Ленинградский коверкот

СОХРАНИ ОГОНЬ

Раздался сигнал, и телефонистка, отвечая односложно, меняя лишь интонацию, оторвала голову от бумаг. Он уже ловил ее взгляд. Да, это по его душу, кивнула она и глазами показала, что опять не отвечают, и, бросив в трубку: «Минутку!» — выжидающе замерла.

— Как и в прошлый раз, пожалуйста, — не столько голосом, сколько губами подтвердил он. — Через три часа повторите, — и вышел.

Даниил Павлович Китлицкий пятый день подряд звонил в другой конец страны к себе домой. И пятый день подряд никто не поднимал трубку. Даже глубокой ночью. В общем-то, в этом не было ничего удивительного: Китлицкий жил один, да и в отлучках бывал довольно часто и тоже порой позванивал, но именно в эту поездку он очень хотел застать в своем доме — теперь уже пустом, в чем убедился он на третий день, позвонив ночью, — человека, которому оставил ключ.

Уже неделю в столице стоит дождливая и холодная, с мокрым снегом по вечерам осень. Вот и теперь сумерки вперемешку с клубчато-рваными и дымными снежными тучами придавливали город.

Отделение связи закрывалось через четыре часа. Как и в ожидании предыдущих — а для его пустой квартиры почти предрассветных — звонков, он поехал в троллейбусе маршрутом, который вспомнился сам собой. По этому маршруту он, бывало, очень редкие дни ездил, когда учился в аспирантуре.

Привычно выстоял спокойную, втуне возбужденную очередь, методично спускавшуюся по скользким ступеням в полуподвал. Оттуда тянуло теплым, прокуренным, несмотря на запрет, пенно-рыбным запахом, а еще — хмельно-набухшим духом сочной древесины, это от опилок, рассыпанных по полу из-за слякоти.

С кружкой пива и порцией креветок он протиснулся к «своему» столику и приткнулся в самом углу.

Грубо кованные светильники, подвешенные на цепях за крючья, вмурованные в овальные потолочные клетки бог весть когда, тускло сеяли желтизной, которая, казалось, увязала в плотном общинном гаме одной и той же тональности. Но Китлицкому здесь почему-то не было обыденно и тускло, как в любом другом пивном баре, чересчур назойливо сделанном «под старину». А спроси почему, он, пожалуй, толком и не смог бы ответить. Он был слишком подвержен привычкам.

В Москву он прилетел неделю назад на то мероприятие, которое, в зависимости от разных причин, называют то конгрессом, то конференцией, то симпозиумом, а то и совещанием. Китлицкий был океанолог.

Они крепко повздорили с ней незадолго до командировки. Правда, темы спора в той или иной степени касались и раньше, и, может быть, поэтому, занятый делами, которые ему предстояло утрясти в Москве, в предсимпозиумной спешке и сборах, он не придал значения их короткой, но яростной размолвке. Но когда ты близко связан с женщиной целых три года, когда ты, сам того не замечая, успел привязаться к ней, а она к тебе, то совершенно ясно, ибо ты ее старше чуть не на полтора десятка лет и она бы тебя давно бросила, когда вы встречаетесь нечасто, а иногда просто урывками, — что рано или поздно финишировать приходится. И он понял: конец наступил. Еще два дня назад он решился было позвонить ей на работу, что делал крайне редко. Представил шефа отдела, которого в глаза не видел, и как он пригласит ее к телефону, а все вокруг будут прислушиваться — звонок-то из Москвы… Она будет говорить при всех как можно сдержаннее: «Все, Кит. Нет, Кит, все… Прости меня, Кит, но… все». А что он ей скажет?..

Китлицкий почувствовал, что на него смотрят. Он скосил глаза: сбоку за этим же столиком стояли девушка и парень, те же самые, что и в первый день его ожидания. Они тогда были долго и запомнились. Девушка, вероятно, по той же причине запомнила и его. Она глядела на Китлицкого и говорила что-то на ухо своему спутнику, который сегодня был побрит и начал вызывать некую симпатию. А девушка и тогда ему сразу понравилась. Густые русые волосы у нее привольно растеклись по плечам и спине, узкие, щегольски заправленные в сапоги брюки, припухлые детские губы, простое русское лицо, слегка розовевшее над вызывающе-карминными креветками, которые она с аппетитом уплетала.

«Завсегдатаи… — подумал он. — А может, это студенты, смакующие последние стройотрядовские деньги? — мелькнула мысль. — Им здорово, что им еще надо?..»

Китлицкий женился рано: еще студентом на однокурснице. И студентом же — овдовел. Организовали почти самодеятельную маленькую экспедицию на Байкал. Он был «застрельщиком» и как бы руководителем. Были небольшие, по крохам накопленные средства, один акваланг, надувная резиновая лодка, ну и кое-какие мелочи… Жена вымолила разрешение поработать с аквалангом. Когда подняли — она была мертва… Сердце… Работала со страховочным линьком, а так бы могли и не найти. О медицинской комиссии перед экспедицией, разумеется, и не подумали… Наверное, с того дня он стал педантом даже в мелочах, а один раз ему прямо в глаза сказали: зануда…

После гибели жены он года три не мог работать под водой.

«Утверждение, что человек любит один раз в жизни, ты всегда поддерживал, защищая его от разных посягательств. А не сам ли защищался? Или, что еще хуже, прикрывался? Что последующие любови ненастоящие, как и горе ненастоящее, если облегчение этому горю может принести нечто иное, а не смерть. Но женщин я никогда не обманывал и, следовательно, прикрываться этим никак не мог. Но и ни одна не выдерживала со мной три года. А прошлогодний пятимесячный рейс в Индийский океан, по окончании которого я радовался, как пацан, увидев ее на причале?»

Зануду женщины обычно не встречали: одни забывали о нем, других он сам забывал или делал вид, чтобы забыли его…

«Сейчас бы у костра посидеть. Воистину с костром не бывает одиночества. Но огонь таки, Кит, нужен свой. Свой. И не искусственный, и не придуманно-ворованный… И не чужой. — Он посмотрел на своих соседей. Девушка ловкими пальчиками заученно шелушила креветки, так же ловко вкладывала в рот своему другу, который подставлял его в перерывах между вороватыми — в рукав — сигаретными затяжками. Они дурачились. А напротив Китлицкого, добросовестно обсасывая каждую, основательно принялся за креветки мужчина, явно приезжий с виду. Он только что подошел с четырьмя — горкой, одна на другую поставленными — тарелочками. — Они же остынут, — отметил Китлицкий. — И не торопится вроде…»

Он думал, что и сам в эти дни непривычно никуда не торопится: гостиница рядом с институтом, загрузка всего шесть часов, а после свободен. И все это время он ждет. «Леху бы сюда Гольцова. И чтобы он тоже никуда не спешил…» Он вспомнил, как месяц назад они встретились на улице. Вот так и бывает: работаешь в одном научном центре, живешь в одном районе, а встречаешься случайно. С Лехой они учились на одном факультете, только тот заканчивал «сушу» и теперь беспрестанно то лазал по Сихотэ-Алиню, то пропадал в заповеднике, то ходил с тигроловами. Жил легко и беспечно, растил двух дочек, ждал еще прибавления: «Тьфу-тьфу, не сглазь! С кем я в тайгу ходить буду?..» — вырезал из деревяшек разных зверушек и человечков, а о диссертации, кажется, никогда и не думал. «Если сразу не разъединят — попрошу гольцовский номер. Елена, наверное, как раз в роддоме — должен быть дома».

Столкнувшись на улице, они обменялись общими фразами, и Гольцов, видя, что Китлицкий помалкивает о своей жизни, все равно спросил притворно-равнодушно: «Как твоя архитекторша поживает? (Год назад они познакомились в театре на премьере.) Кит, Ленке она понравилась. Мне — очень. А я ведь друг. А ты сам говоришь, что друзей не может быть много, как и любовей. Хватит, старина, разбросанно жить». Китлицкий тупо отшутился, мол, как может молодой архитектор поживать, ему хочется перелицевать весь город, и, конечно же, с уст не сходит: дизайн, Корбюзье, Вознесенский… «Приходите на крестины, — сказал Леха, расставаясь. — Обязательно, Даня».

Гольцовская свадьба была тоже студенческой. И вкус к шумным пирушкам и сборищам до сих пор сохранился и, видно, так и останется на всю жизнь.

«Разбужу, и поболтаем не спеша, о том о сем… А звонок будет очень кстати — вдруг поздравлять пора…»

…У автоматов зашумели. Кто-то застучал кулаком. Он взглянул на часы: «Начали отключать, скоро закрывают». Наученный приобретенным здесь опытом, он пошел и наполнил еще кружку. До переговоров оставался целый час.

Когда вернулся к столику, на его месте стояла женщина в интересной шляпке, напоминающей пилотку. Помявшись, Китлицкий расположился напротив, где только что разделался со всеми четырьмя порциями матерый любитель креветок. Следом, плеская пеной из кружек, подскочил какой-то неприглядный тип в рубашке с мятым, допотопным капроновым галстуком. Очевидно, напарник женщины. Он торопливо, чуть не бросив, поставил пиво перед ней и опять юркнул между столами добывать еще что-то.

Женщина смотрела на Китлицкого. Он смутился и развернулся боком, рассеянно оглядывая зал и прихлебывая пиво. Но взгляд ее, по-прежнему неподвижный и застывший, он чувствовал на себе, и ему стало ясно, что женщина задумалась и ничего кругом не замечает. В своей шляпке-пилотке она походила на работницу Аэрофлота, когда-то бывшую стюардессой, или на гостиничного администратора, а еще просто на постаревшую женщину, старость к которой подкралась внезапно и неожиданно. Ее черные глаза были печальны. Черные усики заметно выделялись над густо крашенными губами, и Китлицкий подумал, что чем они заметнее, тем женский взгляд печальнее.

«Добытчик» тем временем уже деловито теребил воблу, предлагая ей самые лакомые кусочки. Женщина равнодушно жевала, равнодушно кивала в ответ на его реплики, и свисающие массивные серьги печально поблескивали в такт кивкам.

«Ключ, судя по всему, в почтовом ящике оставила… Чтобы больше ни о чем не говорить, когда вернусь. Она мужественная женщина. Терпеливые женщины всегда мужественны, а уж если что решают — то навсегда. И вообще — русские женщины не умеют экономить, оставлять что-то про запас… Если уж любят — то любят. А поверят если — то и душу отдадут за веру. Потому и стареют быстро…»

На улице тихо сыпал рясный мокрый снег. Подняв воротник плаща, он стал подниматься вверх по переулку.

Отчего ни в каком другом месте за кружкой пива ему не бывало так щемяще хорошо, как именно здесь, в центре столицы, среди шума и гама, «забегаловского» запаха и тесноты, рядом с солидными и в чем-то экзотическими ресторанами?..

Может, оттого, что до войны здесь мог бывать отец, а в войну прошел в полукилометре отсюда с винтовкой через плечо: «Сибирь пошла…» Или из-за легендарной ссыльной бабки, первый этап у которой начался с Таганки и фамилию которой он сейчас носит по завещанию, как единственный внук. И другая бабка, безграмотная и в лаптях, приехавшая наниматься в работницы. А давние предки, о которых никто ничего не знает, неизвестные и далекие, волею судеб, может, бывавшие здесь, еще в деревянной, а потом в белокаменной?.. Вероятно, для него именно отсюда, от этого вот памятника и начинается этот самый дым отечества, который сладок и приятен.

— Где же вас носит?! — укоризненно встретила телефонистка. — Алло, девочки?.. Девочки!

Китлицкий рванулся к кабине. Потом долго ждал, стоя в дверях с трубкой в руке, взглядом мучая телефонистку.

— Даня! Даня! — наконец захрипело в трубке. — Китлицкий!.. Але? Москва?! Але…

В груди словно что-то треснуло и расплылось приятно-теплым. Он прикрыл дверь и сказал:

— Здравствуй…

— Даня! Даня, ну что же ты… Але, Кит? Ты меня слышишь?

— Слышу…

— Ну что же ты не позвонил на работу, скромник ты этакий?! Нужен был человек из отдела на картошку… А я одна. Да и погода стояла чудная… А я там извелась вся. Звоню на работу, а мне — нет, не было… Ты меня слышишь?

— Да…

— А идти на попятную неудобно. Ты же меня знаешь. Только сегодня закончили. Завтра с утра должны прислать автобус, а я ждать не стала: пехом успела на последнюю электричку. И вот грязная, пропахшая картошкой, костром, сижу и сижу у телефона, сижу и сижу… Уф-ф… — перевела она дух. — Все о себе. Как ты там?.. В общежитии живете?

— В гостинице поселили. Приехало много из-за рубежа…

— Ух ты! — перебила она вновь. — Как погода? Часто звонил?

— Каждый день. Звоню и жду… Жду и звоню. От ожидания привык к креветкам…

— К кому, кому ты там привык, не поняла?..

— Я люблю тебя, — сказал он и закрыл глаза, чтобы не видеть ничего и никого за стеклянной дверью. — Я люблю тебя, Надежда, — выговорил он снова с закрытыми глазами, вслушиваясь в как бы объемную тишину кабины.

— Повтори, — сдавленно донеслось из тишины.

— Я решил, что ты меня бросила… Я так как-то кургузо живу, прости меня… Нужен я тебе? — вдруг зачем-то спросил он.

Она в ответ согласно плакала. Он представил ее в своей рубашке, пропыленную, с грязно-мокрыми потеками на щеках и тихо произнес:

— Перестань… Я даже не знал, что ты когда-нибудь плачешь… Москва слезам не верит! — опять зачем-то добавил он, вспомнив извивающуюся очередь у кинотеатра, мимо которого каждый вечер проезжал.

— Даня… Даня, почему ты так, — облегченно и прерывисто всхлипывая, заговорила она. — Я все глаза здесь прогляжу ожидаючи. Когда прилетишь, Данила ты мой Палыч?..

В трубке коротко гуднуло и зашипело, он открыл глаза. Потряс трубкой. «До завтра…» — сказал Китлицкий.

Похолодало. Снег таять перестал и покрывал город плотно и размеренно. Могло показаться, что наступила зима. Но на другой день погода установилась, снег сошел. До зимы еще было далеко.