обратно.

Написав это, подумал, а что, собственно, самой России мешает восстановить

память о Константине Петровиче фон Кауфмане, Михаиле Дмитриевиче

Скобелеве, Михаиле Григорьевиче Черняеве других незаурядных людях,

создававших Русскую империю? Названные мною военоначальники в течение

двадцати лет, с 1864 по 1884 гг., возглавляя немногочисленные отряды,

завоевали обширные центрально-азиатские просторы, на которых создали

Туркестанское генерал-губернаторство, чем взяли своеобразный реванш за

позор крымского разгрома 1853-56 гг.

Да, в советское время фон Кауфмана называли не иначе, как

«угнетателем», Скобелева – «кровожадным садистом», Черняева – «злодеем,

не уступавшим в жестокости двум первым». То есть, три самых достойных

туркестанских военоначальника, которым Николай Гумилёв посвятил

стихотворение «Туркестанские генералы», долгие годы были бессовестно

оболганы.

Естественно, никакими ангелами они не были, а были людьми своего

времени и действовали по законам эпохи, в которую жили. И ещё один важный

момент. В Лондоне, других городах Великобритании тем, кто строил Британскую

империю, поставлены памятники, и их никто не сносит. И Наполеон –

национальный герой Франции. А конкистадоры Франсиско Писсарро и

Фернандо Кортес – гордость Испании. Впрочем, вспомнив Олега Воловика, и то

что он делает, я снова отклонился от главной темы, т. е. от Ташкента.

В 1865 году после присоединения его к Российской империи, рядом со

«старым» мусульманским городом на левом берегу канала Анхор заложили так

называемый «новый город». Была в нём, о чём мало кто теперь знает, и

«немецкая часть» с кондитерской, мясным магазином, где продавалась

настоящая немецкая колбаса, сосиски и шпек, часовая мастерская, врачебные

праксисы, и конечно кирха.

Строили «новый город» по проектам и под руководством талантливых

архитекторов и инженеров Вильгельма Гейнцельмана, Георгия Сваричевского и

Алексея Бенуа. Он, получив название «русский колониальный стиль» (теперь

его называют «туркестанским») был своеобразен и, как утверждают

специалисты, не имел аналогов. Большинство зданий возводились из жжёного

кирпича местной выделки, не оштукатуривались и поэтому имели характерный

буро-желтый цвет. А вот фасады обычно оформлялись фигурной кладкой с

добавлением литых однотонных вставок (чаще всего белых) и кованных

металлических украшений в виде различных балюстрад, решеток и перил.

Некоторые из этих архитектурных чудес, в чём я смог убедиться, побывав

недавно в Ташкенте, сохранились. Например, здание бывшего реального

училища, возведенное в 1898 году, здания мужской и женской гимназий (1882-

1883 гг.), теперь здесь юридический факультет университета, здание

государственного банка (1895 г.) – в нём расположился Стройбанк,

воздвигнутый в 1889-90 гг. В. Гейнцельманом и А. Бенуа, изумительный по

красоте дворец сосланного в Ташкент князя Николая Константиновича

Романова, в котором теперь расположился Дом приёмов МИДа. Сохранилось и

здание евангелическо-лютеранской кирхи, возведенное в 1899 году на

пожертвования прихожан по проекту А. Бенуа.

В советское время в ней, как помню, располагался склад, потом, в конце

70-х прошлого века здание передали ташкентской консерватории. Так в городе

появился органный зал, а в 90-х годах, после обретения Узбекистаном

независимости, кирху возвратили вновь созданной лютеранской общине.

Правда, в конце 2009 года друзья, побывавшие в Ташкенте, рассказали, что

«есть мнение снести её» вслед за располагавшейся неподалеку православной

церковью постройки 1898 года. Но пока эта чья-то мечта явью к счастью не

стала.

После землетрясения 1966 года большинство зданий в районе, о котором

рассказываю, было разрушено. Причём не подземной стихией, она их только

немного повредила, а властями, которые уже тогда озаботились, как

превратить Ташкент в сугубо узбекский город, без всяких напоминаний о

«колониальном прошлом». А тут, не то на счастье, не то несчастье –

землетрясение. Вот по команде сверху и стали крушить да ломать «русско-

туркестанский колониальный стиль» танками со снятыми орудиями и мощными

бульдозерами. Но нужно отдать должное властям города и республики — те

здания, что возвели на месте старых, пусть и уступали им в элегантности, но

были добротны, современны и даже красивы. Особенно те, что появились в

бывшей «немецкой слободе». Это район консерватории, лютеранской кирхи,

гастронома «Москва», построенного на месте знаменитой немецкой

кондитерской где-то в году в 1967-68 прошлого века, парка Тельмана (его

заложил генерал-губернатор фон Кауфман), названом при советах именем

коммуниста-антифашиста, а теперь переименованном в Мирзо Улугбека.

Вспоминаю как в 1975 году мы с женой Иреной, переехали из Алмалыка

в Ташкент, где она училась в театрально-художественном институте, а я был

принят в редакцию очень популярной тогда «Вечёрки». Сняв квартиру в районе

Паркентского рынка, мы едва не каждый день отправлялись с ней побродить

по центру города. Особенно моя молодая жена любила район Ц-1, т. е. самое

сердце «немецкой слободы», о существовании которой оба мы тогда не

догадывались. Да и откуда? Вскоре после революции значительную часть

живших здесь немцев, как «эксплуататоров» частью перестреляли, частью -

пересажали, а оставшихся в 1941 выслали из города, конфисковав имущество и

лишив права возвращаться.

— Какие здесь необыкновенно красивые дома, — говорила жена, —

посмотри, из какого кирпича они сложены, как много зелени, а главное здесь

необыкновенная аура. Чувствуешь?

Ауры я не чувствовал, но жилые четырёхэтажки, мимо которых мы

направлялись в сторону кафе «Лаззат» выпить по чашке кофе, а лучше

бутылочку сухого, действительно были хороши.

— Интересно, кто в них живёт? – спрашивала жена, и сама же, вздохнув,

отвечала: — счастливые люди в них живут. – А мы с тобой счастливые? – снова

спрашивала она.

— Конечно, — уверенно отвечал я.

— Значит, мы тоже должны переехать в Ц-1.

— Да, но в этом районе квартиры не сдают.

— А мы получим, — заливалась смехом жена. – Ведь ты же умный,

поэтому нам обязательно предоставят здесь квартиру.

В своих умственных способностях я, если и сомневался, то самую

малость. Ещё я считал себя удачливым, находчивым, неунывающим, но в то

что когда-нибудь нам удастся поселиться в одном из самых престижных

районов Ташкента не верил. Но чудо свершилось: в 1981 году, прямо напротив

консерватории и в трехстах метрах от здания кирхи, мы получили прекрасную

трехкомнатную квартиру, которую спустя восемь лет впопыхах оставили, ибо

срочно нужно было уезжать, улетать, убегать из Ташкента. Обо всём этом я

рассказал в очерке «“Узбекское дело“ с горбачевским акцентом»45, и повторять,

пожалуй, не буду.

...Перед самым возвращением домой в Германию я обошёл редакции

газет, в которых работал. В них в основном были новые люди и прежний,

пахнущий типографской краской и старыми подшивками немного спёртый

воздух. Встретил я там и нескольких бывших коллег: Александра Пукемова,

Игоря Лопатина, Сергея Ежкова, Славу Тарасова, Геннадия Лю… Мы обнялись,

искренне обрадовались, а вот говорили почему-то о малозначительном, ибо о

серьёзном накоротке и впопыхах не разговаривают. Но одна фраза-откровение,

которую они роняли почему-то полушепотом, обязательно присутствовала: «Ты

знаешь, ведь все мы жили при коммунизме. Просто никто этого ТОГДА не

понял».

И ещё в то посещение Ташкента я очень хотел встретить бывшего

сокурсника и коллегу Владимира Синягина, но не сложилось. Он с семьёй куда-

45 Фитц А.(2007): «Возвращение блудного немца», стр. 168, Москва, «Голос-пресс».

то переехал. И Володя Бандорин, с которым работали в «Вечёрке», тоже теперь

не ташкентец, но вот где он, узнать не смог. Хотел повидать Николая

Красильникова, но, как сказали его соседи: «писатель Николай-ака уехал в

Москву». Правильно сказали, единственно забыли уточнить: хороший писатель

и порядочный человек.

Мечтал повидать бывших коллег по молодежке Любу Пелевину, Люду

Порфирьеву, Иру Пасеку, Сашу Забровского, Рашида Мухамедзянова, Серёжу

Уханова, Халиду Анарбаеву, Бориса Галиева, пожать руку Владимиру Стулину, с

которым работал в «Ташкентской неделе», обнять, сохранившим верность

Ташкенту Александра Костюнина и Энея Давшана, с которыми свела судьба на

узбекском радио, но тоже не получилось.

Вспомнив Энея Акимовича, подумал: вот уж воистину – сапожник без

сапог. 44 года «отбарабанил» на республиканском радио, о ком и чём только не

рассказывал в эфире, а ещё в газетах, журналах… А вот о нём, если и писали,

то максимум пару абзацев по поводу очередного юбилея.

Добрых абзацев, тёплых, но что в них уместишь? Даже прапрадеда Энея

Акимовича – Христофора Давшана, служившего пономарём в православной