Лесная крепость

Глава третья

Оба путника замолчали и задумались. А восток между тем заалел, предвещая стремительное наступление нового дня. Первые лучи солнца высветили на небе кудрявые облака, и они засверкали, заискрились.

Но ни Алесь, ни Вадим Николаевич не радовались наступлению утра. Темная ночь укрывала их от врага, оберегала от шальных пуль, а днем всюду подстерегала опасность — ведь теперь они отрезаны от земли. Вплавь до берега добраться невозможно, а когда их плавучий остров пристанет к суше — неизвестно.

Со стороны болота послышались глухие взрывы.

Алесь вздохнул:

— Начинается…

Учитель молча кусал былинку. Лицо у него было строгое и печальное.

— Что будем делать? — спросил он как бы сам себя.

Алесь вытащил содержимое мешочка.

Вадим Николаевич махнул рукой:

— Давай! Что будет, то будет!

— Пополам?

— Ни в коем случае. По строго отмеренной порции. — Вадим Николаевич аккуратно разломил сухарь на две части, а потом каждую еще на две и протянул кусочек мальчику.

Как ни старался мальчик подольше продлить удовольствие, сухарь был съеден в одно мгновение. Алесь вопросительно посмотрел на Вадима Николаевича. Тот развел руками:

— Дисциплина!

— Ладно, — буркнул Алесь, — пусть уж остается в мешке, авось подрастет!

— Давай обследуем наши владения. Во-первых, выясним, плывем мы или нет.

— Кажется, плывем. Только очень медленно.

— А может, зацепились и стоим на месте? Нужно палку опустить в воду, и тогда все станет ясно.

Алесь поднялся на ноги, оглянулся вокруг и увидел мохнатую сосновую ветку. Он показал ее учителю.

— Бомба подкинула нам, — сказал Алесь и стал обламывать тяжелые хвойные лапы.

Вадим Николаевич как-то безучастно следил за стараниями мальчика.

— Думаю: ветка коротка — здесь глубоко.

Так и оказалось: до дна ветка не достала.

— Если глубоко, значит, плывем. И нас несет ветром вон в ту сторону!

— К Лиховичам, — уточнил учитель.

— А до Лиховичей километров, километров…

— Считай, все двадцать.

— Если в сутки по километру…

— Через двадцать суток…

— Так мы же погибнем, Вадим Николаевич!

— А мы будем сопротивляться.

— У нас же есть нечего, и холода скоро настанут. Вон как зябко сегодня. До костей пробирает. Давайте построим шалаш.

— Шалаш?.. Надо подумать.

— А что думать? Наломаем жердей, поставим пирамидкой, обложим камышом — вот и дом.

— Ух ты, какой скорый. Нужно, хлопче, прикинуть, чтобы демаскировки не было. Вдруг глянут фашисты в бинокль, увидят: шалаш! И примчатся на катере или лодке — будет нам с тобой тогда…

— И правда!

— А мы все же плывем, Алесь, — сказал спокойно учитель. — Я слежу за тем берегом, за желтым пригорком. Видишь, он хоть и медленно, но движется в сторону.

— Там, за пригорком, Сырой Бор, — вздохнул Алесь.

— Расскажи-ка мне все по порядку, хлопче.

Алесь понурился:

— Не умею я рассказывать, Вадим Николаевич. — Однако тут же заговорил: — Как я ненавижу фашистов! Сколько горя они принесли, проклятые! — Алесь стиснул кулаки. — Слышите выстрелы? Опять они…

— Да, только уж пора бы нам привыкнуть. Ну я слушаю тебя, хлопче.

И Алесь понемногу разговорился и рассказал учителю о родном селе…

Сырой Бор — село немаленькое. Хорошим шагом с одного конца до другого добрых полчаса топать. Тянется оно по обе стороны большака. Большак ведет в районный центр, мчатся по нему грузовые и легковые машины и телеги, запряженные лошадьми. Сыроборцы давно привыкли к шуму моторов и пронзительным гудкам. Раньше, бывало, парни-подростки, уцепившись за борта машины, лихо проносились вдоль села, а самые отчаянные залезали в кузов.

Теперь только старожилы помнят, как в селе был организован колхоз, как открылся клуб, магазин, а в самом центре села выросло новое красивое здание — сельсовет. А потом и очень полюбившаяся сыроборцам общественная баня: на песчаном островке, что находился посреди пруда, поставили дом под черепичной крышей. Каждую субботу собирались здесь люди с мочалками да вениками, перебрасывались шутками, обленивались новостями…

А вскоре появилось в селе невиданное доселе чудо — радио.

Но особой гордостью села была школа. На широком школьном дворе, обсаженном старыми липами, целый день звенели веселые голоса ребятишек…

Кажется, так недавно все это было.

Сейчас Сырой Бор захвачен врагом. Тревога и отчаяние охватили сельчан. Как теперь жить? Что будет дальше? Как одолеть врага и освободить родную землю? Так думал каждый, видя, как хозяйничают в селе гитлеровцы.

Фашисты облюбовали себе самое красивое здание — школу и разместили там комендатуру. На школьном дворе поставили походную кухню на толстых резиновых колесах.

Ранним утром в село отправлялся наряд из трех вооруженных солдат. Один из них, самый здоровенный детина, нес большой мешок. С громким гиканьем вваливались они в первый же двор и начинали «боевую операцию»: автоматными очередями расстреливали всю дворовую живность, попавшуюся на глаза. Хозяйка причитала, кляла на чем свет стоит непрошеных гостей. А те невозмутимо запихивали в мешок кур и гусей. Довольные удачной охотой, громко хохоча, солдаты уходили, а хозяйка еще долго посылала им вслед проклятья.

Немцы наглели с каждым днем, «реквизировали» и коров, и овец, и свиней…

Алесь рассказывал, как однажды к ним во двор зашел тот самый детина, которого люди прозвали «мешочником». Он был почему-то один, с автоматом и в железной каске. Как-то раз он уже побывал у них, и после этого в хозяйстве осталось только две курицы да голенастый петух, спасшийся от немецкой пули благодаря своим мощным крыльям и петушиному уму. Услышал стрельбу и, отчаянно заголосив на весь двор, перелетел через забор да на огороды. А там скрылся в свекольной ботве и просидел аж до самой ночи.

Сейчас петух важно шествовал впереди несушек, не подозревая, что над его головой опять нависла беда.

Отец Алеся, Прокоп, был в это время в хлеву, укреплял подгнившие бревна. Он первый услышал, как скрипнула калитка. Выглянул наружу: гитлеровец с мешком стоял посреди двора.

Прокоп отложил топор и потихоньку прикрыл дверь. «Забирал бы уж последних курей, — подумал он, — только бы овцу не тронул».

Немец увидел петуха с несушками, кинул под ноги мешок и почему-то остановился в нерешительности. Автомата с плеча не снял. Неужели услышал блеяние овцы?

Тяжелые сапоги застучали по направлению к хлеву. Солдат остановился у самых дверей, прислушайся и потом громко замолотил по ним сапогом.

Прокоп затаился в темном углу. Мелькнула мысль — пристукнуть немца топором. Но немец был осторожен. Он снова ударил сапогом в стенку, потом сунул дуло автомата между створками дверей, открыл их.

— Кто тут есть?! — громко крикнул он и шагнул вперед.

— Ах ты гад, что тебе надо? — прошептал с ненавистью Прокоп, однако отступил и опустил топор.

— Ты хотел делать капут? Э? — спросил немец, щуря глаза. — О, меня нихт обманывать. Вы не любить нас. Натюрлих. Но я есть твой камрад, нихт фашист.

— А кто же ты? Все вы черти из одного болота. Зачем пришли к нам? Что вам у нас нужно? — Прокоп совсем осмелел: — А ну, сказано: поворачивайся и чеши к своим Гансам, пока цел.

— О! Ты грозишься. Некорошо, русский хозяин. Говори руих, а то нас услышат.

— Пускай слышат. Я ничего ни у кого не украл.

— Рихтиг. Ты есть короший русский человек.

— Ты мне зубы не заговаривай. Зачем пришел? Курей похватал, теперь овцу хочешь в мешок затолкать? Думаешь: мы так и будем молчать? Говоришь, потише! Да тут на весь свет надо кричать!

— Ну покричи. А я, как это, садиться около тебя. — Немец по-хозяйски потрогал укрепленный Прокопом столб и прислонился к изгороди, предварительно оглядев овечий закуток.

— Ты что, издеваешься? Бери все, что хочешь, только душу не трогай! — Прокоп со злобой плюнул себе под ноги, заткнул топор за пояс и хотел было выйти из хлева.

— Погоди, камрад! Разве ты не есть коммунист?

— Тьфу! Прилепился как смола!

— Рот фронт! — выкрикнул внезапно немец. — Русский, ты понимайт: Рот фронт!

Прокоп, услышав знакомые слова, которые на время вычеркнула из памяти война, насторожился всерьез и еще раз недоверчиво окинул взглядом стоящего перед ним немца.

— Говоришь «Рот фронт», — проворчал он, — а на грудь нацепил автомат. Вранье все. Вам бы нажраться да погулять. Вот и весь ваш «Рот фронт».

На ломаном русском языке немец шепотом продолжал убеждать Прокопа.

— Ты не веришь, русский камрад? А я пришел к тебе с добром!

— Пришел — так говори!

— Посмотри, никого там нет?

Прокоп приотворил дверь. На дворе тишина, было еще слишком рано.

— Никого. — Прокоп тоже перешел на шепот. Обстоятельства складывались совсем не так, как он мог предположить.

— Я долго искал встречи с вашими люди, — начал немец, с трудом подбирая слова, — не спаль ночей, мучился, думаль, кому рассказать о себе, где найти камрада? Ты меня хотель убить? — Он покачал головой: — Не меня надо убивать, не меня. Фашистов! А я честный немец. Мой камрад — Тельман. Я хочу, чтобы и ты был мой камрад… Понимайт? Понимайт?

— Чего тут не понять! — хмуро отозвался Прокоп. — Ободрал как липку, а теперь друг-камрад. Если ул< ты мой друг, отдай мне вот эту цацку.

— Автомат? О найн, найн…

Прокоп усмехнулся, сказал с издевкой:

— Кончай, браток, свою песню, не городи огород!

Немец наклонился к Прокопу:

— Слушай, камрад, я должен сказать. Некорошее.

— Ну? Что еще?

— К нам в комендатур ходит с деревня Ляховичи один человек. Толстый, голова болшой. Нос такой, как это… — немец приплюснул себе нос, — вот такой. Приносит папир. Там коммунистен, комсомол. Тебе надо зиайт этот человек. Это я должен сказывать тебе. Фашисты — враги, а ваш человек — предатель. Вы ему должны за это, как у вас говорят… по рукам. Ему нужно голову так… — Немец провел рукой по шее. — Ты приходи к нам, к школе. Он будет там восемь, абенд, вечер… это рихтиг, совсем правильно. Абер, — он погрозил указательным пальцем, — надо идти очень тихо и молшать. Тс-с-с…

Солдат поправил каску, остановился около дверей:

— Мы еще встретимся. Рот фронт! — Он поднял кулак и вышел во двор.

Прокоп был в полной растерянности. Верить или не верить этому немцу? В дверную щель он стал наблюдать за ним. Тот не спеша прошелся по двору, поднял с земли свой мешок и, не глянув даже в сторону петуха с несушками, вышел за калитку.

Отец все еще стоял неподвижно. Вот так встреча в собственном хлеву! Ай да немец! Вот тебе и мешочник! Оказывается, у него проснулась совесть. Надоела охота на кур, потянуло в другую сторону, кажется, ищет связи с партизанами?

Не очень-то верилось в это — уж слишком непохож был немец на друга Тельмана. Однако то, что он рассказал, похоже на правду. Нужно было проверить эти сведения.

«Сегодня вечером…» Кто же ходит из Ляховичей в комендатуру? Что это за продажная шкура?

Весь день Прокоп был сам не свой. Жена заметила это, спросила:

— Не заболел ли часом?

Он буркнул что-то, взял лопату и отправился в сад окапывать деревья. Алесь побежал ему помогать. Стоял сентябрь — воздух был настоен на антоновке, на грибной прели. На солнце посверкивали легкие серебристые нити паутины.

Прокоп был озабочен и угрюм: «…Случается же такое, решил было трахнуть немца по башке, рисковал жизнью, а гляди, как оно повернулось!.. Необходимо сегодня же опознать предателя!»

Неожиданно на тихой сельской улице раздался громкий бабий плач. Это билась в горе Марина, сестра Прокопа. Немцы схватили ее сына-комсомольца и увезли в райцентр, в Митковичи. Марина прибежала к Прокопу.

— Ой, братик, ой, родненький, выручай! — голосила она. — Убьют Аркадия фашисты.

Ее утешали: мол, выпустят хлопца, вернется он домой. Видно, по доносу взяли…

Прокоп сжал кулаки. Еще одного погубил предатель. «Ну, держись, бандит! Все силы приложу, а узнаю, чьих рук дело».

Убитая горем Марина побрела в свою опустевшую хату.

Прокоп неторопливо поднялся с порога и кивнул сыну. Алесь понял, что отец хочет поговорить, и тоже поднялся, пошел следом. В саду гулял уже по-осеннему свежий ветер, хотя полуденное солнце еще припекало. Стаи скворцов деловито разгуливали по сжатому полю.

Отец побрел в самый дальний угол сада, к старой груше, опустился там на землю. Алесь присел рядом.

— Видишь, сынок, что делается на свете, сколько горя принесла нам вражья свора.

— Аркадия, верно, убьют, — сказал Алесь.

Отец подозрительно посмотрел на него:

— Откуда ты знаешь?

— Он ходил в лес, копал нашим солдатам-окруженцам землянки.

— Вот оно что! И мать ничего не знала?

— Нет.

— А как ты дознался? Он тебе открылся? А может, и ты был с ним вместе?

— Нет, тато, Аркадий не такой, чтобы открываться. Он мне ничего не говорил. Я сам однажды увидел, куда он ходит. И позавчера рано утром я за ним следом, следом… В лесу все и увидел…

— Ну если ты увидел, значит, и кто-то другой мог видеть. Тогда Аркадьевы дела — дрянь. Могут хлопца расстрелять. А если он часом не выдержит и откроется, схватят и тех, что в лесу, — окруженцев…

— Могут… — сказал Алесь.

— Нужно… предупредить — ты знаешь, где их землянки, ты это и сделаешь. Только смотри, чтоб ушки на макушке.

— Понимаю.

— Это одно, а другое… — Отец как-то замялся, коротко вздохнул. Совсем рядом с дерева упало на землю спелое яблоко. Где-то в конце села хрипло, яростно брехала собака. — Вот, сынок… Еще для одного дела требуются хорошие глаза и уши.

— Ну говори. Какое дело?

— Видишь ли, сынок. — Отец умолк, стал разглядывать свои большие руки. Потом сказал: — Дело для настоящего разведчика.

— Пошли меня, тато, — загорелся Алесь.

— Ишь какой быстрый, — недовольно буркнул отец. — Запомни, нельзя рисковать впустую. Нужна осторожность, терпение…

— Будет все как надо. Увидишь…

…Остаток дня Алесь провел на лужке, за селом. Выгнал туда пеструю и тощую свинью, лег под кудрявой вербой и стал издали наблюдать за всем, что происходит возле школы.

Вот над селом пролетели два бомбардировщика. Алесь знал — это «юнкерсы». Он следил за ними и про себя загадывал: вот бы они взорвались и рухнули на землю. К сожалению, желания его не обладали такой волшебной силой.

Несколько раз подбегал мальчик к ограде из колючей проволоки, садился рядом, делал вид, будто рвет щавель, а сам тем временем зорко изучал размещение немецкой комендатуры. Отсюда он видел полевую кухню в облаке густого серого дыма и толстого повара в белом колпаке, который стоял на подставке и мешал половником в котле. В стороне от кухни какой-то незнакомый дедок колол дрова. А из хлевушка, где до войны школьники держали кроликов, доносился визг собак. Немцы привезли их с собой, чтоб ловчей и быстрей ловить тех, кто будет им сопротивляться.

Были во дворе и постовые. Один стоял в воротах — это там, на противоположной стороне ограды, а другой прохаживался по всему двору, бдительно наблюдая, чтобы никто не пробрался через проволоку.

Алесь так загляделся, что и не заметил, как рядом появились два солдата. Он испуганно вскочил на ноги.

— Малшик. Ты карош малшик! — Один из немцев схватил Алеся за шиворот. — Пошель к нам. На кухня. Надо помогайт!

— Я не могу. Я пастух, — отговаривался Алесь, — свинья зайдет в школу, мне попадет.

— О! Свинья. Швайн. А где твой свинья? Гут, гут. Хороший свинья!

В планы Алеся совсем не входило показываться на глаза немцам, а уж тем более помогать на кухне. Он всячески отнекивался, даже пробовал заплакать, но фрицы не слушали его отговорок, обещали хорошо накормить и показать собак-волкодавов.

— А свинья заберет твой мамаша, — захохотал немец. — Карашо будет. А ты у нас в комендатуре. А ну, пошель!

Делать нечего, Алесь побрел за солдатами на кухню. Повар хотел было накормить паренька, но солдат замахал руками: обед нужно еще заработать!

Его завели в боковушку, усадили у большого ящика с картошкой и дали нож.

Вот они какие, фашисты, думал Алесь, яростно срезая картофельную кожуру. Попробуй заартачиться — поставят к стенке. И с Аркадием, видно, так случилось… Парень он смелый, на язык острый, небось не стерпел, нагрубил немцам, его и схватили. Неужели мы никогда больше не встретимся с ним, не услышим его голос, такой веселый, насмешливый…

Через узкое оконце Алесь видит только часть школьного двора: около длинного стола, сбитого из досок, стоят два солдата в майках, разбирают автоматы, чистят шомполами стволы, о чем-то переговариваются, смеются.

Заурчала машина, остановилась у ворот. Стукнули дверцы, послышалась громкая ругань. «Привели кого-то», — догадался Алесь.

«А вдруг Аркадия? — Он бросил недочищенную картошку и выглянул за дверь. — Нет, не Аркадий. Какой-то дядька, полный, без кепки, с лысоватой головой. Руки закручены назад. Хоть бы Аркадия привезли в комендатуру, — вздохнул Алесь. — И люди кругом свои, и мать рядом, может, и придумали бы, как спасти хлопца…»

Солдаты толкнули дядьку прикладами в спину, тот упал, громко застонал от боли. Алесь невольно сжал кулаки. Он вернулся к своему ящику, взял нож, но не работалось… В боковушку заглянул тот немец, что привел его на кухню.

— Надо делать работа! Арбайтен! — погрозил он пальцем. — Надо скоро, скоро. Понимайт?

— Понимайт, пан, понимайт, — хмуро отозвался Алесь и старательно заработал ножиком. Немец стоял за его спиной, наблюдая. Потом, видя усердие мальчишки, ущел, громко топая сапогами.

Алесь остался один. Больше всего он боялся, что, занятый чисткой картошки, не увидит нужного человека и задание отца останется невыполненным.

Наступил вечер. Пришел повар принимать работу.

— Гут! Гут! — Он забрал ведро с картошкой, похлопал Алеся по плечу и кивнул ему, чтобы шел следом.

Как изменился двор родной школы! Физкультурной площадки не было. От кряжистого клена, на котором с весны до осени гомонили птицы, остался только высокий пень, па нем сушились солдатские портянки. В углу двора свалены обломки парт, видно, немцы растапливают ими печи.

Все выглядело унылым и заброшенным. Но больше всего угнетал вид тройной колючей проволоки, которой был обнесен весь двор. Алесь тихонько вздохнул… Сколько здесь было когда-то солнца, простора, радости! Ребячий смех катился во все уголки звонким обручем — ему и целого двора не хватало…

— Юнге, ком цу мир![1] — позвал повар. Он наливал из котла суп. Хоть Алесю и расхотелось есть, котелок он все же взял — была причина подольше здесь задержаться. Отойдя в сторонку, мальчик присел на чурбачок.

Запах курятины ударил в нос.

«Все наше, деревенское, — подумал он, — чтоб вы подавились, фрицы проклятые!»

По двору промаршировал строй солдат. Они вернулись откуда-то запыленные и усталые. Офицер остановил их, что-то крикнул, потом взмахнул рукой, и солдаты разошлись кто куда.

Через ворота тем временем прошли три полицая. Один старый, с усами, и два молодых. Они подозрительно оглядели Алеся. Он хотел показать им дулю, но сдержался: знал этих немецких прихвостней — бывшего кулака и его племянников. Немало кровавых дел натворили они по селам. Недаром люди обходили их, как чумных.

Полицаи вошли в комендатуру. Прошло, наверное, не меньше часа, а толстый, с приплюснутым носом человек не появлялся. Суп давно был съеден, но мальчик все совал, ложку в котелок, делая вид, что занят едой.

Солнце уже почти скрылось за лесом, позолотив на прощание небосклон; тени деревьев и телеграфных столбов, что стояли вдоль дороги, неправдоподобно вытянулись.

Пока все шло неплохо, как по плану. Правда, Алесь рассчитывал следить за комендатурой из канавы у изгороди, а вышло совсем иначе, но гораздо удобнее: попал в самый стан врага, в самое звериное логово. И вот сидит себе на чурбачке — вокруг него ходят фрицы, балабонят по-своему, гогочут, — а он хоть бы что, будто и не замечает их.

Нужно во что бы то ни стало опознать того человека из Ляховичей. Правда, отец не рассказал ему, зачем это надо, но Алесь понимал: если этот человек связан с комендатурой и немцами, значит, он плохой человек, опасный и занимается недобрыми делами. Из Ляховичей Алесь мало кого знает, бывал там редко, всего раза два на праздники, — у брата матери, дядьки Макара Цапка. Дядька работал в сельмаге, жил хорошо, богато. В селе его не любили, люди говорили: нечист на руку, самовольно цены завышает, керосин недоливает, продукты недовешивает. Но странное дело, растрат у него не было и документация всегда в порядке. А ревизоры из Ляховичей уезжали не с пустыми руками — везли домой и свинину, и круги колбасы, крепко поперченной и подсушенной на сквозном ветерке. Когда Алесь с отцом и матерью заходили к дяде, тот ставил на стол целую тарелку конфет-подушечек. Парнишка накидывался на конфеты, наедался до того, что потом и смотреть на них не мог.

— Хорошо ты живешь, Макарочка! Хорошо! — говорила мать брату.

— Уметь нужно, — отвечал Макар с хитрой усмешечкой. — Ты ведь знаешь, заработок у меня невелик… Но вот выкручиваюсь. Не хуже других…

— Ох, жили бы все, как ты, Макарочка, — кротко замечала мать и бросала выразительный взгляд на сына. — У моего-то хлопца и носить нечего: ни ботинок, ни штанов. Никак не заработаем, копеечки лишней нет.

— Разве я не понимаю? Оно, известно, тяжело… — вздыхал Макар.

Алесь видел — мать осторожно намекала брату, что при такой его распрекрасной жизни можно и о родной сестре побеспокоиться, подкинуть ей что-нибудь. Но Макар такие разговоры всякий раз сводил к какой-нибудь шутке.

Гостеванье заканчивалось, и мать, грустная, возвращалась домой. Но странно, она никогда не осуждала брата. Считала, видно, что это не по-родственному.

Еще запомнился Алесю в Ляховичах дед. Косматый, с рыжей бородой. Первый плясун на селе. Алесь и сейчас усмехнулся, вспомнив, как, бывало, дед козлом скакал под звуки гармошки.

…Стало смеркаться, повеяло вечерней прохладой. Пора было отправляться домой — вот и повар уже помахал Алесю рукой: мол, давай котелок да выкатывайся.

Делать нечего. Алесь отдал повару пустой котелок, покорно выслушал его наказ явиться завтра помогать на кухне, согласно кивнул и направился к выходу. И тут увидел незнакомца, вернее, его спину. Незнакомец поднимался на крыльцо комендатуры. Он или не он?

В воротах солдаты тщательно ощупали мальчика. Алесю противно было видеть так близко лицо фашиста, ощущать прикосновения его волосатых рук. Но что делать? Надо и это перетерпеть… Зато солдаты привыкнут к нему и, может, не будут следить за каждым его шагом. Он отошел немного от дороги, присел на пень и сделал вид, что переобувается.

Наконец незнакомец появился за воротами, но, вместо того чтобы идти по дороге, свернул на глухую боковую тропинку.

Человек был высок, плечист, в потертой вислоухой шапке. Он слегка сутулился и шел быстрым дробным шагом. Алесю показалась эта походка знакомой.

Увидеть бы его лицо!

Может, забежать вперед? Но кругом открытая местность с огородами, обнесенными ветхими заборами. Начнешь перелезать, спугнешь незнакомца. Алесь пошел вслед за мужиком.

Ничего, он придумает что-нибудь потом, в лесу. Спрячется в кустах при дороге и разглядит лицо того дядьки. А если не узнает? Придется идти за ним через весь лес, до самых Ляховичей. Конечно, страшновато отправляться в такой путь на ночь глядя. Да еще с глазу на глаз с немецким прихвостнем. Если он заметит, что за ним следят, пощады не жди.

Алесь струхнул не на шутку.

Человек шел быстро, почти бежал, потом неожиданно останавливался и тревожно оглядывался. Алесь тоже останавливался, неслышно пригибался или успевал юркнуть за ближайшее строение или дерево. Огороды кончились: теперь по обе стороны тропки расстилались поля. У низины, заросшей ольшаником и мелким, осинником, человек неожиданно свернул с дороги и направился к лесу.

Алесь недолго колебался. Он кинулся со всех ног, только ветер загудел в ушах. У леса он остановился затаив дыхание, потом осторожно начал пробираться вглубь по узеньким извилистым стежкам. Сбоку хрустнула ветка. Послышался приглушенный кашель. Направление известно, расстояние тоже, а это главное. Алесь нырнул глубже в ольшаник, выбрался на прогалину и мигом повернул обратно в кусты.

Совсем рядом, у высокого полусгнившего пня, темнела широкая спина незнакомца.

Алесь затаился в траве ни жив ни мертв.

Между тем незнакомец достал из-под пня какой-то сверток и развернул его. «Револьвер! — Сердце у Алеся забилось сильнее. — Значит, кого-то боится, если оружие понадобилось, — размышлял парнишка. — Кого же ты боишься? Мести людей?»

Незнакомец засунул револьвер в карман, воровато обернулся: оплывшее лицо, утиный нос. Алесь опешили чуть не вскрикнул. Да это же Макар Цапок! Дядька! И какую, смотри, одежку на себя напялил, издали ни за что не узнаешь — старая ушанка, рубаха длинная, крестьянская. Да он никогда раньше и не ходил этак! Одевался по-городскому, другой раз и шляпу надевал — знай, дескать, наших…

Как же такое случилось, дядька Цапок?

Хотелось выскочить на прогалину, открыться дядьке, сказать ему — мол, одумайся! Что делаешь? Но разум подсказывал — пусть будет так, как есть, пусть Макар ничего не знает.

Дядька Макар как-то странно повел плечом, будто сбрасывая с себя какую-то непомерную тяжесть, и понуро поплелся назад, на дорогу.

Алесь еще долго лежал в траве, не решаясь выбраться из леса. На душе было страшно и тревожно.