Он ехал к другу детства. Поезд медленно въезжал в заснеженный приморский город, и слева, в окно вагона, было видно море. Он сидел уже одетый в пальто, и в ногах была старая спортивная сумка. Он смотрел в окно на зимнее оловянное море, к которому привык за последние годы, и слушал хлопотливую болтовню соседей, готовившихся к высадке.
Когда люди начинают вспоминать друзей детства?.. Когда появляется сладкая грусть по минувшим дням и хочется вернуться туда, где все это было, — увидеть дом, который наверняка покосился, двор, где слышишь зовущий крик матери?.. Когда начинаешь терзаться мыслью, что делал раньше, почему не мог сюда прийти и не видел, как во дворе роняет сережки береза?.. Когда он об этом впервые думал? Может, когда неумело еще надел форму морского пехотинца в учебной роте и круглая колючая голова напомнила о деревенском лете, жарком и душистом: они стриглись наголо, чтобы лучше нырять под корягами в капризной колобродливой речке. Легенды о водяном, который хватает за волосы. Когда это было?
В его деревню Мишка приезжал каждое лето. Его так все и звали: Мишка из города… Они дружили, не таили ничего друг от друга, иногда дрались, но от этого лишь крепла их дружба и они сами. Они понимали друг друга; впрочем, в их возрасте все сложное казалось проще и яснее. Каким стал Мишка? Прошел ли он уже полосу первых, кажущихся решающими в их жизни неприятностей, когда, если рядом нет близкого человека, замыкаешься в себе и много думаешь, а правильно ли поступаешь?..
Поезд остановился, потом дернулся и затих окончательно. Все, толкаясь и гомоня, повалили к выходу.
Было хмурое февральское утро. Снег сухо шуршал под ногами.
Он поднялся вверх от вокзала. Как писал Мишка, стал ожидать автобус «единицу». Вся приехавшая масса людей была на остановке, и он понял, почему они так спешили. С утра подмораживало, и казалось, будто множество людей курит невидимые папиросы. Подходили автобусы, их яростно, некрасиво штурмовали. Толкались девушки, женщины, парни… Все куда-то спешили.
На первый номер народа было меньше, и он вошел почти спокойно, спросил, далеко ли конечная, а узнав, протиснулся боком к окну на задней площадке.
Он еще не привык к гражданской одежде, ловил себя на том, что вздрагивает при виде офицера, а в голове бьется мысль, все ли пуговицы застегнуты. Может, оттого, что не начал еще работать. Он только устроился, получил аванс и отпросился на пять дней якобы по семейным обстоятельствам. Захотелось съездить к Мишке. Нет, как здорово, что он сейчас увидит Мишку! Три года служил и только на последнем узнал, что Мишка учится здесь в институте и живет у своей дальней родственницы, тетки что ли, а это — конечная остановка автобуса номер один. Он вспомнил последнее Мишкино письмо, где тот писал: «Петруня, заглядывай! В феврале каникулы у меня. И вообще, черт ты этакий! Совсем оборзел». Дело в том, что у него фамилия Борзых. Петр Борзых.
Автобус полз вдоль бухты по заснеженным сопкам. На подъемах машины без толку буксовали в снегу, вхолостую наяривали колесами. Иные были уже с цепями на протекторах, и в автобусе было слышно, как те лязгали.
Он смотрел в окно, и вдруг в голову пришла мысль, что уже несколько лет не видел лошади. А запрячь?..
…Мишка ездить на лошади не умел. Казалось странно: такой здоровый — и не может верхом. На нем были летние брючки небесно-голубого цвета. А лошади потные, грязные. После работ их гнал на реку дед Евген, всю жизнь отдавший лошадям и конюшне и имевший прозвище «Женя, гони лошадей!».
— Айда, ребятки! Пособите!..
Петька ухватил красную кобылу за гриву, потрепал ее по шее и подвел к забору.
— Залезай, — кивнул Мишке.
Мишка одержимо вскарабкался на жерди и, качаясь, лег животом на сальную, словно застывший жир, спину кобылы.
— Но-но! — прикрикнул Петька. — Стоять, дура!..
А Мишка на спине, как на бочке, встал на колени, уцепился за гриву и, балансируя, кое-как уселся. Он в это время совсем не думал о брюках, и Петьке это понравилось. Петьку мать всегда попрекала, что он бегает по деревне грязный, приводя в пример Мишку.
— Не бойся, она спокойная…
И уже на ходу, подпрыгивая, как истукан, клацая зубами в такт шагу лошади, Мишка ответил:
— А я и не боюсь…
На мосту через реку их догнала машина и истошно засигналила. Мост был узкий, деревянный, с перилами. Коням деться было некуда, и рванулись они вперед.
Копыта гулко стучали по дереву, сзади вопил клаксон, а Петька, изогнувшись над гривой, несся, размахивая одной рукой с воображаемой шашкой; и было как в кино. Он совсем забыл про Мишку, не смотрел на него. А Мишка лишь неделю спустя сознался, что ему так страшно, как на мосту, когда лошади помчались как ужаленные, еще никогда не бывало. А Мишка был смелый пацан, даже отчаянный. И он показал Петьке желто-синие пятна на костлявом мальчишеском заду. «Ну и хребет у нее!» — улыбнулся при этом.
После звонка в дверь ему открыла немолодая женщина с ребристой от бигуди головой. «Тетка», — решил он.
— Его нет. Он на турбазе, — ответила она недовольно. В подъезде было холодно, но в квартиру она его не пригласила. И всем видом давала понять, что ей некогда, что здесь холодно и что он стоит, ведь она сказала, что Миши нет дома. Она стала прикрывать дверь.
— Постойте! — Он закинул сумку за плечо и взялся за ручку двери. — Простите, на какой турбазе?.. Он вам не говорил, что я должен был приехать?
— Ничего он мне не говорил. А турбаза называется «Горные ключи». — И она решительно стала захлопывать дверь.
— Как туда добраться?
— Автобусом, — буркнула тетка и щелкнула замком.
«Черт-те что… Турбаза какая-то. Письмо, что ли, не получил мое?.. — Он вяло спускался по лестнице. — Что теперь делать? Наверно, не получил письмо».
На улице валил густой мокрый снег. Борзых шел и тяжело сознавал, что его затея лопнула и выходит, он зря сюда приехал.
Было сыро, неуютно. Промокшие ноги начали мерзнуть. Ему стало одиноко. Он подумал: как тяжело медведям-шатунам зимой. Еще не зная зачем, остановился у автобусной остановки. Влажный снег облепил пальто, обмохнатил шарф, а шапка стала тяжелой. Он снял ее, стряхнул снег, перчаткой обмел плечи и грудь и вошел в подошедший автобус.
На автовокзале каруселились пассажиры. Где-то из-за снегопадов застряли автобусы. Улей из стекла и бетона гудел, шебуршился.
Петр Борзых терпеливо расспрашивал бабку с мокрым — не то от снега, не то от пота — лицом, как попасть на туристическую базу. Краснолицая бабка перебрасывала с руки на руку две глыбы-авоськи, проклинала автотранспорт, но все же объяснила, успевая выплевывать шелуху от семечек. Он понял, что прежде всего ему нужно добраться до поселка Кленовый, а уж там найти — проще простого. Тут подошел к вокзалу автобус, и бабка кивнула: «Вот на ентом, парень. Если смогешь сесть… Здесь недалеко: через час будешь на месте, а мне…»
Оказалось, ему нужно было проехать одной остановкой дальше, чтобы удобнее добраться до базы. Он же толком не расспросил, когда брал билет. И вот теперь кондуктор второй раз крикнул: «Кленовый!» — и смотрел на него. А автобус стоял. Закричали: «Чего стоим? Поехали дальше!» Он растерялся. Хотел проехать еще остановку, а кондуктор все смотрел на него, и Борзых принялся было объяснять, тот зло и торжествующе, словно приглашая в свидетели всех, вновь прокричал: «Слышь, парень! А ты брал до Кленового! Да, ты… ты! Ох, жмоты!» Последние слова заглушил скребущий хлопок закрывшихся дверей.
Невесть откуда взявшийся ветер сделал снег мелким и колючим. Шоссе обдувалось со всех сторон. Оно длинной затяжной дугой тянулось влево, к едва видневшимся сопкам. По промерзшему асфальту мела поземка.
Борзых шел навстречу ветру, и по лицу жгуче били снежинки. Когда порывы ветра становились особенно сильными, а снег нестерпимо хлестал по прищуренным глазам, он поворачивался к ветру спиной и вприпрыжку пятился. Не верилось, что в полусотне километров плещется незамерзающее море.
Долго шел, пока с левой стороны дороги не проступили контуры домов. Он свернул к ним. Между домами стало тише. Он осмотрелся. Увидел девушку с лыжами на плече и пошел за ней.
Вскоре он говорил с вахтершей, повторял Мишкину фамилию и смотрел, как она водила пальцем в журнале, шевелила губами, а потом взглянула на него поверх очков и еще раз спросила фамилию Мишки.
— Двадцать третья комната, молодой человек. Второй этаж, за холлом сразу.
Радуясь, как все легко и обыденно получилось, он шел по коридору на стук пинг-понга, миновал то, что здесь именовали холлом: крохотный закуток, где стоял теннисный стол, и справа, увидел дверь с номером двадцать три. Постучал, нажал на ручку — комната была заперта. Он обернулся к игравшим и увидел Мишку.
Сначала он увидел гурьбу парней — заснеженных и красных, в шерстяных тренировочных костюмах и шапочках, в мокрых кедах, оставляющих следы на полу, и с ними был Мишка. Он шел такой же развалистой, усталой походкой футболиста и нес в руке мяч.
Борзых сдержанно улыбался и ждал. Ребята прошли. У двери остановился Мишка и парень, которого раньше Борзых не заметил. Этот парень участия в футболе не принимал, вероятно. Был чист, красив, очень свободно и ловко, не глядя, проворачивал ключ в замочной скважине.
— Салют, Мишка! — окликнул Борзых.
Мишка оторопело уставился на него, потом нос у него сморщился, как в детстве от улыбки, и он загудел:
— О-хо-хо! Петька?! Борзой! Ха-ха!..
Он ударил Петьку в плечо, а тот ответил, и они, толкаясь и гогоча, ввалились в комнату.
— Здоров, здоров стал, — говорил Мишка, все еще толкая его в плечо и оглядывая. — Ручки-то, ручки! Ты посмотри, Сева, — обратился он к парню. — Вот против таких ручищ я часто махался в детстве. Каково?!
— Но ты никогда не плакал и не жаловался, — сказал Борзых. — И даже один раз разбил мне нос.
Они засмеялись.
— Ты не получил мое письмо?
— Да почему… получил… — замялся Мишка и зачем-то посмотрел на свои пальцы.
Неожиданно грянула музыка, ударив по ушам: Сева включил магнитофон. Мишка сморщился и обернулся к Севе:
— Сделай тише. Понимаешь, — стал говорить Петьке, — подвернулась путевка. Всего двенадцать рэ. Здесь одни студенты сейчас. И их очень трудно достать, путевки. Надоел город. И вот сюда на целых две недели… Да ты садись, чего стоять. На кровать прямо и пальто сними.
Борзых разделся.
— Не прибарахлился еще? — заметил Мишка и кивнул на фланель.
— Нет еще. Не успел.
— Я пойду, — подал голос Сева. — Маг пусть стоит.
— Погоди, — отмахнулся Мишка, — квартиру быстро нашел? Тетка дома была? Рассказала тебе, да?.. — задавал он вопросы, а Борзых подумал, что Мишка вопросы задает просто так, чтобы что-то говорить.
— Да, объяснила.
— Спальник я, вероятно, сразу захвачу, — сказал Сева. — И остальные тряпки тоже. Только бы не растаял снег…
При этих словах Мишка озабоченно посмотрел в окно.
— Впрочем, в горах он останется, — продолжил Сева.
— Да, постой, — спохватился Мишка, — а кого мы позовем?
— Конечно, тех, кто завтра пойдет тоже.
— Куда? — спросил Борзых.
— А? — Мишка повернул голову. Засветившиеся глаза его вновь потухли. Он отвел взгляд в сторону. — В поход. В горы.
— Я думаю, — говорил Сева, — лучше медичек, чем филологов. Я прошлый раз замучился их споры о Прусте слушать…
— О ком? — вырвалось у Борзых, и он покраснел.
Сева приподнял брови:
— О Прусте… А медички — те проще. Я заметил: они никогда не спорят. Им эта гистология, или как там ее, чувствую, не в жилу, чтобы еще и спорить… — Он помолчал и добавил: — Да и развитей они. Так сказать, всесторонне, — и он красиво ухмыльнулся. — Через часок будь готов, — сказал он и вышел.
В комнате застыло неловкое молчание. «Вот так, — подумал Борзых, — не вовремя я подъехал».
— Домой не ездил? — спросил Мишка.
— Нет.
— Ты как сейчас? Где?
— Устроился на завод.
— Правильно, — Мишка замолчал. Потом спохватился. — Да, вот где ты переночуешь сегодня? У нас, понимаешь, нельзя посторонним. Два дня назад выгнали одного и высчитали за питание. Знакомого приютил на ночь. И с комендантом бесполезно говорить… Строго здесь, но ничего вообще-то…
Борзых вспомнил, как бесстрашно Мишка прыгал со старой мельницы в реку, а выныривая, всегда швырял на берег гальку со дна. А еще, когда разбили окно, играя в футбол в больничном дворе, то Мишка сказал, что разбил он и принял всю вину на себя, зная, как крут в таких случаях Петькин батя. Сейчас он подумал, что это было давно, так давно, что кажется, и не было вовсе.
— Хотя можно у Севы. Он местный, у него и переночуешь. Я отведу тебя…
— Не нужно. Не беспокойся, мне завтра на работу в ночную, — соврал Борзых. — Я поеду. Я так заглянул… Просто посмотреть.
Мишка засуетился:
— А может, все-таки переночуешь? Вечерок проведем. Дамы подойдут… А мы повспоминаем старое? А?.. — И опять же, чтобы что-нибудь говорить, спрашивал Мишка, все так же суетясь и шагая по комнате. Не получив ответа, он все говорил и говорил, рассказывая что-то.
Борзых не слушал его. Он смотрел в окно и думал, что наконец-то за весь день у него согрелись ноги. Когда Мишка умолк, Борзых повернулся к нему. В руках у Мишки была полиэтиленовая канистра: возможно, он давно вертел ее в руках.
— Пойдем пивка возьмем, — предложил Мишка.
— Пойдем.
В коридоре Мишка сунул ему канистру в руки, попросил обождать минутку и скрылся в соседней комнате. Когда вышел, улыбнулся:
— Понимаешь, сюда даже пиво нельзя. Так мы через окно, на веревке. Ребят зашел предупредить, чтобы втянули.
Борзых натянуто улыбнулся в ответ, кивнул головой: «Понимаю».
Уже темнело. Снег перестал идти. У деревьев стояли мальчишки, и, когда кто-нибудь проходил под деревьями, они били по стволу санками, и с веток сыпался снег.
— Я вам, — лениво предупредил мальчишек Мишка и сказал: — Там я был летом. Там зимовье, а нас пойдет человек десять. Я — как инструктор-общественник по туризму.
«Он и сейчас заводила во всем», — подумал Борзых.
— Знаешь, я поеду, — произнес он вслух. Они дошли до автобусной остановки.
— А пиво? — удивился Мишка.
— В другой раз. Ты торопись, а то закроют, — деловитым голосом напомнил Борзых.
— Да ну! У меня знакомые там есть.
— Все равно торопись. — Он хотел добавить, что вот-вот Сева подойдет с подругами, но промолчал.
Мишка перестал смотреть по сторонам, и Борзых увидел его глаза. В них мелькнула досада, какая-то горечь, но затем они стали снова такими же: посторонними, разглядывающими все подряд.
— Ты, наверное, обиделся?
— Нет, — сказал Борзых.
Раздался девчоночий визг, а следом довольный смех мальчишек.
— Ну, держи краба… — И Борзых протянул руку.
— Я рад, что ты заглянул, — сказал Мишка.
— Я тоже рад.
— Приезжай на воскресенье.
— Приеду, — пообещал Борзых и добавил: — Обязательно. — Хотя знал: навряд ли еще приедет…
В автобусе он сел у окна. Он сидел и ждал отправления. Напряжение, ожидание встречи, весь день сковывавшие его, прошли. Он ощутил усталость. Он чувствовал себя, как после жаркого сенокосного дня: после изнурительной косьбы, когда уже все скошено и наступает счастливая, медленно проходящая, радостная удовлетворенность завершенного доброго дела.
Автобус, буксуя, тронулся. Борзых откинулся на спинку кресла. Им овладело приятное дорожное ничегонеделанье. И он задремал.