Лицом к лицу

ФЕВРАЛЬ

Было около десяти часов утра, когда Корнелий Мхеидзе спустился по Давидовской улице на Головинский проспект. Он обвел взглядом широкую улицу. Магазины были закрыты. Ни экипажей, ни трамвая. Тротуары и мостовую заполоняли люди. Все они шли в одном направлении — в сторону Верийского спуска.

Возле оперного театра Корнелий встретил товарища — студента Мито Чикваидзе, недавно приехавшего из Петрограда. Друзья направились к Верийскому мосту.

По ту сторону Куры виднелись арсенал, Махатская гора, еще дальше — хребты, покрытые снегом. Порывистый ветер разорвал висевшие над городом облака, и в голубых просветах замелькали взлетевшие ввысь голуби.

Улицы все больше заполнялись людьми. Народ спешил в Нахаловку, на созванный там городской митинг. Корнелия и Мито захватил людской поток.

Корнелий не видел такой массы народа со дня похорон поэта Акакия Церетели.

В Нахаловке над морем людских голов реяли красные знамена. С трибуны говорил старый рабочий, но голос его звучал громко, по-молодому. В руке он держал шапку. Ветер развевал седые волосы.

— Товарищи, поздравляю вас! Революция свершилась! Исполнилась наша заветная мечта: царь и его правительство свергнуты. Нет больше тиранов. Теперь народ сам хозяин и государства и своей судьбы.

От волнения оратор остановился. По щекам его катились слезы. Он обнял такого же, как сам он, старика, и они расцеловались.

— Да здравствует свобода, равенство и братство! — раздался возглас с трибуны.

Старики то подбрасывали в воздух шапки, то целовались, словно в пасхальную заутреню.

Глядя на них, многие поверили, что кончились навеки страдания, что отныне на земле утвердилось царство свободы и братства.

Корнелий видел вокруг себя улыбающиеся, восторженные лица.

Старика сменил на трибуне рабочий лет сорока в стареньком, порыжевшем пальто:

— Товарищи, революцию совершили не Львов, Гучков и Милюков, не Керенский и Чхеидзе, а рабочие, солдаты и крестьяне. И не для того они свергли царя, чтобы власть перешла в руки царских приспешников — господ гучковых. Не верьте им, что революция уже кончилась. Нет, Россия кипит. Десятки миллионов людей ждут, как будут разрешены самые насущные вопросы — неотложные нужды рабочих, крестьян, солдат, а самое главное вопрос о войне. Надо потребовать от Временного правительства сейчас же начать переговоры о мире. Довольно приносить в жертву молоху войны сынов нашей разоренной родины. Мы должны во весь голос сказать, что больше не желаем такими кровавыми жертвами удовлетворять ненасытную алчность капиталистов…

Мито взял Корнелия за руку и увлек в гущу толпы.

Рабочие внимательно слушали оратора. Корнелий чувствовал себя чужим, словно заблудившийся ребенок. Мито же, у которого оказались среди рабочих знакомые, завел с ними оживленную беседу. Ветер доносил с трибун необычные слова: «революция», «свобода», «Временное правительство», «Совет рабочих депутатов»…

Стиснутый толпой, Корнелий испытывал щемящее чувство одиночества. Ему казалось, что люди поглядывают на него враждебно. «Почему? — спрашивал он самого себя. — Разве я так же, как и они, не желал, не жаждал свободы? Правда, я не думал, что все произойдет так неожиданно. Ведь еще вчера жизнь шла, как всегда, только очереди у пекарен и продуктовых магазинов стали длиннее и беспокойнее да люди громко, никого не боясь, ругали правительство. И все же трудно было предположить, что революция начнется так скоро».

Для Корнелия, как и для всех тифлисцев, судивших о положении в стране по событиям, происходившим в Грузии, Февральская революция явилась полной неожиданностью.

Хотя прошло уже несколько дней, как Тифлисский комитет партии меньшевиков получил от председателя меньшевистской фракции Государственной думы Чхеидзе шифрованную телеграмму из Петрограда: «Мтавробадзе скончался, сообщите родным и знакомым», — однако мало кто из собравшихся на митинге в Нахаловке более или менее ясно представлял себе, что происходило в это время в Петрограде, Москве и в других городах России. Тифлисские газеты только пятого марта решились робко заговорить о революции.

…Дул холодный ветер. Корнелий нахлобучил фуражку и направился домой.

Тереза Мхеидзе привезла в 1910 году своего сына в Тифлис. С вокзала ехали на извозчике. По дороге двенадцатилетний Корнелий то и дело испуганно вскакивал.

— Мама, пусть кучер свернет, а то трамвай на нас наедет…

— Не бойся, дурачок, не наедет, — успокаивала Тереза сына. — На то и городовые на улицах, чтобы порядок был.

Тереза остановилась у своей сестры Елены, бывшей замужем за Дата Микеладзе, преподавателем одной из тифлисских гимназий.

Дата устроил племянника в гимназию. Тереза всплакнула по «последнему птенцу, улетевшему из родного гнезда», и возвратилась в свое имение…

Несмотря на то, что в то время Терезе было уже за пятьдесят, она все еще сохранила свою привлекательность: у нее была стройная фигура, живые черные глаза и тонкие брови, а нос с легкой горбинкой свидетельствовал о твердом, решительном характере. Тереза получила воспитание в Тифлисском заведении святой Нины. Родители — Арчил и Дареджан Мдивани — не дали дочери засидеться в невестах. Почти со школьной скамьи она была выдана замуж за врача Георгия Мхеидзе, человека своевольного, очень вспыльчивого, заядлого охотника и кутилу. Семье своей он уделял мало и внимания, и времени, и денег. Жить в большом городе становилось все труднее, и в 1909 году Тереза решила переселиться с детьми в родовое имение мужа, примыкавшее к местечку Карисмерети.

Смерть мужа — он умер от сыпного тифа — почти не отразилась на жизни Терезы: и ведение хозяйства и воспитание детей со времени переезда в деревню лежали на ней.

Семья Мхеидзе была многодетной. Старший сын, Евгений, окончивший с отличием медицинский факультет Московского университета, был оставлен ассистентом. Второй сын, Степан, оканчивал филологический факультет. Третий, Шалва, участвовавший в революционном движении, погиб в 1906 году. Две дочери умерли еще детьми. Корнелий, самый младший, был любимцем и баловнем матери. Терезе нелегко было расстаться с ним, но бездетная Елена упросила сестру привезти сына к ней а Тифлис, пообещав определить его в гимназию.

Корнелий причинял супругам Микеладзе немало забот. Елена и ее муж вложили в его воспитание все свои знания и любовь, всячески поощряли его увлечение спортом.

Еще гимназистом Корнелий после обеда укладывал в чемоданчик гимнастический костюм и отправлялся в первую мужскую гимназию, в здании которой помещалось тогда спортивное общество «Сокол». Занятиями в этом обществе руководили чехи, во главе с председателем общества Лукешом — пожилым, крепко скроенным человеком.

Елене не пришлось довести до конца воспитание племянника. Муж ее через несколько лет был назначен инспектором одной из бакинских гимназий, и они переехали в Баку.

Корнелий остался в Тифлисе. Он жил в маленькой комнате, отведенной ему теткой. Комната эта раньше принадлежала соседям — семье адвоката Эстатэ Макашвили, жена которого Вардо была близкой подругой Елены. Она согласилась взять Корнелия на полный пансион.

Но Корнелию, росшему в деревне, среди простых крестьянских детей, было не по себе на новой квартире. Он никак не мог привыкнуть к ханжеству, лицемерию, чванливости, к обветшалым традициям, царившим в доме князя Макашвили, и его тянуло к простым людям.

В подвале того дома, где жил адвокат Макашвили, ютилась прачка Маринэ со своим единственным сыном Пето. Маринэ рано овдовела, старшие ее дети умерли еще в детстве. Несмотря на беспросветную нужду, она отдала сына в гимназию. Это был худой, высокий, скуластый, с раскосыми глазами, похожий на монгола, мальчик. У него обнаружились большие способности к математике, которая никак не давалась Корнелию, и поэтому Пето стал его репетитором. Пето и Корнелий вместе учились в гимназии и скоро подружились. Приготовив уроки, Корнелий приглашал Пето в кино и театр, а в воскресные дни они вместе со своими товарищами устраивали экскурсии в окрестности города — в ботанический сад, на фуникулер, озеро Лиси, Цхнети, Коджори и Мцхета…

Маринэ полюбила Корнелия, как родного сына. Он ежедневно приходил к Пето.

Здесь в доме Маринэ часто бывали также два гимназических товарища Пето, которые учились в старшем классе. Это неразлучные друзья — худой как щепка юноша с серо-голубыми глазами, Вано Махатадзе, и высокий, широкоплечий спортсмен Мито Чикваидзе.

Вано был сыном наборщика Батломе Махатадзе. Еще в молодости Батломе оторвало машиной два пальца, и ему приходилось набирать текст изуродованной рукой. Нелегкое детство прожил Вано. Скудного заработка отца не хватало на жизнь, и нужда глядела из всех углов комнаты с низким, закоптелым потолком и маленьким окном. Из шестерых детей Батломе три девочки умерли от туберкулеза.

Вано рано пристрастился к чтению. Книги давали любознательному и не по летам развитому мальчику типографские приятели отца. В книгах Вано жадно искал ответа на мучившие его вопросы: как уничтожить несправедливость на земле, как облегчить жизнь рабочим?

Ответы на эти вопросы помогал ему находить и корректор Сандро Карели, познакомивший его с одним рабочим-подпольщиком.

С той поры судьба пятнадцатилетнего Вано была решена: через несколько месяцев, выполнив ряд поручений подпольного комитета большевиков, он весь отдался революционной работе.

Жить становилось все труднее. Вано пришлось поступить в духовой оркестр, чтобы хоть немного помочь семье. В свободное время он занимался и поступил в пятый класс той же гимназии, в которой учились Корнелий и Пето.

Мито Чикваидзе был сыном слесаря главных мастерских вагоноремонтного завода.

Кроме Вано, Мито и Корнелия на квартире Пето собирались еще деревенские товарищи Корнелия — Григорий Цагуришвили, Бидзина Шарабидзе и Леван Коридзе. Левам и Вано хорошо знали друг друга. Вано считал Левана самым знающим из молодых марксистов. Под влиянием Вано подпольная группа решила вести революционную работу среди войсковых частей. С тех пор между Вано и Леваном установилась тесная дружба. Но когда грянула мировая война, Леван начал постепенно отходить от интернационалистов и сближаться с меньшевиками. Поэтому каждая встреча и полемика Вано с Леваном заканчивалась ссорой. Ссоры эти затевались большей частью на квартире Пето, свидетелями их бывали Мито Чикваидзе, Григол Цагуришвили, Бидзина Шарабидзе и Корнелий Мхеидзе. Леван Коридзе считал себя знатоком экономического учения Карла Маркса. Поэтому он во время спора с Вано сыпал цитатами из «Наемного труда и капитала», «Ренты и прибавочной стоимости». Леван принимался объяснять формулы, цепляясь за экономистов всего мира. По его суждениям, осуществление социализма представлялось проблематичным.

— Твои рассуждения, — замечал ему Вано, — весьма туманны и непонятны. К тому же они носят враждебный характер по отношению к социализму.

— По-моему, — едко возражал ему Леван, — надо хорошо знать то учение, которому следуешь. Если ты марксист, то учение Маркса, в особенности же его экономическое учение, следует знать в оригинале, а не по брошюрам, не по элементарному хрестоматийному курсу.

— Я не очень-то большого мнения о своих познаниях, но позволительно спросить: кто из нас понимает правильно учение Маркса — я или ты? — начинал злиться Вано. На его длинной, тонкой шее быстро пульсировала артерия, серо-голубые глаза лихорадочно горели. — Ты в плену у Каутского, Плеханова, Жордания, — продолжал Вано, — твое понимание теории Маркса отдает ревизионизмом. Вместо революционной теории Маркса ты принимаешь за фетиш сухую догму, позабыв при этом, что говорили Маркс и Энгельс о своем учении. Они говорили, что теория не догма, а руководство к действию. Не мешало бы тебе хорошенько поучиться у Ленина, который, сорвав маску с империализма и капитализма, стал сейчас самым нужным, самым любимым человеком для рабочего класса.

— Захватом политической власти не решается проблема осуществления социализма.

— Ты, Леванчик мой, заделался неисправимым оппортунистом, отъявленным меньшевиком, — с издевкой в голосе говорил Вано.

Из этих политических споров и дискуссий мало что становилось понятным Корнелию. Желая скрыть свою политическую неграмотность, он не решался вступать в спор и слушал молча, лишь изредка прибегая к шуткам: копировал меньшевистских лидеров, подражал их голосам, манерам, походке и, чтобы позлить Левана, брал похожую на пистолет зажигалку, прицеливался в незримых врагов и тут же пристреливал их. Такими шутками ему часто удавалось примирить друзей. Эти споры гимназических товарищей о политике не проходили зря. Они оставляли глубокий след в душе Корнелия и способствовали пробуждению его политического сознания.

Вано Махатадзе, Пето Натошвили, Мито Чикваидзе, Григория Цагуришвили, Бидзина Шарабидзе и Корнелия Мхеидзе называли неразлучными друзьями. Первая тройка жила политикой, вторая увлекалась искусством и литературой.

Григорий учился в грузинской гимназии. Он писал стихи и с пятого класса печатался уже в журналах и газетах, Бидзина был сведущ в литературе, неплохо рисовал, лепил и услаждал слух своих друзей бархатным баритоном. Корнелий же кроме литературы увлекался еще спортом. Он и Мито Чикваидзе ежедневно с шести до восьми часов ходили в спортивный зал — работать на снарядах. Григорий, Бидзина и Корнелий основали литературный кружок, в котором разбирали произведения грузинских, русских, европейских писателей, спорили. В этих спорах охотно принимали участие Вано, Мито и Пето.

Стихи Григория Цагуришвили вскоре стали все чаще и чаще появляться в газетах и журналах. Из-за них он совсем забросил занятия, неделями не появлялся в гимназии и в конце концов был исключен из восьмого класса. Правда, ему удалось упросить преподавателей условно выставить отметки за год и допустить его к экзаменам. На подготовку к каждому предмету давалось не более четырех-пяти дней. Тем не менее Григорий сумел так сдать экзамены, что в аттестате у него была только одна тройка, по трем предметам — четверки, а по остальным — пятерки.

Григорий происходил из бедной крестьянской семьи. Мать он потерял рано, а вскоре после этого ослеп отец. Сестра Григория вышла замуж, жила далеко и изредка присылала ему деньги. Григория постоянно угнетала какая-то тоска, он стал пить. Но причину этой тоски никто из окружающих не знал.

Не имея квартиры, он ночевал то в городских садах, то у каких-нибудь сердобольных людей, а иногда даже на кладбище. Узнав об этом, Корнелий Мхеидзе предложил ему жить вместе. С этого дня комната Корнелия превратилась во что-то невообразимое: на полу постоянно валялись обрывки газет, окурки, постель обычно оставалась неубранной, на столе в одну кучу были свалены книги, тетради, хлеб, колбаса, консервные банки, тут же стояли порожние бутылки. Весь этот поэтический беспорядок как бы отражал беспокойную, мятущуюся душу Григория.

Однажды ученик духовной семинарии Леван Коридзе одолжил ему библию. Григорий вычитал в ней интересный сюжет и тут же, в присутствии товарищей, начал писать поэму, озаглавленную «Галаатида». Предводитель израильского войска Иеффай, рассказывалось в поэме, возвращается с поля битвы. По обету, данному им Иегове, он должен принести в жертву того, кто первым встретит его у ворот родного города. Первой его приветствовала любимая дочь Галаатида. Узнав об обете отца, она безропотно идет на смерть.

Вскоре Григорий прочел поэму друзьям. Они пришли от нее в восторг. Но им не было известно, что героиню этого библейского рассказа уже воспел в одной из своих еврейских мелодий Байрон.

Под влиянием Григория Цагуришвили Корнелий начал писать стихи и небольшие рассказы, но никому их не показывал.

До седьмого класса Пето учился с Корнелием, а затем он был схвачен полицией как подпольщик и «забрит» в солдаты. Вскоре его приняли в военное училище, и в 1917 году, перед самой Февральской революцией, он был произведен в офицеры. В 1916 году Вано тоже был призван в армию. Окончив военное училище в Петрограде, он попал на Западный фронт.

Было воскресенье. На столе шумел ярко начищенный самовар. Вардо разливала чай. Эстатэ только что позавтракал и, взявшись за газеты, заговорил о событиях в Петрограде. Вардо с удовольствием слушала супруга, который и сам был в восторге от собственного красноречия. Анализируя ход революции, он обращался к историческим параллелям.

Просмотрев газеты, Эстатэ встал и, насвистывая «Марсельезу», ушел в кабинет, где зарылся в запутанное дело какого-то убийцы.

Дочь Макашвили, Нино, собиралась на урок в консерваторию. Няня Саломэ заботливо поправила на ней платье, поцеловала ее. Взяв папку с нотами, Нино подошла к комнате Корнелия и постучала в дверь.

— Да, да, войдите! — послышался голос оттуда.

Дверь приоткрылась.

Стоя перед зеркалом, Корнелий мучился с завязыванием галстука, к которому никак не мог привыкнуть.

— Как вы возитесь… — протянула Нино.

Корнелий обернулся.

— Возитесь?.. — повторил он, улыбнувшись. — Интересно знать, как возились бы вы на моем месте?..

— Бедняжка, как это трудно! — засмеялась Нино и, подойдя к нему, ловко завязала узел.

— Ну конечно, — промолвил Корнелий, — чужой галстук завязать легче.

С улицы донеслись звуки духового оркестра. Нино и Корнелий выбежали в гостиную и стали у окна. По улице шли войска…

ПЛОЩАДЬ И ДВОРЕЦ

Во дворце, у большого окна, стояли наместник Кавказа великий князь Николай Николаевич Романов и главнокомандующий Кавказской армией генерал Пржевальский.

Николай Николаевич был сильно взволнован.

— Опять горланят революционные песни, — уныло промолвил он.

— Ваше императорское высочество, это не революционная песня, — осторожно заметил Пржевальский.

Мимо дворца проходил Нижегородский кавалерийский полк. Наместник оперся руками о подоконник и приник ухом к задернутой шторе. Потом приподнял драпировку, неловко ткнув при этом ногой в начищенный до блеска сапог Пржевальского.

Генерал искоса взглянул на великого князя. Тот отошел от окна и уставился взглядом в люстру. Подбородок, обросший жидкой седой бородой, отвис, придавая длинному, сухому лицу брезгливое выражение.

Но вдруг глаза великого князя оживились, он даже улыбнулся: кавалеристы запели солдатскую песню.

— Верно, они поют старую песню, — проговорил он, успокоившись. — Теперь как никогда, — обратился он к Пржевальскому, — нужно действовать осторожно.

— Но ведь это, ваше императорское высочество, революция, да еще во время войны! — сокрушался Пржевальский.

— Боже мой, боже мой! Что они там натворили?! — рвал и метал наместник, шагая, точно аист, по белому залу. — Россия погибнет, если мы сейчас же с помощью умеренных элементов не введем революцию в должное русло, не возьмем власть в свои руки.

Пржевальский взмолился:

— Ваше императорское высочество, пока мы на Кавказе, прошу вас, не снимайте с себя заботы об этой части Российской империи!

— Кавказ сейчас — вопрос второстепенный. Главное — центр России и Западный фронт.

Правильно учитывая со своей точки зрения обстановку, Николай Николаевич решил договориться с местными общественными деятелями. Он пригласил во дворец лидеров партии меньшевиков — Ноя Жордания и Ноя Рамишвили, экзарха Грузии Леонида, городского голову Хатисова, представителей различных организаций и печати.

— Я получил телеграмму от председателя Государственной думы Родзянко, — дипломатично заявил он. — Он сообщает, что в Петрограде власть окончательно перешла в руки Временного правительства. Что касается меня, то я окажу полное содействие общественным деятелям Кавказа. Указ об освобождении политических заключенных подписан. Будут смягчены цензурные условия… Но в то же время прошу вас помочь мне в поддержании порядка.

Жордания и Рамишвили удивленно слушали либеральную речь дяди царя, свергнутого с трона. Их лица выражали готовность идти навстречу пожеланиям наместника. Заметив это, Николай Николаевич решил окончательно расположить их к себе.

— Я назначен Временным правительством на пост верховного главнокомандующего, — продолжал он не без волнения, — но в ближайшие два-три дня не смогу выехать из Тифлиса, так как мне необходимо уладить здесь вопрос о власти. Я очень заинтересован в исходе войны. Мы должны кончить ее победой. Полагаю, что и вы этого хотите. Что же касается будущего государственного устройства, то этот вопрос разрешит Учредительное собрание, где, надеюсь, и мне, как одному из граждан России, будет предоставлено подобающее место. Вообще должен вам заявить, господа, что я очень доволен Кавказом, так как здесь нигде не было беспорядков. Столь отрадное явление следует объяснить тем, что социал-демократия, пользующаяся большим влиянием на Кавказе, является сторонницей порядка. Я надеюсь, что такое положение сохранится здесь и на будущее время.

Представители социал-демократии поспешили заверить наместника, что они приложат все усилия, чтобы не позволить восторжествовать анархии.

Городской голова Хатисов сообщил, что для сохранения порядка населению запрещено проводить на улицах и площадях манифестации, что штат чиновников сохранен в старом составе, что городовым выданы нарукавные повязки с надписью: «Городская милиция».

Таким образом, стараниями буржуазии и усердием меньшевистских, а вместе с ними дашнакских и мусаватских лидеров в Закавказье после Февральской революции был сохранен в неприкосновенности старый чиновничий аппарат. Наместник спокойно пребывал в своем дворце, принимал генерала Пржевальского, выслушивал его доклады и, возможно, тешил себя надеждой, что сама судьба пробивает ему дорогу к трону…

Временному правительству в тот же день было сообщено:

…Эскадроны поравнялись с окнами дворца. Продолжать беседу стало невозможно. Впереди каждого эскадрона — песенники. Кони шли резвой рысью. Всадники, взявшись за руки, ехали, стоя на седлах, с пением, свистом, гиканьем.

Время шло. Буря событий рушила основы порядка, установленного в Закавказье наместником и представителями Временного правительства.

В Тифлисе скопилось большое количество войск. Резервы, направлявшиеся на фронт, и части, возвращавшиеся с фронта, — все перемешалось. Улицы, сады и площади пестрели серыми солдатскими шинелями.

Был холодный весенний вечер. У дворца собралось много солдат. «Опять митинг», — подумал проходивший по проспекту Корнелий. В те дни митинги возникали на каждом шагу. Он подошел поближе. У подъезда стоял большой легковой автомобиль. Вскоре из дворца вышел наместник. Назначенный Временным правительством верховным главнокомандующим, он уезжал в Россию. На нем была стального цвета шинель, на плечах красный башлык. Солдаты окружили машину.

— Скажите им что-нибудь на прощание, — шепнул наместнику генерал Пржевальский.

Николай Николаевич поднялся в автомобиле во весь свой гигантский рост, снял дрожащей рукой серую папаху, откашлялся и заговорил хриплым голосом:

— Солдаты! Дисциплина и порядок — залог нашей победы. Особенно это важно здесь, на Кавказе, так как Кавказ — театр военных действий. Я убежден, что успешно начатое нашими войсками наступление в Персии закончится блестящей победой!

Переполненная людьми площадь перед дворцом походила на волнующееся море. Задние ряды напирали на передние. Людские волны грозили захлестнуть, словно утлое суденышко, автомобиль наместника. Солдаты, стоявшие близко к машине, упирались в нее руками.

Когда волнение стихло, великий князь продолжал:

— Солдаты! Среди вас шныряют провокаторы, они подбивают честных воинов бросить фронт и отдать родину на растерзание врагу. Не верьте этим людям, это вражеские агенты и шпионы, это изменники родины.

Из толпы послышались возгласы:

— Нет, они не вражеские агенты!

— Они не изменники!

Отдельные выкрики слились в грозный гул. Великий князь нервничал, голос его срывался, но он старался сохранить уверенный тон своей речи.

— Солдаты революции! Не забывайте ни на минуту, что прекратить войну — значит признать себя побежденными, опозорить, погубить Россию. Жестокий враг обратит наши города и села в пепел, разорит ваши очаги, превратит вас в рабов. Вы должны с полным спокойствием относиться к происходящим сейчас событиям. Учредительное собрание, избранное народом, решит вопрос о власти. Твердо надейтесь и верьте, что Россию ждет великое будущее. Мы победим!

Из толпы раздались громкие, четкие возгласы:

— Кто это «мы»?.. Обойдемся без вас!.. Народ и революционная армия — вот кто защитит Россию!

— Долой палачей народа! Будет вам царствовать!

Наместник понял, что речь не достигла цели. Почва уходила у него из-под ног. Он видел перед собой только озлобленные лица, слышал угрозы и грубую брань.

Чтобы лучше видеть, что происходит, Корнелий ухватился за дерево и взобрался на площадку перед дворцом. Теперь он был совсем близко от наместника, который стоял в автомобиле бледный, с застывшим в глазах испугом.

Солдаты напирали на машину. Один из них схватил наместника за полу шинели. Тогда он поспешил сесть. Рядом с ним заняли места Пржевальский и начальник штаба Кавказского фронта генерал Лебединский. Прорвав кольцо солдат, машина помчалась, провожаемая руганью и свистом.

Солдаты долго еще не расходились. Разбившись на группы, они стояли перед дворцом и горячо спорили.

«Как быстро все переменилось! — думал Корнелий. — Много ли времени прошло с тех пор, как Тифлис торжественно встречал нового наместника, а сегодня…»

Корнелию припомнилась картина недавней встречи великого князя.

Весь город принял праздничный вид. Окна и балконы украсились флагами, коврами, цветами, гирляндами зелени. На пути от вокзала до дворца высились триумфальные арки с надписью: «Добро пожаловать!». Шпалерами выстроились войска, учащиеся, чиновники, граждане. Преподаватели гимназии стояли со своими классами в мундирах, украшенных орденами, при шпагах, взволнованно оправляя руками в белых перчатках черные бархатные треуголки.

По сигналу ряды выровнялись. Оркестр заиграл «Боже, царя храни». Галопом проскакал эскорт — казачья сотня в красных черкесках. За нею, в сопровождении свиты, на сером арабском жеребце, в серой черкеске, следовал сам Николай Николаевич Романов. Гремели оркестры. Перекатывалось мощное «ура».

Тонконогий жеребец под наместником шел приплясывая, испуганно косил на толпу огненным глазом, раздувал розовые ноздри. Долговязый всадник, почти касавшийся ногами земли, представлял зрелище, подобное Дон-Кихоту на Росинанте.

Прибыв во дворец, наместник в сопровождении членов своей семьи и свиты сейчас же вышел на балкон. Там же находились предводители дворянства, городской голова, представители местной власти.

Перед балконом играли зурначи. Тифлисские купцы, почетные граждане, ремесленники, явившиеся с цеховыми знаменами, встречали великого князя хлебом-солью. Мелкие торговцы — кинто — поднесли ему табахи — большие деревянные блюда со свежей рыбой и вином, красиво украшенные зеленью.

Провозгласили тост за здоровье наместника. Великий князь принял рог из рук цехового старшины и, залпом опорожнив его, крикнул: «Да здравствует Грузия!» Грянули аплодисменты. Раздались приветственные возгласы. Снова заиграла зурна.

Вечером в честь великого князя попечитель учебного округа устроил шествие учащихся с факелами. Всюду в садах и на главных улицах играла музыка. С гор, окружающих Тифлис, гремели орудийные залпы. Вспыхивали разноцветные огни фейерверка, в небо взлетали ракеты. А во дворце шел пир. Грузинские князья состязались с армянскими купцами и фабрикантами в краснобайстве, лести и низкопоклонстве. Но, в противоположность прежнему наместнику, графу Воронцову-Дашкову, заигрывавшему с армянской знатью, новый наместник явно благоволил к знати грузинской.

Вскоре, по предложению великого князя, был сформирован Грузинский кавалерийский полк. Корнелий помнил, как экзарх Грузии благословлял воинов этого полка в ограде военного собора. Наместник обратился к офицерам и солдатам с речью, в которой восхвалял их воинскую доблесть, и вручил полку знамя царя Ираклия, взятое из музея.

Чего только не говорили тогда о новом наместнике — человеке в действительности ограниченном и себялюбивом, честолюбивом и крайне жестоком. В устах салонных кумушек он выглядел чуть ли не революционером. С его именем связывали известное широковещательное «воззвание к полякам», хотя его состряпало министерство иностранных дел во главе с Сазоновым. Великого князя называли главой заговора против Николая II, утверждали, что если бы царь не освободил его от поста главнокомандующего, тот освободил бы своего племянника от трона. Недаром царица настаивала на ссылке Николая Николаевича не то в одно из его поместий, не то в Сибирь и, только боясь политического скандала, согласилась послать его на Кавказ… Грузинские князья и высшее дворянство связывали назначение великого князя наместником Кавказа с ожиданием акта о Грузии, подобного «воззванию к полякам».

— Да, да, — уверяли скептиков пылкие поклонники нового наместника, — этого требует высшая политика. Великий князь сделает это хотя бы потому, что его кровный враг — царица — ненавидит Грузию и грузин.

Все это было год тому назад. А сегодня охваченный страхом наместник спешил на вокзал, провожаемый гиканьем, улюлюканьем и бранью солдат.

— Вот какие повороты случаются в истории! — воскликнул Корнелий, увидев своего товарища Джвебе Микеладзе.

Солдаты все еще толпились перед дворцом. А в это время великий князь уже садился в специальный поезд, в который заблаговременно были погружены секретные документы и ценности, вывезенные из дворца.

Стоявший в группе солдат молодой человек в военной форме возмущенно говорил:

— Ишь ты как раздобрился на прощание наш царственный правитель! Точно не с его помощью царь чинил кровавые расправы над народом. А теперь и он за Учредительное собрание, за народ. Быстро обрядился волк в овечью шкуру.

— А ты, товарищ, — заметил кто-то рядом, — поосторожней выражайся… Ты думаешь — свобода слова, а тебя подслушивают свободно, кому велено начальством…

— Ничего, скоро и до новых следопытов доберемся! — возразил молодой человек.

— Какие события, какие события! — снова обратился Корнелий к Джвебе. — Но разве разберешься в этой стихии?

— А ты приходи к нам в кружок, авось там помогут разобраться.

ПЕРВЫЕ ШАГИ

В начале лета Корнелий надел студенческую фуражку, о которой так давно мечтал. Как-то вечером он пошел в студенческий кружок, собиравшийся у Джвебе Микеладзе на Коргановской улице.

Занимались в просторной гостиной. Эту комнату предоставил студентам отец Джвебе, врач и видный общественный деятель.

В накуренной комнате сидело человек двадцать студентов и несколько гимназистов. Увидев своих друзей — Григория Цагуришвили, Петре Цхомелидзе и Джвебе, Корнелий подсел к ним.

Руководитель кружка Геннадий Кадагишвили, человек лет двадцати восьми, со светло-карими глазами, задумчиво глядевшими из-под очков, сидел за столом рядом с худым чернобородым Еремо Годебанидзе. Оба они, старые студенты, недавно приехавшие из России, считались публицистами, подававшими большие надежды.

Кадагишвили проводил беседу о социальном и экономическом неравенстве людей. Осуждая угнетение сильными слабых, он, словно пастырь, цитировал из священного писания: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царство божье».

Беседы Геннадия Кадагишвили производили на слушателей сильное впечатление. Когда же этот человек начинал говорить о судьбах Грузии, то дрожащий низкий голос его звучал, точно бас протодьякона, читающего ектенью.

Сидя рядом с Корнелием, Джвебе шептал:

— Как хорошо он говорит!

— Никто не сравнится с ним в красноречии. Ручьем льются слова, как у святого отца Эквтиме Мтацминдского! — заметил Григорий Цагуришвили.

Корнелий, погруженный в собственные мысли, не слышал, казалось, этих замечаний. Ораторское многословие руководителей кружка социал-федералистов не давало ответов на волновавшие его вопросы…

Вскоре кружок Кадагишвили так разросся, что гостиная Микеладзе уже не вмещала всех его участников.

Корнелий Мхеидзе, Джвебе Микеладзе, Петре Цхомелидзе, Григорий Цагуришвили и Сандро Хотивари еще гимназистами часто собирались здесь, на Коргановской улице, у подпорной каменной стены, высившейся над Дровяной площадью. Отсюда они взбирались на крышу дома и любовались видом на город. Здесь, в укромном местечке, можно было посидеть, покурить, поделиться с приятелем сокровенными мыслями. Здесь, уже окончив гимназию, друзья решали, чем им заняться в будущем, а иногда с присущей молодости горячностью толковали о политике, обсуждали мировые проблемы.

В одном из журналов только что было напечатано стихотворение Цагуришвили, посвященное памяти матери, которую он любил до самозабвения и портрет которой, как талисман, носил на груди.

Каменная стена на Коргановской улице стала любимым местом Григория, «курганом», где он предавался своим грустным размышлениям. На этой улице жили также его и Корнелия товарищи — Петре Цхомелидзе, Сандро Хотивари и сын адвоката Петя Тарасов. По вечерам здесь любили прогуливаться девицы легкого поведения. Григорий посвятил им полное отчаяния и безнадежности стихотворение «Проститутка», в котором кающаяся падшая женщина сравнивалась с мадонной.

Упадочнические и пессимистические мотивы стихотворений Григорий заимствовал у декадентов и у поэтов возникшей тогда в Тифлисе литературной группы во главе с литературным критиком и лектором Платоном Могвеладзе. Стихотворение «Проститутка» Могвеладзе очень понравилось, и он написал на него восторженную рецензию.

Григорий был, по существу, весьма нравственным, добрым и даже нежным юношей, но свое истинное лицо он нарочито скрывал под маской напускной грубости и цинизма. Его часто можно было встретить с людьми неблаговидного поведения, бездельниками, со всякими подонками общества, и эти связи создавали ему дурную репутацию. Когда по вечерам ему становилось особенно тоскливо, он взбирался на излюбленную каменную стену, ложился на спину и, глядя в ночное звездное небо, повторял прочитанные когда-то строки: «Там неслышно и незримо возникают миллионы миров». Сидевший тут же Петре Цхомелидзе, увлекавшийся естествознанием, астрономией, говорил Григорию:

— Скорость света — несколько более трехсот тысяч километров в секунду. Спрашивается, за сколько же времени достигнет Земли луч света от самой близкой к нам звезды, находящейся от нее на расстоянии двух биллионов километров? Оказывается, для этого потребуется несколько лет.

Юноши недоуменно взирали на небо, где рождались миллионы миров, поражались безграничности времени и пространства и приходили в отчаяние от своего ничтожества перед вселенной. Они не верили в божественное происхождение мира, но в то же время им не хватало знаний, объясняющих тайну мироздания. Сандро Хотивари мечтал о военной карьере, а Григорий не желал знать ничего, кроме поэзии.

Корнелий проснулся рано. Всю ночь ему снилась родная деревня, сад, двор с большими ореховыми деревьями, липами — милые, незабываемые картины детства!

Солнечные лучи, падая на стену, плели на обоях златотканые узоры, превращая комнату в какой-то сказочный цветник. В открытое окно доносилось щебетание птиц. Веселый гомон в саду и причудливые узоры на стене создавали впечатление чарующей музыки, которую он слышал когда-то давным-давно, когда был еще совсем маленьким. Все это являлось как бы продолжением сна. Корнелию чудилось, что он снова в деревне, что на зеленое, только что прополотое поле брызжет пронизываемый солнечными лучами веселый майский дождь и на фоне туч сверкает радуга. Он долго лежал в сладостном оцепенении. Потом встал и в одной сорочке подошел к окну.

Взору его предстал залитый утренним солнцем город. Пестрели железные и черепичные крыши. Вдали тянулись подернутые голубоватой дымкой горы. Еще дальше, сливаясь с туманом, в неясных очертаниях виднелся Казбек. В безбрежной синеве неба быстро плыли, точно стая лебедей, белые облака. К окну склонялись ветви акаций, отягощенные белыми гроздьями душистых цветов.

Корнелию вспомнился глубоко врезавшийся в душу отрывок из лермонтовского «Мцыри»:

Туман, висевший над горами, стал постепенно рассеиваться, и Казбек, одетый вечными снегами, величаво засиял в лучах утреннего солнца.

При виде этого сурового великана Корнелий вспомнил легенду о гордом, непокорном Прометее, прикованном цепями к скале, и ему стало стыдно своих слезливых чувств.

Умывшись, он вошел в столовую. После чая Корнелий и Нино прошли в его комнату и сели у открытого окна. Нино была в сером платье с черным передником в мелкую складку.

— Вы, должно быть, крепко спали, у вас даже глаза припухли, — сказала девушка.

— Нет, сегодня как раз я долго не мог уснуть… Все думал о матери. Вспомнилось детство… наша деревня, — устало вздохнул Корнелий.

— Ну ничего, не грустите, скоро вы увидите вашу маму…

— Жалко ее, она там, в деревне, совсем одна…

— Да, нелегко ей…

— Мне так живо представляется сейчас наш дом того времени, когда жив еще был отец. Помню двор с фонарем, висевшим на липе. К моим братьям-студентам часто приезжали товарищи. Они пели русские и украинские песни — «Не осенний мелкий дождичек», «Реве та й стогне Дніпр широкий», «Из-за острова на стрежень», «Дубинушку»… Мне с детства запомнились эти песни, но величие и мощь, грусть и печаль, затаенные в них и так глубоко проникающие в душу, я понял гораздо позже. Особенно очаровывал всех своим бархатным баритоном мой брат Шалва. Тогда в нашем доме часто бывал и его друг, анархист Джаяни. С этим Джаяни мои братья замечательно пели «Марсельезу»… Из всех моих братьев Шалва был самым смелым и решительным. Он участвовал в подпольной работе, хранил у себя оружие, бомбы, красное знамя и погиб в борьбе. Его могила в Кутаисе сейчас совсем заброшена, а нужно было бы украсить ее цветами — ведь Шалва до самой последней минуты своей жизни не переставал говорить о близкой победе революции.

— Теперь я понимаю, почему в вашей памяти так запечатлелся его голос, — печально произнесла Нино.

Искреннее сочувствие девушки до глубины души растрогало Корнелия.

В открытое окно, в лазоревых далях, виднелись вершины горных хребтов.

— Не знаю, почему мною всегда овладевает грусть, как только я начинаю смотреть на вершины дальних гор, — тихо произнес Корнелий. — Они меня манят какой-то таинственностью.

Сидя у окна, Корнелий размышлял о своем будущем. Гимназия осталась позади. Он мечтал об университете. Но до поры до времени придется подождать. В Петроград, Москву, Киев или Харьков его ни за что не отпустит сейчас мать, да он и сам не решится пока поехать. Корнелий старался критически оглядеть пройденный им отрезок жизни, осмыслить свое сегодняшнее положение. Он внушил себе, что тоска и одиночество — самые близкие сейчас его спутники.

— Нино, если бы вы знали, как невыносимо тяжко у меня на душе! — патетически воскликнул он. — Помните, у Чавчавадзе:

— Корнелий, вы ошибаетесь…

Девушка сказала это как бы с упреком, глядя в голубую даль. Но Корнелий не ошибся, почувствовав в ее голосе не упрек, а сочувствие. Он с восхищением смотрел на нее, любуясь ее стройной фигурой, тугими черными косами, доходившими до самого пояса. Он ждал, когда она повернется к нему, чтобы сочувствие, послышавшееся в ее голосе, прочесть и в ее глазах.

Нино не заставила себя долго ждать. Точно крыло голубя, коснулась ее рука плеча Корнелия. Он привлек девушку к себе, и губы их слились в робком поцелуе первой любви…

Давнишнее желание Корнелия исполнилось. От тоски, на которую он только что жаловался, не осталось и следа. Схватив фуражку, он быстро вышел на улицу. Шел, высоко подняв голову, улыбаясь, никого не замечая, устремившись всем своим существом куда-то вдаль.

Над городом простерлось голубое небо. Никогда оно еще не было таким чистым и прозрачным, как сегодня. И никогда, казалось ему, не было еще такого ослепительно сияющего утра.

Для Корнелия наступили новые, счастливые дни…

Революция резко изменила привычный ход жизни, но Корнелий и его друзья по гимназии все так же собирались на Коргановской улице, все так же увлекались поэзией, спорили об отвлеченных мировых проблемах…

ИЗМЕНА

Со времени революционных иллюзий весны 1917 года прошло несколько месяцев. Жаркое лето сменилось суровыми осенними днями. Буре событий, разразившейся в эти дни, суждено было потрясти весь мир. В ночь на 25 октября рабочие Петрограда подняли знамя вооруженного восстания. Зимний дворец был взят штурмом. Временное правительство пало. Глава его Керенский бежал за границу. Люди, мнившие себя вождями и гениями, запутавшиеся в неожиданных для них, стремительно мчавшихся событиях, были сметены восставшим народом.

— В России нет такой партии, — говорил незадолго до этого меньшевик Ираклий Церетели, — которая решилась бы взять власть в свои руки.

— Такая партия есть, — ответил Ленин, — это партия большевиков!

И большевики, возглавившие восставший народ, взяли власть в свои руки. В России началась Великая социалистическая революция. На месте рухнувшей империи образовалось первое в мире Советское государство рабочих и крестьян. В истории человечества открылась новая эра.

— Мы идем верной дорогой, — неслись через океаны, пустыни и горы вещие слова Ленина, — на эту дорогу раньше или позже встанут и другие народы.

Но старое яростно отстаивало свое право на жизнь. Контрреволюция упорно собирала силы для борьбы с советской властью. Российская Вандея оказалась неизмеримо грознее Вандеи времен Французской революции XVIII века. Одним из очагов контрреволюции стало и Закавказье, где нашли приют многие сподвижники Керенского, бежавшие из Петрограда и других городов революционной страны.

Закавказье, оторванное от Советской России, направлялось партиями меньшевиков, мусаватистов и дашнаков на путь полного с ней разрыва. Они провозгласили независимость края и образовали вместо Особого Закавказского комитета, связанного своей деятельностью с рухнувшим правительством Керенского, самостоятельную краевую власть — Закавказский комиссариат.

Известно, что грузинские меньшевики ратовали вместе с русскими меньшевиками против самоопределения Польши и Финляндии. Прошло немного времени — и они сами встали на путь явного сепаратизма. Глашатаем его явился созданный, в подражание временам Французской буржуазной революции, Комитет общественной безопасности.

Истинная цель этого политического хода была разоблачена декларацией Краевого комитета партии большевиков:

…Перед дворцом остановился автомобиль. Из него вышли главнокомандующий войсками Кавказского фронта генерал Пржевальский, начальник штаба генерал Лебединский и штабные офицеры.

После отъезда из Тифлиса наместника Пржевальский впервые входил во дворец. У подъезда уже не стояли безмолвными изваяниями казаки в красных черкесках. По лестнице то и дело сновали незнакомые люди с портфелями. «Проходимцы!» — с презрением подумал Пржевальский, входя в белый зал. Здесь в ожидании его собрались члены правительства так называемого Закавказского комиссариата.

Генерал с едва заметной усмешкой окинул взглядом собравшихся и уверенным шагом направился к председателю правительства — Евгению Гегечкори, сидевшему в кресле наместника.

Гегечкори встал. Подойдя к Пржевальскому и сопровождавшим его офицерам, он почтительно пожал им руки.

— Милости просим, — произнес глава комиссариата вкрадчивым голосом, указав генералу, начальнику штаба и офицерам места около себя.

Пржевальский сел. Степенная осанка и изысканные манеры Гегечкори произвели на него благоприятное впечатление.

— Заседание Закавказского комиссариата считаю открытым, — обратился председатель к собравшимся. — На повестке дня один вопрос — предложение командующего турецкой армией на Кавказе Вехиб-паши о заключении перемирия. Прошу обсудить это предложение, с тем чтобы решение Закавказского комиссариата легло в основу дальнейших действий правительства и главнокомандующего войсками Кавказского фронта. Прошу выслушать доклад главнокомандующего.

Пржевальский безнадежно вздохнул, раскрыл портфель, извлек оттуда письмо Вехиб-паши и, протерев очки, стал читать.

В зале наступила настороженная тишина. Все чувствовали ответственность, неловкость положения, созданную начатыми без согласия России сепаратными переговорами с Турцией. Потому-то Гегечкори и предпочитал выслушать первым главнокомандующего.

— Господин генерал, — обратился он к Пржевальскому, стряхивая пепел с папиросы в янтарном мундштуке, — прежде чем приступить к обсуждению вопроса, мы просили бы вас информировать правительство о положении на фронте, поскольку от этого будет зависеть наш ответ Вехиб-паше.

Вежливость и тактичность Гегечкори, превосходное знание им русского языка сгладили на время неприязнь Пржевальского к закавказскому правительству, которое он считал главным виновником всех бед и в тылу и на фронте. Теперь он решил свалить вину за все на «агитаторов».

Его сообщение, сделанное глухим, срывающимся голосом, звучало трагически:

— В воинские части и в тылу и на фронте без конца заявляются какие-то люди, называющие себя представителями рабочей партии. Они дезорганизуют армию, разваливают дисциплину, ведут среди солдат пропаганду против войны, подстрекают их разоружать офицеров, самочинно сниматься с фронта и расходиться по домам. С фронта самовольно уходят целые роты и даже полки. Я должен предупредить, что если этой анархии не будет немедленно же положен конец, то скоро от фронта ничего не останется.

Пржевальский умолчал о том, что он утратил власть над армией, что она перешла, по существу, в руки военно-революционных комитетов, что Краевой совет Кавказской армии призвал к поддержке Ленина и Совета Народных Комиссаров, к революционной дисциплине и принял меры против самовольного ухода полков с фронта. Генерал лгал для того, чтобы запугать закавказское правительство, ускорить заключение перемирия и развязать себе руки для поддержки контрреволюционных сил Северного Кавказа.

В действительности уход войск Кавказского фронта начался после заключения перемирия. Часть из них осталась на Северном Кавказе, где шла борьба против контрреволюционных войск.

Когда генерал умолк, Гегечкори вопросительно взглянул на комиссара внутренних дел Чхенкели, словно спрашивая его: «Как быть? Что предпринять?»

Вместо ответа Чхенкели опустил голову, подперев подбородок набалдашником толстой, тяжелой палки.

Из всех членов Закавказского комиссариата, присутствовавших на заседании, Гегечкори считал наиболее талантливыми политическими деятелями себя и Чхенкели. Поскольку Чхенкели молчал, он решил высказаться первым:

— Мы знаем, генерал, от имени какой рабочей партии действуют в тылу и на фронте эти так называемые делегаты, о которых вы только что говорили. Мы примем самые решительные, самые строгие меры против агитации большевиков. Мы сделаем все, чтобы оздоровить армию. Но для этого нужно время, а его у нас нет — нам необходимо безотлагательно ответить Турции на ее предложение. Конъюнктура, конечно, очень сложная и тяжелая… Прошу высказаться по поводу предложения Вехиб-паши.

Слово взял генерал Лебединский.

— По моему мнению, — заявил он, — мы должны незамедлительно сообщить Турции о нашем согласии заключить перемирие, а затем сделать все зависящее от нас, чтобы затянуть как можно дольше переговоры, выиграть время. Я убежден, что анархия в России скоро прекратится. Подождем до созыва Учредительного собрания, а тогда…

— Мне кажется, — заметил комиссар по делам военного и морского министерства полковник Донской, — что решать такой важный вопрос, как заключение перемирия с Турцией, мы не имеем права без России, без русской демократии…

Чхенкели прервал Донского:

— У нас нет возможности ждать созыва Учредительного собрания в России, ибо это может оказаться делом далекого будущего, а мы должны дать безотлагательный ответ. К тому же Турция обращается не к России, а к нам. Совершенно очевидно, что в настоящее время мы не в состоянии поддерживать связь с Россией. Мы отрезаны от нее. Спрашивается: а как нам быть? Мое мнение таково: по вопросу о заключении перемирия с Турцией надо проконсультироваться с правительством Юга России и тогда уже дать ответ Вехиб-паше.

Спор разгорался. Казалось, что из создавшегося положения не было выхода. С одной стороны, новорожденное закавказское правительство не решалось предпринять самостоятельные шаги без ведома России, а с другой — оно понимало, что ему во что бы то ни стало нужно добиться перемирия с Турцией. Правители Закавказья готовы были идти на любую сделку с кем угодно, лишь бы сохранить в своих руках власть и повернуть оружие в союзе с южнорусской контрреволюцией против Советской России. Они и слушать не хотели тех, кто, мысля трезво, предлагал единственно правильное решение: признать власть Советов, провозгласить советскую власть в Закавказье и совместно с русским народом отстаивать земли Грузии, Армении и Азербайджана от германо-турецких войск. Понадобилось не много времени, чтобы ход событий подтвердил правильность этой точки зрения.

Наконец, после длинных и туманных речей, было решено сообщить Вехиб-паше о согласии немедленно прекратить военные действия и начать переговоры о перемирии. По настоянию Пржевальского, в проект соглашения о перемирии был внесен пункт, по которому Турция обязывалась не производить такой перегруппировки войск, которая могла бы принести ущерб английской армии в Месопотамии.

Однако, приняв решение о мирных переговорах с Турцией, Закавказское правительство все же не решалось их начать. А турки не ждали, они продвигались вперед под тем предлогом, что армяне якобы чинят зверства в мусульманских селах и что Турция должна защитить жизнь и имущество своих единоверцев. В действительности же турецкие войска приступили по заданию германского командования к оккупации Закавказья.

— Сегодня я слышал, что турки подходят к Батуму, Грузия в опасности, — сказал Джвебе Григорию, Сандро и Корнелию, когда они шли на собрание в клуб федералистов.

Клуб помещался в здании бывшей духовной семинарии, и семинарская церковь была превращена в зал для собраний. Перед царскими вратами стоял стол, за которым сидели председательствующий на собрании и еще несколько человек.

Речь держал полковник Осико Ревазишвили — человек небольшого роста, голубоглазый, с длинными рыжими усами. В свое время он окончил военную академию, но, будучи осужденным по какому-то политическому делу, уже давно не служил в армии. Тем не менее полковник был знатоком военного дела, и дневник войны, который он вел в одной из газет, пользовался успехом. В своем дневнике Ревазишвили давал обзор операций на фронтах мировой войны, анализировал отдельные сражения, делал прогнозы будущих боев.

Помимо военного дела он увлекался литературой и написал несколько пьес. Одна из них, пьеса-сказка для детей, шла с успехом в театрах и нравилась старикам — провинциальным патриотам, пожалуй, больше, чем детям.

Сейчас Ревазишвили говорил об опасности, угрожавшей. Грузии и всему Закавказью в результате перехода турецких войск в наступление.

— Заняв Батум, Карс и Ардаган, — делал вывод оратор, — Турция становится хозяином всего Закавказья. Нам необходима быстрая мобилизация, чтобы противопоставить туркам свою собственную хорошо обученную армию. Нам ничего больше не остается, как рассчитывать на свои силы. Родина зовет всех, кто может носить оружие! Все в армию! Все на фронт!

Раздались громкие аплодисменты. Волнение охватило зал. Сандро Хотивари обратился к Джвебе:

— Я завтра же записываюсь добровольцем. А ты?

Джвебе не успел ответить, так как в этот момент начал говорить Еремо Годебанидзе, тот самый чернобородый студент, который вел беседы в кружке на Коргановской улице:

— Соотечественники! Сбылись пророческие слова нашего великого поэта: «Не умерла она, лишь спит и вновь проснется…» Да, воскресла Грузия, воскресла, подобно распятому страстотерпцу Иисусу из Назарета! Свобода, доставшаяся нашей многострадальной родине, ныне в руках ее сынов. И мы не отдадим ее врагу!

Оратор сделал порывистое движение, и прядь черных, как вороново крыло, волос упала ему на лоб. Снял очки. На худощавом лице горели глубоко запавшие глаза. Он замер в напряженной тишине. Простерши руки, Годебанидзе истерично кричал:

— Я вижу, как разверзаются могилы героев Крцаниси, Марабды, Аспиндзы! Я вижу, как восстают тени наших предков! К самоотверженной борьбе за честь и свободу родины зовет нас мужественный подвиг трехсот арагвинцев, телами своими преградивших врагу путь к Тифлису…

Джвебе дрожал от волнения. В душе его не оставалось сомнений, он, как и Хотивари, твердо решил завтра же идти в армию и, если потребуется, пожертвовать жизнью, чтобы спасти родину от турецкого нашествия.

На следующий день добровольцы явились в клуб. Оттуда, в сопровождении офицеров, они направились в артиллерийские казармы. Среди них был и Корнелий Мхеидзе.

САРКОЙЯ

Была дождливая осень 1917 года. На маленькой станции с поезда сошел солдат. Он застегнул шинель, перекинул через плечо винтовку, вещевой мешок и, взяв в руки корзинку, направился через лес к дороге, поднимавшейся на один из холмов.

У берега небольшой быстрой горной речки солдат остановился. Четыре года не видел он родного края — этих гор и лесов. И сейчас все вокруг казалось ему изменившимся. Только маленькая мельница осталась такой же, какой он запомнил ее, уходя на войну. Через речку было переброшено бревно. Перейдя на другой берег, путник зашел на мельницу.

Там в небольшой комнате вокруг огня сидели мельник и его гости — чалвадары, пришедшие из местечка Свири. Они сушили у огня свои промокшие под дождем пачичи и чувяки.

Старый мельник был одет в заплатанную рубаху и брюки, закатанные до колен. На голову вместо башлыка он накинул мешок, мокрый угол которого торчал, словно острие шлема. Усы и бороду старика покрывала мучная пыль, и он походил сейчас на елочного деда-мороза.

Мельник узнал солдата, обнял и поцеловал гостя.

— Так, значит, жив ты, Галактион, жив?! А бедняга Годжаспир, поди, уже раза три тебя оплакивал… Вот-то обрадуешь старика!

Чалвадары тоже приветствовали промокшего под дождем солдата. Сапоги Галактиона были облеплены глиной, с папахи стекала вода. Он расспросил мельника о деревне и, узнав, что его отец, жена и дети здоровы, стряхнул воду с шинели и папахи, подержал руки над огнем, скрутил цигарку и стал собираться идти дальше. Но мельник схватил его за рукав:

— Подожди, Галактион, так не годится. Ведь ты сын моего друга и соседа, столько лет мы не виделись… Теперь ты, слава богу, живым возвратился с этой проклятой войны, и как же это я отпущу тебя без угощения!

Старик засуетился, поспешил к стенному шкафу.

— Не беспокойся, Харитон, — стал уговаривать Галактион хозяина, — не нужно. Успеем еще и посидеть и выпить.

— Нет, дорогой, не такие теперь времена, чтоб люди спокойно да когда захочется могли собираться, сидеть, выпивать и по душам беседовать, — сокрушался мельник, испытующе поглядывая на гостя, рослого, широкоплечего мужчину с крепкой шеей и черными сверкающими глазами.

Мельница сотрясалась от вращения плохо пригнанного колеса и грохота тяжелых жерновов, поднимавших облака мучной пыли. Галактион взял на ладонь теплой муки, попробовал ее и спросил мельника:

— Ну, а тебе, Харитон, что-нибудь остается?..

— Что там остается! — с горечью ответил старик. — Ведь как началась война, так и голод пошел. Нынче в наших краях кукуруза разве только у Отия Мдивани найдется. Эти четыре мешка, что видишь, не мои, а отца Эрастия из Карисмерети, на хранение мне их оставил.

— Совсем не стало кукурузы в Верхней Имеретии, — махнул рукой один из чалвадаров, ездивших в Мингрелию обменивать вино на кукурузу.

Галактиона охватила тревога за свою семью, которую он, уезжая на войну, оставил на попечение старика отца. «Может быть, они с голоду помирают…» — подумал он, прощаясь с мельником и чалвадарами.

— До свидания, Харитон, надо спешить домой.

Харитон и чалвадары вышли проводить Галактиона. Солдат поднял воротник шинели, вскинул винтовку на ремень, прикладом вверх, и зашагал по берегу реки, поросшему ивами. Ветви их свисали над водой, словно распущенные волосы плакальщиц.

— Вот это богатырь! — заметил один из чалвадаров вслед уходившему.

— Да, недаром он сын Годжаспира! — ответил мельник.

Дождь прекратился. На западе небо прояснилось. Темные облака уползали за высокие горы. Галактион шел по Бнелемтскому подъему. Вода, не просачиваясь сквозь глинистую почву, скоплялась в рытвинах и низинах. По тропинке бежал молочно-мутный ручеек. Ноги вязли и скользили в липкой грязи. Идти становилось все труднее. Путник задыхался. Лишения и тяготы войны, раны надломили его здоровье.

Он взглянул на горы. Вспомнил детство. Вон там, на холме, малышом он пас скот Отия Мдивани…

Солдат приближался к родной деревне. Вокруг по склонам гор виднелись виноградники. Возделывание в Саркойе других каких-либо культур представлялось делом трудным. Здесь не было ни орошаемых полей, ни хороших сенокосов. Темневшие на склонах гор небольшие пашни давали жалкие урожаи. Сколько ни трудись, а сыт с них не будешь. Крепкие руки и ноги нужны были крестьянину, чтобы добывать себе пропитание в этих местах. Галактиону вспомнилось, как, обвязавшись веревкой, прикрепив другой ее конец к дереву или к вбитому в землю колу, он обрабатывал свой участок на склоне горы, над глубокой пропастью.

За Аджаметским лесом медленно угасал закат. Поднимаясь по ущелью, поросшему буками и корявыми вязами, Галактион встретил босого старика. С трудом ковыляя и задыхаясь от усталости, он опирался всей тяжестью своего высохшего, сгорбленного тела на посох. Его штаны, рубаха и башлык были цвета красноватой глины. Ноги — тонкие, кривые, как ствол многолетней виноградной лозы. Лицо с седой взлохмаченной бородой и обвисшими усами напоминало кору столетнего дуба, поросшую мхом и лишайниками. За долгие годы, прожитые в здешних местах, старик как бы слился с окружающей его природой и казался сказочным лесным духом.

Остановившись около бука, он приподнял заскорузлыми пальцами башлык, сдвинувшийся на его маленькое, сморщенное лицо, и вдруг заметил солдата. Старик уставился на него выцветшими, воспаленными глазами.

Долго стоял он так, не сводя с незнакомца бессмысленно остановившегося взгляда.

Галактион узнал старика.

— А, дедушка Теоде. Здравствуй!

Старик заморгал глазами, шагнул навстречу солдату, прикрыв глаза ладонью.

— А ты чей же будешь, внучек?..

— Не узнал? Галактион я, сын Годжаспира.

— Сын Годжаспира? Галактион? Боже! — воскликнул старик визгливым и тонким, как у женщины, голоском. Широко раскрыв руки, он обнял и прижал солдата к своей впалой груди. Из его закрытых глаз катились слезы.

Теоде был дедом Раждена Туриашвили, друга Галактиона. Старший брат Раждена совсем недавно умер от тифа, а другой — тридцатишестилетний Прокофий — погиб на войне. Старик принялся причитать:

— Горе мне, несчастному, какого работящего внука я потерял! Теперь семья Прокофия на моей шее, а какая от меня подмога? Сыну моему, Нестору, тоже тяжело приходится, он ведь уже не молодой. Да, всем теперь нелегко, и твоему отцу тоже… — с горечью прошамкал старик.

Галактион подозрительно взглянул на него:

— Уж не случилось ли что-нибудь, дедушка Теоде, в доме у меня?

— Да нет, ничего не случилось… Только в прошлом году Отия Мдивани и твоему отцу и моему Нестору объявил: «Вы, говорит, уже старики, работать без Галактиона и Раждена не можете, я без них не стану давать вам землю в аренду». Ну вот, мой Нестор и твой отец останутся, значит, нынче без кукурузы.

Теоде устал от ходьбы, он побледнел и тяжело дышал. Галактион взглянул в сторону Зедазени. Там, далеко на горе, виднелся каменный двухэтажный дом Отия Мдивани.

— Ну, погоди, Отия! — вырвалось у Галактиона.

Галактион и Теоде подошли к деревне Саркойя. Во дворах никого не было видно. Молчаливо стояли, точно с заплаканными лицами, омытые недавним дождем крестьянские лачуги. Кое-где на кольях, торчавших из плетня, скалили зубы белые лошадиные черепа, отгонявшие, по древнему поверью, смерть от дома. В одном из дворов жалобно выла собака.

— Какую беду хочет накликать она на несчастного Тарасия? — проговорил Теоде. — Хватит и того, что сын у него погиб на войне. — И когда собака завыла снова, неловко, с сердитым криком, швырнул в нее камнем. Собака взвизгнула и убежала.

В соседних дворах поднялся лай. Из домов стали выглядывать крестьяне. Узнав Галактиона, они выбегали на дорогу, обнимали, целовали земляка, благополучно возвратившегося с войны. Толпой провожали его до самого дома.

В деревне все любили Галактиона. Сильный, мужественный, работящий, он слыл в Саркойе верховодом.

Несмотря на усталость, не отставал от толпы и дедушка Теоде.

— Я первый тебя встретил, — говорил старик Галактиону, — и, значит, должен привести тебя к отцу.

Уже смеркалось, когда они подошли к дому Годжаспира.

Теоде распахнул калитку и, вздрагивая от радости, закричал на весь двор:

— Годжаспир! Чем ты меня отблагодаришь?.. Галактиона я тебе привел!

Навстречу сыну вышел, тяжело ступая, седой как лунь старик. За ним следовали старшие сыновья — Севериан и Бичия, их жены и дети.

Галактион оглядел всех и вдруг остановился, прислонившись к плетню. Сердце его тревожно забилось. Среди родных не было матери. «Наверное, — подумал он, — больна, иначе кто раньше нее мог встретить меня?» При виде маленькой кудрявой девчурки, кричавшей звонким голосом: «Папа, папа!», тревога Галактиона на мгновение сменилась радостью. «Должно быть, моя, — решил он, — ведь жена собиралась родить еще тогда, в четырнадцатом году…»

Отец и сын обнялись. Затем Галактион расцеловал братьев, невесток, детей и последней — жену, Асинэ. Босую трехлетнюю девчурку он взял на руки и, лаская, стал внимательно разглядывать. Лицом девочка очень походила на свою бабку. И снова печаль и тревога объяли душу Галактиона. Он опустил девочку на землю и перевел взгляд на отца, стоявшего среди соседей. Рядом с ним все казались маленькими, низкорослыми, а юливший около него Теоде — просто карликом.

— Где же мать? — обращаясь к отцу, вскрикнул побледневший Галактион.

— Мать умерла, — коротко, стараясь скрыть свое стариковское горе, ответил Годжаспир.

Сорвав с головы папаху, Галактион ударил себя по лбу.

— Мама! — простонал он.

Глядя на него, женщины подняли крик:

— Марта! Несчастная Марта!

Деревню, так привыкшую за годы войны к горю, к слезам, вновь огласили вопли.

— Мама! Марта-а-а! — причитала нараспев низким голосом Асинэ.

Задыхаясь от слез, вздрагивал широкими плечами Годжаспир. Пищали дети, словно напуганные непогодой цыплята.

Наконец рыдания стихли. Соседи стали расходиться по домам.

В Саркойе в те времена насчитывалось около ста дворов. Большинство жителей носило фамилию Гелашвили. Это были братья Годжаспира, их дети, внуки. Кроме Гелашвили, здесь проживали еще семьи Туриашвили. После Теоде, Годжаспир был самым старшим, почитаемым и уважаемым человеком в деревне.

Деревушка приютилась на пологом склоне горы. Кое-кто из крестьян обзавелся домами, сколоченными из дубовых досок, но большинство проживали в хижинах со стенами, сплетенными из ивовых прутьев.

Годжаспир и Галактион жили общей семьей. Двор их примыкал к винограднику помещика Отия Мдивани. Виноградник был обнесен живой изгородью из двух рядов колючей акации. Они обрабатывали помещичий виноградник за небольшую долю урожая, а когда Галактион ушел на войну, старику помогали старшие сыновья — Севериан и Бичия.

Еще не так давно вокруг Саркойи был густой дубовый лес. Но за последние годы он сильно поредел. Крестьяне самочинно вырубали лес, чтобы расширить пашни, добыть строительный материал и дрова.

После Февральской революции, когда солдаты стали возвращаться с фронта, усилилась не только порубка леса — среди крестьян все чаще и решительнее стали раздаваться голоса о захвате и разделе помещичьих и казенных угодий.

— Хватит нам поливать своим потом землю, чтобы отдавать урожай кровососам! — говорили крестьяне.

Кое-где уже началась самовольная прирезка помещичьей земли к небольшим крестьянским участкам.

Дом Годжаспира Гелашвили стоял у самой околицы. Теперь сюда почти каждый вечер собирались возвратившиеся с войны солдаты, в том числе и из соседних деревень — Зедазени и Чипикона. В беседах, затягивавшихся далеко за полночь, крестьяне, еще не успевшие снять солдатские шинели, много говорили о событиях в России, ругали злобно помещиков и власть, которой нет никакого дела до народной нужды и горя.

Вокруг пылавшего камина сидели восьмидесятилетний Годжаспир, Галактион, два старших брата Галактиона — Севериан и Бичия — и два его товарища по военной службе — Ражден Туриашвили и Георгий Абесадзе. Здесь же находились жены Севериана и Бичия — Эквиринэ и Ивлитэ — с детьми и жена Галактиона. Устроившийся на маленьком пне у самого огня, Теоде уже успел уснуть от усталости. Спал он сидя, с открытым ртом. Штаны его были закатаны до самых колен, и худые ноги, вымазанные уже подсохшей глиной, казались искусственно приставленными к туловищу.

Пол в избе был земляной. Посреди избы высились два столба с перекладиной, в которую упирались подпорки для крыши. Между столбами — обеденный стол, на столе — глиняный кувшин, миски, стаканы. По одну сторону от занавески, протянутой между столбом и стеной, был угол Галактиона и Асинэ, по другую — стояла окрашенная в красный цвет тахта, на которой спал Годжаспир. В комнате были еще две тахты: на одну из них складывались тюфяки, одеяла и подушки, а другая, открывавшаяся, как сундук, служила для хранения различных вещей.

Один из углов занимал шкафчик для посуды и продуктов, в другом были собраны различных размеров кувшины, оршимо и иглицы для мойки винных чанов. У стены лежали лопаты, мотыги, вилы, косы, топоры, пила и другие инструменты.

Одна дверь вела на передний двор, другая — на задний.

Скот Годжаспира помещался в плетеном хлеву. Туда загонялись на ночь и в непогоду пара быков, корова, бычок и телка. Рядом был построен навес для арбы. Двор замыкали кукурузник, амбар и устроенное под липой марани.

У Годжаспира и его сыновей был общий, не разделенный изгородью двор. Несколько поодаль от дома росли фруктовые деревья — яблони, груши, инжир, гранаты, айва, а перед самым домом — ореховые деревья.

Старый Годжаспир расспрашивал Галактиона о войне и в свою очередь рассказывал о деревенских новостях. На нем была заплатанная чоха, шерстяные штаны, заправленные в носки, стоптанные чусты. Его белая борода доходила почти до самого пояса. Толстую шею бороздили глубокие складки. На красном лице выделялся большой орлиный нос. Из-под нависших, густых бровей виднелись серо-голубые глаза. Он их почти не отрывал от сына, никак не мог наглядеться.

Плохо, как и отец, одеты братья Севериан и Бичия. По всему видно, что жить стало намного труднее. Севериан был старше Галактиона на десять лет, а Бичия — на восемь. За годы войны оба заметно похудели и постарели. Кроме сыновей у Годжаспира и Марты были три дочери. Все они вышли замуж и жили в соседних деревнях.

У бывших солдат, одетых в военные гимнастерки, на поясе висели наганы.

Позже других зашел в избу повидаться с племянником младший брат Годжаспира, Никифор, крестьянин лет шестидесяти, тоже с длинной седой бородой, но ростом несколько ниже своего брата. Увидев спящего на пне деда Теоде, он сокрушенно покачал головой:

— Разбудите его да отведите домой — жалко старика…

— Разве он уйдет теперь? — отозвался внук Теоде, Ражден.

Женщины принесли Галактиону шерстяные носки и чувяки, дали теплой воды, помогли ему умыться. После этого он посадил к себе на колени маленькую Талико и стал ее ласкать. Сбоку к нему прильнула старшая дочурка, восьмилетняя Тамара.

— Ну, Асинэ, лучшего гостя, я думаю, тебе не дождаться, — обратился Годжаспир к невестке, — а потому давай-ка похлопочи насчет ужина.

Худая, с приятным лицом женщина, одетая в пестрое платье, будто только этого и ждала. Поправив платок на голове, она беспомощно заморгала глазами и нерешительно ответила Годжаспиру:

— Будто вы, отец, не знаете, что корову мы давно уже продали, что нет у нас ни сыра, ни мяса, ни кур, ни яиц! Напеку я лепешек из кукурузной муки, подам вам соленых огурцов, фруктов — и вот вам все мои хлопоты и заботы об ужине.

— Боже мой, — вырвалось у жены Севериана, Ивлитэ, — разве такого ужина достоин наш Галактион, которого мы все считали погибшим на фронте?!

— Не бывать этому! — воскликнул Севериан. — Мы устроим Галактиону ужин всем миром…

Севериан, Бичия, Георгий, Ражден, Ивлитэ и Эквиринэ вышли во двор и, собравшись у пустого кукурузника Годжаспира, стали совещаться о том, как бы получше справить ужин по случаю приезда Галактиона. После совещания они разошлись по своим домам.

В деревне раздалось кудахтанье всполошенных кур.

Через некоторое время соседи начали приносить в дом Годжаспира сыр, яйца, кур — кто что мог.

Пока Асинэ и Эквиринэ варили кур и пекли на маленьких кеци завернутые в каштановые листья мчади, Годжаспир попросил Ивлитэ придвинуть к камину табуретку и принести водку, айву и чурчхелы. Когда это было сделано, старик взял громадной рукой пузатый винный стакан, налил в него водки, поднял, посмотрел на свет и, поведя густыми бровями, выпил за благополучное возвращение сына.

Стакан с водкой стал переходить из рук в руки.

— За твое здоровье, Галактион!

— Будь здоров!

— С благополучным возвращением!

Годжаспир вынул из ножен, висевших на поясе, нож и нарезал айву.

Примостившись на корточках у камина, босоногая Тамара поворачивала положенные на угли кукурузные початки. Когда они подрумянились, она выбрала тот, который был получше, стукнула им о землю и, стряхнув золу, поднесла отцу. Галактион с наслаждением вдыхал наполняющий комнату аромат молодой кукурузы, айвы и водки. Опорожнив поднесенный ему стакан, он сразу повеселел и, крякнув, обтер широкой ладонью замоченные водкой черные усы.

Говор и громкий смех разбудили Теоде.

— Годжаспир, — проворчал он, — дай и мне водки. Я тоже хочу выпить за здоровье твоего сына.

Выпил и поморщился.

— Э-э, постарел ты, Теоде! — улыбнувшись, сказал Галактион.

Теоде безнадежно махнул костлявой рукой.

— А ты что ж думал… Пора уже и мне на отдых. Вон погляди-ка, — прошамкал он и открыл беззубый рот.

— Ничего, Теоде, скучать не будешь, и я собираюсь в те края, — утешил старика Годжаспир и выпил за здоровье Георгия Абесадзе.

Галактион бросил взгляд на отца: он и впрямь тоже очень постарел…

В это время Асинэ открыла дверь, и в комнату ворвался холодный ветер. Он уже начинал завывать в щелях между досками, из которых была сложена изба. Галактион по-хозяйски оглядел стены, затем обветшалую кровлю из драни, сквозь, которую кое-где проглядывало звездное небо.

— Если сейчас не починить, — заметил он, — дожди нас изведут, холодно зимой будет…

— Позамерзаем, если так все останется, — подтвердила Асинэ и, взяв сито, стала просеивать муку.

— С ноября бесы нагонят непогоду, — пробормотал Теоде.

Годжаспир, прислушивавшийся к разговору сына и невестки, хранил молчание. Разглаживая бороду, он, казалось, думал: «Знаю, что все это так, но что поделаешь…»

Спохватившись, как бы отец не подумал, что его осуждают за бесхозяйственность, Галактион поспешил заговорить о другом.

— Скажи, дедушка, — с улыбкой обратился он к Теоде, — ты бесов-то когда-нибудь видел?

— Конечно, и не раз, — нисколько не смутившись, ответил тот.

— Интересно, какие они?

— Маленькие, но страшные!..

Тамара, прижавшись к отцу, боязливо насторожилась.

— Морды у них, — продолжал Теоде, — как у свиней, космы рыжие, заплетенные, ногти же во какие длинные… и приходят они вместе с непогодой… со снегом… Как начнут завывать — и в трубах, и в щелях…

— Да это ветер воет, а ты думаешь, что бесы, — заметил Галактион.

— Как это — думаю! Вот через месяц они уже прискачут, тогда сам увидишь.

— Да брось ты! — захохотал Георгий Абесадзе.

Годжаспир улыбнулся.

— Я, правду сказать, их не видел, но люди говорят…

— Вот то-то же, люди говорят! — воскликнул Теоде. — Да сколько раз идешь, бывало, по деревне, глянешь, а он, проклятый, на плетне, на самом колу, сидит и скребет когтями тыкву. А в Аджаметском лесу целые стада их, — воют, гикают, да еще волосатыми руками в ладоши прихлопывают, бесовский шабаш свой справляют… — рассказывал с увлечением старик, сам походивший на старого беса, сидящего на пне.

— Они у меня в прошлом году все фрукты и весь виноград на чердаке перепортили, — заметил Никифор.

— Я из-за этой нечисти чуть было вместе с лошадью в пропасть не угодил, — вмешался в разговор Бичия. — Еду как-то ночью в горах — вдруг конь мой как фыркнет, да как шарахнется в сторону…

— Пусть вам бог столько здоровья даст, сколько вы здесь выдумками всякими занимаетесь, — прервал их Ражден Туриашвили.

— Нам-то бог здоровья даст, а вот ты, безбожник, ничего от него не жди. Да, не смей ждать! — напустился на внука Теоде, ерзая на пне и тряся своей маленькой головой.

— Эх, дедушка Теоде, хорошо, что бога больше нет, раздолье теперь всем! — вмешался в спор Галактион.

Но старик, окончательно вышедший из себя, не дал ему говорить:

— Бога, говоришь, нет?! Это ты что же, за моим внуком-дураком пошел?! Вот потому-то и жизнь такая стала, что бога вы все хулите, святых не признаете, от креста отказались… Значит, и ты к бунтовщикам, к язычникам переметнулся?

— А что они, эти бунтовщики, дадут? — стал на сторону Теоде и Никифор. — Голод, нужду? Нет, видать, некому вступиться за нас, облегчить нашу жизнь…

— Где уж там, кто поможет, кто облегчит? — нараспев протянул Теоде и, безнадежно разведя костлявыми, как у скелета, руками, втянул повязанную башлыком голову в худые, узкие плечи.

Куры уже были сварены, разрезаны, политы чесночной приправой и поданы вместе с гоми на стол. Асинэ шепнула Годжаспиру:

— А как насчет вина?

Старик кивнул Севериану. Сам взял лопату, мотыгу, оршимо и кувшины, а сыну поручил нести факел.

Вышли во двор. Ветер не стихал. Он то раздувал факел, то прибивал пламя и почти гасил его. Чаны с вином, принадлежавшие Годжаспиру, Никифору, Севериану и Бичия, были зарыты в землю под липой. Чтоб в них не просачивалась дождевая вода, их накрыли круглыми дощатыми крышками, наглухо завалили глиной, хорошо утрамбовав ее, придавили большими камнями и заложили хворостом. Молодое вино хранили в чанах, в крышки вставляли камышовые трубки-отдушины для того, чтобы при брожении вина чаны не раскололись.

Годжаспир открыл большой чан со старым алым вином, опустил туда несколько раз оршимо и наполнил им принесенные из дому кувшины. Затем снова накрыл чан круглой доской, наложил на крышку глину, утрамбовал ее своими огромными ногами, посыпал землей и придавил большими камнями. Из зарытых в землю чанов доносился шум бродившего молодого вина — маджари.

Старик гордо направился с полными кувшинами к дому, чтобы достойно отпраздновать возвращение сына, которого он несколько раз оплакивал как погибшего.

Далеко в горах Бнелемта выли шакалы, в хижине у реки мерцал огонек…

Годжаспир взглянул на небо, усеянное ярко сверкавшими звездами. Сердце его наполняло чувство большой радости. «Теперь легче мне будет, — думал он, — вдвоем будем работать».

Когда он вошел в дом, стол был уже накрыт. Кроме вареных кур, женщины подали зелень, молодой сыр, остро заправленные баклажаны, соленья и ароматные подливки из алычи, граната и ежевики.

Во главе стола сели Годжаспир и Никифор. Рядом с ними, по одну сторону, — Теоде и Галактион, по другую — Севериан и Бичия. Дальше — Ражден Туриашвили и Георгий Абесадзе, женщины — Эквиринэ, Ивлитэ и Асинэ. Дети уже спали. Годжаспир, которого не оставляло хорошее настроение, сам объявил себя тамадой. Севериан принялся разливать вино. Начали пить стаканами, но вскоре их заменил рог. Все Гелашвили и Туриашвили славились в деревне своими голосами и были известными песенниками, но за сегодняшним ужином они не пели — траур по умершей Марте в семье еще продолжался.

Смочив в вине кусочек хлеба, Годжаспир поднял рог и выпил за упокой души своей жены. Старый Теоде возвел слезящиеся глаза к небу и, как дьячок, произнес нараспев:

— Упокой, господи, душу рабы твоей Марты.

— Аминь… Аминь… — воскликнули одна за другой невестки и тихо прослезились.

Потом Годжаспир поднял рог за возвратившегося с фронта сына, и за столом стало веселее. Все принялись за еду. Только один Теоде, беспомощный, беззубый, пожирая жадным взором кушанья, не прикасался к ним. На помощь старику пришла Асинэ. Она выбрала ему самое мягкое куриное мясо и положила побольше гоми. Теоде стал щипать мясо своими длинными ногтями и мять его деснами. За здоровье Галактиона он тоже выпил из рога. Сразу охмелел, стал раздражительным и опять принялся ворчать на солдат, возвратившихся с фронта.

Галактион, Ражден и Георгий, подвыпив, повели рассказы о войне, о фронтовой жизни.

СТРЕЛЬБА В ТЕМНОТЕ

Разговор зашел о событиях в России, о том, как русские крестьяне устраивают свою жизнь после революции, как они трудятся на свободной земле, работают на себя, а не на помещиков.

— А у нас как было, так все и осталось, — сокрушенно заметил Годжаспир, выслушав сына. — Позавчера приезжал к нам здешний комиссар Иокиме Абуладзе. Рассказал я ему о наших нуждах, просил похлопотать перед правительством, чтобы налоги сбавили. «Ведь в нашей деревне, говорю, доход дают только виноградники». Но о каких доходах может быть речь, если земли у крестьян мало! Нет, говорю, такого среди нас, кто имел бы хотя полную десятину. Потом спрашиваю, когда решатся дела насчет земли. А он мне объясняет: «Земельный закон еще не вышел, а значит, говорит, пока живите, как жили…» Выходит, — с горечью вздохнул старик, — что как было при Николае, так все и остается: налог опять плати, на помещика работай, в церковь неси — да куда ж это годится!

Галактиону понравилось, как рассуждал отец.

— А вы не платите больше никому, — посоветовал он отцу и братьям. — Нужно делать, как в России: там крестьяне выбрали уже Советы, и земля теперь не у помещиков, а у тех, кто на ней работает…

— Вот то-то же, — воспрянул духом Годжаспир. — А то изволь работай день и ночь на какого-нибудь Отия Мдивани, из последних сил выбивайся, а он тебе половину урожая не оставляет.

— А сколько у него земли, у этого Мдивани? — спросил Годжаспира Георгий Абесадзе.

— Спрашиваешь, сколько… А ты сам вот посчитай: около семи десятин виноградника здесь будет, да внизу, возле старого дома, около восьми, да на горе Шубани — шесть, да еще в других местах, а сколько пахотной земли!.. Сразу не сосчитаешь, — пояснил старик.

— И все ему мало, псу ненасытному. Еще и деньги в рост дает! Только и думает, чтобы с крестьян побольше содрать! — возмущался Галактион.

— А попробуй не верни в срок процентов, — все на его стороне будут: и старшина, и пристав, и губернатор, — подлил масла в огонь Ражден. — Шкуру с тебя сдерут: дом опишут, все прахом пойдет.

— Чтобы построить вот эту хибарку, — продолжал Годжаспир, — мой отец целый год как каторжный работал на Мдивани.

— Ну ладно, — старался успокоить Годжаспира сын, — теперь никакие Мдивани не отберут у нас того, что заработано нашим потом, нашим трудом. Вот работаешь на этой земле двадцать лет, — значит, она, эта земля, уже не Мдивани принадлежит, а нам. Наша она теперь — моя и твоя, понимаешь?

Ражден встрепенулся:

— А что бы нам с отцом прихватить?..

Тут старый Теоде не выдержал и вмешался в разговор:

— Да как вы смеете говорить такие слова! Кто ж это дал вам право отнимать чужое? По какому это закону разрешается? Да знаете ли вы, что вам за это будет? И сам Мдивани, и управляющий его, и суд, и власть такое вам пропишут, в такие места вас загонят, что никакой земли после этого не захотите!

— А ты, дедушка, не очень-то запугивай нас властью, мы ведь не из трусливых, — шутя заметил горячившемуся старику Галактион. — Мы и на войне побывали, и чего там только не видали, можно сказать, с глазу на глаз с самой смертью встречались, а видишь, живы-здоровы все, ничто нас не взяло.

Но Теоде не мог успокоиться. Он продолжал пробирать Раждена и его товарищей:

— Запомни, внучек, — проиграете вы это дело! Тоже, умники нашлись, шляются по деревне да науськивают народ: «Хватайте, забирайте!»

— И захватим, и заберем, дедушка, все заберем, — коротко отрезал Галактион.

— Да кто позволит вам это сделать? Кто вам на это право даст?! — возмущался Теоде и, приложив костлявую руку к воспаленным, слезящимся глазам, растерянно смотрел на солдат.

— Сами мы дали себе право. Вот кто нам его дал! — ответил Галактион, и солдаты все сразу посмотрели на винтовку Галактиона, висевшую на закоптелом столбе.

Было уже далеко за полночь, когда гости стали расходиться. Галактион проводил их до калитки и, попрощавшись, повернул обратно. На середине двора он остановился. Небо заволокло тучами. Деревня спала глубоким сном. «Как здесь тихо!» — подумал он, вспоминая солдат в окопах, ружейную перестрелку, орудийный грохот… Вспомнил, как грянула весенним громом весть о революции, как пошли митинги и все ждали мира. Навсегда запомнились бескрайние снежные просторы России, маленькие и большие станции, поезда, сплошь забитые и облепленные людьми в серых шинелях, все новые и новые города, села, деревушки…

Еще раз с необычайной яркостью промелькнули в памяти минувшие события, и снова больно сжалось сердце: в Грузии все осталось по-старому, крестьяне еще ничего не получили от революции. «Живите, как жили», — заявляют им меньшевики.

Он оглядел свою почерневшую, с ветхой кровлей, жалкую хижину, затем перевел взгляд на Зедазени, на поместье Отия Мдивани.

Галактион вошел в дом, снял со столба ружье и сейчас же снова вышел во двор. Посмотрел на темные, окутанные туманом горы и направил винтовку в сторону Зедазени. Резкий выстрел прорезал ночную тишину. В это время Ражден Туриашвили и Георгий Абесадзе стояли обнявшись на дороге, целовались и клялись друг другу в вечной дружбе. Услышав выстрел, они выхватили наганы и тоже стали палить в воздух. Их примеру последовали другие соседи — солдаты, возвратившиеся с войны.

Стрельба поднялась и в Зедазени, и в Чипикона, и в Карисмерети. Можно было подумать, что где-то совсем близко начался бой.

Галактион улыбнулся. Ему приятна была эта стрельба. Он сделал еще несколько выстрелов и, расстреляв всю обойму, вернулся домой.

— И что это тебе вздумалось среди ночи стрелять? — стал пробирать его Годжаспир. — Весь дом всполошил, жену, детей перепугал.

— А пусть знает весь мир, что мы живы и жить хотим! — ответил Галактион отцу и прошел за занавеску. — Чего ты испугалась? — улыбаясь, спросил он жену. Потом поцеловал маленькую Талико, прижался разгоряченным лицом к ее пухлой щечке и, щуря от удовольствия глаза, стал прислушиваться к мерному дыханию ребенка.

Наконец-то он дома! Наконец-то он в своей семье!

Помочь отцу, привести в порядок разоренное хозяйство, наладить по-новому жизнь — с такими мечтами возвращался с войны в родную деревню Галактион Гелашвили.

Но войне не видно было конца. В Грузию вторглись турецкие войска. Они двигались на Тифлис и Батум. Часть этих войск, заняв Ахалцых и Абастуман, появилась на Зекарском перевале. Жители маленького городка Карисмерети и его окрестностей переполошились и решили выделить отряд, чтобы перерезать путь туркам, пытавшимся выйти по Ахалцыхской дороге на Багдади и Кутаис. С этой целью был созван митинг, на котором должны были выступить директор карисмеретской школы, меньшевистский комиссар Иокиме Абуладзе, доктор Поликарп Вацадзе и пользующийся среди местного населения большой любовью, популярностью и авторитетом старый народник и общественный деятель Иона Чхеидзе.

Окончив в свое время Кутаисскую гимназию и вернувшись в деревню, Иона в течение нескольких лет помогал отцу вести хозяйство. В деревне он много читал. Стремясь углубить свои знания, уехал в Петербург и поступил в университет, но, не закончив его, вернулся на родину. Отец Ионы, Леван Чхеидзе, был богатым помещиком. Повсюду вокруг Карисмерети тянулись его поля, пастбища, виноградники. Он владел большим табуном лошадей, огромными стадами коров и овец. Пол-Кутаиси снабжалось дровами из его лесов. Пиры и кутежи никогда не прекращались в его доме. Но Леван притеснял крестьян, и на этой почве произошла ссора Ионы с отцом. К тому же, увлекшись идеями народничества, Иона решил уйти в народ, жить с крестьянами, по-крестьянски. Взяв себе небольшой участок земли, он построил домик и начал сам работать и в поле и на винограднике. Помещики объявили его сумасшедшим, крестьяне же души в нем не чаяли. И действительно, он много сделал для них. Школа, больница, читальня, мост через реку, оросительный канал — все это было построено благодаря Ионе, с его помощью.

Таков был старик Иона Чхеидзе, спешивший теперь в Карисмерети, чтобы выступить там на митинге по случаю нашествия турок на Грузию. Он шел по деревне.

— Здравствуйте, Грамитон! Привет, Лука! Добрый день, Юстинэ! — отвечал Иона на почтительные приветствия крестьян.

С каждым он умел поговорить мимоходом по делу даже в эти тревожные для карисмеретских жителей дни; для каждого находил какой-нибудь вопрос, каждому мог сразу же дать тот или иной совет.

— Ну что, отыскался твой бык? — спросил он крестьянина, шедшего рядом. — Я же тебе говорил, что Энделадзе на чужое добро не позарится, а ты чуть было не опозорил человека!

Им повстречался крестьянин, рассказавший, как двое сельчан, Серапион и Никифор, с топорами полезли друг на друга из-за того, что не поделили какое-то дерево в помещичьем лесу.

— Нет, так не годится, — говорил наставительно Иона. — Нужно их помирить. Стыдно! Ведь мы стремимся к тому, чтобы и земля и лес стали общественными. Тогда и делить ничего не нужно будет.

Он расспрашивал крестьян о мельнице, об оросительном канале, заводил с ними разговоры о всяких других насущных делах. Но главной темой разговора было теперь нашествие турок, против которых, по мнению Ионы, каждый грузин должен был выступить с оружием в руках.

После меньшевиков на митинге выступил Иона. Говорил он крестьянским языком, пользовался поговорками, прибаутками. Такую манеру разговора он унаследовал, должно быть, от своей матери-крестьянки. Сельчане внимательно прислушивались к его словам, доверяя его советам, наставлениям. Иона советовал им встать в защиту отечества. Делал он это скрепя сердце и со скорбью глядя на народ, которому меньшевистская власть ничего, кроме голода, не дала. У многих крестьян головы были повязаны взамен башлыков каким-то тряпьем. Вместо черкесок теперь многие носили бязевые блузы. Лица у большинства людей желтые, бескровные, изможденные. Лучше остальных выглядели солдаты, возвратившиеся с фронта. Они привезли с собой обмундирование — шинели, обувь.

Иона хорошо понимал, что этим людям не к чему защищать правительство, которое обрекло их на голод, но, побуждаемый патриотическими чувствами, он все же призывал крестьян вступить в меньшевистскую армию для защиты родины от нашествия турок. И снова крестьяне, еще не успевшие скинуть с себя солдатские шинели, пошли в армию. Поддавшись агитации Ионы и других ораторов, в армию пошли и Галактион Гелашвили, и Ражден Туриашвили, и многие их товарищи.

ДОБРОВОЛЬЦЫ

Солдаты сидели возле тифлисских казарм рядом со штабом артиллерийской бригады и грелись на солнце. Когда солнце скрылось за горы и подул холодный зимний ветер, они поднялись и нехотя направились в помещение.

Сегодня каптенармус раздал добровольцам обмундирование.

В казарме стоял лютый холод. В коридоре кто-то рубил доски и порожние ящики, чтобы затопить печь, но обогреть огромное помещение с выбитыми стеклами было невозможно.

Спать улеглись на нарах не раздеваясь. Поверх одеял натянули на себя шинели. Ночь была морозная, дул ледяной ветер.

В комнату вошел старшина Сосо Лазришвили и сел у печки погреться. Это был здоровый, рослый мужчина с коротко подстриженными светлыми усами и бритой головой. Под длинной офицерской шинелью он носил короткую черкеску, на поясе — широкий кинжал и отливавший темно-голубым блеском парабеллум. Лазришвили — бывалый солдат, фронтовик, отличный стрелок и наездник, которого офицеры называли Зелимханом, был принят среди них как равный за умение бесподобно плясать и петь.

Хотя Корнелий и набросил на себя поверх одеяла шинель, ноги у него стыли. Он долго ворочался и наконец, не выдержав холода, вскочил и подошел к печке.

— Ух, какой холодище!

Лазришвили, заслонивший своей широкой спиной всю печь, поглядел на дрожавшего Корнелия и улыбнулся.

— Ну и солдат! А что ты запоешь, когда тебя в самую зиму на фронт отправят?

Стоявший тут же дневальный ухмыльнулся.

— Ничего, привыкну, — ответил Корнелий смущенно и сел на ящик рядом со старшиной.

Сандро Хотивари, Григорий Цагуришвили, Петре Цхомелидзе и Гига Хуцишвили тоже поднялись с нар и примостились у печки.

Старшина начал расписывать им свои подвиги на войне, рассказывать самые невероятные приключения. Добровольцы слушали его затаив дыхание.

Когда Лазришвили ушел, друзья подсели еще ближе к печке и продолжали беседу.

Цагуришвили стал рассказывать о солдатах, возвратившихся с фронта и размещенных в соседних казармах.

— А знаете, — вдруг сказал Сандро, — на днях здесь часового убили и забрали винтовку.

— Часового убили? Как же это так? — раздалось сразу несколько голосов.

— Кто его знает, — ответил Цхомелидзе. — Подошел разводящий к складу, а часовой лежит с разбитой головой.

— До каких же пор эти бандиты будут скрываться в нашей бригаде? — возмутились добровольцы.

— До тех пор, пока не придет наша очередь караулить склад, — шутливо ответил товарищам Цхомелидзе.

Студентам стало не по себе. Склад, о котором шла речь, находился за артиллерийским парком, на высоком берегу Куры, против Муштаидского сада. Собственно говоря, и охранять-то там нечего: помещение было завалено поломанной мебелью, старой упряжью, зачитанными книгами из бригадной библиотеки, ящиками, порожними консервными коробками, огромным множеством погон и всяким другим хламом.

Корнелий снова лег, но долго не мог заснуть. Думал о часовом, убитом возле склада. Уснул он только на рассвете, но вскоре его разбудили звуки трубы, игравшей подъем.

Хотивари, Цхомелидзе и еще несколько добровольцев мигом вскочили с коек, быстро оделись, заправили постели и побежали умываться. Им хотелось уже здесь, в казарме, показать себя примерными солдатами. Остальные же продолжали спать, пока не пришел старшина.

— Вставайте, сейчас дежурный офицер войдет! — покрикивал Лазришвили на добровольцев, теребя их за плечи.

— Не дает поспать, Зелимхан проклятый, — ворчал Гига Хуцишвили.

Мучительно трудно было студентам вылезать из-под одеяла в холодной казарме. Особенно страдал от этого изнеженный и избалованный Джвебе Микеладзе.

Когда добровольцев и новобранцев собралось достаточно, их распределили по батареям и разбили на группы. Начались занятия. Под руководством офицеров солдаты изучали материальную часть орудия, учились пользоваться панорамой, устанавливать орудия и вести огонь по невидимым целям.

В свободное от занятий время солдаты развлекались, шутили, давая друг другу прозвища. Так, толстяка Онисима Николадзе, который обладал большой силой и легко поворачивал за сошник орудие, прозвали «Слоном». Капитону Сарчимели, наводчику, орудовавшему панорамой и носившему до армии шляпу, дали кличку «Панама». Часто клички давали непонятные, загадочные. Например, каптенармуса Колю Цхакая, жадничавшего при выдаче пайка, Гига Хуцишвили почему-то прозвал «Кола ди Риенци».

Как-то, обозлившись на каптенармуса, Хуцишвили сказал ему:

— Морда собачья, неужели ты думаешь, что этими крохами можно насытить такого человека, как я? Да мне и сорока таких порций не хватит!

— А разве Кола ди Риенци должен выдавать порции, сообразуясь с твоим аппетитом? — вступился за каптенармуса молоденький солдат-доброволец, гимназист шестого класса Како Бакрадзе. — Ничего не поделаешь, должно хватить!

— Это такой, как ты, канарейке, может хватать, а мне мало, — проворчал Хуцишвили.

— Правильно! Брюхо у тебя, как у попа, разве такого насытишь? — засмеялся Бакрадзе, хлопая его по животу.

С этого дня Гига Хуцишвили окрестили «Попом», а Како Бакрадзе — «Канарейкой».

Впрочем, Гига был прав — куском скверного хлеба и баландой из вонючей рыбы солдату трудно было насытиться.

Жить в казарме было очень тяжело. Комнаты утопали в грязи, постели кишели насекомыми, в коридорах постоянно стояла страшная вонь. Никто не думал вставлять выбитые стекла. Чтобы как-нибудь согреться, солдаты, ложась спать, жались друг к другу.

Корнелий и его друзья заняли широкие нары. От холода они долго не могли уснуть, а зорю трубили еще до рассвета.

Как-то утром Корнелия и его товарищей назначили в караул.

После развода молодые артиллеристы вошли в караульное помещение, поставили ружья в козлы, и кто прилег на нары, а кто принялся за чтение.

Стемнело. У стола, освещенного керосиновой лампой, сидел начальник караула, подпоручик Шенгелия. Он углубился в изучение воинского устава. Сандро принес чайник с кипятком. Солдаты пили чай вприкуску в ожидании своей очереди идти на пост.

Пока на дворе стоял день, у молодых солдат на душе было спокойно, но вечером, когда спящие казармы окутала тьма, они приуныли.

Корнелий должен был после полуночи заступить на пост у склада, где недавно убили часового.

Разводящий Цагуришвили повел смену по постам. Пройдя через плац, подошли к складу.

— Кто идет? — окликнул часовой.

— Разводящий, — ответил Цагуришвили.

На посту стоял студент-доброволец Кукури Зарандия. Он обрадовался приходу смены. Ночь была холодная. Кукури дрожал — может, от холода, а быть может, и от страха.

Корнелий, сменив Кукури, стал у стены и сразу сжал винтовку в руках.

— Не завидую тебе, — сказал Кукури. — Во-первых, ужасно холодно, во-вторых, темно очень. Гляди в оба!

— Не трусь. И не кури! Я скоро тебя сменю, — подбодрил Корнелия разводящий Цагуришвили.

— А чего мне бояться? — ответил Корнелий, тревожно, оглядываясь вокруг.

Цагуришвили хлопнул его по плечу и повел часовых дальше. Вскоре они скрылись в темноте.

Склад стоял на возвышенности. Пронзительный северный ветер свободно гулял по открытому пустырю.

Корнелий опустил наушники и, пристально посмотрев вокруг, укрылся от ветра за стеной склада. Непроглядная темень обступила его. Только где-то вдали едва мерцали огоньки, — должно быть, в окнах штаба и караульного помещения. Откуда-то доносились звуки зурны. Потом и зурна стихла. Наступила полная тишина.

«Зря я стою на одном месте, нужно ходить вокруг склада», — решил Корнелий.

И он несколько раз прошелся вокруг здания. От холода ноги коченели. Он прибавил шагу, но это не помогло. Ветер усиливался, все сильнее гудел в телеграфных проводах, жег лицо, пробирался под шинель, валил с ног.

«Будь ты проклят!» — выругался Корнелий. Ему казалось, что он стоит уже больше часа, а на самом деле не прошло и двадцати минут.

Устремив взгляд в темную даль, где мерцали огни спящего города, а дальше высились невидимые сейчас горы, Корнелий на мгновение почувствовал свое превосходство над теми, кто спал теперь глубоким сном там, внизу, под крышами своих домов. «Словно муравьи в каменном муравейнике», — подумал он. Но чувство гордого одиночества оставило его тотчас же, как только он вспомнил, что стоит на посту, где каждую минуту его подстерегает незримая опасность.

Тишину ночи вдруг нарушил вой собаки, донесшийся откуда-то из глубины оврага. Затем послышался крик. Корнелий вздрогнул и весь обратился в слух. Но крик больше не повторился. «Должно быть, бродит кто-то невдалеке», — подумал он, прислушиваясь к завыванию ветра. Сердце страшно билось. Руки совсем окоченели. «Да, не так-то сладко служить в армии, — с горечью размышлял он. — И чего я записался в добровольцы? Будто без меня в Грузии не хватит людей… А впрочем, что это я? — спохватился он. — Это страх говорит во мне. А турки, может быть, уже заняли Батум и идут дальше, в глубь Грузии…»

Настроение его изменилось, когда он представил себе, как обрадуется Эстатэ Макашвили и удивится Нино, когда он появится дома в военной форме. Он ясно видел лицо Нино, и сердце его преисполнялось блаженства. Но снова завыл ветер в телеграфных проводах, опять залаяла в овраге собака, и все его патриотические и любовные переживания мигом улетучились.

«Почему так долго нет Григория? Неужели не прошло еще двух часов?» — нервничал Корнелий.

Он решил как-нибудь убить время. «В минуте шестьдесят секунд, сосчитаю шестьдесят раз по шестьдесят — вот и пройдет час, а там — смена…»

Начал нервно считать — сбился. Снова стал повторять: «Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» Дойдя до шестидесяти, загибал палец. Так отсчитал пятнадцать минут. Дальше опять сбился. Наконец, потеряв терпение, отказался от такого способа.

Напрягая зрение, стал вглядываться в ту сторону, где находилось караульное помещение. Но оттуда никто не шел. Ночи, казалось, не будет конца…

Сжав в руках карабин, Корнелий беспомощно прислонился к стене. Но едва он смежил на миг усталые веки, как где-то совсем близко послышался подозрительный шорох. «Кто бы это? — вздрогнул он и, схватившись за ружье, до предела напряг и слух и зрение. Из оврага донесся шум скатившихся камней и щебня, и вслед за тем вынырнула чья-то фигура. Кто-то ползком приближался к складу. Корнелию казалось, что он видит даже глаза неизвестного, — как два раскаленных уголька, сверкают они в темноте. «Грабитель…» — решил он, в тот же момент лег на землю, крепко прижавшись к ней грудью.

Гулко билось сердце, в ушах шумело, напряженно работала мысль: «Подпустить ближе или стрелять?» но, не раздумывая дальше, он прицелился и плавно спустил курок. Раздался выстрел, затем заглушенный крик, и что-то тяжелое скатилось по склону в овраг.

«Попал или нет?» — гадал Корнелий, выбрасывая стреляную гильзу и досылая патрон в патронник. Вгляделся в темноту, но уже ничего не видел перед собой. «Убил!» — решил он.

На выстрел из караульного помещения прибежали Цагуришвили, Хотивари и Зарандия.

— Мхеидзе! — окликнул его Цагуришвили.

— Здесь!

— Ты стрелял?

— Я…

Подошел и караульный начальник подпоручик Шенгелия в сопровождении старшины Лазришвили.

— Что произошло? — спросил подпоручик.

— Кто-то подбирался к складу… Вот оттуда, из оврага. Я окликнул, он не ответил. Я выстрелил…

По приказанию подпоручика солдаты рассыпались по склону оврага. Старшина держал наготове свой парабеллум. Отойдя немного, Цагуришвили наткнулся на что-то мягкое и крикнул:

— Что это?

Ответа не последовало. Подпоручик посветил карманным фонарем. На земле лежала овчарка. Голова ее была в крови. Пуля попала собаке в лоб.

Лазришвили расхохотался.

— Поди вот воюй с такими! — пренебрежительно махнул рукой Шенгелия.

— Правильно, господин подпоручик, с такими вояками далеко не уедешь, — поддакнул ему Лазришвили.

У МАКАШВИЛИ

Наконец Корнелия и его друзей впервые отпустили в город. Сбежав с горы к речке Верэ, приятели прошли мимо табачной фабрики, купили в лавочке папиросы и по Ольгинской улице направились к центру города.

Молодым солдатам казалось, что все смотрят на них. И действительно, в своих длинных, мешковатых шинелях, огромных сапогах и высоких серых папахах они выглядели комично, привлекая всеобщее внимание.

Корнелий повел товарищей на Грибоедовскую улицу, к Эстатэ Макашвили.

Вошли в подъезд, поднялись по лестнице. Волнуясь, Корнелий позвонил.

Дверь открыла Нино.

— Корнелий! — радостно воскликнула девушка.

Молодые люди не успели опомниться, как Нино провела их в гостиную.

— Мама, Корнелий пришел! — крикнула она, удивленно разглядывая пришедших.

Сандро Хотивари, одетый франтовато — синие галифе, красная суконная фуражка с черным бархатным околышем и кавказские сапоги, — подошел к хозяйке, звякнул шпорами и поцеловал ей руку.

Корнелий, подражая Сандро, тоже стал держаться молодцевато, по-военному, но был смешон в своем плохо пригнанном обмундировании.

— Боже мой, на кого они похожи! — улыбнулась Вардо, обращаясь к вошедшему в гостиную супругу.

— Привет! — поздоровался князь Эстатэ Макашвили с Корнелием и его друзьями.

На нем был превосходный серый костюм и белоснежная сорочка с крахмальными манжетами. Его большие черные глаза самодовольно смотрели из-под густых, сросшихся над переносицей бровей. В гладко причесанных волосах и в подстриженных по-английски усах пробивалась легкая седина.

Пол в гостиной был застлан большим паласом. На стенах красовались великолепные шелковые ковры, привезенные несколько лет тому назад из Ирана братом Эстатэ, офицером Джибо Макашвили. В тон коврам были подобраны чудесно расписанные китайские вазы, стоявшие на высоких узких постаментах.

Один угол гостиной занимал рояль, за которым высилась пальма. Тяжелая темно-зеленая плюшевая скатерть покрывала стол, стоявший в противоположном углу гостиной. Такой же тканью были обиты диван и кресла. На дверях и окнах висели бархатные, с бахромой портьеры и ламбрекены.

После казармы молодые люди чувствовали себя в роскошно обставленной квартире очень неловко. Они долго стояли в смущении посреди гостиной. Потом, по приглашению хозяев, сели наконец в кресла, положив на колени свои папахи.

Накинув на плечи шаль, Нино сидела рядом с матерью. «Как он изменился!» — думала она, с грустью глядя на Корнелия.

Корнелий действительно изменился: волосы он коротко остриг, усы отпустил, от постоянного пребывания на воздухе лицо его огрубело, потемнело.

Вардо обратилась к Корнелию и его друзьям:

— Отчего не снимете шинелей? На дворе холодно, выйдете — простудитесь. Корнелий, попросите своих друзей — ведь вы здесь свой.

«Свой», — повторила про себя Нино слово, как ей показалось, со значением подчеркнутое матерью.

— Не беспокойтесь, сударыня, мы ненадолго, — ответил за всех Сандро Хотивари.

Друзья молчанием подтвердили его слова, в смущении разглядывая паркет, — не очень ли они наследили? Однако уходить никому не хотелось.

— Куда вы торопитесь? Ведь вы еще ничего не рассказали о себе, о своей службе, — обратился к молодым людям Эстатэ. — Вставайте, снимайте шинели, я не отпущу вас.

Солдаты нерешительно встали и, топая сапогами, вышли в переднюю. Сняв шинели, они гурьбой направились в гостиную и, остановившись в дверях, в нерешительности подталкивали друг друга.

Первым вошел в гостиную Сандро Хотивари. За ним — остальные.

— Боже, во что это вас обрядили? — смеялась Вардо, разглядывая стеганые телогрейки с тесемками вместо пуговиц.

Солдаты еще больше смутились, но Эстатэ вывел их из неловкого положения.

— Да разве с такими молодцами мы должны бояться турок! — сказал он, улыбаясь.

Взгляд его остановился на Мито Чикваидзе. Он был широкоплеч, на голову выше своих товарищей и слыл прекрасным спортсменом.

Полной противоположностью был Сандро Хотивари, юноша с красивыми тонкими чертами лица, нежный, смугловатый, с волосами каштанового цвета и красивыми карими глазами. Он больше всего интересовался модными костюмами, туфлями и галстуками. В тифлисских аристократических домах Сандро был желанным гостем и пользовался успехом.

Эстатэ Макашвили принадлежал к партии национал-демократов. Его политическим коньком был национальный вопрос. На эту тему он готов был говорить при всяком удобном случае. Лучших слушателей, чем студенты-добровольцы, которые собрались сегодня в его гостиной, Эстатэ, конечно, не мог и желать — вот почему он не замедлил изложить им свои политические взгляды.

Ораторствуя, адвокат больше увлекался формой речи, нежели ее содержанием, каждую свою мысль он обильно подкреплял выразительной жестикуляцией и мимикой.

— Революция даровала свободу нашему народу, даровала то, о чем мы мечтали в продолжение ста лет. И наши потомки не простят нам, — патетически восклицал адвокат, — если сегодня мы не создадим свое независимое государство! Да, друзья, если мы не сделаем этого, о нас будут говорить как о народе, утратившем свою национальную энергию, по своей вине сошедшем с исторической арены. Первейшая задача, стоящая сегодня перед нами, — это создание сильной, боеспособной армии. Я рад видеть вас солдатами и надеюсь, что вы будете примерными воинами, мужественными защитниками родины.

— Мы не щадим своих сил на службе, — ответил Сандро, — но нас еще мало, и нам приходится не только ухаживать за лошадьми и чистить конюшни, но и приводить в порядок казармы. А хуже всего то, что нам не хватает оружия, что мы плохо одеты, что нас плохо кормят.

— Да, и это в то время, — покачал головой Эстатэ, — когда на военных складах столько оружия, обмундирования и продовольствия, что его хватило бы на десять лет, и не для одной, а для нескольких армий.

Звонок прервал беседу. В гостиную вошел брат хозяина дома, капитан Джибо, и с ним человек лет сорока, в штатском. Солдаты вскочили и вытянулись во фронт.

— Здравствуйте, ребята! — поздоровался капитан.

— Здравия желаем, господин капитан!

— Садитесь, — разрешил им Джибо и, увидев Корнелия, воскликнул: — А-а, Корнелий!

Человеку в штатском — Платону Могвеладзе — понравилось, как обменялись приветствиями капитан и молодые солдаты. Он прервал разговор с Вардо, подошел к юношам и восторженно воскликнул:

— Да здравствует Грузия!

— Да здравствует! — браво ответили солдаты.

Платон окинул окружающих грозным взглядом, словно вызывая врага на бой.

Платон Могвеладзе был странный человек. К людям он относился недоверчиво. Ни с кем не сходился близко, предпочитал одиночество, объясняя и это по-своему: «Пафос грузина — в индивидуальном бытии, а не в коллективном». Он был честолюбив, эгоистичен, самовлюбленность его граничила с манией величия. Получив образование в Европе, Платон выдавал себя за знатока философии и искусств, хотя часто не разбирался в самых элементарных вопросах.

Сын деревенского дьячка, он хотел походить на английского лорда. Чтобы внешностью походить на англичанина, он напрягал мускулы лица — тогда узкий его подбородок и разрез рта становились шире. Впрочем, не только подбородок, но и все в нем казалось поддельным, искусственным. Наедине с собой он каждый раз с отчаянием разглядывал в зеркале свой длинный нос и торопился придать лицу то искусственное выражение, которое было присуще ему, когда он появлялся на людях, — таким важным и неприступным, обязательно в цилиндре и перчатках, с тростью в руке. Когда декадентская литературная группа провозгласила его своим лидером, Платон вдруг объявил себя поэтом и стал писать стихи.

Театрально подняв руку, Платон обратился к молодым людям:

— Да здравствует грузинская гвардия!

— Да здравствует! — снова раздалось в ответ.

— Слышать не хочу о гвардии! — бросил сердито капитан Макашвили.

— Да я не за меньшевистскую гвардию, не за их так называемую народную гвардию, — пояснил Платон.

— Не знаю, о какой гвардии идет речь, — вмешался в разговор Эстатэ, — но что правительство весьма и весьма инертно относится к созданию регулярной армии и что это обстоятельство будет иметь для страны самые пагубные последствия, в этом я не сомневаюсь.

— В моем полку, — сказал капитан, — едва ли наберется сейчас восемьдесят человек, а тут же рядом занимают казармы пятьсот каких-то фронтовиков. И по милости полкового комитета в казармах этих свободно шныряют большевистские агитаторы.

— Этот полк при первом же удобном случае выступит против правительства, — заметил Эстатэ.

— Что ж поделаешь, если правительство наше ничего не желает видеть. По-моему, дни его сочтены. Если мы теперь же не заключим союз с Турцией, нам не спастись от большевиков. Лучше турки, чем большевики! — воскликнул Джибо и ударил кулаком по столу.

Молодые люди недоуменно переглянулись — рассуждения капитана им не понравились.

— А мне кажется, дорогой мой, что если уж заключать нам с кем-нибудь союз, то нужно обратиться прямо к Германии, — возразил брату Эстатэ и через открытую дверь кинул взгляд на картину, которая висела в его кабинете.

Картина изображала поле. Под деревом, вокруг простого стола, в фуражках, приподнятых сзади наподобие хвоста скорпиона, стояли штабные офицеры. Они наблюдали в бинокль за ходом сражения. На переднем плане был изображен кайзер Вильгельм, которому начальник генерального штаба Людендорф показывал что-то на карте. Здесь же стоял главнокомандующий германской армией Гинденбург, огромный, похожий на фельдфебеля, человек.

Увлекшись в начале войны победами германской армии, Эстатэ стал заядлым германофилом.

Кроме этой картины, в кабинете Макашвили висели портреты Шопенгауэра, Ницше и Вагнера. На высоком столике стоял граммофон — в квартире почти непрерывно гремели «Нибелунги», «Тангейзер», старинный баварский и новый прусский марши.

На почве германофильства и зародилась дружба между Эстатэ и Платоном.

— Не было и нет в мире страны, — говорил Платон, — которая смогла бы соперничать с Германией в области музыки и философии, и никому не дано победить детище германской индустрии — германскую армию. Как счастлива была бы Грузия, если б Германия удостоила ее своим покровительством! Мы имели бы сильную армию, к нам на помощь пришли бы замечательные немецкие ученые, инженеры, промышленники и другие деловые люди.

— Они за десять лет выкачали бы из нашей страны все ее богатства, высосали бы из нашего народа все силы и оставили бы Грузию обескровленной, опустошенной, — продолжал тираду Платона Мито Чикваидзе.

Все с удивлением взглянули на высокого молодого человека.

Платон опешил, но быстро напыжился и ответил:

— Ну тогда, странный юноша, ждите так называемого углубления революции. Ждите, когда закончится весь этот ералаш и все социалистические эксперименты, состряпанные большевистскими фантазерами.

Но «странный» юноша продолжал горячо возражать Платону:

— Революция дала Грузии свободу. И не затем пошли мы в армию, чтобы превратить нашу страну в немецкую колонию.

На защиту Платона выступил Эстатэ.

— Что и говорить, — начал он, — революция, конечно, была необходима… Свержение царя — тоже дело великое… Но согласитесь, что сейчас в нашей стране царит ужасный хаос. У нас множество политических партий, которые занимаются только распрями и грызней, рвут друг друга на части.

Джибо, ничего не смысливший в политике, заговорил о том, что больше всего волновало его.

— Совершенно правильно, — поддержал он брата. — Правительство наше занято организацией каких-то партийных отрядов, какой-то своей гвардии, а создание единой регулярной армии тормозится, военные силы распыляются, настоящих солдат у нас нет.

— Бесспорно! — воскликнул Платон и направился в кабинет Эстатэ.

Здесь он снял со стены висевший в чехле карабин — подарок Джибо, вынул затвор и посмотрел на свет в ствол. За Платоном вошли в кабинет и другие гости. Джибо тоже стал разглядывать карабин.

— Не чистишь? — с упреком заметил он брату.

— Да никак вот не могу достать ружейного масла… Может быть, пришлешь мне?

— Ну, начнется теперь возня с оружием! — недовольно вздохнула Вардо.

Платон засмеялся, поцеловал ей руку и шутливо пояснил:

— Сами видите, в каком мы положении. Турки подходят к нашим границам, изнутри готовятся взорвать нас большевики — как же тут не браться за оружие?!

Легкомысленный тон Платона вновь задел за живое Мито, но на этот раз он решил промолчать, Платону ответил Эстатэ, в голосе его явно чувствовалось беспокойство:

— Никак не удается обуздать этих большевиков! Ни арестами, ни высылками, никакими другими мерами!

В разговор опять вмешался Джибо.

— Между прочим, — сказал он, — сегодня ночью в Тифлисе ожидаются большие события. Ничего не слыхали?..

— Какие события? — всполошились супруги Макашвили.

— Разоружение большевиков, которые засели в саперных казармах и в арсенале, — ответил капитан и посоветовал солдатам поспешить в бригаду.

Платон недружелюбно взглянул на Мито и сказал молодым людям так, чтобы услышал и капитан:

— Если ваша бригада состоит из добровольцев, подобных этому юноше, то прямо скажу — победы не ждите. Сей молодой человек — законченный большевик и безусловно цельная натура. Я не сомневаюсь, что в случае чего он не остановится даже перед тем, чтобы сбрасывать бомбы на столицу своей родины.

— Да, если в Грузии победит контрреволюция, то мы будем бороться с нею и бомбами, — решительно заявил Мито.

Супруги Макашвили испуганно переглянулись и уже не стали приглашать Корнелия и его друзей остаться на ужин.

Гости собрались уходить. Корнелий был огорчен: ему не удалось сегодня остаться наедине с Нино. Девушка как будто угадала причину его огорчения.

— Корнелий, — обратилась она к нему, — не хотите заглянуть в свою комнату?

Нино не была искушена в тонкости уловок влюбленных, и ей казалось, что сейчас она нашла хороший повод для того, чтобы побыть с Корнелием с глазу на глаз.

Джибо и Платон ушли. Корнелий же, попросив товарищей подождать его несколько минут, прошел с Нино в свою комнату.

— Прощай, мой уютный уголок! Прощай, моя беспечная жизнь!

— Корнелий, вы говорите так, будто уже не рассчитываете вернуться, — с грустью заметила девушка.

— Да… Кто знает, что может случиться… когда один стоишь в карауле на пустыре, ночью… Бандиты там у нас совсем обнаглели. Уже было несколько случаев убийства часовых…

— Господи! — вздохнула девушка. — Как это страшно! Вы, Корнелий, очень изменились. Вид у вас стал такой хмурый…

— В армии и на войне быть мягким, быть голубком, не годится. Там нужны люди с орлиными когтями, грубые, даже беспощадные и жестокие, — сказал он с такой уверенностью, будто прошел уже через ураган войны.

Он перебрал свои книги и отложил «Саламбо» Флобера, чтобы взять в казарму. Потом выпрямился и пристально посмотрел на Нино. Вокруг было тихо. Только из нижнего этажа доносились грустные звуки рояля. И вдруг ему представилось, что он находится не в городе, не в большом, трехэтажном доме, а в океане, на палубе «Титаника», который вот-вот под звуки траурного марша погрузится в морскую бездну…

На улице уже стемнело. Друзья Корнелия, оставшиеся в гостиной, сидели молча. Он же, будто и впрямь перед катастрофой, с пафосом обреченного говорил:

— Как знать, Нино, возможно, и вам придется пойти на войну. Будете на поле битвы перевязывать раны… Вы, такая светлая, такая чистая, святая, с красным крестом на груди…

Нино вглядывалась в грустное лицо Корнелия. Ей стало жаль его. Корнелий заметил это.

— Нино! — прошептал он и, бросившись к девушке, поцеловал ее.

Из гостиной раздался голос Вардо:

— Нино! Поторопи Корнелия. Товарищи ждут его.

ТРИСТА ТРЕТЬЯ ВЕРСТА

Выйдя из автомобиля, остановившегося перед дворцом, генерал Георгий Азизашвили поднялся по лестнице и направился к кабинету председателя Закавказского комиссариата Евгения Гегечкори. Генерал был коренастый, среднего роста человек с темным, широким, скуластым, гладко выбритым лицом и длинными, низко свисавшими усами.

Тридцать лет прослужил генерал Азизашвили в армии, участвовал в мировой войне, был ранен под Варшавой в левую руку, которая теперь высохла и неподвижно висела в рукаве френча. Генерал только недавно возвратился на родину. Назревавшие здесь военные события заставили его встрепенуться, как старого строевого коня, услышавшего звуки своего полкового марша.

Азизашвили вошел в кабинет Гегечкори. Председатель правительства привстал, поклонился генералу и, стараясь не выдать свое волнение, с улыбкой пожал ему руку. В это же время в кабинете появился высокий, худой человек с черной бородкой, Ной Рамишвили. Он тоже приветствовал генерала.

— С нетерпением ждем вас, генерал. Рады вас видеть, — мягко начал Гегечкори.

— Чем могу служить, господин председатель?

— Родина нуждается в вас, — сказал Гегечкори и тут же задал вопрос: — Скажите, генерал, сможете ли вы с имеющимися у вас в настоящее время силами спасти Тифлис от грозящей ему опасности?..

Азизашвили несколько смутился:

— Господин председатель, вам хорошо известно, что формирование грузинской регулярной армии идет крайне медленно. Но, конечно, даже с теми силами, которыми мы сейчас располагаем, я постараюсь принять все меры…

Он не успел договорить, как Рамишвили вскочил, сунул руки в карманы и нервно заходил по комнате. Вдруг он остановился и круто повернулся к Азизашвили:

— Да, да, все меры. Мы должны в корне покончить здесь у нас с большевизмом!

Гегечкори коротко обрисовал создавшееся положение:

— Как вам известно, мы стоим, с одной стороны, перед опасностью большевистского переворота, с другой стороны, к нашим границам подходят турки, чтобы овладеть Закавказьем. Теперь ко всему этому прибавилась еще одна опасность. На триста третьей версте собралось шестнадцать воинских эшелонов, возвращающихся с фронта. Они распропагандированы большевиками, грозят ворваться в Тифлис, чтобы предать город разгрому, вызвать здесь анархию. Конъюнктура, как видите, далеко не благоприятная.

Гегечкори остановил свой взгляд на пуговицах генерала с изображением двуглавого орла и подумал: «Генералу царской армии мы не по душе, но в борьбе против большевиков он, безусловно, нам поможет».

Гегечкори не ошибся насчет настроений Азизашвили. «Конечно, было бы недурно, — наверно, думал генерал, — разогнать ваше правительство вместе с вашей народной гвардией, но только не с помощью большевиков и солдат, перешедших на их сторону, а с помощью регулярной армии!»

Он бросил взгляд на стоявшего у окна Рамишвили, слегка улыбнулся и укоризненно покачал головой:

— Скажите, пожалуйста, как обнаглела эта солдатня! Бросили фронт и предъявляют теперь здесь свои наглые требования!

Рамишвили снова сел.

— А спрашивается, что́ господа большевики предлагают нам взамен? Гражданскую войну? Анархию?..

— Словом, медлить нельзя, — продолжал Гегечкори и испытующе посмотрел на генерала.

Тот понял, что закавказские правители хватаются за него, как утопающий за соломинку.

— Надеюсь, что нам удастся отвратить опасность от города, — заявил уверенно Азизашвили.

У Гегечкори отлегло от сердца.

— Как вы расцениваете, генерал, создавшееся в настоящее время положение? — спросил он уже спокойным тоном.

— Солдаты, оставившие фронт, спешат на родину, к своим семьям. Каждый из них с каким-то добром, награбленным на войне, и потому им особенно не хочется задерживаться в пути, — ответил Азизашвили, считавший себя знатоком солдатской психологии.

Обнадеженный заявлением генерала, Рамишвили уселся глубже в кресле и заложил ногу за ногу. Однако Азизашвили поспешил сделать существенную оговорку:

— Но, — многозначительно предупредил он, — может произойти и так, что эшелоны, остановившиеся вблизи города, захотят поживиться новой добычей. Имею сведения, подтверждающие возможность такого оборота событий, — солдат зовут на помощь тифлисские большевики.

— Значит, положение все-таки далеко не утешительное, — почти с отчаянием произнес Гегечкори. Он нахмурил брови, и нижняя его губа отвисла.

Рамишвили же открыто выразил свое возмущение:

— Вы говорите, генерал, очень туманно. С одной стороны, вы считаете возможным предотвратить опасность, с другой…

— Да, я не могу вам дать полную гарантию… — с нескрываемой неприязнью перебил генерал Ноя Рамишвили. — Требуется все взвесить и, конечно, предусмотреть возможные неожиданности. Но я уверен…

Генерал нащупал слабые позиции потерявших присутствие духа правителей и теперь играл с ними, как кошка с мышкой.

— В том-то и дело! — грубо возразил Рамишвили. — Об этой уверенности мы и спрашиваем вас, как командующего войсками.

— Я никогда не начинал никакой операции, если не был уверен в успехе.

— А есть ли у вас такая уверенность сегодня? Каковы ваши планы? На что вы рассчитываете? — продолжал наседать Рамишвили уже резко и повелительно.

Азизашвили вспыхнул.

— Уж конечно, — ответил он, — не на милость всевышнего! На войска, на свой боевой опыт рассчитываю!

В планы Гегечкори вовсе не входило осложнять отношения между правительством и генералом, принимавшим на себя защиту Тифлиса, он поспешил прекратить пререкания.

— Хорошо, генерал, — сказал он. — Итак, оборону Тифлиса правительство возлагает на вас. Отныне судьба города в ваших руках.

— Благодарю за доверие.

— В таком случае продолжим наш разговор. Может быть, вы ознакомите нас теперь с планом ваших действий? — вкрадчиво, с присущей ему изысканной вежливостью, спросил Гегечкори.

Генерал начал излагать свои планы защиты города:

— В первую очередь, господин председатель, мы установили по одной батарее на Махатской горе и на Соганлугской возвышенности. С обоих этих пунктов эшелоны видны как на ладони.

— Артиллерия — это, конечно, очень важно. Но нужно, чтоб орудия обслуживались подготовленными, опытными людьми.

— Офицеры у нас прекрасные, — успокоил Азизашвили председателя правительства и, сочтя момент и обстановку подходящими, добавил: — Но, безусловно, забота о создании регулярной армии, об увеличении ее численности, о воспитании новых офицерских кадров должна стать первейшей задачей правительства.

— Мы сделаем, генерал, все от нас зависящее, чтобы в самом ближайшем будущем создать с вашей помощью армию, достойную нашей страны.

— Это самое важное и самое неотложное дело, — еще раз повторил Азизашвили и взглянул на Рамишвили, который, теребя свою черную бороду, хранил молчание. Азизашвили никак не мог побороть в себе чувство острой неприязни к этому худому, мрачному человеку, препятствовавшему созданию регулярной армии.

— А как вы используете пехоту? — спросил Гегечкори.

— Караульный батальон послан на прикрытие артиллерии, а на линию фронта направлены два полка и отряд добровольцев-хевсур, — ответил генерал.

— Что касается хевсур, то профессор Наморадзе и князь Мамука Амилахвари оказали нам большую услугу — это они организовали добровольческий отряд. Да иначе и быть не может, — рассуждал глава правительства. — Сейчас, когда перед нами встала опасность большевистского переворота, все должны помогать нам, не считаясь с партийной и сословной принадлежностью.

Прищурив левый глаз, Рамишвили хитро посмотрел на Гегечкори: «Ой, и дипломат же наш Евгений! Так, так! Подсыпай петушку крупку, подсыпай!..»

Гегечкори подсыпал, петушок клевал.

— Конечно, то, что я вам сообщил, еще не исчерпывает плана обороны города, — продолжал Азизашвили. — У меня, господин председатель, есть просьба к вам…

— Прикажите, генерал.

— Необходимо направить к большевистским эшелонам делегацию.

— Зачем?

— Предупредить, что если только они вздумают выгружаться из вагонов, то наша артиллерия немедленно откроет огонь.

— Великолепно! Посылку делегатов мы принимаем на себя.

— Я согласен, генерал, что посылка делегации — необходимое мероприятие, — снова вмешался в беседу Рамишвили. — А вот скажите, что предпринимается вами для предотвращения переворота, подготавливаемого в городе. Я имею в виду в первую очередь расквартированные в корпусах арсенала и здании армянской семинарии Двести восемнадцатый полк и другие части, настроенные большевистски. По имеющимся у нас сведениям, они тоже готовятся к мятежу, чтобы поддержать эшелоны.

— Против частей, засевших в помещении семинарии, действуют отряды народной гвардии. В помощь им направлены Пятый грузинский и Первый армянский полки. Кроме того, для острастки бунтовщиков на горе перед Ботаническим садом и на Давидовской горе выставлены четыре батареи.

Рамишвили улыбнулся.

— Так, значит, у вас все обстоит прекрасно! Что ж вы пугали нас?..

— Я не из тех, кто кричит о победе, когда победы еще нет.

— Итак, о чем еще нужно нам договориться? — довольный собой и беседой, спросил Гегечкори. Рука его продолжала играть большим красным карандашом, которым он во время разговора чертил на листиках блокнота фигурки и узоры, а затем подписал приказ о назначении Азизашвили генерал-губернатором Тифлиса.

— Как будто все, — подумав, ответил генерал и встал. — Разрешите откланяться, господин председатель. Хочу съездить на Махатскую гору.

— До свидания, генерал. Желаю успеха!

Азизашвили покинул дворец.

Гегечкори подошел к окну, достал из кармана белый шелковый платок, протер им свои припухшие глаза и взглянул на город.

— Ну, пожалуй, — обратился он к Рамишвили, — опасность удастся отвести.

— Не будем радоваться преждевременно. Скажу откровенно, не очень-то я верю этому Азизашвили.

Вторая артиллерийская бригада готовилась к боевым действиям. Подготовка продолжалась всю ночь. Утром, поздоровавшись с батареей, капитан Алексидзе проверил, все ли в порядке.

— По коням! — раздалась его зычная команда.

Алексидзе было лет тридцать. От постоянного пребывания на воздухе, в походах, лицо его огрубело, стало медно-красным. Голову он брил и летом и зимою, русые усы коротко стриг. Это был служака-профессионал, не способный к глубокому мышлению, не разбиравшийся в политике.

По Военно-Грузинской дороге батарея вступила в город. Проехав Ольгинскую улицу, Головинский проспект и миновав Сололаки, она стала подниматься по Коджорскому шоссе. Офицеры, разведчики, фейерверкеры — Сандро Хотивари, Корнелий Мхеидзе и другие ехали верхом, остальные — кто сидел на зарядных ящиках, кто шел пешком рядом с орудиями.

Неопытные ездовые не умели держать дистанцию между упряжками, задние наезжали на передних, лошади шарахались в стороны, путались в постромках, брыкались, упирались.

Батарея с большим трудом достигла наконец Ботанического сада. Здесь лошадей выпрягли и орудия установили возле развалин старинной крепости Нарикала, дулами в сторону города. Тут уже стояла прибывшая ранее полевая батарея капитана Гигаури, орудия которой тоже были наведены на город.

Пасмурным утром население Сололаки — района, прилегающего к подножию горы, на которой стоит крепость Нарикала, — всполошилось, увидев над собой дула орудий. Пошли толки, догадки.

Петре Цхомелидзе, служивший в команде разведчиков, рисуясь перед товарищами, бесцельно скакал на лошади по окрестным холмам. Солдаты под руководством Григория Цагуришвили тянули телефонные провода, чтобы соединить батарею с дворцом и штабом Грузинского корпуса.

Во дворце, в штабе, в городе царила тревога, вызванная приближением к Тифлису эшелонов с солдатами-фронтовиками. Однако действительное положение тщательно скрывалось от солдат грузинских полков. Цель военных приготовлений им разъяснили только после того, как вывели на позиции.

Пехота, прикрывавшая артиллерийские позиции, расположилась в окопах на склоне горы.

Горнист сыграл «к бою». Орудийная прислуга стала по местам. Орудия навели на крайний корпус арсенала и здание армянской семинарии, где были расквартированы солдаты-фронтовики. Все замерли в ожидании команды «огонь!».

Но команды «огонь!» не последовало.

— Отбой! — передал неожиданно телефонист Григорий Цагуришвили.

Недоумевая, в чем дело, прислуга медленно отошла от орудий. Добровольцы из Азербайджанского корпуса были явно недовольны. Среди них Корнелий узнал пленных турок, которые выполняли во второй артиллерийской бригаде подсобную работу. Сегодня, одетые в русские шинели, они с винтовками в руках рассыпались по склону горы, смешавшись с пехотинцами, прикрывавшими батарею.

В Ботанический сад поднялась группа армян-студентов. Товарищи Корнелия по гимназии — Арам Чибухчян и Леон Баласян, узнав его, подошли к нему, приветливо поздоровались и с тревожным любопытством стали расспрашивать:

— Что случилось?..

— Что вы здесь делаете?..

Уловив на себе враждебные взгляды добровольцев-мусульман, студенты поторопились спуститься в город.

— Кто такие эти студенты, с которыми вы так мило беседовали? — спросил Корнелия Платон Могвеладзе. Будучи хорошо знакомым с капитаном Алексидзе, Платон счел необходимым присутствовать сегодня среди солдат батареи Алексидзе, чтобы вдохновлять их «на подвиги».

— Мои гимназические товарищи, хорошие ребята, — ответил Корнелий. — Один из них, Леон Баласян, очень храбрый парень! В позапрошлом году он и еще несколько его товарищей записались в отряд генерала Андроника — воевать против турок.

— Жаль, — заметил командир мусульманского отряда, — не знал я, что он дашнак, а то пустил бы ему пулю в башку!

Вечером батарея снова была приведена в боевую готовность. И опять команды «огонь!» не последовало. Связавшись по телефону с дворцом, капитан снова скомандовал:

— Отбой!

Цагуришвили плюнул в телефонную трубку.

— Напрасно злишься, — сказал ему Гига Хуцишвили. — Ты пойми, что военные действия в городе могли бы привести к кровавым распрям на национальной почве.

На следующий день, еще до рассвета, Народная гвардия совместно с грузинскими и армянскими национальными полками окружила арсенал и здание духовной семинарии, занятые большевистски настроенными частями войск, и заставила их сложить оружие. Тем не менее правительству пришлось удовлетворить ряд требований, предъявленных эшелонами, стоявшими на триста третьей версте. Им отпускалось продовольствие и предоставлялись паровозы для дальнейшего следования в сторону Баку.

Тревога, охватившая город, несколько улеглась. Военные приготовления были приостановлены. Генерала Азизашвили называли спасителем столицы от большевистского переворота.

Капитан Алексидзе объяснил солдатам взятие арсенала по-своему.

— В Тифлисе, кроме Грузинского корпуса, формируются Русский, Армянский и Азербайджанский корпуса. Оружия, хранящегося в арсенале, на всех не хватит. Нам нужно скорей занять склады Кавказской армии.

— Действительно, что за нелепость! — возмущался Геннадий Кадагишвили. — Пускай русские формируют свои корпуса в России, армяне — в Эривани, азербайджанцы — в Баку, а не в нашей столице.

— Кстати, ребята, — разжигал вспыхнувшие страсти капитан, — русские и армяне уже занимают склады, казармы и гаражи Кавказской армии. Все добро переходит в их руки. Мы тоже не должны зевать.

Слова капитана возымели свое действие.

— Молодые люди, — обратился к солдатам Платон Могвеладзе, — составим отряд и займем ближайшие склады и гаражи. Вот хотя бы гараж на Ольгинской улице.

Следующей ночью Платон, явившись в военной шинели в казарму, разбудил Корнелия и его товарищей. Через некоторое время двадцать солдат, вооруженных карабинами, вышли в город.

Отряд остановился не доходя улицы Белинского. Платон взял с собой несколько человек и вошел во двор гаража. В окне комнаты для дежурных шоферов виднелся свет. Платон постучал в дверь.

— Кто там? — послышался сердитый голос.

— Откройте! — потребовал Платон.

Дверь распахнулась. В дежурной комнате, наполненной табачным дымом, стояла раскаленная докрасна железная печь. За столом, уставленным бутылками с водкой и вином, сидело четверо шоферов. Они ужинали.

— Здравствуйте, ребята! — обратился к ним Платон.

— Здравствуйте, — ответили шоферы.

Один из них, в черной кожаной куртке, встал:

— Кто вы будете?

— Мы — члены военного комитета второй артиллерийской бригады. Нам приказано занять гараж.

— Предъявите приказ.

— Письменного распоряжения у нас нет, — смутился Платон.

— Ну, а без приказа ничего не выйдет. Теперь в Тифлисе тысячи всяких комитетов.

Поднялся и второй шофер, здоровый парень в гимнастерке с расстегнутым воротом.

— А теперь, товарищи, опрокиньте по стаканчику и отправляйтесь домой. К нам и до вас приходили какие-то представители, но мы их попросили убраться подобру-поздорову.

Шофер был пьян. Рукава у него были засучены до локтей, на широкой груди красовалась вытатуированная фигура танцовщицы, на руке, между большим и указательным пальцами, якорь. Широкое, скуластое лицо с маленькими, узкими глазами расплылось в пьяную улыбку.

Он расхохотался:

— Значит, и вам захотелось поживиться гаражиком?

— Бросьте шутить, нам некогда! Не сдадите гараж — займем силой, — пригрозил Платон.

— Попробуйте, — ответил шофер с татуировкой на груди.

— Товарищи, — обратился к Платону и его солдатам шофер в куртке, — я начальник гаража. Здесь стоят правительственные машины Гегечкори и Чхенкели. На что же это похоже? Выходит, вы против правительства?

— Это не ваше дело. Сдайте немедленно гараж! — настаивал Платон Могвеладзе.

— Нет, этого я сделать не могу!

— Вызовите солдат! — приказал Платон стоявшему рядом Кукури Зарандия.

Отряд вошел во двор. Поняв, что сопротивляться бесполезно, шофер в кожаной куртке взял ключи и пошел к гаражу.

Телефон, висевший на стене в дежурной комнате, уже несколько минут непрерывно звонил. Джвебе Микеладзе взял трубку.

— Да, гараж… Кто говорит? Гегечкори?.. Сейчас… Подождите… — Джвебе подбежал к Платону и взволнованно сообщил:

— Гегечкори звонит. Машину требует…

— Не верь, это уловки шоферов.

— Нет, это верно. Нам лучше уйти отсюда.

— Не мешай! Не сбивай людей с толку! — рассердился Платон.

— Какие мы солдаты, если не выполняем приказаний своего правительства?! Это же анархия! — бросил Джвебе Микеладзе Платону в присутствии шоферов.

— Никакой анархии тут нет. Что же делать, если правительство бессильно? — возразил Платон.

— Подумаешь, какой подвиг — занять гараж! — продолжал спорить Джвебе.

— А ты хочешь, чтобы он большевикам достался? Ну, тогда, брат, убирайся отсюда!

— Это бандитизм!

— Как ты смеешь, молокосос?! — возмутился Платон и выхватил револьвер.

Но в тот же миг револьвер этот, сверкнув в воздухе, очутился в руках Ладо Метревели.

— Если мы пришли сюда по делу, так давайте заниматься делом, нечего баловаться оружием! — заявил он Платону.

Поднялся спор, началась перебранка, кто-то лез в драку… Солдаты, стоявшие на стороне Джвебе, возмутившись поступком Платона, ушли. С ними ушел и Геннадий Кадагишвили.

Платон послал Сандро Хотивари в бригаду, и тот привел еще десять солдат.

Шоферы отказались вести машины и, пока шла перебранка, сняли с них кое-какие части.

Добровольцы только к утру докатили машины до казармы.

Часа в три утра, когда артиллеристы катили машины по Ольгинской улице, показался отряд солдат. Платон приказал своим людям укрыться за углом, а сам, выйдя на середину улицы, преградил дорогу отряду.

— Стой! — крикнул он.

Отряд остановился. Платон подошел к командиру:

— Кто такие?

— Солдаты Армянского корпуса.

— Куда идете?

— Охранять гараж.

— Поручик, гараж уже охраняется солдатами Грузинской артиллерийской бригады.

— Не знаю. Мне приказано занять гараж.

— Мы не позволим.

— В таком случае я вынужден буду занять его силой.

— Попробуйте. На этой террасе и в окнах стоят пулеметы. В моем распоряжении пятьдесят солдат.

В подтверждение слов Могвеладзе артиллеристы защелкали затворами.

Поручик подумал немного и скомандовал:

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Платон торжествовал. Он чувствовал себя героем.

— Здорово я провел этого поручика!

Однако часов в десять утра пришел приказ — машины отправить обратно в гараж.

Солдаты ругали Платона. После этого случая его прозвали Дон-Кихотом.

ШАМХОР

Запутанный узел событий приближался к роковой развязке. Лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания в своем докладе на объединенном заседании Краевого центра Советов рабочих и солдатских депутатов 4 января сообщил о наступлении турецких войск и потребовал объявить в Закавказье мобилизацию. В конце заседания, когда все устали, Жордания, как бы вскользь, доложил, что Закавказским комиссариатом решен вопрос о разоружении эшелонов, направляющихся с Кавказского фронта в Россию.

Несмотря на сопротивление военной секции Исполнительного комитета, Краевой центр большинством голосов одобрил решение комиссариата.

Заседание окончилось, но депутаты не расходились. Разбившись на группы, они продолжали спор. Большая группа депутатов окружила Жордания. Среди них были заместитель председателя военной секции Еленин, депутат Арцивадзе, командир грузинского корпуса полковник Ахметелашвили и другие участники заседания. Жордания пользовался авторитетом среди депутатов, они внимательно прислушивались к каждому его слову.

Ною Жордания было тогда лет пятьдесят. Борода его уже сильно поседела. Глаза были светло-серые, широко открытые. В них как бы все еще отражалось удивление событиями в Петрограде и Москве, не укладывавшимися в рамки его мировоззрения. Социалистическая революция нарушала, по его понятиям, закономерность общественного развития. Он вместе с Каутским повторял, что социальные законы, открытые Марксом, не могут определить пути движения к социализму такой отсталой аграрной страны, как Россия. Сторонник «чистой демократии», он, страшась революционного свержения капитализма, признавал путь мелких реформ. Сторонник теории «общей почвы», он не ставил вопроса о завоевании власти рабочим классом. Взгляды его были близки к взглядам буржуазного демократа, влюбленного в парламентскую республику. По его мнению, вопрос о власти был разрешен в Европе уже в XIX веке в пользу народа. «Представители народа, собранные в парламенте, — говорил он, — и выполняют обязанности власти. Что касается нас, социалистов XX века, то нам лишь остается всячески стараться улучшать жизнь рабочих».

Занимая среди ревизионистов крайнюю правую позицию, Ной Жордания откровенно расхваливал буржуазные порядки, и считал образцом государства Англию. Преклонение перед английскими порядками, укоренившееся в нем в пору юности, несмотря на свойственные ей мятежные мысли и порывы, сохранилось у него на всю жизнь.

В 1900 году, когда буры истекали кровью в войне с Англией, его спросили во время спора в одной из редакций:

— Ной Николаевич, неужели вы не желаете победы бурам?

— Если победа буров, — вспыхнул Жордания, — означает падение Англии, — а это может случиться, — то разрешите мне не быть сторонником этой победы и не хотеть ослабления Англии.

Классовой борьбе Жордания отводил второстепенное место в «общенациональной борьбе». Усыпляя рабочих речами о неосуществимости социалистического переворота, он требовал подчинить их интересы интересам национальной буржуазии. Ничто не пугало его так, как социалистическая революция.

Выходец из мелкобуржуазной среды, связанной с дворянством, проникнутый ее трусливой, обывательской психологией, он был добросовестным защитником ее интересов.

С первого взгляда Жордания можно было принять за провинциального учителя из его родного местечка Ланчхуты. Ходил он в простом, нескладно сшитом костюме из грубошерстного сукна и носил старенькую шляпу. Несмотря на свою начитанность, на знакомство (и не только по книгам) с жизнью Европы, с ее политическими деятелями, вождь грузинских меньшевиков все же походил на доморощенного политика, неспособного представить себе ясно картину развития общественных отношений, правильно ориентироваться в современной обстановке, предвидеть будущее. Его взор не отражал ни глубины мысли революционера, ни силы воли руководителя, закаленного в борьбе. Казалось, он не любил внешнего лоска, артистической позы, красивых речей, — может быть, потому, что ему все это не удавалось. Можно было также подумать, что вождь избегает выдвигать себя на первый план. Но в то же время он не терпел возражений, не прощал соперничества и уж конечно никому не уступил бы первенства в своей партии. Заметив в ком-нибудь намерение оттеснить его на второй план, Жордания не отказывался ни от каких средств, использовал все возможности, весь свой авторитет, чтобы испортить в партийных кругах репутацию соперника, посадить его «на свое место».

Политические единомышленники называли Жордания «великим демократом» и «великим социалистом». Однако в течение всей своей политической деятельности и в особенности в период кратковременного господства меньшевиков в Грузии он являлся орудием гонителей истинных демократов.

— Ной Николаевич, — обратился к Жордания Еленин, — такие мероприятия, как объявление мобилизации в нынешних условиях, а в особенности разоружение эшелонов, мне кажется, могут вызвать крупные беспорядки.

Жордания пожал плечами.

— Беспорядки произойдут в том случае, — раздраженно ответил он, — если мы не проведем мобилизации и не разоружим солдат, собравшихся на триста третьей версте… Сами подумайте — как можем мы без оружия воевать с турками, которые уже вплотную подошли к нашим границам?..

— Нет, с мобилизацией я, пожалуй, согласен, — замялся Еленин, — но вот насильственное разоружение солдат, мне кажется, приведет к кровопролитию, повлечет большие жертвы.

— Не беспокойтесь, — еще с большим раздражением ответил Жордания. — Я знаю, что вы, Арцивадзе и прочие ваши единомышленники настроены против мобилизации и против разоружения эшелонов, на которые стараются опереться наши большевики. Вы скорее согласились бы — и чего доброго, потребуете этого, — чтобы закавказская демократия сама разоружилась и передала власть большевикам. Нет, пришло время, когда мы сами должны позаботиться о себе. Мы не можем допустить большевистской анархии. Мы не допустим господства черни, за которой по пятам следует реакция. А чтобы этого не случилось, мы должны создать надежную силу и вести твердую политику. Мы и мобилизацию проведем, и эшелоны разоружим. И сделаем все это без вашего участия… Избавим вас от ответственности, которой вы так боитесь!

— Ной Николаевич, — обратился к Жордания полковник Ахметелашвили, — эшелоны безусловно необходимо разоружить, но какие части используем мы для этого.

— Больших сил мы, конечно, выделить не можем. Но в то же время очень важно, чтобы отряд, которому будет поручено разоружение эшелонов, состоял из смелых, опытных людей. Для усиления отряда мы придадим ему бронепоезд, — ответил Жордания и тут же спросил: — А где наш герой Абхазава?

— Штаб-ротмистр Абхазава сейчас в Тифлисе, он командует отрядом добровольцев, — доложил Ахметелашвили.

— Вот и используйте его. Это офицер с большим боевым опытом.

Штаб-ротмистр Двенадцатого уланского полка Евгений Абхазава отличился на войне. Грудь его украшало множество орденов и медалей, в том числе четыре Георгиевских креста, полученных еще до производства в офицеры, Владимир и Анна с мечами и бантом, а на шее Станислав…

Он не принадлежал к той категории скороспелых офицеров, которые, окончив школу прапорщиков и проведя несколько месяцев на фронте, возвращались на родину с боевыми наградами. Он еще в довоенное время был призван в армию и начал службу солдатом. Во время войны за боевые отличия получил звание вахмистра, затем его направили, как имеющего среднее образование, в военное училище. В 1915 году на его погонах засияли две звездочки. Через год корнет Абхазава был произведен в поручики, а в Грузию вернулся уже штаб-ротмистром.

Абхазава очень гордился своим чином и наградами. На родине его встретили с большим почетом и назвали героем мировой войны. Его постоянно окружали многочисленные молодые почитатели, старавшиеся во всем подражать своему кумиру. Они восторгались и красивым овалом его лица, и носом с едва заметной горбинкой, и лихо закрученными кверху усами. Но беда, если кто-нибудь начинал ему перечить. В гневе он доходил до исступления, и тогда его беспечно улыбающиеся глаза становились глазами зверя, готового броситься на добычу.

Абхазава обычно ходил в гимнастерке, перетянутой белым поясом, вытканным серебром, в синих галифе с белыми кантами и в высоких лакированных сапогах со шпорами. Голову его украшала небрежно надетая фуражка с белым верхом и голубым околышем. Серебряная кавказская сабля с рукояткой в виде змеиной головы и с георгиевским темляком дополняла его наряд. А в парадной форме, со всяким серебряным шитьем и побрякушками, штаб-ротмистра 12-го уланского полка Евгения Абхазава не узнала бы и родная мать.

Жил Абхазава в гостинице «Ной» на Плехановском проспекте. Хозяин ее, Ной Сихарулидзе, очень гордился своим боевым земляком. Он открыл ему широкий кредит в своем ресторане, считавшемся одним из лучших в Тифлисе. При ресторане был прекрасный оркестр, в котором играла на рояле красивая восемнадцатилетняя француженка — мадемуазель Буш. В ответ на многообещающие улыбки очаровательной пианистки Абхазава посылал ей букеты, вкладывая в них крупные кредитки. Все это очень огорчало молодого маленького, горбатого скрипача Яшу Зильбера. Он кусал свои полные губы, откидывал дрожащей и нежной, как у женщины, рукой волосы со лба и, избегая взгляда штаб-ротмистра, смотрел голубыми печальными глазами куда-то вдаль.

Отец же хорошенькой француженки, игравший в оркестре на виолончели, каждый раз, когда дочь его получала от штаб-ротмистра подарки, начинал еще усерднее водить смычком. Лицо старика озарялось блаженной улыбкой, и он уже не сетовал на судьбу за то, что ему, некогда известному профессору музыки, приходилось теперь скитаться по ресторанам, испытывать унижение, подбирая деньги, которые ему швыряли прямо в лицо всякие проходимцы и спекулянты, наглые, бездушные, ничего не понимавшие в музыке люди. Меньше жаловался теперь на свою судьбу и немец-гармонист Эдуард Дик. Он свистел, как соловей, и каждый раз встречал Абхазава маршем 12-го уланского полка, который разучил специально для почетного гостя.

Все официанты хорошо знали и неразлучного друга Абхазава ротмистра Эхвая. Отец ротмистра содержал буфет на одной из железнодорожных станций. Официанты дивились, как это сын буфетчика заслужил такую высокую награду, как георгиевский крест. Увидев же боевые награды, украшавшие грудь Абхазава, они пришли в восторг.

— Молодец Абхазава! — говорили молодые официанты. — Одним ударом сабли рассекает всадника вместе с конем. Пулю в пулю всаживает! А пьет как! А деньги как тратит! И тут никому спуску не дает!

Абхазава кутил почти ежедневно. Однако ни один счет им не оплачивался. Он был почетным жильцом гостиницы и желанным гостем в ресторане.

5 января 1918 года командир бронепоезда поручик Андгуладзе прибыл в Тифлис. Поставив бронепоезд в тупик, он отправился к штаб-ротмистру Абхазава.

Поручик Андгуладзе, человек невысокого роста, степенный, отличался миролюбивым характером.

Теперь ему совместно с штаб-ротмистром Абхазава поручалось разоружить эшелоны, следовавшие из Карса в сторону Баку. Зная заносчивый и вспыльчивый характер Абхазава, прибегавшего без крайней надобности к оружию, и худую славу, которой пользовался набранный им так называемый «партизанский отряд», поручик беспокоился за исход операции.

Андгуладзе постучал в дверь номера, занятого Абхазава. Доносившиеся из комнаты звон шпор и посвистывание прекратились.

— Да… Кто там? Войдите! — раздался грубый, неприветливый голос.

Андгуладзе вошел.

Абхазава, пьянствовавший всю ночь, только что умылся и сейчас стоял перед зеркалом. В кресле развалился ротмистр Эхвая. Фуражка съехала у него на затылок. Небрежно вытянув ноги в ярко начищенных сапогах, он насвистывал мотив, засевший в голове после ночной попойки. Не изменяя позы и продолжая насвистывать, Эхвая в ответ на приветствие поручика небрежно приложил руку к козырьку.

Увидев в зеркале гостя, Абхазава повернулся к нему:

— А-а, здравствуй, броневой!..

У Абхазава еще не прошел пьяный угар. Лицо у него было в красных пятнах, под мутными глазами образовались мешки.

— Когда приехал? Что нового? Где бронепоезд?.. — закидал он вопросами Андгуладзе, точно выпускал, пулю за пулей из парабеллума.

— Я пришел к тебе, Евгений, по делу, — сказал Андгуладзе.

— По какому?

Абхазава подбоченился и расправил плечи.

— Ты, должно быть, знаешь, что требование эшелонов, стоявших на триста третьей версте, правительство удовлетворило и они уже отправились в сторону Баку. Сейчас с фронта подошли новые эшелоны. Они стали у Пойлинского моста и грозят двинуться к Тифлису. Ты со своим отрядом прикомандирован ко мне. Завтра утром мы должны выехать, чтобы разоружить эти эшелоны.

— Я к тебе прикомандирован или ты ко мне? — насмешливо спросил Абхазава.

— Вот на, прочти приказ Ноя Рамишвили, — ответил Андгуладзе, доставая из кармана бумагу.

Абхазава вырвал у него приказ и стал читать.

Андгуладзе в это время оглядывал комнату. На столе лежали парабеллум, сабля, фуражка, полевая сумка, бонбоньерка с несколькими шоколадными конфетами, стояли бутылки из-под шампанского и высокие хрустальные бокалы. В воздухе запах духов, пудры, табачного дыма, вина… Неубранная скомканная постель дополняла картину беспорядка, царившего в комнате.

Приказ пришелся Абхазава не по душе.

— Этот приказ уже отменен, — отчеканил он.

— Как отменен?..

— Так. У нас есть другое предписание.

Подмигнув Эхвая, Абхазава сложил бумажку вчетверо и сунул ее двумя пальцами обратно в карман Андгуладзе.

На рассвете шестого января отряд Абхазава из шестидесяти человек погрузился на бронепоезд, стоявший возле арсенала. Команда бронепоезда насчитывала тридцать солдат.

Утро было пасмурное и холодное. Город еще спал. Вокруг стояла тишина. Не спали только правители Закавказья, обеспокоенные тем, что эшелоны, подошедшие к Пойлинскому мосту, могут выгрузиться и двинуться походным порядком к Тифлису.

Из дворца вышел председатель военной секции национального совета Ной Рамишвили, всю ночь разрабатывавший с генералами план обороны города. Лицо у него было желтое, усталое, под глазами темнели синие круги.

Подняв воротник пальто, надвинув на лоб каракулевую шапку, Рамишвили заложил руки в карманы и быстрым шагом пересек проспект. Когда он поравнялся с Кашветской церковью, со стороны арсенала раздался протяжный паровозный гудок.

Бронепоезд, стоявший на железнодорожном пути перед арсеналом, отправился по приказу Рамишвили разоружать эшелоны.

Выбрасывая клубы черного дыма, которые ветер рвал и рассеивал, смешивая с серыми зимними облаками, паровоз тянул тяжелые, закованные в броню вагоны к станции Навтлуг.

Пройдя еще немного, Рамишвили остановился у дома, в котором помещался штаб Грузинского корпуса, и открыл входную дверь.

Когда бронепоезд подошел к Навтлугу, здесь стоял уже один из эшелонов, направлявшихся с Кавказского фронта на Северный Кавказ. Солдаты в тесно набитых теплушках еще спали. Только кое-где из окон высовывались головы. Несколько человек, наспех одевшись, с чайниками в руках, бегали по перрону. Группа солдат остановилась у бронепоезда. Они осматривали броню, прикрывавшую колеса вагонов, заглядывали в бойницы, улыбались, спорили:

— Такую броню пуля не пробьет!

— Пуля? Нет.

— А снаряд?

— Снаряд может… Да попробуй, попади на полном ходу!

— На полном ходу? И на полном попадают!

Солдаты не догадывались, с какой целью бронепоезд направлялся на Бакинскую линию.

Абхазава счел нецелесообразным разоружать этот эшелон под самым Тифлисом и двинул бронепоезд дальше, на триста третью версту. Но, не задержавшись там, остановился только на станции Караязы.

Соскочив на перрон, щеголяя своей безукоризненно сшитой черкеской, штаб-ротмистр гибкой походкой направился к станционному зданию. В черкесках был и весь его отряд. Милиционеры, находившиеся на перроне, вытягивались во фронт и отдавали офицеру честь. Здесь, как и всюду, Абхазава привлекал к себе общее внимание. «Вот это да! Орденов-то сколько! Герой!» — перешептывались станционные служащие.

Абхазава служил когда-то в Азербайджане. Там у него было много знакомых и друзей, в том числе командир Дикой дивизии грузинский князь полковник Магалов и доктор Рафибеков, ставший председателем Азербайджанского национального совета, в подчинении которого находились мусульманские вооруженные отряды. После установления советской власти в Баку Магалов и Рафибеков вместе с другими контрреволюционерами обосновались в Елизаветполе.

Абхазава и Андгуладзе сидели в конторе начальника станции Караязы Павлова, толстого человека с маленькими серыми глазами. Они объясняли ему, что бронепоезд прибыл в Караязы и пойдет дальше, чтобы навести порядок на Бакинской линии.

Павлов, заикаясь, докладывал:

— Банды мусульман по всему пути совершают нападения на поезда и грабят возвращающихся с фронта солдат. Ясно, что они не хотят ехать без оружия…

В окна и двери конторы заглядывали вооруженные берданками и турецкими карабинами люди в мохнатых папахах из отряда Мамеда Визирова, находившегося вместе с Абхазава и Андгуладзе в конторе начальника станции.

Заявление Павлова, называвшего мусульман грабителями и бандитами, Визирову не понравилось. Он злобно взглянул на начальника станции, но Абхазава поспешил переменить разговор:

— Солдаты эшелона, который прибудет сейчас из Кахетии, отказались выполнять приказ командующего Кавказской армией о сдаче оружия. Все это дезертиры, не желающие знать никакой власти, не подчиняющиеся никаким приказам. Этот эшелон мы разоружим здесь, в Караязах. Помните, — строго обратился он к Павлову, — что все наши приказы должны выполняться точно и беспрекословно.

Струсивший Павлов ничего не мог ответить. Он снял с головы красную фуражку и озадаченно стал тереть вспотевший лоб.

Абхазава подошел к телеграфному аппарату и сообщил в Елизаветполь, полковнику Магалову и доктору Рафибекову, о предполагающемся разоружении эшелона. Те обещали ему помочь.

Спустя некоторое время станционный колокол известил о выходе поезда с соседней станции. С находящегося невдалеке замерзшего озера с криком поднялись стаи диких уток и гусей.

Андгуладзе приказал солдатам своего отряда разместиться по вагонам, а машинисту — подать поезд вперед и преградить путь эшелону.

Милиционеры разогнали людей, толпившихся на станции. На опустевшем перроне остался только один Абхазава. Он глядел вдаль, на железнодорожное полотно. Дул холодный зимний ветер. Полы черкески штаб-ротмистра развевались, точно крылья коршуна.

Ровно в одиннадцать часов послышался свисток, и через несколько минут черный, закопченный паровоз, тяжело дыша, подтянул к перрону длинный воинский состав. Начальник станции дрожащей рукой принял на ходу от машиниста жезл. Лязгнули тарелки буферов, и поезд остановился. Из товарных вагонов послышалось пение, смех, звуки гармоники.

— «Ка-ра-я-зы», — читали по слогам солдаты название станции.

— Маленькая, — протянул разочарованно кто-то, — должно быть, и буфета нет…

Люди, словно муравьи, усыпали перрон. Они окликали друг друга, торопясь в зал, где буфет все-таки оказался…

Словно осенние листья, сыпались на стойку керенки. Буфетчик и его подручные работали быстро, загребали деньги, освобождая от них солдатские карманы.

Солдаты заполнили всю станцию. Воздух пропитался запахом махорки и юхтовых сапог.

Большая толпа обступила бронепоезд. Добродушно улыбаясь, солдаты заглядывали в узкие бойницы и под приподнятые щиты, но оттуда на них недружелюбно глядели из-под мохнатых папах головорезы Абхазава.

Сам штаб-ротмистр вел в это время в конторе начальника станции переговоры с делегатами эшелона. Он требовал, чтобы эшелон разоружился. Делегаты не соглашались. Тогда Абхазава вышел из конторы и направился к бронепоезду.

Спустя несколько минут орудия бронепоезда повернулись в сторону воинского состава.

Во избежание кровопролития делегаты убедили солдат сдать оружие, передав заверение Абхазава, что бронепоезд обеспечит им безопасное следование до самого Баку.

Солдаты вышли из вагонов. «Партизаны» и команда бронепоезда начали переносить сданное оружие в вагон-цейхгауз.

Никто из солдат при сдаче оружия не оказал сопротивления. Но вдруг послышались гневные возгласы:

— Муку забирают!

— Хлеб!.. Продукты!..

— Отобрали оружие, чтоб свободно грабить!..

Делегаты направились к поручику Андгуладзе.

— Оружие мы сдали, — возмущенно говорили солдаты, — но почему же отбирают у нас муку и другие припасы? Вы же знаете, в каких условиях приходится в настоящее время ехать по железной дороге. Путь у нас далекий, на станциях ничего не достать. Что ж нам, с голоду помирать?!

— Евгений, — обратился Андгуладзе к Абхазава, — ты же знаешь, что продовольствие запрещено отбирать. Узнают в Тифлисе — получится неприятность. Нехорошо!

— Какая может быть неприятность?

— Нет, не нужно этого делать, — сказал Андгуладзе и приказал своим людям возвратить продовольствие солдатам.

Абхазава вспылил:

— Послушай, как ты смеешь отменять мой приказ? Ведь ты роняешь мой авторитет перед солдатами! Какой же ты после этого офицер?! — И крикнул, обращаясь к своим «партизанам»: — Выполнять мои приказания!

«Партизаны» продолжали перетаскивать провиант, принадлежавший эшелону, в свои вагоны. Андгуладзе вступил в спор с Абхазава:

— В конце концов, начальник бронепоезда я, и все обязаны подчиняться мне!

— Кто тебе сказал, что ты начальник?

— Как кто? В приказе ясно сказано, что ты прикомандировываешься ко мне.

— Евгений Абхазава никогда не был и не будет в подчинении у таких командиров, как ты. Я тебе тогда же сказал, что есть другое предписание. Собственно говоря, конечно, командовать бронепоездом не мое дело, и я совсем не хотел принимать на себя твои обязанности. Если же согласился на это, то только из деловых соображений. Но, видимо, в Грузии все пошло вверх дном, если поручик Андгуладзе хочет начальствовать над героем мировой войны, штаб-ротмистром Абхазава! Видит бог, что я не хотел обижать тебя, но ежели такой фендрик, как ты, посмеет не только равняться со мной, но и командовать мною, тогда я ему укажу его настоящее место. Ты, должно быть, рассчитываешь на Рамишвили? Ну, а я выполняю приказ командующего грузинскими войсками, — и, достав из кармана бумагу, Абхазава протянул ее Андгуладзе.

Поручик прочел, что начальником поезда назначается Абхазава, а он, Андгуладзе, со своей командой поступает в его распоряжение. Приказ был подписан командиром корпуса полковником Ахметелашвили.

«Все это он проделал за моей спиной, — подумал Андгуладзе. — Какой смысл оставаться мне здесь под начальством Абхазава? Для чего одному бронепоезду два командира? Ахметелашвили, конечно, не указ для Рамишвили, но глупо затевать ссору и тягаться с этим головорезом! Странно только: неужели Рамишвили не знал, что Абхазава не согласится подчиниться мне?» — удивлялся Андгуладзе.

— Если так, — сказал он, подумав, — то желаю успеха, а я вернусь в Тифлис.

— Скатертью дорога! — отрезал Абхазава, став полным хозяином бронепоезда.

Отряд Абхазава продолжал перетаскивать из теплушек в свои вагоны мешки с мукой, масло, сало, а под конец забрал из эшелона четырех лошадей.

Через некоторое время на станцию Караязы прибыл отряд Азербайджанского национального совета.

Заведующий вагоном-цейхгаузом бронепоезда Шалва Папава и его помощники начали продавать находившимся на станции крестьянам винтовки, патроны и подсумки, только что отобранные у разоруженных солдат. Весть об этом быстро облетела ближайшие деревни, и крестьяне потянулись к станции, которая вскоре стала походить на базар.

Не успели еще Папава и его подручные пересчитать замусоленные, пахнущие бараньим салом деньги, как на перроне снова зазвонил колокол — со станции Каратапа вышел второй воинский эшелон.

Один за другим в Караязы прибыло пять составов с пехотными, и артиллерийскими частями.

Разоружение первого эшелона и распродажа оружия вызвали возмущение среди прибывших солдат. Они потребовали не только вернуть отобранное оружие, но и разоружить бронепоезд.

Тщетно пытался Абхазава убедить явившихся к нему делегатов подчиниться решению закавказского правительства. Делегаты артиллерийских эшелонов Белогорский, Карпов, Махатадзе, Круглов резко возражали против этого решения.

— Во всей России провозглашена сейчас одна власть — власть Советов рабочих и солдатских депутатов, — ее мы и признаем. Здесь же, в Закавказье, мы подчиняемся только Бакинскому ревкому и Бакинскому Совету, — взволнованно и твердо пояснил Белогорский.

— Там, у себя, в России, — резко оборвал его Абхазава, — вы можете признавать кого хотите, а здесь извольте подчиняться нашему правительству. В чужой монастырь со своим уставом не лезут, слыхали такую поговорку?! Существующая сейчас в России анархия вовсе не обязательна для нас, и никто не смеет навязывать ее нам. Нам нужно оружие против турецкой армии.

— Оказать настоящее сопротивление врагу и разгромить его может только революционная армия!

— Довольно! Я не привык, чтобы солдаты пререкались со мной. Я выполняю приказ своего начальства. Сдавайте, говорю, оружие и, не задерживаясь, следуйте в Баку.

Круглов, более сговорчивый, чем другие делегаты, пытался уговорить Абхазава:

— На Бакинской линии контрреволюционные банды грабят и убивают разоруженных солдат, — подумайте, в какое положение вы ставите нас?

Абхазава несколько смягчился:

— Охрану пути мы берем на себя. Даю слово, что никто вас не тронет, что до Баку вы доедете целыми и невредимыми. Но Белогорский решил не уступать:

— Спасибо за заботу! Но ваши обещания нас далеко не увезут. От кого вы будете охранять нас, если вы сами занимаетесь грабежом? Мы требуем вернуть оружие, отобранное у первого эшелона.

— Разговоры кончены! — крикнул, исчерпав все доводы и весь запас своего красноречия, Абхазава. — Оружия вы не получите!

— Мы возьмем его силой!

Возмущенный несговорчивостью и упорством солдат, Абхазава схватился за парабеллум и, растолкав стоявших в купе делегатов, бросился к Белогорскому. Но, быстро сообразив, что сила не на его стороне и убийство делегата может иметь пагубные последствия, сдержался.

— Предупреждаю, — проговорил он, — что по всей линии, до самого Баку, стоят войска национальных советов. Если вы не подчинитесь моему требованию, все мосты будут взорваны, пути разобраны — ни один эшелон не пройдет в Баку.

Переговоры не дали результатов. Делегаты покинули бронепоезд и направились к своим эшелонам. Солдаты волновались. Раздавались крики:

— Чего мы смотрим? Давайте выгружать орудия! Раздолбаем их бронепоезд — и точка!

Испугавшись, Абхазава оставил в Караязах небольшой мусульманский отряд и ночью со своим бронепоездом выехал на станцию Акстафа. Он предполагал, что до утра эшелоны, стоявшие в Караязах, не решатся продвинуться дальше, а к этому времени ему удастся связаться с Елизаветполем и заручиться поддержкой Магалова и Рафибекова. Он рассчитывал с их помощью разоружить эшелоны.

— Вошел в соглашение с азербайджанцами и армянами, — сообщал Абхазава в Тифлис. — Сил вполне достаточно. Эшелоны будут встречаться и обезоруживаться на станции Шамхор. В случае, если они вздумают отступить к Тифлису, мост в Караязах будет взорван.

Все начальники станций от Караяз до Акстафы обязаны были сообщить Абхазава о продвижении эшелонов.

Начальник станции Акстафа, Коста Чхетиани, долговязый человек с широким бритым лицом и длинными усами, заведующий буфетом, краснолицый, беззубый старик Кола Девдариани, маленький смуглый телеграфист Джафаров и другие станционные служащие со страхом ловили слухи о том, что произошло в Караязах. Все они окончательно лишились покоя, когда бронепоезд прибыл на станцию Акстафа.

Часов около шести утра Абхазава, его помощники Макашвили и Макарашвили, машинист Амвросий Датунашвили и заведующий вагоном-цейхгаузом Папава направились в станционный буфет.

Кола Девдариани подал им курицу, яйца, сыр, вино.

Утолив голод и подвыпив, гости вместе с Девдариани затянули вполголоса старинную грузинскую песню. Молчал один Чхетиани, встревоженный надвигавшимися событиями. Он сидел опустив голову и исподлобья разглядывал ордена и медали, украшавшие грудь штаб-ротмистра.

Угрозы, которые слышал вчера Абхазава от делегатов, крепко задели его самолюбие. Он твердо решил не отступать от требований, предъявленных солдатам, и готовился силой заставить их сдать оружие. Веря в свою звезду, он не сомневался, что и эту операцию завершит успешно.

— Покажу Жордания и всей его компании, как надо действовать! — подвыпив, хвастал Абхазава, сидя за столом в станционном буфете. — Кого задумали пугать эти сопляки Белогорский и Карпов? Меня? Хотят, чтоб бронепоезд им отдал? Не выйдет!

— Да они от бронепоезда как будто уже отказываются, — вкрадчиво заметил начальник станции. — «Пусть только, говорят, уберут его в Тифлис, и мы никого не тронем».

— Не знаю, что они там говорят, а я вам заявляю — все эшелоны будут разоружены!

— Все эшелоны? — удивился буфетчик.

— Да, все! — повторил Абхазава.

— Сколько будет, столько и разоружим! — прихвастнул Папава.

— Разве может один против ста? — усомнился начальник станции.

— Может! — заревел его буфетчик.

— Глупости ты говоришь, ничего не понимаешь. Увидишь, что получится. Как сговорятся солдаты да как ударят, никто против них не устоит, — рассердился на буфетчика начальник станции.

— В том-то и дело, что они не сговорятся, — заметил Папава, хитро прищурив маленькие, зеленые, как у лисы, глаза.

В это время в зал вбежал запыхавшийся телеграфист.

— Эшелоны вышли из Караяз! — крикнул он.

Все поднялись.

— Откуда передали?.. — спросил Абхазава.

— Со станции Салоглы.

— Вот тебе и «не сговорятся»! Все эшелоны идут вместе, — испуганно шепнул Чхетиани только что спорившему с ним Папава.

Абхазава, возмущаясь, допытывался у телеграфиста:

— Как, три перегона уже прошли? И только теперь сообщают? Сукины дети! Расстреляю!

— Начальники станций Беюккясик и Соухбулах — большевики, — заметил дрожащий от страха Чхетиани.

— Разобрать путь! — приказал Абхазава своему помощнику Макашвили. — Остальные на поезд по местам! Сейчас буду говорить с Елизаветполем.

Чхетиани побледнел и окончательно растерялся. Несмотря на свой мужественный вид, он был труслив и легко поддавался панике.

— И нужно же было этому проклятому Абхазава забраться со своим бронепоездом на нашу станцию! — жаловался он буфетчику. — Только войны нам не хватало! С одним своим броневиком задумал стотысячную армию разоружить. Сумасшедший, что еще можно сказать! Жили себе спокойно, по-хорошему — и вот дожили: фронт нам тут, в Акстафе, открывают! А что мне делать?.. Уйду со станции — этот бандит расстреляет, останусь — солдаты прикончат… Да, видно, от смерти не убежишь…

Абхазава никак не удавалось связаться с Елизаветполем. А эшелоны, отправившиеся из Караяз, уже приближались к Акстафе. Правда, «партизаны» Абхазава пошли разбирать железнодорожный путь, но разве этим спасешь положение? Ведь может случиться и так, что солдаты снимут орудия с платформ и подойдут к станции по шоссе.

Тревожные переживания штаб-ротмистра Абхазава запечатлела в этот день телеграфная лента.

Так, то умоляя телеграфиста, то посылая ему угрозы, пытался Абхазава связаться с Елизаветполем. Но дежурный телеграфист станции Елизаветполь не пожелал внять мольбам штаб-ротмистра. Видно, он тоже сочувствовал большевикам. Абхазава только через час удалось передать телеграмму.

Из Елизаветполя Абхазава приказал начальнику станции Акстафа не выпускать ни одного эшелона и предупредить их, что путь из Акстафы на Елизаветполь минирован.

Представители эшелонов сделали еще одну попытку уладить конфликт мирным путем. Им удалось связаться по прямому проводу с Тифлисом. Этого же добивались в тот день и правители Закавказья.

— Кто говорит? — спросил Белогорский, подойдя к аппарату.

— Председатель Тифлисского исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов.

У аппарата был сам Ной Жордания.

— Нам сообщили, — сказал он Белогорскому, — что вы хотите разоружить бронированный поезд, направленный из Тифлиса для охраны пути от разбойничьих банд. Этого мы, конечно, не допустим. Наш совет вам — продолжайте мирно свой путь. Мы гарантируем, что в этом случае никто вас не тронет. Если же вы будете упорствовать, то ни один эшелон не будет пропущен на Баку, и может произойти кровопролитие.

— За кровопролитие вы ответите перед народом…

— Не запугивайте нас, мы знаем, что делаем. Я еще раз даю вам слово, что команда бронепоезда не предпримет никаких вооруженных действий против эшелонов…

— Да?.. И все же, несмотря на все ваши заверения, мы настаиваем, чтобы бронепоезд был убран с пути нашего следования. Доверять его команде мы не можем!

Этот ответ возмутил Жордания.

— Ну, как знаете! — угрожающе заявил он. — Если вам не угодно согласиться с нашими условиями, то за последствия мы не отвечаем. В конце концов, если вы не доверяете команде бронепоезда, то с таким же основанием и она может не доверять вам. Теперь как знаете! До свидания! — резко оборвал Жордания разговор.

Однако положение складывалось не в пользу закавказских правителей. На участке Агтагля — Акстафа скопилось уже шестнадцать воинских эшелонов и несколько пассажирских и почтовых поездов.

Когда об этом стало известно в Тифлисе, правительство всполошилось.

Войдя в кабинет заместителя председателя военной секции Совета рабочих и солдатских депутатов Еленина, Жордания уже заискивающе обратился к нему:

— Создалось сложное и угрожающее положение, товарищ Еленин. Эшелоны не только отказываются сдать оружие, но и требуют разоружить бронепоезд. Я попросил бы вас выехать на станцию Агтагля и организовать там пропуск эшелонов в сторону Баку.

— Ной Николаевич, ведь я предупреждал… А теперь, смотрите, какая каша заварилась, и мне расхлебывать ее, — недовольно ответил Еленин.

— Вы правы, поторопились мы, не подготовились как следует. Но что поделаешь, нужно найти выход…

— Ладно, постараюсь сделать все, но только при условии — не требуйте больше разоружения солдат.

Жордания был так перепуган тем, что эшелоны из Караяз и Пойлы могут повернуть на Тифлис, что сейчас же дал безоговорочное согласие.

Еленин направил на станцию Агтагля членов Исполнительного комитета Тифлисского Совета рабочих и солдатских депутатов Сивенко, Крупко и Митюхина.

Кроме того, Жордания обратился по телеграфу от имени Закавказского краевого центра Советов к Бакинскому Совету с предложением направить в район Акстафы свою делегацию, для того чтобы уладить конфликт.

Это решение было сообщено Абхазава. Командиру бронепоезда предписывалось «ввиду изменившихся обстоятельств», избегая столкновения с эшелонами, направить бронепоезд в Елизаветполь, там разоружить его и спустить с рельсов.

Однако Абхазава успел уже к этому времени заручиться согласием Магалова и Рафибекова на участие в разоружении эшелонов и поэтому стал убеждать краевой центр не отказываться от намеченной операции.

Обнадеженный тем, что Абхазава располагает теперь «пятитысячной армией», Ной Жордания взял снова твердый тон.

Восьмого января Абхазава получил из Тифлиса приказ, развязывавший ему руки:

Приказ об отправке бронепоезда в Елизаветполь был, по существу, аннулирован.

На другой день разговор с Тифлисом вел Магалов, уже успевший оказать помощь бронепоезду в задержании эшелонов.

Магалова из Тифлиса спрашивали, как обстоят дела и необходима ли ему помощь.

— На станции Долляр, — последовал ответ, — сейчас стоят семь эшелонов, на станции Акстафа — три. Ваша помощь выразится в недопущении дальнейшего движения эшелонов со станции Навтлуг, пока не будут разоружены эти эшелоны.

— Надеемся, — сообщили из Тифлиса, — на разоружение всех десяти эшелонов. Желаем успеха.

Магалов и Абхазава встретились на вокзале в Елизавет-поле. Полковник приехал из города на станцию в полковом фаэтоне. Его сопровождали начальник штаба полка капитан Андроникашвили с приехавшими из Тифлиса ротмистром Эхвая и корнетом Тархан-Моурави.

Полковник Магалов — высокий мужчина в серой шинели и каракулевой папахе — поздоровался с Абхазава и его помощниками Макашвили и Макарашвили.

В бронепоезде, в купе у Абхазава, сейчас же после встречи началось совещание. Председательствовал Магалов.

— Принципиальное согласие на разоружение эшелонов уже получено, — сказал он. — Помимо бронепоезда, в нашем распоряжении шестьсот всадников моего полка, а также отряды Рафибекова и Тиграняна, насчитывающие свыше пяти тысяч человек. Полагаю, что этого вполне достаточно, чтобы справиться с поставленной перед нами задачей. Не будем тратить времени. Эшелоны с фронта подходят один за другим. Не в наших интересах ждать, когда здесь соберется большое количество солдат. Штаб-ротмистр, — обратился он к Абхазава, — я рекомендую немедленно телеграфировать начальнику станции Акстафа, чтобы без вашего разрешения он не выпускал ни одного эшелона. Пусть предупредит солдат, что путь после Акстафы минирован. Через час мы начнем отправлять в сторону Шамхора эшелоны. Разоружение будет проводиться в Шамхоре.

Абхазава дал телеграмму начальнику станции Акстафа, и спустя некоторое время бронепоезд двинулся из Елизавет-поля в Шамхор. Вслед за бронепоездом в том же направлении проследовали составы с отрядами Рафибекова и Тиграняна.

Елизаветполь и Шамхор превратились в военный лагерь. Кое-где даже вырыли окопы. Вся площадь перед елизаветпольским вокзалом была забита фургонами, арбами, двуколками. На перроне толпились офицеры. Из города приехали Рафибеков, Тигранян, члены Азербайджанского национального совета; мусаватисты Расул-заде, Мамедов, Визиров и Риза-хан. Рафибекова сопровождал майор турецкой армии, одетый в штатское. Приближение к границам Закавказья «единоверной» турецкой армии внесло оживление в ряды азербайджанских националистов. С помощью турок они надеялись свергнуть в Баку советскую власть.

Узнав о военных приготовлениях в Елизаветполе и на станции Шамхор, представители эшелонов вынуждены были задержать в качестве заложников прибывших в Акстафу делегатов Исполнительного комитета Тифлисского Совета. Дальнейшие переговоры с Магаловым и Абхазава были бесполезны. События развивались так, как этого желали меньшевики, дашнаки и мусаватисты.

Среди азербайджанских крестьян велась бешеная шовинистическая агитация, разжигался религиозный фанатизм.

Расул-заде провозгласил Грузию союзницей Азербайджана.

— Яшасун Гюрджистан! Яхши командир![1] — то и дело раздавались на перроне станции Елизаветполь приветственные возгласы в честь грузинских офицеров.

Солнце стояло совсем низко. Его косые лучи уже не согревали замерзшую землю. Постепенно угасая, теряя силы, оно уходило за горизонт. Вокруг ложились вечерние тени.

На перрон вышел маленький горбатый человек. Его кожаная, пропитавшаяся мазутом куртка сохранила свой первоначальный цвет только на спине. На голову была глубоко нахлобучена мохнатая шапка. В руках он держал сумку с инструментами.

Опустив из-под перронного навеса большой газовый фонарь, горбатый человек в кожаной куртке приладил к нему насос и стал накачивать воздух. Крестьяне из бекских отрядов, расположившихся лагерем за станцией, столпились у фонаря и разинув рты следили за действием человека, возившегося с ним.

Накачав воздух, маленький человек открыл фонарь и зажег черные свечи. Свечи сначала зашипели, загорелись синим огнем и, накалившись, вспыхнули вдруг ярким, белым светом.

— Столько света у нас во всей деревне не бывает! — удивленно воскликнул один из крестьян, впервые попавший на железнодорожную станцию.

Горбатый человек так же зажег второй фонарь и третий.

— Кто он такой? — продолжал удивляться крестьянин.

— Эх, темная твоя голова, Джават! Что такое наука, знаешь?

— Наука все может… — робко заметил другой крестьянин.

— Наука? — вмешался в разговор третий крестьянин, Гассан. — Эх, Казим, и твоя голова не светлее Джаватовой, хоть и говорят, что в серебряной голове золотые мысли. Смотрите, как это делается, никакой науки здесь не надо. — Он вынул изо рта трубку и по-своему начал объяснять, как зажигается фонарь и почему он так ярко светит.

Потолкавшись на освещенном перроне, крестьяне направились к бронепоезду. Раскаленная топка паровоза дышала красным пламенем, из множества трубок и кранов с шипением вырывались струйки пара.

— Хо-хо! Ну и чудовище! — воскликнул Гассан. — Разве против него устоит кто-нибудь? Нет, никто не устоит, невозможно.

За железнодорожным полотном, запорошенным только что выпавшим снегом, расположились лагерем отряды елизаветпольских беков. За рекою, на багровом фоне небосклона, чернели тополя, виднелись минареты мечетей дальних деревень. Откуда-то доносился протяжный голос муллы:

— Ла ила ил алла, Маамедин расул ила![2]

К лагерю на хорошо откормленных лошадях неслись галопом Магалов, Абхазава, Рафибеков и Тигранян. Их сопровождали группа грузинских офицеров, турецкий майор и главари банд: Абас Акпер-заде, Джафар Мамед-заде, Халил Карахмазли и Насредин Кулиев.

— Яшасун! Яшасун! — нестройно заорала огромная толпа, потрясая винтовками.

Ответив на приветствие, Рафибеков объяснил толпе, что предстоит делать, и бросил несколько цветистых фраз, чтобы разжечь воинственный дух в тех, кому его недоставало.

Грузно сидевший в седле здоровенный бек, в шубе и каракулевой папахе, поднялся на стременах и истошно крикнул:

— Да здравствует Азербайджан!

— Яшасун! — взревела в ответ толпа.

Ротмистр Чахава, георгиевский кавалер, обратился по-грузински к Андроникашвили:

— Не нравится мне эта история, и все эти беки, и этот турецкий майор. По-моему, слишком далеко они зашли. Должно быть, думают, что мы собираемся воевать с Россией…

Худой, длинноногий Андроникашвили, не расслышав, что сказал Чахава, закивал головой, как бы соглашаясь с ним.

— У Рафибекова, — добавил он невпопад, — двое сыновей. Они учатся в Константинополе.

Чахава удивленно взглянул на Андроникашвили и оборвал разговор.

Магалов со своими спутниками поскакал дальше, а лагерь стал готовиться к ужину. Весь этот сброд был одет в шинели, архалуки и овчины. На поясах и на груди у всех патронташи, в руках русские винтовки и турецкие карабины.

Откуда-то доносились звуки зурны, барабана и тари. Кто-то негромко тянул заунывную песню, словно оплакивал день своего рождения и свою несчастную жизнь.

Когда совсем стемнело, лагерь притих. Разводить костры было запрещено. Только один небольшой костер тускло мерцал в степи, за станцией.

У костра сидели часовые Гуссейн и Мамед.

У Гуссейна лицо было черное, сморщенное, точно тыква, залежавшаяся на чердаке и закопченная дымом очага. Он неподвижно уставился своими узкими глазами на огонь и о чем-то задумался. У Мамеда широкий, бесформенный нос, точно лягушка, раздавленная пятой прохожего. Он, словно звездочет, водил глазами по небу, отыскивая Большую Медведицу. По ней определил, где север, и, взглянув на надвигавшиеся с запада тучи, предсказал непогоду.

— Хоть бы скорее рассвело, — вздохнул Гуссейн и тоже посмотрел на небо.

Оставляя светящийся след, в темном небе промелькнула падающая звезда. Гуссейн и Мамед едва успели пожелать себе много монет, отару овец, винтовку и удачу в завтрашнем бою.

— Где-то близко упала, — в страхе сказал Мамед.

— Алла! — воскликнул Гуссейн, твердо веривший, что звезды, созданные аллахом, вершат судьбу человека.

Небо стало затягиваться тучами. К костру подошла группа людей. Мамед узнал среди них Гассана и Джавата.

— Что там, на станции?

— Полно грузинских офицеров и наших беков. Должно быть, совещаются, — ответил Гассан.

Джават и Рахматула присели у огня. Между ними прилег маленький, щуплый Гассан, в ватной телогрейке и в ватных, стеганых штанах, заправленных в шерстяные носки. Он, прищурясь, стал смотреть слезящимися глазами на раскаленные угольки. Затем поднял маленькую голову, потонувшую в мохнатой папахе, и погладил редкие, свисавшие мышиными хвостиками усы.

— Не пойму, — обратился он к Мамеду, — почему это грузины вздумали помогать нам?

Мамед ничего не ответил.

— Вздумали помогать? — повторил, смеясь, Гуссейн. — Турки придут — обратят их в нашу веру.

Уставясь снова в затухающий костер, напрягая неподатливую мысль, Гассан усиленно раскуривал трубку, причмокивая отвисшими губами, поминутно сплевывал в костер горькую слюну.

— Говорят, когда турки придут, плохо неверным будет… — размышлял он вслух.

— Чего только не говорят теперь люди, — вмешался в разговор незнакомый человек, подошедший несколько минут назад к костру. — Я вот думал насчет этого и вас хочу теперь спросить: почему если человек другой веры, то он должен быть хуже нас? На свете много разных народов, и у каждого своя вера — так неужели мы должны всех их ненавидеть?

Гуссейн подозрительно взглянул на незнакомца.

— Всех — нет, а русских жалеть не нужно, потому что они христиане и воюют с турками.

— Но нам-то русские ничего плохого не сделали. Русские солдаты такие же крестьяне, как и мы, зачем же мы будем в них стрелять?

— Для чего ты шел сюда, если так думаешь? — напустился на него Гуссейн.

— Пришел затем, зачем и вы пришли, а только вечером стал думать: в русских ли нам нужно стрелять или в кого другого?

— А в кого, ж ты хочешь стрелять?

— В кого?.. Вот об этом я и думаю и хочу, чтобы вы тоже подумали. Мне мой ум так подсказывает: стрелять мы должны в того, кто на самом деле нам враг. — Незнакомец с минуту помолчал и, придвинувшись ближе к сидевшим, почти шепотом произнес: — В беков, вот в кого надо стрелять. Они наши враги, а не русские солдаты, которые там, в России, уже расправились со своими беками. Русские солдаты ни с кем не хотят больше воевать. Они едут к себе домой, чтобы работать на земле, которую им дала советская власть. А чего нам ждать от беков? Ну, позовут они сюда турок, так что же, вы думаете, при турках бедняк лучше станет жить?.. Или кто-нибудь сказал вам, что если турки придут, то беки от радости землю вам раздадут? Нет, без России нам легче не будет. Уходите-ка лучше поскорей по домам, а оружие приберегите для другого дела.

Незнакомец встал и быстро скрылся во мраке.

— Что он говорил, этот человек! — возмутился Гуссейн. — Как это может быть, что русские лучше турок? Или аллах ума его лишил?

Возмущение Гуссейна разделили Гассан и еще несколько человек, сидевших у костра.

— Старый ворон зря не каркает, — раздался вдруг из темноты чей-то голос. — Правильно говорит, уходить надо…

Скрывшийся незнакомец был рабочий с нефтяных промыслов. Звали его Идрис Ахмед-оглы. Бакинский комитет большевиков направил его в Елизаветполь для революционной работы.

Десятки таких агитаторов-большевиков работали в те дни в отрядах Азербайджанского национального совета. Благодаря им многие из обманутых крестьян разошлись по деревням. Деревни, лежавшие близ железной дороги, сочувственно относились к солдатам, возвращавшимся с фронта, и, выходя на станцию, предлагали им хлеб, яйца, молоко.

Однако влияние беков среди крестьян было еще сильно. Крестьяне, отравленные шовинистической агитацией и религиозным фанатизмом, шли в бекские банды…

…Ночь была темная. Среди облаков мерцала всего одна звезда. Вскоре и она исчезла. Костер потух. На Шамхорскую степь легла густая тьма.

В Акстафе и в нескольких перегонах от нее, на станции Долляр, собралось десять эшелонов. Путь им преграждали бронепоезд и банды, засевшие на станции Шамхор. Солдаты были возмущены. Все старания уладить конфликт мирным путем оказались безрезультатными. Тогда решено было предпринять еще одну попытку договориться с Магаловым. В полдень представителя эшелонов прибыли в Шамхор.

— Мы согласны сдать вам оружие двух эшелонов, — обратился Карпов к Магалову, — мы убедили наших товарищей пойти на это. Скажите, как будет происходить сдача оружия?

— Оружие будет сдаваться здесь, в Шамхоре. Будем пропускать одновременно не более двух эшелонов, — ответил Магалов.

— Что значит не более двух? Сколько же эшелонов вы собираетесь разоружить? — встревожился Карпов.

— Столько, сколько признаем необходимым, — холодно отрезал Магалов.

— В этом направлении должны проследовать сто тысяч солдат, и что же, всех вы намереваетесь разоружить? Да какое вы вообще имеете право разоружать нас, не согласовав этот вопрос с Россией?!

— Вам хорошо известно, что в данный момент Россия не может разрешить этот вопрос.

— Это неверно. Никто из Тифлиса к Советскому правительству не обращался. Наше оружие принадлежит России.

Солдаты видели свое оружие в руках бандитов, и продал это оружие им командир вашего бронепоезда.

— Гражданин Карпов, прошу не оскорблять в моем присутствии офицера! — вспыхнул Магалов. — Еще раз предлагаю вам рассредоточить эшелоны и по одному пропускать мимо бронепоезда.

— А я предложил вашим властям другое — убрать бронепоезд в Тифлис. Почему они не сделали этого? Что нужно вам от нас? Оружие вам все равно не сдадим. Предупреждаю — продовольствие у нас на исходе, лошади падают из-за нехватки фуража. Если начнется голод, мы не сумеем сдержать солдат, тогда пеняйте на себя…

— Перестаньте нас запугивать! — прикрикнул Магалов. — Передайте солдатам, что при первом же нарушении наших требований путь перед эшелонами будет разобран, и тогда не видать вам Баку.

— А я снова повторяю: сдадим вам оружие только двух эшелонов.

Поскольку Магалов упорно стоял на своем, делегаты заявили, что окончательный ответ они дадут на следующее утро.

Магалов и Абхазава остались ждать ответа в Шамхоре. Абхазава пригласил Магалова и его офицеров на ужин, приготовленный в бронепоезде.

Белогорский, Карпов, Круглов, Натошвили, Махатадзе, Арутюнов и бакинский рабочий Авшаров делали все возможное, чтобы предотвратить вооруженное столкновение и ускорить отправку эшелонов на север. Они знали, что на Северном Кавказе разгорелась гражданская война, что туда нужно было быстро перебросить подкрепления, артиллерию и пулеметы. Однако разоружение эшелонов лишало их этой возможности.

Вечерело. Поезд мчал их по азербайджанской степи. Сидя в вагоне, Карпов неподвижно, словно окаменев, смотрел в сторону Шамхора. «Если завтра они задумают разоружать более двух эшелонов, — думал он, — то спор придется решать оружием».

Размышления его прервал паровозный гудок.

— Черт подери этих негодяев! — раздраженно воскликнул Белогорский. — Видимо, с ними не договоришься. Чистейшие контрреволюционеры! Придется расчищать путь силой.

Белогорский снял фуражку и пригладил рукой мягкие русые волосы. Стоявшая на столике свеча освещала небритое лицо, впалые щеки и высокий лоб.

Карпов повернулся к товарищу. Его красное, обветренное лицо бороздили глубокие морщины. Бывший студент-революционер, потерявший здоровье в тюрьме, суровый и беспощадный к врагам революции, Карпов был добрым и отзывчивым товарищем. Безрассудно храбрый в бою, он умел, если того требовало дело, быть в самый критический момент сдержанным и невозмутимым, и только усмешка на крепко сжатых губах выдавала тогда его волнение.

— Мне кажется, — сказал он, — мы преувеличиваем роль бронепоезда.

— Да, но если наши орудия будут стоять в бездействии на платформах, то он может нанести нам большой урон. Одними пулеметами и винтовками с ним не справиться, — возразил ему полный, приземистый Круглов.

— Снять орудия с платформ — дело недолгое, — заметил Карпов и взглянул на сидевшего рядом с ним молодого смуглого артиллерийского офицера Петре Натошвили.

— О чем говорить, — согласился артиллерист с Карповым. — Нужно только вовремя разобрать путь, чтобы лишить бронепоезд возможности маневрировать.

— У Магалова и Рафибекова, должно быть, нет артиллерии, — сказал Вано Махатадзе, которого часто принимали за русского: у него был вздернутый нос, серо-голубые глаза и веснушчатое лицо. Тифлисский комитет большевиков послал его для работы среди солдат, возвращавшихся с фронта.

— Нет, артиллерия у них есть, — возразил тихо Натошвили.

— Откуда ты знаешь? — спросил Махатадзе.

— Сегодня в Шамхоре я мельком видел капитана Гигаури и еще двух артиллеристов, моих школьных товарищей — Сандро Хотивари и Миха Мачавариани. Должно быть, они приехали из Тифлиса, чтобы на месте сформировать батарею, — в Елизаветполе есть орудия.

— Значит, надо пустить в ход как можно скорее нашу артиллерию, — заметил Карпов. — Артиллерийский эшелон, — продолжал он, — поставить подальше от станции на тот случай, чтобы успеть выгрузить орудия, если положение осложнится. Этим делом придется заняться тебе, Петя, — обратился он к Натошвили.

— Слушаю!

Предложение Карпова было одобрено. Решили созвать митинг, объяснить солдатам создавшееся положение и заручиться их согласием на разоружение двух эшелонов.

Солдаты всех эшелонов потянулись на ночной митинг. Вспыхивали огоньки цигарок. От дыхания многолюдной толпы в морозном воздухе стояли клубы пара. Снег скрипел под ногами.

Перед станционным зданием на двухосной платформе устроили трибуну. По обеим сторонам ее установили факелы. Солдаты плотной массой окружили платформу, на которой находились Белогорский, Карпов и другие члены революционного комитета. Лица у всех были озабоченны и хмуры.

Митинг открыл один из рядовых солдат. Он предоставил слово Белогорскому.

Черная ночь стеной надвинулась на озаренное факелами пространство.

Белогорский подробно рассказал солдатам о переговорах с Магаловым и Абхазава и сообщил условия, на которых они предлагали пропустить эшелоны.

Предварительное согласие делегации на разоружение двух эшелонов вызвало всеобщее недовольство. На трибуну поднялся бородатый солдат, прозванный в своей части «Папашей».

— Товарищи! — начал он свою речь. — Кто преградил нам путь на Баку? Кто затеял борьбу с нами, с солдатами, возвращающимися с фронта?

— Контрреволюционеры! — загремела огромная толпа в один голос.

— Да, именно они, — продолжал Папаша, — меньшевики, мусаватисты и дашнаки, армянские купцы, азербайджанские беки и грузинские дворяне. Они хотят завладеть нашим оружием, чтобы задушить революцию. Да, именно для этого оно им нужно. Но ни одной винтовки, ни одного пулемета, ни одного орудия не отдадим мы врагам революции. Все штыки, все патроны, все пулеметы и орудия — против гидры контрреволюции! Если мы, товарищи, согласимся разоружиться, то это будет изменой нашей революционной родине, рабочему классу, беднейшему крестьянству, которые сейчас самоотверженно борются за наше общее дело.

— Не сдавать оружия! Едем на Баку! Даешь бронепоезд! — гудела встревоженная солдатская масса.

После выступления Папаши Карпову с большим трудом удалось успокоить солдат и уговорить их сдать оружие двух эшелонов.

Белогорский сообщил в Шамхор о решении митинга. Магалов и Абхазава расценили уступку как проявление слабости и растерянности. Однако они подтвердили свое согласие ограничиться разоружением двух эшелонов.

Девятого января, на рассвете, эшелоны двинулись со станции Долляр. Узнав об этом, Магалов приказал восстановить разобранный перед Шамхором путь.

По одну сторону станции в окопах и канавах вдоль полотна залегли банды Рафибекова, по другую расположился конный полк Магалова. Командирами в этом полку были грузинские князья — бывшие офицеры Дикой дивизии, Нижегородского и Тверского драгунских полков. В некотором отдалении от полка Магалова, на закрытой позиции, стала батарея, которой командовал капитан Гигаури. Путь на Баку преграждал бронепоезд.

Шамхор был превращен в западню для эшелонов. То, что было подготовлено здесь, уже не походило на прежние неорганизованные действия отдельных банд. Это была тщательно продуманная военная операция, в разработке которой принимали участие Закавказский комиссариат и военные специалисты.

Впоследствии виновники шамхорской бойни Жордания и Рамишвили удивлялись, кто мог без их ведома поручить Абхазава и Магалову провести разоружение эшелонов. Они очень неумело старались ввести в заблуждение общественное мнение, чтобы снять с себя вину за кровавое шамхорское дело.

Магалов, Рафибеков, Тигранян и турецкий майор стояли на перроне, окруженные офицерами и беками — главарями банд. Рафибеков, окончивший в Константинополе французский лицей, разговаривал с турецким майором по-французски. Турок сохранял бесстрастное выражение, хотя в душе ликовал: Кавказской армии готовился удар в спину! Политическая ситуация в Закавказье складывалась так, что турецкие дивизии могли беспрепятственно двигаться на Тифлис, Эривань и Баку. Турецкий майор подражал европейцам. В меньшей степени это удавалось Рафибекову, хотя он до синевы брил свое продолговатое, с двойным подбородком лицо и без особой надобности украшал огромный нос пенсне в золотой оправе.

Магалов не сомневался в успехе предстоящей операции, и это очень радовало турецкого майора. А Рафибеков щурил от удовольствия масленистые глаза, рассыпался перед Магаловым в любезностях.

Магалов посмотрел в бинокль в ту сторону, откуда должны были подходить эшелоны, и увидел паровозный дымок.

— Подходят! — крикнул он.

К восьми часам утра к станции Шамхор подошел первый эшелон. Абхазава, как и в Караязах, предложил солдатам выйти из вагонов. Затем его «партизаны» отобрали у них оружие и быстро пропустили эшелон на Баку. Так же был разоружен и подошедший спустя некоторое время второй эшелон.

Во время разоружения солдаты хранили молчание, хотя еле сдерживали свое возмущение.

Не успел отойти второй эшелон, как к станции стали подходить третий пехотный, четвертый и пятый артиллерийские. Абхазава потребовал, чтобы и эти эшелоны приготовились к разоружению. Артиллерийские эшелоны остановились вдали от станции, в открытом поле. Узнав о требовании Абхазава, Белогорский отправился к нему.

— Ведь вы вчера согласились на разоружение двух эшелонов, — напомнил он Абхазава.

— Да, но со вчерашнего дня положение изменилось. Мы получили новый приказ.

— От кого? Покажите приказ!

— Я не обязан предъявлять вам документы и вообще отчитываться перед вами.

— Тогда приостановите исполнение вашего распоряжения, мы переговорим с Тифлисом.

— Тифлис не желает больше разговаривать с вами. Все, что нужно было сказать, закавказское правительство уже сказало. Теперь вам придется иметь дело со мной. Предупреждаю: если вы будете себя вести неблагоразумно, упорствовать и докучать своими требованиями, то разговор будет короткий, — окончательно обнаглел Абхазава.

— Штаб-ротмистр, не запугивайте нас! Мы не из пугливых. Возможно, что вам война в новинку, а мы досыта навоевались!

Абхазава не дал договорить Белогорскому, распахнул бурку и показал свою грудь, увешанную орденами.

— Это мне-то война в новинку?.. — исступленно крикнул он. — Мне?.. Герою мировой войны, штаб-ротмистру Абхазава?!

— Тем хуже для вас… Нет, я не верю, что вам разрешено разоружить более двух эшелонов. Если это так, то это постыдное нарушение вчерашнего соглашения! Это нечестно! — возмущался Белогорский.

В это время к бронепоезду подбежал солдат. Он вызвал Белогорского и по поручению Карпова передал ему, что разоружение эшелонов началось.

Раздались выстрелы.

— Остановите ваших людей, — крикнул Белогорский, — иначе вся ответственность за дальнейшее падет на вас!

— Теперь это уже невозможно!

— Тогда предоставьте мне возможность связаться с вашим правительством.

— Я уже сказал, что мое правительство не желает разговаривать с вами.

— Значит, оно решило прибегнуть к насилию? Но не забывайте, что и мы сильны.

— А вы не забывайте, что вы окружены и что при первой попытке к сопротивлению мы сметем вас с лица земли! Передайте это вашим солдатам.

— Я передам солдатам, что ваше правительство чинит беззаконие, насилие и разбой!

Белогорский, сжимая в руках рукоятку нагана, сошел с бронепоезда и направился к эшелонам.

Карпов отдал приказ. Горнист сыграл боевую тревогу. Солдаты разобрали винтовки, выкатили из вагонов орудия и пулеметы. Затем рассыпались в цепь, залегли и открыли огонь.

Бой возле станции был в разгаре, когда заговорили орудия Петре Натошвили. Первый снаряд разорвался у самого бронепоезда. Поезд тронулся. Но следующий снаряд угодил в котел паровоза. Это было удачное попадание. Из развороченного снарядом котла с хрипом и шипением вырывались густые клубы пара. Спустя секунду раздался взрыв в соседнем вагоне — рвались боеприпасы. Охваченный пламенем поезд, двигаясь по инерции, сошел с рельсов и лег набок. Уцелевшие «партизаны», подобрав полы черкесок, выскакивали из горевших вагонов, встречаемые пулеметным огнем.

Самого Абхазава нигде не было видно. Наконец и он выбрался из разбитого вагона. Левая рука у него была раздроблена, лицо в ожогах. Не выпуская из правой руки парабеллума, он, шатаясь, подошел к насыпи, обнял телеграфный столб и стал медленно опускаться на колени. Затем вдруг рванулся, но, придавив коленом полу черкески, упал. Тогда, опершись на локоть, он навел парабеллум на подбегавшего к нему солдата. Раздался выстрел. Солдаты открыли ответный огонь. Силы оставляли штаб-ротмистра. Взор его затуманился. Все кружилось и сливалось перед глазами. Остальные патроны он расстрелял бесцельно, наугад. Из горла его, булькая, хлынула кровь, и, окончательно обессилев, он повалился у телеграфного столба.

Потеряв бронепоезд, Магалов приказал разобрать между Долляром и Шамхором путь. Пять эшелонов оказались в тяжелом положении. Открыв беспорядочную стрельбу, магаловские войска перешли в наступление. Солдаты отвечали дружными залпами. Петре Натошвили сам стал за наводчика. Разбив бронепоезд, он перенес огонь на окопы, занятые отрядом Рафибекова. Сброд его бросил окопы и пустился наутек… Но в это время заработала батарея капитана Гигаури. Снаряд взметнул столб земли недалеко от орудия Натошвили. Беки остановили и снова погнали беглецов в окопы. Рафибеков досадовал: турецкий майор, прищурив глаза, с усмешкой наблюдал за полем боя.

Артиллерийская дуэль окончилась победой батареи капитана Гигаури. Все орудия Натошвили умолкли. «Должно быть, меняет позицию», — подумал Карпов.

Несколько групп из банды Рафибекова зашли эшелонам во фланг и оттеснили солдат от станции.

Собрав человек сорок, Карпов залег с ними за полотном железной дороги и пулеметным огнем отогнал наступавших за станционное здание. Длительное молчание батареи Натошвили удивляло Карпова. «Теперь как раз дать бы несколько выстрелов по станции и снова занять ее», — мелькнула у него мысль. Он обогнул один из эшелонов и подбежал к батарее.

— Петя! — окликнул он Натошвили.

Натошвили и еще несколько артиллеристов неподвижно лежали у орудия. Карпов опустился на колени и взял Натошвили за руку…

— Убили! — с горечью произнес он, глядя в лицо другу. Слезы навернулись на глаза, злоба душила его.

— Мы еще рассчитаемся с вами, негодяи! — крикнул он, грозя кулаком в сторону станции. Затем приказал одному из артиллеристов: — Федя, прими батарею.

Батарея снова заработала.

Карпов подкатил к полотну пулемет, лег и стал бить длинными очередями по станции.

Рафибековцы прорвались к эшелонам и подожгли несколько вагонов. Пламя быстро охватило все составы. Один из эскадронов Магалова пошел в атаку. С саблей наголо стремительно несся впереди эскадрона корнет Тархан-Моурави. Перед ним разорвался снаряд. Конь встал на дыбы, сбросил всадника и, задрав хвост, помчался по степи. Батарея Гигаури вела беглый огонь.

Магалов в бинокль наблюдал за боем. На путях пылали воинские составы. Артиллерия прекратила огонь. «Победители», опьяненные успехом, бросились на солдат, сгрудившихся вокруг Карпова. Началась рукопашная схватка.

На фоне заснеженной Шамхорской степи чернели развалины разбитой снарядами станции. На путях стояли длинные металлические остовы пяти сгоревших воинских составов, в которых еще несколько часов тому назад раздавались говор, пение и звуки гармошек. Словно сраженное чудовище, лежал развороченный снарядами, свалившийся набок бронепоезд. Всюду вокруг виднелись обезображенные трупы в серых шинелях, бурках, овчинах, черкесках.

Недалеко от железнодорожной насыпи, возле телеграфного столба, уткнувшись лицом в землю, лежал штаб-ротмистр Абхазава. Полы его черкески раскинулись, как крылья подстреленного коршуна. Папаха валялась в луже крови. В глазах застыл смертельный ужас. Неподалеку от Абхазава лежал труп солдата, накануне открывавшего митинг в Долляре. Лицо его со сдвинутыми бровями сохранило суровое выражение.

Сотни мародеров шныряли среди трупов, раздевали и грабили убитых солдат. В некоторых еще теплилась жизнь, и они умоляли о помощи. Но их сбрасывали в овраги, в реку.

Нападения на воинские поезда на участке Акстафа — Шамхор продолжались еще несколько дней, пока огромная масса солдат, двигавшаяся с фронта, не смела со своего пути банды грабителей и не уничтожила их разбойничьи гнезда.

Закавказское правительство и действовавшие заодно с ним национальные советы, видя, что дальнейшие попытки разоружить эшелоны грозят тяжелыми последствиями, поспешили отказаться от продолжения своей преступной затеи.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Воинские эшелоны следовали с Кавказского фронта один за другим, пассажирское движение между Баку и Тифлисом было нарушено. А после шамхорских событий пассажирские поезда шли почти пустые и часами, а то и сутками простаивали на станциях.

Почтовый поезд, вышедший из Баку 4 января, прибыл в Елизаветполь только через неделю. В одном из вагонов этого поезда ехал со своей женой Дата Микеладзе. Еще месяц назад он был назначен директором тифлисской гимназии. Но супруги никак не решались выехать из Баку, опасаясь грабежей и беспорядков в пути. Елена подумала и написала Корнелию, чтобы он приехал и помог им перебраться в Тифлис. Супруги Микеладзе надеялись на неотразимую силу военной формы племянника.

Корнелий взял отпуск и выехал в Баку.

Сейчас вместе с Микеладзе он возвращался в Тифлис, решив поспеть туда к 14 января — ко дню именин Нино.

Кроме Корнелия, Дата и Елены Микеладзе в вагоне находились инженер с женой и еще пятеро пассажиров.

В дороге Корнелий узнал подробности шамхорской бойни и сейчас, стоя у окна, оглядывал места недавних событий.

Миновав станцию Алибашлы, поезд приближался к Шамхору. В вагон вошел худощавый молодой человек в солдатской шинели. Корнелий сразу же узнал своего школьного товарища Вано Махатадзе и окликнул его.

Поздоровавшись со всеми, Махатадзе присел на скамью. Разговор зашел о событиях, которые произошли совсем недавно в этих местах.

— Между прочим, — сказал Махатадзе, обращаясь к Корнелию, — кое-кто из твоих друзей, в том числе Сандро Хотивари, тоже «воевал» здесь.

— Будь я в то время в Тифлисе, возможно, и меня послали бы в Шамхор. Солдатам рассуждать не приходится. Прикажут — и должны ехать, — ответил Корнелий.

— Что значит «должны»? Так могли рассуждать солдаты царской армии, а вы люди сознательные, студенты, обязаны понимать, кому и чему вы служите, за что вам следует бороться. Шамхорская бойня позорным пятном легла не только на правителей Закавказья, но и на тех солдат и офицеров, которые выполняли их преступный приказ, — возмущался Махатадзе.

— Во всем виноваты большевики, — вмешался в разговор Дата Микеладзе. — Солдаты, распропагандированные ими, не только не хотят воевать, но и отказываются сдавать оружие. И это в то время, когда турки перешли нашу границу и грозят занять все Закавказье.

— Все равно без помощи России с турками нам не справиться, — резко возразил Вано Махатадзе, — а оружие солдатам нужно против врагов революции.

— России нет, ее разрушили, погубили большевики! — крикнул сидевший тут же инженер и, безнадежно махнув рукой, стал торопливо поправлять соскочившее с носа пенсне.

— Разрушено то, что нужно было разрушать, а сейчас все строится заново, строится новая, Советская республика, у которой великое будущее! — резко ответил Вано и уничтожающе взглянул на долговязого инженера в форменной шинели, на которой еще сохранились пуговицы с царскими гербами.

Инженер промолчал.

— Ты по-прежнему у Макашвили живешь? — обратился Махатадзе к Корнелию.

— Живу в казарме, а к Макашвили хожу в отпуск, — ответил Корнелий, разглядывая своего товарища.

Хотя поверх черной кожаной куртки Махатадзе и надел солдатскую шинель, однако это не скрадывало его чрезмерной худобы. На длинной, тонкой шее быстро пульсировала артерия, серо-голубые глаза лихорадочно горели. Корнелию вспомнилось, как вечерами собирались у Пето — Вано Махатадзе, Мито Чикваидзе, Григорий Цагуришвили.

— Интересно, где сейчас Пето? — неожиданно спросил Корнелий.

— Это ты про кого?

— Про Натошвили.

Вано тяжело вздохнул:

— Нет больше нашего Пето…

— Что ты?

— Да, он погиб… Здесь, в Шамхоре.

— Как же он попал сюда?

— Направлялся со своей частью в Баку… Словно про него это сказано: «И где мне смерть пошлет судьбина?..»

— Где же его похоронили?

— Тело Пето и еще нескольких наших товарищей отвезли в Тифлис. Послезавтра их хоронят. Только ничего не говори его матери.

В это время в вагон вошли кавалеристы из полка Магалова. Вано взглянул на их обветренные, небритые лица и, отвернувшись, замолчал.

Весть о гибели Пето сильно потрясла Корнелия. Он ничего не знал о том, какую серьезную миссию выполнял на бакинской линии железной дороги Вано.

Окончив военное училище в Петрограде, Вано попал на Западный фронт.

В декабре 1917 года Центральный Комитет партии направил его вместе с группой грузинских большевиков в Грузию. На родину он вернулся закаленным большевиком, прошедшим хорошую школу революционной борьбы и как агитатор, и как организатор, и как участник революционных событий — штурма Зимнего дворца в ночь, когда восставший Петроград положил начало социалистической революции.

Поезд прибыл в Шамхор. Стало известно, что он будет задержан здесь на два часа. Выйдя из вагонов, пассажиры рассматривали разрушенную станцию, разбитый бронепоезд, остатки сгоревших вагонов. Кавалеристы Магалова еще из окна вагона показали Корнелию поле, где происходил бой, позиции своего полка и батареи Гигаури.

Корнелий и Вано Махатадзе обошли развалины станции и вышли в поле.

В самых неожиданных положениях лежали мертвые тела. Все они были или голыми, или полураздетыми, и казалось, что это видения из какого-то ужасного ночного кошмара. Трупами были завалены канавы недалеко от станции, овраги, колодцы.

— Какой ужас! Что они наделали! — воскликнул Корнелий, прикрыв дрожащей рукой глаза.

Кавалеристы Магалова удивленно переглянулись.

— Хорошо, что ты увидел все это своими глазами, — заметил Вано. — Так поступают только бандиты и мародеры.

— К этим безобразиям мы не причастны. Это дело рук рафибековского сброда, — поспешили свалить с себя вину магаловские кавалеристы.

— Начали вы, а они закончили, — оборвал их Махатадзе. Он повернулся и быстро направился к станции.

— Кто он такой? Чего он бесится? — недоумевал, один из магаловцев.

— Не знаю, — ответил ему другой. — Но мы-то тоже хороши — стоим как дураки… Нужно проверить его документы.

— Оставьте его в покое, — сказал Корнелий. — Я знаю его, он был студентом, а сейчас офицер. Да разве вас самих не мутит от всего, что вы видите здесь?

— Мутит? — злобно переспросил магаловец. — А лучше было бы, если бы они ворвались в Тифлис и на улицах валялись бы наши трупы?

Вано стоял у обочины дороги, устремив взгляд на заснеженную равнину. День угасал.

Корнелий подошел к Махатадзе.

— Корнелий, — обратился к нему Вано, — я знаю тебя со школьной скамьи. Ты честный, порядочный, почему же ты пошел в их армию?

— Защищать Грузию от турок.

— Другого ответа я от тебя и не ждал. Пошел в армию из патриотических побуждений — это неплохо. Но запомни — без России нам с турками все равно не справиться!

— Но мы отрезаны от России, — возразил Корнелий. — К тому же русские солдаты не желают воевать, они уходят отсюда…

— Не уходят и не дезертируют, как, вопят ваши меньшевики и прочие националисты, а идут, чтобы поддержать советские войска, действующие против контрреволюционных войск Корнилова и Каледина. Если бы у нас была другая, советская власть, а не власть изменников революции, дело здесь обстояло бы иначе.

— Да, но как быть, если у нас создалось свое правительство, а солдаты не признают его?

— И не удивительно — ведь они за власть рабочих и крестьян. Меньшевики, дашнаки, мусаватисты пытаются убедить народ, что наше спасение в отделении от России, в национальной независимости. А разве большевики против национальной независимости? Известно ли тебе, что именно Жордания и грузинские меньшевики были в прошлом не только против независимости национальных окраин России, но и против их автономии? Слышал ли ты, что они ратовали за ублюдочную, вредную для народа, так называемую культурную автономию? Дело не в лозунгах, а в людях, претворяющих их в жизнь. Разве не ясно, что никакой войны с Турцией, а значит и с Германией, наши правители не станут, да и не смогут вести? Пойми, что они обманывают простаков красивыми словами, а на деле готовятся отдать Грузию в германо-турецкие лапы. История повторяется, наши националисты вернулись на путь, по которому когда-то шли, опираясь на чужеземцев, наши феодалы…

— Ну, так это националисты, — робко возразил Корнелий, — а у нас власть в руках социалистов…

— Поскреби их красную оболочку и быстро докопаешься до белой сердцевины! Они еще покажут себя!

Корнелий ничего не мог возразить. Он стоял, точно ученик, перед учителем…

Беседа друзей была прервана Еленой: она звала племянника.

ГОРЕ МАТЕРИ

Тяжело, медленно, словно выбиваясь из сил, поезд двигался по глухой степи. Шамхор с его ужасами остался позади, но Корнелию не переставали мерещиться обезображенные трупы солдат, развалины станции, сгоревшие вагоны…

Революция, военная служба, события последних дней, неожиданная встреча с Вано, гибель Пето, как буря, ворвались в узкий личный мир Корнелия, заставили по-иному взглянуть на жизнь. Рушились понятия, которые прививались ему с детства дома и в школе. До сих пор войны представлялись ему единоборством между царями и героями, а народ — послушной, безропотной, безликой массой.

Но теперь сама практика жизни заставила Корнелия усомниться в правильности этого положения.

Поезд приближался к Тифлису. На триста третьей версте разъехались с последним воинским эшелоном. Постепенно равнина сменялась холмами, глубокими оврагами, лощинами. Все яснее виднелись горы, казавшиеся Корнелию допотопными окаменевшими чудовищами. Глубокие лощины на высившейся над Тифлисом Давидовской горе казались впадинами между огромными каменными ребрами. Такое же чудовище. — Махатская гора — застыло на противоположной стороне города, за левым берегом Куры.

Вот показались уже пригороды Тифлиса — Крцаниси, Ортачала, а затем старая часть города, увенчанная развалинами древней крепости Нарикала.

Уже опустились сумерки, когда поезд подошел к тифлисскому вокзалу. Паровоз выпустил клубы пара и остановился среди множества вагонов и паровозов, загромождавших станционные пути.

Перрон был безлюден, зато зал ожидания заполнила разношерстная толпа. Люди курили, смеялись, громко разговаривали, некоторые спали — кто на скамьях, кто на полу.

Трамвай в городе не работал, не было и извозчиков. Корнелий и Микеладзе наняли нескольких оборванцев, занимавшихся переноской вещей, взвалили им на спины багаж и по безлюдным улицам пошли к Набережной, где в здании гимназии директору отвели квартиру.

В городе было темно. Только кое-где мерцали огни. Елена все беспокоилась, чтобы кто-нибудь из носильщиков не скрылся с вещами. Корнелий ее успокаивал:

— Не убегут, сил не хватит…

На Плехановском проспекте, у ворот военного училища, стояла группа солдат. Они смеялись, пели гурийские песни. «Жизнерадостности у гурийцев хоть отбавляй», — подумал Корнелий: после того, что он видел в Шамхоре, ему странно было слышать звуки веселой песни в центре спящего, темного города.

Прошли мимо гостиницы «Ной», в ресторане которой так любил проводить время штаб-ротмистр Абхазава. Жизнь текла здесь по-старому. Все с тем же усердием играл на своей виолончели старик француз Буш, так же веселил завсегдатаев ресторана немец-гармонист Эдуард Дик. А мадемуазель Буш утешилась с новым поклонником…

Корнелий помог супругам Микеладзе устроиться на новой квартире и пошел домой. Было около одиннадцати часов вечера. На Верийском мосту ветер жалобно завывал в проводах. В темноте ничего не было видно. Только мерцавшие кое-где над берегом фонари бросали тусклые отражения в волны Куры.

«Совсем как у Верхарна», — вспомнил Корнелий строки из «Лондона»:

К Верийскому саду прошли, перепрыгивая через лужи, четверо вооруженных солдат и скрылись в темноте.

Корнелий поднялся по Верийскому подъему. Выйдя на Коргановскую улицу, остановился и посмотрел сверху на окутанный мраком город.

«Какая тишина!» — подумал он.

Но тишина была обманчивой, недолгой.

Где-то за рекой прогремели выстрелы. Им ответили другие. Раздался отчаянный лай собак. Потом сразу все стихло, но через несколько минут началась стрельба совсем близко, — должно быть, на Судебной… Длинная очередь, вытянувшаяся уже с вечера у хлебной лавки, разбежалась. Прошел патруль и тоже, подняв винтовки вверх, открыл стрельбу. Стреляли и грабители, хозяйничавшие в городе, и жители, защищавшиеся от них, а больше всех подбадривавшая себя ночная охрана.

Корнелий торопливо зашагал к дому, где жили Макашвили. У ворот разговаривали две женщины. Он узнал одну из них. Это была Маринэ, мать Пето Натошвили. Поздоровался с нею.

— Откуда ты? — спросила старушка, поправляя на голове платок.

— Из Баку.

— А я все беспокоюсь за сына. Вечером сегодня заходил Вано, сказал, что Пето заболел, лежит в больнице, в Елизаветполе. Ох, чует мое сердце… Не дай бог — тиф…

— Ну, сразу уж и тиф! — хотел успокоить ее Корнелий.

— Теперь тиф всюду, сынок, — ответила Маринэ и вытерла слезы.

Корнелию стало жаль старушку, и он обнял ее.

— И в самом деле — что ты загодя убиваешься и плачешь? — упрекнула ее соседка.

— Не знаю, родные, не знаю, очень уж неспокойное время, — тяжело вздохнула Маринэ и, скрестив руки на груди, опустила голову.

Корнелий молчал…

В это время из одной квартиры трехэтажного дома, сквозь закрытые ставни, донеслись звуки рояля и слова модной песенки Вертинского, такие далекие, такие заунывные, словно шли они откуда-то из глубины земли:

— Где это? — поинтересовался Корнелий.

— Из квартиры генерала Гилевича.

— Да, верно. Это поет его дочка Клара, — перебил старуху Корнелий. — Наши дома?

— Дома, родной, дома…

Он вошел во двор. Навстречу ему ринулась с лаем собака.

— Ройя! — окликнул ее Корнелий.

Собака узнала его, перестала лаять, завиляла обрубком хвоста и помчалась по лестнице, словно торопилась известить хозяев о приходе близкого человека.

Вано Махатадзе вошел в редакцию газеты «Кавказский рабочий». Там он застал своих товарищей. Они окружили его, стали расспрашивать о шамхорских событиях.

— Эта новая мерзость, — говорил, задыхаясь от волнения и возмущения Махатадзе, — не поддается никакой оценке… Убиты и искалечены тысячи солдат. Здесь не только убивали, еще и мародерствовали, грабили убитых. Меньшевики захватили пятнадцать тысяч винтовок, пулеметы, орудия… И верным союзником наших господ социалистов оказался сброд господина Рафибекова.

— Да, логика вещей сильнее всякой другой логики, — перебил Бесо Алавидзе. — Меньшевики сбросили маску социализма и показали народу свое контрреволюционное лицо и буржуазно-националистическую сущность. Теперь с ними надо говорить не елейным языком елениных, а тоже языком железа и крови!

— Это сказано правильно, — вмешался в разговор Серго Кавжарадзе, красивый брюнет лет под сорок. — Закавказский комиссариат запасается оружием не столько для того, чтобы воевать с турками, сколько для того, чтобы воевать против революции, против нас. На складах достаточно оружия, а они не остановились даже перед бойней, чтобы разоружить солдат. Они пошли на это потому, что солдаты на нашей стороне, потому, что солдаты несут в деревню большевистские идеи, аграрную революцию, а меньшевики не хотят отнимать землю у помещиков. Они хотят мира с ними, значит — войны с народом. Возмущение рабочих и крестьян их политикой они называют анархией. Эти современные жирондисты окончательно перешли на сторону контрреволюции.

— Мне кажется, — сказал Махатадзе, — что медлить больше с восстанием нельзя. Народ и армия на нашей стороне. Если мы промедлим, то дорого заплатим за свои колебания.

Алавидзе, Кавжарадзе и Котэ Гургенидзе были согласны с ним. Старые члены партии Парнаоз Сагарадзе и Малакия Далакишвили считали восстание авантюрой.

Сагарадзе смерил Махатадзе скептическим взглядом:

— Восстания, поднятые безрассудством, всегда превращались в авантюры. Именно за них дорого приходилось платить. Я считаю ваше предложение преступлением и против здравого смысла и против интересов партии. Из этого не получится ничего, кроме нового грандиозного Шамхора. Подождите немного, и под давлением масс даже Ной Рамишвили вынужден будет признать советскую власть.

— Ваш Рамишвили спит и видит во сне, как немцы и турки спасают Грузию от большевиков! — закричал, ударив кулаком по столу, Махатадзе. — Довольно мы ждали, довольно слушали вас! Если бы делегатское собрание Тифлисского гарнизона — этот руководящий центр революционных войск — не было бы по вашему настоянию и в угоду меньшевикам распущено, не произошло бы и шамхорской бойни. Дело тогда пошло бы совсем иначе. И, наверное, мы не вели бы спора о том, надо или не надо поднять восстание. Мы не сумели из-за вас использовать в конце прошлого года благоприятную революционную ситуацию для захвата власти. Мы лишились арсенала с огромными запасами оружия, который держало в своих руках делегатское собрание. Мы заплатили за ваше соглашательство Шамхором. Советская власть на Кавказе должна быть утверждена безотлагательно. Наше рабоче-крестьянское правительство в тесном единении с российскими советскими центрами, с Советом Народных Комиссаров положит конец закавказской контрреволюции.

— Молодой человек, гражданской войной шутить нельзя. И кто шутит ею, тот и расплачивается Шамхором, — взволнованно ответил ему Сагарадзе. — Нам не придется долго ждать, чтобы сама жизнь доказала, кто прав из нас. Зелены вы, чтобы учить нас, старых большевиков!

— Старая песня об отцах и детях! Слышали мы ее!.. А вот Ленин ясно сказал нам, что восстание, что революционная гражданская война могут и должны стать в определенных условиях неизбежными. Гражданская война в Закавказье уже началась шамхорской бойней. И начали ее меньшевики. После захвата арсенала, после посылки в деревни карательных экспедиций, после заключения открытого союза с контрреволюцией Северного Кавказа нам, большевикам, пора покончить с оппортунистическими иллюзиями в своих рядах. Пора, опираясь на революционные массы и армию, поднять вооруженную борьбу за власть.

— Да, да, — вставил спокойно Серго Кавжарадзе, — Махатадзе прав. В Закавказье создались именно те условия, которыми Ленин определял необходимость восстания.

— Вы забываете о самобытности и сложности обстановки в Грузии… — загорячился Сагарадзе.

— Мы не отрицаем того, что обстановка действительно очень сложна, — возразил Кавжарадзе с обычной для него выдержкой, — но ведь нынче обстановка определяется прежде всего тем, что с севера на нас готовы обрушиться силы контрреволюции, а с запада и юга — их союзники, иностранные интервенты, что меньшевики заодно и с теми и с другими. Только на востоке, в Баку и в прилежащих к нему уездах, установлена советская власть. Мы должны действовать в тесном союзе с бакинцами.

— О каком союзе может идти речь, если на пути в Баку — мусаватистская Ганджа…

— Неужели вы считаете мусаватистов сильнее наших меньшевиков? Не стоит спорить. Совершенно ясно, что все каши доводы в пользу осторожности — это картонный щит, прикрывающий оппортунистическую трусливость. Незавидная позиция! «Против боязливого, — говорится о такой позиции, — поворачивается клинок собственного меча».

Вано прошел в комнату рядом с типографией, где помещался большевистский комитет, и, не снимая шинели, сел писать передовую статью.

На другой день Вано с письмом Круглова и деньгами, собранными в редакции, отправился к Маринэ, чтобы сказать ей правду о судьбе сына.

Он шел по Пастеровской улице к парому. Холодный январский ветер гнул тополя в Верийском саду. Вороны то и дело стаями срывались с верхушек деревьев и, покружив с карканьем в воздухе, снова садились на ветки. У берега Куры, скрипя, покачивался паром. По ту сторону Набережной, за садом, на склоне горы, тесно жались друг к другу лачуги городской бедноты. Ветер трепал развешанное на заборах и веревках старое белье, тряпье и развевавшуюся, точно флаг, детскую красную рубашонку. Паром отчалил и начал медленно пересекать реку… Однозвучный плеск волн, завывание ветра доносились до слуха Вано, как плач умирающего ребенка, как рыдание матери над ним. На душе стало еще тоскливее. Сойдя с приставшего к берегу парома, Вано поднял воротник шинели и направился к Ольгинской улице.

Маринэ не могла уснуть. Ветер хлопал воротами, и старухе казалось, что вот-вот кто-то явится и сообщит ей худую весть. Лицо ее передернулось, и она заплакала.

Было уже за полночь. Пропели первые петухи. Старуха оделась, затопила железную печь и, согнувшись, села перед ней на скамеечку. Сложив на коленях свои натруженные руки, она тихо напевала, точно сидела у колыбели младенца, и покачивалась в такт песне:

Маринэ неподвижным взглядом уставилась на полыхавшие огнем глазки печной дверцы. Большая куча белья ожидала ее в углу. На полу стояли лохань, таз и ведро. Но прачке было не до работы.

Глядя бесцветными, старческими глазами на огонь, она думала о своем сыне. Ей вспомнилось, как Пето, будучи ребенком, просыпался чуть свет и она, умыв и одев его, сажала к себе на колени и кормила, словно птенца, хлебом, размоченным в молоке. В дурную погоду она повязывала ему голову большим платком, концы которого торчали на спине, словно хвостик у воробышка. Мальчик целыми днями бегал по двору, а мать, стоя у лохани, знай, покрикивала: «Пето, не трогай! Пето, куда ты? Пето, вот я тебе!..»

И вот теперь смерть грозила отнять у нее, одинокой женщины, единственного сына, единственную надежду, опору ее старости.

Рано утром кто-то постучал в дверь. Маринэ поднялась с трудом.

— Кто там? — спросила она.

Дверь отворилась. Старуха не сразу узнала раннего гостя.

— Здравствуйте, Маринэ, — тихо произнес Вано.

— Ах, это ты, Вано! — воскликнула старушка, разглядев его и подавшись вперед. — Что так рано?.. Неужели худую весть принес?..

— Маринэ, вы знаете, что я и Пето — товарищи… Вы знаете, что мы с ним служили одному делу. На прошлой неделе я и Пето участвовали в шамхорском бою…

Почувствовав недоброе, старуха стала торопить Вано. Но он и без того спешил.

— Ну что?.. Говори, говори! — бормотала она, закрыв глаза и схватившись рукой за сердце. — Ничего не утаивай. Я мать. Знаю, за что боролся мой сын…

Вано почувствовал некоторое облегчение. Решив, что Маринэ не сомневается больше в гибели сына и мужественно отнеслась к этому, он рассказал ей, как все это произошло.

Старушка как подкошенная повалилась на пол. Вано бросился к ней, поднял ее, перенес на тахту и побежал звать соседей.

Через несколько минут сверху спустились Вардо и Нино, няня Саломэ и соседи. Они привели Маринэ в чувство, пожалели ее, поговорили и ушли.

Саломэ, задержавшись у дверей прачки, объясняла соседям:

— Сына убили у нее. Единственного сына. Очень жаль несчастную.

Несчастье Маринэ не помешало, однако, приготовлениям к именинам в доме Макашвили.

ИМЕНИНЫ

День святой Нино был издревле одним из самых почитаемых в Грузии, а имя Нино — одно из самых распространенных. 14 января в тифлисских домах было оживленнее, чем в остальные дни. Во многих квартирах раздавался звон бокалов, слышались застольные песни.

С утра родственники, друзья и знакомые поздравляли Нино Макашвили, присылали ей подарки.

Эстатэ Макашвили был известен в городе не только как адвокат и общественный деятель, но и как хлебосольный хозяин, как отменный тамада и тонкий знаток кахетинских вин. Обожая свою профессию, он не чужд был политики, покровительствовал искусству и считался меценатом.

Гостей собралось много. В кабинете Эстатэ вели беседу адвокат Петре Карелидзе, сенаторы Георгий Дадвадзе и Антон Вахек, директор гимназии Дата Микеладзе, генерал Чиджавадзе, учитель Шеманский и капитан Джибо Макашвили.

В гостиной Платон Могвеладзе, поэт Рафаэл Ахвледиани, артист Вано Сараджишвили и художник Миха Мачавариани развлекали дам.

Разговор в кабинете вращался вокруг шамхорских событий. Петре Карелидзе, член Тифлисского Совета рабочих и солдатских депутатов, наивно возмущался:

— В конце концов хотелось бы знать, кто отдал приказ о посылке в Шамхор Абхазава и бронепоезда?

— Нет, вы скажите, по чьей директиве действовал полковник Магалов? — в свою очередь недоумевал сенатор Дадвадзе. — Ведь если он проделал все это самовольно, то его необходимо привлечь к ответственности!

Командир второй артиллерийской бригады генерал Чиджавадзе знал подоплеку шамхорского дела, но предпочитал молчать. В свое время он, так же как и многие другие офицеры, был не согласен с планом разоружения эшелона в Шамхоре. По его мнению, ату операцию нужно было проводить где-нибудь в ущелье, в горном проходе, а не в открытой степи, где эшелоны имели возможность развернуть свои силы. И сейчас его удивляло, что истинные виновники шамхорского побоища, Жордания и Рамишвили, сваливали всю вину на командира Грузинского национального корпуса полковника Ахметелашвили.

Гостям предложили чай. В центре внимания были хозяйка дома и ее дочь. Несмотря на свои сорок лет, Вардо Макашвили все еще сохраняла свежесть и красоту. Нино казалась скорее ее младшей сестрой, чем дочерью. На матери было черное бархатное платье, резко оттенявшее белизну ее плеч и шеи. В ее темных вьющихся волосах еще не было седины. Большие темные глаза сверкали молодо. Видно было, что ее жизнь протекала в довольстве и спокойствии.

Нино в тот год кончала гимназию. Сегодня она сменила гимназическую форму на синее шелковое платье с глубоким вырезом, открывавшим ее красивую шею и нежные девичьи плечи.

Платон, слывший среди своих друзей эстетом, не отрывал от Нино глаз.

«Однако, как это я не заметил до сих пор, что дочь Макашвили такая красавица?» — удивлялся он.

Платон подсел к Нино и дал волю светскому красноречию.

— Ваша красота ослепляет меня сегодня, — говорил он тихо. — Вы подобны лани. Вы благоухаете, как весенний полевой цветок.

Эти слова долетели до Корнелия. Он прикусил губу и злобно взглянул на соперника. Нино поймала его взгляд и покраснела.

Платон оседлал своего любимого конька — «эстетику». Затаив дыхание Нино слушала Платона, очарованного собственным красноречием. Неизвестно, уловила ли она хоть какой-нибудь смысл в его словах. Однако это не уменьшало страданий Корнелия, не убавляло его ревности. А Платон перешел от серьезных разговоров к шуткам. Нино смеялась, и смех ее, словно шипы, вонзался в сердце Корнелия. Зато Эстатэ и Вардо с самодовольством поглядывали на свою дочь, удостоившуюся внимания столь почтенного и интересного собеседника.

Супруга сенатора Вахека, Мелания, поднесла к глазам лорнет и пристально посмотрела на Платона.

— Вы знаете, — шепнула она Вардо, — мне Платон очень нравится. Умный и весьма культурный человек. Для Нино это, конечно, превосходная партия.

— Что вы! — улыбнулась Вардо. — Ему ведь уже за сорок, он Нино в отцы годится.

— Эх, дорогая, — вздохнула Мелания, — сорокалетний мужчина, поверьте, надежнее всех этих молодых ветрогонов и пустомелей!

Очевидно, она познала это на собственном горьком опыте. Первый ее муж оказался мотом и кутилой. Мелания развелась с ним и вышла замуж за Вахека, который был гораздо старше ее. Дети — Станислав, Клара и Валя — были от первого мужа.

Не опуская лорнета, Мелания снова принялась разглядывать Платона. Вардо тоже посмотрела на него, на дочь, и на ее лице мелькнула самодовольная улыбка. Потом перевела взгляд на Корнелия. Он смутился и опустил голову. «Кладут на весы меня и Платона. Ну, ясно, Платон перетянет. Идет безобразный торг…»

Он встал и поспешно вышел из гостиной.

Поведение Корнелия удивило Нино. А Вардо решила: «Корнелий безусловно влюблен. Но как он невоздержан в своей ревности! Вскочил, убежал… Какой он провинциал! Вести себя так неприлично!» Но, повернувшись к тете Корнелия, Елене, начала захваливать его.

После чая гости перешли в зал. Теперь к Платону, не отходившему от Нино, присоединились поэт Рафаэл Ахвледиани и певец Вано Сараджишвили. Все они уговаривали девушку сыграть на рояле.

Сараджишвили обладал прекрасным тенором. Карьеру певца он начал в Петербурге, потом поехал в Италию. Удачно выступал в Милане, Мадриде, Париже и в других городах Европы. Возвратившись, пел в тифлисской опере, приводя всех в восторг своим чарующим bel-canto. «Соловей Грузии», — говорили о нем.

Нино, хорошо игравшая на рояле, остановила свой выбор на «Фантазии C-dur» Шумана.

Вспомнив, что перелистывание нот являлось постоянной обязанностью Корнелия, и не найдя его в зале, Нино пошла позвать его.

Корнелий сидел в кресле у себя в комнате, вперив взгляд в портрет Нино, висевший на стене. Глаза его были полны печали, и весь он напоминал человека, оскорбленного в своих лучших чувствах.

Корнелий вспомнил слова Платона, обращенные к Нино: «Вы подобны лани», — и вспыхнул от возмущения. Да ведь это же его, Корнелия, слова! Так обратился он к Нино, когда впервые поведал ей о своей любви. Теперь эти слова опошлены, потеряли свою прелесть. «Они понадобились Платону не для выражения искреннего чувства, а для игры в любовь. Он не любит Нино, и вообще этот эгоист не способен любить. Она ему нравится так же, как множество других красивых женщин. Кто знает, скольким из них этот пустозвон повторял одни и те же красивые фразы. Потому-то с такой легкостью, словно заученное наизусть стихотворение, произносит он свои напыщенные тирады».

Открылась дверь, и в комнату вошла Нино.

— Корнелий, почему вы здесь?

— Болит голова.

— Неправда. Вы напрасно на меня сердитесь. Пойдемте. Перестаньте дуться.

— Вас и без меня неплохо развлекают. Наслаждайтесь заученными дифирамбами Платона.

— Боже мой! Как вам не стыдно? Ну, не сердитесь, ведь сегодня мои именины, — протянула капризно Нино и положила руку на плечо Корнелия.

Он повернулся к ней. Девушка умоляюще смотрела на него. От всей ее фигуры веяло такой трогательной нежностью, что Корнелий не смог не поддаться ее обаянию.

— Простите меня, Нино! — произнес он и поцеловал ей руку.

— Ну, пойдемте, меня ждут…

Взявшись за руки, они быстро пошли по коридору. По дороге она забежала в свою комнату и накинула на плечи пеструю кашемировую шаль.

В ожидании музыки Вано Сараджишвили откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

На некоторое время умолк и Платон, опустившийся в кресло с видом мудреца, уставшего от жизни. У него был плохой слух, но он выдавал себя за большого знатока музыки. «Если бы вместо философии и поэзии я взялся в свое время за музыку, то теперь был бы знаменитым композитором», — говорил он с притворной шутливостью в кругу друзей.

Он считал себя и философом, и поэтом, и беллетристом, и тонким знатоком живописи. Помещал в журналах статьи о творчестве художников, но все его суждения были совершенно неверны. Картины талантливых мастеров им браковались, а посредственные объявлялись шедеврами.

Хотя Платон много читал и обладал достаточным запасом знаний, собственного мировоззрения и определенных эстетических взглядов у него не было. Он умел ловко оперировать чужими словами и мыслями с таким апломбом, что даже знающие его люди принимали все это за чистую монету.

Мания величия стала его органическим состоянием. Вот и сейчас он сидит в кресле, надменный и самовлюбленный. Черные волосы, зачесанные с затылка наперед и лежащие на квадратном, как у Бодлера, черепе, блестят от бриолина. Время от времени он поправляет элегантным движением пальцев свою мудреную прическу. Фрак, брюки и белый галстук тщательно разглажены, так же как все его мысли, каждая изрекаемая им фраза. Казалось, манекен из магазина готового платья выбил носком лакированной туфли витрину, выскочил на проспект, пустился вскачь, ворвался в гостиную и, опустившись в кресло, неподвижно застыл в нем.

Нино и Корнелий вернулись в зал и направились к роялю.

Платон проводил девушку вожделеющим взглядом.

Нино села за рояль. Наступила тишина. И вдруг зал наполнился нежно сотканными лирическими звуками «Фантазии» Шумана.

Сараджишвили сидел с закрытыми глазами. Потом широко открыл их и одобрительно взглянул на Нино.

Платон совершенно не понимал шумановской «Фантазии», но лицо его принимало все более серьезное и сосредоточенное выражение. Оно стало каким-то напряженным, глаза устремились в потолок.

Но скоро эта напряженность утомила Платона. Он уже не слушал музыки, а только следил за пальцами Нино, бегавшими по клавишам, и думал: «Кому нужны все эти Бетховены, Шуманы, Шопены, Моцарты, музыка которых дается с таким трудом и мучениями!»

Нино закончила первую часть «Фантазии» — «Руины» — и перешла ко второй — «Триумфальная арка». Впереди была еще самая сложная, третья часть — «Звездный венец».

Творчество Шумана, одного из величайших композиторов, отличается сложной психологией и лиричностью. Его монументальная «Фантазия C-dur» является замечательным образцом произведения большой музыкальной формы. «Фантазии» предпослан эпиграф Шлегеля:

Шуман писал свою «Фантазию» под впечатлением любви к пианистке Кларе Вик, ставшей впоследствии его женой. Она действительно могла расслышать «таинственный тихий тон» в пестрой ткани музыкальных образов.

«Фантазия» пронизана духом романтики XIX века. Глубокая философская идея этого произведения сочетается с не менее глубокой лирикой.

В «Фантазию» Шуман вложил весь трагизм, всю глубину своих душевных переживаний, и, конечно, понять творение со столь сложной концепцией и композицией, постичь его и передать было не под силу ни молодой исполнительнице, ни ее слушателям, ни даже самому музыкальному из них — Вано Сараджишвили.

Когда умолкли последние звуки «Фантазии» и в зале раздались аплодисменты, Платон вскочил, бросился к Нино и поцеловал ей руку.

— Гениально! Что за девушка! — восклицал он восторженно. — Вы, Нино, не только художник, вы художник-творец! Я объехал всю Европу, я слушал мировых виртуозов, но такую сугубо своеобразную, я бы сказал — неповторимую, интерпретацию шумановского шедевра мне приходится слышать впервые! Ваш успех я приписываю вашей глубочайшей интуиции, вашему божественному вдохновению. Я утверждаю, — уже кричал он, — что ваша интерпретация гениального шумановского творения объясняется только тем вторично-творческим синтезом, который так ярко характеризует вас!

Эстатэ и Вардо таяли от удовольствия. Но Антон Вахек недоумевал, чем, собственно, был вызван такой безудержный восторг Платона. Вахек был неплохим знатоком музыки. Он учился в Праге и Вене и великолепно играл на скрипке. «Зачем понадобилось ему чрезмерной похвалой сбивать с толку молодую пианистку?» — думал он.

Сараджишвили дал Нино несколько деловых советов, касавшихся исполнения преимущественно тех мест «Фантазии», которые носят сказочно-повествовательный и триумфально-торжественный характер, и высказал свое мнение относительно передачи заключительной части с ее лирической глубиной и остротой драматических переживаний.

— Я еще полнее выскажу вам свой восторг, — пообещал имениннице Платон, — когда полной чашей буду пить за ваше здоровье.

— И это будет скоро, — шутливо добавил поэт Ахвледиани.

Дверь в столовую была открыта. При ярком свете люстры торжественно выглядел именинный стол, на котором всеми цветами радуги переливался хрусталь и сверкало серебро. Рядом с фарфоровыми тарелками были разложены серебряные ножи и вилки, белоснежные салфетки с вензелями, вдетые в кольца.

В столовой, как и во всем доме Макашвили, все носило печать достатка и хорошего вкуса. В фарфоровых вазонах застыли стройные лилии. Стол был уставлен изысканными закусками, тут было и любимое блюдо хозяина — рыба, запеченная в больших раковинах. В высоких вазах красовались гроздья винограда, яблоки, апельсины. В многочисленных вазочках лежали чурчхелы, орехи, миндаль, фисташки. Разноцветными огнями светились бутылки с кахетинским и имеретинским вином.

На кухне, кроме домашнего повара Евтихия, сегодня работал бывший дворцовый повар.

Гости подошли к столу и стали занимать места в зависимости от своего положения в обществе и возраста. Дамы чередовались с кавалерами. Все улыбались, говорили, шутили, перешептывались, и только Платон застыл в своей обычной позе скучающего «сверхчеловека».

— Господа, предлагаю выбрать тамаду, — раздался волос Эстатэ.

— Тамаду! Тамаду! — закричали все.

После недолгих уговоров тамадой согласился быть Платон.

Его усадили в кресло во главе стола, и он сейчас же приступил к исполнению своих обязанностей.

— Разрешите мне, господа, — полилась его напыщенная речь, — первым долгом поздравить прелестную Нино с торжественным днем ее именин. Именем Нино была когда-то наречена святая дева, распространившая в Грузии религию Христа. Нино водрузила в Картли плодоносящий крест из виноградной лозы — символа дионисовского опьянения, обвила и согрела его своими чистыми девичьими косами. Пан и Христос вошли в Грузию не как враги.

Дальше Платон стал рассуждать о характерных свойствах грузинского народа:

— Страх смерти мы, грузины, во все времена заглушали в себе борьбой и весельем, трудом на земле, — потому Грузию и называли в Европе «Георгиен». Все это находит отражение в наших песнях… Разрешите, дорогая именинница, еще раз поздравить вас от всего сердца с днем вечно девственной святой Нино!

— Умеет говорить! Люблю его за это! — в умилении воскликнул Эстатэ.

Гости поздравляли Нино, выражали ей свои лучшие пожелания. Лицо девушки сияло счастьем, таким же безоблачным, лучезарным, каким был для нее весь сегодняшний праздничный день. Простой, наивной улыбкой отвечала она на поздравления Корнелия, Миха, Сандро и Кукури. Черные косы сегодня впервые не прикрывали ее красивую шею. Она собрала их в тяжелый узел и сколола гребнем из слоновой кости с драгоценными камнями, которые, однако, не могли затмить блеска ее больших лучистых глаз.

Пир был в разгаре. Запели «Мравалжамиер». Вано Сараджишвили прекрасно вторили Сандро Хотивари и Миха Мачавариани. Но все голоса заглушал бас Джибо Макашвили. Даже стекла в окнах дрожали.

Повар Евтихий, горничная Шура и няня Саломэ беспрестанно подавали на стол то сациви, то жареных фазанов и поросят.

Пришла очередь выпить за здоровье генерала Чиджавадзе.

Платон и тут блеснул своим красноречием:

— Крест и меч — это действительно эмблема Грузии, под знаком которой творилась ее история, вершились ее судьбы. Если прежде наш гениальный поэт Важа тосковал:

то теперь эта сабля извлечена из ножен и блещет на солнце. Наши герои, как и встарь, сражаются за свою родину. Мне вспоминается золотой век царицы Тамар, когда ее супруг и полководец Давид Сослан повел грузинское воинство против эмира Абубакара, как лев ринулся на него и победил в кровавой битве на Шамхорском поле. Давид забрал у Абубакара все знамена, разгромил его царство, завладел Ганджой и воссел на его престол. Это воспоминание относится к далекому прошлому. Сегодня же с потомками Сослана — полковником Магалашвили и штаб-ротмистром Абхазава — заключает союз потомок Абубакара — Рафибеков. Наши враги много кричат о Шамхоре и всячески обвиняют нас. А ведь в шамхорском сражении мы потеряли кавалера ордена святого Георгия, прославленного героя мировой войны Евгения Абхазава. Личность этого воина-грузина глубоко волнует меня. Было в нем что-то такое, что присуще каждому грузину, — жажда славы, подвига даже в чужой стране. И это понятно, это — следствие исторических судеб нашего государства: грузин убегает от своего народа, от самого себя, чтобы обрести себя в другой, чужой стране, — так он истосковался о своей славе, о своем сильном, могущественном государстве. Я знаю, что каждому грузину-воину сопутствует образ Георгия Саакадзе, сила его мощной десницы, его гневный меч, добывший славу Персии и Турции. Это, господа, целая проблема, большая, благодарная тема, и я посвящу ей несколько томов! — истошно кричал Платон.

Много еще всякой другой ахинеи нес Платон. Он пустил в ход весь свой темперамент, весь свой ораторский талант и опять как в первом тосте, только в конце вспомнил, за кого поднял бокал.

— Ура полководцу грузинского воинства! — закончил он свою речь.

Снова запели «Многая лета».

Генерал Чиджавадзе был человеком лет пятидесяти. Бритая голова не портила его красивой внешности. Закрученные кверху усы он красил в черный цвет. Генерал выглядел моложаво и все еще пользовался успехом у женщин, которым нравились его красивые, томные глаза и самоуверенная улыбка. Благодатная внешность генерала сыграла немалую роль и в его военной карьере. Для того, чтобы добиться быстрого продвижения по службе, он ездил в Петербург. Там сумел снискать благосклонность великих князей, их жен и лиц, близких царскому двору. Это и обеспечило ему генеральский чин в сравнительно молодые годы.

Генерал принадлежал к высшему свету. И сейчас, сидя рядом с Вардо, он рассыпался перед ней в светских любезностях. А Платон, который только что произнес в честь его длинную речь, сидел обессиленный, уставясь в тарелку неподвижным взглядом.

— Странный человек этот Могвеладзе, — шепнул адвокат Карелидзе Дата Микеладзе, — сколько его ни слушай, все равно не поймешь, чему он поклоняется, во что верит!

— Иногда, знаете, — заметил Микеладзе, — он начинает высказывать интересные и правильные мысли, но вдруг возьмет да и запутает все. То он защищает и восхваляет европейскую культуру и цивилизацию, то начинает их проклинать, восхвалять деревенскую жизнь, звать к первобытности. То он оптимист, то пессимист, то он преклоняется перед христианством, то перед язычеством…

— Все это оттого, что у него нет определенного мировоззрения, — шепнул Карелидзе.

— Он — поэт-декадент, от него ли требовать определенных политических убеждений?

Рафаэл Ахвледиани, прислушивавшийся к разговору Карелидзе и Микеладзе, вспыхнул:

— Странные вещи вы говорите, господа! Что касается мировоззрения, то мы, поэты, просто не желаем ограничивать, подобно вам, свободу своей мысли. Да будет вам известно, что мы не политические деятели, которые мыслят ортодоксально, и не попы, проповедующие евангелие!

Дискуссия принимала столь острый характер, что Платон поднял голову и как тамада призвал спорщиков к порядку.

— Платон, — крикнул ему Рафаэл, — я не виноват! Здесь над нами, поэтами, издеваются, нас оскорбляют!

Платон решил разрядить напряженную атмосферу шуткой:

— Рафаэл, успокойтесь, а то я опасаюсь, что вместе с вами из этого дома попросят и меня. Помните, как философ Платон предложил изгнать всех поэтов из государства?

Эстатэ засмеялся. За ним захохотали остальные. Снова стали пить, петь и танцевать.

Веселье и шум, музыка и топот ног, доносившиеся в подвал к Маринэ из квартиры верхних жильцов, не дали ей, погруженной в неизбывное горе, забыться даже мимолетным сном.

Когда рассвело и в каморке посветлело, старушка достала из сундука одежду, пояс, папаху и кинжал Пето, разложила все это на постели. На ее сморщенных щеках, исцарапанных в припадке отчаяния, запеклись струйки крови. Седые волосы растрепались. Она сидела на постели, раскачиваясь всем телом, и, глядя на одежду сына, гладила ее своей худой рукой, вдыхала запах сыновнего тела, который хранили в себе его вещи.

— Где же ты лежишь, мой сыночек? — причитала она, еле шевеля сухими, бескровными губами. — Зачем, зачем я родила тебя? Никогда больше не придешь ты ко мне, никогда больше я не буду дышать тобой… Зачем эта грудь вскормила тебя? Зачем я качала твою колыбель, мучилась, не спала ночами?..

Она прижалась лицом к одежде сына и стала ее целовать…

— Пето! Сын мой, Пето! Где ты, олень мой, красавец мой любимый?..

В САБУРТАЛО

Офицеры бывшей царской армии, служившие теперь в национальных войсках, пытались ввести среди добровольцев строгую дисциплину. Но солдаты-фронтовики из соседних казарм — Шакро Верели, Вано Бурдули, Котэ Метонидзе и другие, встречаясь с артиллеристами-добровольцами, высмеивали их за покорность, за беспрекословное подчинение офицерам.

В казарму, где размещалось до двухсот солдат-фронтовиков, в последнее время стал часто наведываться неизвестный человек. Никто из посторонних не знал, зачем, по каким делам приходил он сюда в полночь.

Неизвестный, посещавший казарму, был Вано Махатадзе. Солдаты внимательно слушали то, что он им говорил.

— Армией, которую создают меньшевики, в частности расположенной здесь артиллерийской бригадой, — разъяснял Махатадзе, — командуют царские офицеры, бежавшие от революции. Спрашивается: кому же они служат?..

— Уж конечно не народу, — заметил один из солдат.

— Князьям и дворянам, — в один голос поддержали его несколько человек.

— Правильно! — подтвердил Махатадзе и продолжал: — Меньшевики создают армию, оторванную от народа, Они сознательно насаждают старые порядки, восстанавливают жестокую, державшуюся на страхе дисциплину, стараются изгнать из головы солдата всякую живую мысль, сделать его слепым исполнителем своей преступной политики. Почему насаждалась такая дисциплина в царской армии и почему она и сейчас поддерживается в армиях капиталистических стран?

— Потому что… — пытались ответить солдаты.

— Потому что, — досказал Махатадзе, — капиталисты и помещики во всех странах стремятся превращать солдат в бессловесных защитников своих интересов. Совсем другое дело — революционная армия, которая создана в Советской России. Эта армия — родное детище народа, она защищает интересы рабочих и крестьян. И дисциплина там основана не на страхе перед начальством, а на сознательном отношении солдата — защитника рабоче-крестьянского дела — к своим обязанностям. Революционную армию нужно создать и в Грузии, и вы должны стать бойцами этой армии, которая поможет рабочим и крестьянам бороться за свободу, за свои права.

Теперь часто можно было видеть солдат сидевшими на солнышке, под казарменной стеной, с книгами и газетами в руках.

Такая перемена в поведении солдат заинтересовала Корнелия и Григория Цагуришвили. Как-то Корнелий подошел к своим землякам — Раждену Туриашвили и Галактиону Гелашвили. Он с детства еще помнил Раждена и его отца, Нестора, батрачившего вместе с отцом Галактиона, Годжаспиром, у деда Корнелия — Арчила Мдивани.

Отец Раждена, Нестор, был мастер на все руки. Никто не умел так искусно, как он, ухаживать за саженцами, делать прививку и выводить высококачественные сорта виноградной лозы, ходить за скотиной, мастерить колеса и оси для арб.

Кроме Раждена у Нестора было еще четыре сына. Все они жили недалеко от Карисмерети, в деревне Саркойя, на небольшом участке земли, который дед их, бывший крепостной, приобрел у своего барина.

— Что читаешь, Ражден? — спросил Корнелий.

Солдат смутился, и палец его, который до этого ползал, как гусеница, под строчкой, остановился. Ражден поднял глаза и взглянул на Корнелия. Раждену было лет тридцать, но его старили густые, длинные усы и морщины.

— Что читаю? Да так… Лучше сказать, — не читаю, а учусь пока читать, — ответил он, щурясь от солнечного света, и прикрыл книгу рукавом шинели.

Но, пока он сообразил это сделать, Корнелий успел прочитать напечатанное крупным шрифтом: «Советы строят рабоче-крестьянскую страну. Фабрики и заводы — рабочим, землю — крестьянам».

— Где ты достал эту книжку? — поинтересовался Корнелий.

— Где достал — не важно, важнее понять, что в ней написано.

— А что же в ней написано?

— Много чего…

— А все-таки?

— А зачем тебе знать? — хмуро улыбнулся Ражден.

— Что, боишься? Думаешь, выдам?

— Да нет, зачем же… Мы ведь с тобой земляки и оба теперь солдаты. Ну, а все же ты — сын помещика.

— И потому я должен тебя выдать?

— Это дело твоей совести.

Корнелий сконфуженно опустил голову и задумался. Потом посмотрел Раждену в глаза.

— Так знай, Ражден, — твердо сказал он, — защищать помещиков я не намерен… Ты слышал когда-нибудь о Саше Цулукидзе?

— Слышал.

— Помнишь, он был князем, сыном помещика намного богаче моей матери, но это не помешало ему стать большевиком и заступником рабочих и крестьян. Да только ли Саша Цулукидзе?..

Ражден не нашелся, что ответить.

На артиллерийский плац въехал комфортабельный «Бенц». Из помещения штаба вышел в сопровождении офицера генерал Чиджавадзе и приветствовал прибывших гостей. Дежурный по бригаде офицер передал приказание генерала собрать солдат на митинг.

Разглядывая автомобиль, солдаты спрашивали друг у друга, кто приехал. Шофер, сидевший за рулем, щурил от солнца глаза и насмешливо косился на добровольцев, столпившихся у автомобиля.

Корнелий узнал в нем того самого шофера, с которым они пререкались во время неудачной попытки овладеть гаражом на Ольгинской улице.

Из автомобиля вышли министр иностранных дел Акакий Чхенкели, начальник штаба народной гвардии Валико Джугели и секретарь Чхенкели, студент Гоги Бакрадзе.

Солдаты третьей роты, занимавшей соседнюю казарму, выходили группами и медленным шагом направлялись на плац. Среди них были грузины, русские и армяне. Своей одеждой они очень отличались от добровольцев, щеголявших в новых, хорошо сшитых шинелях и красных суконных фуражках с черными бархатными околышами.

Митинг открыл журналист Геннадий Кадагишвили.

Первым выступил Джугели, перекочевавший недавно из большевистской партии в меньшевистскую. Расстегнув шинель и сняв с головы солдатскую фуражку, он провел рукой по рано поседевшим волосам и заискивающе улыбнулся солдатам.

— Товарищи, — выждав немного и придав озабоченное выражение своему лицу, начал он, — свобода и революция в опасности. Закавказская демократия приступила к мобилизации всех своих сил, чтобы дать отпор туркам, посягающим на наши земли. Революция принесла народу свободу, освободила рабочих от рабского труда, дала землю крестьянам.

— Революция дала! Русские большевики дали! А вы не даете! — перебил оратора кто-то из солдат.

Джугели покосился в ту сторону, откуда послышался голос.

— Товарищи, большевики дали анархию и своеволие, мы хотим революционного порядка. Наша земельная реформа даст…

Вдруг со всех сторон раздались надрывные выкрики:

— Никакой земельной реформы нет!

— Ваш закон о земле остается на бумаге!

— Ваши земельные комитеты — обман!

— Комитеты оставляют землю помещикам!

— Подавись своей реформой!..

Джугели шепнул что-то Чхенкели, поднял над головой фуражку, помахал ею и, когда возгласы стихли, попытался продолжать свою речь.

— Наша земельная реформа даст крестьянам законную землю, а не большевистские декларации. Нашествие турок грозит нам тем, что они уничтожат все реформы и посадят на крестьянские земли новых помещиков. Товарищи, — патетически воскликнул Джугели, — не для того мы подняли красное знамя свободы, чтобы его попрали теперь турецкие варвары!

— Вы сами его попрали! Довольно! — послышались угрожающие возгласы.

— Довольно обманывать нас!..

— Передайте власть народу, и он защитит свои земли от турок!

Джугели с перекошенным злобой лицом переждал, пока стихли возгласы, и сам закричал срывающимся голосом:

— Мы и впредь будем разоружать части, зараженные большевизмом, принимать самые решительные меры. Сейчас самое главное — революционный порядок и революционная сознательная воинская дисциплина. Да здравствуют революция и демократия!

Джугели с трудом удалось закончить свою речь. Но Акакию Чхенкели солдаты почти не дали говорить. Он вертел в руках свой котелок, пыхтел и тщетно взывал к собравшимся:

— Когда враг стоит у порога нашего дома, надо прекратить партийные распри и всякие внутренние дрязги.

— Долой соглашателей! Долой агентов буржуазии! — сразу же прервали его солдаты.

Волновался оратор, а еще больше — его секретарь и ученик студент Гоги Бакрадзе. Некоторые солдаты стояли с винтовками, и Бакрадзе опасался за своего учителя.

— Что с тобой? На тебе лица нет, — спросил его Джугели и шепнул: — А ты как же представлял себе политическую борьбу?

— Я не за себя, а за Акакия беспокоюсь. Видишь, сколько их с оружием явилось, — тоже шепотом ответил Бакрадзе, сжимая в кармане рукоятку браунинга.

Чхенкели все еще пытался говорить.

— Я призываю вас к беспощадной борьбе с внутренними и внешними врагами, — истерично кричал он, — к борьбе со всеми теми, кто мешает нам защищать свободу и демократию! Все для фронта!

— Долой изменников революции! Долой империалистических наймитов! — крикнул кто-то, взобравшись на зарядный ящик.

Это был Вано Махатадзе. Он держал в руке фуражку, прядь мокрых от пота светлых волос прилипла к его широкому лбу. Он, видимо, шел очень быстро, боясь опоздать на митинг.

— Товарищи, — продолжал Вано, — меньшевики давно изменили революции. Не успела еще высохнуть кровь безвинно погибших в Шамхоре, не успели еще остыть трупы солдат, павших жертвой реакционного союза меньшевиков с мусаватистами и дашнаками, как уже и здесь, в Тифлисе, идет разнузданная травля большевиков. Меньшевики кричат, что их знамя — свобода, но почему же они грозят большевистской партии репрессиями, бичами и скорпионами, почему душат нашу печать? Закавказский комиссариат пытается задушить начинающуюся и здесь социалистическую революцию. Что им народ? Что им солдаты, грудью защищавшие три с лишним года Закавказье? Они спелись с турецкими прислужниками — мусаватистами, спелись с дашнаками, с корниловцами и калединцами. Они заодно с ними. Шамхорская бойня — тому доказательство. Они предательски расстреляли эшелоны, шедшие с Кавказского фронта на помощь революционным войскам, сражающимся против контрреволюции. Рабочие массы Тифлиса и всего Закавказья всем своим поведением показывают, что в борьбе за победу революции они пойдут не с меньшевиками, не с националистами, а с победоносным российским пролетариатом. Да здравствует советская власть на Кавказе — власть рабочих и крестьян! Долой контрреволюционный Закавказский комиссариат!

— Долой! Долой! Долой! — раздалось со всех сторон на грузинском и русском языках.

Толпа пришла в движение. Защелкали затворы винтовок…

Чхенкели, Джугели и Бакрадзе поспешили сойти с трибуны, офицеры с револьверами в руках проводили их до автомобиля. «Бенц» загудел, шофер с места дал полный ход…

— И поделом им! — говорил своим офицерам генерал Чиджавадзе. — Позвали на митинг третью роту, этих дезертиров, миндальничают с ними… Да неужели же, — возмущался он, — они все еще не убедились, что с большевиками нечего церемониться?!

Был пасмурный день. Корнелий, стоявший на посту перед артиллерийским парком, глядел на окутанную туманом площадь и казармы, на орудия, обтянутые брезентовыми чехлами.

Недалеко от артиллерийского парка, на лестнице, которая вела в караульное помещение, Сандро Хотивари спрашивал о чем-то караульного начальника, офицера Зауташвили, и тревожно поглядывал на часового.

Во всех шести корпусах двухэтажных казарм было тихо. Только из казармы, занятой третьей ротой, время от времени, озираясь по сторонам, выходили небольшими группами солдаты с ящиками и узлами. Обойдя караульное помещение, они бегом спускались к Куре.

Корнелия это удивило. Он старался разгадать, что происходит. Не спускали глаз с казарм третьей роты и офицеры, собравшиеся у здания штаба.

Вдруг из-за угла конюшни, находившейся между парком и штабом, раздался выстрел. Пуля со свистом пролетела над головой Корнелия и ударилась в стену казармы. Он вздрогнул от неожиданности и поспешил укрыться за орудием. Артиллеристы-добровольцы бросились кто к караульному помещению, кто к казармам, схватили оружие и выбежали на плац. Но дежурный офицер приказал им вернуться.

— Не бойся! — крикнул Сандро Хотивари, пробегая мимо орудия, за которым спрятался Корнелий.

Раздался второй выстрел, и пуля еще ниже пролетела над головой Корнелия. Он метнулся в сторону, пробежал несколько шагов и укрылся за стеной. Потом высунул голову и испуганно стал смотреть на площадь.

Теперь выстрелы раздавались уже со стороны речки Верэ и со стороны штаба.

Корнелий прижался к стене. Когда он снова высунул голову, то увидел народогвардейцев в итальянских зеленых шинелях, сосредоточившихся за одним из корпусов.

С винтовками наперевес, они по одному перебегали от штаба к артиллерийскому парку, от парка к конюшне. Зловеще хлопали одиночные выстрелы.

Народогвардейцы оцепили казарму третьей роты. Находившиеся там солдаты могли стрелять из окон, и Корнелий, очутившийся теперь между двух огней, испытывал острое чувство страха. К нему, пригнувшись, подбежал Сандро Хотивари.

— Корнелий, ради бога, не отходи от орудия! Если во время стычки ты не оставишь поста, тебя представят к награде. Не бойся, я тоже буду здесь.

Хотивари был не из храброго десятка, но он мечтал о военной карьере, о чинах и орденах, хвастался своей храбростью. Выстрелы участились. Сандро побледнел, дрожа не меньше Корнелия.

— Не двигайся с места! — шептал он. — Награду получишь, боевую награду!..

У стены парка, оттуда, где несколько минут назад укрывался Корнелий, послышались голоса. Оглянувшись, он увидел двух народогвардейцев. Один из них, краснощекий, с закрученными кверху усами, говорил другому, указывая на караульное помещение:

— Иларион, беги-ка к тому дому.

Иларион быстро перебежал к стене.

— Полетел, помчался, — смеясь заметил Сандро Хотивари.

За Иларионом последовали еще четыре народогвардейца. Они укрылись за стеной караульного помещения и, когда стрельба возобновилась, тоже открыли огонь по казарме третьей роты.

Зазвенели оконные стекла, на землю посыпались осколки стекла. Вскоре в одном из окон затрепетал белый флаг — простыня, прикрепленная к штыку.

Стрельба прекратилась. Из казармы один за другим вышло человек сорок солдат без оружия, хмурые и озлобленные. Народогвардейцы их тотчас же окружили. Подталкивая арестованных прикладами, они построили их в ряды, чтобы вести в город.

Корнелия сменили, и он вместе с Сандро пошел посмотреть, что делалось за казармами.

На поляне и на склоне горы расположился полк народной гвардии. Некоторые народогвардейцы сняли фуражки и вытирали платками вспотевшие лица.

В тот день Корнелий впервые увидел меньшевистскую народную гвардию в строю — здоровых, упитанных людей, так не походивших на рабочих, истощенных, обессиленных нуждой и голодом.

Среди арестованных Корнелий узнал своих соседей по деревне — Галактиона Гелашвили и Раждена Туриашвили.

— Правда, что они хотели убить Чхенкели? — спросил один из народогвардейцев у Сандро Хотивари, указывая на арестованных.

— Да, вчера положение здесь было очень серьезное, — ответил Сандро.

АЛЕКСАНДРОВСКИЙ САД

Было около десяти часов утра. В Александровский сад вошел Серго Кавжарадзе. Пройдя по аллее, он остановился и огляделся вокруг. В саду не было ни души. Эстрада, устроенная для духового оркестра, а теперь служившая во время митингов трибуной, пустовала. Вокруг валялись клочья газет. Шелуха от семечек и скорлупа от орехов густо покрывали посыпанные битым кирпичом дорожки. Над голыми деревьями кружились стаи ворон, оглашая карканьем сад и прилегающие к нему улицы.

Из сада Кавжарадзе направился на Головинский проспект. Пройдя немного, он вошел в парикмахерскую. Повесив на вешалку пальто и кепку, присел к столу и начал просматривать газеты.

Парикмахер Бено, заметив Кавжарадзе, улыбнулся, поклонился и пригласил занять кресло.

— Митинг сегодня в одиннадцать, — шепнул он ему, беря со стола бритву.

Побрившись и выйдя из парикмахерской, Кавжарадзе встретился с военным министром Владимиром Гобечия. Они хорошо знали друг друга, учились вместе на юридическом факультете Харьковского университета и считались даже товарищами. Но потом пути их разошлись: Кавжарадзе стал большевиком, Гобечия — социалистом-революционером.

Они поздоровались.

— Как поживаешь? — с притворным вниманием спросил Гобечия.

— Живем понемногу, вашими заботами, — усмехнулся Кавжарадзе.

— Ну, от наших забот пользы мало, — заметил смущенно Гобечия.

— Да, пожалуй… Говорят, что меньшевиков одолела забота о тюрьмах для большевиков?

— По правде сказать, я не сторонник всех этих репрессий, — поспешил заверить собеседника Гобечия. — Но согласись, что и вы пересаливаете, — упрекнул он Кавжарадзе. — Вот и сейчас подняли кампанию против сейма. А зачем? Ведь он избран всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.

— Все это правильно, но каковы же результаты ваших всеобщих и равных? Ни одного рабочего, ни одного крестьянина в сейме! Всё промышленники, дворяне, помещики да попы. Нечего сказать, всеобщие выборы!

— Полно тебе, Серго, — обиделся Гобечия, — совсем это не так. Мы защищаем закавказскую демократию, стоим за ее солидарность. Ведь это сейчас, перед вторжением турок, самое главное.

— Брось громкие слова, ты не на митинге! Солидарность демократии без рабочих и крестьян, но зато с господином Рафибековым! Заруби себе на носу: грузинские, армянские и азербайджанские националисты не смогут долго пастись на одном поле. Скоро вы убедитесь в этом.

— И опять ты не прав, Серго. Вы — фанатики, а мы — люди жизни.

— Оставь старые басни, надоевшие даже обывателям! Что касается турок, то у вас с ними никакой войны не может быть. Разве вы не соглашаетесь на требования Вехиб-паши провозгласить независимость Закавказья и юридически оформить образованием Закавказского сейма отделение края от России, чтобы легче договориться с Турцией?

Гобечия хотел что-то сказать, но, раздумав, махнул рукой и направился в сейм, а Кавжарадзе — на митинг, назначенный в знак, протеста против созыва Закавказского сейма.

Дойдя до военного собора, Кавжарадзе увидел, как из дворца вышел Ной Жордания и пешком направился к оперному театру, в котором было назначено открытие сейма. Сегодня глаза вождя меньшевиков смотрели на мир еще более удивленно и испуганно, чем обычно. Прошло почти четыре месяца со дня Октябрьской революции, а советская власть, падение которой он так уверенно предрекал, держалась твердо и делала свое дело.

За торопливо шагавшим Жордания едва поспевал невысокого роста, коренастый офицер Имнадзе.

Жордания раскланялся с Кавжарадзе, но Имнадзе отвернулся в сторону. Это удивило Кавжарадзе, поскольку они хорошо знали друг друга с самого начала войны. Знакомство их произошло в Батуме. Потом они встречались в Тифлисе. Имнадзе был тогда офицером Двести восемнадцатого полка и помогал большевикам устраивать солдатские митинги.

«Что же с ним произошло? — недоумевал Кавжарадзе. — Может быть, он хочет мне что-нибудь сообщить, но не желает, чтобы Жордания знал о нашем знакомстве?..»

Имнадзе, догнав Жордания, шел теперь рядом с ним и что-то говорил ему…

Кавжарадзе прошел через калитку в Александровский сад. Около трибуны, прислонив красные знамена к деревьям, стояли группами солдаты и рабочие, оживленно обсуждавшие события последних дней.

Кавжарадзе увидел Парнаоза Сагарадзе, Мамия Далакишвили, Бесо Алавидзе, Вано Махатадзе. Он поздоровался с ними. Махатадзе казался худее прежнего. Он сияющими глазами смотрел на красные знамена, на рабочих, на солдат. Юношеской, беззаветной любовью он любил этих людей, верил в их победу.

Железнодорожники, металлисты, кожевники, табачники, рабочие забастовавших в этот день заводов и фабрик пришли в сад с красными знаменами. Вместе с ними на митинг собрались тысячи солдат и горожан.

Сад заполнялся все новыми и новыми группами людей, подходивших сюда со всех концов города.

Митинг открыл представитель бакинской большевистской организации Кузнецов. По его предложению председателем митинга был избран Серго Кавжарадзе.

— Товарищи, — обратился Кавжарадзе к собравшимся, — сегодня, десятого февраля, мы собрались здесь для того, чтобы выразить протест против открытия Закавказского сейма, который юридически должен оформить отделение Закавказья от Советской России, против политики блока контрреволюционных партий — меньшевиков, эсеров, национал-демократов, федералистов, мусаватистов и дашнаков… Мы выражаем свой революционный протест против тех репрессий, которые так называемое закавказское правительство изо дня в день применяет против большевиков. В Тифлисе и в провинции власти арестовывают наших товарищей, закрывают наши газеты. Вчера они устроили налет и разгромили редакции газет «Кавказский рабочий», «Брдзола» и «Банвори крив». Сотрудники редакций этих газет арестованы. Пусть злобствуют и бесятся враги революции, пусть чинят кровавые расправы над революционными борцами. Революция все-таки победит. Уже несколько дней меньшевистские провокаторы распространяют слухи о якобы готовящемся выступлении большевиков. Не исключена возможность провокационных выпадов со стороны меньшевиков и на сегодняшнем митинге, как это случилось здесь же на митинге профессиональных союзов. Поэтому, товарищи, я обращаюсь к вам с просьбой соблюдать порядок и спокойствие, чтобы предупредить возможность каких-либо провокаций со стороны агентов контрреволюции.

Два первых оратора говорили о том, что не мертворожденный Закавказский сейм нужен народам Закавказья, а братский их союз под знаменем советской власти. Они потребовали освободить немедленно из Метехского замка заключенных и снять запрет, наложенный на большевистские газеты.

Следующий оратор, Петренко, говорил о настроении солдат-фронтовиков.

— Восемь полков, которые сейчас собрались на триста третьей версте, — сообщил он, — хорошо организованы и великолепно вооружены. Во главе их стоят избранные ими комитеты. Среди солдат есть такие, которые хотят идти в Тифлис, чтобы свергнуть контрреволюционный Закавказский комиссариат, но представители военно-революционного комитета и пользующиеся авторитетом партийные товарищи удерживают их. Однако если правители Закавказья попытаются устроить второй Шамхор, если они будут продолжать гонения против большевиков, то нельзя ручаться за то, что эшелоны не двинутся к Тифлису…

О содержании речей выступающих ораторов стало быстро известно во дворце. Там решено было принять срочные меры.

Адъютант начальника штаба по охране города Кипиани протолкался через людскую массу, заполнившую Александровский сад, и поднялся на трибуну.

— Митинги в городе запрещены, — обратился он к Кавжарадзе, — а потому попрошу вас немедленно прекратить митинг.

— Возможно, что вы не знаете меня, — возразил ему твердо Кавжарадзе, — но пославшие вас знают меня хорошо. Я вас прошу передать им, что председателем митинга является Серго Кавжарадзе, который берет на себя всю ответственность за мирный его характер, если только не произойдет какой-нибудь провокации со стороны властей.

— Не знаю, я свою обязанность выполнил, а дальше — дело ваше, — сухо произнес офицер.

Он быстро сошел с трибуны, растолкал толпу, прислушивавшуюся к его разговору с Кавжарадзе, и направился к воротам сада.

К нему подошел народогвардеец Иларион Дзнеладзе.

— На что это похоже? — возмущался он. — Собрались бунтовщики, грозят нам переворотом. Да что же это такое?

— А ты уйди отсюда, — посоветовал ему адъютант и поспешил в штаб по охране города.

Через несколько минут Кипиани докладывал начальнику штаба по охране города Верещаку:

— Митингом руководит Серго Кавжарадзе. Распустить митинг не желает.

— Разгоним силой! — крикнул Верещак и направился в бюро исполнительного комитета Тифлисского совета.

Там он застал нескольких членов сейма и Илариона Дзнеладзе, продолжавшего разговор, начатый в саду с Кипиани. Огромный и грузный, словно буйвол, со старательно закрученными кверху усами, он наседал теперь на председателя сейма Евгения Гегечкори.

— Нет, Евгений, это уж слишком! Нужно их сейчас же разогнать. Потом будет поздно. Они, эти солдаты, грозят камня на камне не оставить от Тифлиса…

— Ничего они не сделают, — успокаивал его Гегечкори.

Народная гвардия была сформирована из членов меньшевистской партии. По сравнению с солдатами регулярной армии народогвардейцам выплачивалось более высокое жалованье, их лучше одевали и кормили. Между меньшевистскими лидерами и командирами народной гвардии существовали товарищеские, почти панибратские отношения. Этим и объясняется, что Иларион Дзнеладзе так бесцеремонно разговаривал сейчас с председателем правительства, обращался к нему на «ты», вмешивался в государственные дела.

В бюро то и дело, запыхавшись, забегали какие-то люди и приносили все новые и новые сведения о митинге в Александровском саду:

— Они разоружили посланных нами милиционеров… Собираются идти к Метехи — освобождать заключенных…

В кабинете все говорили и кричали. Каждый высказывал свои соображения, какие меры против митинга должно принять правительство.

— Прекратите этот базар! Дайте работать! — крикнул сидевший здесь же худой, желчный Ной Рамишвили и предложил лишним выйти из кабинета.

В это время появился Верещак.

За Верещаком вошли Кипиани, штабс-капитан Авакян и еще несколько военных.

— После митинга большевики собираются выйти в город, — доложил Кипиани.

— Хотят разогнать сейм, — добавил сотрудник особого отряда, одетый в штатское.

— На митинге присутствуют Кузнецов и бакинские большевики, — сообщил Авакян.

— Как?.. Бакинские большевики?..

— Господа, поменьше паники, — обратился к собравшимся Евгений Гегечкори. — Запрем их в саду — и все.

— Нет, запереть — это мало! — крикнул Рамишвили и отдал приказ Верещаку: — Разогнать! А если не подчинятся, применить оружие!

Член исполнительного комитета Тифлисского совета Ребрух испуганно взглянул на Рамишвили.

— Мне кажется, — забормотал он, — что это нецелесообразно… Разгонять митинг не следует…

— А я считаю, что целесообразно! Пожалуйста, не мешайте нам. Я хорошо знаю большевиков и все их уловки. Они умышленно созвали митинг в день открытия сейма. Они хотят сорвать нашу работу. Но мы не допустим этого. Разогнать митинг! — повторил Рамишвили свой приказ.

— А я продолжаю оставаться при своем мнении — разгонять митинг не следует, — нерешительно возразил Ребрух, слывший среди тифлисских эсеров «левым».

Рамишвили вспыхнул и, быстрыми шагами подойдя к Ребруху, стал кричать ему прямо в лицо:

— А что же вы прикажете?! Эти демагоги всячески нас поносят, призывают свергнуть Закавказский сейм, угрожают анархией, готовят кровопролитие, а вы рекомендуете нам сидеть сложа руки! Может быть, прикажете передать власть большевикам? Знаем, знаем мы, что вы за птица! Из этого же гнезда. Подождите, доберемся и до вас!

Ребрух от растерянности ничего не смог ответить. Он перевел вопросительный взгляд на Верещака. Все молчали. Рамишвили еще раз повторил свое приказание:

— Сейчас же разогнать митинг! Всякие возражения излишни!

— Слушаюсь! — ответил, вытянувшись и опустив руки по швам, Верещак.

После недолгого совещания члены правительства направились на открытие сейма, а начальник штаба по охране города — к себе в штаб.

Вернувшись в штаб, Верещак вызвал трех офицеров — Имнадзе, Кипиани и Николадзе. Он приказал им взять с собой семьдесят пять народогвардейцев и отправиться в Александровский сад. Туда же пошел и член исполкома Тифлисского совета эсер штабс-капитан Авакян; он получил особое задание — разыскать и арестовать Кузнецова.

Во дворе штаба торопливо собирались народогвардейцы. Они опоясывались патронташами, щелкали затворами, заряжали на ходу винтовки, наспех поправляли обмотки на ногах и бежали, чтобы встать в строй.

Пешеходы на Головинском проспекте останавливались, провожали взглядом отряд народогвардейцев, направлявшихся с красным знаменем к Барятинской улице.

Когда отряд приблизился к Александровскому саду, разговоры в рядах смолкли.

— Куда это они? Что случилось? — спрашивали друг друга прохожие.

Так в напряженном молчании, народогвардейцы подошли к воротам сада.

В это время с трибуны говорил старый большевик Нико Паркадзе, много лет пробывший в сибирской ссылке. Одет он был в бушлат, седая борода его кругло подстрижена. Густые брови свисали над добродушными голубыми глазами. Речь старика была образна, остроумна. Даже Маринэ, которая, несмотря на свое горе, пришла на митинг, улыбалась его шуткам. Заметив ее в толпе, Махатадзе с трибуны кивнул ей.

— Товарищи, — говорил старик, — правители Закавказья после кровавой бойни, учиненной в Шамхоре, сбросили с себя маски демократов. Идут массовые аресты. Власти громят и закрывают большевистские газеты. Теперь уже всем ясно, что они изменили революции, предали ее капиталистам и помещикам, как Иуда за тридцать сребреников. Это они оторвали Закавказье от революционной России. Это их вина, что народ остался без хлеба. Если кому сейчас у нас живется хорошо, так это помещикам, торговцам, спекулянтам, кумовьями которых стали меньшевики. Они защищают их интересы, а не интересы рабочих и крестьян! Поэтому-то и аплодируют все эти тунеядцы каждому слову меньшевистского бога — Ноя Жордания. Он, Ной Жордания, вроде как бог в трех лицах — бог-отец, бог-сын, бог дух святой, — олицетворяет в себе три контрреволюционные партии: меньшевиков, обманувших и предавших рабочих и крестьян, национал-демократов, состоящих из промышленников, купцов и помещиков, и федералистов — генералов без армии, за которыми бредет несколько десятков разорившихся дворян и трусливых интеллигентов… Бывает и такой бог, говорят у нас в народе, которого даже телята лижут.

Смех, вспыхивавший то и дело в толпе, слился в общий хохот…

Вдруг смех оборвался. Толпа пришла в движение… Некоторые кинулись к выходу. В сад вошел отряд народогвардейцев…

Кавжарадзе, узнав своего старого знакомого Имнадзе, стал с трибуны делать ему знаки: «В чем дело?»

Имнадзе успокоил Кавжарадзе:

— Ничего, продолжайте. Куда вы? Остановитесь! — крикнул он вслед убегавшим.

— Товарищи, успокойтесь! — раздался чей-то голос с трибуны. — Это солдаты Грузинского полка. Они пришли послушать…

— Нас послушаете! — буркнул про себя Дзнеладзе.

— Ура! — раздались приветственные крики.

Люди, бросившиеся к выходу из сада, вернулись назад. Перед трибуной снова стояла тысячная толпа. Над ней реяли красные знамена…

Слово было предоставлено Вано Махатадзе.

— Сегодня, — начал он, — меньшевики, мусаватисты и дашнаки готовят могилу завоеваниям революции в Закавказье. Но неужели, товарищи, вы позволите им уничтожить Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…

А тем временем отряд народогвардейцев разворачивался вдоль садовой ограды, отрезая собравшихся в саду от Барятинской улицы.

Почти одновременно с первым отрядом с нижней стороны сада вошел другой отряд. Махатадзе увидел у них пулемет и шепнул Кавжарадзе:

— Предательство!..

Кавжарадзе обернулся, чтобы что-то сказать народогвардейцам. Но едва он успел крикнуть: «Товарищи!», как Имнадзе выстрелил вверх из нагана…

И вдруг грянул залп. Правая рука Имнадзе так и осталась поднятой в воздух. Он был бледен…

Первый залп был дан в воздух. Не сообразив сразу, в чем дело, огромная толпа недоумевающе глядела на стрелявших. Затем многие легли на землю. Пули теперь летели ниже, свистели над самой трибуной. Стрельба то утихала, то усиливалась, как только кто-нибудь пытался подняться. Недалеко от трибуны свалились несколько человек, сраженных пулями. Раздались крики женщин, плач детей…

На трибуне остался только Серго Кавжарадзе, остальным он приказал спуститься.

— Расходитесь спокойно, не все вместе! — кричал Кавжарадзе. — Они не посмеют стрелять в безоружных!

Он не закончил еще фразы, как заметил, что один из народогвардейцев установил пулемет на мусорном ящике и навел его на толпу.

Мгновение — и пулемет застрочил…

Кавжарадзе сбежал по лестнице с трибуны и тоже лег на землю. Пока он бежал, пуля пробила его кепку. Пули стучали по стволам и ветвям деревьев, напоминая солдатам бой в лесу.

Какой-то офицер успел перебежать аллею и уже собирался выйти на улицу, но народогвардейцы преградили ему дорогу.

— Я полковник. Я иду по делу в штаб. В саду оказался случайно, пропустите меня, — требовал он.

— Ложитесь, полковник! — крикнул ему народогвардеец.

В тот же миг пуля пронзила полковнику ногу, и он уже невольно припал к земле.

Возле трибуны истекал кровью раненый Петренко…

Слышались истерические крики. Женщины молили о пощаде, прижимая к себе детей. Кое-где в высоко поднятых руках мелькали белые платки…

Наконец Имнадзе свистнул, и стрельба прекратилась.

Тогда к трибуне, между лежавшими людьми, с маузером в руке двинулся штабс-капитан Авакян.

— Не вставать, не шевелиться! — кричал он. — Кто поднимется, пристрелю, как собаку!

Этот добровольный соглядатай бросался то к одной, то к другой группе лежавших, вглядываясь в лица. Он искал Кузнецова.

— Штабс-капитан, — обратился к нему Цахелашвили, — я врач, разрешите оказать помощь раненым…

— Не надо, и без вас окажут, — бросил ему Авакян и прошел дальше.

За ним следовали двое народогвардейцев. Увидя лежавшее на земле знамя с надписью: «Заря новой свободы», они стали топтать его ногами. Махатадзе схватил и поднял знамя высоко над головой.

— В кого стреляете? — кричал он громко. — В безоружный народ, в женщин и детей? Палачи! Позор и проклятие вам!

Один из народогвардейцев выругался и выстрелил в Махатадзе из нагана, Пуля попала в плечо. Вано зашатался и, выпустив из рук знамя, упал.

Снова затрещали выстрелы. Люди, приподнявшие было головы, опять прижались к земле.

Стрельба стихла лишь тогда, когда на город уже опустились сумерки.

Из сада начали выносит убитых и раненых.

Заметив, что часть сада, примыкавшая к Георгиевской улице, где ютились ларьки букинистов, не охранялась народогвардейцами, Кавжарадзе пробрался через густой кустарник к железной ограде. Сильные мускулы, ловкость и спортивная тренировка помогли ему быстро перелезть через железную решетку. Он стремительно пересек узкую безлюдную улицу и вбежал в ворота ближайшего дома.

— Товарищ, уступите мне вашу фуражку, — обратился он к студенту, шедшему ему навстречу.

Студент остановился, удивленно посмотрел на незнакомца, задумался на мгновение, потом решительным движением руки сорвал с головы фуражку.

Кавжарадзе надел ее поглубже, передал свою кепку студенту, вышел снова на улицу и направился к Авлабарскому мосту.

В ОЖИДАНИИ ВОЙНЫ

Весна в том году выдалась ранняя. Дни стояли теплые, солнечные.

После обеда солдаты вынесли проветрить свои постели. Растянувшись на матрацах, они грелись и нежились на солнце. От избытка молодых сил некоторые затевали борьбу, бегали вперегонки, играли в чехарду.

Корнелий глядел на раскинувшиеся по склону горы Верийские сады, на цветущие абрикосовые, персиковые и вишневые деревья, окутанные нежным сиренево-голубоватым туманом. Бурно наступавшая весна пробуждала в душе стремление к прекрасному, опьяняла своими ароматами, баюкала ласковым веянием весеннего ветерка, звала куда-то вдаль.

Предавшись сладостным мечтам, Корнелий представил себе Нино среди цветущих деревьев…

По голубому небу плыли белые облака и собирались за горой, поминутно принимая новые и новые причудливые формы. Они то громоздились грозными замками, то превращались в сказочных воинов, то становились похожими на диковинных чудовищ.

Склоны гор были покрыты изумрудным бархатом молодой травы. На ветвях деревьев и виноградных лозах набухали и распускались почки, трепетали молодые листья, походившие на крылья бабочки, только что покинувшей кокон.

Над цветущими деревьями с веселым щебетом порхали птицы.

Все живое в природе пробуждалось к новой жизни. Земля цвела. И в эти погожие, солнечные дни так не хотелось сидеть в душной казарме, думать о войне, готовиться к ней!

Сегодня Корнелий и его друзья были дневальными по конюшне. Они вычистили стойла, подмели пол, вынесли навоз и, задав корм лошадям, легли на сене в углу конюшни.

Корнелий дочитывал вслух последнюю главу романа Флобера «Саламбо», принесенного с собой из дому. Григорий Цагуришвили лежал, устремив взгляд в потолок, а Сандро Хотивари и Петре Цхомелидзе не спускали глаз с Корнелия. Все они глубоко переживали описание пыток, которым подвергся полководец Мато. Их потрясла картина его гибели, когда, уже полуживой, он упал у ног любимой женщины, дочери Гамилькара, Саламбо, и жрец Шагабарим рассек ему грудь ножом, чтобы вырвать еще трепещущее сердце и поднять его навстречу лучам заходящего солнца. Когда Корнелий кончил читать, Григория, Петре и Сандро охватило какое-то оцепенение: они долго не могли вымолвить ни одного слова. Образ полководца-мученика безраздельно овладел всеми их мыслями и чувствами.

Когда Корнелий, Сандро и Петре стали наконец, перебивая друг друга, обмениваться впечатлениями о книге, Григорий продолжал молчать и, нахмурив густые брови, лишь шевелил губами, словно решал про себя какую-то задачу или пытался вспомнить давно забытую строфу. Он что-то записывал в блокнот, опять шептал, снова писал…

Вечером друзья слушали его новое стихотворение. Запустив свои тонкие пальцы в длинные, густые волосы, Григорий вздохнул и начал читать:

Корнелий вскочил и расцеловал друга.

— Гоги! — воскликнул он прерывающимся от волнения голосом. — Как это удалось тебе! Как хорошо!

Причиной гибели героя Григорий считал женщину и нарушение обета целомудрия. Этот взгляд разделял и Платон Могвеладзе.

Корнелий видел трагедию Мато и Саламбо в другом — в неумолимой жестокости религии в Карфагене, в безраздельной ее власти над человеком.

В конюшню влетел Канарейка — Како Бакрадзе.

— Корнелий, — закричал он во весь голос, — мать к тебе приехала!

— Мать?..

— Да, да, идем скорее, командир зовет тебя.

У Корнелия чуть было сердце не выпрыгнуло из груди.

Запыхавшись, он остановился около артиллерийского парка и, вспомнив, как его бабушка Дареджан заговаривала сердце от испуга, зашептал: «Сердце, войди в свое гнездо, сердце, не пугайся!»

Потом подтянул голенища сапог, поправил папаху и пошел дальше.

— Ну вот, сударыня, и ваш богатырь идет, — сказал капитан Алексидзе, обращаясь к матери Корнелия.

Терезе Мхеидзе было лет под шестьдесят, но она все еще оставалась интересной, представительной женщиной. Увидав сына, она заволновалась, побледнела, но сразу же взяла себя в руки. Кокетливо прищурила свои черные красивые глаза. Эту привычку она сохранила с давних пор, когда носила лорнет, хотя ее зоркие глаза никогда в нем не нуждались. Тогда она вела светский образ жизни, ее часто можно было встретить на верховой прогулке в Аджаметском лесу. В костюме амазонки она скакала на породистой лошади по прямой, как стрела, лесной дороге, сопровождаемая кавалькадой молодых князей. Она часто бывала тогда в доме кутаисского губернатора — принца Ольденбургского, женатого на подруге ее детства. Но эта жизнь продолжалась недолго. Рано овдовев, Тереза, обремененная большой семьей, окончательно переселилась в деревню, занялась хозяйством и воспитанием детей. Простая деревенская жизнь наложила на нее свой отпечаток, постепенно заставила позабыть аристократические манеры.

Корнелий остановился и по всем правилам отдал честь капитану. Продолжая щурить глаза, Тереза разглядывала стеганую телогрейку сына, папаху, загорелое лицо. Потом, как бы спохватившись, устремилась к нему.

— Корнелий! — воскликнула она взволнованно и крепко-крепко обняла его.

Корнелий неуклюже подставил ей лицо для поцелуя и сейчас же высвободился из объятий. Мать не обиделась, так как знала, что под внешней сухостью сына скрывалось доброе, любящее сердце.

Вместе с Терезой в казармы приехали приемная дочь ее, Маро Пруидзе, маленькая красивая девушка, работавшая вышивальщицей в артели, и супруги Макашвили с Нино.

Корнелий поздоровался с ними, но руки никому не подал.

— Извините, я прямо из конюшни, — и он показал свои грязные ладони.

Нино, стоявшая рядом с отцом, улыбнулась. Корнелий побледнел. Матери он показался худым, истощенным.

— Корнелий, что же ты натворил? Как же это, без моего ведома взял да и пошел в армию? Ведь ты не выдержишь этой жизни… А как тебя кормят здесь, бедненький ты мой? — волновалась Тереза и снова прижала к себе сына, словно ребенка.

Капитан Алексидзе поспешил рассеять опасения разволновавшейся женщины.

— Вы напрасно беспокоитесь, сударыня, наши солдаты живут не в плохих условиях. Покажите вашей мамаше казарму, расскажите ей, как вам живется, — предложил он Корнелию.

В это время к гостям подошли Сандро Хотивари и Григорий Цагуришвили. Тереза и их упрекнула:

— Ну зачем вы пошли в солдаты? Ведь Корнелий дома цыпленка зарезать не может, а тут, смотрите-ка, на войну собирается!

— Мама, что ты говоришь?.. — буркнул сердито Корнелий.

Гости направились в казарму. Поднялись на второй этаж. Здесь, в большой, длинной комнате, помещалась учебная команда. Вдоль стен стояли койки, покрытые серыми одеялами, и козлы с винтовками. На столе лежали части разобранной горной пушки, по стенам были развешаны чертежи ее материальной части, наглядные пособия к анатомии лошади, различные схемы и учебные карты. Четверо солдат занимались фехтованием. Некоторые зубрили названия частей седла. На койке у окна, ни на кого не обращая внимания, лежал с книгой в руках солдат средних лет, в очках. Другой солдат, уже с сединой на висках, поставив между ног виолончель, играл.

— Оказывается, у вас и музыканты есть, — заметила, улыбнувшись, Нино.

— Будьте уверены, — подтвердил капитан. — Кого здесь только нет: философы, поэты, композиторы, химики, инженеры, врачи и даже, — обратился он к Эстатэ Макашвили, — адвокаты! — Затем крикнул солдату, сидевшему с виолончелью: — Мчедлишвили, я же предупреждал вас — нельзя в казарму приносить инструменты!

— Вы же разрешили мне, господин капитан…

— Нет, нет! Не можем мы превращать казарму в консерваторию.

— Но я без инструмента никак не могу, — печально произнес Мчедлишвили и провел рукой по своим длинным, зачесанным на затылок волосам.

— Ничего, обойдетесь. Спрячьте ее, — приказал капитан, указывая на виолончель.

Мчедлишвили вытащил из-под койки футляр и с грустью уложил туда инструмент.

— Качкачишвили, а ты что там делаешь? Разве время валяться сейчас с книгами! — продолжал наводить порядок капитан.

Пожилой солдат вскочил, поправил очки и, увидев целую группу гостей, да еще и женщин, сначала сконфузился, а потом вдруг обрадовался. Он узнал Эстатэ Макашвили.

— И вы здесь, Дата? — удивился тот.

— Да… — ответил Качкачишвили.

Он поклонился Эстатэ, поцеловал руку Вардо, затем Нино и познакомился с Терезой, которая в это время разговаривала с Цагуришвили. Она любила этого «сироту», как родного. Поодаль от них Маро беседовала с Мито Чикваидзе.

Алексидзе, не отходящий от гостей, объяснил Терезе:

— Цагуришвили — наш поэт. Я же говорю, мадам, что трудно разобрать — то ли это казарма, то ли консерватория, то ли клуб писателей, то ли университет!

— Вам, господин капитан, остается только гордиться такими солдатами, — заметил Качкачишвили.

Дата Качкачишвили был среднего роста, широкоплечий. Его бледное бритое лицо с широкими скулами, крючковатым носом и серыми глазами казалось совершенно бескровным. Высшее образование он получил в Париже и по специальности был химиком. Однако по возвращении на родину отказался от химии и занялся журналистикой. Дата Качкачишвили, как и Платон Могвеладзе, мог без конца ораторствовать, хвастать своими познаниями в области философии, литературы, искусства. Временами он запоем читал французские романы, а потом вдруг начинал просиживать дни и ночи над составлением каких-нибудь грандиозных проектов. То он пытался повести изыскательские работы по разведке новых рудных месторождений, то разрабатывал проекты заводов, фабрик, электростанций. В последние годы он был увлечен составлением комплексного проекта, по которому Кура, соединенная с Рионом, будет впадать не в Каспийское, а в Черное море, на побережье которого появятся новые гавани и верфи. Проектировал он и сооружение транскавказской железной дороги с тоннелем под Главным Кавказским хребтом. Территорию Грузии он намечал расширить в ближайшее десятилетие до Трапезунда, а население ее довести за это время до двадцати пяти миллионов человек.

Все эти планы его и проекты не имели ни политического, ни экономического обоснования. Секретом как для самого автора проектов, так и для тех, кого он знакомил с ними, оставалось самое главное — с чьей помощью, за чей счет, на какие средства рассчитывал он производить все это грандиозное строительство.

— Сколько же придется затратить средств на сооружение транскавказской железной дороги? — поинтересовался однажды Кукури Зарандия, убедившись, что имеет дело с человеком не совсем нормальным.

— Сколько? — переспросил Качкачишвили. — У меня высчитано все с максимальной точностью. Два миллиона пятьсот тысяч триста пятьдесят рублей. Кстати, говорят, что ты хорошо знаком с председателем правительства — Гегечкори. Помоги мне с утверждением проекта постройки дороги. А пока — нет ли у тебя пятидесяти рублей? Одолжи до получки…

— Интересно, кто кого дурачит? — стали хохотать друзья Кукури Зарандия.

Шутка эта долгое время передавалась из уст в уста.

Обменявшись несколькими фразами с Эстатэ, Дата занял разговором его жену и дочь, блистая своим знанием французского языка, так необычно звучавшего в казарме.

Офицеры и молодые артиллеристы не спускали глаз с Нино, которая действительно была прекрасна в своей черной меховой шубке и такой же шапочке, наподобие папахи.

Корнелий, все время следивший за Нино, завидовал сейчас Дата Качкачишвили, который так свободно изъяснялся с ней по-французски. Дата с увлечением рассказывал ей содержание только что прочитанной им новеллы. Нино слушала его с неподдельным вниманием и волнением, искренне переживала трагическую судьбу девушки, над чьей любовью надругался какой-то негодяй.

Цагуришвили подмигнул Корнелию, что должно было означать: «Поглядывай за этим фруктом»…

Тереза в это время осматривала постель сына.

— Как же ты спишь на таком тонком тюфяке, — тяжело вздохнув, сказала она, — под таким жиденьким одеялом? Бедненький ты мой!

— Сплю, как все спят, ничего со мной не сделается.

— Как это «ничего не сделается»? — обратилась Тереза к Маро. — Ты ведь хорошо помнишь, что дома он спал у меня на перинах. Разве я позволила бы…

— Будет тебе, мама, — оборвал ее Корнелий. — Я же просил… Ведь здесь казарма, а не пансионат…

Тереза присела на койку Корнелия, а Эстатэ и Алексидзе, стоя у окна, продолжали начатый разговор.

— Если бы турки удовольствовались Карсом и Ардаганом, ну, еще так-сяк, черт с ними! — возмущался Эстатэ. — Но ведь у них аппетит растет и растет… Посмотрите только, какую игру они ведут с нашей делегацией в Трапезунде!

— Кстати, что слышно о переговорах? — спросил Алексидзе у адвоката, зная, что тот близок к правительственным кругам.

— Хорошего мало, — пожал плечами Эстатэ. — Ничего не получается из переговоров. Турки подходят к Батуму и не сегодня-завтра займут его.

— Что же нам делать? Что?..

— Если меньшевики не прекратят заниматься политическими фокусами, если они не положат конец игре в какие-то там закавказские сеймы вместо того чтобы объявить Грузию самостоятельным государством, тогда, я вам откровенно скажу, спасения нет, мы погибли! Турки прямо заявляют: «Объявите независимость Грузии, и тогда мы договоримся».

— Ну, так и нужно сделать: распустить этот Закавказский сейм и объявить независимость! — воскликнул неискушенный в политических делах капитан. — А чего еще ждать?

— Да, сейм нужно распустить, независимость нужно объявить, — немного пораздумав, согласился Эстатэ. — Говорят, Германия согласна взять Грузию под свое покровительство. Тогда турки не будут нам страшны.

— Не будут страшны, — повторил за своим авторитетным собеседником капитан Алексидзе, — если только правительство займется регулярной армией. И кто только придумал эту народную гвардию? Разве с их народогвардейцами можно вести войну? Да никогда! Ведь это сброд! При первых выстрелах разбегутся! Эх, — вздохнул Алексидзе, — имей мы сейчас две артиллерийские бригады и старых, надежных солдат, — мы бы могли совсем по-другому разговаривать с турками. А куда годятся вот эти вояки? — указал он на молодежь, находившуюся в казарме. Эстатэ удивился:

— Как, разве они плохие солдаты?..

— Нет, жаловаться на них, конечно, нельзя, — уклончиво ответил капитан, — они очень даже хорошие ребята. Но, согласитесь, нельзя воевать, если у тебя в части только студенты и гимназисты. Уж больно нежный народ! Вот когда мы в четырнадцатом году начали войну, — стал вспоминать Алексидзе, — тогда у нас действительно солдаты были! На тех — да, можно было положиться, будьте спокойны, не подведут, не побегут! Пуля им не страшна… А почему? Потому, что дисциплина была, потому, что солдата в ежовых рукавицах держали. Если что, шкуру драть можно было с него. А что делать со студентами? Как их взять в руки? Как вышибешь из них дурь, если даже пальцем нельзя их тронуть?

Губы капитана скривились в полунасмешливой, полупрезрительной улыбке.

— Значит, дисциплина у вас слабая? — спросил Эстатэ.

— Конечно, — безнадежно махнул рукой Алексидзе. Затем, хлопнув стеком по голенищу сапога, оглядел добровольцев и лишний раз убедился в справедливости своих слов.

Пока капитан беседовал с Эстатэ, солдаты, очевидно, совсем забыли, где они находятся. Окружив тесным кольцом молодую, интересную гостью, они, не смущаясь офицеров, наперебой рассыпались перед ней в любезностях.

Отойдя от окна, Алексидзе тоже улыбнулся Нино.

— Капитан, — обратилась она к нему, — можно посмотреть ваших лошадей?

— Пожалуйста, сделайте одолжение, — галантно ответил Алексидзе и направился к ней.

Лошади, стоявшие в стойлах, жевали овес. То в одном, то в другом углу обширной конюшни раздавались ржание, фырканье. Иногда животные начинали кусать друг друга, лягались, били копытами о перегородку.

Женщины с опаской зашли в конюшню.

— Дежурный! — крикнул Алексидзе так, что гости вздрогнули. Лошади же, услышав знакомый громкий голос, присмирели.

Дежурный, Петре Цхомелидзе, рослый детина, подбежал к капитану, вытянулся перед ним. Он остался на конюшне вместо Корнелия, когда того вызвали на свидание с матерью.

— Почему эта кобыла привязана рядом с моим жеребцом? Где твоя нагайка? — спросил капитан дежурного.

— Здесь, — ответил тот и снял со стены нагайку. Лошади опять заржали, стали лягаться. Жеребец же оборвал привязь, встал на дыбы и бросился к кобыле.

— Ну что ж ты стоишь, разиня? — обозлился капитан.

Цхомелидзе нерешительно подошел к жеребцу, хлестнул нагайкой и водворил его обратно в стойло.

Темно-гнедой жеребец Гяур, узнав хозяина, навострил маленькие уши, подтянул худой, как у борзой, живот, набрал воздуху, раздул ноздри и приветливо заржал на всю конюшню.

— Ты что тут безобразничаешь, разбойник? Вот я тебе задам! — стал журить Гяура капитан. Потом шлепнул его по крупу и заставил стать к стене.

Гяур послушно проделал все, что приказал ему хозяин. Тогда Алексидзе погладил коня по длинной, лоснящейся, как атлас, шее с подстриженной гривой.

— Ну, успокойся, успокойся, будет тебе! — прикрикнул капитан на своего скакуна, беспокойно перебиравшего ногами.

— Красавец он у вас! — восторженно сказала Нино.

— Какой породы? — спросил Эстатэ.

— Англо-арабской.

— Имеет аттестат?

— А как же! Его предок с завода лорда Бернгхема… — и капитан стал рассказывать родословную Гяура.

Когда казачья сотня из кавалерийского корпуса Баратова, совершив небывалый рейд по турецкой территории, соединилась с месопотамской армией англичан, один из английских генералов подарил Гяура князю Алику Амилахвари. От него жеребец перешел к Алексидзе.

Солнце стало склоняться к западу. Лучи его проникли в конюшню, осветили лицо Нино. Она зажмурила глаза, и длинные черные ресницы почти коснулись ее щек.

Гяур, как бы чувствуя на себе взгляд девушки, повернул к ней голову, вытянул шею и тихо заржал.

Нино улыбнулась. Корнелий, не отрывавший от нее глаз, залюбовался сейчас ее профилем, который был так рельефен на фоне гладкой, слегка изогнутой шеи Гяура.

Нино заметила полный любви взгляд Корнелия. Спросила его, прижавшись к отцу:

— Корнелий, за Гяуром вы ухаживаете?

— Да…

Услышав свое имя, Гяур снова заволновался, стал фыркать, перебирать ногами. Все мышцы его тела напрягались, дрожали, играли. Он снова повернул голову к Нино и потянулся к ней.

— Гяур определенно расположен к вам, — сказал капитан, обращаясь к девушке.

Нино улыбнулась и пристально поглядела на Гяура. На висках лошади проступали тонкие жилки. Глаза сверкали огнем. Из широких розовых ноздрей вырывалось горячее дыхание.

— Ну что ты уставился на меня? — нежно спросила Нино и неожиданно для всех смело подошла к нему, обняла за шею и погладила по лбу и холке.

Алексидзе был удивлен.

— Странное дело, — сказал он, — ведь Гяур почти никого к себе не подпускает.

— Это потому, — с гордостью объяснил Эстатэ, — что лошадь чувствует в ней смелого седока. В этом отношении Нино похожа на своего деда Нодара, который безумно любил лошадей и славился как наездник.

Корнелий беспокоился — как бы Гяур вдруг не лягнул девушку… Нино заметила это.

— Нет, он меня не тронет… А вы, Корнелий, боитесь лошадей?

— Он у нас лучший наездник, — похвалил Корнелия капитан и приказал: — А ну, выведите коня.

Корнелий вывел из стойла высокого жеребца и поставил его перед конюшней. Затем мигом вскочил ему на спину, развел ноги, как ножницы, быстро повернулся в воздухе, опустился на спину лошади, хлопнул ее по крупу, опять повернулся, поднялся на руках, сделал стойку и спрыгнул на землю.

Тереза от страха вскрикнула, а Нино расхохоталась.

Лошади в конюшне опять заржали, заметались, стали лягаться, бить копытами в перегородки. Только нагайка дежурного успокоила их.

Осмотр конюшни утомил Терезу.

— И зачем этот капитан мучает молодежь? — жаловалась она своим спутникам. — Хочет каких-то джигитов, что ли, из них сделать… Вот уже вечереет, а я и двух слов не успела сказать Корнелию.

Алексидзе, Дата Качкачишвили, Сандро Хотивари и Корнелий пошли проводить гостей до Военно-Грузинской дороги.

Корнелий шел с матерью и слушал ее наставления:

— Береги себя. Не простудись, не кури, не пей… Если тебя пошлют на фронт, я не знаю, что со мной будет…

Корнелий успокаивал мать, заверяя ее, что ничего с ним не случится.

— А что нового у вас, в Карисмерети? — спросил он, решив переменить разговор.

— Очень плохо стало, сынок. Беспорядки, грабежи, каждую ночь стрельба, — с горечью ответила Тереза. — А тут еще говорят, турки подошли к Зекарскому перевалу. Не дай бог, если перейдут… Иона наш все убеждает бывших солдат и молодежь идти защищать родину…

— У нас в бригаде, знаешь, — перебил Корнелий рассказ матери, — есть карисмеретцы — Галактион Гелашвили и Ражден Туриашвили.

— Да что ты говоришь? — обрадовалась было Тереза, но сейчас же изменилась в лице и стала жаловаться: — От крестьян нет нам покоя, а от этих бывших солдат в особенности. Несчастный Отия! Эти разбойники хотят отнять у него виноградники, что в Саркойе. Ни стыда, ни совести у них не стало. Ты подумай только, в прошлом году в Набогиреви, Чинчареули и Квасаберткела они весь урожай забрали, ничего нам не оставили.

— А на других участках как? — поинтересовался Корнелий.

— На других?.. А что там можно собрать? — с грустью отвечала Тереза. — Сам скажи, — ну взять хотя бы Сарбеви, разве там бывал когда-нибудь урожай? Совсем другое дело — поля у берега Квирилы. А с них-то ничего нам не досталось.

— Да… Ничего не поделаешь, — посочувствовал Корнелий матери, а сам подумал: «Какая же это революция, если крестьян все еще заставляют работать на помещичьей земле?» Ему так ясно вдруг представились родные места: Чинчареули — значит крапивник, Набогиреви — бывший мост, Квасаберткела — камнепад…

Тереза же продолжала жаловаться:

— Всюду рубят леса… Нет на них управы, некому защитить наше добро, вступиться за наши права. В Мташубани такие деревья порубили, что сердце сжалось, когда я на них взглянула. Сколько досок можно было бы напилить! Сколько столбов и стропил получилось бы!

— Да… — снова посочувствовал матери Корнелий и подумал: «Где же крестьянам брать лес, если все леса принадлежат государству и помещикам?»

НА БАТУМСКОМ ФРОНТЕ

Первая батарея стала готовиться к походу. Командовал ею капитан Серго Хидашели. Это был человек лет сорока, коренастый, небольшого роста, с темно-карими глазами на некрасивом, широком, давно не бритом лице. Длинные усы лезли ему прямо в рот как бы для того, чтобы сдержать поток забористых слов, которыми капитан постоянно уснащал свою речь. Он одевался так просто, что его трудно было отличить от солдата.

Сборы батареи происходили ночью, на площади перед казармой, при свете факелов. Солдаты выносили из парка лотки с орудийными патронами, седла, амуницию. Лошади, запряженные в орудия, грызли удила, фыркали, нетерпеливо били копытами.

Солдаты других батарей, собравшиеся на казарменном плацу, смотрели на отправлявшихся в поход — кто с завистью, кто с сожалением. Неожиданно появились священник в черной рясе и дьякон с узлом под мышкой.

— Это еще что?! — удивленно воскликнул Гига Хуцишвили, обращаясь к товарищам. — Отпевать, что ли, кого-нибудь будут?

— Молебен отслужат. Потом благословят отбывающих, — объяснил Петре Цхомелидзе.

— А ты не рассуждай, а иди да помоги им — ты же поповский сын, — посмеялся над Хуцишвили Како Бакрадзе.

— Тебе, Канарейка, это дело сподручнее, — на шутку ответил шуткой Хуцишвили. — Давай раздувай кадило, заправляй его ладаном, это как раз по твоим силам.

— А нельзя ли без этих шуток? Кто их прислал сюда? — крикнул Мито Чикваидзе.

Солдаты засмеялись. Но в это время раздалась звонкая, протяжная команда:

— Становись!

Говор утих. Отправлявшиеся в поход построились.

— Смирно! На молитву, шапки долой! — раздалась новая команда.

Солдаты сняли шапки. В воцарившейся тишине слышались только фырканье лошадей, звяканье упряжи да сухое потрескивание факелов.

Седобородый священник надел на себя епитрахиль, дьякон раздул кадило, и молебен начался.

Священник совершал богослужение на древнегрузинском языке. Тряся козлиной бородкой, худой, высокий дьякон щурил сонные глаза и на возгласы священника отвечал бесстрастным, равнодушным: «Господи, помилуй!»

Окончив молебен, священник окропил строй святой водой и произнес напутственное слово, в котором призывал по примеру предков, не щадя живота своего, сражаться, спасти родину и православную веру.

Набежавший откуда-то ветерок заколыхал пламя факелов.

После священника с короткой речью обратился к уходившим генерал Чиджавадзе.

— Помните, капитан, — сказал он в конце речи, повернувшись к Хидашели, — ваша батарея отправляется на фронт первой. Вы — наша первая ласточка. Желаю вам вернуться с победой. Да хранит вас бог!

Он обнял и трижды поцеловал капитана. Хидашели поблагодарил генерала, сел на коня, проскакал перед батареей и, привстав на стременах, протяжно скомандовал:

— По коням!

Ездовые сели на лошадей, орудийная прислуга заняла свои места у орудий.

— Справа по-орудийно, шагом ма-а-а-арш! — раздалась новая команда.

Батарея пересекла плац, вышла на Военно-Грузинскую дорогу и направилась к вокзалу.

Солдаты, оставшиеся в бригаде, наблюдали с возвышенности, как уходила батарея, прислушивались к долго не смолкавшему грохоту колес…

— Жалко, — сказал Корнелий, — так быстро они собрались, что я не успел кое с кем попрощаться.

— Должно быть, скоро и мы отправимся, — заметил Цагуришвили.

Высоко в небе мерцали звезды. Порыв ветра в последний раз донес издали конское ржание…

Турция использовала в своих интересах беспомощное положение Закавказья, отлично зная все его слабые места. Ей была на руку та вражда, которую сеяли и разжигали среди народов Закавказья националистические партии. С первого же дня переговоров о перемирии, начавшихся в ноябре 1917 года, турки, действовавшие по указанию германского командования, настойчиво шли к намеченной цели: захватить сначала Ардаган, Карс и Батум, а затем все Закавказье.

Как-то возвратившись домой уже почти в полночь, Эстатэ словно подкошенный свалился в кресло. Затем, придя несколько в себя, разбудил жену.

— Вардо, погибли мы, — упавшим голосом пролепетал он, — турки уже в Батуме…

— Какой ужас! — вскрикнула Вардо и села в постели. — Неужели это правда?..

— Да, я только что виделся с Гегечкори, — с той же безнадежностью произнес Эстатэ, схватившись за голову обеими руками и упершись ими в колени. — Да, Вардо, положение ужасное. Погибаем мы, нет спасения! Турки, конечно, не удовольствуются занятием Батума. Они наступают со всех сторон. Они подходят к Борчало.

— О боже, что ты говоришь! Неужели к Борчало?.. Откуда они там взялись? — завопила Вардо и свесила с кровати ноги.

— Они ворвались в Армению, заняли Караклис и по Бамбакскому ущелью подошли к Борчало… Оттуда, конечно, пойдут на Тифлис!.. — задыхаясь от волнения, объяснил Эстатэ.

Ему не хватало воздуха. Он сорвал с себя галстук, воротничок и бросил их на стул. Вардо сунула белые, полные ноги в ночные, вышитые шелком туфли, подбежала к туалету, подняла фитиль в ночнике и накапала в рюмку валериановых капель.

Эстатэ выпил капли, разделся и лег в постель рядом с женой. Он долго ворочался, но в конце концов успокоился и уснул.

Прошло не больше часа. Вдруг собака, спавшая на балконе, громко залаяла, и в дверь кто-то постучался. Супруги проснулись в страхе. «Уж не турки ли ворвались в город?» — подумала Вардо. Эстатэ же так перепугался, что не мог ни встать, ни сказать что-либо.

Стук повторился. Эстатэ совсем потерялся, лежал, будто парализованный.

Вардо соскочила с кровати, накинула на плечи шаль и подошла к двери.

— Кто там? — спросила она.

— Я, — раздался глухой голос.

— Джибо!.. — крикнула Вардо мужу.

Эстатэ быстро оделся и прошел в столовую, куда уже вбежали встревоженные неурочным стуком Нино и няня Саломэ. Они с удивлением смотрели на Джибо — почти все лицо его было закрыто башлыком.

— Что случилось? — спросил брата Эстатэ.

— Батум пал…

— Как это так? — едва сдерживая рыдания, выкрикнул Эстатэ.

— А чего же лучшего можно ждать от правительства Жордания, Гегечкори и Рамишвили… — махнул рукой Джибо.

— Да расскажи толком, как это произошло? — обратилась к нему Вардо.

— Не спрашивайте, не заставляйте ничего рассказывать… Позор, позор и позор! Только и могу сказать, — произнес он и, сняв шинель, поспешил умыться. Вся одежда его была в грязи и разодрана, точно он только что участвовал в атаке и напоролся на проволочное заграждение.

— На кого ты похож! Где это так тебя? — снова спросила Вардо.

— Мама, погоди, пусть дядя успокоится, придет в себя, — пожалела дядю Нино.

— Башлык почему не снимаешь? — протянул Эстатэ.

— Не снимаю потому, что вот что стало со мной, — ответил Джибо и слегка оттянул башлык.

Лицо у него распухло и горело от многочисленных ссадин и царапин. Глаза налились кровью. Он несколько раз вымыл мылом руки, затем осторожно протер глаза.

— Господи, что же это с тобой приключилось? — с беспокойством спрашивала Вардо.

— Да, да, кто мог бы подумать, что оборона Батума кончится так позорно… — качал сокрушенно головой Эстатэ.

— Ты все свое твердишь, удивляешься. А удивляться тут нечему. Скажи, пожалуйста: кто должен был сражаться, кто должен был воевать? Многие воинские части ушли во главе с комитетами еще до наступления турок, как только услышали о мире с Германией: заявили, что им здесь нечего делать, раз закавказская власть отказалась признать советское правительство, что они должны идти защищать революцию…

— Да, господа меньшевики только теперь спохватились, только теперь начали осознавать свои ошибки, — заметил Эстатэ.

— Я видел на станции Самтреди Ноя Жордания, — стал рассказывать Джибо. — Он прибыл туда из Тифлиса и имел возможность собственными глазами любоваться «завоеваниями революции». Рядом с ним стояли начальник штаба Кавказской армии генерал Лебединский и штабные офицеры. Ах, этот проклятый городишко Самтреди! Никогда не забуду, что там творилось.

— А что же там творилось? — заинтересовалась Вардо.

— Ужас! Из Батума непрерывно подходили поезда, переполненные беженцами. На крышах, на ступеньках — всюду люди… Нет, нет… не спрашивайте!.. Не хочу даже вспоминать, — безнадежно махнул рукой Джибо.

— А все же — какие меры принимались вами, чтобы удержать Батум? — допытывался Эстатэ.

— Какие меры могли принять мы? Бесполезно… Стихия!..

Вардо сняла с деверя башлык и произнесла:

— Ой, как же ты изуродован! Что с тобой произошло?

— В овраг свалился, — ответил Джибо. — Сейчас узнаете, как это случилось, — и он принялся за ужин. — Десятого марта, — начал свой рассказ Джибо, — мы заняли выгодные позиции под Чаквой, на вершине горы, с окопами, расположенными полукругом. Я заранее предупредил солдат и офицеров, что если турки выбьют нас отсюда, то батумский гарнизон окажется отрезанным и отступать ему будет некуда. Перед нами высились Аджаро-Гурийские горы. Позади простиралось море. Наступил вечер. На станции Чаква и на берегу замерцали огни. Волнение на море усилилось. Черные тучи заволокли небо. Уже в эту ночь я понял, что защищать Батум — безнадежное дело.

— Это почему же? — раздраженно спросил Эстатэ.

— А вот почему. Никто не позаботился произвести разведку. Никто толком не знал, где турки, сколько их. Откуда они готовятся нанести нам удар? Каждую минуту можно было ожидать внезапного нападения. Сформированные же наспех отряды добровольцев были плохо обучены и ненадежны. Еще до рассвета на склонах гор перед нами началась стрельба. Несмотря на мое предупреждение, мои добровольцы тоже открыли огонь…

Мое предположение оправдалось: благодаря ночной стрельбе враг точно определил наше расположение и теперь сосредоточивался против нашего правого фланга. Я уже слышал голоса турок совсем близко от наших позиций. Я схватил винтовку, тщательно прицелился в одного из аскеров и спустил курок. Турок скатился в овраг. Пули, ударяясь в бруствер окопа, вздымали над моей головой пыль, листья с кустов сыпались в окопы. Рядом со мной повалился солдат с простреленной головой. Другому пуля пробила плечо… Третьего, около меня, ранило в шею… Свалилось еще несколько человек… Потом — еще… Что мы могли сделать?.. Это была безнадежная бойня… Скоро вокруг меня никого из наших не оказалось… Я надел папаху на дуло винтовки и поднял ее над бруствером. Пули сразу изрешетили ее. Бросился к пулемету и расстрелял всю ленту. Потом схватил солдатский подсумок, но вдруг передумал: с какой стати мне одному воевать с турками, глупо погибать здесь после того, как я провоевал всю мировую войну и остался невредимым? Перекрестился, выскочил из окопа и побежал вниз по крутому склону. Турки открыли бешеную стрельбу. Но было уже поздно. Я скатился в овраг и, не удержавшись, врезался в густые, колючие кусты…

— С нами крестная сила! — ужаснулась няня и в страхе прижала к себе Нино.

— Здесь я и разодрал себе лицо, — продолжал свой рассказ Джибо, не обращая внимания на то, как собравшиеся стали разглядывать его царапины, синяки, ссадины. — И представьте, как мне не повезло: запутался в колючих зарослях так, что не мог даже пошевельнуться, а турки тем временем продолжали стрелять. Если бы они заняли наши окопы, то обязательно увидели бы меня и подстрелили. Но, видно, мой пулемет здорово напугал их — они не посмели двинуться дальше.

Однако медлить было нельзя. Я бился в кустах, как бешеный, рубил шашкой колючие ветки, охватившие меня, словно целое стадо спрутов, и наконец с трудом освободился. Направившись вдоль берега речки, я выбрался в безопасное место, смыл кровь с лица и рук, огляделся.

— Какой позор! — воскликнул Эстатэ.

Джибо не обратил внимания на реплику брата.

— Ну, думаю, как мне теперь показаться командиру дивизии, что я ему скажу? И вдруг вижу прислонившегося к дереву здоровенного солдата, того самого, которого аскеры ранили в шею. «Господин командир, помогите, не бросайте меня», — прохрипел он. Глаза у него были воспалены, кровь клокотала, вытекая из пробитого пулей горла. А чем я мог ему помочь?

— Но все-таки, дядя Джибо, ты ведь его не оставил? — с волнением спросила Нино.

— Нет, конечно, — ответил Джибо. — Я подставил ему плечо и обхватил его за талию. Он крепко сжимал в руке винтовку и ни за что не хотел бросать ее, несмотря на мои уговоры. Рука его точно приросла к стволу, а может быть, он просто находился в бессознательном состоянии и не слышал того, что я ему говорил. Скоро ноги у него стали подкашиваться. «Пусти, помоги мне сесть», — умоляюще прошептал он. Я опустил беднягу на землю. Он лег на спину. Сочившаяся из раны кровь запеклась у него на шее и на плече. Он умирал. Лицо его сразу потемнело, потрескавшиеся губы побледнели, а глаза оставались открытыми. Мне стало жаль этого кахетинца. Я закрыл ему глаза и ушел. Меня угнетал мой позор: я, командир полка, брожу один в лесу и ищу своих солдат… После долгих скитаний наконец набрел на штаб полка. Он отошел довольно далеко… — тут Джибо с трудом выдавил из себя улыбку. — Мой помощник, Бесо Арабидзе, бросился мне навстречу, обнял меня и расцеловал. «Мы видели, как ты спрыгнул в овраг, но думали, что турки тебя подстрелили, и хотели идти, чтобы разыскать тебя», — сказал он. Потом уронил мне голову на плечо и разрыдался: «Что мы наделали, Джибо! Какой позор!.. Сдали Батум!» Вот и все. Я приказал своему помощнику собрать оставшихся солдат. Приехав в Кобулеты, доложил обо всем генералу и возвратился в Тифлис. Нет, служить в такой армии я больше не намерен. Хватит!

Джибо закончил свой рассказ. Все молчали.

— Где же находилась в это время батарея Хидашели? — внезапно спросил Эстатэ.

— Батум пал до прибытия батареи Хидашели. Я видел его в Самтреди, — ответил Джибо и злобно воскликнул: — Никогда не забыть, что там творилось! Крик, гам, суета, — одним словом, светопреставление. Какой-то разворошенный муравейник!

— Нет, дорогой, — возразил Эстатэ брату, — суета даже в разворошенном муравейнике осмысленнее и разумнее, чем то, что ты видел. Где же оно, мужество, завещанное нам нашими предками? Куда девалась готовность народа жертвовать собой для блага родины? А вот большевистские войска сражаются и даже немцам, говорят, трепку задали.

— Большевики?.. У них какая-то внутренняя сила, фанатизм. Они сумели воодушевить солдат своим лозунгом: «Мир и земля народу!» Вот народ и захватил землю у помещиков, а теперь защищает свое добро, свое рабочее и мужицкое государство.

После ухода батареи капитана Хидашели погода резко изменилась. Начались пасмурные, дождливые дни. Туман над городом повис так низко, что не было видно гор. Казалось, что небо слилось с землей. Солдат не выводили на учение, и орудия, покрытые мокрыми чехлами, безмолвно стояли на плацу перед казармой. Никто не знал, что происходило ка фронте. Не было также никаких известий о том, как действует батарея Хидашели. Однако в казармы уже стали проникать слухи о падении Батума. Скучающие от безделья артиллеристы сидели у окна и мрачно смотрели на небо. Мчедлишвили наигрывал на своей виолончели какую-то грустную мелодию. Офицеры ходили с такими же пасмурными, как и погода, лицами и избегали каких-либо разговоров с солдатами. Накинув на плечи шинели, Корнелий и Гига Хуцишвили пошли в штаб, чтоб узнать новости. У входа в первую казарму под железным навесом стоял капитан Алексидзе и беседовал с каким-то пожилым человеком в военной шинели. Разговаривали они так таинственно, осторожно, словно опасались, что их может кто-нибудь подслушать.

— Эстатэ! — вскрикнул Корнелий.

— Да, это он, — сказал Гига.

Эстатэ Макашвили выглядел в солдатской шинели старше своих лет. Подняв воротник и заложив руки в карманы, он мрачно смотрел на лужу, по которой от дождевых капель расходились круги.

К Алексидзе и Эстатэ присоединились Геннадий Кадагишвили и Еремо Годебанидзе. У них тоже были встревоженные лица. Они тоже стали под навес, точно дожидались выноса гроба.

Корнелий и Гига подошли к группе.

— Разрешите, господин капитан, — обратились они к Алексидзе, остановившись и отдав ему честь.

— Разрешаю… — процедил командир.

Подошедшие поздоровались с Эстатэ.

— Правда, что турки уже в Батуме? — спросил Корнелий.

— Точно еще не знаю. Но возможно… — уклончиво ответил Эстатэ и, подумав, добавил: — Кажется, Батум уже занят. Но пока никому не говорите об этом. Падение Батума еще не означает, что война проиграна. Нужно крепиться, друзья!

— А почему вы в шинели?..

— Я записался в армию.

— А не знаете, почему нашу батарею продолжают держать в Тифлисе?

— Скоро и нас отправят, — вмешался в разговор Алексидзе.

Все молча и печально продолжали стоять под навесом.

— Все складывается очень и очень грустно, — рассуждал Эстатэ, не поднимая головы. — Судьба Грузии остается неизменной. Как и в прошлые века, турки несут нам смерть и разорение…

— Да, несчастная наша страна! И мы не можем дать им достойный отпор, — заметил Кадагишвили.

— Где же выход? — спросил Эстатэ.

— По-моему, — ответил после долгого раздумья Гига, — мы не понимаем той простой вещи, которая была так понятна царю Ираклию.

— А именно?

— То, что без помощи России нашему народу грозила гибель от персидских и турецких нашествий, то, что и сейчас без этой помощи не защитить Грузию, — ответил, подавив волнение, Гига.

Эстатэ косо посмотрел на него.

— О какой помощи вы говорите? Ведь в России советская власть. Там идет гражданская война, и мы отрезаны от нее. А между нами и Европой стоит преградой Турция.

Спор затянулся. Все, за исключением Корнелия, обрушились на Хуцишвили.

— Спор излишен, — заявил наконец Годебанидзе. — Факт остается фактом. Грузии сейчас не от кого ждать помощи.

— Мы одни, но скоро, очень скоро Грузия при помощи Европы залечит свои раны, и тогда побежит от нее вся эта волчья свора, — попытался подбодрить своих опечаленных друзей Кадагишвили. — Турция недолго будет стоять преградой между нами и Европой! Я верю в будущее Грузии!

— Когда же, когда придет это время? — нетерпеливо воскликнул Эстатэ. — Нет, мы должны уже сегодня, сейчас показать себя…

В это время в бригаду приехал генерал Чиджавадзе. Он привез радостную весть — турки разбиты у реки Чолок.

Победу у Чолока обеспечили не столько закавказское правительство или военные и организаторские способности генерала Азизашвили, сколько патриотизм, мужество и стойкость простых людей, поднявшихся на защиту своих очагов, своей родины, решивших преградить врагу путь к Кутаису. Этот патриотический порыв охватил все население Грузии.

Народный порыв захватил и офицеров и командующего войсками в Западной Грузии генерала Азизашвили: они действовали вопреки указаниям правительства и высшего военного командования.

Азизашвили выступил первого апреля с тремя эшелонами из Самтреди, чтобы занять позицию на правом берегу реки Чолок и остановить продвижение турок к Кутаису. Многие считали счастливым предзнаменованием то, что войска выступили в поход 1 апреля, в день прилета, по народному поверью, ласточек в Грузию.

В эшелоны входили партизанский отряд полковника Пурцеладзе, отряд рабочих, сформированный инженером Хундадзе в Шорапанском, Чиатурском и Тквибульском районах, и две батареи под командой капитанов Журули и Караева — силы, явно не достаточные для того, чтобы остановить наступление турецких войск. Но этот небольшой отряд сыграл в начале операции роль костяка, на который потом как бы опирались все войска. Добровольцы воодушевляли их своим патриотизмом и мужеством. Вскоре стали формироваться, выступать на фронт и другие добровольческие отряды.

Правый фланг войск генерала Азизашвили упирался в море у поста Святого Николая, а левый — в Аджаро-Гурийские горы. Турки могли продвигаться только по двум направлениям: на правом фланге — вдоль полотна железной дороги через реку Чолок и на левом — по Лихаурскому ущелью, к Озургетам. Перед центром позиций тянулись непроходимые для войск болота.

Отряд инженера Хундадзе расположился вправо от Чолокского моста, а отряд полковника Пурцеладзе — влево. Капитаны Журули и Караев выбрали для батарей позицию за станцией Натанеби и около Натанебского моста. Вскоре из Самтреди прибыл бронепоезд.

Из Тифлиса и Кутаиса подходили все новые и новые подкрепления. К Азизашвили явилось много жителей окрестных сел с просьбой зачислить их в войска. Приходили даже старики и дети. Они говорили, что знают все тропинки в натанебских болотах и могут хорошо вести разведку. В деревнях началось формирование новых партизанских отрядов.

Увеличился и приток офицеров в войска. Среди них выделялись полковник генерального штаба Костыль и капитан Павлов. Азизашвили назначил первого начальником своего штаба, а второго командиром одного из полков.

Костыль, раненный у Чолока в ногу, добрался ползком до Озургет с очень важным боевым приказом командиру 1-го полка. Впоследствии он был убит в бою под Кобулетами и похоронен с большими воинскими почестями в Тифлисе.

До 6 апреля шло укрепление чолокских и озургетских позиций. Теперь Азизашвили располагал таким количеством войск, что мог рассчитывать на успех операции.

Шестого апреля крестьяне-старики, пробравшись через болота, пришли в штаб и сообщили о взятии турками Кобулет и о движении турецких войск к Натанеби.

Азизашвили держал бронепоезд в резерве. Он решил использовать его в том случае, если бы турки бросили свои главные силы против правого фланга. Для того чтобы укрыть бронепоезд от артиллерийского обстрела, железнодорожные рабочие, вызванные из Самтреди, проложили ветку от Чолокского моста к лесу.

Едва была закончена эта работа, как поступило донесение, что по Озургетскому шоссе и вдоль железнодорожного полотна к Чолоку движутся две колонны турецких войск.

На рассвете турки приблизились к Очхамурскому мосту. Батарея Журули открыла по ним огонь. Наши окопы безмолвствовали, словно в них никого не было: солдаты замерли, ожидая, пока турки выйдут на открытое поле, раскинувшееся между лесом и рекой.

Прошло еще несколько минут, и бой начался. Бронепоезд, выйдя по сигналу Азизашвили из леса, с грохотом помчался к Натанеби. Турки заметили его только тогда, когда он уже миновал Очхамурский мост. Решив остановить поезд, они пустили навстречу ему полным ходом моторную дрезину. Смяв ее боевым вагоном, бронепоезд сошел с рельсов и остановился. Его пулеметы и орудия молчали. Продолжали молчать и окопы. Считая, что солдаты покинули окопы и бронепоезд разбит, турки небольшими группами стали осторожно приближаться к реке. Постепенно осмелев, они крупными силами двинулись к реке. Тогда бронепоезд и окопы сразу обрушили на них бешеный огонь. К ним присоединился ураганный огонь батарей Журули и Караева. Поле покрылось трупами. Уцелевшие аскеры бросились бежать к лесу.

Одно мгновение, — и в окопах во весь рост поднялись бойцы, устремились вперед с винтовками наперевес, перебежали вброд речку и, атаковав противника, погнали его к Очхамури…

В чолокском сражении турки потеряли около тысячи человек убитыми и еще больше ранеными.

Народный порыв, принесший победу у реки Чолок, вовсе не входил в расчеты правителей Закавказья. Они делали все для того, чтобы замолчать его. Они боялись, что меч, поднятый народом, повернется против них же, и поспешили договориться с Вехиб-пашой, действия которого направляла рука Германии.

В БОРЖОМСКОМ УЩЕЛЬЕ

Пришла очередь отправиться на фронт и батарее капитана Алексидзе. На товарную станцию подали порожняк. Артиллеристы приставили к платформам мостки и вкатили туда орудия, зарядные ящики, фургоны и двуколки. Потом ввели в вагоны лошадей, погрузили продовольствие и фураж. К десяти часам вечера батарея была погружена и готова к отправке в Боржом.

В ожидании отхода поезда солдаты гуляли по платформе. Некоторые стояли группами и пели. Кое-кто побежал на привокзальную площадь, чтобы купить чего-нибудь на дорогу.

Перед отправлением эшелона на станцию прибыл генерал Чиджавадзе. Солдаты быстро выстроились. Генерал обратился к ним с короткой речью.

— Нам приходится вести войну в трудное время и в трудных условиях, — говорил он. — Вы отправляетесь воевать с хитрым врагом, но вы безусловно вернетесь с победой, если будете строго соблюдать воинскую дисциплину, беспрекословно выполнять распоряжения и приказы своих командиров.

Чиджавадзе плохо говорил по-грузински и в свою речь то и дело вставлял русские выражения. Иногда солдаты сами подсказывали ему нужные слова, которых он не знал и без которых у него не получалась фраза. Эти слова он не всегда произносил правильно. А в некоторых случаях так их коверкал, что они звучали двусмысленно, и тогда солдаты начинали смеяться.

После речи генерала солдаты отправились в вагоны. Поезд состоял из теплушек, платформ и одного классного вагона.

В нем помимо офицеров разместились старшина, фейерверкеры, а также журналисты — Еремо Годебанидзе, Геннадий Кадагишвили и Дата Качкачишвили. То, что фейерверкеры ушли в вагон к офицерам, вызвало недовольство их товарищей, ехавших с остальными солдатами в теплушках.

Когда поезд миновал Мцхет, офицер-пехотинец Залдастанишвили, командир полуроты, назначенной для прикрытия батареи, открыл свой чемодан и достал оттуда водку и закуску. Его примеру последовали и другие офицеры. Старшина Сосо Лазришвили принес в купе небольшой бочонок с вином. К столу пригласили и фейерверкеров.

Подвыпив, капитан Алексидзе решил откровенно поговорить со своими подчиненными.

— Значит, едем воевать, — произнес он многозначительно и пристально оглядел всех, кто сидел у него в купе. — Ну что ж, там и увидим, кто храбрый, а кто трус… Но только прошу запомнить: церемониться на фронте ни с кем не стану. Никаких «товарищей» там не будет, с этим словом попрощайтесь и совсем забудьте про него. За нарушение дисциплины шкуру буду драть… Да!..

Он стал вспоминать эпизоды, участником которых был на Западном фронте. Но эти эпизоды ему самому показались настолько фантастичными, что он перестал рассказывать о них и затянул застольную. Все поддержали его.

Капитан любил и воевать и пить: он всю дорогу был в хорошем настроении. Сослуживцы уже давно не видели его таким веселым и возбужденным.

Рано утром поезд подошел к Боржому. Офицеры направились в Боржом-парк — осматривать места, отведенные для расквартирования батареи.

У Корнелия после бессонной ночи и выпивки болела голова. Однако чудесная природа Боржомского ущелья подействовала на него как целительный бальзам. После спертого воздуха вагона грудь легко дышала утренней прохладой и ароматом влажной хвои. Корнелий спустился к реке и умылся студеной водой.

Немного погодя на станцию возвратился капитан Алексидзе и отдал распоряжение о выгрузке батареи.

Артиллеристы быстро выкатили орудия, зарядные ящики, двуколки, впрягли в них лошадей и заняли свои места.

Батарея двигалась по главной улице Боржома. Впереди ехали верхом капитан Алексидзе, поручики Бережиани и Двали, за ними — два младших офицера и отряд разведчиков. Потом следовали четыре горных орудия, в каждое из которых было впряжено по три пары лошадей, и обоз — двуколки, фургоны, походные кухни.

Корнелий, как фейерверкер, ехал верхом рядом с третьим орудием. Фейерверкерами при трех других орудиях были Сандро Хотивари, Коста Гварамадзе и Гиго Гарсеванишвили.

На улицах стояли толпы людей. На их лицах были написаны радость и надежда, и Корнелия охватила решимость выполнить до конца свой долг перед родиной.

По склонам гор виднелись утопавшие в зелени дачи. Батарея свернула по шоссе к берегу Куры, окаймленному длинным рядом тополей, переехала через мост, миновала базар и остановилась около Екатерининского источника. Здесь в двухэтажном доме разместился штаб батареи, а солдаты разбили палатки на просторном дворе и в парке.

Корнелий снял с седла свою походную сумку, набитую бельем, провизией и книгами. У него вошло уже в привычку, уезжая куда-нибудь даже на день — на два, брать с собой любимые книги. Сейчас в сумку было насовано столько книг, словно владелец их ехал не на войну, а на дачу.

До самого обеда солдаты разбивали палатки и устраивались. Никто в точности не знал, как долго останется батарея в Боржоме и в каком направлении двинется дальше.

Вечером Корнелий и Сандро оседлали с разрешения командира батареи своих лошадей и выехали на Ахалцыхское шоссе. Они пустили лошадей рысью. В узком глубоком ущелье, по которому пролегала дорога, гулко отдавался топот копыт. По обеим сторонам высились покрытые хвойным лесом горы. В ущелье шумела Кура. На берегах ее красовались дома причудливой архитектуры. Глаз нельзя было оторвать от чудесных, поминутно сменявшихся видов.

Дорога из Боржома идет до Ацкури — одной из древнейших грузинских крепостей. Здесь кончается длинное ущелье, и дальше шоссе вырывается на широкое Ахалцыхское плоскогорье.

Корнелий был знаком с этой красивой дорогой еще в детские годы, когда ему приходилось ездить с родителями из Боржома в Абастуман.

Лошади неслись вскачь. Всадникам, взволнованным событиями сегодняшнего дня, казалось, что они преследуют врага, обращенного в бегство.

На другой день в Боржом приехал брат Корнелия, хирург Евгений Мхеидзе. Он был назначен начальником госпиталя, открытого в Боржоме для Ахалцыхско-Ахалкалакского фронта. Братья случайно встретились на мосту. Разговаривая, они вышли на шоссе. Евгений был обеспокоен тем, что Корнелию, которого он все еще считал мальчиком, в ближайшие дни придется отправиться на фронт. Евгений с отеческой заботливостью просил брата быть осторожнее, беречь себя.

Вечер был прохладный. Братья шли по направлению к Ликани. Вдруг из двора большого двухэтажного дома послышалась солдатская песня: «В бой охотно тот идет, у кого лихой, горячий конь…»

Пели солдаты полка, направлявшегося в Ацкури.

У ворот дома Евгений и Корнелий увидели командира полка полковника Ревазишвили, его помощника капитана Джибо Макашвили и командира батареи капитана Алексидзе. «Все начальство здесь», — подумал Корнелий, отдавая честь офицерам. Джибо, пришедший в отчаяние после падения Батума и даже собравшийся бросить военную службу, отказался, по-видимому, от своего сгоряча принятого решения и направился на новый фронт. На цепи он держал красивого, длинношерстого лаверака.

— Это ваш полк, Джибо? — спросил Евгений.

— Да, — ответил тот и познакомил братьев Мхеидзе с полковником Ревазишвили — маленьким, тщедушным человеком с длинными усами.

Ревазишвили и Евгений Мхеидзе повели о чем-то разговор, а Джибо, подойдя ближе к Корнелию, посмотрел на него с лукавой улыбкой.

— А Вардо и Нино сердятся на тебя.

— За что? — смутился Корнелий.

— Уехал и не зашел попрощаться, — упрекнул его Джибо и снова улыбнулся: дескать, ведь для меня не секрет твой роман с Нино.

— Да… Не успел как-то… До самого отъезда был занят в казарме, а со станции уже не отпустили, — попытался оправдаться Корнелий.

Но тут в разговор неожиданно вмешался капитан Алексидзе.

— Не отпустили? — удивленно посмотрел он на Корнелия. — Кто же это вас не отпустил? Ну, Евгений, твой братец, оказывается, любит присочинить. — Евгений Мхеидзе и Алексидзе познакомились еще на Западном фронте, а с тех пор между ними установились дружеские отношения.

Корнелий сконфуженно посмотрел на капитана, потом опустил голову и стал гладить собаку.

— Ваш пес? — спросил он Джибо, чтобы замять неприятный разговор.

— Мой.

Все вдруг обратили внимание на собаку, стали ее разглядывать.

— Этот пес принадлежал великому князю, мне подарили его в Ликанском дворце, — объяснил Джибо. — Хочу послать его Эстатэ. Он очень обрадуется.

Поговорив о собаке и обсудив всесторонне ее достоинства, офицеры возвратились к разговору о войне.

— Нет, вы скажите, что это такое, действительно мы воюем или шутки шутим? — не скрывая своего возмущения, спрашивал Алексидзе полковника Ревазишвили. — Из Тифлиса меня отправили без снарядов, сказали, что получу здесь. А сегодня начальник снабжения фронта заявляет, что обеспечить меня снарядами не может, так как тот незначительный запас, которым он располагает, необходимо направить батареям Шавишвили и Капанадзе, уже прибывшим на фронт. Спрашивается, что же мне делать? Силой, что ли, добывать эти снаряды?..

Полк Ревазишвили на другой день выступал в Ахалцых. Батарея Шавишвили придавалась в помощь этому полку, и естественно, что полковник всячески старался защитить интересы части, которая находилась в его распоряжении.

— Вы лучше, капитан, не медлите и отправляйтесь сейчас же за снарядами в Тифлис, — посоветовал он Алексидзе. — Да рассчитайте время так, чтобы дня через три-четыре быть на фронте. Между нами говоря, — шепнул он на ухо своему собеседнику, — через неделю намечается наступление. То, что нам удастся захватить в Ахалцыхском и Ахалкалакском уездах теперь, очевидно, останется за нами. Иначе соглашение с турками, если оно будет достигнуто, окажется для нас унизительным, пагубным…

В правительственных кругах к Ревазишвили благоволили: его считали не только отличным командиром, но и талантливым писателем. Алексидзе решил не спорить с ним дальше насчет снарядов, а выехать скорее в Тифлис.

— А как мне быть с собакой? — забеспокоился Джибо и попросил Алексидзе: — Сандро, возьми с собой Корнелия, он отвезет собаку Эстатэ и с тобой же вернется обратно.

— Пусть едет, поможет мне, — согласился Алексидзе.

Он разрешил поехать на два дня в Тифлис также Сандро Хотивари и Петре Цхомелидзе.

Свое кратковременное пребывание в Тифлисе Корнелий рассчитывал провести так: сегодняшний вечер и весь завтрашний день побыть у Нино, а послезавтра с утра выполнить все дела и вечером выехать обратно в Боржом.

В течение всего пути он был очень предупредителен с пассажирами, много разговаривал, шутил.

Когда поезд подходил к Мцхету, Корнелию уже не сиделось в вагоне, он стал у окна.

«Какое счастье! Перед отъездом на фронт я попрощаюсь с Нино и признаюсь ей во всем. Если встреча наша ничем не будет омрачена, я приложу все силы, чтобы вернуться домой со славой героя».

Но патриотическое настроение Корнелия сразу же остыло, как только он очутился в Тифлисе. Всюду шатались толпы бездельников и пьяных. Назойливо лезли в уши циничные куплеты, оставшиеся от первых лет войны, вроде «Гоп, сестра…» и «Чики-чики, прапорщики…» Какие-то молодые люди орали во всю глотку и новую «злободневную» песню, только еще входившую в обиход улицы:

Потеряв надежду на лучшие дни, не видя выхода из создавшегося тупика, предавались кутежам и пьянству даже такие люди, которые в обычное время жили тихой, размеренной жизнью.

Город был переполнен спекулянтами, аферистами, ворами. Они без счета сорили в ресторанах, кафе, духанах деньгами, так называемыми бонами. Бездельничавшая молодежь, наряженная в офицерские галифе и френчи, пьянствовала, затевала драки, пускала в ход оружие. Люди, занимавшие в военных учреждениях теплые места, брали взятки за всевозможные «льготы» и «уступки», выдавали разрешения на получение со складов огромных партий амуниции и провианта для несуществующих воинских частей и формирований, торговали нарядами на железнодорожные вагоны.

Государственный аппарат, по существу, был развален, а одним патриотическим пылом и энтузиазмом людей нельзя было оказать сопротивление наступавшему врагу.

Навстречу Корнелию вышла вся семья Макашвили и соседка по квартире, немка Маргарита, высокая, стройная, красивая женщина с вьющимися волосами, золотистый цвет которых еще больше оттеняла темно-зеленая шаль, накинутая на полные, слегка покатые плечи. Муж ее, Шеманский, был скромным, ушедшим с головой в свое дело учителем гимназии. Но это не мешало его супруге вести беспечный, широкий, совершенно не по мужниному карману, образ жизни. Она очаровывала всех, в особенности мужчин, и своей красотой, и своей простотой, и умело наигранной наивностью, и звонким смехом, и пением «под Вяльцеву». У нее уже давно был роман с братом Эстатэ, Джибо, и это шокировало Вардо.

Подарок Джибо очень понравился Нино. Она погладила собаку по голове, нежно потрепала ее за уши. Пойнтер Ройя подошел к новой собаке, обнюхал ее, ткнул носом в морду, будто что-то шепнул ей, и, удовлетворенный знакомством, сел на задние лапы.

— Ну, теперь совсем покоя не будет в доме, — рассердилась Вардо. — Мало было одной, так они вторую где-то выискали! А как их кормить в такое время, об этом никто не подумает.

Корнелий стоял смущенный и виновато поглядывал то на хозяйку дома, то на привезенную им собаку.

— Ты напрасно сердишься, мама, — заступилась Нино за Леду. — Посмотри, какой у нее умный и преданный взгляд.

— Да, собака очень умная, — сказал Корнелий и предложил Нино: — Вот наденьте-ка мою фуражку.

— А зачем?

— Я вам говорю — наденьте, тогда увидите.

Нино надела фуражку. В тот же момент Корнелий опустил цепочку и приказал Леде:

— А ну, сними. Живо.

Собака прыгнула, схватила фуражку зубами, отдала ее Корнелию. Этот номер привел женщин в восторг. Нино стала надевать фуражку на всех поочередно и приказывала Леде снять ее. Когда очередь дошла до Маргариты, та подняла крик.

— Не бойтесь, — попытался успокоить ее Корнелий и подтянул цепочку. — Я не пущу собаку.

Но в тот же момент цепочка оборвалась, звякнула об пол, и Корнелий схватился за палец.

— Поранили? — спросила Маргарита.

— Цепь в ржавчине, как бы не случилось чего, — забеспокоилась няня Саломэ. — Нужно высосать кровь.

— Я принесу сейчас йод, — сказала Вардо.

— Лучше высосать, — настаивала няня.

— Противно, йодом прижгу, — отнекивался Корнелий.

— Что значит «противно»? А еще солдат! А еще на войну идете! — подтрунивала над ним Маргарита.

Корнелий отошел в сторону и стряхнул в камин кровь с указательного пальца. Однако кровь продолжала сочиться, а Вардо никак не могла найти йод. Тогда, не спрашивая согласия Корнелия, Маргарита схватила его за руку и прильнула губами к пораненному пальцу. Корнелий вздрогнул, точно ему прижгли ранку раскаленным железом. Маргарита подняла голову. Ее голубые глаза странно блестели.

— Фу, у вас кровь на губах, идите обмойте скорей! — вскрикнула Нино.

Маргарита направилась к умывальнику. В ней было что-то театральное, вызывающее.

Возвратившись, Вардо прижгла Корнелию палец йодом и перевязала бинтом.

За ужином Корнелий рассказывал о Боржоме, о том, как он устроился там, как проводит время. Эстатэ не было в Тифлисе. Он уехал на Батумский фронт и оттуда почему-то ничего не сообщал о себе. Сидевшая за столом Маргарита успокаивала Вардо. Говорила, что он, по всей вероятности, находится при штабе, а потому непосредственная опасность ему не грозит.

В тот вечер Корнелию не удалось остаться наедине с Нино.

На следующий день, с утра, он вместе с Сандро Хотивари и Петре Цхомелидзе помогал капитану принимать снаряды из арсенала. Обедал он в бригаде и только к вечеру возвратился домой.

Проспав два часа, Корнелий побрился, надел синие диагоналевые брюки, синюю сатиновую рубаху и вышел к чаю. За столом, улучив момент, он шепнул Нино:

— Мне нужно сказать вам что-то важное, ждите меня в своей комнате.

СВИДАНИЕ И РАЗЛУКА

В светлой и уютной комнате Нино стояли туалетный столик с круглым зеркалом с двумя амурами по бокам, зеркальный шкаф, кровать орехового дерева и письменный стол.

Два окна комнаты выходили в сад. Сейчас они были открыты, и сквозь белые тюлевые занавески вместе с теплым ветерком из сада доносился нежный запах только что распустившейся сирени.

В ожидании Корнелия Нино сидела в кресле, глубоко задумавшись, и смотрела на свои бледные руки, лежавшие на коленях.

В комнату вошел Корнелий.

— Простите, я заставил вас ждать… — обратился он к девушке.

Нино ничего не ответила, но от волнения сильно побледнела. Она смотрела на Корнелия широко открытыми глазами и думала только об одном: «Что же такое важное он хочет сказать мне?»

Волнение Нино передалось Корнелию. Не зная, с чего начать, он прошелся по комнате, подошел к окну и посмотрел в сад. Перед самым окном стояло тутовое дерево, ствол которого обвивала виноградная лоза. Рядом, слегка покачиваясь и шелестя, благоухали кусты сирени. Высоко в небе мерцали звезды. «Да, — восстанавливал он в памяти тот план, который наметился у него, когда он шел сюда, — ну, скажу сначала несколько слов, почему задержался, а потом приступлю к самому главному».

Нужно было спешить. Но, как назло, все слова, приготовленные для свидания, вдруг вылетели из памяти. Он стоял перед окном, словно немой, не зная, как ему быть, как выйти из неловкого положения. Подошел к покрытому зеленой бумагой письменному столу. На столе рядом с чернильницей лежало несколько книг и тетрадей — в то время Нино уже посещала высшие женские курсы. Перелистал одну из тетрадей, в которой были записаны конспекты лекций по эстетике.

— Кто вам читает этот предмет? — спросил он.

— Платон Могвеладзе.

Корнелию неприятно было услышать это имя.

— Знаете, — добавила Нино, — в его лекциях так ясно чувствуется, что он поэт.

— Недавно я прочел какое-то очень длинное и очень туманное его стихотворение — сущая чепуха. По-моему, он рехнулся.

— Нет, знаете, он просто странный человек, — поправила его Нино. — У нас на курсах его называют артистом.

Она подошла к зеркалу, поправила прическу и заложила руки в карманы пестрого джемпера, красиво обтягивавшего ее стройную, гибкую талию.

Прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки, Корнелий пристально поглядел на девушку.

— Итак, Нино, — неожиданно сказал он, — сегодня последняя ночь…

— Как последняя? — испуганно спросила девушка и подняла брови, похожие на крылья летящей ласточки.

— Да, завтра утром я еду в Боржом и через несколько дней буду на фронте. Что случится дальше — не знаю. Может быть, меня сразит турецкая пуля, и тогда мы никогда уже больше не увидимся.

— Корнелий, не говори так, — почти вскрикнула Нино, и в голосе ее прозвучали одновременно и упрек и тоска.

Корнелия взволновало, что она обратилась к нему на «ты». Он подошел к ней совсем близко и оказал:

— Ты не догадываешься, зачем я сейчас приехал в Тифлис?

— Зачем?..

— Я должен был обязательно повидать тебя… Скажи, твои родители знают?

— А что они должны знать? — удивилась девушка.

— Ну… про наши серьезные отношения, — уже совсем твердо сказал Корнелий.

— Я пока ничего не говорила маме, — виновато ответила Нино и опустила голову.

Корнелию стало жалко ее, и он решил ни о чем ее больше не спрашивать, а сказать все прямо. Но он снова растерял все необходимые слова, разволновался и побледнел.

Его волнение и растерянность передались Нино, и теперь они оба бессмысленно ходили по комнате из угла в угол. Корнелий опять остановился у окна и опять взглянул в сад. Там, у высокой кирпичной ограды, стояли стройные тополя. Ветер ласково теребил их верхушки, и нежный шелест молодой листвы проникал в комнату, напоминая размеренный шум морского прибоя. Над горой еще ярче сверкали звезды. Корнелий пытался найти среди них звезду своего счастья. «В груди твоей горит судьбы твоей звезда», — прошептал он и подумал: «Или сейчас, или никогда». Он подталкивал себя на решительный разговор. Нино помогла ему.

— Ну, а даже если бы я сказала маме, то что из этого? — услышал он за своей спиной.

— Особенного, конечно, ничего…

— А что ж тогда тебя беспокоит? — нерешительно спросила девушка.

Корнелий быстро повернулся и испытующе посмотрел на нее.

— Беспокоит совсем другое…

Он отошел от окна и опустился в кресло.

— Ну и что же? Что?.. — уже не только с нетерпением, но и с каким-то раздражением допытывалась Нино.

— Я пришел к тебе, чтобы перед отъездом на фронт получить окончательный ответ.

— Какой ответ?

— Ох, Нино, неужели ты не можешь ничего прочесть ни на моем лице, ни в моих глазах?

— Что я должна прочесть?

— То, что я люблю тебя!

Беспомощно свесив руки, девушка прислонилась к спинке кресла.

Корнелий с волнением ждал, что она скажет дальше. Сердце его, казалось, вот-вот вырвется из груди. Каждая секунда ожидания была мучительно трудна. Повернув слегка голову, она осторожно взглянула на него, и он прочел в ее взоре немой желанный ответ… Схватив беспомощно повисшие, покорные руки, Корнелий притянул ее к себе, и она как подкошенная упала на его колени. Он обнял ее. Она приникла к его груди и как будто впала в забытье. Он смотрел в ее большие черные глаза, словно пытался проникнуть в какой-то неведомый, волшебный мир, и вдруг припал к ним долгим поцелуем.

В счастливом безмолвии бежали минуты… Вместе с ночной прохладой в открытое окно густой волной вливался сладкий аромат сирени. Совсем близко виднелись знакомые очертания Давидовской горы и над ней весеннее звездное небо.

Корнелию хотелось, чтобы эта ночь длилась вечно. В его душе, наполненной невыразимым восторженным чувством, казалось, раздавались звуки какой-то волшебной музыки…

— Мой… любимый… — прошептала Нино.

— Радость моя! Счастье мое! — вторил ей Корнелий.

Они расстались за полночь. Корнелий на цыпочках прошел в свою комнату, распахнул окно и, дыша полной грудью, стал смотреть на город. Он никогда не был так счастлив.

Спать ему не хотелось. На посветлевшем небе одна за другой быстро гасли звезды. Корнелий остановился взглядом на самой яркой, еще не успевшей потухнуть звезде — он назвал ее звездой своего счастья.

Восток уже алел, когда усталый от бессонной ночи Корнелий прилег наконец на постель. Он зарылся лицом в подушку и оросил ее слезами безмерной радости.

Спать Корнелию пришлось совсем мало, нужно было готовиться к отъезду.

Наскоро освежившись после короткого сна, он вышел в столовую. Няня Саломэ уже приготовила чай и завтрак. Через несколько минут появилась Вардо в утреннем халате. Она села за стол против Корнелия и почему-то пристально стала разглядывать его. Корнелий почувствовал себя очень неловко. Он не знал, куда ему девать свои красные от бессонной ночи глаза, рука, в которой он держал стакан с чаем, дрожала.

Вардо тоже почти не спала. Она слышала, как ночью открывалась и закрывалась дверь в комнате Нино, как кто-то украдкой ходил, и потому-то вышла сейчас взволнованная.

— Да вы не торопитесь, — сказала Вардо наконец и придвинула к нему хлеб и масло.

— Боюсь опоздать, — ответил Корнелий, стараясь не встретиться с нею взглядом. «Нино еще спит, — думал он, — как бы с ней попрощаться… Вардо, кажется, догадывается. Что-то уж очень подозрительно поглядывает на меня».

— Ох, ну и время настало! — вздохнула Вардо. — Эстатэ и Джибо уже на фронте, а теперь и вас отправляют. Что же это такое, когда все это кончится?

— Полковник Ревазишвили говорит, что долго воевать мы не будем, — ответил Корнелий.

— Ревазишвили можно поверить, он в курсе дел, — обрадовалась Вардо.

— Скорей бы конец этой проклятой войне! — стала креститься Саломэ.

Корнелий быстро поднялся.

— До свидания! — промолвил он. — Об Эстатэ не беспокойтесь. И он, и Джибо, и я — все, бог даст, вернемся невредимыми.

Он поцеловал руку Вардо, попрощался с Саломэ. Женщины поцеловали его в голову и благословили в путь.

В коридоре Корнелий задержался.

— Няня, — сказал он Саломэ, — передайте привет Нино. Она, должно быть, спит, будить ее не стоит.

От волнения он несколько раз то надевал, то снимал фуражку. Чувствовалось, что хотел что-то еще сказать, но не решался. Заметив, что он волнуется, Вардо сказала ему:

— Я разбужу Нино, попрощайтесь с ней, — и направилась к комнате дочери.

— Нет, не нужно, умоляю вас, не беспокойте ее… До свидания, до свидания! — крикнул Корнелий и быстро спустился по лестнице.

Выйдя на улицу, он в последний раз взглянул на окна квартиры Макашвили. В ту же минуту в окне гостиной показалась Нино.

— Иду! — крикнул ей Корнелий, вернулся обратно, взбежал по лестнице и стал прощаться с Нино, открывшей дверь.

— Не забывай меня… Нас могут увидеть… Ну, еще раз до свидания! — Он прижал ее к себе, поцеловал и снова выбежал на улицу.

Нино беспомощно облокотилась на перила лестницы и тихо зарыдала.

— Ну чего ты плачешь? — выйдя на лестницу, стала успокаивать дочь Вардо.

— Жалко Корнелия, он на войну ушел…

— Ну что ж теперь поделаешь… Ничего с ним не станется, вернется он. Ведь и отец твой тоже на фронте…

Вардо обняла дочь и повела ее в комнату. Сели рядом на неприбранной постели. Нино была так бледна, под покрасневшими от слез глазами у нее были такие темные круги, что Вардо забеспокоилась. Она уже не сомневалась, что дочь ее влюблена. А к этому добавилось еще подозрение: «А вдруг этот солдат, поживший в казармах, позволил себе что-нибудь…» И она решила поговорить с дочерью серьезно.

— Нино, ты уже не маленькая, ты учишься уже в высшем учебном заведении, смотри, не сделай опрометчивого шага.

— Мама, зачем ты мне это говоришь? — удивленно спросила Нино.

— Я это говорю потому, что я твоя мать и тебе не следует ничего от меня скрывать.

— А что я от тебя скрываю?

— Скажи, почему и ты и Корнелий вчера так долго не спали?

— Мы разговаривали.

— О чем же вы всю ночь могли говорить? Ты думаешь, я ничего не знаю?

Неискушенная в житейских хитростях девушка растерялась и покраснела.

— Значит, — с возмущением произнесла она, — ты подслушивала? Мама, неужели?..

— Успокойся, успокойся, никогда я себе этого не позволю. Я хочу только тебе сказать, что любви не минуешь… Мы с твоим отцом тоже любили друг друга… Но ты всегда должна помнить, что от меня тебе ничего не нужно утаивать, я все должна знать.

— Мама… я уже не маленькая.

— Да, ты не маленькая, но любовь иногда невольно толкает на такие поступки, в которых потом всю жизнь приходится раскаиваться.

— О какой любви ты говоришь? Я же тебе сказала, что мне просто жаль Корнелия, потому что он ушел на войну.

— Разве только потому ты плакала? Нет… Посмотри в зеркало, на кого ты похожа.

Нино взглянула в зеркало и увидела в нем свое бледное лицо и красные, заплаканные глаза. Она еле сдерживала себя, чтобы снова не расплакаться.

— Ну чего ты хочешь от меня? — крикнула она раздраженно матери. — Что ты ко мне пристала?

Нино упала на подушку и зарыдала.

«Да, так оно и есть, она его любит», — в отчаянии решила Вардо. Беспокойство терзало ее, но от дочери ничего нельзя было добиться. В комнату вошла Саломэ. Вардо подумала, что, может быть, при няне Нино будет откровеннее, и стала снова приставать к ней с вопросами.

— Оставьте меня в покое! Уйдите! — крикнула снова девушка.

Мать и няня вышли из комнаты.

Нино весь день не выходила из своей комнаты и ничего не ела. Только вечером няня уговорила ее выпить чаю. Потом подсела к ее кровати, погладила по голове и тихо заговорила:

— Я ведь знаю, Нинико, что ты томишься и горюешь. Уж такая она, эта любовь, — и сладкая и горькая. Смотрю я на тебя, и сердце мое разрывается… Ведь грудью своей тебя вскормила, сколько ночей бессонных у люльки твоей провела…

Саломэ заплакала. Она уже много лет жила в семье Макашвили, с тех пор как умерли ее муж, старший сын и дочка — ровесница Нино. Другой ее сын служил поваром на какой-то железнодорожной станции в Сибири, она уже давно не получала от него никаких вестей.

— Почему ты плачешь, няня? Перестань. И не говори мне больше о любви. Ты сделала мне больно.

— Чем, моя милая?

— Ты сказала, что любовь несет с собою горечь.

— Нет, не только горечь. И плачешь ты ведь не от горя, а от того, что любишь.

— Кого?..

— Корнелия.

— Это ты говоришь, а не я.

— Но я говорю правду, а ты скрываешь.

— Да, няня, потому что все равно никто меня не поймет, а скорее всего только оскорбят, начнут болтать по всем углам, на каждом перекрестке…

Саломэ обвела глазами комнату.

— Я-то тебя не выдам, не осужу, — прошептала она и снова прослезилась.

Нино обняла ее.

Оставшись одна, Нино долго не могла уснуть. Слова любви еще звучали в ее ушах. И снова глаза наполнились слезами.

За все годы своей юности Нино никогда не знала слез. Дни ее протекали в довольстве и счастье, родители ни в чем ей не отказывали, баловали ее, исполняли все ее желания. Она восторженно и доверчиво входила в жизнь, была проникнута наивной верой в людей. Но вчерашний и сегодняшний дни потрясли ее. Ее любили два человека — пылкий, но, может быть, еще неустойчивый в своей любви Корнелий и опытный в любовных делах, но не вызывающий доверия к своим чувствам Платон. Первого она любила. Второго?.. Она не могла ответить на этот мучительный вопрос.

ГОРНЫЕ ХРЕБТЫ

Из Боржома батарея Алексидзе направилась в Бакуриан. Снаряды капитан приказал погрузить в товарный вагон, который прицепили к ночному поезду, и в сопровождении Петре Цхомелидзе, Сандро Хотивари и Джвебе Микеладзе отправил следом за батареей. Корнелия Алексидзе оставил при себе в качестве ординарца.

Прокутив всю ночь в Боржоме, капитан вместе с ординарцем в шесть часов утра сел в вагон. Обоз батареи — фургоны и двуколки — двинулся в Бакуриан еще ночью.

Маленький паровоз, тяжело пыхтя, тащил такие же, словно игрушечные, вагоны по узкоколейной железной дороге. Поезд кружил в горах, покрытых хвойным лесом. После каждого поворота внизу открывалась взору только что пройденная колея. Все выше и выше поднимался поезд, точно угадывая желание Корнелия, душа которого после свидания с Нино стремилась ввысь.

Никогда раньше не воспринимал Корнелий с такой остротой красоту и величие природы. Из окна вагона виднелось темно-синее небо, по которому плыли, словно лебеди, стаи белых облаков. В горах, густо поросших соснами и елями, клубился туман. Поезд делал короткие остановки у маленьких дачных поселков, а затем снова устремлялся по спиральному пути вверх, в горы, к темно-синему небу. На фоне покрытых снегом горных вершин то и дело открывались чудесные лесные пейзажи.

Миновали дачные места — Цагвери, Цеми, Сакочави… Поезд приближался к Бакуриану — конечному пункту узкоколейки. Корнелий принялся будить своего командира.

— Господин капитан, скоро Бакуриан…

Из-под шерстяного одеяла, покрытого сверху серой диагоналевой шинелью, высунулась нога в коричневом носке. Под головой капитана лежали полевая сумка и резиновая подушка.

— Господин капитан, уже Бакуриан, — повторил Корнелий.

— Слышу, слышу, не глухой, — недовольно проворчал Алексидзе. Потом повернулся и спросил уже другим тоном: — Бакуриан, говорите?..

— Да, Бакуриан, — ответил Корнелий.

Капитан оперся на локоть и припухшими от сна глазами глянул в окно.

— Так… Значит, Бакуриан, — сказал он, зевая. Откинул одеяло и шинель, присел, поправил носки и стал натягивать сапоги. — Наверное, батарея уже выступила в Ахалкалаки, — заметил Алексидзе и, надев френч, тоже стал у окна.

На станции Бакуриан, у водонаборного крана, умывались старшина батареи Лазришвили, каптенармус Цхакая и отставшие от батареи Сандро Хотивари, Петре Цхомелидзе, Джвебе Микеладзе. Увидев в окне вагона капитана, все они вытянулись во фронт.

— Ушла батарея? — спросил их Алексидзе, выйдя из вагона.

— Так точно, ушла, — ответил старшина.

— В котором часу?

— В восемь.

— Я же приказал в шесть.

— Не успели, господин капитан, вы же знаете, что за народ эти студенты, — улыбаясь, оправдывался старшина Лазришвили.

— Сами вы виноваты, при чем тут студенты! — оборвал его капитан и приказал: — Оседлать мне лошадь!

— Слушаю! — ответил старшина и вместе с каптенармусом отправился выполнять приказание.

— Успею догнать батарею до перевала, — сказал Алексидзе, взглянув на часы.

— А нам как добираться, господин капитан? — спросил Петре Цхомелидзе. — Ведь все лошади ушли с батареей.

— К вечеру сюда прибудут наши фургоны и двуколки. Переночуете и наутро отправитесь вместе с ними, — ответил капитан.

Потом он пошел с сопровождавшими его добровольцами на вокзал, умылся и в станционном буфете угостил всех завтраком. Позавтракав, отправился осматривать пункт боепитания батареи, помещавшийся на опушке леса, в деревянном здании школы.

На пункте капитана Алексидзе встретили бакурианский военный комиссар, старшина батареи и кладовщик. В одной из комнат помещалась канцелярия, в другой стояли два стола и четыре койки. Третья комната служила складом. Там был сложен небольшой запас снарядов, упряжь, обмундирование, мешки с мукой и сахаром.

Капитану вывели лошадь. Он лихо вскочил в седло и поехал к перевалу Цхра-Цкаро.

После полудня из Боржома прибыли наконец фургоны и двуколки, груженные продовольствием. Через два часа Корнелий и его друзья уже ехали по дороге к перевалу Цхра-Цкаро.

В двуколку была впряжена рослая гнедая лошадь, сильная и выносливая. Ее по очереди погоняли Сандро и Корнелий, сидевшие на козлах. В кузове двуколки развалились Петре Цхомелидзе и Джвебе Микеладзе, там же лежали солдатские пожитки и винтовки.

Дорога вилась зигзагами через дремучий лес, в котором яркая зелень лиственных деревьев перемежалась с массивами темно-зеленых елей. В торжественном безмолвии высились серые стволы гигантских осин. Чуть заметно покачивались сосны и ели. Часто дорога вилась по горному карнизу над пропастью. Снизу доносился шум горных ручьев, запах гниющих листьев, мха, лесной сырости…

Бакурианское плато быстро скрылось за лесом.

Поминутно фыркая и помахивая хвостом, лошадь поднималась в гору, твердо ступая своими крепкими мохнатыми ногами. Казалось, подъему не будет конца. Но вот за одним из поворотов деревья расступились, и взору путников открылся вид на широкую равнину. Внезапно лошадь навострила уши и испуганно раскрыла глаза. Вдалеке раздавался гул, который солдаты вначале приняли за раскаты грома. Гул повторялся равномерно, через определенные промежутки времени.

— Да ведь это орудия бухают! — воскликнул Корнелий.

Сандро придержал лошадь. Со стороны Ахалцыха теперь уже ясно доносился грохот артиллерийской стрельбы.

— Батареи Шавишвили и Капанадзе работают, — заметил Сандро и стегнул лошадь.

От Бакуриана до Цхра-Цкаро пятнадцать километров, но путники ехали уже три часа, а Цхра-Цкаро все еще не было видно. Незаметно небо заволокло тучами. Лес постепенно редел и мельчал. Навстречу стали попадаться карликовые деревья, уродливые, сучковатые. Затем потянулись кустарники и поляны с густой изумрудной травой. В ущельях еще лежал потемневший, ноздреватый снег.

Тучи опустились еще ниже и быстро неслись навстречу путникам. Миновав еще несколько поворотов, они заметили на самом перевале небольшую каменную сторожку. Стало так холодно, что солдатам пришлось накинуть на себя шинели. Взмыленная лошадь, тяжело дыша, преодолевала последний участок подъема. Корнелий и Петре соскочили с двуколки и по тропинке, напрямик, стали подниматься к перевалу. Тучи почти настигли солдат. Шедшие пешком побежали. Сандро пустил лошадь вскачь.

Не успели они достигнуть сторожки, как подул ветер и пошел мелкий косой дождь. Сразу стало темно. В тумане уже нельзя было разобрать ничего…

Их встретил дорожный сторож — Дмитрий Егоров. Он помог им закатить двуколку под навес, а лошадь отвел в конюшню. Они поднялись на балкон. В одной из комнат сторожки раньше жили солдаты. Здесь же находилось и караульное помещение.

Сторож затопил железную печь. Корнелий и его товарищи сложили на нары свои вещевые мешки и винтовки. В комнате собрались смуглые, точно арабы, крестьяне, бежавшие из Джавахетии. Они сообщили солдатам, что батарея остановилась в селе Хизабавра, рассказали о наступлении турок, но подробности излагали каждый по-своему. Из их слов несомненно было одно — турки уже заняли Ахалцых, Ахалкалаки, всюду безжалостно истребляют население, грабят крестьянское добро.

Беженцы с надеждой глядели на солдат, отправлявшихся защищать их деревни. Они вынули хлеб и сыр. Солдаты предложили им чай и сахар. Хозяин сторожки мигом вскипятил воду для чая и, предвкушая удовольствие, щурил свои голубые глаза, глядевшие из-под густых светлых бровей. Это был высокий, худощавый, но широкоплечий мужчина. На кем была шерстяная джавахетская куртка и каламани. По совету сторожа солдаты решили переждать у него непогоду.

Егоров выпил пять кружек чаю и принялся рассказывать — он прекрасно владел грузинским языком, — как во время войны через перевал проходили русские войска, направлявшиеся в Турцию. Своим внешним видом сторож больше походил на горца, чем на жителя равнины. Он был страстным охотником, привык бродить по горам и лесам, и горы наложили на него свой отпечаток.

Железная печка раскалилась докрасна. На дворе было холодно и темно. Сторожка в Цхра-Цкаро стояла на высоте 2400 метров. После Гудаурского перевала на Военно-Грузинской дороге Цхра-Цкаро — самый высокий перевал не только на Кавказе, но и в Европе.

Егоров взглянул в окно и улыбнулся.

— Скоро прояснится, — заметил он.

Солдаты недоумевали, по каким признакам определяет погоду этот живой барометр. Вскоре туман действительно рассеялся, и вокруг все прояснилось.

Корнелий вышел на балкон. За ним последовали его друзья. Облака, сквозь которые уже светило солнце, сгрудились над вершинами гор. Туман густыми космами опускался на землю и растекался по расселинам, ущельям и пропастям. Солнце зажгло края белых облаков багровым заревом.

На фоне лазурного горизонта, над облаками, высились вершины Ушбы, Эльбруса, Дихтау, Казбека, Борбало. Но солдатам казалось, что перевал Цхра-Цкаро, с которого они любовались величественной картиной природы, — самый высокий.

Когда туман окончательно рассеялся, стали видны и ближайшие горы: Санисло, Кодиани, Гвиргвина, деревни Бакуриан и Цихисджвари, а ниже синело покрытое лесами Боржомское ущелье.

— Подумать только, куда мы забрались! — восторженно воскликнул Корнелий. — Взгляните: разве эти вершины не напоминают вам сказочных богатырей в блестящих шлемах? Сколько веков уже стерегут они царство тишины, которую здесь только иногда нарушает своим клекотом горный орел.

Они неподвижно стояли, зачарованные неповторимой по своей красоте картиной.

— Господи, спаси Грузию от турок! — благоговейно произнес Петре Цхомелидзе.

На другой день Корнелий, Петре, Сандро и Джвебе выехали из Цхра-Цкаро в село Хизабавра. Утро было солнечное, но дул холодный ветер. Снова взору открылись склоны гор, покрытые густой росистой травой, в которой пестрели альпийские цветы.

Начался спуск. Сандро вел лошадь рысью и напевал: «Журча, бежал ручей в горах…» Солнце начало пригревать. Дорогу то и дело перелетали синички. В небе звенела песня жаворонка. Стремительно взлетев ввысь, он складывал крылья и, точно подстреленный, летел камнем к земле, а затем, вдруг остановившись на мгновение в воздухе, снова взмывал в голубое небо.

Песня жаворонка доносилась, как звон колокольчика, из бескрайних просторов неба.

вспомнил с улыбкой Корнелий стихотворение, заученное еще в детстве. Душа его до краев была переполнена восторгом и счастьем, рожденными величием горной природы и какой-то первозданной чистотой утра…

Цхра-Цкаро остался позади. Перед путниками, точно зеленое море, раскинулись просторы Джавахетии, изрезанные квадратами пашен. За плоскогорьем тянулись высокие горы. А там, за горами, Турция…

На тучных пастбищах Кции паслись овцы. Перекинув через плечо сумку, мальчик-пастушок наигрывал на свирели, состязаясь с жаворонком. Глядя на эту идиллическую картину, трудно было поверить, что где-то совсем недалеко гремят орудия и идет бой. Завидев солдат, пастушок перестал играть. Через зеленеющие поля узкой лентой протянулась дорога, ведущая в Ахалкалаки.

Солнце стояло уже высоко. Было жарко и пыльно. Солдаты сняли шинели, подложили под папахи носовые платки. Дорога проходила мимо небольшой армянской деревни Гадо с глинобитными лачугами и кривыми улочками. Через деревню протекала маленькая речка. Под ивами в воде плескались загорелые ребятишки. На деревенской площади у лавки толпились крестьяне. На плоских земляных крышах сидели женщины в красных передниках и головных уборах, украшенных серебряными монетами. Склонив головы над пряжей, они тихо переговаривались между собой.

Дети, игравшие на берегу речки, встретили солдат радостными криками.

Сандро остановил лошадь. Крестьяне окружили двуколку. Они сообщили, что батарея еще вчера прошла через деревню. Сандро разыскал кузнеца и попросил его подковать лошадь. Тем временем Петре Цхомелидзе сообразил насчет продовольствия — они позавтракали вареными яйцами, сыром и хлебом, купленными у крестьян.

Деревня Гадо осталась позади. По пути им попался брошенный дорожный каток. Потом повстречались фургоны армянского полка, который вместе с приданной ему батареей был выдвинут для защиты Ахалкалак. Аспиндзу оборонял полк грузинских добровольцев, сформированный из жителей деревень Хизабавра и Саро. Командовал этим полком штабс-капитан Болквадзе.

Встречные фургонщики рассказывали о бесчинствах турок, о резне и погромах в занятых ими деревнях.

Через некоторое время невдалеке от дороги показалась еще одна деревня. Сандро свернул с шоссе и подъехал к дому с плоской земляной крышей.

Двуколку мигом окружила целая свора овчарок, поднявших бешеный лай. Вышел хозяин и, сердито размахивая палкой, разогнал собак. Потом пригласил солдат войти в дом.

Это была грузинская деревня Котелия.

Солнце уже клонилось к западу, когда солдаты вышли из дома гостеприимного крестьянина. Он хорошо их накормил и распил с ними не одну заздравную чашу. Корнелий достал деньги, чтобы расплатиться за угощение. Но хозяин даже побледнел от обиды.

— Каждый гость, — говорил он, нервно теребя седой ус, — дается нам богом. Ведь вы в дом ко мне зашли, а не в духан.

Корнелий извинился и крепко пожал хозяину руку.

Сандро запряг отдохнувшую и накормленную овсом лошадь. По совету крестьян солдаты направились к Хизабавру напрямик. Овчарки, вскочив на плоские крыши, провожали их громким лаем.

Но оказалось, что батарея Алексидзе ушла из Хизабавры в село Тамалу. Корнелия и его друзей это известие очень огорчило.

Сбившись с пути, Сандро долго кружил по дорогам, среди зеленевших пашен, пока наконец встречный аробщик не указал ему, как проехать в ближайшую деревню. Сандро снова погнал утомленную лошадь. Зелеными волнами колыхалась пшеница. Перекликались перепела. Колеса двуколки и копыта лошадей глубоко уходили в рыхлую землю.

Наконец показалось селение Варевани. Возле деревни протекала бурная речка. По берегам ее росли тополя. Недалеко от селения, в поле, стояла ольха, расщепленная молнией. На обугленной вершине виднелось гнездо. Над ним кружил аист. Сделав несколько кругов, он опустился в гнездо и застыл, как изваяние. Корнелий спрыгнул с двуколки, вскинул карабин, прицелился и выстрелил. Аист попытался было взлететь, но только беспомощно взмахнул крыльями. Из гнезда повисла, его голова на длинной шее.

— Ловко ты его! — крикнул Корнелию Сандро и пустился бежать к дереву.

Он быстро вскарабкался на него и снял убитую птицу.

Деревня всполошилась. Трое вооруженных сельчан в датских шинелях окружили Сандро. Один из них пытался вырвать у него из рук убитую птицу. Сандро отскочил в сторону. Петре и Джвебе поспешили к нему на помощь.

— Зачем вы убили его? — кричали рассвирепевшие крестьяне. — Ведь аист — божья птица. Он охраняет деревню от змей. Мы сами устроили ему это гнездо.

— Простите, мы этого не знали, — отвечал огорченный Корнелий.

Поняв, что солдаты настроены мирно, не желали им зла, крестьяне понемногу успокоились. Один из них, тот самый, который наседал на Сандро, пригласил Корнелия и его друзей переночевать в его доме. По дороге в деревню он беспрестанно проклинал турок, поднимая то и дело винтовку, и грозил ею невидимым врагам.

В Варевани были такие же, как и в Котелии, кривые улицы и глинобитные дома. Жили здесь грузины и армяне-католики. Все они высыпали на улицу и удивленно поглядывали на солдат. Крестьяне сообщили, что какая-то батарея прошла накануне через деревню и направилась в Тамалу.

— Давайте спать. Завтра с рассветом двинемся в Тамалу, — сказал Сандро товарищам.

АСПИНДЗА

Деревня Тамала расположена на лесистом склоне горы, в пяти километрах восточнее Аспиндзы. Капитан Алексидзе выбрал для батареи позицию на Тамальской возвышенности. Сам он остался на наблюдательном пункте по другую сторону ущелья. Вместе с ним там находились поручик Двали, еще несколько офицеров, телефонисты и связные.

С наблюдательного пункта хорошо просматривалась Тамальская возвышенность, раскинувшаяся перед ней равнина, село, развалины крепости Аспиндза и Рокетское шоссе, ведущее в Ахалцых. Оно круто сворачивает у Аспиндзы, расположенной на правом берегу Куры.

Перед отрядом, в который входила батарея Алексидзе, была поставлена задача перерезать Рокетскую дорогу и преградить туркам путь на Ахалцых. Ротой, прикрывавшей батарею, командовал Зауташвили. Полк Болквадзе находился на передовой линии, преграждая путь турецким войскам, двигавшимся со стороны Аспиндзы.

Батарея заняла позицию ночью. Лошадей выпрягли и отвели в лощину, где стоял обоз. На окраине деревни был устроен санитарный пункт. Там уже с рассвета суетился врач Ладо Ишхнели с фельдшером Епифаном Урушадзе и сестрой милосердия Ольгой Церетели. Лихорадочная суета, царившая перед боем, передавалась и жителям деревни. Возле глинобитных домов толпой стояли пестро одетые женщины. Они со страхом и тревогой наблюдали, как их мужья и сыновья уходили вместе с солдатами на передовые позиции.

Артиллеристы установили орудия, выложили из зарядных ящиков лотки с патронами. Перед фронтом батареи прохаживался помощник Алексидзе, поручик Андро Бережиани, высокий, худощавый блондин с продолговатым лицом и серыми глазами. Он был призван в армию вскоре после окончания университета и носил на груди вместе с боевыми орденами синенький университетский значок. Человек нервный, вспыльчивый, Бережиани не пользовался любовью среди солдат. Недолюбливал его и Григорий Цагуришвили, которому однажды попало от поручика.

— Он мне жизнью заплатит за обиду! — вспылил тогда Цагуришвили.

— Брось, — остановил его Корнелий. — Зря ты обижаешься на него. Бережиани — человек неплохой, нервы только у него пошаливают.

— Зачем же держать в армии психопата?

— Ну, это ты зря… Кто видел его в бою, неплохо о нем отзывается, толковый, говорят, офицер, храбрый.

Сегодня Григорий сидел неподалеку от Бережиани в окопе и налаживал телефонную связь с наблюдательным пунктом. Ему помогали Како Бакрадзе и еще двое солдат. Батарея расположилась перед склоном, поросшим редким лесом и кустарником. Позади орудий рос небольшой кряжистый дуб. Его толстые корни, глубоко ушедшие в землю, причинили Григорию и его товарищам немало хлопот, когда они рыли окоп для помощника командира батареи и телефониста.

Вскоре небо посветлело. На горизонте отчетливо выступили вершины гор, покрытые лесом. Все знали, что бой начнется с рассветом, Григория пробирала нервная дрожь.

— Ребята, эту деревню, Тамалу, местные жители называют Дамала[3], — сказал он. — Здесь сто сорок восемь лет назад царь Ираклий укрыл перед знаменитой Аспиндзской битвой часть войск. Когда турки атаковали Аспиндзу, отряд этот вышел из засады и вместе с русскими казаками, находившимися в войсках Ираклия, обрушился на врага, тесня его к Куре. Удар их решил исход сражения. Так царь Ираклий вырвал у турок победу. Понимаете, на какой земле мы стоим?

— Ну, теперь в этой деревушке уже не сыскать следов былой славы, — заметил Дата Качкачишвили.

В разговор вмешался служивший на батарее разведчиком студент джавахетец Ладо Метревели:

— Во время Аспиндзского боя царь Ираклий укрыл часть своих войск в деревне Идумала, а не в Тамале. Это совсем другая деревня. Она находится в трех-четырех километрах западнее Аспиндзы. А Тамала лежит на востоке от нее. Тамала находится в лесу, а Идумала — на открытом месте. Впрочем, это дела не меняет. Все равно мы стоим на аспиндзской земле.

Еремо Годебанидзе одобрил поправку Метревели и крикнул, обращаясь к солдатам:

— Ребята, мы стоим на том самом месте, где произошла знаменитая Аспиндзская битва. Помните… — хотел еще что-то добавить Еремо, но его речь прервали ружейные выстрелы.

Бум, бум, — раздалось со стороны Аспиндзы: турецкие винтовки системы «Маузер» издавали двойной звук, подобный выстрелу дуплетом из охотничьего ружья.

Беспорядочные выстрелы участились. Бой начался. К звукам ружейных выстрелов присоединился стрекот пулемета.

Мембрана полевого телефона стала издавать прерывистое жужжание, словно в трубке задыхался влетевший туда шмель. Григорий взял трубку, сдавил провод, и гудение прекратилось. Потом он приложил трубку к уху и передал поручику Бережиани приказ капитана Алексидзе:

— Батарея, к бою!

— К бою! — повторил команду поручик.

Младший офицер Цагарели, фейерверкеры и прислуга бросились к орудиям. Наводчики приникли к прицелам-панорамам.

— Гранатой… Угломер — сто двадцать, наводить в дерево, что за батареей… Уровень — ноль один… Прицел — шесть ноль… — громко повторял Григорий команды, переданные с наблюдательного пункта.

Поручик прокричал те же цифры прапорщику Цагарели.

Прапорщик передал команду фейерверкерам, а те — орудийной прислуге. Наводчики быстро вращали рукоятки вертикального и горизонтального подъемных механизмов. Сверкали на солнце медные гильзы снарядов, подносимых прислугой к орудиям, звонко стучали орудийные затворы, досылая их в каналы пушек.

— Огонь! — командовал поручик.

— Огонь! — повторяли фейерверкеры.

Наводчики дергали за шнур, и орудия посылали снаряд за снарядом к аспиндзским высотам.

Бой разгорался. Солнце стало припекать. Разгоряченные артиллеристы скинули шинели и работали у орудий в одних гимнастерках.

Вдруг с наблюдательного пункта передали команду.

— Три патрона, беглый огонь! Бейте!.. — восторженно кричал Григорий Цагуришвили.

Но восторг его вскоре сменился испугом. Добровольцы, занимавшие левый фланг, дрогнули и побежали к Тамале. Стрельба слышалась все ближе и ближе. Пули свистели уже над головами артиллеристов.

Бойцы капитана Болквадзе стойко выдерживали на правом фланге натиск противника, но левый фланг оказался обнаженным.

Турки атаковали Тамальскую возвышенность. На головы артиллеристов сыпались с деревьев листья и ветки, сбитые пулями. Все, кроме поручика Бережиани, взводного Коста Гварамадзе и наводчика Гига Хуцишвили, приникли к земле. Снаряды к орудиям подавали ползком.

Несколько человек из орудийной прислуги были уже ранены. Пули ударялись в щиты и рикошетом отскакивали в сторону.

Турки подошли совсем близко к батарее. Снаряды рвались в какой-нибудь тысяче шагов от орудий.

Фейерверкер Коста Гварамадзе поднял руку, но не успел повторить команду — пуля пробила ему плечо. Его заменил прапорщик Цагарели, но скоро и он выбыл из строя.

Был ранен и поручик Бережиани.

— Ранили, сукины сыны! — выругался поручик, зажав рану ладонью: пуля пронзила ему бедро, не задев кости.

Артиллеристы работали с ожесточением, изредка оглядываясь на раненого поручика: не свалился ли он?

Хромая, Бережиани подошел к дубу, прислонился к нему и продолжал подавать команды.

С этой минуты он стал любимцем солдат.

— Пусть ругает сколько хочет. Пусть ругает, я на него больше не обижусь, — говорил Григорий, обращаясь к Како Бакрадзе. Потом передал товарищу телефонную трубку и подбежал к Бережиани: — Господин поручик, вам нужна перевязка!

— Отстань! Не до перевязки сейчас! — крикнул Бережиани.

Но Григорий, видя, как по штанине поручика расползается большое темное пятно, настаивал на немедленной перевязке.

— Господин поручик, кровь…

— Не разговаривать! Ступай на свое место! — заорал Бережиани так, что Григорий не прыгнул, а кубарем скатился в окоп.

Снова загудел телефон. Цагуришвили передал поручику новую команду, но исполнить ее не пришлось: в кустах, в семистах шагах от батареи, показались фигуры аскеров. Они бежали, стреляя и крича пронзительно:

— Алла! Алла!..

— На картечь! — раздался яростный, хриплый крик Бережиани.

Наводчики опустили дула орудий и навели их на кустарник.

— Беглый огонь! — крикнул поручик и вынул наган из кобуры.

Впереди все заволокло белым дымом и пылью.

— Огонь! Огонь! — кричал Бережиани, и наводчики, быстро поворачивая дула орудий, встречали врага перекрестным и веерообразным огнем.

Турки, атаковавшие батарею, отхлынули. Но вскоре они возобновили бешеную стрельбу; все больше и больше скапливалось их в овраге перед батареей…

К этому времени из Варевани и Тамалы подоспели Корнелий и его друзья. Перед их двуколкой в качестве проводника шагал крепко сложенный, чернобородый армянский священник, перепоясанный несколькими патронташами. Полы его рясы были заткнуты за пояс. Он размахивал винтовкой и заклинал добровольцев, дрогнувших под натиском турок, вернуться на поле боя.

Беглецы стали понемногу возвращаться и примыкать к небольшому отряду, впереди которого шел храбрый священник. Перепрыгнув через садовую изгородь, они побежали по склону горы. Плечом к плечу с хизабаврцами сражался и молодой священник грузин.

На улицах, около домов, Корнелий увидел фургоны, двуколки и зарядные ящики. Возле них суетились вооруженные солдаты. Здесь же на сене лежал раненный в плечо фейерверкер Коста Гварамадзе. Пересилив боль, он улыбнулся товарищам. К санитарному пункту подносили раненых. С горы спускался рослый крестьянин из Хизабавра, раненный в голову. Он шел так спокойно, так неторопливо, словно возвращался с работы домой. Пропитанная кровью стягивавшая голову повязка алела, точно полевой мак.

Корнелий остановился и с безмолвным почтением проводил взглядом медленно шагавшего хизабаврца. Затем он резким движением повернулся, догнал товарищей, и все они быстро побежали к наблюдательному пункту — доложить капитану о своем прибытии.

Капитан Алексидзе, поручик Двали, телефонисты и связные находились около телефонного аппарата. Тут же коновод держал наготове офицерских лошадей.

— Где вы пропадали? Сейчас же на батарею! — крикнул Алексидзе и, отвернувшись, стал разглядывать в бинокль поле боя.

Корнелий, Сандро, Петре и Джвебе бросились бегом к Тамальской возвышенности.

Турки снова перешли в атаку. Батарея вела яростный огонь картечью. Все смешалось — беспрерывный грохот орудий, визг шрапнельных стаканов, разрывавшихся у самых орудийных дул, и шрапнельных пуль, ружейные выстрелы, людские крики, дым и пыль… Отхлынув, турки опять залегли в овраге.

Григорий увидел своих друзей, когда они, согнувшись и втянув головы в плечи, перебегали поле. Обрадовавшись им, он поднял руку с таким видом, словно он сам командовал батареей, но тут же передал трубку поручику Бережиани, которого вызывал к телефону Алексидзе.

— Слушаю! — ответил в трубку Бережиани. Потом, хромая, отошел к дубу и громко скомандовал: — Отбой! Ездовым и разведчикам спешиться!

На Тамальской возвышенности все пришло в движение. Из деревни бежали вооруженные разведчики и ездовые.

— Где поручик Зауташвили? — кричал Бережиани, прислонившись плечом к дубу. — Позвать поручика Зауташвили!

— Идет, — ответил Григорий и, сунув телефонную трубку в руку другому телефонисту, присоединился вместе с Како Бакрадзе к отряду, приготовившемуся идти в контратаку.

На батарею поднялся командир роты поручик Зауташвили — коренастый человек в старом френче и солдатских сапогах. Его давно не бритое лицо, поросшее серой щетиной, казалось грязным, и от этого на нем еще резче выделялись налившиеся кровью глаза. По всему было видно, что он явился из самой гущи боя.

Бережиани передал ему приказание Алексидзе.

— Присоедините к своей роте ездовых и разведчиков из батареи. Подпустите турок поближе, а затем в штыки! В случае успеха преследуйте противника до Аспиндзы.

Зауташвили стоял навытяжку, как солдат. Выслушав приказание, он приложил руку к козырьку.

— Слушаю, господин поручик, — и, повернувшись кругом, так громко стукнул каблуками солдатских сапог, словно у него в ногах разорвалась граната.

Зауташвили подошел к артиллеристам, выделенным для контратаки. Отряд состоял из сорока шести человек — ездовых, разведчиков и телефонистов. Рота Зауташвили насчитывала теперь вместе с артиллеристами до ста двадцати человек. Этими силами капитан Алексидзе решил выправить тяжелое положение на левом фланге.

Понеся значительные потери от картечного огня, турки притихли. Зауташвили развернул свой отряд и занял подковообразную позицию на склоне горы. Он прикрыл батарею с северо-запада, откуда после прорыва на левом фланге наступали аскеры. Полк капитана Болквадзе продолжал держаться.

С правого фланга доносилась редкая перестрелка. Алексидзе перебросил в помощь отряду двести только что прибывших добровольцев джавахетцев.

Решив захватить батарею, турки возобновили атаку.

На турецкие выстрелы солдаты Зауташвили не отвечали.

Корнелий сидел, укрывшись в зарослях кизила. Сердце его гулко стучало. Невидящим взором он уставился на покрытый кустарником и мелколесьем склон, спускавшийся к ущелью и тамальским садам… Если бы Корнелий и в состоянии был что-либо видеть, то за туманом, покрывшим Аспиндзу, он все равно ничего не смог бы разобрать. Его била лихорадочная дрожь. Он не видел ничего, кроме кустов, не слышал ничего, кроме биения собственного сердца.

Турецкие выстрелы снова слились в сплошной грохот. Корнелий вышел из оцепенения и посмотрел в сторону Зауташвили. Каждый солдат, если только воинскою частью не овладела паника, неизменно ищет спасения в точном выполнении приказа командира. Этого придерживался и Корнелий.

Стрельба внезапно прекратилась. Вдруг послышались крики, и в кустах показались аскеры с винтовками наперевес.

Корнелий почувствовал, что весь облился холодным потом. Выстрелом из нагана Зауташвили дал сигнал к контратаке. Студент джавахетец Метревели, Корнелий и вслед за ними все остальные взяли винтовки наперевес и ринулись навстречу туркам. Разведчики бросили несколько гранат. По ущелью прокатился рокочущий гул. Сейчас же заработал пулемет. Ошалев от неожиданности, аскеры не приняли удара и, беспорядочно отстреливаясь, побежали к кустарнику.

— За мной! — скомандовал Зауташвили.

С криком «ура» солдаты бросились вперед. Турки разбились на две группы. Одни бежали по направлению к равнине, другие устремились к ущелью, чтобы, пройдя его, рассыпаться по садам.

Но пули настигали их. Те же, кому удалось добраться до садов, были встречены огнем отряда армянского священника и пустились бежать по шоссе к Аспиндзе.

Выполняя приказ Алексидзе, Зауташвили ринулся со своими солдатами преследовать отступавших турок.

Григорий и еще восемь солдат, среди которых находились трое старых фронтовиков — Тедо Метонидзе, Галактион Гелашвили и Ражден Туриашвили, шли быстрее остальных. Они пересекли овраг и вышли на равнину. Шагах в двухстах они заметили группу аскеров. Солдаты залегли в кустах. Туман спустился совсем низко. Стрелять пришлось вслепую. Тедо Метонидзе был ранен в руку, но остался в строю.

До Аспиндзы было недалеко. Григорий шел все вперед и вперед. Он остановился только тогда, когда увидел перед собой заболоченный луг, поросший высокой травой и камышом. Ноги глубоко вязли в трясине. Пули вздымали вокруг брызги жидкой грязи.

Гелашвили предупредил товарищей, что если туман рассеется, то они могут оказаться в открытом поле, на виду у турок, и посоветовал отойти в овраг. В ту же минуту кто-то тихо свистнул.

— Назад! — успел крикнуть Григорий.

Услышав его крик, турки сразу же открыли частый огонь.

Солдаты повернули назад. Им осталось до оврага всего несколько десятков шагов. Вдруг Како Бакрадзе остановился, схватился за живот и со стоном упал на землю. Григорий бросился к нему, но в то же мгновение почувствовал жгучую боль в бедре. Он попытался идти дальше, но не смог и, выпустив из рук винтовку, свалился как подкошенный.

Остальные солдаты успели спуститься в овраг. Турки дали им вслед несколько залпов.

Малейшее движение причиняло Григорию нестерпимую боль. Он стонал, хотя и знал, что аскеры могут услышать его и тут же прикончить. Струившаяся из раны кровь образовала целую лужу. Он разорвал индивидуальный пакет и принялся бинтовать бедро, но перевязку не кончил — потерял сознание.

Когда он пришел в себя, со стороны Тамалы трещали пулеметы. Прямо на него бежали аскеры, которых преследовали солдаты Зауташвили и Болквадзе, поддержанные добровольцами армянами.

Отступающие турки заметили Како Бакрадзе, который, подняв руку, молил о помощи. Один из аскеров остановился и со всего размаху всадил штык ему в грудь. Како пронзительно закричал и судорожно вытянул ноги. Аскер наступил убитому сапогом на живот и, выдернув окровавленный штык, волчьей рысцой побежал дальше к Аспиндзе.

Все это произошло на глазах у Григория. Он пытался дотянуться до винтовки, которая лежала в нескольких шагах от него, но не смог. Это заметил один из аскеров и, не останавливаясь, выстрелил. Пуля пронзила грудь Григория. Он повалился на бок и с открытыми глазами застыл в каком-то странном оцепенении. Из груди его вырвался свистящий хрип. В уголках запекшихся губ выступила кровь. Но рана в груди не мучила его так, как нога с раздробленной костью. Она распухла и казалась такой тяжелой, словно ее придавила каменная глыба. Григорий не видел своего младшего друга — Канарейку: его закрывала высокая трава.

Знойное полуденное солнце рассеяло туман, окутавший Аспиндзскую равнину. Капитан Алексидзе заметил в бинокль турецкий отряд, вышедший из Аспиндзы на помощь отступавшим аскерам. Заградительным огнем батарея сначала отрезала ему путь, а затем накрыла его несколькими шрапнельными очередями. Орудия посылали снаряды в самую гущу неприятельского отряда. Аскеры повернули назад, но огонь преследовал их до самой деревни, в которой уже запылали дома.

Отряды Болквадзе, Зауташвили и армянского священника атаковали после артиллерийского обстрела Аспиндзу.

Артиллерийские снаряды проносились над головой Григория. Казалось, что надрывно гудят туго натянутые стальные тросы, по которым кто-то ударяет палкой. Когда орудия смолкли, этот странный гул все еще продолжал раздаваться в ушах Григория. Глаза его застилала темная пелена. Земля качалась и словно уходила из-под налитого тяжестью тела…

Корнелий, Петре Цхомелидзе и Ладо Метревели побежали к саду, где были привязаны лошади. Вскочив в седла, они поскакали к Аспиндзе, чтобы опередить пехоту и первыми ворваться в деревню.

— Оставляйте лошадей, подстрелят вас! — кричали им вслед хизабаврские добровольцы. Но всадники, не обращая внимания на окрики, мчались к Аспиндзе по дороге, усеянной трупами.

Сидя на золотистом ахалцыхском иноходце, Корнелий уверенно сжимал в правой руке карабин. Лошадь не пугалась выстрелов, и это радовало всадника.

На полном скаку они ворвались в пылающую деревню. Конский топот гулко отдавался по пустынной улице. В конце деревни заметили четырех убегавших аскеров, очевидно замешкавшихся и отставших от своих.

— Эй, ребята, спешимся! — крикнул Ладо.

Он спрыгнул с коня и, вскинув карабин, побежал к дереву. Его примеру последовал Петре. Но Корнелий продолжал нестись вперед, перекинув карабин через плечо и выхватив саблю. Ему удалось настичь аскеров. Страх лишил их способности сопротивляться. Побросав винтовки, они подбежали к стене, начали что-то кричать. Корнелий промчался мимо них и на всем скаку полоснул самого высокого, рослого турка саблей по голове.

— Алла!.. — застонал аскер и, цепляясь руками за стену, опустился на колени.

Ладо и Петре стреляли вслед остальным туркам из винтовок. Ладо был отличный стрелок, он без промаха бил по убегавшим аскерам.

Артиллеристы подошли к убитым, лежавшим недалеко от стены. Глаза их были открыты. Они были похожи на хизабаврских крестьян. «Может быть, в их жилах текла кровь наших предков. Может быть, они были потомками каких-нибудь Пурадашвили и Велджанишвили и после покорения турками грузинских земель сделались Пурад-оглы, и Велджан-оглы», — подумал Петре. Рослый турок, которого Корнелий полоснул саблей, так и остался сидеть у стены…

— Запомните, ребята: мы первыми ворвались в Аспиндзу и заняли ее! — крикнул Ладо.

Приятели подобрали винтовки убитых аскеров. Подоспевшие пехотинцы, не задерживаясь, продолжали преследовать противника.

Корнелий, Петре и Ладо повернули в сторону Тамалы…

Орудийный грохот вернул Григорию сознание. Он открыл глаза. Солнце стояло высоко и нестерпимо палило землю. Григорий хотел крикнуть, но не смог — не хватило сил. «Неужели это смерть?..» — мелькнула у него мысль и погасла в бездне бреда…

Когда он снова открыл глаза, то увидел простершееся над собой бездонное, голубое небо. Невыносимая боль жгла грудь и ногу. Теряя последние силы, он щурил наполнившиеся слезами глаза. Всякая надежда на то, что кто-то из друзей подойдет и поможет ему, была потеряна. В ушах стоял неумолкающий звон. Перед глазами миллионами светлячков мелькали огненные круги. Вспомнилась мать… Запекшимися губами стал шептать когда-то давно написанное стихотворение. Словно о себе написал он его.

— Мама, мама! — крикнул Григорий, задыхаясь от боли и душивших его слез.

Он лежал на спине. Распухшая нога горела. Язык ворочался с трудом. Страшно томила жажда. Он протянул дрожавшую руку, напряг силы и вырвал пучок травы. Кое-как поднес его ко рту. Словно голодный вол, жевал он траву, стараясь высосать всю влагу из корешков и стеблей. На губах его чернела земля Джавахетии.

С последней надеждой огляделся, но не увидел ничего, кроме высокой травы… Зеленая ящерица перебежала через его грудь и, задев хвостом подбородок, скользнула по шее, словно холодная струйка воды, на землю. Зной стал еще сильнее…

Возвращаясь в Тамалу, Корнелий, Петре и Ладо наткнулись на Григория, лежавшего все в том же положении.

Опустившись на колени, Петре взял лежавшего друга за руку.

— Убит! — в ужасе вскрикнул он и закрыл лицо руками.

— Подожди, подожди, может быть, жив, — стал успокаивать его Ладо.

Корнелий поднял голову Григория, стал трясти ее и звать друга так, как его звали в школе:

— Гоги! Гоги! Гоги!..

Григорий чуть-чуть приоткрыл помутневшие глаза, безмолвно взглянул на Корнелия и сейчас же снова закрыл их.

Ладо прикоснулся к раненой ноге товарища. Григорий вздрогнул, словно ток пробежал по его телу, из груди его вырвался едва слышный стон. Он еще раз попытался приоткрыть глаза, но веки открылись лишь настолько, чтобы показать узкую полоску глазного яблока, уже затуманенного дыханием смерти.

— Отнесем его в Тамалу, — крикнул глухо Корнелий.

— На руках нельзя… — заметил Ладо.

Подошедший к ним Гелашвили сбегал в лес, нарубил веток. Из них сделали двое носилок, на которых и снесли мертвого Како и Григория, находившегося в бессознательном состоянии, в Тамалу на санитарный пункт.

Григория внесли в глинобитный дом, в котором помещался перевязочный пункт. Врач Ишхнели, низенький, полный человек, распорядился переложить раненого с носилок на стол. Фельдшер Епифан Урушадзе и сестра милосердия Ольга Церетели раздели его и обмыли тело спиртом.

Ишхнели осмотрел прежде всего рану в груди. Пуля, прошедшая между седьмым и шестым ребрами, оставила на груди красное пятнышко, обведенное лиловым кругом. Затем хирург приступил к осмотру ноги раненого. Он прикоснулся к раздробленной кости. Григорий застонал, заметался, но его крепко держали фельдшера и санитары.

Корнелию стало плохо. Он вышел во двор и, прислонившись к стене, заплакал.

Из дома доносились душераздирающие крики.

— Не выживет, пожалуй… — тихо переговаривались солдаты.

Ишхнели наложил на рану вату, пропитанную йодом, перевязал ногу и положил в лубки.

К санитарному пункту подошел капитан Алексидзе.

— Умер, что ли?.. — спросил он Корнелия.

— Нет пока…

— А чего ты расхныкался?

Он вошел в дом и остановился около Цагуришвили.

— Если б рана была немного ниже, — объяснял доктор Ишхнели капитану, — я бы ампутировал ногу. А сейчас, право, не знаю, как быть…

Капитан взглянул на бледное, как воск, лицо Григория.

— Спит, бедняга, — проговорил он сочувственно. — После Бакрадзе и Тварелидзе это уже третий. И, как назло, все трое студенты! А этот еще и поэт…

— Ну ладно, — сказал Ишхнели, — пойдемте. А ты, — обратился он к фельдшеру, — останься.

Выйдя во двор, Алексидзе начал жаловаться врачу:

— Снарядов совсем почти не осталось. Переночуем в Тамале, а завтра, должно быть, придется отвести батарею в Варевани. Ничего не поделаешь…

Ночью грузинский и армянский пехотные полки оставили, по предложению Алексидзе, Аспиндзу и отступили на старые позиции в Тамалу. Батарея двинулась к Варевани. Крестьяне с недоумением и недовольством смотрели на отступавшие войска.

Григория уложили в санитарную двуколку. В фургоне разместились легкораненые: поручик Бережиани — он сам себе перевязал во время боя рану — и фейерверкер Гварамадзе. Трупы ездового Отара Тварелидзе, телефониста Како Бакрадзе и еще нескольких солдат везли на арбах.

Батарея прибыла в Варевани ночью и расположилась на деревенской площади.

Григорий лежал в двуколке с брезентовым верхом. Он сильно осунулся, глаза ввалились. Уставившись в одну точку, он мигал длинными ресницами и поминутно облизывал потрескавшиеся от жара губы. Забинтованная и взятая в лубки нога была прикрыта солдатским одеялом.

— Гоги, узнаешь меня? — спросил его Корнелий.

— Узнаю, — слабым голосом ответил Григорий. Он взглянул на друга и сейчас же опять устремил свой взгляд куда-то вдаль.

Друзья с трудом разобрали слова, которые Григорий произносил шепотом.

— Где мы? — спросил он Корнелия.

— В Варевани.

— Отступили?..

— Нет, мы взяли Аспиндзу. В Варевани мы поднялись по приказу командира, — объяснил ему Корнелий.

— Знаю. Еще лучше было бы стоять в Бакуриане, там совсем безопасно… Умные вы все вместе с вашим командиром… Смерти испугались?..

— Григорий, что ты говоришь? — обиделся Петре.

Слегка приоткрыв глаза, раненый оглядел расстилавшиеся перед ним поля. Солнце уходило за горы. Голова Григория бессильно скатилась с подушки. Воспаленные, блестевшие от сильного жара глаза жадно устремлялись в небо.

— Ничего там нет, ничего… — произнес он вдруг в полузабытьи.

Боль исказила его лицо. Он застонал, задвигал желтыми, как воск, длинными и худыми пальцами, схватил ими уголок одеяла и скомкал его.

— Нет, тяжело, — снова зашептал он, — очень тяжело умирать…

Понурив голову, удрученные, стояли друзья перед двуколкой, в которой умирал Григорий. С одной стороны брезент был приподнят. Фельдшер и сестра милосердия не отходили от двуколки.

Прижавшись ухом к брезенту, девушка со слезами на глазах ловила каждое слово умирающего. Она знала наизусть многие стихотворения Григория, любила их, ей особенно тяжело было смотреть, как угасала его жизнь.

Розовели плывшие с запада облака. Наконец солнце зашло. Только узкая бледно-желтая полоска светилась еще на горизонте.

Григорий лежал спокойно. Можно было подумать, что боль уже не мучила его…

С пастбища возвращалось стадо. Поглядывая на запад и вытянув шеи, мычали быки и коровы.

— Даже животные плачут по солнцу, — сказал тихо, как будто про себя, Григорий. Взор его снова затуманился слезами. Он закусил губы и закрыл глаза.

Темнело. Медленно, словно по ступеням невидимой лестницы, спускалась на землю ночь. На склоны гор и на долины Джавахетии ложились ночные тени.

К двуколке подошел Ишхнели. Он посмотрел на Григория, пощупал пульс и поспешил перевести взгляд на его друзей. Те затаив дыхание ждали приговора врача.

— Ну, чего приуныли? — упрекнул солдат Ишхнели. Потом отвел их в сторону и сказал: — Меня беспокоит его нога.

— А что? — спросил Корнелий.

— Fractura articulationis genu…[4] — ответил Ишхнели и стал пространно говорить о переломах костей. Но он умышленно повел разговор на эту тему. На самом же деле его тревожило сильное кровоизлияние в полость грудной клетки, грозившее гангреной. — Температура у него, — продолжал врач, — почти сорок и не падает. Спасти его можно было бы только переливанием крови или применением одного заграничного препарата…

Григорию не хватало воздуха, он заметался в двуколке. Ишхнели распорядился перенести его в комнату.

Казалось, эта ночь никогда не кончится. В траве звенели цикады, стрекотали кузнечики.

Где-то недалеко нудно заквакала древесная лягушка. Раненый на мгновение пришел в себя, приоткрыл глаза и снова опустил тяжелые веки.

Было решено отправить Григория рано утром в Боржом.

— Там уже работает госпиталь, — сказал Ишхнели Корнелию. — Ваш брат назначен заведующим хирургическим отделением. Напишите ему, что в его распоряжение направляется ваш друг. Может быть, он спасет его.

— Я тоже еду сегодня в Боржом и постараюсь увидеть Евгения, — сказал капитан Алексидзе. — Послали нас сюда, а дальше и помнить ни о чем не хотят, — добавил он сердито. — Поеду ругаться.

Рано утром Григория опять уложили в двуколку и рядом с ним посадили сестру милосердия Ольгу Церетели. На таких же двуколках везли в Боржом еще нескольких раненых. Сопровождающим был назначен Сандро Хотивари.

На перевале двуколку догнал Алексидзе. Справившись о самочувствии Григория, он на своей взмыленной кобыле помчался дальше.

Сандро с двуколками прибыл в Бакуриан ночью, и утром же бакурианский комиссар отправил поездом всех раненых и трупы убитых в Боржом.

Алексидзе передал Евгению письмо Корнелия и от себя тоже попросил спасти Цагуришвили жизнь…

…Группа солдат зашла как-то вечером в штаб батареи. Там они встретили только что прибывшего из Боржома Сандро Хотивари. Он сообщил им, что Григорий умер от гангрены легких…

ПЕРЕМИРИЕ

На другой день после того, как было получено известие о смерти Григория, солдат, пришедший из штаба, передал Корнелию письмо.

Взглянув на конверт, Корнелий сразу узнал почерк, которым был написан адрес: «Станция Бакуриан. Фейерверкеру второй батареи Корнелию Мхеидзе». Он торопливо вскрыл конверт и стал читать.

Корнелий несколько раз перечитал письмо. Перед ним возникало то страдальческое лицо Григория, то лицо любимой девушки, которая уже не скрывала своей любви. Корнелий был очень благодарен матери за то, что она пригласила Макашвили на лето к себе в деревню.

«Я часто вижу вас во сне», — прочел он еще раз, и это откровенное признание гордой и самолюбивой девушки наполнило его радостью.

«Да хранит тебя бог. Целую…» Корнелий долго не отрывал взгляда от этих слов. От неизмеримого счастья глаза его стали влажными. Строки письма смешались, буквы запрыгали, покрылись светлой мглой, и снова на бумаге выступило нежное девичье лицо с детски наивными, припухлыми губами, с черными лучистыми глазами, с бровями, напоминающими крылья летящей ласточки. Ему так ясно припомнились все встречи с нею, разговоры, последнее свидание перед отъездом на фронт… «Как многозначащи, — думал он, — эти «ты» и «вы», так переплетающиеся в письме!..»

Трубач поднялся на возвышенность, приложил к губам медную трубу и протрубил сбор.

Артиллеристы мигом устремились на площадь и выстроились перед орудиями. Вместе с солдатами высыпали на улицы, на крыши домов и все вареванцы. Никто не знал, что случилось, почему вдруг проиграли сбор.

— Что это? — спрашивал у товарищей Сандро Хотивари. — Почему нас собирают?

— Говорят, награды за Аспиндзу раздавать будут, — послышалось несколько голосов.

Сандро даже вздрогнул от радости. Все с нетерпением поглядывали на домик, в котором разместился штаб батареи. Вскоре оттуда вышел поручик Бережиани (он наотрез отказался лечь в госпиталь и вылечил рану с помощью Ишхнели и фельдшера). Поздоровался с артиллеристами и, прихрамывая, прошел на правый фланг.

Затем показался капитан Алексидзе в сопровождении нескольких офицеров, врача и корреспондентов тифлисских газет. Среди других здесь были Еремо Годебанидзе, Геннадий Кадагишвили и Дата Качкачишвили. Лица у всех сияли улыбками.

— Смирно! — скомандовал Бережиани.

— Здорово, ребята! — раздался зычный голос Алексидзе, остановившегося посреди площади.

— Здравия желаем, господин капитан! — раздалось в ответ.

— Позавчера, — начал торжественно капитан, — двадцать шестого мая, в Тифлисе провозглашена независимость грузинского государства…

— Да здравствует Грузия! — крикнул Геннадии Кадагишвили.

— Ур-ра-а-а-а! — подхватили возглас солдаты.

Капитан поднял руку:

— С турками заключено перемирие. Отныне грузинское государство находится под покровительством Германии. Поздравляю вас с великим историческим событием — с независимостью Грузии, Да здравствует Грузия! Ура!

— Ур-ра-а-а-а! — закричали нестройно солдаты.

— Смирно! — скомандовал снова Бережиани и добавил тише: — Разойдись…

Солдаты расходились нехотя, вяло…

— Ну, а награды?.. — обращался растерянно Сандро то к одному, то к другому из своих друзей.

— Мало тебе, что ли? — ответил серьезно Мито Чикваидзе. — Одну турки дали, другую от немцев получишь…

В толпе раздался смех. Кто-то смачно выругался.

— Турецкие награды хороши, а немецкие еще лучше будут…

— Ною Жордания награда — независимость, подаренная немцами, — проговорил тот самый солдат, который только что выругался, — а нашему брату — крест деревянный…

Батарее Алексидзе было приказано идти в Ахалкалаки, чтобы оказать помощь армянскому отряду, оборонявшему этот участок фронта.

Ночь была темная. Путь батарее освещали факелы на длинных шестах. Вдали виднелось зарево — горел Ахалкалаки и близлежащие деревни, подожженные турками.

Утром батарея заняла позицию на окраине деревушки, возле самого шоссе, рядом с одиноким полевым орудием, принадлежавшим армянской батарее. При нем находились трое солдат и высокий, худощавый прапорщик, бывший сельский учитель, Чахмахян.

С ближайших к Ахалкалаки высот раздавались редкие выстрелы. Потом затрещал пулемет. Город защищал армянский полк под командованием полковника Андроникова, штаб которого находился на правом фланге, в пяти километрах от Ахалкалаки. Полку было придано всего три орудия. Два из них находились при штабе.

Жители Ахалкалаки начали оставлять город сейчас же, как только войска вышли из города и заняли позиции на склонах гор. Теперь против турок сражались только вторая рота армянского полка да ахалкалакские добровольцы.

Прапорщик Чахмахян явился к капитану Алексидзе.

— Уже в десятый раз меняю позицию, — взволнованно доложил он. — Где только ни поставлю орудие, все равно полковник Андроников почему-то не отдает приказа открыть огонь, чтобы снова занять город.

Алексидзе дружески улыбнулся взволнованному командиру бездействовавшего орудия:

— Прапорщик Чахмахян, если б можно было брать города только одним орудием, то, поверьте, я давно б уже стоял под стенами Константинополя.

Высокий и худой прапорщик вытянул шею, как аист, чтоб лучше слышать, что говорит капитан.

Быстро ознакомившись с обстановкой, Алексидзе отдал приказ поставить батарею у берега речки и приготовиться к бою. Пока что в дело вводились два орудия. Наводчиками были назначены Корнелий и бывший студент Капитон Сарчимели. Они должны были обстрелять вершину горы, возвышавшейся над левым флангом.

Но стрелять пришлось недолго. Алексидзе сообщил Кадагишвили неожиданную новость:

— По приказу командующего Ахалцыхско-Ахалкалакским фронтом генерала Арджеванидзе военные действия прекращены. Мы должны обеспечить безопасность беженцев и охрану их имущества, а затем отвести батарею в Бакуриан.

— Как в Бакуриан? А Ахалцых и Ахалкалаки кому остаются? — удивленно взглянул на него Кадагишвили.

— Временно, до окончания переговоров, — туркам. Так сообщил генерал Арджеванидзе. А вообще — я не понимаю, о чем думает правительство, — не сдержал возмущения Алексидзе. — Ты думаешь, легко мне выполнить такой приказ?

Когда орудия прекратили огонь, Корнелий и Гига подошли к двуколке, стоявшей за батареей в поле, и разбудили спавшего в ней Джвебе.

— Как он может спать под такой грохот? — поразился Гига.

Утомленный ночным переходом из Варевани, Джвебе с трудом открыл глаза.

— Что, бой кончился? — равнодушно спросил он.

— Вот это герой! Браво! — засмеялся Гига. Затем вместе с Корнелием схватил Джвебе за ноги и, хохоча, стащил с двуколки.

Через некоторое время Алексидзе вызвал к себе в палатку Корнелия, Петре, Ладо и Сандро.

— Садитесь на лошадей, — приказал он, — и отправляйтесь по шоссе в сторону Ахалкалаки. Проверьте состояние прикрывающей нас пехоты. Затем определите точно местонахождение турок. Сделайте все это осторожно, стрельбы не поднимать. По некоторым сведениям, — добавил капитан, — турки обошли Ахалкалаки и направляются в нашу сторону. Не задерживайтесь, поезжайте сейчас же. Ладо Метревели — местный житель, он будет вам проводником.

Вскочив на лошадей, солдаты отправились в разведку. Они благополучно добрались до окопов армянской роты, прикрывавшей батарею. Окопы начинались у самой дороги, пересекали поле и упирались в склон горы. На брустверах окопов лежали винтовки и стояли два пулемета. Многие из добровольцев этой роты были местные крестьяне, на них были коричневые домотканые куртки и штаны, деревенские шерстяные носки, лапти и мохнатые папахи. Если бы не двое офицеров, стоявших за окопами, и несколько солдат в форменной одежде, эту роту никак нельзя было бы принять за воинскую часть.

Разведчики подъехали к офицерам и сообщили, кем и куда посланы.

По совету подпоручика они свернули с шоссейной дороги в поле и поехали по направлению к Ахалкалаки.

Уже начинало темнеть. Ехали шагом. То и дело озирались по сторонам.

Сандро взглянул в бинокль.

— Ахалкалаки! — крикнул он. — Крепость вижу! Осторожней, не сбивайтесь в кучу… Кажется, заметили нас… Стреляют. Слышите, пуля…

В самом деле — послышался свист пуль. Лошадь Сандро встала на дыбы. Разведчики свернули к подножию горы, к ущелью, и стали пробираться по берегу горной речки. Потом опять выбрались на шоссе и поехали обратно.

Донесение разведчиков Алексидзе выслушал с видимым волнением. Он выставил на ночь вокруг батареи усиленные посты. Запретил разводить костры и курить. Между батареей и командным пунктом пехотной роты протянули телефонную линию, в палатке около батареи был оставлен дежурный офицер.

Ночь прошла в тревожном ожидании. Турки вперед как будто не продвинулись. Но всю ночь из Ахалкалаки по шоссе и проселкам шли из окружных деревень толпы беженцев, скрипели груженные домашним скарбом фургоны и арбы, вздымали пыль отары овец, стада коров.

Весь этот поток катился к Бакуриану.

Вскоре туда же направилась и батарея Алексидзе.

ЗА ПЕРЕВАЛОМ

Дорога была забита людьми, тысячами фургонов и арб, несметным количеством лошадей, овец, коров и быков. Батарея продвигалась с трудом, простаивала часами в пути.

День был пасмурный. Крестьяне понуро шли за арбами, перекрытыми коврами, где сидели женщины и дети. Детский плач смешивался со скрипом колес, с мычанием коров, с блеянием коз и овец. Отовсюду неслись окрики на грузинском и армянском языках:

— Георгий!.. Нино!.. Арам!.. Рехан!..

Вся эта масса людей, снявшихся с насиженных мест, вместе со своим скарбом устремилась, точно полноводная река, к перевалу Цхра-Цкаро. Но когда люди уже подошли к самой высокой точке плато, появившиеся откуда-то громады туч закрыли солнце, заволокли все ущелья и ложбины, окутали верхушки гор. Тучи, словно несметные полчища сказочных воинов, двигались со всех сторон на штурм перевала.

Где-то далеко, за еле видневшимися горными хребтами, сверкнула молния. Крестьяне стали креститься. Затем послышались, пока еще далекие, глухие раскаты грома. Конь Корнелия задрожал. Все окуталось свинцовым туманом. Стало темно. Ничего нельзя было различить в двух шагах.

Упали первые крупные капли дождя. Налетел ветер, сверкнула молния, и мгновенно раздался потрясающий раскат грома. Ослепительные молнии огненными стрелами вонзались в вершины гор. Залпы тысячи орудий не могли бы сравниться с громовыми раскатами, которые сотрясали воздух. Обезумев от страха, животные метались во все стороны. Дождь пошел сплошной стеной.

Промокшие насквозь люди тщетно искали на высоком, голом, безлесном перевале места, где можно было бы укрыться от ливня и крупного града. Лезли под арбы, под фургоны. Много скота было поранено градом, у некоторых животных из ушей сочилась кровь. Корнелий спрыгнул с лошади, снял шинель и накинул на голову.

Буря бушевала долго. Потом тучи стали быстро расходиться. Ветер стих. Небо начало проясняться.

Беженцы и солдаты поднялись. Опять послышались крики женщин и детей. Снова все двинулись в путь.

Откуда-то слева от дороги донесся детский плач: в маленькой пещере лежала женщина. И роженицу и завернутого в тряпье ребенка положили на арбу.

В горести и тоске спускались беженцы с перевала. Позади остались родные просторы, родные деревни — Кондура, Карцахи, Саро, Хизабавра, Баралети, Котелия, Варевани. На разорение обрекались поля, сады, вся богатая, плодородная Джавахетия.

Женщины проливали горючие слезы. Старики вспоминали минувшие времена, когда джавахетцам, точно так же как сейчас, приходилось бросать свои очаги, уходить далеко от них. Жалуясь на свою горькую судьбу, они проклинали турок, разорявших, опустошавших из века в век грузинские земли, приносивших с собой неизбывное горе…

Над станцией Бакуриан развевался флаг с черным орлом. По перрону слонялись немецкие солдаты.

— Откуда они взялись? — спросил Гига Хуцишвили Корнелия.

— Ничего не понимаю, — пожав в недоумении плечами, ответил тот.

Группа немцев толпилась у водокачки. Оголившись по пояс, они умывались ледяной водой, бившей широкой струей из крана. Корнелий подошел к ним.

— Здравствуй, приятель, — обратился он по-немецки к одному из солдат. — Давно из Германии?

— Недавно, — улыбнулся немец, обнажив белые зубы.

Немец врал. Он давно уже находился в Грузии, в составе батальона, который еще до прибытия немецких войск был сформирован из пленных немецких солдат, находившихся в Грузии, и жителей немецких колоний, основанных в Закавказье еще в прошлом столетии.

Одна рота этого батальона была послана в Боржом.

Корнелий и его друзья удивленно поглядывали на немецкий флаг, развевавшийся над станцией.

— Вот уж действительно — из огня да в полымя! — воскликнул Корнелий. — Воевали с турками, а попали в плен к немцам!

— Зачем так говоришь? — остановил его Сандро. — Ведь немцы пришли к нам как союзники, помогают нам, защищают Грузию от турок.

— Скоро мы узнаем, во что обойдется народу эта помощь, — заметил Мито Чикваидзе. — В выигрыше пока только наши правители, а для народа одно горе сменяется другим. Спасая свою шкуру, они втянут нас еще в войну с Советской Россией…

Для артиллеристов в Боржоме снова наступила скучная, однообразная казарменная жизнь. Смерть Григория явилась первым по-настоящему большим горем Корнелия. Желая заглушить его, он занялся чтением книг и приведением в порядок записей в своем военном дневнике, писал патриотические стихи, возмущаясь тем, что, понеся напрасные жертвы, Грузия все же оказалась подчиненной чужеземцам.

Немецкие солдаты толпами разгуливали по боржомскому парку и городу. Немецкие патрули расхаживали по улицам, грубо останавливали солдат, проверяя документы, задерживали не подчинявшихся их требованиям.

После оккупации Грузии германскими войсками отношения между грузинскими солдатами и офицерами сильно обострились. Офицерство оказывало поддержку правительству, считавшему Германию избавительницей Грузии не только от турецкого нашествия, но и от революции. Студенты-добровольцы и солдаты, побывавшие на Западном фронте, с затаенной злобой слушали офицеров, мечтавших о возвращении старого порядка.

Спустя некоторое время Боржомский комитет большевиков созвал в парке митинг. Председательствовал на митинге солдат-фронтовик Тедо Метонидзе. Первое слово взял Мито Чикваидзе.

— Товарищи, — говорил он, — трудящиеся Грузии, все честные люди хорошо понимают предательскую роль нынешних правителей. Вместо того, чтобы признать власть Совета Народных Комиссаров во главе с Лениным, установить связь с возвращающейся в Россию революционной Кавказской армией и опереться на нее, они порвали с Советской Россией, организовали под Шамхором злодейское нападение на воинские эшелоны, направлявшиеся на Северный Кавказ, они расстреляли митинг в Александровском саду в Тифлисе, они топят в крови крестьянские восстания, громят большевистские организации, закрывают наши газеты. Они осуждают Советскую Россию за Брестский мирный договор с Германией, Австро-Венгрией и Турцией, а сами заключили позорнейший договор с турками. Вопли о патриотизме, о защите родины нужны им для того, чтобы обманывать народ, отвлекать его от революционной борьбы. Они обделывают под национальным знаменем свои грязные дела, сговариваются с врагами революции, с германскими генералами и с турецкими пашами.

Вы поверили патриотическим речам этих обманщиков, вступили добровольцами в национальные войска. Вы думали, что защищали родину, а что же получилось на деле? Вы воевали, проливали кровь, а правительство Жордания совершило за вашей спиной еще одно гнусное предательство. Вслед за турками в Грузии появились немцы в качестве якобы наших союзников. На самом же деле они союзники меньшевистских правителей, пресмыкающихся перед кайзеровской Германией, Об этом громко говорят и офицеры нашей батареи. А есть и такие, которые согласны, чтобы в Грузии царствовал один из германских принцев. Они готовы признать своим царем кого угодно, лишь бы им жилось хорошо, как в старое время.

Командир батареи и офицеры стояли на балконе штаба и с возмущением слушали Мито Чикваидзе.

— Вызвать дежурную часть и разогнать митинг, — процедил сквозь зубы, побледнев от злости, Алексидзе.

— Какую дежурную часть? Ведь на митинге солдаты всего гарнизона, — заметил поручик Бережиани.

— Вызовите народную гвардию или немцев, — настаивал на своем Алексидзе.

— Мы не имеем на это права без согласия начальника Ахалцыхо-Ахалкалакского фронта, — разъяснил Бережиани.

— О каком фронте вы говорите? — махнул рукой поручик Двали. — Никакого фронта уже нет!

Алексидзе косо посмотрел на него.

— Правительство Жордания, — продолжал Мито Чикваидзе, — осуществляет свою постыдную политику прислужничества перед турецкими пашами и немецкими генералами. Никакого национального, независимого государства они не создали и не создадут. Позорно служить государству фабрикантов, помещиков и торгашей! Долой предателей революции! Солдаты, уходите домой, но с оружием в руках. Оно вам пригодится для другого дела…

Вслед за Чикваидзе на трибуну поднялся Галактион Гелашвили.

— Мы служили в русской армии, — гремел его голос, — кровь свою проливали, воюя против немцев, а теперь должны терпеть их хозяйничанье на нашей земле!.. Они помогают помещикам чинить расправу над крестьянами. Нет, мы не станем служить в армии помещиков и дворян, защищать их. Мы должны прямо заявить, что наш путь — путь советской революции, а не с правительством прислужников чужеземных захватчиков.

От имени студентов-добровольцев говорил Гига Хуцишвили.

Впервые на митинге выступил и Корнелий. Председатель митинга Тедо Метонидзе объявил, что солдат-артиллерист Корнелий Мхеидзе прочтет свое стихотворение. Стоя на трибуне перед солдатами, Корнелий весь дрожал. Он прочел стихотворение, в котором описывалась смерть Григория Цагуришвили и Како Бакрадзе.

— Грузинская молодежь, — воскликнул в заключение Корнелий, — возмущена приходом немецких войск в Грузию! Они ведут себя как в завоеванной стране. Протестуя против этого, студенты уходят из армии…

— Видишь, и Мхеидзе тоже с большевиками. Запиши фамилии всех, кто выступал, — приказал Алексидзе поручику Двали и добавил: — Я их всех проучу! Негодяи!..

Он быстро сошел по лестнице во двор штаба и направился к генералу Арджеванидзе.

После митинга солдаты целыми группами начали покидать свои части. Из батареи Алексидзе первыми ушли Тедо Метонидзе, Галактион Гелашвили, Мито Чикваидзе, Гига Хуцишвили и Корнелий Мхеидзе.

Вечерело. Поезд миновал Квишхеты. Корнелий стоял на площадке вагона. Мысли его были обращены к Нино. Сняв фуражку, он смотрел на розовое небо, на подернутые бледно-фиолетовой дымкой горы. Ветер бил ему в лицо, развевал волосы.

«Едва ли Нино согласится стать моей женой, — думал Корнелий, — если узнает, что я самовольно ушел из армии. Ее родные станут презирать меня, как дезертира. Они предпочтут мне Платона Могвеладзе и даже Дата Качкачишвили. Но что бы ни случилось, на старый путь не вернусь».

Корнелий улыбнулся и посмотрел вперед. Железнодорожное полотно делало в этом месте крутой поворот. Тяжело дыша, паровоз тянул длинную цепь вагонов.