Ленинградский коверкот

НА ПРИЧАЛЕ

Его ударили ножом, а он сразу ничего не понял. Подумал: «Ага! А все-таки убегаете…» — и хотел было рвануться за ними, но не смог. Что-то горело в боку, будто неожиданно приставили головешку прямо из костра. Один из них оглянулся и толкнул штабель бочек. Саня смотрел, как, глухо громыхая, несколько железных кругляков неслись на него, смотрел не понимая: невидимое пламя кусало и жгло левый бок. И когда ударило бочкой по ногам, и новая боль, хлынувшая снизу от захрустевшей ступни, вывела из оцепенения, он понял, что его порезали, что ребята эти ой какие, а тельняшка теплеет и набухает от крови — его крови… Саня испугался. От мысли, что у него внутри что-то проткнули и, может быть, он сейчас потеряет сознание, его затошнило. Ковыляя, все еще боясь потрогать бок, Саня добрался до бота, лежавшего на берегу, сел прямо на землю, вжавшись спиной в шершавый борт. Осторожно вытянул ноги, отстегнул ремень. Было темно, и рану Саня не видел. Когда он приложил ладонь и она стала липкой, его снова затошнило.

Он сорвал воротник, сложил его, будто собираясь утюжить, потом сложил еще раз. Обернул в носовой платок, осторожно прижал к ране и накрепко обтянулся ремнем. «Главное — меньше шевелиться, кровь остановится. — Это Саня произнес вслух. — Главное — спокойствие, и думать нужно о другом».

Ночная бухта в огнях. До утра еще далеко, тумана не было, и отчетливо виднелись огни рыбного порта, судов, стоящих в ремонте, у самых ног тяжелые маслянистые волны глухо били в причал. Выше причала, под горой, натужно пыхтел маневровый тепловоз, гоняя вагоны с солью, сбивая их в длинную вереницу.

Курсант Митин не любил драк, да и не умел драться. И вот он сейчас сидел, зажав бок, с мучительной растерянностью пытался что-нибудь предпринять.

Когда ему сказали сегодня, что он заступает в наряд вахтенным на причал училища, Саня обрадовался. Осень только начиналась. Было тепло. И ночью, по словам старшекурсников, если разрешал дежурный офицер, можно было развести маленький костерчик. А вечером, благо осень, наблюдать безоблачный закат… Солнце садилось, утопало, расползаясь между двумя остроконечными, как лисьи монгольские шапки, островами, и красные дороги, переливаясь и качаясь на волнах, шли от самого океана, врезались в берег бухты, рассыпались, искрились на иллюминаторах и белых лебяжьих надстройках, а потом медленно гасли, затухая. Море темнело, сопки выделялись сначала контрастно, а потом расплывались тоже. Когда первые четыре часа пролетали и тебя приходили сменить, уходить не хотелось, спать тоже, что на службе бывает очень редко.

Вверху была будка стрелочницы. Саня закричал. Но крика не получилось: голос сорвался еще на вдохе, внутри жутко забулькало. Острая боль прошла волной через грудь и поднялась в голову, путая мысли, наполняя Саню страхом. «Они, правда, мне что-то проткнули», — услышав хрип, который он только что издал, Саня так испугался, что стало холодно и кожа покрылась пупырышками. Вдали, жалобно скрипнув, поворачивал свою — всю в огнях — цыплячью шею портальный кран. Саня смотрел на застывшую, как черная вакса, гладь бухты, смотрел на звездное, по-осеннему карнавальное небо, которое, кружась, падало на него всеми своими огоньками, смотрел в темноту, в то место, где проходила тропинка, по которой придет смена…

«Я мог не пойти. Сказал бы, что не слыхал, как сбивают замки. Ведь на соседнем причале, у частников. А катамаран красивый, днем весь белый… Они же сказали: «Чего лезешь? Тебе-то что? Псих…» А я, дурак, хотел по-хорошему. Надо было первому ударить, и все наверняка обернулось бы иначе. Они бы сразу струсили. И еще, если бы я взял в руки весло… Это же воришки. Дерьмовые парни. Интересно, а чей это катамаран? Деятели… В воде оставили, на замочке, — Саня облизнул губы. Во рту было терпко и солоно. — А этот, с хриплым голосом, ударил в спину. Сказал второму, мол, пошли, неохота связываться. Я поверил, а он и ударил».

Голова кружилась, огоньки рябили в глазах. Он не знал, сколько прошло времени, сколько ему еще ждать сменщика. И будет светать — только бы не потерять сознание. А кровь все сочится. Теплая мокрядь расползлась по всему боку. В голове тонкий звон. И хочется пить. Сознание уже не в силах бороться с болью, с этим пляшущим огнем в глазах. Долетают звуки работающего крана… Очень хочется пить.

Порой он забывается, но ненадолго. И чудится ему весенний сизо-вишневый лес в утреннем тумане; пряный воздух подснежников и еще чего-то. Что-то новое — чего не было вчера — стоит в воздухе. Он никак не может понять, что это, и все идет и идет вдоль реки, в ушах хрустальный звон от запоздалых льдин. Он останавливается, прислушивается к последней зимней музыке. Наконец видит, что сделало непонятным это чудное утро: матовые ледяные наплывы на березе, трещины в коре, по которым, оттаивая и чуточку парясь, стекает березовый сок!.. На губах горечь коры, щеки в белом, а он пьет и пьет. И кажется ему, что сока нет, он тянет со свистом, а во рту пустота и лишь терпкая березовая горечь. Хрусталь все звенит и звенит в ушах…

Светляки крана прыгают в разные стороны, будто стрелка спидометра, когда едешь по разбитой дороге. Саня закрывает глаза. «Все-таки я был уверен, когда пошел к ним. Я был уверен: сделаю так, что они уйдут. Правда, когда шел, я еще не знал, как это сделать… Даже не знал, кто там. Могли быть и хозяева… Впрочем, какие в это время хозяева! Я боялся и потому так подумал». — Он усмехнулся, и судорога боли пронзила грудь. Саня зажмурился до рези в веках.

«Хорошо, когда ты уверен. Это хорошо, даже когда боишься. Это чертовски хорошо — обрести уверенность! И когда это действительно бывает, свершается, то нисколько не удивляешься. Ты был уверен. Ты победил еще раньше. Эти парни тоже были, наверно, уверены, и вот я валяюсь здесь, — вдруг подумал он. — Они удрали или, как потом скажут кому-нибудь: благополучно свалили… — И оттого, что он сидит здесь, адски хочет пить, и ему страшно, что вот так, забывшись, больше может не прийти в себя, и даже никто не узнает, из-за чего: замок они так и не сбили, Сане на миг стало плаксиво больно: — Из-за какой-то красивой моторной лодки, — подумал он. — Далась она тебе… — В раздражении он пошевелился, подтягивая ноги к себе, как бы поджимая рану коленями. Боль, появившаяся при этом, принесла ему какую-то злую решимость: — Это не очень приятно — лежать с раной в боку и думать о себе как о подлеце и трусе. Нужно не только правильно рассуждать, но и правильно делать. Хватит ныть!.. Вот сейчас для меня главное — не потерять сознание».

Он стал думать об этих парнях. Какие они? Вспомнил, как год назад, на гражданке, у них в партии пропали обручальные кольца у Кольки по прозвищу Сом. У того была невеста, и он клялся тайгой, что это последняя его экспедиция. И будет свадьба. Колька стоял, кусал растерянно свои рыбьи губы и говорил, стараясь как можно спокойнее: «Не понимаю. Куда же они делись? Ничего не понимаю…» Вора обнаружили случайно. Они могли побить его, могли выгнать, наконец, отправить в милицию. Но они не сделали ни того, ни другого. Они просто перестали замечать его. Рубить просеку, варить обед, пить чай, прикуривать и не видеть человека, который рядом. Не смотреть на него… Однажды утром он ушел по росистой траве, оставляя темную полосу. Он шел, и никто не смотрел вслед. Потом взошло солнце, роса высохла, и на траве ничего не осталось…

Саня очнулся через два дня в больничной палате. Точнее, проснулся от ощущения того, что слишком долго спит, когда каждая клеточка тела ждет и в то же время отгоняет прочь ставший привычным, знакомый многим крик: «Па-а-адъ-еом!..» Это кровь однокурсников, влитая в него, настойчиво-нежными толчками играла побудку.