Лицом к лицу

АСКЕР

Весною 1919 года турецкие войска снова вторглись в пределы Грузии. Корнелий опять вступил в армию: им руководило не только патриотическое чувство, но и желание оправдать себя в глазах Нино. Письмо, которое Корнелий написал в ресторане, все еще оставалось без ответа. Он уныло и бесцельно бродил по городу, ни на кого не обращая внимания, безразличным взором глядя куда-то вдаль. Так смотрел, бывало, и его друг Григорий, погибший под Аспиндзой…

Турки, вторгшиеся в Ахалцыхский и Ахалкалакский уезды, теснили грузинские войска. Вернуть обратно захваченные врагом земли стоило огромных усилий.

Батарея, в которой служил Корнелий, целый день вела огонь. Вечером было приказано переменить позиции. Солдаты поставили горные орудия на передки и впрягли лошадей. Раненых разместили в фургонах, и, как только стемнело, батарея двинулась к горе, поросшей густым лесом.

Впереди ехали командир батареи капитан Алексидзе, его помощник, штабс-капитан Бережиани, поручик Двали, младшие офицеры и конные разведчики.

Казенных фургонов, и двуколок для перевозки всего имущества и боеприпасов не хватало, и в конце обоза, поскрипывая, тянулись крестьянские арбы.

Батарея с большим трудом продвигалась в густом тумане по узкой горной дороге. Проводники освещали путь факелами, прикрепленными к длинным шестам. Колеса орудий то и дело застревали в рытвинах или останавливались перед каменными глыбами. Тогда артиллеристы с криком и уханьем подталкивали их плечами, вытаскивали на дорогу. Справа высилась гора, слева зияла глубокая пропасть.

Подъем кончился. Батарея выехала на плоскогорье. Вдали виднелось зарево пожара. Горела деревня.

Зловеще извиваясь, огненные языки поднимались высоко к небу. Тишину темной ночи нарушали изредка стоны раненых, грохот колес да позвякивание стремян. Пожар остался в стороне. Снова начался подъем. На востоке небо прояснилось, забрезжил рассвет. Но скоро горы окутал такой густой туман, что даже свет факелов не мог пробить его непроницаемую мглу. В двух шагах ничего нельзя было различить. Пошел дождь, частый и мелкий, словно просеянный сквозь сито…

Лес кончился как-то неожиданно. Батарея выехала в поле и остановилась у маленькой деревушки Кореди. Лошадей выпрягли и натянули канат для коновязи. У орудий и обоза выставили часовых. Проголодавшиеся солдаты разбрелись по деревне.

Возле глинобитного домика женщина торопливо доила корову. Корнелий полагал, что деревня давно покинута жителями, и был удивлен, когда обнаружил признаки жизни. Перед каждым домом стояли арбы, груженные продуктами и домашним скарбом. Если бы турки заняли ближайшую деревню Карчхали вчера, то эти арбы были бы уже далеко отсюда. Но под Карчхали турок разбили, а когда в Кореди прибыла батарея, крестьяне совсем воспрянули духом. Они радостно встретили солдат, делились с ними своей скудной едой.

Хотя наступил уже конец весны, в горах по утрам все еще было холодно. Артиллеристы развели костры, расположившись вокруг них, принялись сушить одежду. От сапог и шинелей поднимался пар.

Корнелий прилег у одного из костров, так чтобы огонь грел ему спину, положил голову на ноги своему другу Сандро Хотивари. Мокрое белье липло к телу, словно холодный компресс. Придвинувшись еще ближе к костру, Корнелий обвел глазами промокших, усталых товарищей. Жалко скорчившись, Дата Качкачишвили прижался к Геннадию Кадагишвили, а тот в свою очередь положил свою голову на широкую грудь Мито Чикваидзе. Только Гига Хуцишвили лежал на спине, скрестив на груди большие руки. А вот душа батареи — Кукури Зарандия. Он примостился возле смуглого храброго джавахетца Ладо Метревели. За эти дни боевые товарищи стали для Корнелия самыми близкими, самыми любимыми людьми. Спокойно и беззаботно спали они на высокой горной поляне.

Уставший от боевой суматохи и бессонных ночей, сидел тут же на походном складном стуле капитан Алексидзе. Шинель на нем была расстегнута, озябшие руки тянулись к огню.

К капитану подошел старшина Лазришвили. За ним стояла группа крестьян.

— Шесть наших арб застряли в грязи, нужно их вытаскивать, — доложил Лазришвили.

Алексидзе окинул строгим взором спящих солдат. Все еще боровшийся со сном Корнелий поспешно сомкнул глаза, опасаясь, как бы именно его капитан не отправил на выручку арб. Но когда он снова приоткрыл глаза, случилось то, чего он так боялся.

Алексидзе подозвал его к себе. Делать было нечего. Он встал и, еле передвигая ноги, подошел к командиру.

— Слушай, Мхеидзе, жаль мне тебя, но ничего не поделаешь, ты и смелее и выносливее своих товарищей. Возьми вот этих крестьян — они с быками своими туда пойдут — и постарайся арбы с орудийными патронами доставить сюда. Да смотри не задерживайся, поскорей возвращайтесь обратно. Сам знаешь, как дорог сейчас каждый патрон. Итак, отправляйся немедленно!

— Слушаю, господин капитан, — ответил Корнелий.

Он оседлал коня и нехотя подъехал к крестьянам, гнавшим быков.

Спускались по той же отвратительной дороге, по которой ночью поднималась батарея. Корнелий оглянулся назад — туман окутал и деревню и костры, ничего не было видно.

Теперь Корнелий не только завидовал оставшимся у костра товарищам, но и злился: «Почему капитан только меня одного и видит, будто на такое дело нельзя было кого-нибудь другого послать? Скажи пожалуйста, какое геройство — вытаскивать арбы из грязи!» — возмущался он, молча следуя за крестьянами.

Туман спустя некоторое время еще больше сгустился. Воцарилась зловещая тишина. «А что, если турки нападут сейчас из засады? — закралась в душу Корнелия тревога, — Из шести крестьян двое грузины-мусульмане, доверять им нельзя, и вообще идти с ними небезопасно».

Туман из ущелья полз и полз, окутывая все вокруг белой пеленой. В качестве проводников Корнелий выделил четырех крестьян, мусульман же оставил при себе. Наконец где-то впереди послышались крики. Аробщики, стоя по колено в грязи, старались вытащить на дорогу застрявшие арбы. Выбиваясь из сил, быки тянули ярмо, погонщики колотили их палками по мордам, но арбы не двигались с места. Чувствуя себя как бы виноватыми, несчастные животные испуганно ворочали большими влажными глазами.

Корнелий приказал припрячь приведенных быков цепями к арбам, и они, тяжело поскрипывая, двинулись по подъему.

Лучи солнца рассеяли туман. Когда арбы миновали подъем, внизу открылась долина.

Неожиданно откуда-то из ущелья раздался выстрел, и пуля, жужжа, пролетела над головой Корнелия. Он соскочил с коня, бросил поводья одному из крестьян. Шедший в передней запряжке бык покачнулся, скользнул подковами по черной, словно аспидная доска, каменной глыбе, оставив на ней белые, похожие на иероглифы царапины. Животное упало на колени, ударившись мордой о камень, окровавленный язык вывалился изо рта. Подняв голову, бык взглянул на высокие горы, покрытые зелеными пастбищами, и замычал так жалобно, словно обращался с мольбой к восходящему солнцу. Потом он вздрогнул и безжизненной тушей повалился на землю.

Еще несколько пуль прожужжало неподалеку, одна из них ударила в колесо арбы. Испуганные крестьяне бросили быков и разбежались. Один из них, здоровенный детина, пытался вскочить на коня, принадлежавшего Корнелию, но конь не подпускал его к себе. Корнелий накричал на крестьянина, снял винтовку и собрал всех разбежавшихся аробщиков. Убитого быка он приказал стащить к краю дороги и заменить запасным.

Поручив двум вооруженным крестьянам охранять обоз, Корнелий задержался на месте происшествия. Арбы тронулись в путь. Когда последняя из них уже достигла поворота, здоровый, чернобородый аробщик оглянулся и как-то странно посмотрел на Корнелия. Услышав снова выстрелы, чернобородый втянул голову в плечи и принялся ожесточенно колотить быков, выбившихся из сил на крутом подъеме. Он бил их до тех пор, пока палка не переломилась.

Когда арбы скрылись за крутым поворотом, Корнелий отвел коня в сторону, привязал его к дереву, а сам укрылся за большим дубом на краю дороги. Он принялся осматривать долину, по которой протекала маленькая горная речка с берегами, поросшими ивняком. Среди деревьев Корнелий разглядел группу вооруженных людей. Это были аскеры. Они быстро перебегали от дерева к дереву. Сердце Корнелия гулко застучало. Случайно взглянув на свою руку, сжимавшую винтовку, он удивился — она была мертвенно бледна и мелко дрожала. «Трус, жалкий трус!» — укорял он себя.

Аскеры скрылись в лесу, и Корнелию не удалось ни одного из них поймать на мушку. «Что же это со-мной? Какой позор!» — продолжал упрекать себя Корнелий. И вдруг он увидел, как на обрывистый берег поднялся аскер. Он положил винтовку на землю, оперся руками о край обрыва и выбрался наверх. Затем осторожно двинулся вдоль зарослей ивняка, взял ружье на изготовку и побежал к одиноко стоявшей в долине березе. Турок был высокий и стройный. Прислонившись к стволу дерева, он быстро вскинул винтовку и приник к прикладу. Аскер действовал неосмотрительно — на фоне белой березы четко вырисовывалась его голова. Корнелий прицелился. Но турок успел выстрелить. Корнелий снова прицелился. «Может быть, я неверно определил расстояние?» — подумал он, зная, что, определяя расстояние в горах, можно легко ошибиться. Как назло, подул ветерок. Аскер снова выстрелил. Корнелий обозлился. Турецкий солдат опустил винтовку прикладом на землю, обнял левой рукой ствол березы, точно ласкал ее. Потом высунул голову из-за дерева и начал осторожно разглядывать незнакомую местность. Теперь Корнелий не спеша легко поймал голову аскера на мушку и плавно спустил курок…

Аскер вздрогнул, поднялся на носки, закружился на месте и повалился. Корнелий, притаившись, наблюдал из-за дуба. Прошло несколько минут. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь шумом речки. Эта тишина придавала какую-то таинственность тянувшимся по берегам ивам и одинокой березе.

Страх охватил Корнелия. Он плотно прижался к дубу. «Кто знает, быть может, те девять аскеров видели гибель своего товарища, заметили, откуда стреляли, и теперь крадутся по склону горы, чтобы отомстить за его смерть. Чтобы отомстить, — повторил Корнелий, и холодок пробежал у него по коже. Он начал обдумывать свое положение: «Если я останусь здесь, то против девяти человек все равно не устою… Батарея, наверно, уже выехала на позицию, и я, как фейерверкер, должен тоже находиться там», — искал для себя оправдания Корнелий. Он оглянулся на своего коня. Умное животное, словно угадывая мысли хозяина, подобрало живот и тихо заржало. Корнелий выругался шепотом, потом выбежал из своего укрытия, вскочил в седло и помчался в сторону Карчхали, оглядываясь то и дело назад.

Навстречу Корнелию попалась группа грузинских пехотинцев. Перебежав дорогу и рассыпавшись в цепь, они залегли на лесистом склоне. На повороте дороги аскеры заметили Корнелия и обстреляли его. И сразу по склонам гор, по ущельям, по всему фронту затрещали ружейные выстрелы. Вслед за ними, оглушая эхом горы, громкой трелью залились пулеметы. Бой начался…

Корнелий достиг плато и помчался к деревушке, где утром стояла батарея. Но там ее уже не оказалось. Привстав на стременах, он осмотрелся. Вдруг недалеко от ущелья загремели орудия. Корнелий невольно вздрогнул, потом повернул коня и поскакал на выстрелы.

Бой закончился в четыре часа пополудни. Турки отступили. Снявшись с позиции, батарея остановилась неподалеку от памятной для Корнелия березы.

Корнелий, Сосо Лазришвили, Сандро Хотивари и Кукури Зарандия подошли к ней.

Под деревом, в густой, высокой траве, ничком лежал убитый аскер. Одна нога его была подогнута. Пальцы раскинутых рук судорожно впились в траву, точно он пытался обнять землю и крепко-крепко прижаться к ней грудью.

Сандро заинтересовался прежде всего турецкой винтовкой. Он поднял ее с земли и осмотрел.

— Совсем новая, — видать, хозяин хорошо за ней ухаживал.

Присев на корточки, Корнелий разглядывал убитого. Чуть выше уха чернело запекшееся кровью входное отверстие пули, прошедшей навылет.

— Чисто сработано, — похвалил выстрел Сосо Лазришвили. — Выходит, что понапрасну я смеялся над тобой, когда — помнишь? — ты возле склада убил наповал собаку.

Корнелий показал место, откуда он стрелял в аскера.

— Браво! С такой дальней дистанции! Очень хороший выстрел! — восхищался Сосо.

— Превосходный! — вторил ему Кукури Зарандия.

Он перевернул труп аскера. Это был молодой, рослый парень, одетый в куртку стального цвета, обрызганную кровью, и в гамаши немецкого образца. За спиной убитого был брезентовый ранец, отчего грудь его выгнулась, голова же касалась травы. Густые черные брови срослись у переносицы, верхнюю губу покрывал первый пушок. Шапка турка откатилась в сторону, и ветер развеял по широкому лбу и смуглому лицу черные как смоль волосы. Мухи роились вокруг его полных, чуть приоткрытых губ, между которыми виднелись ровные белые зубы.

— Из Галиполийского стрелкового легиона, — пояснил старшина.

— Вот где его настигла смерть… — тихо произнес Корнелий.

Обыскали убитого, но документов при нем не оказалось.

— Возьми свой трофей, — сказал Сандро, передавая Корнелию винтовку аскера.

Корнелий еще раз взглянул на убитого, — казалось, тот просто спал. «Вот так же недвижно лежал и Григорий», — вспомнилась Корнелию гибель его друга.

— Пусть это будет расплатой за смерть Григория! — крикнул он.

— Аминь! — ответили хором товарищи и, вскинув винтовки, отправились в батарею.

После того как Нино отказалась стать женой Корнелия и, попрощавшись с ним, захлопнула дверь, ее вдруг охватила страшная слабость; она едва нашла в себе силы снять пальто. Добравшись до своей комнаты, остановилась перед шкафом и посмотрела в зеркало. Оттуда на нее глядело пылающее лицо с красными пятнами на щеках, с лихорадочно блестевшими глазами. Ей стало жаль себя, лицо ее искривилось горькой гримасой, на глазах показались слезы. «Все кончено», — прошептала она и, упав на диван, зарыдала.

Выплакав свое девичье горе, Нино подняла голову и взглянула в окно. Прикрыла ставни, ночная темнота наполнила комнату томительной тишиной.

«Неужели Корнелий клялся мне в любви, а сам назначал свидания немке? Нет, этому надо положить конец!» — решила Нино. Однако, получив от него на другой день письмо, она стала в тупик, не зная, кому же, собственно, верить. И Нино стала мучить себя сомнениями: «А что, если и мама, и Эло, и Миха нарочно стараются очернить Корнелия?..» Представив себе его фигуру, неподвижно застывшую у стены, вспомнив прикосновение его руки и прощальные слова, Нино почувствовала себя перед ним глубоко виноватой и решила просить у него прощения. Но Корнелий так неожиданно, так скоро уехал на фронт, что она не успела даже ответить ему.

Она подошла к письменному столу, достала из ящика письмо Корнелия и принялась снова его перечитывать.

Когда она дошла до того места, где Корнелий писал: «…поймите — в Ваших руках спасти меня или погубить», — ее охватил трепет. «Вот уже два месяца, как он на фронте, и если с ним что-нибудь случится, то в этом буду виновата я». В сердце девушки пробудилась нежность к нему. Она взяла его фотографию и ласково взглянула на нее. Особенно трогали Нино последние строки письма: «Неужели пришел конец нашей любви? Такой нелепый, бессмысленный конец…» Ей страстно хотелось, чтобы Корнелий скорей возвратился.

Нино измучилась, похудела. Здоровье ее пошатнулось. Румяные щеки поблекли. В университет и консерваторию она уже давно не ходила. Спортивное общество «Сокол» готовилось к выступлению в день 26 мая. Нино сидела дома и никого не желала видеть. Никаких предписаний врачей, которых приглашали к ней, она не выполняла, лекарств не принимала.

Еще до 14 января, когда Вардо, поссорившись с Нино, оскорбительно отозвалась о Корнелии, Эло успела шепнуть своей двоюродной сестре, что Корнелий путается с Маргаритой, что они ежедневно встречаются, бывают в ресторанах. Эти сведения Эло получила от Миха, который, примирившись с женой, заявил: «Теперь и твои родственники должны видеть, что уж не такой я безнадежный развратник и пьяница, что есть люди почище меня. Видит бог, как я люблю и уважаю всю вашу семью, ваши интересы ставлю всегда выше своих личных — иначе разве выдал бы я когда-нибудь тебе тайну друга».

Миха, конечно, лгал. В душе он рассуждал совсем по-иному: «Раз уж Макашвили обо мне столь дурного мнения, то пусть не лучшего мнения будут и о Корнелии». Впрочем, им руководило и другое низменное побуждение: ему нравилась Нино, но она любила Корнелия, и он решил рассорить их.

ВАКЕ

Настало 26 мая — годовщина провозглашения Грузии республикой. С самого утра на широком поле в Ваке начали выстраиваться воинские части и собираться горожане. Меньшевистское правительство решило продемонстрировать сегодня английским, французским и итальянским послам и командованию оккупационных войск всенародное торжество и мощь грузинской армии.

Но парад войск был неожиданно отменен, и празднование приобрело какой-то неопределенный характер. Не помогло и торжественное заседание Учредительного собрания, на котором Ной Жордания произнес речь, очень понравившуюся иностранным послам и генералам, сидевшим в дипломатических ложах. Лучше всего в этот день удалось выступление спортивного общества «Сокол».

Корнелию, приехавшему с фронта усталым и душевно опустошенным, так и не пришлось отдохнуть — его вместе с товарищами сразу же по приезде вызвали в общество «Сокол» и объявили, что надо готовиться к выступлению в день праздника. Корнелий ежедневно по утрам и вечерам тренировался в спортивном зале общества.

От Нино все еще не было ответа.

Рано утром 26 мая он явился на обширный двор общества «Сокол», где к тому времени собрались уже все спортсмены. Первым встретил Корнелия один из руководителей общества — доцент Георгий Николадзе, высокий, широкоплечий молодой человек.

— Опоздал, — пробасил укоризненно он. — Долго спишь. Даже распух от сна.

Корнелий поздоровался с Георгием и взглянул на него так, словно видел его впервые. Георгий Николадзе, бывший инженер Путиловского завода, недавно приехал из Петрограда. Он был сыном Нико Яковлевича Николадзе, видного грузинского общественного деятеля, друга Чернышевского.

Товарищи окружили Корнелия. Все они были в чешских спортивных костюмах, в белых майках, в синих шароварах, стянутых трехцветными кушаками, и в мягких туфлях. Костюм довершала круглая черная войлочная шапочка, украшенная спереди соколиным пером. Костюмы девушек отличались от мужских только короткими, едва доходившими до колен шароварами.

Под звуки оркестра «соколы» вышли на улицу.

По проспекту Руставели — так был назван теперь Головинский проспект — двигались войска, спешившие на стадион.

Поле в Ваке, на котором происходили обычно празднества, было заполнено народом. По левую сторону дороги люди располагались у подножия горы. Вокруг стадиона был натянут канат. Милиция и народогвардейцы следили за порядком. Зрители, заняв склон горы, сидели прямо на земле. Для членов правительства и иностранных гостей у обочины шоссейной дороги были разбиты большие палатки.

Свернув с дороги, спортсмены остановились. Их сейчас же окружили друзья и знакомые. Были здесь и Петре Цхомелидзе с перевязанной рукой, Миха Мачавариани, Леон Мерабян, его сестры — Арфеник и Шушаник.

На дороге, ведущей к стадиону, показались всадники, одетые в гурийские народные костюмы — чакура: в черные бархатные куртки, расшитые золотым позументом, и шаровары, опоясанные широкими шелковыми алыми шарфами, завязанными сбоку наподобие банта. Головы наездников были обмотаны красными башлыками. За этим конным отрядом следовал открытый экипаж — ландо — грузинского миллионера Хоштария. Люди, сидевшие в ландо, которых Корнелий принял сначала за иностранцев, были во фраках и цилиндрах. За экипажем ехали в автомобилях иностранные представители, генералы и офицеры в парадных мундирах. Ландо и автомобили сопровождал почетный эскорт. В экипаже сидели президент республики Ной Жордания, министр внутренних дел Ной Рамишвили и министр иностранных дел Евгений Гегечкори.

Необычный кортеж приблизился к стадиону. Войскам дали команду «смирно». Сводный оркестр под управлением хорошо известного тифлисцам капельмейстера Мизандари заиграл встречный марш. Члены правительства и иностранные гости, выйдя из автомобилей и экипажей, поднялись на трибуну, сооруженную перед большими палатками. На левом ее крыле стали Жордания, министры, высшие должностные лица, главнокомандующий войсками генерал Одишелидзе, начальник штаба генерал Квинитадзе, генералы Габашвили и Сумбаташвили. На правом крыле расположились представители иностранных государств. Британский верховный комиссар Оливер Уордроп, главы французской и итальянской миссий, командующий британскими вооруженными силами в Закавказье генерал Корн, генералы Уоккер, Бич, полковники Сандерс, Бэллэ и капитан Хент. Здесь же находились: переводчик, полковник Меликов, секретарь Жордания Мачавариани, советники, адъютанты английских генералов.

Жордания подергивал плечами, переступая то и дело с ноги на ногу, что обычно случалось с ним, когда он нервничал. Президент обвел удивленным взглядом иностранных гостей и опустил голову. Он заметно волновался, чувствовал себя неловко, словно стыдился собравшегося на стадионе народа. Публика с любопытством разглядывала министров, прибывших на праздник во фраках и цилиндрах.

Англичане, чопорные, важные, неподвижные, как изваяния, с резко очерченными лицами, внимательно присматривались к грузинским офицерам и солдатам, точно взвешивая все их достоинства и недостатки. Они бывали во многих странах Востока, изучали и подчиняли их Британской империи. Теперь из Сирии, Месопотамии, из Константинополя они явились со своими войсками в Закавказье, чтобы прибрать к рукам Азербайджан, Грузию и Армению — узел дорог в Турцию, Персию и Индию. Англия направила сюда войска под командованием генерала Томсона, смененного генералом Корном.

Новый главнокомандующий был раздражен тем, что ему приходилось откладывать выполнение задания, возложенного на него, терять время на переговоры с грузинским правительством. Он не являлся на рауты и банкеты, которые в его честь устраивались правительством. Лицо генерала сейчас сохраняло каменную неподвижность; холодно, недружелюбно глядел он на народ и грузинские войска.

Жордания и министры, как южане, были людьми экспансивными. Они не могли стоять спокойно, то и дело переходили с места на место, жестикулировали. Перешептывались, чувствуя себя в непривычном парадном одеянии неловко.

Жордания сказал что-то заместителю министра внутренних дел Бения Чхиквишвили. Тощий, долговязый, длиннобородый Бения побежал к палатке. В толпе раздался смех.

— Посмотрите, посмотрите, на кого он похож, наш Бения! — крикнул кто-то возле Корнелия.

— Запусти ему в цилиндр дохлой кошкой! — сострил другой.

И оба весело расхохотались. Это, казалось, послужило сигналом — загоготало все поле. Особенно бушевала молодежь. Кое-кто из озорников, засунув пальцы в рот, пронзительно свистел.

— Что это вам, базар, что ли! — накинулись на них народогвардейцы.

Несколько человек побежали. Милиционеры погнались за ними.

Свист и хохот донеслись и до Жордания. Взглянув в сторону Бения, он понял, что народ смеется над заместителем министра. Президент снова задергал плечами, зашаркал ногой и, опустив стыдливо голову, подумал: «Черт бы побрал этого Макашвили и его друзей! Они заставили нас надеть фраки и цилиндры: дескать, европейцы обращают большое внимание на внешний вид, лоск, манеры. Будто мне это неизвестно без них… Слава богу, жил и в Париже и в Лондоне, но здесь, перед народом, этот маскарад совершенно неуместен».

Жордания украдкой посмотрел в сторону англичан — не смеются ли они? Но Уордроп и генералы, сохраняя на лицах бесстрастное выражение, слушали музыку. Вид Бения Чхиквишвили и других министров во фраках и в цилиндрах их не смешил. На свист и гогот толпы они, казалось, не обращали никакого внимания.

— Ну, кажется, мы не оскандалились. Очевидно, англичане не удивляются провинциальному виду и смешному одеянию наших министров, — произнес сконфуженно Сандро Хотивари, слывший большим щеголем.

— Чудак, — ответил ему Гига, стоявший у каната. — Чему же англичанам удивляться, у них самих на родине развелись такие же министры: вчера еще хвалились своим простым происхождением, а сегодня во фраках и цилиндрах, на положении королевских лакеев!

— Например? — спросил Хотивари.

— Например, Рамзей Макдональд.

— Разве он не сын лорда?..

— Э, ничего ты не знаешь!

— А тебе откуда все известно?

— Читай книги, газеты, тогда и ты все будешь знать, — ответил Гига и принялся рассказывать: — Макдональд, бывший вождь рабочей партии, был когда-то бедным провинциальным чиновником, он прибыл в Лондон из рыбачьего поселка в поисках счастья. Теперь он вместе с другим лейбористским министром, Гендерсоном, помогает английскому правительству тушить пожар революции в России.

— Или взять министра Джемса Томаса, — вмешался в разговор Мито Чикваидзе, — он сын слесаря-железнодорожника, сам в прошлом кочегар — недаром его в шутку называют паровозным генералом. А теперь он подружился с лордом Бернхемом и является как бы главным полицейским по борьбе с забастовками.

— Ты сам сын слесаря, видать, потому и изучил биографию Томаса, — засмеялся Сандро.

Худой, бледный человек, стоявший за спиной Мито Чикваидзе, весь обратился в слух. Казалось, он внимательно разглядывал трибуну, но его огромные, торчащие уши старались не пропустить ни одного слова.

— Да, да, и тот, о котором говорил Гига, Артур Гендерсон, тоже бывший рабочий, — заметил Георгий Николадзе.

— А теперь ярый враг рабочих, — докончил Мито Чикваидзе и неожиданно взглянул на стоявшего за его спиной худого человека, притаившегося, словно карманный вор. Тот поднял голову, заморгал налившимися кровью глазами и опять уставился на трибуну. — Да, мы забыли еще министра финансов Филиппа Сноудена, — продолжал Мито, — бывшего простого служащего, а теперь лидера Независимой рабочей партии.

Маленький человечек, стоявший за спиной Мито, привстал на носки и, как змееныш, вытянул шею, чтобы лучше слышать.

— Английских генералов ни с какой стороны не интересуют одежда, манеры и внешний вид наших министров, — повысил голос Мито. — Им нужно знать, какую пользу они могут принести им. Эти англичане хорошо знают, что министры такого рода бывают очень полезны для Британской империи. Там, в Англии, политика измены рабочему классу превратила Макдональда, Томаса, Гендерсона, Сноудена и других, им подобных, в ярых поборников британского империализма. Все они являются послушными проводниками интриг и махинаций английского правительства.

Мито Чикваидзе повернулся и в упор взглянул на подозрительного человечка. Под проницательным взглядом Мито он съежился и поспешил затеряться в толпе.

Когда шпик удрал, Мито Чикваидзе закончил свою тираду:

— Примиренчество и измена рабочему классу имеют свои законы. Эти законы превратили наших социалистов в холопов грузинских торгашей и князей. Эти законы заставили их даже напялить цилиндры на головы. Но англичан, как видите, этим не удивишь.

Окружающие внимательно слушали Чикваидзе.

Председатель Учредительного собрания Карло Чхеидзе поднял руку и, когда оркестр замолк, открыл торжественный митинг. Он предоставил слово президенту Грузинской республики Ною Жордания.

Президент поставил цилиндр на перила трибуны, подергал плечами и, разгладив свою седую бороду, обратился к народу:

— Граждане, позвольте поздравить вас с годовщиной существования Грузинской демократической республики. Благодаря единодушию и согласию, царящему в рядах грузинской демократии, наша страна избегла большевистской анархии. В истекшем году мы сумели дать достойный отпор врагам нашей демократии. Мы отразили вероломное нападение дашнакской Армении, предотвратили вторжение д…д…добровольческой армии, — Жордания почему-то вдруг стал заикаться.

На лицах англичан появились недовольные гримасы: существование самостоятельных грузинской, армянской и азербайджанской республик было не в интересах Англии.

Не все присутствовавшие на празднике понимали истинное положение дел и поэтому гримасы на лицах англичан сочли за выражение досады, вызванной заиканием президента.

Осилив кое-как слово «добровольческая», Жордания стал восхвалять успехи грузинской демократии.

Желая расположить к себе иностранных гостей, он рассыпался в комплиментах по адресу Англии, Франции и Италии. Не были забыты ни английский парламент, ни Французская революция, ни герой Италии Гарибальди…

— Я счастлив сообщить вам, что отныне мы не одиноки. На нашей стороне демократическая Европа. Нет сомнения в том, что с ее помощью мы сумеем создать свое сильное государство. Грузии прежде всего окажет помощь великая английская нация, — сделал Жордания особый реверанс англичанам, — Англия, которая является колыбелью демократии, носительницей ее лучших традиций, а…п…п…остолом и знаменосцем цивилизованного человечества, — Жордания снова стал заикаться.

Но теперь на лицах англичан не появилось недовольных гримас. Теперь они улыбались.

Грянули звуки английского национального гимна: «Правь, Британия, цари над морями!»

Английские генералы замерли, взяв под козырек. Их надменные взоры устремились вдаль, словно они видели там, за цепью гор, грозно маячившие на Батумском рейде дредноуты и крейсера с их могучей артиллерией.

Когда звуки гимна смолкли, Уордроп и генерал Корн, улыбаясь, сняли белые перчатки и, подойдя к Жордания, пожали ему руку с выражением благодарности за дружеские чувства.

После речи президента и ответных выступлений гостей был объявлен перерыв. Одно мгновение огромная толпа безмолвствовала, потом все разом заговорили. Люди разбились на группы, переговаривались, спорили. В момент, когда Уордроп и Корн, улыбаясь, обменивались рукопожатиями с Ноем Жордания, раздался голос какого-то рабочего:

— Ишь как лебезит!..

Перепрыгнув через канат, Корнелий подошел к той группе, в которой стояли Мито, Гига и Кукури.

— Да, нечего сказать, хороша независимость! — поддержал рабочего Мито.

— Хорош праздник, весело глядеть! — сказал вслед за Мито стоявший тут же солдат. Это был худой, тщедушный человек, дочерна опаленный солнцем, с впалыми глазами и истощенным лицом.

— Если не нравится, выколи себе глаза и не смотри! Чего тебе здесь невесело? — накинулся на солдата народогвардеец.

— Весело до слез.

Народогвардеец презрительно покосился на солдата:

— Эх ты, образина!

— И ты, тыловая крыса, смеешь еще обзывать меня образиной? На себя лучше посмотри! Нажрал себе пузо такое, что кожа от жира лопается, свинья ты поганая!

Корнелий и его друзья поддержали солдата.

— Будь этот солдат сознательным рабочим, а не темным крестьянином, он служил бы в Народной гвардии, — заявил в свое оправдание народогвардеец.

— Что же, по-вашему, вы, народогвардейцы, лучше нас защищаете свободу и независимость Грузии? — не унимался солдат.

— А ты, быть может, скажешь, что большевики или темные крестьяне защищают…

— Видел я, как вы, сознательные, защищали интересы народа в Карисмерети, — вставил Корнелий.

— Вот результат вашей защиты, — сказал, указывая на англичан, тот самый рабочий, который посмеивался недавно над Жордания, лебезившим перед англичанами.

— Все это — демагогия. Знаем мы вас, большевиков. Вы предпочитаете культурной Европе большевистскую Россию… — принялся ораторствовать народогвардеец.

Но рабочий перебил его.

— Очень странные вы, меньшевики, люди, — развел он руками. — Взять хотя бы вашего Жордания. Двадцать лет он считал недопустимой для Грузии даже автономию, а теперь старается доказать, что необходимость независимости Грузии вызвана ее историческими и этнографическими особенностями. Дескать, у России свой исторический путь, у Грузии — свой. Свой ли это путь?.. Вчера — с немцами и турками, сегодня — с англичанами и Деникиным. Завтра — еще с какими-нибудь культурными грабителями. Где и чем закончится этот ваш самостоятельный путь? Говорят, что у папы римского милости просить собираетесь…

В толпе раздался смех.

— Им только мамы римской не хватает, — проговорил кто-то.

— Имеются у них уже и папа и мама англо-французские да дядюшка американский! — послышался еще один голос.

— Лучше англичане, французы и американцы, чем большевики! — крикнул запальчиво народогвардеец.

— Вот как говорят эти социалисты и демократы! — возмутился Мито. — А не помнишь ли, дорогой мой, как ваш социалист Чхеидзе разъезжал во время войны по деревням Грузии вместе с князьями и помещиками и призывал крестьян служить верой и правдой порядку, установленному Николаем?

— Что ты ко мне пристал, большевистская зараза! Не хотим мы большевистского социализма! Ослеп, что ли, не видишь, какая в России анархия? Что общего могут иметь с большевиками подлинные социалисты и демократы? — злился народогвардеец.

— Запомни раз и навсегда — в России не анархия, а революция, Большевики стоят за рабочую демократию, а вы, меньшевики, — за буржуазную. Потому и не удивительно, что Жордания лебезит перед генералами.

— Убирайтесь-ка лучше отсюда, не то всех арестую! — заорал народогвардеец, глядя налившимися кровью глазами на рабочего и Мито.

Народогвардеец был меньшевиком. Он боготворил Жордания и мнение его по любому вопросу считал неоспоримой истиной, ниспосланной свыше и потому не подлежащей критике. Сам Жордания не терпел возражений и соперников. Все члены его партии должны были говорить и мыслить так, как говорил и мыслил он. Всех непокорных, всех, кто не разделял его мыслей, он всячески чернил в глазах партийных товарищей, дискредитировал, подрывал их репутацию и в конце концов изгонял из партии. Не удивительно, что Жордания окружали льстецы, низкопоклонники, временщики. В меньшевистской партии безраздельно царили его приспешники. Народогвардеец, споривший с Корнелием и его товарищами, принадлежал как раз к этим людям. Услышав критику жорданиевской политики, он возмутился и решил арестовать крамольников. Но на сторону Мито и рабочего стали окружившие их солдаты. Началась перепалка, брань, завязалась драка…

Сидя на лошади, полковник Джибо Макашвили издали заметил среди публики своих солдат и направился прямо к ним. Осадив коня, он приказал одному из офицеров разогнать толпу и наказать солдат, самовольно вышедших из строя. Но солдаты не подчинились офицеру. Тогда полковник, наехав на одного из них, заорал:

— Марш отсюда!

Возмущенный солдат ухватился за поводья.

— Что вам надо от нас? — грубо крикнул он. — Придержите коня!

— Отпусти поводья! — взревел полковник и поднял нагайку.

Солдат взялся за винтовку, висевшую у него на плече. Однако, здоровенный народогвардеец опередил его и выхватил маузер.

— Пристрелю, как собаку! Сукин сын, бунтовать вздумал в день национального праздника?!

Подоспевшие народогвардейцы набросились на солдата и скрылись вместе с ним в толпе.

Джибо опешил. Один из народогвардейцев взял его коня под уздцы и отвел в сторону.

— Вам, полковник, — сказал он тихо, — лучше удалиться отсюда во избежание каких-нибудь недоразумений.

Полковник направил коня к склону горы.

Инцидент этот продолжался всего несколько минут и поэтому не обратил на себя внимания ни членов правительства, ни иностранных гостей.

Больше других участников происшествия теперь горячился Сандро Хотивари.

— Послушай, неужели и ты большевик?.. — обратился он взволнованно к Мито.

— Не будь я большевиком, все равно не потерпел бы такого безобразия, — ответил твердо Мито, кивнув в сторону спустившихся с трибуны Жордания, министров и английских генералов.

— За что ты так невзлюбил англичан? — спросил его Кукури. — Смотри, какие они красивые, гордые, как они уверены в своей силе.

— Молодые люди, — обратился к друзьям старик учитель в парусиновом пиджаке, — запомните: Грузия достигла высокой степени культуры уже в те времена, когда англичане были еще варварами. Нашей культуры не сломит никакая оккупация.

— От того, что было в прошлом, нам теперь не легче, — ответил Корнелий. — Помните, как сказал когда-то таким, как вы, Илья Чавчавадзе:

Джибо вел коня шагом. Сконфуженный и оскорбленный, он тяжело дышал от душившего его гнева. «Почему я не снес этому наглецу саблей голову? — досадовал он. — Пожалуй, и снес бы, но в такой торжественный для нас день это было бы форменным скандалом. Вот что сдержало меня. Интересно, как фамилия этого мерзавца? Наверное, большевик. Солдат посмел угрожать оружием мне, командиру полка!» — никак не мог успокоиться полковник. Он остановил коня на склоне горы и приказал адъютанту вызвать своего помощника. В ожидании его Джибо рассеянно разглядывал уши своего коня. Ему не нравилось, что лошадь поминутно вздрагивала, настораживалась, поводила ушами, то и дело перебирала ногами. Полковник натянул поводья. «Что он крутится, окаянный? — волновался Джибо. — И кто подсунул мне этого одра?»

Вспомнив, что свидетелем его позора был Корнелий, Джибо окончательно расстроился: «Вот еще беда! И что он повсюду сует свой нос?» Не решаясь приблизиться к толпе, полковник отводил душу, ругая коня и обвиняя его во всех своих сегодняшних злоключениях. Наконец явился помощник командира полка, Джибо слез с коня и бросил поводья ординарцу.

— Подождите меня здесь, — сказал он помощнику, — я доложу о случившемся командующему. Думаю, он разрешит отвести полк в казармы…

— Так будет лучше, — согласился помощник. — Предлагал же я привести сюда только старослужащих. А мы погнали весь полк, почти все молодежь…

— Оставь, ради бога, — махнул рукой полковник. — И молодые и старые — все один черт! Разве не старый солдат грозил мне сейчас ружьем?!

Джибо направился к правительственной палатке, в тени которой беседовали военный министр, министр юстиции, Эстатэ Макашвили, сенаторы, генералы и офицеры.

Получив разрешение, полковник подошел к генералу Квинитадзе.

— Господин генерал, — тихо доложил он, — моих солдат утром не накормили, они голодны и утомлены. Разрешите отвести их в казармы.

Затянутый в белую черкеску генерал Квинитадзе, мужчина среднего роста, с маленькой темной бородкой, удивленно взглянул на полковника:

— Женщины и дети не утомились, а вы о солдатах печетесь!

На то, что солдаты еще ничего не ели, генерал не обратил никакого внимания.

Тогда полковник решил сказать всю правду:

— Господин генерал, в моем полку оказались большевики, они ведут здесь агитацию, призывают к неповиновению…

Генерал отвел Джибо в сторону.

— Ну, дорогой, — недовольно заметил он, — если в вашем полку завелись большевики и вообще ненадежные люди, то вы должны были заблаговременно это учесть и оставить их в казармах.

Генерал говорил таким тоном, словно он даже не подозревал, что в армии «завелись» большевики. Полковник был обижен: «Что, у солдат на лбу, что ли, написано, кто из них большевик, а кто — нет?»

— До сих пор в полку все было спокойно, — возразил он, — во всяком случае, я ничего не замечал. Но после того, как солдаты увидели на трибуне англичан, они словно с ума посходили. Начали ругать правительство, затеяли драку с народогвардейцами… И я не ручаюсь, что дело ограничится только этим, могут произойти крупные неприятности…

Генерал побледнел и сделал такой жест, точно хотел прикрыть полковнику ладонью рот. Взглянув в сторону палатки, он многозначительно поднял левую бровь и тихо приказал:

— Немедленно уведите свой полк в казармы. Немедленно в казармы!..

— Слушаюсь, — ответил Джибо и, взяв под козырек, повернулся кругом.

— О чем говорил с вами мой брат? — поинтересовался Эстатэ, подойдя к генералу.

— О своих солдатах… Возмутительно! Я тысячу раз говорил и буду говорить: большевики никогда не угомонятся, никогда… Войсковые части полны их агентами. Сегодня они пытались устроить здесь беспорядки.

— Что вы говорите?..

— Только, ради бога, никому ни слова!

В правительственной палатке был накрыт длинный стол. Вокруг него суетились официанты в белых пиджаках и галстуках бабочкой. Они расставляли тарелочки с икрой, миниатюрные масленки со сливочным маслом, тарелки с ветчиной, колбасой, небольшие блюда с форелью, отварной осетриной…

Хрустальные вазы и высокие бокалы, фарфор и серебро были доставлены сюда из бывшего дворца наместника.

Министр иностранных дел Гегечкори пригласил Уордропа и других иностранных гостей к столу. Вслед за англичанами, французами и итальянцами в палатку с букетами цветов вошли знатные грузинские дамы, среди которых была и Вардо Макашвили, за ними — генералы Одишелидзе, Квинитадзе, Габашвили, Сумбаташвили.

Жордания и министры, весело улыбаясь, встретили иностранных гостей у стола.

Зная широкое гостеприимство грузин, гости не удивились богатому столу. От долгого пребывания на воздухе, под палящим солнцем, все устали и основательно проголодались. Поэтому упрашивать никого не пришлось. Палатка наполнилась стуком ножей и вилок, звоном бокалов, оживленным разноязыким говором: отрывисто, невнятно выбрасывали слова англичане, подобно ручью журчала речь французов, и быстро-быстро, как гурийцы, сыпали словами итальянцы.

Осмелев, Гегечкори подошел к генералу Уоккеру и шутливо сказал:

— Господин генерал, не утомило ли вас наше южное солнце? Жгучее оно у нас, кусается.

Кавалер ордена Виктории, командир бригады гордонских горцев смерил Гегечкори холодным, орлиным взглядом. Ему не понравился двусмысленный вопрос.

— Британская империя, — надменно ответил он, — владеет странами, где солнце еще жарче, чем в Грузии.

Гегечкори почувствовал себя неловко. Он украдкой взглянул на высокого, стройного генерала: «Уж не обиделся ли он?» — но все же решился возразить англичанину:

— Согласитесь, генерал, что горное солнце Грузии кое-чем отличается от солнца Индии и Африки.

— Англичанам знакомы и горы и долины, и моря и суша, — ответил вместо Уоккера командующий британскими вооруженными силами в Закавказье Корн. Подбоченившись, он поднял правой рукой бокал с шампанским, медленно отпил из него и только после этого удостоил Гегечкори снисходительным взглядом, точно пояснил ему: «Весь земной шар представляет собою одно единое государство, и мы, жители Британии, являемся хозяевами и правителями этого государства».

— Но вы еще не знаете Грузии. Когда вы познакомитесь с ней поближе, то убедитесь, что грузины отличаются рыцарским благородством и великодушием, — не отставал от англичанина Гегечкори.

«И что он к нему привязался?» — с досадой подумал Жордания. Чтобы рассеять неловкость, вызванную грубым тоном генерала, глава английский миссии Уордроп поспешил на выручку Гегечкори.

— Грузия, без сомнения, прекрасная страна, — ответил он с дружеской улыбкой. — Английская нация в лице моей сестры выказала своим переводом поэмы Руставели высокое уважение народу Грузии и его культуре[10]. Чем больше я знакомлюсь с вашей страной, тем все больше и больше она нравится мне. Грузия и сейчас прекрасна, но она достигнет еще большего расцвета, если искренне доверится Великобритании.

— Подобную же мысль я высказал в разговоре с господином президентом, — заметил Уордропу генерал Корн и повернулся к Жордания. — Сейчас особенно важно, — продолжал он назидательно, — чтобы, правительство Грузии поверило в наши доброжелательные намерения и убедилось, что где бы ни появлялся английский флаг, он неизменно несет народам свободу и благоденствие.

Гегечкори все еще неловко мялся и смущенно смотрел на Корна.

— Я уже однажды говорил вам и снова заверяю, — обратился Жордания к генералу, пытаясь вывести министра иностранных дел из неловкого положения, — что вся моя деятельность — президента и публициста, — направлена на укрепление дружбы с Англией. Мои симпатии к вашей стране оставались незыблемыми как во время войны, так и ныне. Что касается руководителя нашей внешней политики, господина Гегечкори, то его симпатии и плодотворная деятельность, направленная на укрепление дружбы со странами Согласия, общеизвестны.

— Да, это, несомненно, так, — подтвердил слова президента Ной Рамишвили.

Гегечкори очень приятно было выслушать столь лестную характеристику его деятельности.

— Если Грузия будет верной союзницей Англии, она от этого только выиграет, — заявил Уордроп.

— Мы берем твердую ориентацию на Англию. Мы, как и вся Грузия, стоим за тесное сотрудничество с Великобританией, — ответил Гегечкори и опасливо взглянул на Жордания.

Но Жордания одобрительно кивнул ему. Поощренный министр иностранных дел с большим пылом произнес тост за союз Англии и Грузии. Окончив тост, он перешел к деловой беседе с Уордропом.

— Грузия не может одна, без поддержки сильной державы, пройти через горнило испытаний. Мы просим помощи у Англии и хотим знать, что она потребует взамен. Англия — страна богатая, мы же очень нуждаемся в финансовой поддержке.

— Проведенная у вас национализация не дает возможности капиталу союзных держав прийти вам на помощь, — ответил Уордроп.

— Британское правительство неправильно информировано о сущности нашей политики, — поспешил пояснить Жордания. — Промышленные и торговые предприятия у нас не национализированы.

— Пока у нас нет твердой уверенности в этом, — заметил Уордроп.

— Поверьте мне! — убеждал его Жордания. — Если бы мы национализировали промышленные и торговые предприятия, то у нас был бы большевизм, а не демократическая республика. Ради чего тогда мы боремся с большевиками?

Считая момент подходящим, генерал Бич решил быть откровенным:

— Если вы в самом деле являетесь сторонниками Англии и боретесь с большевизмом, то почему бы вам не договориться с генералом Деникиным…

— Договориться с генералом Деникиным нам не удалось потому, что он предъявляет претензии на Сочи, Гагры и даже на Сухум…

— Вы должны временно уступить ему хотя бы Сочи, — сказал наставительно генерал и добавил: — Тогда вся Европа и Англия поверят, что ваша страна действительно борется с большевизмом. Договорившись с добровольческой армией, вы дадите генералу Деникину возможность снять с Черноморского побережья и перебросить крупные силы на север. Я говорю с вами как воин, и других мотивов у меня нет. Я хотел бы знать, могли бы вы быть полезны Англии, а значит, и нам, военным, в борьбе с большевиками?

— Полагаю, что всеми силами и средствами наша республика будет содействовать…

Заметив замешательство и растерянность на лицах грузинских министров, Уордроп снова вмешался в разговор:

— Как искренний друг Грузии, я советую вам то же самое.

— Благодарю вас, — ответил почтительно Жордания. — Мы никогда не сомневались в ваших дружеских чувствах к нам. Но если Грузия принесет такую жертву, то и генерал Деникин должен пойти в некоторых спорных вопросах на уступки.

— Несомненно. Вы правы, и мы еще вернемся к этому вопросу, — заметил Уордроп, решив покончить пока с деловыми разговорами, так как к ним в это время подходили министр юстиции и Эстатэ Макашвили с журналистами Годебанидзе и Кадагишвили.

Жордания недовольно пожал плечами.

Уордроп посмотрел на Карла Чхеидзе, который, сидя на другом конце стола, выражал благодарность старому петроградскому профессору Филимону Эристави, изъявившему согласие заведовать кафедрой античной литературы в Тифлисском университете. Рядом с Чхеидзе сидел Ираклий Церетели, поглощенный беседой с артисткой Германовой, приехавшей из России. В беседе Жордания с Уордропом он, как и Чхеидзе, не принимал никакого участия: казалось, их абсолютно не интересовали судьбы Грузии, точно они были здесь такими же гастролерами, как и Германова.

Дамы в палатке с завистью смотрели на Германову, нежно улыбавшуюся Церетели. Кто-то пустил слух, что Церетели увлечен артисткой. Слух этот не был лишен основания. Некоторые русские артисты находились тогда в Грузии и выступали в различных театрах. Для Церетели они представляли собой частицу прошлого, и он не пропускал ни одного спектакля с их участием.

Церетели каждый вечер бывал в театре, посылал Германовой цветы, ужинал с ней после спектаклей. Он был очарован ее игрой. В особенности нравилась она ему в роли Грушеньки в «Братьях Карамазовых».

— Вы бесподобная Грушенька, — говорил он ей глухим, таинственным голосом.

Покоренный ее красотой и талантом, он выглядел в такие минуты застенчивым, безвольным, неопытным в любви Алешей, очарованным Грушенькой. Германова чувствовала это — она говорила с ним нараспев, растягивая слова, вытягивая вперед нижнюю пухлую губу, и смеялась безудержным смехом.

Члены правительства и иностранные гости вышли из палатки и, заняв места в построенных для них ложах, приготовились смотреть выступления спортсменов.

Солнце жгло немилосердно. Адъютанты принесли Уордропу и генералам шляпы-панамы.

На фоне голубого неба, над Махатской и Гомборской горами, резко выделялись белые облака. Громоздясь, они поднимались все выше и наконец сплошной завесой затянули горизонт, не пропуская солнечных лучей. Лишь над Цхнетской и Мтацминдской горами оставались еще полоски голубого неба, В воздухе стояла нестерпимая духота. Все притихло. Раздавались только возгласы продавцов, детский смех, щебетание стремительно носившихся ласточек. Вдруг прогремела команда:

— Шагом марш!

Спортсмены разомкнулись, выстроились в шахматном порядке, образовав правильный четырехугольник.

Заиграл оркестр. Начались гимнастические упражнения, становившиеся все сложнее и сложнее.

В заключение была показана пятиэтажная пирамида. На вершину ее поднялись Георгий, Кукури, Корнелий, Сандро и еще двое спортсменов. На опору, образованную их переплетенными руками, стали мускулистый, как Геркулес, Мито Чикваидзе и маленький Дата. Мито взял его за кисти рук и, подбросив в воздух, точно мяч, поставил себе на плечи. Дата уперся в его поднятые ладони и с угла чисто выжал стойку. Послышались возгласы одобрения, загремели аплодисменты.

Но вот снова раздалась команда, и двадцать четыре лучших спортсмена направились быстрым шагом к снарядам. Они образовали три группы.

Первая группа, в которую входил Корнелий, стояла у параллельных брусьев. Отсюда хорошо были видны палатки, разбитые у края дороги, правительственная ложа с находившимися в ней членами правительства и иностранными гостями. Избранная публика сидела ниже, на длинных скамьях. Остальные зрители расположились на склоне горы, спускавшейся амфитеатром к полю. Пестрели разноцветные зонтики.

Корнелий заметил среди публики Эстатэ и Вардо. Напрягая зрение, он в том же ряду отыскал глазами Эло, державшую над головой белый зонтик. По сторонам от нее сидели Нино и Миха. Нино навела бинокль на группу, в которой находился Корнелий.

Первым в группе стоял Георгий, вторым — Мито, третьим — Кукури, четвертым — Корнелий, за ним следовали Сандро, Дата, Гига Махвиладзе и Шакро Латибашвили. Смуглый, похожий на негра Шакро был ростом ниже всех, но никто не смог бы сравниться с ним в работе на козлах.

Корнелий не отрываясь смотрел на Нино. Она смутилась и положила бинокль на колени. Потом украдкой взглянула на Эло, Миха и, опустив голову, принялась разглядывать носки своих маленьких замшевых туфель. На них осела пыль, и Нино стряхивала ее, постукивая туфлями о землю.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Эло.

— Нет, ничего, — ответила Нино, хотя у нее сильно кружилась голова.

Тонкой рукой, затянутой в белую перчатку, она открыла сумочку, порылась в ней и достала шелковый платочек. Приподняв затем белую соломенную шляпу, вытерла им капельки пота, выступившие на лбу и на верхней губе.

Эло исподтишка пристально наблюдала за двоюродной сестрой. Обе они были в белых платьях, заметно выделявшихся рядом с серым костюмом Миха. Корнелий не переставал следить за ними.

Проделав первое упражнение, Георгий, Мито и Кукури вернулись на свои места. Наступила очередь Корнелия. Но, заглядевшись на Нино, он забыл все на свете. Кукури толкнул его плечом. Тогда он стремглав сорвался с места и кинулся к снаряду. В публике раздался смех. Корнелий смутился. Настроение у него упало. Он слабо связал отдельные элементы. В движениях не чувствовалось ритма, упражнение закончилось из рук вон плохо. Никто ему не аплодировал.

Вернувшись в строй, Корнелий снова впился глазами в Нино. Девушка догадалась, что это она явилась причиной его неудачного выступления. Она опустила бинокль на колени и с досадой ударила рукой об руку. Корнелий понял, что ей обидно за него. Это его обрадовало. Улыбка скользнула по его лицу. Он успокоился. И когда снова настала его очередь, твердым шагом направился к параллельным брусьям. Подойдя к ним, он широко развел руки и красиво взлетел на снаряд. Молниеносно последовали друг за другом стойка, колесо и снова стойка. Подняв правую руку, он перенес ее на левый брус и, пропустив ноги между руками, спрыгнул со снаряда. Присев на носки, легко, как на пружинах, встал и под бурные аплодисменты вернулся в строй.

Первенство в упражнениях на турнике осталось тоже за Корнелием.

Проделав ряд сложных упражнений, в том числе и «солнце», он оторвался от турника, раскинув руки и красиво выгнув спину, «ласточкой» опустился на подушку.

Публика неистовствовала. Окончательно ошалев от восторга, мальчишки выпустили еще стаю голубей. Встревоженные ласточки носились теперь над самой землей. Одна из них едва не задела крылом Нино. Девушка отпрянула и, смеясь, прислонилась к Миха. Тот обнял ее худенькие плечи и, прижав к своей груди, тонким, детским голоском крикнул: «Ласточки, ласточки!» Потом наклонился, посмотрел девушке в глаза и расхохотался, обнажив свои большие зубы. Эло грозно взглянула на мужа. Здоровенный детина, только что резвившийся, как жеребенок, осекся и присмирел.

Все обсуждали выступление Корнелия, интересовались, кто он такой.

— Это мой друг, Корнелий Мхеидзе, — говорил соседям Миха.

— Это мой племянник, — хвастала обливавшаяся потом, туго затянутая в корсет Елена.

— Это бывший наш квартирант, студент. Недавно вернулся с ахалцыхского фронта, — рекомендовал Корнелия министру юстиции и министру просвещения Эстатэ.

У министра просвещения тут же родилась идея:

— Надо организовать поездку руководящей спортивной группы по городам Грузии. И не только по городам… Необходимо заинтересовать спортом всю нашу молодежь. Спорт оздоравливает народ, прививает ему хорошие качества.

— Совершенно верно, это прекрасная мысль, — согласился с ним министр юстиции.

Тем временем первая группа перешла к козлам. Корнелий все еще смотрел на Нино. А она сидела бледная, вспоминала последнее свидание, разрыв, письмо Корнелия.

— Ты никак не оторвешь глаз от Корнелия, — заметила Эло.

— Не только от него, — недовольно возразила Нино.

— Знаю я тебя — опять растаешь, и снова начнутся переживания, истерики, обмороки. Только-только оправилась немного, а уже опять лица на тебе нет! — язвительно продолжала Эло.

— Оставь меня в покое. Я не хочу говорить об этом! — оборвала ее Нино.

— Мой долг — предупредить тебя, а там как знаешь.

— Ах, если бы ты знала, как надоела мне эта вечная ваша опека!

Футбольный матч кончился к вечеру. С гор повеяло прохладой.

Члены правительства и иностранные гости в экипажах и в автомобилях направились в город. За ними потянулся народ, двинулись войска.

Корнелий и Сандро шагали по направлению к дороге. Их окружала публика. Неожиданно к ним подошли Эстатэ и Вардо. Они поздоровались, поздравили Корнелия с успехом. Через некоторое время к ним присоединились Нино, Эло и Миха.

Нино давно уже не видела Корнелия в костюме спортсмена. Сердце Вардо сжалось от сострадания, когда она рядом с могучей фигурой Корнелия увидела Нино, такую худенькую, бледную…

— Взгляни, как плохо выглядит Нино. Она утомилась. Поедем сейчас же домой, — шепнула мужу Вардо.

Экипаж ожидал их на дороге. Все направились к нему. Корнелий украдкой смотрел на спину Нино, на ее худенькие плечи. Девушка вздрогнула, будто ее кто-то коснулся. Она повернулась, посмотрела на Корнелия умоляющими глазами, точно провинившийся ребенок. Брови ее приподнялись…

Корнелий посмотрел на нее. Глаза их встретились, — оба они мгновенно оказались во власти прежних переживаний.

Опустив голову, Нино поднималась по косогору. Вардо и Эстатэ ушли вперед. Тогда она снова оглянулась и с мольбой посмотрела на Корнелия. Он догнал девушку и взял ее под руку. Нино как-то испуганно улыбалась ему. От загорелого тела Корнелия исходило тепло. Его сильная рука сжимала похолодевшую руку девушки. Они шли молча.

— Вы получили мое письмо? — спросил Корнелий тихо.

— Получила, — смущенно ответила Нино.

Наступила мучительная пауза…

— Почему же вы мне не ответили? — прервал молчание Корнелий.

Нино вздрогнула. Ей трудно было дышать. Она продолжала молчать.

— Это письмо — крик моей души, и, мне кажется, вы не имели права оставлять его без ответа. Поймите — ведь от вашего ответа зависит моя судьба…

Корнелий говорил так взволнованно, с такой подкупающей искренностью, что Нино уже не сомневалась в том, что он действительно любит ее. Ей вспомнились строки письма: «Поймите, от Вас зависит — спасти меня или погубить».

— Я вам непременно отвечу…

— Когда же?

— Нам надо встретиться еще раз. Возможно, я была неправа… Но, когда я вам все расскажу, может быть, вы поймете меня…

— Когда же мы встретимся, когда?

— Мы скоро уезжаем на дачу.

— Когда?

— Недели через две.

— Значит, ждать еще две недели?..

— Нет, мы увидимся раньше.

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

30 мая армия Деникина неожиданно перешла границу Грузии. Несмотря на это, английское командование продолжало переправлять Деникину через Грузию оружие и военное снаряжение, вывезенное из Карса. Грузинское правительство решилось наконец задержать на станции Тифлис эшелон, груженный снарядами и военными материалами.

31 мая к президенту республики явился генерал Корн.

Он не вошел, а влетел в кабинет президента, даже не поздоровавшись с ним.

— Известно ли вам, господин президент, — обратился он к Жордания, — что на станции Тифлис грузинский бронепоезд задержал британский эшелон и не разрешает ему следовать дальше?

— Да, известно.

— На что это похоже?

Вошедшие вместе с генералом полковник Бэллэ, переводчик капитан Хент, полковник Меликов и находившийся в кабинете секретарь Жордания Мачавариани подобострастно смотрели на разгневанного генерала. А тот кричал на президента так, словно грозил отдать под суд своего провинившегося офицера.

Жордания стало неловко перед присутствующими. Он задергал плечами и поднял удивленно брови.

— Мы не можем допустить, чтобы вывезенные британским командованием из Карса военное снаряжение и снаряды посылались генералу Деникину, который ведет сейчас против нас военные действия.

Жордания сел и предложил кресло генералу. Заметив, как рука президента трясется от волнения, генерал продолжал разговор уже более спокойно:

— Скажите, господин президент, британский эшелон задержан по вашему распоряжению или это случилось без вашего ведома?

— По моему распоряжению.

— Удивляюсь, как вы могли это сделать?

Минуту длилось молчание, в течение которой Жордания разглядывал герб на фуражке генерала — британскую корону в лапах вздыбившихся львов.

Корн решил прибегнуть к более высокому, чем он сам, авторитету:

— Если британский эшелон задержан по вашему распоряжению, то я вынужден буду телеграфировать в Константинополь, главнокомандующему генералу Мильну, о том, что английский эшелон не может следовать по своему маршруту со станции Тифлис, так как задержан по личному распоряжению президента Грузинской республики…

— Я просил бы вас, господин генерал, — снова заговорил Жордания, — сообщить также своему верховному командованию, что в британском эшелоне имеется военное снаряжение для армии генерала Деникина, находящейся в состоянии войны с Грузией.

— Снаряжение мы направляем не генералу Деникину, а через Баку туркменам, — возразил Корн.

— Через Баку и Петровск — Деникину, — поправил его Жордания.

Генерал обиделся:

— Я офицер британской армии, а не дипломат, и поэтому никогда не лгал.

Жордания смутился, растерялся, не знал, как парировать слова Корна.

— Я весьма сожалею, что подобные факты и недоразумения имеют место именно в те дни, когда британские войска собираются, как я слышал, покинуть Грузию. Во всяком случае заверяю вас, генерал, что я приложу все усилия, чтобы между Грузией и Англией сохранились прочные дружественные отношения.

Корн недоверчиво взглянул на Жордания и лукаво прищурил глаза.

— Трудно верить, господин президент, в искренность ваших слов, ибо, пока вы здесь говорите о дружбе, грузинский бронепоезд не пропускает эшелона с английским снаряжением и угрожает ему своими орудиями. Это ли называете вы дружественными отношениями?

— Задержаны вагоны с русским снаряжением, вагоны же с британским грузом будут пропущены, — пошел на уступки Жордания.

— Но по вашему распоряжению бронепоезд не пропускает ни тех, ни других вагонов.

— Такого распоряжения я не давал.

— Но то, что сейчас происходит на станции, противоречит вашим словам.

— Вы можете не верить мне, но раз я говорю, что не отдавал такого распоряжения, значит, это так и есть. Я еще раз повторяю: вагоны с британскими грузами будут пропущены.

— Несмотря на ваше заявление, ни одного нашего вагона бронепоезд пока не пропустил, — продолжал твердить свое генерал.

«Уж не слишком ли резко отвечаю я ему?» — подумал Жордания.

— Я пошлю на вокзал моего секретаря, если угодно — с вашим офицером. Он на месте разберется в недоразумении и пропустит ваш эшелон…

Корн выпрямился.

— Недоразумение?.. Да понимаете ли вы, что значит задержать британский эшелон да еще угрожать ему бронепоездом?

— Б…б…б…британские вагоны не входили в состав эшелона. Они стояли отдельно, без паровоза…

Корн положил руки на стол, склонил голову и, подперев подбородок большим пальцем, стал удивленно разглядывать Жордания.

— Это первый случай, когда задерживается британский эшелон? — спросил Корн.

— Да…

— И думаю — последний?

— Надеюсь.

Корн улыбнулся, его красивое лицо покрылось тысячами мелких морщин. Казалось, каждая из них посмеивалась над президентом. Эта ироническая улыбка окончательно обескуражила Жордания.

— П…п…при у…у…условии, — протянул он, — что снаряжение не будет направляться генералу Деникину.

— Я уже сказал вам, — опять заверил его Корн, — что снаряжение предназначено для туркменов, которые воюют с большевиками. Надеюсь, вы против этого ничего не имеете?

— Вам хорошо известно, что грузинское правительство всеми средствами борется с большевиками…

— Вы боретесь с большевиками не так решительно, как этого хотелось бы нам. Это состояние беспомощности продолжаться не может. В Закавказье нужна твердая рука.

— Что вы имеете в виду? — спросил приглушенно Жордания.

— Мы ставим большевиков к стенке, — коротко пояснил генерал, имевший за плечами расстрел двадцати шести бакинских комиссаров и еще немало подобных кровавых дел.

— Этот способ хорош, — заметил Жордания, — но только в том случае, если вам удастся переловить всех большевиков. А это невозможно.

— Генерал Деникин думает иначе, и надо полагать, что к осени он займет Москву. Будете церемониться с большевиками — они сами вас к стенке поставят!

— Все это верно. Для Грузии Советская Россия так же неприемлема, как Россия во главе с царем. Но генерал Деникин намерен восстановить монархию. Целесообразно ли для нас военное снаряжение, оставленное Кавказской армией, отправлять через Грузию генералу Деникину? Ведь он находится с нами в состоянии войны, — не унимался Жордания.

— Неужели вы думаете, что генерал Деникин серьезно намерен воевать с Грузией?

— Да, мы в этом не сомневаемся.

— Ну, тогда вы просто плохо информированы.

— Вчера, части добровольческой армии перешли в наступление у реки Мехадир. Чем же, как не войной, назовете вы столкновение воинских частей, принадлежащих двум различным государствам, в результате которого имеются убитые и раненые? Вы же сами видите, что оружие, данное добровольческой армии для борьбы с большевиками, направлено против Грузии. Как можно назвать все это?

— Назову, особенно при наличии в Грузии британских войск, недоразумением. Оно легко может быть урегулировано. Не для угрозы, но как истинный друг грузин я хочу предупредить ваше превосходительство, что у добровольцев есть танки, морские суда, самолеты… Лично я глубоко верю, что всякое вооруженное столкновение только ухудшит положение Грузии. В таких случаях предпочтительны уступки, а не война. Тем более, что речь идет не о захвате вашей территории, а об установлении благоразумной демаркационной линии.

— Грузия не может уступить Сочинский округ. Он имеет для нас важное стратегическое и экономическое значение, В крайнем случае мы согласились бы, чтоб спорная территория была объявлена нейтральной и занята английскими войсками.

— Это не входит в задачи британских войск.

— В таком случае — что же входит в задачи британских войск, пришедших в Грузию?..

— Этот вопрос не моей, а правительства его величества компетенции.

— Нам была обещана помощь, а вместо этого — поддержка Армении против нас, вместо этого — наступление добровольческой армии и, наконец, вторжение турок со стороны Ардагана и Ахалцыха. Я особенно обращаю внимание на это обстоятельство, так как Батумский и Ардаганский округа находятся под непосредственным влиянием и управлением британских военных сил. Вы поддержали Армению, а теперь поддерживаете какое-то правительство Южного Кавказа, созданное в Карсе, находящемся в руках британских войск.

— Что касается Армении, то в начале вашей войны с ней ни одного британского солдата здесь не было…

— Но была британская военная миссия…

— Мы ждали указаний правительства его величества… По поводу действий Деникина могу лишь сказать, что очень огорчен всем происшедшим, но ликвидация конфликта зависит от вас. Относительно карсско-ардаганского правительства впервые слышу…

— Но мы вправе спросить вас: почему все это происходит сейчас? Какова в действительности политика британского правительства в отношении Грузии?..

— Это дело не моей компетенции.

Корну наскучили бесцельные разговоры с президентом. Получив вполне ясную инструкцию от английского правительства, он изложил ее во время одной из бесед. Между территорией, занятой армией Деникина, и закавказскими республиками устанавливается демаркационная линия. Она пройдет от устья реки Бзыбь до границы Сухумского округа, дальше — до границы Кутаисской и Тифлисской губерний, Дагестанской области и по берегу Каспийского моря, в шести километрах к югу от Петровска. Эта линия, за исключением спорного между добровольческой армией и Грузией округа, точно соответствовала дореволюционному административному делению Кавказа. Но суть дела была не в географии. Меньшевистскому правительству вменялось в обязанность «координировать свои действия с генералом Деникиным, доставлять ему нефть и другие припасы, не допускать проникновения этих припасов к большевикам. Невыполнение этих условий лишит правительство его величества возможности воспрепятствовать Деникину перейти к югу от этой линии».

Эти указания правительство Ноя Жордания выполнило честно и до конца. Оно не только снабжало армию Деникина припасами, но и пополняло офицерами, посылавшимися из Грузии на Северный Кавказ.

В Тифлисе распространились слухи, что англичане собираются выводить свои войска из Грузии. Напуганное этим правительство Жордания поспешило выполнить все директивы англичан — оно беспрепятственно пропускало через свою территорию эшелоны с артиллерией и снарядами, с обмундированием для добровольческой армии, вывозившимся из бывших крепостей и укрепленных пунктов Закавказья.

Армия Деникина рвалась к Москве. Никто не сомневался в том, что, одержав победу, Деникин приберет к рукам и Грузию.

— Над Грузией снова сгущаются тучи, — сказал однажды своей супруге Эстатэ. — Англичане собираются эвакуировать свои войска. Деникин не сегодня-завтра захватит Москву, и тогда нашей республике придет конец, не станет, конечно, он с нами нянчиться и любезничать.

— А кто же будет вместо англичан? — спросила растерянно Вардо.

— Говорят, берсальеры!

— Берсальеры?.. А кто это такие?..

— Ну, итальянские войска… стрелки горные… Я боготворил Германию и германскую культуру, я уважаю Англию и английскую культуру, но, слуга покорный, итальянцев и не уважаю и не доверяю им! Для чего нам нужны эти берсальеры? Далеко с ними не уедешь!

В МУШТАИДЕ

Вскоре после праздника к Корнелию зашел Миха и сообщил, что Макашвили собираются на дачу 20 июня.

— В воскресенье я, Эло и Нино собираемся во Мцхет, приглашаем тебя, — сказал Миха.

Корнелий согласился. Собраться должны были к семи часам утра у Миха.

Наступил назначенный для поездки день.

Было уже четверть восьмого. Корнелий опаздывал. Эло нервничала, ругала Корнелия, затем напустилась на мужа и Нино:

— Если бы Корнелий хоть немного нас уважал, он ночь не спал бы, но все же пришел вовремя.

Нино взглянула на часы:

— Если мы выйдем из дому даже и в половине восьмого, то еще поспеем на поезд.

— Жди! — сердито ответила Эло и воспаленными от бессонной ночи глазами с ненавистью взглянула на мужа.

Миха укладывал в рюкзак провизию. Он радовался, что едет с женой, и, стараясь ее задобрить, все делал так, чтобы поездка оказалась приятной. Надев синюю сатиновую рубаху, он подпоясался ремнем и вскинул на плечи рюкзак. В ожидании Корнелия Миха ходил по комнате и, весело улыбаясь, напевал арию из оперетты «Кето и Котэ», перефразировав по-своему слова: «Скорей, скорей поедем, поедем в Мцхет, друзья!»

— Замолчи, идиот! — прикрикнула на него Эло. — Раздражаешь своим пением. Разве с тобой и с Корнелием выберешься куда-нибудь! Небось на кутежи не опаздываете?!

— Эло, зря ты себе портишь нервы, — успокаивала сестру Нино. — Разве мы едем во Мцхет для того, чтобы ссориться?..

— Но как же с ними не ссориться! Смотри, уже половина восьмого, а его еще нет.

Когда Корнелий вошел в комнату, Нино и Эло сидели молча и как-то смущенно поглядывали на него. Он был в парусиновой блузе, круглой тушинской шапочке и в сапогах. За плечами — вещевой мешок с провизией, на груди — полевой бинокль.

Остановившись посреди комнаты, Корнелий щелкнул каблуками, приветствуя всех по-военному. Потом подошел к женщинам и поцеловал им руки. Эло недружелюбно взглянула на него:

— Оказывается, вы не хозяин своего слова.

— Но я же пришел…

— Почему вы опоздали?

— Ночью у тетки был тяжелый приступ аппендицита. Бегал за врачом. Хотели положить в больницу. Причина опоздания, как видите, основательная.

— И вы решили все-таки поехать?

— Доктора отложили операцию.

— Подумайте, какое несчастье! — заметил Миха. — Ну, идемте, может быть, успеем на второй поезд.

Они отправились на вокзал. Нино и Эло ушли вперед. На них были одинаковые парусиновые платья с короткими рукавами и глубоким вырезом, сандалии, соломенные шляпы. В руках они держали маленькие японские зонтики.

— Ах ты, злодей, даже тетку родную не пощадил, едва на тот свет ее не отправил! Думаешь, я тебе поверил? — подтрунивал Миха над Корнелием.

— Нет, серьезно, она заболела, — уверял Корнелий.

— Брось! Но все же ты хорошо вывернулся. Нино и Эло собирались живьем с тебя кожу содрать.

Корнелий взглянул на женщин. Нино неожиданно обернулась.

— Что вы так отстали? — крикнула она, улыбнувшись.

Миха и Корнелий нагнали их и взяли под руки.

На вокзале их ожидало разочарование. Они действительно опоздали. Следующий поезд во Мцхет отправлялся только в четыре часа дня. Поездка отпала. От досады Эло была готова задушить Корнелия. Нино грустно улыбалась. Так дошли они до Муштаидского сада. Молчание нарушил Миха:

— Давайте зайдем в Муштаид, выберем укромное местечко возле Куры…

Но Эло не дала ему договорить:

— Замолчи, пожалуйста! Никакого желания сидеть в Муштаиде у меня нет.

— Хотите, пойдем в ботанический сад? — робко предложил Корнелий.

— Никуда я не пойду, — отрезала Эло. — Мне очень хотелось попасть во Мцхет. Но раз поездка сорвалась, я никуда не пойду. Мы не солдаты, чтобы валяться в Муштаиде. Идите куда хотите, но только без меня.

Ответ Эло обидел Корнелия.

— Я уже объяснил вам причину моего опоздания. Я глубоко огорчен, что из-за меня сорвалась ваша поездка. Но зачем же упрекать меня без конца? Что касается Муштаида, то там бывают люди не хуже, чем мы с вами. А если вам не нравятся солдаты, то должен вам напомнить, что я тоже солдат. Может быть, вас шокирует мое присутствие? Тогда я уйду.

Нино опасалась, что Эло может наговорить Корнелию дерзостей. Но та лишь недружелюбно взглянула на него.

— Я должна зайти по делу к подруге, — бросила она сухо. — А вы можете отправляться куда вам угодно.

Она окинула всех злыми глазами, повернулась и быстро зашагала прочь.

Плохо пришлось бы Миха, если бы он не последовал за женой. Торопливо извинившись, он рысцой затрусил за Эло.

Нино сделала несколько шагов вслед за ними. Окликнула Эло, но та не обратила на нее никакого внимания, даже не оглянулась. Нино сиротливо остановилась под деревом.

— Какая Эло странная, нервная, — сказал, подойдя к ней, Корнелий.

Нино молчала, задумчиво, грустно глядя на удалявшихся Миха и Эло.

— Пойдемте в Муштаид, — предложила она, робко улыбнувшись Корнелию, вертя в руках разрисованный зонтик.

— Пойдемте, — согласился Корнелий и взял девушку под руку.

Было девять часов утра. В саду на траве еще блестела роса. Безлюдные аллеи манили своей прохладой. Навстречу Нино и Корнелию попалось лишь несколько женщин с бидонами молока, спешивших на рынок. Они жалостливо поглядывали на нищих и бездомных, прикорнувших кое-где на скамейках. Садовник, благообразный старик, поливавший из лейки цветы, удивленно взглянул на Нино и Корнелия. Красота девушки поразила его. Он снял шапку и вежливо поздоровался с ними.

— Здравствуйте, папаша, — обратился к нему Корнелий. — Скажите, пожалуйста, кроме солдат, бывает ли еще кто-нибудь в вашем саду?

— А ты думаешь, что такой прекрасный сад растили только для солдат?

Это был бодрый еще старик. Опустив лейку на землю, он попросил у Корнелия закурить. Тот достал портсигар и протянул старику. Садовник оказался словоохотливым. Он полюбопытствовал, кто такой Корнелий, и, глядя добрыми глазами на Нино, ласково ей улыбнулся. Но Корнелий поспешил с ним распрощаться. Он взял Нино под руку, и они пошли по аллее в глубь сада. Проходя мимо столетних чинар, Нино подняла голову и с удивлением посмотрела на кроны гигантских деревьев. Потом подошла к одному из них и, как бы лаская, провела рукой по могучему серому стволу.

В аллее китайских акаций было особенно прохладно. Нино закрыла зонт. Широкие ветви образовали зеленый навес. Казалось, что это купол какого-то сказочного здания.

Ветви деревьев застыли в воздухе в каком-то таинственном оцепенении и, казалось, дремали. Сквозь листву пробивались лучи солнца. Тени от мелких листьев нежно ложились на лицо Нино, напоминая причудливым узором тонкую бледно-зеленую вуаль. Набежавший ветерок коснулся листьев, и зеленый навес, выйдя из дремотного оцепенения, заколыхался в голубом эфире. Корнелий взглянул на Нино. Она показалась ему воздушной, какой-то бестелесной. Вспомнилось, как лунной ночью в Карисмерети он так же шел с ней по опушке леса.

Они остановились на берегу Куры, под большой липой. Нино положила на гладкий камень газету и села. Корнелий бросил вещевой мешок на землю.

— Вас не оскорбит, если солдат позволит себе присесть рядом с вами? — спросил он.

— Какой вы злопамятный!

— Да, мне стало очень обидно, когда Эло так пренебрежительно отозвалась о солдатах, — сказал Корнелий, присаживаясь, рядом с Нино на траву.

— Конечно, Эло была неправа, — улыбнулась Нино.

Совсем близко перед ними с шумом неслась полноводная Кура. На прибрежных камнях в мелкой воде, хлопая крыльями, плескались дрозды и трясогузки. На противоположном берегу почти отвесно поднималась гора. С горы низвергался в Куру небольшой водопад. На открытом ветрам плато Сабуртало высились кирпичные здания — артиллерийские казармы.

Нино и Корнелий молча смотрели на противоположный берег.

— Помните, как я с вашей мамой пришла туда навестить вас? — нарушила молчание Нино.

— Еще бы, — ответил Корнелий, вспомнив, как понравился тогда Нино конь Гяур.

— Много воды утекло с тех пор, — с грустью глядя на реку, заметила Нино, словно она была уже в летах и вспоминала далекое прошлое.

— Да, хорошее было время, не то что сейчас, — отозвался Корнелий.

— А чем сейчас хуже?

— Тогда мы были счастливы.

Нино быстрым взглядом окинула Корнелия, который полулежал, облокотившись на руку. Она опасалась, что сейчас он потребует ответа на письмо. Наконец Корнелий решился заговорить.

— Нино, — начал он, — мы здесь одни. Никто нам не помешает. Мы можем спокойно поговорить и разрешить все наши недоразумения…

От сильного волнения он задыхался, голос его звучал глухо.

— Я с таким нетерпением ждал этой встречи, — продолжал он. — Ведь вы не ответили на мое письмо…

Нино побледнела. После разговора с Эло и Миха она могла бы предъявить Корнелию еще больше обвинений и окончательно порвать с ним. Но содержание письма Корнелия было еще свежо в ее памяти. Кроме того, он совсем недавно вернулся с фронта, завоевал на днях первенство на спортивных соревнованиях и был в ее глазах героем.

— Вы смеялись надо мной, — сказала Нино, глядя в сторону, — смеялись вместе с женщиной, имени которой я не хочу даже произнести. Эта развратница посмела назвать меня ветреной девчонкой.

Корнелий вздрогнул.

— Это правда, — заметил он, — но я-то причем, разве я называл вас так?

— Вы не должны были позволить этой женщине издеваться надо мной!

— Я ей этого не позволял.

— Но слушали, какие гадости она болтала про меня. Почему я всегда-всегда вступаюсь, если кто-нибудь пытается вас очернить? Или вы думаете, что нет таких людей?!

— В этом я не сомневаюсь, — ответил ей Корнелий, — завистливых и подлых людей сколько угодно на свете.

— А разве вы не сказали той женщине, что не собираетесь жениться?..

Да, именно так и сказал Корнелий Маргарите Летц. Поэтому надо было спешно найти оправдание.

— К чему посвящать в наши отношения каждого встречного и хотя бы ту же самую немку? — начал Корнелий. — Ведь если бы я рассказал ей все о моем настоящем отношении к вам, я оказался бы таким же пошляком, как тот субъект, который так неудачно насплетничал вам обо мне.

Его замечание показалось Нино справедливым.

— Умоляю вас, — прошептала она, — прекратим этот разговор. Я не хочу омрачать наше сегодняшнее свидание.

— Уж не Миха ли наклеветал на меня?

Нино вздрогнула и недовольно взглянула на Корнелия.

— При чем тут Миха? Не спрашивайте. Может быть, когда-нибудь после, когда я поверю в вашу искренность и правоту, я сама все вам расскажу. Хотелось бы, чтобы это было так и чтобы мы, как говорит Эло, перестали мучить друг друга.

— Я знаю, в чем причина наших мучений, но устранить ее трудно.

— Почему?

— Потому что вы женщина.

— И что же из этого?

— Женщины многое любят преувеличить, приукрасить. Из самого обыкновенного человека они способны сотворить героя, гения. А потом, познакомившись с ним поближе, обнаруживают в нем недостатки, и все иллюзии разлетаются в прах.

Нино еще пристальнее стала смотреть на противоположный берег.

— Но есть и другие женщины, — продолжал Корнелий. — Они могут полюбить и выйти замуж за дурака и урода, как это сделала, например, ваша любимая певица Вера Самарина, которая бросила своего мужа, интересного во всех отношениях человека, и вышла за врача-горбуна, похожего на обезьяну.

— Он и в самом деле напоминает обезьяну. Удивительно, что соблазнительного нашла в нем Самарина? — заметила Нино.

— Наверное, обнаружила в нем достоинства, не замеченные другими женщинами, которых впоследствии может у него не оказаться. Хотя в отношении Самариной трудно это допустить. Такая опытная женщина в мужчине не ошибется…

Последнее замечание Корнелия показалось Нино двусмысленным, и она от смущения покраснела.

— Я, правду сказать, не гений и не герой, но и не урод и не глупец, — продолжал Корнелий. — Я обыкновенный человек, и ничто человеческое мне не чуждо. У меня много недостатков, и я не раз спотыкался на своем жизненном пути. Но никогда страсти не заглушали во мне доброго начала… Есть женщины, которые быстро исчезают из памяти. О них я не говорю. Но может встретиться женщина, которая навсегда зачарует тебя, и образ ее будет вечно стоять перед тобой. Без нее жизнь уже не будет мила. Любовь к такой женщине возвышает человека, пробуждает в нем благородные чувства, толкает на героические поступки. Вот такой женщиной являетесь для меня вы, Нино. Как видите, иллюзии присущи и мужчинам, в том числе и мне. Пусть так! Но я люблю вас, Нино, особенной любовью. Вы для меня не обыкновенная женщина.

Нино задумчиво взглянула на Корнелия.

— Когда мужчина собирается жениться, — сказала она глухо, — он должен быть душой и телом таким же чистым, как и любимая им девушка.

Корнелий не нашелся что возразить, словно все, что он только что говорил, было высосано из пальца, вычитано из книг и оказалось ложной мудростью, не выдержавшей соприкосновения с жизнью. Чувствуя себя побежденным и пристыженным, он робко посмотрел на Нино.

Скрестив на груди руки, она с грустью глядела на реку. Волны бежали, спешили куда-то в неведомую даль. У Нино закружилась голова. Казалось, река несет их вместе с собой, но только в противоположную сторону. Она уперлась локтями в колени, уткнулась подбородком в ладони и задумалась. Тугие черные косы легли ей на грудь. От неровного дыхания плечи ее то подымались, то опускались. Корнелий наклонился и обнял Нино. Она взглянула на него глазами, полными слез, и как бы упрекнула его: «Какой ты странный. Пойму ли я когда-нибудь тебя?»

Глаза Нино казались на первый взгляд темными, непроницаемыми. Но, смотря в них долго, можно было видеть, как откуда-то из глубины они озарялись трепетным светом. И тогда ее взор казался то бездонным и печальным, то светлым и лучистым… Ее нельзя было назвать особенно красивой: лицо у нее было несколько широкое, со слегка выдающимися скулами и полными губами. В изгибах губ было что-то детски невинное, а ямочки на щеках и подбородке придавали лицу неизъяснимое очарование.

Корнелий схватил руку Нино и покрыл ее поцелуями.

— Если бы вы только знали, как дороги вы мне, какие жертвы я готов принести ради вашего счастья! Моя любовь к вам настолько сильна, что я не могу быть неискренним или причинить вам страдание. Возможно, конечно, возможно, что я недостоин вашей любви… Я боюсь оказаться скованным семьей. Должно быть, поэтому и бежит от меня счастье…

Чем больше бичевал себя Корнелий, тем больше он нравился Нино. Он казался ей необыкновенным, не похожим на других.

— Почему вы во всем разочаровались? — с участием спросила она.

Теперь Корнелий получил возможность высказать все, что передумал и о чем прочел за последнее время. Сделал он это не без некоторой рисовки, присущей почти всем молодым людям, особенно влюбленным.

Нино взглянула на Корнелия, и вдруг ей показалось, что его черные волосы поднимаются кверху двумя закрученными рожками, ноздри слегка горбатого носа трепещут, а на сжатых губах играет ироническая улыбка. Даже длинный, будто граненый, подбородок еще больше удлинился. Левая бровь зловеще поднялась, и широко раскрытый глаз излучал странный свет.

Она в страхе опустила глаза. Ей стало плохо, она побледнела.

— Что с вами? — забеспокоился Корнелий.

Она нерешительно подняла глаза, но лицо Корнелия уже приняло обычный вид и не выражало ничего, кроме мольбы и тревоги. Она склонила голову ему на грудь.

— Так, ничего, — тихо сказала она. — Просто показалось мне, что рядом со мной сидите не вы, а демон.

— Но ведь во мне нет ничего демонического. Я жажду добра, любви, хочу быть ближе к людям, понять их, — произнес Корнелий. Он поднял с травы выпавший из рук Нино веер и принялся обвевать ей лицо.

Ей стало легче. Она прищурила глаза и нежно улыбнулась.

ПРОВОДЫ

20 июня вечером Корнелий отправился к Макашвили. Он застал там Миха и Эло.

Все, кроме Эстатэ, сидели на галерее за вечерним чаем. Галерея выходила в сад. В Тифлисе стояла удушливая жара, и Вардо была довольна, что покидает город.

Вещи были заблаговременно отправлены на вокзал с Евтихием и Шурой. Эстатэ должен был приехать за семьей к десяти часам вечера. За столом хозяйничала Вардо. Она налила чай Корнелию.

После чая молодые люди прошли, через гостиную в комнату Нино. В гостиной ковры со стен были сняты и вместе с паласом, покрывавшим пол, сложены в угол и пересыпаны нафталином. Мебель и рояль были в чехлах, картины и люстра обтянуты кисеей.

Войдя в комнату, Эло и Нино забрались на тахту. Корнелий подсел к Нино, а Миха устроился у ног жены, прямо на полу. Женщины грустили, были настроены сентиментально.

— На своего мужа я, конечно, не надеюсь, — сказала Эло и засмеялась. — Полагаюсь, Корнелий, на вас. Смотрите не безобразничайте в наше отсутствие.

Корнелий вспомнил Маргариту и смущенно опустил голову.

Через некоторое время в комнату заглянула няня Саломэ.

— Ой-ой, — запричитала она, — сидят себе, воркуют голубки беззаботные, а там уже извозчик ждет…

— Пора, пора! — послышался из-за дверей голос приехавшего Эстатэ.

Эстатэ с женой, дочерью и племянницей заняли места в вагоне первого класса. Евтихий и Шура ехали в третьем.

Раздался второй звонок. Провожающие начали наскоро прощаться и выходить из вагонов. Только Нино и Корнелий, не обращая ни на кого внимания, продолжали стоять на площадке вагона. Они молча глядели друг другу в глаза.

Третий звонок. Нино вздрогнула и сжала руку Корнелия.

— Вы приедете в Квишхеты? — спросила она.

— Обязательно, — он поцеловал ей руку.

Поезд тронулся. Корнелий прижал ее руку к своей щеке… Поезд уже двигался. Нино казалось, что они расстаются навсегда. Глаза ее застлали слезы. Неожиданно она обняла Корнелия, положила голову ему на грудь, прильнула к нему…

— Нино, — раздался из купе испуганный голос Вардо, — где ты?.. Нино!

Корнелий пришел в себя.

— Прощай, любовь моя! — промолвил он, поцеловал ее и, коснувшись ногой ступеньки, спрыгнул на перрон.

Он с трудом удержался на ногах. Остановился, провожая глазами пробегавшие мимо вагоны. В окне последнего вагона заметил лысую голову Евтихия и рядом с ней головку Шуры.

Увидев Корнелия, повар улыбнулся ему во весь рот, помахал рукой:

— До свидания, душа моя!

Проводив семью Макашвили, Корнелий и Миха направились домой. Корнелий жил теперь в квартире Микеладзе один, так как Елена и Дата тоже выехали на дачу в Боржом. Вспомнив свое расставание с Нино на площадке вагона, он не смог скрыть нахлынувших на него чувств.

— Знаешь, — сказал он Миха, — я сейчас в таком настроении, что мне не хочется домой. Я хочу кричать, бежать куда-то, забраться на гору, вырвать с корнем вот это дерево, совершить что-нибудь необыкновенное…

— А что случилось? — удивился Миха.

— Она любит меня!

— Я же тебе говорил, — пробормотал Миха мрачно.

Было уже около одиннадцати часов вечера, когда они дошли до сада «Тифлисского кружка» возле Верийского моста. Корнелий все еще говорил о Нино.

— Зайдем поужинать, — предложил Миха.

— Опять напьешься?..

— Ну и что ж?

— Мне что-то не хочется.

Но Миха уговорил Корнелия. Они вошли в сад и сразу же увидели среди гуляющих Маргариту Летц и Кэти Магаладзе.

— Ради бога, — предупредил Корнелий Миха, — не подходи к ним.

— Почему? Ведь они без кавалеров, — ответил Миха и направился к Маргарите и Кэти. Корнелий стал в тени под деревом.

— А где ваш друг? — услышал он голос Маргариты.

— Здесь, — ответил Миха, и они подошли к Корнелию.

— Вы что это скрываетесь? — обрадовавшись, упрекнула Корнелия Маргарита.

Миха предложил занять отдельный кабинет в ресторане, Маргарита и Кэти сразу согласились. Узнав, что Корнелий только что проводил в Квишхеты семью Макашвили, Маргарита сочувственно улыбнулась.

— Теперь понимаю, почему вы в таком траурном настроении. Улетела ваша пташечка! Ай-ай, какой вы все же нехороший: отправили невесту на дачу, а сами в ресторан, да еще с женщинами! Вот как вы дурачите наивных девушек! Смотрите, это вам так не пройдет, — погрозила Маргарита пальцем.

— Полагаю, что если я ужинаю с вами, то ничего предосудительного в этом нет. Вы женщина семейная, у вас ребенок. Говоря поэтически, вы мотылек, а не ночная бабочка.

— Корнелий, замолчите, вы напились и болтаете непристойности! — прикрикнула на него Маргарита и, сверкнув охмелевшими глазами, крепко ущипнула его за плечо.

Схватив Маргариту за руку, он взглянул на ее пальцы.

— Какие у вас, однако, длинные и острые коготки.

У Маргариты была маленькая розовая рука с длинными, ярко накрашенными ногтями, словно она вымазала их в крови.

Миха поднял бокал и выпил за здоровье Маргариты и Кэти:

Все засмеялись. Бутылка с ликером была быстро опорожнена. Женщины опьянели. Маргарита приложила руку ко лбу и тихо простонала.

— Вам плохо? — участливо спросил Корнелий.

— Голова разболелась… Но ничего… А вы совсем забыли меня. Мы уже давно-давно не встречались… С тех пор, как помните, ужинали…

— Как же не помнить…

— Но почему с тех пор мы не встретились?..

— Меня не было в Тифлисе.

Маргарита улыбнулась и лукаво прищурила голубые глаза.

— Не оправдывайтесь. Признайтесь, что вы презираете меня.

— Откуда вы это взяли?

Вид у пьяной женщины был вульгарный, отталкивающий. В этот момент она в самом деле стала противна Корнелию. Он с презрением посмотрел на нее. Но сейчас же смутился и сконфуженно опустил голову.

— Какой робкий, какой наивный мальчик! Почему вы боитесь меня?

— Я боюсь вас? — с удивлением спросил он и, подняв голову, посмотрел на нее.

— Да, боитесь, боитесь, сокол мой милый!

Она обвила шею Корнелия обеими руками и приблизила вплотную к себе его лицо.

— Покажите мне ваши глаза.

— Пора, Корнелий, — крикнул Миха, сидевший с Кэти, — вдунь-ка свою бессмертную душу в лампу!

Корнелий не двинулся с места. Миха потушил лампу.

Кабинет погрузился в темноту…

ПИСЬМО МАТЕРИ

Возвратившись однажды поздно ночью домой, Корнелий нашел у себя под дверью повестку: правление общества «Сокол» извещало его, что с 20 сентября предстоит поездка спортивной группы по городам Грузии. До начала поездки Корнелию предлагалось ежедневно с шести до десяти часов вечера являться в зал общества.

Прочтя повестку, Корнелий разделся, аккуратно, как всегда, сложил брюки, повесил на спинку стула пиджак и лег в постель. Спал он долго. В полдень почтальон принес письмо из Карисмерети. Корнелий распечатал конверт и присел у письменного стола.

Письмо матери подействовало на Корнелия отрезвляюще. Оно вернуло ему веру в свои силы, наполнило его энергией. Житейские заботы отошли на второй план, уступив место нежному сыновнему чувству. Он вспомнил свои детские годы, счастливое время, проведенное в родной деревне. Затем, перечитав еще раз письмо, положил перед собой бумагу и взялся за перо.

Корнелий перечитал письмо, вложил его в конверт и надписал адрес. Затем подошел к открытому окну и взглянул на горы. На ближайшем гребне расположилась деревня Цхнеты, окруженная редким леском. Корнелий невольно сравнил его с дремучими лесами, окружающими Зедазени и Саркойю. Он представил себе зеленеющие по склонам гор виноградники, ему представилось даже, что он видит среди них седобородого Годжаспира, поглядывающего на него своими необыкновенными серо-голубыми глазами.

Ветерок, набежавший с Куры, донес запах полевых цветов, горных трав, рыбы и свежемолотой муки и как будто бы запах тлеющего трута. Да, да — тлеющего трута, которым Годжаспир зажигал свою трубку. Он присел к столу, взял ручку и принялся писать рассказ, начинавшийся словами: «Я остановил лошадь у мельницы…»

Он назвал рассказ «Годжаспир».

ВСТРЕЧА

Работая над рассказом, Корнелий забыл всех — родных, друзей и даже Нино. На службу ходил редко, а дома по шестнадцати часов просиживал над работой. Конец месяца принес ему сразу две радости: рассказ «Годжаспир» он окончил, а два других — «Аспиндза» и «Аскер» — были напечатаны. Критикам правого крыла больше нравилась «Аспиндза», критикам левого — «Аскер».

Молодому автору обещали издать эти рассказы отдельной книжкой. Осмелев, Корнелий предложил издательству включить в книгу и третий рассказ — «Годжаспир». Издатель прочел рукопись.

— Если мы напечатаем этот рассказ, — сказал он при встрече с Корнелием, — то вас объявят большевиком и вышлют из Грузии, а заодно и меня. Странно, однако, как вы решились писать рассказ, обличающий так резко действия правительства?

— Я писал о зверствах меньшевистских опричников, но, сказать правду, не думал, что за это меня могут выслать, — ответил удивленно Корнелий.

— Спрячьте этот рассказ подальше и больше никогда не пишите таких вещей, — посоветовал седобородый издатель и, грозно посмотрев на Корнелия через очки в золотой оправе, протянул ему рукопись.

Это была первая неудача Корнелия на литературном поприще.

— Вы боитесь правды! — вспылил Корнелий. — Я очень сожалею, что не учел всего этого и принес вам свой рассказ.

За рассказы «Аспиндза» и «Аскер» Корнелий получил солидный гонорар. На заработанные деньги он решил прилично одеться и поехать в Квишхеты.

Прямо из редакции Корнелий отправился к Леону Мерабяну и попросил его помочь выбрать костюм.

В магазинах было пусто, и Леон повел Корнелия на Армянский базар, где шла торговля вещами, присланными Американским комитетом помощи армянам-беженцам. Вещи эти попадали в руки всяких темных дельцов, спекулировавших ими.

Леон направился к знакомому торговцу Сурену.

— Э-эх, ну и жизнь пошла, — встретил тот покупателей, — сын Гедеона Мерабяна на базаре костюм покупает! Куда это годится! — сокрушался бывший приказчик отца Леона. — Сейчас тебе такой антик покажу — во всем городе не сыщешь!

Сурен провел Леона и Корнелия в заднее отделение своей лавки и раскрыл там новый тюк с американской одеждой. Молодые люди выбрали темно-серый шерстяной костюм, вынесли его на свет и начали разглядывать. В гладкую серую ткань искусно были вкраплены голубые полоски. Костюм сидел на Корнелии хорошо, требовалась совсем незначительная переделка. Но торговец запросил за него такую цену, что Корнелий ахнул. Однако спекулянта это не смутило:

— Ни одной копейки сбавить не могу. И то только из уважения к Леону за такую цену отдаю. Клянусь, это совсем недорого.

— Чем клянешься? — спросил Корнелий.

— Совестью, богом!

— Где же у тебя совесть и бог, если такую цену запрашиваешь?

— Что поделаешь, дорогой, что теперь на наши деньги купишь? А семью кормить надо. Эх, где старое, хорошее время! Бывало, фаэтон нанимаем, провизию с собой берем — и прямо в Ортачала! На берегу Куры садимся — шашлыки жарим, цоцхали варим, кутим до самого утра… А что все это стоило? Гроши стоило. А ну-ка, теперь поезжай… Э-э-эх, какая жизнь была! — почти со стоном произнес Сурен и изо всей силы ударил себя рукой по красной, круглой, как мяч, щеке.

Корнелий отсчитал за костюм половину своего гонорара, а оставшуюся пачку денег положил в карман.

Корнелий сидел у окна и скучающими глазами смотрел на Куру, на Коргановскую улицу, на горы. Костюм он отдал в переделку и теперь сожалел, что только из-за этого не может поехать в Квишхеты.

Он встал и направился к Миха.

— Художника нет дома, — встретили Корнелия соседи, — уехал в Квишхеты.

Корнелию это не понравилось: «Ведь мы уславливались ехать вместе, почему же он удрал от меня? Чтоб успеть насплетничать, что ли?»

Идя по Великокняжеской улице, он неожиданно для себя встретился с Вано Махатадзе и Нико Гоциридзе. Корнелий обрадовался, расцеловал их. Они недавно возвратились с Северного Кавказа.

Нико был высокий, статный молодой человек с военной выправкой. Носил он сапоги, галифе малинового цвета, украинскую косоворотку. При взгляде на Вано поражали его худоба, узкая грудь, болезненный вид. Но глаза его горели какой-то неизъяснимой силой. В них можно было прочесть и несокрушимую волю, и твердость характера.

— Корнелий, ты, оказывается, писателем заделался? — выразил свое удивление Вано. — А мы-то не примечали в тебе таких талантов.

— Ну что ты… Что ты… — смутился Корнелий. — Это только проба пера…

— Мы читали твои рассказы. Только, знаешь, «Аспиндза» мне не понравилась — уж больно ясна националистическая тенденция. А в общем ты, конечно, можешь писать.

Корнелий очень волновался, когда ему, начинающему писателю, приходилось выслушивать оценку своих произведений, и в таких случаях каждое слово, от кого бы оно ни исходила, близко принимал к сердцу. «Что значит — «можешь писать»? — возразил он мысленно другу. — Что за снисходительность! Написал и, очевидно, неплохо, если хвалят люди, знающие литературу». Но Вано смотрел на него такими добродушными глазами, что он не стал с ним спорить.

— Это мои первые шаги в области литературы. Недавно я написал еще один рассказ, но цензура его не пропускает.

— Почему? — поинтересовался Вано.

— Я описал в нем жизнь одного старика крестьянина — Годжаспира, которого ты хорошо знал, — ответил Корнелий и рассказал о своей беседе с издателем.

Вано еще больше заинтересовался:

— Сколько времени потребуется на прочтение твоего рассказа?

— Не знаю… ну, часа два, даже меньше. Имена действующих лиц, за исключением Годжаспира, я изменил и названия деревень тоже. Но вам все будет знакомо, и себя вы узнаете.

— Ну, тогда идем к тебе, прочитаем, — сказал Нико.

Они свернули с Великокняжеской в Учебный переулок и, пройдя мимо реального училища, вышли на Набережную.

Войдя в комнату, Корнелий открыл окно, предложил Вано и Нико стулья и достал из ящика письменного стола рукопись.

Вано в это время стоял у книжного шкафа и рассматривал книги.

— Можно читать? — спросил его Корнелий нерешительно.

— Начнем, пожалуй… Давай, писатель!

И опять эта реплика показалась Корнелию оскорбительной. Он даже оробел. Вано же снял с полки первый том «Войны и мира», сел на стул и, положив на колени книгу, стал ее перелистывать.

Все молчали. Вано заметил смущение Корнелия.

— Ну, писатель, что же ты? Читай…

Корнелий взволнованным, дрожащим голосом начал читать:

— «Я остановил лошадь у мельницы. Возле нее шелестел листвою гигантский дуб. Под дубом собрались крестьяне. Среди них я увидел седобородого восьмидесятилетнего старика. Это был Годжаспир. Все еще статный, несмотря на свои годы, он потягивал трубку и спокойно беседовал с крестьянами. Я поздоровался со всеми и спрыгнул с лошади. Скрутил папиросу и попросил огня. Годжаспир достал трут и кремень, высек огонь и дал мне прикурить.

Я стал внимательно разглядывать старика, — продолжал Корнелий, — его лицо, серо-голубые глаза, густые нависшие брови. Казалось, в этих глазах отражалась древняя, суровая мудрость нашего народа, и я почему-то подумал: «Патриарх лесов!»

…Закрыв «Войну и мир», Вано иронически посмотрел на Корнелия. Но возвращение с войны солдата, ужин в честь него и его товарищей в доме Годжаспира, восстание, казнь старого Годжаспира и в особенности сцена оплакивания женщинами покойника — все это так взволновало Вано, что он, не выдержав, воскликнул:

— Молодец, Корнелий, замечательный рассказ! Годжаспир как живой! Если ты будешь писать такие рассказы, бросишь свои националистические бредни и вместе с народом станешь бороться против меньшевиков, то ты пойдешь по правильному пути.

Вано был взволнован, глаза его сверкали лихорадочным блеском. На длинной, худой шее пульсировала напружинившаяся синяя жилка.

— Я беспартийный, но меньшевиков ненавижу, — произнес Корнелий. — Я решил служить народу. Моя мечта — это счастливая жизнь нашего народа. Я — за правду!

— Так знай: правда — на нашей стороне. Кроме того, учти, что нет литературы вне политики. Если у писателя нет определенного мировоззрения, правильных политических убеждений, то он ничего путного не создаст.

— Мне кажется, что мое мировоззрение в достаточной степени раскрыто в этом рассказе.

— Ты должен уметь разбираться в том, что сейчас происходит в Грузии. Меньшевики вошли в сделку с ее врагами. Они торгуют нашей родиной и народными интересами. Вчера они продавали отечество немцам, а сегодня продают его англичанам и французам. Так охарактеризовал Ленин политику грузинской и вообще окраинной буржуазии. Как же можно говорить, что наша страна является свободной!

— Ты прав, — согласился Корнелий.

Вано взглянул на Нико и улыбнулся.

— Дай твоего «Годжаспира» мне, — обратился он к Корнелию, — я напечатаю его в нашем журнале. Такие рассказы нам нужны. Если ты не хочешь поставить под ним свою фамилию, подпишись псевдонимом.

Корнелий поставил под рассказом подпись: «Георгий Махвиладзе» и передал тетрадку Вано.

— Корнелий! — крикнул кто-то с улицы.

Вано выглянул в окно и повернулся затем к Нико и Корнелию.

— Вы этого оппортуниста знаете? — спросил он их.

Корнелий посмотрел на улицу.

— А, Гиго! Заходи!

Войдя в комнату, Гиго Тавадзе, иронически улыбаясь, подал руку Корнелию, Вано и Нико. В последнее время ему казалось, что все в душе посмеиваются над ним, и, чтобы не остаться в дураках, он старался говорить особенно развязно.

— Корнелий, где ты выкопал этих бандитов? Чего они сюда заявились? Поднимать анархию? — выпалил он скороговоркой.

Сразу же завязался спор.

— Деникин уже подходит к Москве, а вы бросились сюда, чтобы разжечь у нас гражданскую войну? — обратился Гиго к Вано и Нико.

— Если Деникин захватит Москву, то в этом мало будет радости для вас, — заметил Вано. — Или ты думаешь, что от Деникина Грузию защитят англичане?

— Конечно. Демократия всей Европы на нашей стороне, — категорически заявил Гиго.

— Блаженны верующие… — возразил Нико. — Англия, на которую вы возлагаете ваши надежды, на самом деле думает только о том, как бы прибрать к своим рукам природные богатства Грузии и всего Закавказья, и прибрать знаешь, с чьей помощью? — именно с помощью Деникина.

— Конечно, победа Деникина в России окажется гибельной для Грузии, — высказал свое мнение и Корнелий.

Но Гиго не дал ему досказать.

— Здравствуй, новоявленный большевик! — съязвил он опять. — Но победа большевиков в России будет для нас еще более гибельной, чем победа Деникина.

— Вот вам оголтелый меньшевик в настоящем своем виде, без всяких прикрас! И после этого вы осмеливаетесь еще называть себя социалистами? Тьфу! — с омерзением сплюнул Вано.

Но Гиго не сдавался.

— Вы сами похоронили революцию, — горячился он.

— Нет, революция живет. Это меньшевикам вместе с Деникиным хочется ее похоронить. Только не удастся вам это дело, провалитесь вы с ним, — отвечал ему Вано.

— А на что же вы надеетесь? У Деникина уже весь Северный Кавказ, юг России… Он вторгся в центральную Россию…

— И все же цели своей не достигнет… Конечно, вы, меньшевики, готовы помочь ему — нанести революции удар в спину, но грузинский народ не позволит совершить это злодейство, — вышел из себя Вано.

— Ну, а если вы собираетесь опять поднять здесь восстание, то я предупреждаю вас — будьте осторожны! Ваши друзья из России не смогут вам теперь помочь.

— Вам везде и всюду только и мерещатся восстания. Лучше вы подумайте как следует о том, что никакая сила не способна оторвать Грузию от революционной России. Дружба русского и грузинского народов скреплена долголетней совместной борьбой против иноземных завоевателей, а затем — против самодержавия.

— Мы и не собираемся отходить от демократической России, — возразил Гиго, — а от большевистской России Грузия уже отошла. Грузия — уже независимая страна.

— О независимости ты лучше помолчи, — снова вмешался в спор Корнелий.

Но Гиго не унимался:

— Право Грузии, ее границы защищает теперь демократия всей Европы, ни большевистская, ни деникинская Россия уже не смогут открыть ворота Дарьяла.

— Твоя Европа, — возразил Вано резко, — дважды самочинно открывала ворота Грузии, и вы с распростертыми объятиями встречали оккупантов. Объясните, как же это вас, именующих себя революционерами, социалистами, может радовать оккупация, пребывание на нашей земле чужеземных войск?

— Пребывание в той или иной стране иностранных войск не всегда означает оккупацию и вмешательство во внутренние дела.

— Какая же великая держава введет, по-твоему, в Грузию свои войска так, чтобы не вмешиваться в наши внутренние дела?

— Европейские страны уже признают нашу независимость, поэтому они и не будут вмешиваться во внутренние наши дела, а если понадобится, то помогут нам защитить нашу самостоятельность.

— Это ложь! — воскликнул горячо Корнелий. — Мы хорошо видим, как Англия помогает нам. Англия и Франция будут защищать самостоятельность Грузии так же, как они защищают самостоятельность колониальных стран.

— Вот это мы называем принципиальным вопросом, — добавил Вано. — Ваша дорога ведет к реакции, наша — через революцию к социализму, к счастью народа.

Он взял со стола фуражку и хотел уйти. Но Гиго остановил его:

— Путь к социализму — это далекий путь. Если бы это было не так, то демократия Европы, верьте, не стала бы бороться с большевизмом.

Самоуверенно улыбнувшись, Гиго провел рукой с короткими пальцами по своей уже начавшей лысеть голове.

— Борьба с большевизмом, — заметил Вано, — это путь к реакции. Это действительно принципиальный вопрос, о котором вы, видимо, совсем не думали, а если думали, то плохо. Наслаждайтесь своей независимостью, для лучшей охраны которой, очевидно, англичане посадили двух цепных псов: одно из соединений деникинских войск — у Яламы, на пути в Баку, а другое — около Сочи, на пути в Грузию. Как ни будете стараться задобрить Деникина, но, если не поладите с Англией, этих псов сразу спустят на вас! Время покажет, кто из нас прав. Да, ты улыбаешься, но смеется хорошо тот, кто смеется последним.

Вано бросил взгляд в сторону Гиго, попрощался с Корнелием и вместе с Нико вышел из комнаты.

— Вано и Нико приехали, по-видимому, для того, чтобы восстановить в Грузии подпольную работу. Берегись, Корнелий, Неспроста они заявились к тебе. Уж не хотят ли они завлечь тебя в свою партию? — высказал предположение Гиго после того, как Вано и Нико ушли.

— Они говорили тебе правду, — ответил Корнелий.

Он сел у окна и предложил Гиго стул.

Тот стал разглядывать предложенный ему стул, точно боялся какого-то подвоха. Потом сел на самый краешек стула, глядя пристально своими большими глазами на Корнелия.

— Я тебе открою тайну, — сказал он тихо и многозначительно. — Я долго думал и теперь пришел к заключению, что социализм неосуществим.

— Почему?

— Потому, что социализм должны осуществлять люди.

— Ну и что же?

— Очень просто! Для-того чтобы осуществить социализм, в людях должен глубоко сидеть социальный инстинкт.

— Не столько инстинкт, сколько сознание.

— Совершенно правильно. Но где ты видишь то и другое? Я лично не вижу в людях ничего, кроме эгоизма.

— Почему ты так говоришь? Ведь эгоизм — это не врожденное чувство человека, и оно не характеризуется неизменяемостью.

— Брось ты, брось! — закричал Гиго и как ужаленный вскочил со стула, замахав на Корнелия руками. — Эту мудрость я проповедовал еще пять лет тому назад, а теперь ты преподносишь ее мне? Когда-то и я верил, что бытие определяет сознание, что вместе с изменением экономической и социальной основы общества меняется и сознание человека. Но теперь я убедился, что все это утопия чистейшей воды, иллюзия! Как бы ни был счастлив человек, в какие бы хорошие условия его ни поставить, он все равно жаждет лучшего. Ему все мало, ему все еще чего-то хочется. А если и другой захочет того же, они вступят в конфликт. Социальный инстинкт в людях уже давно попран эгоизмом. Миром правит все тот же извечный принцип: человек человеку — волк! Кстати, например, тебя, дворянина, насквозь пропитанного сословными понятиями, никакая сила не может переродить. Каким ты был, таким и останешься.

— Прости меня, но это философия, я бы сказал, карисмеретских лавочников, окрашенная скептицизмом и пессимизмом Гамлета. Ведь с уничтожением частной собственности можно изжить в человеке и эгоизм и все его волчьи повадки. Дурову даже зверей удается дрессировать, укрощать в них звериный инстинкт. А ты мне, человеку, говоришь, что я до гроба останусь таким, каким меня родила мать…

Гиго на минуту призадумался. Слова Корнелия как будто смутили его. Однако, не желая сдаваться, он прибег к демагогии.

— Если тебя не устраивает пессимист Гамлет, то следуй за оптимистами, за донкихотами. Вот они, уже на мосту, — указал он на Вано и Нико. — Скоро выйдут на Набережную и вступят в бой с ветряными мельницами. Бери меч, щит, догоняй их.

Гиго остался доволен своим ответом и, подбоченясь, стал так хохотать, что Корнелий в недоумении посмотрел на него.

Зная Гиго как человека начитанного, Корнелий был сегодня поражен не только его рассуждениями, но и поступками.

— Первый раз в жизни слышу, чтобы социалист не верил в осуществление социализма, — заметил Корнелий.

— Так я же говорю тебе по секрету, а не по декрету, — сострил Гиго и снова начал хохотать.

Корнелий совсем опешил, не понимая, то ли шутит с ним его друг, то ли издевается. Он был сильно утомлен. Опустив голову на подоконник и подперев ее рукой, он стал смотреть на Куру, на горы… Беседа о социализме прекратилась.

Солнце близилось к закату, и небо на западе алело так, словно за горами начинался пожар. Вечер обещал быть душным.

Весь день в городе стояла невыносимая жара. Хотелось только одного — сидеть где-нибудь в тени или в прохладной квартире. Корнелий совершенно ослаб и впал в дремотное состояние. Поглядывая на купола церквей, высившихся на противоположном берегу, он думал: «Что-то неладное творится с Гиго, никогда он не вел себя так непонятно, не говорил так глупо и так зло».

В этот момент он увидел странное зрелище.

Когда город окутала предвечерняя мгла и последние лучи заходящего солнца позолотили верхушки деревьев, к реке стали приближаться высокие, худые люди. Это были индийцы — солдаты британской колониальной армии, которые занимали здание Второй мужской гимназии. Головы чернобородых индийцев были в белых чалмах, а на медного цвета плечи накинуты простыни вроде белых бурнусов. Казалось, жители Пенджаба приближались к «священной» реке Джумна. Остановившись у самого берега, солдаты начали скидывать с себя простыни, положили их на камни и затем, войдя в реку, погрузились в воду по пояс. Они верили, что это священная вода, что она смоет с них не только грязь, но и очистит их души. Потом они вышли из воды. Опять накинули на себя простыни, выстроились на берегу и в каком-то благоговейном молчании устремили взоры на запад. Один из них, наверное самый старший, простер руки к заходящему солнцу и начал читать молитву. Кончив молиться, он взял из миски не то кашу, не то хлеб и кинул в воду. Солдатам роздали венки, сплетенные из травы и полевых цветов, и маленькие железные коробки, похожие на игрушечные лодки, описанные Тагором в «Гитанджали». Возложив венки на головы, индийцы зажгли свечи, прикрепили их к лодочкам-коробочкам и опустили в воду. Казалось, светлячки засверкали в сумерках. Индиец, читавший молитву, снова простер руки к западу, и теперь Корнелию послышались чарующие звуки музыки — свирели, арфы и флейты. Звуки эти с какой-то неизъяснимой силой проникали в душу, и Корнелий назвал услышанный им мотив «молитва солнцу».

Индийцы давно уже ушли в казармы, а в ушах Корнелия все еще звучала необычайная мелодия молитвы.

«Если бы я умел писать ноты, обязательно записал бы эту музыку», — подумал Корнелий, и его охватил радостный трепет. Прищурившись, он посмотрел на закат с такой безграничной тоской, какая рождается перед неведомым и непостижимым, какую видим в глазах жреца, проповедующего буддийскую мудрость на берегу «священного» Ганга.

«Индия, Ганг, — думал Корнелий, — страна сказочных дворцов, искусства, красоты, драгоценных камней, слоновой кости, красного дерева, страна гигантских пальм, бананов, лиан, гортензий, магнолий, бамбука, тамариндов, разукрашенных огромными, величиной с тарелку, пурпурными цветами тунга, манго, дающего плоды крупнее сливы, вкуснее персиков, — страна чудес…»

Гиго что-то говорил, но Корнелий ничего не слышал — в ушах его все еще звучал мотив индийской молитвы. Гиго порывистым движением положил руку на плечо Корнелия:

— В каких заоблачных высях витаешь ты? Будет тебе, спускайся на нашу грешную землю.

Корнелий сразу пришел в себя:

— Что это такое?.. Ничего не понимаю. Ты видел свечи на реке? Слышал музыку? Не почудилось ли все это мне?

— Я же тебе говорил, что ты Дон Кихот. Ну что ж, так и быть, я буду твоим Санчо Пансо. Только предупреждаю: борьба твоя против целого мира, наполненного горем, кровью, страданиями, слезами, злом и несправедливостью, до добра тебя не доведет…

— Несчастные, — промолвил Корнелий, не обращая внимания на замечание Гиго.

— Ты это про кого?

— Про индийцев.

— Да, действительно несчастные, — согласился Гиго. — Ты только подумай, откуда их сюда завезли! Сильные мира сего поработили родину этих людей, а теперь пытаются их руками лишить родины другие народы.

— Поздравляю! Вот это и есть тот принципиальный вопрос, о котором тебе толковал Вано. А ты его произвел за это в донкихоты.

Гиго молчал.

— Англичане, — продолжал Корнелий, — явились в Индию с библией в одной руке и с трубкою для курения опиума в другой. Индия в поисках грез приняла опиум со страстью отчаяния. Библию же отвергла с презрением. Она проснулась от сна, навеянного опиумом, чтобы начать борьбу за освобождение своей страны.

Из свечек, пущенных индийцами, лишь одна, прибившись к берегу, тускло мерцала где-то вдали.

У ГОРЫ МТАЦМИНДА

У подножия Мтацминды, в маленьком двухэтажном доме, жила Маро Пруидзе — приемная дочь Терезы Мхеидзе. Было за полночь, а красивая, смуглая двадцатитрехлетняя девушка все еще сидела за работой у стола, освещенного керосиновой лампой. Перед ней лежали белье, вязальные спицы, маленькие подушечки, утыканные иголками, и мотки разноцветных шелковых ниток. Маро мастерски вышивала дамское белье и платья, поэтому артель, в которой она работала вышивальщицей, заваливала ее заказами.

Отец Маро был бедным крестьянином. Он умер в Карисмерети, когда ей минуло шесть лет. Маро была самой младшей в семье. Ее старшими братьями были Бичиа, Исидор и Миха. Когда Тереза, родив Степана, заболела грудницей, мать Исидора — Агату наняли кормилицей, и она выкормила ребенка. Вскоре после этого старший сын Терезы Евгений стал крестным отцом дочери Агаты — Маро. Тереза взяла шестилетнюю Маро на воспитание, обучила рукоделию, определила в школу кройки и шитья. Корнелий и Маро росли в Карисмерети, словно брат и сестра. Маро жила в Тифлисе и работала вышивальщицей. Ее братья Бичиа и Миха — чиатурские шахтеры — были большевиками. Следуя примеру братьев, Маро тоже вступила в партию большевиков.

Поставив ноги на низкую скамеечку, Маро вышивала блузку. Серенькая кошка Золушка вспрыгнула на скамейку и, привстав на задние лапки, заглядывала в лицо хозяйке, щуря глаза, как бы опрашивая: «Можно к тебе на колени?» Но Маро не обращала на нее внимания. Кошка же продолжала заглядывать в глаза и, казалось, только ждала знака, чтобы прыгнуть на облюбованное ею место и, уютно свернувшись, мурлыкая, задремать. Наконец, осмелев, Золушка приподнялась и, грациозно подняв лапку, осторожно коснулась щеки девушки. Маро улыбнулась.

— Золушка, не до тебя мне, — сказала она, погладив кошку по спинке. — Надо кончить работу.

Потом взглянула на стенные часы — они показывали два.

Кто-то отворил дверь подъезда и стал подниматься по лестнице. Маро отложила работу и прислушалась — шаги показались ей знакомыми.

Комната Маро находилась на втором этаже. Дверь и окно комнаты выходили на балкон во двор и были сейчас открыты. Пришедший поднялся на балкон, подошел к окну и заглянул в комнату поверх занавески.

— Миха! — вскрикнула Маро, вскочила и, бросив работу, поспешила навстречу брату.

В полутемной комнате едва можно было различить лицо Миха. Поправив кепку, он пристально посмотрел на сестру.

— Я не один, — прошептал он. — Со мной товарищи. Потуши лампу — с балкона виден свет. Имей в виду, за нами гоняются особоотрядчики. Они уже три раза устраивали налеты на наши конспиративные квартиры… Пока ничего…

— Зови товарищей, — тихо прервала Маро брата.

Когда Миха вышел, она переставила на подоконник швейную машину, сложила работу на кровать и, расставив стулья вокруг стола, потушила лампу.

Ночь была темная. Маро стояла у дверей и, поправляя волосы, с тревогой поджидала брата и его товарищей. В ночной тишине слышно было, как мурлыкала кошка, ласково жавшаяся к ногам хозяйки. Наконец входная дверь отворилась. Миха и его товарищи осторожно поднялись по лестнице. Комната Маро была в самом начале балкона, поэтому пришедшие не привлекли внимания соседей. Миха прикрыл окно и дверь.

— Знакомиться нечего, ты знакома с ними, — обратился он к сестре. — Узнаешь? — спросил брат.

Маро в темноте пожала чью-то руку.

— Где ей узнать в такой темноте! — ответил кто-то.

— А, Вано, — прошептала девушка, пожимая руку Вано Махатадзе и Нико.

— А этого? — снова спросил Миха.

— Ну и темень, — послышался приглушенный голос третьего товарища Миха.

— Галактион! Узнала, — шепнула Маро. — Давно из России?

— Третий день.

— Какие новости? Как на Северном Кавказе?..

— Плохо. Деникин рвется и на Москву, и сюда, к нам. Положение очень серьезное.

— Что же делать? — встревожилась Маро.

— Для этого и возвращаются теперь из России наши товарищи. И там, и здесь все должно быть подчинено борьбе против Деникина, — ответил Вано.

— Этот лозунг меньшевики заменили другим: «Все против большевиков», — говорила, волнуясь, Маро.

— Тише! Чтобы соседи не услышали, — сказал Галактион.

— Кто живет рядом? — спросил Вано, обводя глазами темную комнату.

— Слесарь Нико Лаперашвили, — ответила Маро.

— А внизу?

— Токарь Фируз Галоян.

— Кажется, они видели, как мы поднимались по лестнице.

— Ничего, это свои люди.

— Подъезд запирается?

— Да.

— С балкона есть выход?

— Есть, во двор.

— А со двора?

— На улицу. За двором — овраг, а за оврагом — тропинка в гору.

— По этой тропинке мы и пришли к тебе. Наша жизнь, знаешь, начинается ночью. Прячемся, как звери, от меньшевистских ищеек… Но ничего, скоро все изменится… А теперь, — обратился Вано к хозяйке, — запри подъезд и сядь на балконе. Заметишь кого-нибудь — сейчас же сообщи, мы уйдем через подъезд. Если проникнут в подъезд, скроемся через двор. А вот как быть, если подойдут и со двора и с подъезда?

На помощь ему пришла Маро:

— Тогда я разбужу Нико Лаперашвили. Через окно в его комнате проберетесь в соседний двор, оттуда выйдете на Тонетскую, а дальше по тропинке — в гору.

— Хорошо, теперь запри подъезд и поглядывай, — сказал Вано шепотом.

— Иду.

В комнате остались мужчины. Усевшись вокруг стола, они продолжали беседу. Глаза их постепенно привыкли к темноте, и они уже различали друг друга. Небо прояснилось, и в комнате стало светлее — через окно был виден кусочек звездного неба. Маро заперла подъезд, вернулась в комнату и приготовила на полу постели брату и его товарищам. Затем вышла на балкон и села, облокотившись о перила…

Так комната Маро превратилась в новую конспиративную квартиру. Здесь Вано Махатадзе провел совещание представителей ячеек привокзального и арсенального районов города, обсуждавших вопрос о подготовке к восстанию.

Вано подробно указал, что нужно сделать, чтобы подготовить к восстанию партийные ячейки рабочих, сообщил, что Краевой комитет партии, которому пришлось в 1918 году перенести свое местопребывание во Владикавказ, вернулся в Тифлис и руководит подготовкой к восстанию.

Осенью 1919 года Советская Россия переживала самый тяжелый период гражданской войны и интервенции. Добровольческая армия, пополненная новым набором, получившая из-за границы оружие, боеприпасы и обмундирование, начала решительное наступление на север, к Курску и Орлу. Кавказская армия генерала Врангеля, продвинувшись быстро к Царицыну, заняв 30 июня этот важный стратегический узел, начала продвигаться в район Саратов — Балашов, чтобы оттуда развернуть наступление на Пензу и Нижний Новгород. Главный удар в сторону Москвы должна была нанести армия генерала Деникина. Согласованно с ним, по плану, разработанному американскими, английскими и французскими военными специалистами, действовала армия Юденича, которая начала продвигаться из Эстонии и Латвии к Петрограду.

В дальнейшем в войну против Советской России намечалось вовлечь Финляндию и Балканские государства. Войска Антанты готовились нанести удар из района Архангельска на Вологду и затем на Москву. Правительство США приняло меры к тому, чтобы укрепить и усилить войска адмирала Колчака и приостановить наступление Красной Армии в Сибири.

Организаторы похода использовали в борьбе против Советской России националистов Украины, Грузии, Азербайджана, Армении и других национальных окраин. В Прибалтике был создан комитет держав Антанты для финансовой и материальной помощи силам контрреволюции.

Вдохновитель этого, так называемого второго, похода Антанты против Советской России Уинстон Черчилль не сомневался в том, что он завершится быстрой победой.

Главную, по существу, роль в выполнении этого грандиозного плана играла Америка. Она финансировала Англию и Францию, помогавших непосредственно Деникину и его союзникам.

Северный Кавказ, занятый контрреволюционной армией, и Закавказье являлись стратегическим тылом вооруженных сил юга России.

Грузию и Азербайджан, граничившие с Северным Кавказом, Деникин не считал надежной опорой. Мусаватисты и грузинские меньшевики держались у власти только потому, что их подпирали английские штыки. И все же в мае 1919 года Баку потрясла всеобщая забастовка. Бакинцы требовали снять блокаду с Советской России и установить связь с Астраханью для вывоза туда нефти. Когда возникла угроза вторжения деникинских войск в Грузию и Азербайджан, рабочие Баку бросили клич объединиться для революционной борьбы против Деникина. Клич этот был подхвачен и в Грузии.

Правительство Жордания — Рамишвили чувствовало, что почва все ускользает из-под ног. Рабочие Тифлиса, Кутаиса, Батума, Поти, Чиатур решительно требовали на своих собраниях объединения рабочих всего Закавказья для совместной борьбы против Деникина. В меньшевистской партии начались разногласия. Даже в Народной гвардии принцип добровольной службы пришлось заменить принудительным набором: большевизм проник в эти самые надежные войска.

Все говорило за то, что восстание назрело, что оно закончится победой: и экономический кризис, перераставший в подлинную катастрофу, и кризис политический, и ненависть населения к меньшевистской власти. Даже те, кто шел за меньшевиками в надежде, что их «западная ориентация» даст Грузии хлеб, товары и спокойствие, стали отходить от них. Тифлисская организация меньшевистской партии потеряла за один год треть своих членов.

Уездные конференции большевиков подтвердили, что восстание рабочих в городах будет поддержано крестьянством.

Жребий был брошен. Краевой комитет принял решение начать восстание 24 октября.

Меньшевистские правители видели, что события подвели их к краю пропасти. Деникин выказал на этот раз политическую гибкость, соглашался не вмешиваться в административные дела Грузии до созыва Всероссийского национального собрания и заявил о необходимости добиться взаимопонимания. В Тифлис для переговоров был направлен пользовавшийся известностью среди грузинского дворянства и офицерства генерал Баратов.

Генерал Баратов стал широко известен во время войны как командир Первого кавалерийского корпуса, направленного через Персию в Месопотамию, на соединение с английской армией, пытавшейся овладеть Багдадом.

Стратегическая операция, проводившаяся большими массами кавалерии в чрезвычайно тяжелых условиях, неизменно успешные действия против турок прославили Баратова. Соединяя в себе полководческие способности с качествами восточного дипломата, он прекрасно ладил и с надменными представителями английского командования и с персидскими ханами, подкупая их щедрыми кушами золота. Подражая Скобелеву, он слыл «генерал-демократом», а это помогало ему ладить до поры до времени и с солдатами. Вместе с Баратовым прославился генерал Габаев (Габашвили), бригада которого входила в состав баратовского корпуса.

После окончания войны, весной 1919 года, Баратов вернулся через Индию и Константинополь в Грузию. Но это не было просто возвращение на отдых в живописном поместье на берегу моря близ Батума. Он был вызван в Екатеринодар, и там ему было поручено принять на себя урегулирование конфликта между Грузией и правительством юга России. Посредничество Баратова привело к тому, что в Екатеринодар для переговоров с грузинским правительством были посланы министр иностранных дел Гегечкори и генерал Азизашвили.

Первое совместное заседание кончилось безрезультатно, но затем Баратову при помощи английского командования в Закавказье удалось все-таки достигнуть соглашения и вплести новые лавры в венок своей славы. Миссия Баратова не ограничилась только установлением нормальных отношений с Грузией. Он добился соглашения о союзе между правительством юга России и правительствами Армении и Азербайджана.

Территория Грузии и территория, подчиненная добровольческой армии, были разграничены. Деникин условно признал независимость Грузии, а правительство Ноя Жордания гарантировало безопасность тыла добровольческой армии и обещало оказать влияние на правительства, образовавшиеся на Северном Кавказе, чтобы удержать их от борьбы против правительства юга России.

Генерал Баратов жил на Кирпичной улице в доме, предоставленном ему меньшевистским правительством. У посланца генерала Деникина был свой обширный штат — советники и дипломатические чиновники.

В это утро Баратов сидел у себя в кабинете и давал указания секретарю, полковнику Ковалеву, высокому, широкоплечему, красивому мужчине.

Коренастый, с коротко остриженной седой бородкой, пятидесятилетний генерал был сегодня в хорошем расположении духа.

В кабинет вошел адъютант Баратова и доложил:

— Генерал Одишелидзе.

По лицу Баратова пробежала самодовольная улыбка.

— Просите. Генерал Одишелидзе, — пояснил он Ковалеву, — мой друг. Мы вместе учились в Академии генерального штаба. Очень умный человек, прекрасный знаток военного дела. Без его участия я вряд ли сумел бы достигнуть соглашения между Грузинской республикой и югом России.

В кабинет вошел плотно скроенный генерал, с такою же, как у Баратова, седеющей бородкой и карими проницательными глазами. Баратов встал, пошел к нему навстречу и пожал его руку обеими руками.

— Я ждал тебя, дружище! — воскликнул он, улыбаясь. — Садись. Вы, кажется, знакомы? — обратился он к Ковалеву.

— Честь имею знать.

— Сегодня для меня радостный день, — продолжал Баратов, — цель достигнута: между нашими правительствами заключено соглашение.

— Этот день не менее радостен и для меня. Сбылось наше обоюдное желание. Это замечательное событие достойно того, чтоб как следует отметить его.

— Сейчас нам надо заняться разработкой некоторых деталей соглашения.

Баратов сразу же перешел к делу. Беседа их продлилась почти до часу дня.

Главнокомандующий грузинской армией Одишелидзе, как и другие грузинские генералы, всячески старался облегчить Баратову его миссию.

В час дня Баратов и Одишелидзе сели в автомобиль и поехали по Верийскому спуску по направлению к Плехановскому проспекту, где жил начальник штаба грузинской армии генерал Квинитадзе.

С Верийского спуска открывался вид на левобережную часть города, раскинувшуюся до самой Махатской горы.

— После Багдада наш Тифлис, пожалуй, самый красивый и большой из городов Ближнего Востока, — сказал Баратов, восхищенный живописным видом столицы Грузии, и тут же подумал: «Неужели Одишелидзе в самом деле верит, что мы примирились с независимостью Грузии и выпустим ее из своих рук?»

Стараясь скрыть улыбку, он искоса взглянул на грузинского генерала. Но Одишелидзе, словно разгадав его мысли, молча и, казалось, укоризненно посмотрел на него. Почувствовав себя неловко, Баратов собрался еще что-то сказать, но вдруг улицу потряс резкий грохот взрыва… Баратов вскрикнул и откинулся на спинку сиденья. Около машины взорвалась бомба, брошенная из второго этажа дома, мимо которого они проезжали.

Шофер и генерал Одишелидзе остались невредимыми. Баратов же был ранен. Шофер прибавил скорость. К месту взрыва прибежали милиционеры и обстреляли, дом, из которого была брошена бомба. Милиция оцепила весь квартал. В это время на спуске показался какой-то светловолосый маленький человек, одетый в штатское. В обеих руках он держал по маузеру. Милиционеры открыли по нему стрельбу. Отстреливаясь, неизвестный бежал к зданию цирка, стремясь обогнуть его и свернуть на берег Куры, проходивший под крутым откосом. Берег этот представлял собой пустырь, тянувшийся до самого парома и Верийского парка. Два милиционера не отставали от неизвестного. Наперерез ему с горы бежали народогвардейцы. Но вот он покачнулся и ничком упал в пыль… Когда милиционеры подняли его и отвели в ближайшую больницу, туда сейчас же прибыл начальник Особого отряда Кедия. Раненый отказался на допросе назвать себя.

— Большевик? — наклонился к нему Кедия.

— Нет. Ни в каких партиях не участвую.

— Кто помогал?!

— Никто.

— Кто дал бомбу?..

— Не бомба, а ручная граната… С фронта… сохранил… Грузия скажет мне спасибо, если эта собака убита!

— Сам ты собака! — прохрипел Кедия. — Смотреть в оба! — приказал он агентам Особого отряда.

В городе началась вакханалия арестов…

Галактион Гелашвили перешел через Верийский мост и направился к дому, в котором жил Корнелий.

После возвращения из Владикавказа он не раз уже бывал здесь.

— Ты слышал, что произошло?.. В генерала Баратова бросили бомбу, — сказал Корнелий, открывая дверь Галактиону. — Не знаешь, кто?..

— Слышал… А кто бросил бомбу — пока не знаю.

Корнелий стоял с фуражкой в руке, собираясь уходить.

— Хорошо, что я застал тебя дома, а то квартира товарища, у которого, я живу, заперта. Если ты уходишь куда-нибудь, разреши мне остаться. Хочу немного отдохнуть: всю ночь не спал. В городе — аресты, мне возвращаться домой нельзя… Ты мне и ключ оставь, до твоего возвращения я никуда не уйду.

— Ключ в дверях. Вот постель. Я скоро вернусь.

— Кроме мутаки, — сказал Галактион, — мне ничего не надо. Ты все же когда вернешься?..

— Скоро… вместе пообедаем.

— Спасибо… Это, пожалуй, ни к чему. Если хочешь, не приходи до вечера. Правда, так лучше будет, — еще раз повторил Галактион.

— Что, выспаться, что ли, хочешь?

— Нет, но только так и для меня и для тебя будет лучше.

— Ты что, стесняешься, что ли? Как тебе не стыдно, а еще сосед и вместе в одной батарее служили.

— Да нет… совсем не стесняюсь… Посплю до вечера…

— Если комната твоего товарища и вечером будет заперта, возвращайся ночевать ко мне. Помнишь, как спали на нарах в казарме? Неужели же здесь вдвоем не поместимся? — не оставлял его в покое Корнелий.

— Нет, вечером мне надо зайти к сестре Миха Пруидзе, к Маро.

— К Маро? Сколько времени уже я не был у нее. Ты ведь знаешь, мы вместе росли, привыкли друг к другу, совсем сроднились. Я тоже пойду с тобой.

— Пойдем, — согласился Галактион. Он встал, подошел к Корнелию и, расправив могучие плечи, взглянул на него. — Послушай, не говори никому, что я у тебя, — сказал он задушевным тоном. — Никому не говори — ни друзьям, ни знакомым. Слышишь?

— Понимаю. Слава богу, не мальчик и не болтливая баба. Раз сказал — значит, кончено, никто ничего не узнает. Будь спокоен, ложись спи. Если умыться захочешь, — кран в кухне.

— Знаю.

— Ну, пока, отдыхай. К вечеру буду.

— До свидания. Когда вернешься, поскребись в дверь три раза, как кошка, — предупредил Галактион. Он запер за Корнелием дверь, сунул ключ в карман, подошел крадучись к окну и осторожно оглядел улицу. Затем прикрыл ставни, опустил задвижку, снял с тахты ковер, расстелил его на полу. Вынув из кобуры наган и положив его у изголовья, он лег, но ему не спалось.

Когда Галактион зашел к Корнелию, было около трех часов дня. Теперь солнце уже клонилось к закату. Через щели в ставнях лучи его проникали в комнату и золотыми полосками ложились на противоположную стену, на двери, на пол.

Галактион оглядел полутемную комнату, книжный шкаф, картины на стене. Потом встал и подошел к письменному столу, заваленному книгами. Под тяжестью его богатырского тела половицы гнулись и скрипели. Он опустился на стул и долго сидел неподвижно. Затем стал просматривать лежавшие на письменном столе книги. В руки ему попал знакомый журнал, в котором был напечатан рассказ Корнелия «Годжаспир». Галактион перелистал журнал, придвинулся к свету и в десятый раз начал перечитывать рассказ.

Глаза Галактиона заволокло слезами. «До чего же верно описал Корнелий моего отца и его смерть… Просто удивительно», — думал он, читая рассказ. Дойдя до того места, в котором Асинэ оплакивала повешенного Годжаспира, он закрыл лицо руками и склонил голову на стол. Замелькали одна за другой мысли, картины восстания. Еще мгновение — и все смешалось. Усталость взяла свое, он забылся тревожным сном.

Его разбудил странный шорох — точно кошка скреблась под дверью. Галактион приподнял голову. В комнате было темно. Шорох повторился. Галактион встал и подошел к двери.

— Это я, Корнелий, — раздался знакомый голос.

— Ах, это ты? А я совсем забыл насчет кошки, как договорились… — рассмеялся Галактион, открывая дверь.

— Уже вечер, пойдем к Маро, — сказал Корнелий, входя в комнату.

— Иди без меня. Я приду один, другой дорогой…

Когда Корнелий добрался до улицы, огибавшей подножие Мтацминды, было уже около десяти часов вечера. Он поднялся на балкон дома, в котором жила Маро, так тихо, что она не услышала даже его шагов. Подойдя к занавешенному окну, заглянул в комнату. Маро спала. Корнелий не захотел ее будить. Он оглядел комнату. Над кроватью висел ковер, на нем — увеличенный портрет брата Маро. На маленьком паласе перед кроватью стояли туфли и домашние шлепанцы… В углу — туалетный стол, рядом с ним платяной шкаф. Середину комнаты занимал обеденный стол, покрытый белой скатертью. За ширмой Маро устроила свой рабочий уголок. Здесь, на тахте, спал обычно Миха, когда бывал дома. На всем лежала печать опрятности, к которой приучила девушку Тереза.

Корнелий отошел от окна, взял стул и сел на балконе напротив комнаты Маро. Стал разглядывать двор, середину которого занимал маленький бассейн с давно уже бездействующим фонтаном в виде цапли. Задрав клюв кверху, она как бы просила у неба влаги. Перед балконом росли высокие липы и акации. Ветви их почти касались перил. Дом стоял на склоне горы, с балкона открывался вид на город.

Вскоре из комнаты донесся скрип кровати и послышались шаги. К окну подошла Маро.

Поскорее сунув босые ноги в шлепанцы, поправив растрепавшиеся волосы, она выбежала на балкон.

— Как хорошо, что ты пришел! — воскликнула радостно она, обняв и поцеловав Корнелия. — Вот заспалась! Давно ты здесь? Почему не разбудил меня? Не такой ты частый гость, чтобы дожидаться, пока я проснусь!

— Ты спала так сладко, что я не решился будить тебя. Слышала?.. В Баратова бомбу бросили…

— Слышала, слышала… Жаль только, Баратов — жив, а тот, кто бросил, — погиб.

Корнелий впервые услышал от Маро, что бомбу бросил рабочий Аркадий Элбакидзе.

Она недоумевала: как такой тихий и скромный человек мог решиться на это опасное дело?

Маро вынесла из комнаты стул и села рядом с Корнелием. Они долго говорили о последних событиях, гадали, к чему может привести покушение на убийство Баратова.

— Нет, — сказала в раздумье Маро, — ничего особенного ждать не надо. Меньшевики не переменились бы, если бы Баратов даже был убит. Один убит, другой найдется и займет его место.

— Пожалуй, ты права. История не знает случаев, когда бы даже внезапная гибель великих людей оказывала решающее влияние на ход событий… Не герои решают судьбы народов. Один в поле не воин…

— Жаль, очень жаль бедного Аркадия, — проговорила как бы про себя Маро. — Но еще больше следует жалеть о том, что взрыв бомбы Элбакидзе, несомненно, помешает подготовке восстания. После покушения на жизнь Баратова правительство совсем взбесилось. Таких арестов у нас давно уже не было.

Корнелий посмотрел на Маро долгим, беспокойным взглядом, и ему вспомнилось далекое, беззаботное детство. Он вспомнил, когда, будучи десятилетним мальчиком, упросил плотника Юло смастерить деревянное ружье, приладил к нему настоящий штык и целыми днями играл с соседскими мальчиками «в войну». Иногда эти игры кончались плохо. Однажды на кукурузное поле Терезы забрела корова соседа — священника Эрастия Мачавариани. Корнелий погнался за коровой и, не рассчитав, вонзил ей глубоко в бок свой штык. Через некоторое время корова издохла. Мачавариани подал на Терезу жалобу в суд. В убийстве коровы он обвинил Маро, которая слыла в деревне большой проказницей. Не желая выдавать Корнелия, Маро на суде поклялась перед иконой, что не видела никакой коровы на своем поле и вообще не знает, кто ее поранил. Однако улика была очень веская — кровавый след вел с поля Терезы к дому Эрастия Мачавариани, куда вернулась раненая корова. Священник не верил клятве, которую дала на суде Маро, и заявил:

— Девчонка врет, она не верит в бога, и из нее никогда не получится ничего путного!

Он настаивал, чтобы Тереза возместила ему убыток. Но та резко возражала:

— Что ты пристал к девочке? Ну, если она даже и прогнала корову с поля, то разве не могли ее ранить еще до этого, где-нибудь в другом месте?

Так и осталось тайной, кто ранил корову священника, и только в прошлом году Корнелий поведал матери, как все случилось. Тереза очень огорчилась. Раз Маро солгала перед иконой, сказала она, значит, прав был священник, утверждавший, что из нее не получится ничего путного.

Обо всем этом Корнелий рассказал сейчас Маро.

— Ой, что теперь скажет про меня мама! — упрекнула она его. — Я ведь тебя выручала, когда солгала перед иконой.

Еще много шалостей перебрали в памяти Маро и Корнелий и от души посмеялись.

Маро ушла в комнату, вскипятила чайник и, накрыв на балконе круглый столик, угостила Корнелия чаем.

Время было уже за полночь, а Галактион все не появлялся. Корнелий недоумевал: что могло случиться?..

— После покушения на Баратова в городе творится что-то невероятное, — сказала взволнованно Маро. — Хватают кого попало и где попало. Я боюсь за брата, боюсь за Галактиона…

— Давно я не видел твоего брата…

В это время кто-то постучал внизу. Маро спустилась, чтобы открыть дверь. Вместе с ней на балкон поднялся Галактион. На нем были синие галифе, кавказские сапоги, гимнастерка, стянутая узким поясом, и круглая сванская войлочная шапка. Корнелий встал и подал ему руку, точно они давно не виделись.

Спустя некоторое время они попрощались с Маро и вышли на улицу. Галактион спохватился:

— Нужно было про одну вещь сказать Маро — и забыл…

Он вернулся и позвал ее в комнату.

— Наши ночуют у Бено. Тот, кто покушался на Баратова, говорят, умер…

— Бедняга! Еще неизвестно, умер или прикончили его там.

— Корнелий ничего обо мне не говорил?

— Нет.

— Молодец, умеет держать язык за зубами.

— А в чем дело?

— Я до вечера скрывался у Корнелия. Просил его никому не говорить об этом. Вечером я отправился к Бено, а он — к тебе. Молодец. Вано говорит, что он наш человек.

— Я убедилась в этом сегодня, разговаривая с ним.

— Ну, до свидания. Брату передать что-нибудь?

— Да, пусть зайдет ко мне завтра или послезавтра. Подожди еще минутку…

Маро быстро достала полотенце, носовой платок, зубную щетку, завернула все это в газету и передала Галактиону.

— Будьте осторожны, — предупредила она.

Миха Пруидзе явился домой поздно ночью. Сразу же разделся и лег. События этих дней так утомили его, что он мгновенно заснул как убитый. Маро села к столу и занялась вышиванием.

Было около трех часов ночи, когда Маро услышала, что кто-то пытается открыть дверь внизу. Она заволновалась, замерла, стала прислушиваться. Неизвестный продолжал возиться с замком. Маро вышла на балкон и направилась к хозяйке — Эке Катамадзе.

Вдруг от стены отделились два человека и направили на Маро револьверы.

— Стой! — крикнули они приглушенно.

Агенты Особого отряда поднялись на балкон одновременно со двора и с подъезда. Маро рванулась к своей комнате.

— Миха, — закричала она, — вставай, вставай! Бандиты напали!

Маро схватили. Проснувшийся Миха прежде всего перерезал электрический провод. Сосед, Нико Лаперашвили, быстро открыл боковую дверь, и Пруидзе очутился в его комнате. Он кинулся к открытому окну, через которое можно было выпрыгнуть в соседний двор. Оттуда раздались выстрелы. Миха отскочил от окна и с револьвером в руке бросился обратно в комнату. Но тут его осветил свет карманного электрического фонаря.

— Руки вверх! Брось револьвер! — прогремел голос агента Особого отряда, и он вскинул маузер.

Сопротивляться было безнадежно. Принесли лампу. В комнату ввели Маро, Нико Лаперашвили и его жену. Обыск продолжался до рассвета. Перерыли комнаты Маро, слесаря, хозяйки, но, за исключением нескольких книжек, ничего существенного не нашли. Дом был оцеплен. Агенты Особого отряда стояли на улице, во дворе, на балконе.

Арестованного подвели к смуглому, среднего роста молодому человеку, офицеру Доментию Меладзе. Он сел за стол, положил перед собой браунинг, снял фуражку, пригладил длинные вьющиеся волосы и начал допрос.

— А где остальные… Махатадзе, Гоциридзе, Гелашвили и другие твои товарищи? Говори, если хочешь, чтобы шкура осталась цела!

— Записывай адреса, — усмехнувшись, ответил Миха.

— Ты дурака не валяй, а то сейчас тебе башку продырявлю! — в бешенстве схватился за браунинг Меладзе. — Связать его!

Пока Пруидзе связывали руки, Доментий Меладзе издевался над ним:

— Ничего, скажешь все, миленький, если не захочешь, чтобы я вырвал у тебя твой поганый язык.

Сердце Маро обливалось кровью.

— Как тебе не стыдно, Доментий! — она знала Меладзе, когда тот был еще студентом. — Ведь перед тобой рабочий, а не какой-нибудь разбойник. Кто же ты — студент или жандарм?

— Укоротите свой язык, гражданка, перестаньте хамить, а не то я сейчас же и вас отправлю в тюрьму вместе с братцем.

— Отправляйте, я все равно за ним пойду. Кровопийцы, скажите, чем вы лучше царских жандармов? — кричала в исступлении Маро.

Меладзе изобразил на лице удивление, покачал головой и развел руками, словно не понимал, о чем говорит Маро. Потом снова набросился на Миха:

— Ублюдки безмозглые, скажите, чего вы добиваетесь? Объясните, ради чего вы, большевики, боретесь с нами, социалистами? Хотите лишить Грузию независимости, хотите уничтожить демократическую республику?

— Нет, скажите вы мне, до каких пор будете вы обманывать народ? Уже никто не верит, что вы социалисты. Этак и Деникина можно назвать социалистом!

Меладзе не дал ему договорить.

— Довольно демагогии! Я сюда пришел не дискутировать! — крикнул он и обратился к Маро: — Соберите брату, что нужно для тюрьмы.

Маро уложила в корзину белье, костюм, пальто, галоши, туфли и стала увязывать постель.

Меладзе язвительно засмеялся:

— Это что еще такое? Вы что, в тюрьму или в Кисловодск его снаряжаете?

Тем не менее Маро до краев наполнила большую дорожную корзину, закрыла на замок, а ключ сунула в карман пиджака брата. Затем стала одеваться.

— А вы, сударыня, куда? — спросил Меладзе.

— Я провожу брата.

— Провожатых, как видите, у него и так достаточно. Не стоит беспокоиться… — улыбнулся, пересилив себя, Меладзе.

— Нет, я не доверю вам брата.

— Это почему же?

— Потому, что вы можете убить его по дороге в тюрьму, а потом объявите, что он хотел бежать, — упорствовала Маро.

— Все это ваши провокационные выдумки. Во всяком случае, могу вас заверить, что с вашим братом ничего не случится, если только он в здравом уме и действительно не попытается бежать. Оставайтесь дома. Не будем же мы из-за ваших подозрений отправлять арестованных в тюрьму вместе с семьями.

Миха вывели на улицу и под сильным конвоем повели в Метехскую тюрьму. Маро не отставала от брата, несмотря на грозные окрики конвойных. Так дошли они до проспекта Руставели. Здесь Меладзе остановил фаэтон, сел в него, усадив рядом с собой арестованного. Двое агентов заняли места против них, на переднем сиденье, третий взобрался на козлы. Маро пыталась вскочить на подножку экипажа.

— Убрать ее! — крикнул яростно Меладзе.

Конвойные грубо оттолкнули Маро в сторону.

Фаэтон поехал.

— Безобразие! Как вы смеете обращаться так с женщиной! — возмутился Миха.

Руки у него были скручены и связаны за спиной. Откинувшись назад, он попытался ударить Меладзе головой в лицо. Но тот оглушил его: он выстрелил из револьвера у самого уха.

На следующий день Галактион сообщил Корнелию об аресте Миха. Корнелий отправился к Маро и обещал ей помочь брату. После двухнедельных хлопот Корнелию удалось с помощью сенатора Дадвадзе взять Пруидзе на поруки.

— Нечего сказать, хорош патриот! — возмутился Эстатэ. — С большевиками спутался, под защиту их берет!..

АРЬЕРГАРДНЫЙ БОЙ

Нино и Эло неожиданно для Корнелия приехали в Тифлис.

Было воскресенье. Корнелий готовился к встрече с Нино. Одевался он сегодня дольше обычного. Надев сорочку и завязав серый галстук в красную крапинку, он присел к зеркалу. Причесал волосы, сделал ровный боковой пробор. Затем надел новый серый костюм, туфли и прошел в спальню Елены. Он долго стоял перед трюмо, разглядывая себя со всех сторон. Костюм, прекрасно переделанный портным, хорошо сидел на Корнелии и очень шел к нему. Довольный собою, он прошелся несколько раз по комнате, раскрыл портсигар, достал папиросу и закурил. Наконец извлек из гардероба серую фетровую шляпу, надел ее и направился к проспекту Руставели.

Купив в киоске газеты и повернув обратно, Корнелий заметил, что навстречу ему идут Нино, Эло и Миха. Он подошел к ним, снял шляпу, поздоровался и поцеловал женщинам руки. Миха завидовал и его манерам, и его костюму.

Корнелий произвел на Нино такое впечатление, что ей стоило большого труда казаться безразличной. Она как-то смущенно, неестественно улыбалась. Заметив это, Эло дала сестре возможность немного поговорить с Корнелием, а затем взяла ее под руку и пошла с нею. Миха и Корнелий следовали за ними. Время от времени Нино оглядывалась и смотрела пытливо на Корнелия. Ее удивляло, что пожилые и почтенные люди, встречаясь с ним, очень любезно раскланивались и улыбались. От этого она сама прониклась к нему уважением и стала даже как-то стесняться его. «А что, если мы не сможем поговорить? — подумала она — Тогда, выходит, я напрасно приехала из Квишхет…»

— Почему наши дамы убегают от нас? — спросил Корнелий Миха.

— Как только я приехал в Квишхеты, — ответил Миха, — Нино закатила такую истерику, что весь дом всполошился, всю ночь никто не спал. То плакала, то падала в обморок. Оказывается, они, Нино и Эло, узнали, что после их отъезда мы были с Кэти и Маргаритой в ресторане. За это дело я уже получил свое, чуть кожу с меня не сняли, а на тебя хоть и сердятся, но не решаются начать ссору.

— А я никаких ссор не признаю, — сказал Корнелий безразлично. — Ссора и брань — это дело базарных торговок.

Нино и Эло как будто догадались, о чем говорили их спутники, и остановились. На них были белые платья и белые соломенные шляпы. Нино загорела на даче и заметно поправилась.

Корнелий подошел к ним.

— Куда вы так спешите?

— К подруге… — ответила Эло.

Корнелий взглянул на часы.

— Успеете еще. Неужели я больше вам не друг? Сказано: не теряй старой, знакомой дороги и старого друга.

Корнелий посмотрел на Нино. Она стояла перед ним, как ученица перед учителем, чувствуя его превосходство над собой. Ею овладела какая-то неловкость, растерянность. Все это злило ее, а он сохранял полное самообладание.

— Давайте погуляем немного, — предложил спокойным тоном Корнелий. — Сегодня такой чудесный день. А затем я приглашаю вас на обед в сад.

В это время на проспекте показался Платон Могвеладзе со своими друзьями-поэтами. Все они громко приветствовали Корнелия, как лучшего приятеля, заулыбались ему, замахали шляпами:

— Привет, привет Корнелию!

Эло и Нино покраснели. Платон отделился от друзей и подошел к женщинам, церемонно поцеловал им руки, затем поздоровался с их спутниками. Справившись о здоровье Вардо и Эстатэ, он взглянул на Корнелия. Платону понравился его костюм.

— Вы, — сказал он, улыбнувшись, — похожи в этом костюме на молодого лорда.

Корнелий смутился, но сейчас же овладел собой.

— Вы, — обратился Платон к Нино, — наверное, читали рассказы Корнелия?

— Нет, не читала, — ответила она и удивленно посмотрела на Платона.

— Это лето, — продолжал он, — является для Корнелия воистину началом его литературной славы.

Корнелий не ожидал от Платона такой похвалы.

Поэты стояли в стороне, дожидаясь, пока Платон кончит любезничать. Нино потихоньку поглядывала на них.

Платона Корнелий стеснялся, с остальными же поэтами держал себя свободно и даже несколько высокомерно. В Корнелии жили два человека: один — честолюбец и гордец, другой — критически настроенный ко всем и к самому себе. Побаиваясь его злой иронии, многие, в том числе и его новые друзья-поэты, остерегались вступать с ним в спор.

— Вы, наверное, будете сегодня на симфоническом концерте? — спросил Платон Нино.

— А какая программа сегодня?

— Шуберт и Бетховен.

— А дирижирует кто? — поинтересовалась Эло.

— Знаменитый Киршенблат.

— Обязательно будем, — ответила Нино и Эло в один голос.

Попрощавшись с ними, а затем с их кавалерами, Платон подошел к поэтам, и они гурьбой двинулись дальше.

— Ну как, мое предложение принимается? — спросил снова Корнелий.

— Какое предложение? — притворилась удивленной Эло.

— Вместе пообедать, а потом пойти на концерт.

— Давайте, правда… — хотел было поддержать предложение Корнелия Миха, но жена так взглянула на него, что он сразу осекся.

— Нино, мы опаздываем, — обратилась она к сестре.

— Погодите, я повторяю свое предложение, тем более, что ваших нет в городе, — улыбаясь сказал Корнелий.

— Нет, мы не привыкли ходить по ресторанам, — двусмысленно бросила Эло.

Корнелий сделал вид, что не понял ее.

— Ну да, конечно… Но я вас приглашаю не в ресторан, а в семейный сад… А где вы сегодня собирались обедать?

— Что же вы думаете, что у нас нет ни родственников, ни друзей?

— Не сомневаюсь. Но сегодня я хотел вас пригласить…

— Не надо нас упрашивать. Я вам сказала ясно, — грубо отрезала Эло.

Корнелий почтительно снял шляпу.

— Как угодно, — сухо извинился он, — если мое общество вас не устраивает.

Нино встревожилась и поспешила найти оправдание поступку сестры:

— Нет, Корнелий, мы идем сейчас по делу. Вечером же встретимся на концерте.

— Пожалуйста, — ответил Корнелий, попрощался и отошел от них.

— Все сделано очень правильно, — сказала Эло сестре. — Чем холоднее будешь с ним, тем лучше. На концерт купим три билета и на место Миха посадим Платона. Ты делай вид, что Корнелия не замечаешь. Посмотрим, как будет чувствовать себя этот твой франт, новоиспеченный писатель!

НА КОНЦЕРТЕ

В сад Грузинского клуба на Дворцовой улице Корнелий и Сандро Хотивари явились с опозданием. Публика уже заполнила летний театр. Устроившись в ложе бенуара, Корнелий и Сандро стали оглядывать партер. Кого только здесь не было!

В первых рядах сидели коммерсанты, дельцы, спекулянты, ничего не смыслившие в музыке. За ними — военные, дальше — служащие, студенты. Проходы заполнили учащиеся, прошедшие по контрамаркам. Мальчуганы, пробравшиеся в зал без билетов, жались по углам и, словно зайцы из кустов, испуганно поглядывали на билетеров. «А ведь среди этой детворы, может быть, есть настоящие ценители музыки и даже подлинные таланты — будущие музыканты и композиторы», — думал Корнелий, отыскивая глазами Нино.

Наконец он нашел ее. Она сидела в пятом ряду. Между ней и Эло место занимал Платон Могвеладзе. Он что-то рассказывал дамам. Те смеялись. Корнелий помрачнел. У него пропало желание слушать серьезную музыку.

Публика гудела, как пчелы в улье. Музыканты, расположившись на сцене, настраивали инструменты.

Но вот на сцену вышел среднего роста, с пышной шевелюрой человек и занял свое место на возвышении перед оркестром. В зале раздались рукоплескания. Дирижер повернулся, поклонился публике и постучал палочкой о пюпитр. Музыканты приготовились. Наступила тишина.

Дирижер поднял руки, потом взмахнул палочкой, и в ту же минуту зал наполнился чарующими звуками.

Киршенблат вел оркестр с большим мастерством и вдохновением. Но мысли Корнелия были далеки от музыки. Он не мог сосредоточить на ней свое внимание и вместо слухового восприятия довольствовался только зрительным. Ему казалось, что дирижер держит в судорожно сжатой левой руке невидимые нити, ведущие к разным инструментам, и то отпускает их, то подтягивает. Ведя оркестр, Киршенблат раскачивался всем телом. Руки его мелькали в воздухе, точно ласточки, а длинные волосы развевались в такт движениям. Он выбивался из сил. Пот катился по его лицу, но до финала было еще далеко. Неожиданно он как бы повел оркестр на штурм. Казалось, полки с развернутыми знаменами пошли по полю. Победно звучали трубы, грохотали барабаны…

Это был финал увертюры бетховенского «Эгмонта».

Загремели бурные аплодисменты. Взгляд Корнелия скользил над головами. Он видел только одну Нино. Она стоя восторженно аплодировала.

Выйдя из зала, публика рассыпалась по аллеям. Корнелий, Сандро и Миха, остановившись под липой, наблюдали за Нино и Эло. Первая шла под руку с Платоном, вторая — с Рафаэлем Ахвледиани. Нино казалась оживленной, смеялась, болтала и кокетничала. Корнелий решил, что в эту минуту она безусловно счастлива. Они прошли мимо Корнелия, стоявшего под деревом и беседовавшего с группой поэтов. Нино холодно ему поклонилась и хотела пройти, не задерживаясь, но Платон увлек ее к стоявшей под деревом компании. Вслед за ними подошли Эло с Ахвледиани.

— Чудесная музыка, подлинный гимн победы! — начал Платон. — А финал — это же воистину шедевр! И что весьма примечательно — это то, что музыка и вообще искусство прошлых веков стоит намного выше нашего современного искусства. Я бы сказал, что кульминационная точка эстетического развития человечества — не впереди, а позади нас. Греческий идеал прекрасного — до сих пор недосягаемая высота! — говорил Платон с таким увлечением, точно сам был создателем музыки прошлых веков и шедевров древнегреческого искусства.

Корнелий не согласился с ним.

— По-моему, после греков искусство стало более содержательным, экспрессивным, оно проникло в такие глубины, которые неведомы были древним грекам.

— О каком искусстве вы говорите?

— Взять хотя бы музыку или живопись.

— Допустим, что это так, — уступил Платон. — Но скажите, у кого же после греков искусство достигло такого изящества и красоты? Кто в последующие века создал произведения, столь же совершенные, как, скажем, произведения мастеров эпохи Александра Македонского и Перикла? Их творения и по сей день являются для нас идеалом! И мы должны им подражать.

Пустив в ход все свои знания, Корнелий возражал Платону. Нино и Эло с интересом внимали их поединку. Корнелий нападал, не считаясь с возрастом и авторитетом своего противника.

— Подражание старине, — говорил он, — является с некоторых пор идеалом многих литераторов и художников. В их попытках создать нечто, подобное тому, что принадлежит давно прошедшим временам, заметен порыв старости к безвозвратно угасшей молодости.

Это сильно задело Платона.

— Я вам ничего не говорил о слепом подражании. Вы это сами выдумали или вычитали где-то! Разве приходится спорить, что у каждого произведения должна быть не только внешняя оболочка — форма, но и душа, идея, одушевляющая его?

— По-моему, мы впадаем в противоречие.

— В какое противоречие? В чем вы его усматриваете?

— Противоречие заключается в разрыве между нашей теорией и нашей практикой, — объяснил Корнелий. Он сказал «нашей», но всем было ясно, что в действительности он хотел сказать «вашей».

Платону сделалось вдруг как-то неловко и обидно. Он весь съежился и умолк. Поэтам стало жаль своего учителя и кумира. Они все разом принялись поносить Корнелия и восхвалять еще больше Платона.

Раздался второй звонок. Антракт кончился. Публика направилась в зал.

Второе отделение концерта началось «Неоконченной симфонией» Шуберта. В начале ее Корнелий сердито глядел на Платона, принявшего вид знатока музыки.

— Много видел я фальшивых людей, хвастунов, позеров, но такого, как этот, встречаю впервые, — с отвращением сказал Корнелий, обращаясь к Миха и Сандро. — Взгляните — вид-то какой, будто он и впрямь что-нибудь смыслит в музыке! Ведь у него никакого слуха.

«Неоконченную симфонию» Шуберта Корнелий не раз уже слушал на концертах и в доме Макашвили, записанную в прекрасном исполнении на граммофонную пластинку. Корнелий знал ее наизусть, от начала до конца. Сегодня, как и всегда, он наслаждался ею. Закрыв глаза, сразу забыл обо всем — о публике, окружавшей его, и даже о Нино. Перед ним мелькали причудливые картины, точно он переселился в какой-то неведомый мир.

Вторая часть симфонии Шуберта началась тихой мелодией. Таинственные, вдохновенные звуки уплывали в небо. Как морские волны, одна за другой набегали басовые ноты, напоминавшие звуки далекого органа. Лейтмотив, прозвучавший в начале симфонии, постепенно растворился в напряженных звуках, а затем снова появился, словно чудесный остров, неожиданно возникающий в безбрежных морских просторах. Закрыв глаза, Корнелий ясно представил себе этот остров, сплошь покрытый цветущими садами, в легкой дымке предвечернего тумана… В памяти всплывали то лилово-голубые, то синие, то зеленовато-серые, то розовые дали Черноморского побережья с его мягкими очертаниями гор, с живописными бухтами, с белыми домиками городов и сел, приютившихся у горных склонов, спускавшихся к морю…

Вдруг раздались звуки труб, точно на море поднялась буря и к берегу понеслись валы, похожие на разъяренных белогривых коней. От восторга у Корнелия захватило дух. Но вот в звуки, полные непокорного, безудержного взлета, незаметно начали проникать печальные нотки главной темы, и эта часть симфонии закончилась каким-то восторженным преклонением человека перед судьбой. Она напомнила Корнелию музыку, слышанную им в памятный час заката на реке, молитву индийцев, «молитву солнцу»…

Корнелий продолжал сидеть как зачарованный, с закрытыми глазами. Воображение рисовало ему новые и новые красочные картины. Солнце близится к закату. Наступают сумерки. Постепенно они сгущаются, словно перед глазами опускается темная завеса. Но вот она неожиданно заколыхалась, и по ней волнами побежали радужные краски…

И снова послышались отрывистые басовые звуки органа, напоминающие торжественную молитву, оратории Генделя и Баха. В поток этих звуков опять проник грустный лейтмотив, зазвенел, застыл… Так иногда в предвечерний час застывает в небе, перед тем как померкнуть, последний луч заходящего солнца.

Еще раз раздались высокие, контрастные звуки, но уже более слабые по сравнению с предыдущим фортиссимо. Начался финал. Все явственней нарастали звуки печального лейтмотива, но вскоре и они замерли.

Симфония Шуберта закончилась.

Зал загремел рукоплесканиями. Корнелий открыл глаза. Он походил сейчас на человека, возвратившегося из какого-то таинственного мира. Душа его, очищенная музыкой, казалось, не имела теперь ничего общего с прозаической действительностью, с будничными житейскими интересами. Как далеки были от него все эти филистеры и ханжи, наполнившие зал, и вместе с ними Платон, сидевший, как актер, с искусственно напряженным лицом, и Нино, походившая в этот момент на живую куклу! С наивной улыбкой наклонилась она к «великому эстету», внимая его каждому слову.

Корнелию показалось, будто Платон коснулся губами уха Нино. Она вела себя как-то странно, была неестественно оживлена, беспрестанно оглядывала публику, щурила глаза… Все это придавало ее лицу довольно глупое выражение. Улыбка исчезла с ее лица, когда она увидала в зале Корнелия. Но, отвернувшись сейчас же от него, она снова принялась кокетничать с Платоном.

«До чего же бездарно она играет свою роль!» — возмутился Корнелий.

— Давайте уйдем с этого базара! — неожиданно предложил он Сандро и Миха.

— Куда? — удивился Сандро.

— Я приглашаю вас ужинать, — ответил Корнелий.

Услышав об ужине, Миха заволновался:

— Если я не провожу жену домой, она убьет меня.

— Сейчас только десять. Концерт кончится не раньше чем в час. До окончания мы два раза успеем поужинать, — успокоил его Корнелий.

— А зачем спешить? Поужинаем после концерта, — рассудительно заметил Сандро.

— Нет, уйдем, ради бога, сейчас! Не то я пойду один.

— Я не могу, — печально заметил Миха.

— Почему?

— Не могу оставить жену и Нино.

— Они и без нас неплохо себя чувствуют, — с иронией промолвил Корнелий и поднялся. Сандро и Миха последовали за ним.

Выйдя из сада, приятели пересекли площадь и спустились в духан «Войди и посмотри», помещавшийся в подвале напротив Пушкинского сквера.

Пили вино чайными стаканами. Корнелий нервничал. Его раздражали пьяные выкрики, душераздирающие звуки зурны, грохот барабана и заунывное пение зурнача-ашуга.

Корнелий поднял стакан. Ему показалось, что сквозь янтарное вино он видит лицо прелестной девушки. Он понял вдруг, что Нино кокетничала сегодня с Платоном только для того, чтобы обратить на себя его, Корнелия, внимание. «Но она плохо исполняла свою роль».

— Давайте, — предложил он, — выпьем, за здоровье Эло и Нино.

— Браво! А я уж подумал, что ты ревнуешь Нино к Платону, — заметил Сандро.

— Бог ей простит. Сама не ведает, что творит. Жаль мне ее. Погубит ее Платон. Он эгоист, человек, разочарованный в жизни, лишенный веры во что-либо. На людей он смотрит, как на средство для достижения своих личных целей. Жизнь для него — комедия, а сам он — актер. Вместо лица у него маска, и весь он пропитан фальшью. Даже родину свою он приемлет постольку, поскольку она способствует его возвеличению. Для него нет ничего святого в жизни, он скептик и циник. Помню, как он однажды сказал нам: «Во имя такой маленькой и убогой страны, как Грузия, страны, обреченной на гибель, не стоит жертвовать собой».

— Негодяй! — возмутился Сандро.

— К несчастью, друзья Платона, поэты, не могут его распознать и считают гениальным человеком. А почему? Только потому, что и он называет их гениальными. По сути же дела он растлевает души, губит молодежь, заставляет ее подражать себе. Я не хочу, чтобы Нино досталась ему. Она — умная, честная, чуткая девушка. Родные подыскивают ей в женихи человека состоятельного, с положением и мало заботятся о том, чтобы он был честным и морально чистым. Когда я сегодня наблюдал за Нино, за ее поведением, мне показалось, что ее насильно вытолкнули на базар, обучив предварительно, как девушка выгоднее может продать себя.

Корнелий осушил стакан.

— И вот она Бетховену внимает… — произнес он экспромт.

Миха торопился возвратиться на концерт. Корнелий попросил его ничего не рассказывать Нино о сегодняшнем вечере, о том, где они были и что говорили о ней.

Было три часа ночи, когда Сандро и Корнелий ушли из духана.

На следующее утро Корнелий проснулся в комнате Сандро. В памяти его явственно возникли и концерт и ужин в ресторане. Лежа с открытыми глазами, он шептал стихи, сочиненные им вчера в духане. Он взглянул на Сандро. Тот крепко спал. Корнелий встал и присел к столу, взял лист бумаги и быстро записал стихотворение. Он исправил его несколько раз, потом переписал набело. Сандро проснулся только часов в десять. Он удивился, увидев Корнелия за письменным столом.

— Что ты там делаешь?

— Ничего, набросал тут кое-что, — ответил Корнелий и перевернул листок со стихотворением.

Сандро встал, подошел к раскрытому окну и взглянул на город. Зевнул, размял мускулы. Прошелся по комнате и присел на край кровати.

— Прочти, что ты там написал.

— Прочту, если никому об этом ничего не скажешь.

— Ладно.

Корнелий взял листок бумаги со стихотворением. Глаза его лихорадочно блестели. Листок дрожал в его руках. Наконец он взволнованно начал читать:

Сандро слушал затаив дыхание. На глаза его навернулись слезы. Это было для Корнелия лучшей оценкой его стихотворения.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Корнелий умылся, оделся и собрался идти на службу. Стихотворение «На концерте» он положил во внутренний карман пиджака и почувствовал такое успокоение, словно этим стихотворением искупил свою вину перед Нино. Зашел в кафе напротив оперного театра. Поспешно сел за стол, потребовал чаю и стал смотреть в окно, за которым виднелся театральный сквер. Сквозь ветви старых чинар проглядывало голубое небо. Корнелий вперил в него взор и унесся мыслями в мир, неведомый посетителям кафе. Воспоминания о вчерашнем концерте не покидали его. Казалось, кто-то тихо напевал:

Невольно рука Корнелия потянулась к внутреннему карману пиджака. «Нет, никому, даже Нино, не открою я ни в-коем случае чувств, вложенных мною в это стихотворение. А может быть, я и покажу его когда-нибудь Нино или напечатаю, но только после того, как между нами все будет кончено. — Ему стало совсем грустно. — Если нам суждено расстаться навсегда, — размышлял он, — я все равно навеки сохраню ее образ в своем сердце и когда-нибудь увековечу его в романе».

Но Корнелию предстояло, по-видимому, разделить судьбу многих писателей: как только любимую женщину превращают в предмет психологических наблюдений, чтобы воплотить ее потом в художественном образе, наступает конец любви. Именно это и грозило Корнелию. Он об этом еще не догадывался, но Нино своим тонким женским чутьем чувствовала какую-то неестественность в их отношениях, и это пугало ее.

На следующий день Корнелий зашел к Нино.

— Вы помните обо мне, — упрекнула она его, — когда я рядом с вами, но стоит нам разлучиться даже на самое короткое время — и вы мгновенно забываете меня.

— Наши отношения испортились с тех пор, как между нами встал Миха, — заметил Корнелий и пытливо взглянул на девушку.

Нино смутилась:

— При чем тут Миха?

— Неужели вы думаете, что я ничего не вижу, ничего не замечаю? Для чего понадобилось ему тогда тайком от меня уехать в Квишхеты? Ведь если бы мы приехали вместе, он не посмел бы болтать всякую чушь, оговаривать меня. У него какой-то свой расчет… Напрасно он хочет тягаться со мной.

— Не понимаю все же, почему вы пристали к этому Миха? Разве виноват он в том, что вы не написали мне и не приехали к нам?

— Писать вам я не мог.

— Почему?

— Потому, что мои письма, как это случалось и прежде, попали бы в руки вашей мамаши или Эло и Миха.

— Это относится только к тем письмам, которые вы мне писали раньше, но неправда, что письмо, написанное в ресторане, попало в чужие руки.

— Не верится, Нино, чтобы вы могли лгать…

«Неужели Миха работает на два фронта?» — мелькнула мысль у Нино, и она покраснела.

— В жизни каждого человека бывают такие тайны, — продолжал Корнелий, — разглашение которых для него равносильно смерти.

— В таких делах вы грешите больше, чем я.

— Скажите, в чем и когда я согрешил?

— Вы, как и Платон, странный человек.

Эта фраза послужила для Нино громоотводом, Корнелий сейчас же обрушился на своего соперника:

— Вы думаете, я не знаю, почему в последнее время вы часто бываете с Платоном?

— Почему?

— Чтобы этим унизить, наказать меня.

— Этого и в мыслях у меня не бывало.

— Вот как! Оказывается, дочь Эстатэ Макашвили может говорить неправду.

— Корнелий, вы очень много себе позволяете. В таком случае я вам отвечу: вы судите о людях по себе.

— Простите меня.

— Извинения излишни. Во-первых, Платон Могвеладзе сам ищет встреч со мной, а во-вторых, унизить и наказать вас не так-то легко. Лучше бы вы сами не наказывали, не унижали других, — ответила Нино и надулась, как обиженный ребенок.

— Вы должны раз и навсегда запомнить, — дружеским, искренним голосом заметил Корнелий, — что унижать и оскорблять вас я никогда себе не позволю.

— Но вы уже позволили себе это.

— Когда, чем?

— Вы же догадываетесь, что я приехала из Квишхет только для того, чтобы встретиться с вами. Скажите, разве это не унижение для меня? Ответьте мне, если вы честный человек: какие у вас отношения с этой немкой?

— Никаких. Когда вы уехали в Квишхеты, меня взяла такая тоска, что я места себе не находил. Мы пошли с Миха в сад. Встретились там с Маргаритой и Кэти… Он пригласил их на ужин… Должно быть, Миха вам все насплетничал.

— Нет, не Миха.

— Нет, Миха! И как он смеет отравлять нам жизнь! — с возмущением воскликнул Корнелий. Он встал и начал ходить по комнате.

Нино подошла к Корнелию:

— Повторяю, Миха здесь ни при чем.

— Поклянитесь.

— Это излишне. Неужели вы будете отрицать, что вы очень часто встречаетесь с этой немкой? Ее называют вашей… любовницей.

— Я встречался с нею всего раза три-четыре. В последний раз она сама привязалась ко мне, и я сбежал от нее… Нет, погодите, я сам все расскажу.

— Ну, говорите… Может быть, вы любите ее? Не подумайте только, что я ревную. Вы меня оскорбите, если вам придет в голову такая мысль. И потом — вы свободный человек, как и я. Ваше право любить кого угодно и жениться на ком угодно. Ну и я не пойду в монастырь. Правда, вы из хорошей семьи, вы интересный молодой человек, вы умный, способный. Но и я не уродка и не так уж глупа. Слава богу, моей руки просят такие завидные для многих женихи, как Платон Могвеладзе, Геннадий Кадагишвили, Дата Качкачишвили, профессор Иоселиани, инженер Георгадзе…

Корнелий вздрогнул, но быстро взял себя в руки и улыбнулся какой-то нехорошей улыбкой. Потом, вызывающе подбоченившись, широко расставив ноги, стал перед Нино и цинично прищурился:

— Браво, браво! Вот это понимаю. Однако порядочное стадо за вами гоняется!

Кровь бросилась Нино в голову. Но Корнелий решил не щадить ее:

— Поздравляю вас! Сказать по правде, ваша откровенность весьма меня обрадовала. Но, являясь вашим искренним другом, хочу вас предостеречь. С женихами будьте осторожны. Проверьте как следует каждого, учтите их достоинства и недостатки. Подберите достойных советников, которые хорошо разбираются в таком деле, — знаете, как это делают предусмотрительные люди, когда решают приобрести в магазине какую-нибудь ценную вещь.

— Благодарю, ни в ваших советах, ни в ваших предупреждениях я не нуждаюсь. Приберегите и то и другое для вашей немки, — ответила ему растерявшаяся девушка.

— Почему же? — продолжал язвить Корнелий. — Добрые советы никому не помешают, а я ведь только добра вам желаю. Поверьте, что в вопросах брака я кое-что смыслю. Например, мне известно, что даже дикарки, вступая в брак, проявляют эстетическое чувство. Оказывается, их интересует не только материальная обеспеченность жениха, но и нечто другое. Например, прежде чем дать согласие на замужество, женщина-дикарка требует от мужчины, чтобы он показался ей спереди и сзади, и проверяет его походку. Дарвин приводит много случаев, свидетельствующих о том, что дикарки находятся вовсе уж не в таком унизительном положении относительно брака, как об этом многие думают. Часто женщина сама подбирает подходящего ей мужчину, а иногда отказывается от него уже после вступления в брак, если он не оправдал ее надежд, перестал ей нравиться. Хотя, может быть, мне в самом деле не стоит распространяться так широко насчет брака. Уж если дикарка обнаруживает столь похвальную предусмотрительность, то вы, культурная, умная, образованная девушка, наверняка не ошибетесь, не попадете впросак.

— Довольно! — вскрикнула Нино, и в глазах у нее потемнело. Теперь она жалела, что затеяла этот никчемный разговор о браке. «Так говорить могла, конечно, только жалкая мещанка», — упрекала она себя. И ей стало вдруг так стыдно, что она не могла уже больше смотреть Корнелию в глаза. Нино закрыла лицо руками, упала на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала.

Корнелий настолько был оскорблен заявлением Нино о своих женихах, что сейчас, когда, поверженная его иронией, она плакала, даже не пожалел ее.

Он подошел к открытому окну, сел на подоконник и выглянул в сад. Потом снова посмотрел на Нино. «Бедная, зачем я так жестоко оскорбил ее? — поднималось откуда-то из глубины его души раскаяние. — Ведь она старается устроить свое счастье так, как умеет». Он подошел к кровати, стал на колени и осторожно коснулся пальцами плеча девушки. Она вздрогнула и подвинулась к стенке. От частого дыхания плечи ее то поднимались, то опускались, будто маленькие кузнечные мехи. Из-под короткой юбки виднелись красивые, стройные ноги в белых шелковых чулках и в белых туфлях.

— Нино! — воскликнул Корнелий. — Простите меня… Все это я сказал вам потому, что я люблю вас. Никого, кроме вас, я не любил и не буду любить. Вы — моя первая и последняя любовь. Поймите…

Нино приложила платок к глазам, из которых безудержно лились слезы.

— Лучше мне умереть, чем жить без вас. Я представлю вам сейчас доказательство моей беспредельной любви, — закончил свое объяснение Корнелий.

Приподнявшись, Нино заплаканными глазами посмотрела на Корнелия. На его глазах тоже блестели слезы. «Нет, не может быть, чтобы он говорил все это неискренне», — решила она и умоляюще протянула ему руку. Корнелий схватил ее и страстно поцеловал. Снова его одурманил знакомый запах сирени, фиалки, ландыша, лилии и еще какой-то неуловимый аромат полевых цветов. Он сел рядом с Нино и дрожащей рукой обнял ее. Они прижались друг к другу разгоряченными щеками и в сладостном забытьи унеслись в далекие, воздушные края. Им казалось, что это счастье пришло им в награду или в искупление тех страданий, которые они причинили друг другу.

Корнелий нежно коснулся рукой подбородка девушки, приподнял ей голову и, как в зеркальце, увидел в ее зрачках два маленьких лица. Это наполнило его душу какой-то неизъяснимой, светлой радостью. Горячим поцелуем он осушил ее заплаканные глаза, почувствовав на губах солоноватый вкус слез.

Нино склонила голову ему на грудь. Черные, туго заплетенные косы упали ему на колени. Она тихо спросила, какое доказательство любви хотел он ей представить.

— Я сделаю это, когда буду уходить. Прочтите без меня и держите в тайне.

— Буду держать в тайне.

Перед уходом Корнелий достал из кармана вчетверо сложенный листок бумаги и протянул его Нино.

Оставшись одна, Нино сейчас же принялась за чтение «доказательства», оставленного Корнелием. Это было его стихотворение «На концерте». Она прочитала стихотворение и сразу же встревожилась. Как ножом, кольнули душу слова «кровью жаркой грудь поэта обожжена».

Когда она сидела с Корнелием, прижавшись плечом к плечу, и он говорил ей о своей любви, тогда она не знала еще этих слов и не могла думать о них. И все же безудержное чувство, какая-то своеобразная, мятущаяся любовь Корнелия оставались не совсем понятными для Нино. «О какой крови, о каком гробе говорит он?» — пыталась разгадать она.

Мечтая о тихой, безмятежной жизни, Нино радовалась, что Корнелий начал завоевывать себе имя одаренного писателя, что он делается человеком материально обеспеченным, имеющим возможность содержать семью, и тем самым становился желанным женихом не только для нее, но и для ее родных.

Счастливо улыбнувшись, она посмотрела на картину, висевшую над письменным столом. Это была любимая ее картина. На ней были изображены река и мостки, уходившие метра на два-три от берега, — для рыбаков или купающихся. На мостках сидела девочка лет пяти-шести, только что выкупавшаяся. Ее голенькое пухленькое тельце очаровывало невинностью и трогательной чистотой. Над головой у девочки кисточкой торчали собранные в косичку и перевязанные лентой волосы. Пухленькие ножки она свесила с мостков. Рядом с девочкой, тесно прижавшись к ней, — ее верный и неразлучный друг, пойнтер. Он опустил хвост и кончиком его касается воды. В воде видно его отражение. Пес сидит, держа корпус прямо и гордо подняв голову. Он разглядывает противоположный берег. Место это очень напоминает пригородную часть Тифлиса — Дидубе, где сады спускаются к самой Куре. Девочка тоже жмется своим голеньким нежным тельцем к пойнтеру и что-то шепчет ему на ухо. Под этой картиной подпись, сделанная художником, — «Друзья».

Нино не может смотреть на эту картину равнодушно. Вот и сейчас она разглядывает ее и мечтает о такой же чистой и простой, бескорыстной, задушевной дружбе. Для Нино эта картина с недавних пор стала аллегорической. В образе умного и верного пойнтера ей представляется Корнелий, а в маленькой, простодушной и доверчивой девочке она видит себя. Сравнение своего возлюбленного с пойнтером она никак не считала оскорбительным для Корнелия. Но, зная его самолюбивый и гордый характер, не стала рассказывать ему, какая аллегория рисуется ей, когда она смотрит на эту картину. Да простится ей это сравнение! Ведь хорошо известно, что влюбленная женщина часто позволяет себе сравнивать предмет своей любви бог знает с чем и доходит в этих сравнениях до умилительной наивности.

Бедная Нино! Разве виновата она в том, что эти страшные слова в стихотворении Корнелия — о груди, обожженной кровью, — так растревожили ее? Вспоминая их, она впадала в такую безнадежность, что жизнь казалась ей совершенно бесцельной. Она думала о Корнелии: «Какой он странный». И о себе: «Как трудно, оказывается, стать женой писателя!» Но, к сожалению, девушкам, подобным Нино, в ее возрасте, да и женщинам постарше и поопытнее очень уж импонирует быть женой писателя. И многие из них обманываются. Обманывалась и Нино. Она с затаенной печалью вспомнила слова, сказанные как-то Корнелием:

Нино понимала, что этими строками из стихотворения Бараташвили Корнелий хотел ей поведать о своей неразделенной любви, об одиночестве, на которое, как ему казалось, он обречен еще со дня рождения. Но подобные пессимистические излияния являлись скорее результатом его увлечения поэзией, артистической рисовкой. Нино же принимала их за чистосердечную исповедь его души. Несмотря на то, что она мечтала о верном, послушном, спокойном муже-друге, все же ей нравились странности Корнелия. Она жалела его, думая, что он действительно одинок. Ей казалось, что он отмечен печатью обреченности, и ее все сильнее тянуло к нему.

ЗВЕЗДЫ

В конце августа Эстатэ съездил в Кобулеты и снял дачу на берегу моря. Пятого сентября туда выехала его семья. Ее провожали Миха и Корнелий.

На город опустился вечер. Корнелий стоял у открытого окна вагона и смотрел на горы, окутанные сумеречной мглой. Вот уже остались позади Дидубе и дидубийская церковь. Корнелию вспомнилась старинная песня о царице Тамар:

И он еще раз оглянулся на Тифлис. На отвесном склоне горы Мтацминда, словно гнездо ласточки, белел храм святого Давида. Обитель как бы погрузилась в глубокое раздумье и взирала с горы на раскинувшийся внизу город, на Куру, на древний Сионский собор, на Метехский замок, на развалины крепости Нарикала, когда-то защищавшей Тифлис…

Корнелий мысленно повторял врезавшиеся в память строки стихотворения Акакия Церетели:

Всякий раз, когда ему приходилось покидать Тифлис, он испытывал тоску, тоску расставания, тревожное опасение — а вдруг он навсегда разлучается с любимым городом.

Поезд приближался к Мцхету. Справа, на вершине высокой скалистой горы, точно гриф крылатый, показался монастырь Джвари — Мцыри. Он кажется органическим продолжением горы. Он слит с нею, точно врос в скалу. Дальше, на фоне зеленых гор, — мцхетский собор Светицховели, Самтавро, Армази. Все эти памятники и храмы находятся в ущелье, по которому сейчас идет поезд. От каждого из них веет древней, но вечно живой историей.

Нино подошла к Корнелию, высунулась из окна. Увидев высокую, покрытую лесом зеленую гору, она воскликнула:

— Мцхетский Зедазени! Видите?

— Вижу, — ответил Корнелий. — А вы бывали там?

— Нет.

— Очень жаль. — Корнелий рассказал о своей экскурсии на Зедазени. — Последний раз я поднялся на эту гору в прошлом году. Там монастырь и древняя крепость. Сколько вражеских нашествий она пережила! И вот до сих пор стоит, в самое небо уперлась, должно быть, решила до скончания мира стоять. Я взбирался на вышку башни. Оттуда, как на ладони, виден весь Тифлис, Кура, Арагва, Ксани… Восхитительная картина! Вечерело уже, и за тридевятью горами так хорошо был виден величественный Казбек. Озаряемый лучами заходящего солнца огромным алмазом сверкал на фоне чистого неба его белый шлем. И вдруг со стороны Казбека показался орел. Подлетев к Зедазени, хищник поднял громкий клекот и взметнулся ввысь. Потом, раскинув широко могучие крылья, сделал над монастырем «петлю» и улетел. Снова вокруг воцарилась тишина. Я, как зачарованный, смотрел на горные вершины, на хребты, на тесно сгрудившиеся голые серые скалы, и мне казалось, что я вижу землю, только что пережившую геологическую катастрофу.

Нино снова посмотрела в сторону Зедазени. Но горы уже не было видно. Поезд ворвался в глубь ущелья и наполнил его гулом и грохотом.

Стемнело. Ветер развевал волосы Нино, щекотал ими щеку Корнелия. Корнелию это было приятно, он улыбался. Девушка же защищалась от ветра, придерживая волосы рукой. Потом Корнелий, как и Нино, облокотился на опущенную раму, и теперь они касались друг друга плечами. Повернув голову в сторону Корнелия, Нино невольно смутилась, словно никогда не видела его так близко, и ей захотелось поцеловать его. Оглядела коридор. В самом конце его, у открытого окна, стояли Эло и Миха. Как всегда, Эло и сейчас пробирала за что-то мужа. «Ох, как они надоели!» — подумала Нино и снова стала смотреть в окно. Скоро поезд вырвался из ущелья на равнину, и неожиданно взору открылось звездное небо. Корнелий и Нино стали смотреть на звезды. Душа наполнилась каким-то благоговейным удивлением перед таинственным величием вселенной.

Нино вошла в купе.

— Неужели ты не устала столько времени стоять у окна? Уже к Гори подъезжаем. Я тебе постелила на верхней полке, — проворчала Вардо.

— Ой, нет… Пока не проедем тоннель, я не лягу.

— Я вам мешаю, вам пора спать, — забеспокоился находившийся в купе сенатор Дадвадзе и встал. Он ехал в Кутаис и пришел в купе Макашвили, чтобы скоротать время.

— Что вы, так рано ложиться! Я же сказала, что не лягу, пока не проедем тоннеля. Садитесь, садитесь, пожалуйста, — стала упрашивать сенатора Нино.

Вардо поддержала ее.

— А я и после тоннеля не лягу, я ведь не могу спать в поезде. Прошу вас, сидите. — Эстатэ взял Дадвадзе за руку и заставил его сесть. Сам он сидел у окна без пиджака, в одном жилете. Посмотрев на жену, он начал упрекать ее и дочь: — И чего ради вы всполошились? Еще и десяти нету, какое время спать! Дети вы, что ли?

Ему было неприятно, что женщины прервали его интересный разговор с сенатором.

Выездная сессия военного суда направлялась в Батум. Эстатэ возглавлял ее. Из Батума сессия должна была проехать в Поти, чтобы судить там солдат и моряков потийского гарнизона и порта за участие в восстании.

— Теперь для меня ясно, — продолжал Эстатэ прерванный разговор, — что большевики пойдут на все.

Корнелий подошел к купе и стал в дверях.

— Странные люди эти большевики, — горячился Эстатэ. — Деникинская армия подходит к Москве, в ее руках уже Киев, Харьков, Курск, а они все хорохорятся, не хотят оставить нас в покое.

— А вы не забывайте, что если в Грузии и Закавказье будет установлена советская власть, то большевики смогут нанести удар в спину армии Деникина, рвущейся к Москве, — объяснил Дадвадзе.

— А по-моему, — позволил себе вмешаться в разговор Корнелий, — Грузия много выиграла бы, если бы была на стороне Советской России. Нет никакого сомнения, что если только Деникин победит в России, то захватит и Грузию.

— А если победителями окажутся большевики, то, что же вы думаете, они молиться будут на нашу независимость? — раздраженно возразил Эстатэ.

— В программе большевистской партии ясно написано о самоопределении народов.

— Написано… И только! Неужели вы все еще не понимаете, что большевики фанатики! Они признают только свою партию, а не «патрию»: никакого отечества, никакой родины для них не существует.

— Не волнуйся, — стала успокаивать мужа Вардо. — Ясно, что в России победят или деникинцы, или большевики. Но для нас, конечно, лучше Деникин.

— Для Грузии лучше всего, если Деникин и большевики будут драться возможно дольше. Чем дольше продлится в России гражданская война, чем дольше там будут царствовать анархия и разруха, тем больше ослабеет она, тем скорее иссякнет ее экспансия на юг и на восток, а это значит, что тогда большевизм уже не сможет посягнуть на Грузию.

— Извините меня, дорогой Эстатэ, но я бы сказал, что это сатанинское рассуждение, — возразил Дадвадзе, — согласитесь, что с политикой демократической республики она никак не вяжется.

— Политика, дипломатия всегда более близки сатане, чем богу. Что же касается демократической республики и всяких других форм государственного строя, то я должен заметить, что в истории человечества они беспрестанно меняются и все снова возвращаются к старому. В общем перпетуум-мобиле. Но что бы там ни было, наилучшей, испытанной формой государственного правления является безусловно монархия.

— Нет, извините меня, — перебил его Дадвадзе, — то, что вы говорите, похуже макиавеллизма. Макиавелли и тот, знаете, стоял не столько за государя, сколько за республику. Он говорил, что республиканское правление стремится к защите общественных интересов, а государь, тиран, исходит во всем из интересов только личных.

И Эстатэ, и сенатор Дадвадзе были юристами. Они прекрасно знали историю Рима и римское право, поэтому прибегали больше к примерам из истории древнего мира. Но, конечно, не обходили и деятелей более поздних эпох.

Нино зевнула. Разговоры о политике, в которых, кстати сказать, отец не знал меры, утомили ее. У нее начала кружиться голова. Она вышла в коридор и снова стала у открытого окна. За ней последовал Корнелий. Вардо, увлеченная спором Эстатэ и Дадвадзе, даже не заметила, как дочь вышла из купе.

Дадвадзе слыл человеком русской ориентации и судьбу грузинского народа не мыслил вне союза с русским народом.

Спор продолжался.

Вардо выглянула в окно и увидела освещенный газовыми фонарями перрон.

— Уже Хашури! — воскликнула она. — Как незаметно прошло время…

Дадвадзе взглянул на часы. Встал, попрощался с супругами Макашвили и направился, покачиваясь, в свое купе.

После Хашури Нино вернулась в купе и села у окна, напротив отца.

— Почему такой дым? — сказала она, надевая перчатки. — Полный вагон дыма…

Кондуктор поднял окно и задернул его занавеской. Молча, как привидение, подошла Эло.

— Скоро будет тоннель. Пока не проедем его, я не лягу, боюсь…

— Чего ж там бояться? — отозвался Эстатэ и повернулся к Нино, обратив наконец внимание на свою дочь.

Нино сидела грустная и, сложив на коленях руки, смотрела большими, блестящими глазами на горевшую перед ней свечу.

Она казалась бледной и утомленной. «И лоб, и глаза, и нос, и подбородок — все у нее мое», — любовался он дочерью, нежно гладя ее по голове.

— Ты что, доченька, нездорова? — с отцовской заботливостью спросил он ее.

— Нет, папа, — ответила она и улыбнулась.

Отец сел рядом с нею, поцеловал ее в лоб и прикоснулся щекой, к ее щеке.

— По-моему, — обратился он к жене, — у нашей девочки жар.

— Не мудрено — весь вечер простояла у открытого окна. Наверно, продуло.

Она расстегнула дочке блузку и приложила к груди руку — не поднялась ли температура? Нино съежилась и стала смеяться от щекотки.

— Ой, мама, оставь, какой там жар! Папе показалось…

Эстатэ пересел на свое место и снова взглянул ласково на дочь.

— После тоннеля — айда, закину тебя вон туда, на койку. Отдыхай, спи без всяких забот.

Поезд с грохотом ворвался в тоннель. Эло прижалась к Вардо. Та перекрестилась. В коридоре остались только Миха и Корнелий. Оглушительно гудели рельсы, грохотали колеса, скрипели и лязгали буфера. Корнелий украдкой заглянул в купе. Нино сидела у окна, смотря в каком-то смятении на стоявшую перед ней свечу.

Из купе выглянула Вардо. Корнелий поспешно отвернулся и стал вглядываться через окно в темноту, но ничего не мог разглядеть. Только изредка мелькали, точно светлячки, вселяющие какую-то надежду дорожные фонари. И тогда еще громче гудели рельсы и грохотали колеса.

Вдруг где-то под вагонами раздался звон колокола и удары молота по рельсам.

— Скоро тоннель кончится, — сказал Эстатэ.

— Откуда ты знаешь? — спросила Вардо.

— Этот звон под колесами означает, что больше половины пути уже пройдено. До сих пор поезд шел на подъем, сейчас начался спуск.

И в самом деле, скоро адский грохот стих, поезд вышел из тоннеля. Корнелий опустил окно. Опять показалось тихое и светлое, полное торжественности звездное небо. Корнелий подумал, что неудобно ему так долго стоять около купе Макашвили, и вышел на площадку вагона. Открыв дверь, он стал на ступеньки.

Встречный ветер освежил его разгоряченное лицо. Поезд мчался по глубокому, извилистому ущелью, на дне которого бурлила горная речка. Точно сказочный Пегас, летел вперед черный паровоз, и дым густой гривой развевался над ним. Вот еще один крутой поворот — и высокая гора осталась позади. Поезд вырвался из ущелья. Перед глазами снова предстало мерцающее звездами небо.

Долго еще стоял Корнелий на ступеньках вагона, наслаждаясь прохладой тихой ночи. Но вот за его спиной показалась Нино. Она была бледна, дрожала как в лихорадке. Корнелий поднялся на площадку и заключил девушку в объятия. Она прижалась к нему.

Они долго молча стояли, пока где-то в коридоре не скрипнула дверь. Нино вздрогнула.

— Прощай. Это мама, — прошептала она и быстро исчезла.

Только когда забрезжил рассвет и звезды одна за другой начали меркнуть, он вошел в вагон, отыскал свое купе и, не раздеваясь, лег на койку напротив Миха.

У МОРЯ

Корнелий проснулся рано. Вставать не хотелось. Солнце бросало лучи на висевшее у дверей летнее пальто. Это пальто Корнелий взял в дорогу у Сандро Хотивари. При взгляде на пальто сознание Корнелия стало постепенно проясняться. «Куда я еду? Где остановлюсь? Останавливаться у Макашвили — неудобно, если даже у них и найдется для меня угол. Гостиницы в Кобулетах нет. Придется поехать в Батум, к Кукури Зарандия. Ночь пересплю у него, а завтра поеду в Кобулеты. Поживу так два-три дня, а потом заберу Нино, Эло и Миха к себе в Карисмерети…»

Проснулся и Миха. Скоро Вардо позвала их завтракать. Нино выглядела еще более утомленной, чем Корнелий. Они избегали смотреть друг на друга. Эло иронически и недружелюбно поглядывала то на Нино, то на Корнелия.

Позавтракав, Миха и Корнелий вышли из купе.

— Ты ужасно выглядишь, — обратилась Вардо к дочери. — И так всегда бывает, когда ты меня не слушаешься. Простояла почти до утра у открытого окна, а теперь посмотри в зеркало, на кого ты похожа! Приляг и засни, Кобулеты еще не скоро.

— Да и Корнелий хорош! — язвительно заметила Эло.

— И о чем вы говорили всю ночь?.. — спросила Вардо.

Нино молчала.

— О звездах, о луне, о любви — о чем же еще… — продолжала язвить Эло.

Эстатэ засмеялся, Нино надулась и, улегшись на нижнюю койку, повернулась лицом к стенке. Эстатэ подмигнул жене:

— Смотри, какая вспыльчивая! Не трогай ее, а то достанется нам обоим.

Погода испортилась. Солнечное утро как-то сразу стало пасмурным. Небо заволокло тучами. Саломэ прикрыла Нино пледом.

После ночи, проведенной на ногах, у Корнелия ломило все тело, голова была точно налита свинцом. В висках стучало, будто в них вколачивали гвозди. Корнелий уснул, но спал недолго. На станции Натанеби его разбудил Евтихий. Корнелий вскочил на ноги. Головная боль прошла. Он снова почувствовал себя бодрым.

Приехали в Кобулеты. Евтихий и Шура стали выносить из вагона вещи. Погода продолжала оставаться пасмурной, дул холодный западный ветер — верный предвестник надвигавшегося дождя. Все надели пальто. Вардо беспокоилась, как бы дождливая погода не затянулась, что в этих краях случается часто.

Корнелий стал прощаться с Нино.

— Я этим же поездом поеду в Батум, переночую у Кукури Зарандия, а завтра утром буду у вас. Так будет лучше.

Нино согласилась с ним. Раздался второй звонок. Корнелий раскланялся с Эстатэ и Вардо.

— Куда вы? — удивилась Вардо.

— У меня дело в Батуме. Завтра вернусь.

— Завтра Эстатэ тоже должен быть в Батуме. Поехали бы вместе, если у вас есть там дело.

Вардо не особенно настойчиво уговаривала Корнелия остаться. Поезд тронулся. Корнелий не спешил садиться, и только когда длинный состав набрал скорость, он ловко вскочил на ступеньки последнего вагона.

Евтихий, Миха и Шура взяли вещи и направились к выходу в город. За ними последовали остальные. Только одна Нино осталась на перроне, провожая взглядом Корнелия. Поезд стал скрываться за поворотом. Тогда Корнелий повернулся всем телом в сторону моря и, увидев Нино, приветно помахал ей кепкой. Она подняла руку и улыбнулась.

— Смотри, все еще прощается со своим Корнелием, а на нас ноль внимания, — недовольно заметила Вардо, обращаясь к Эло.

— Совсем потеряла голову, — злорадно подхватила Эло.

Евтихий нанял три экипажа. Первый из них заняли Эстатэ и Вардо, во втором разместились Нино, Эло, Миха и няня Саломэ, третий предназначался для вещей и Евтихия с Шурой. От станции до дачи надо было проехать два километра.

Счастливее всех чувствовал себя, восседая на вещах, Евтихий: он недавно женился, и поездка в Кобулеты была для них как бы свадебным путешествием. Евтихий радостно улыбался. Он лихо надвинул на лоб папаху и тонким, как у женщины, голосом пел гурийские песни: «Али-паша нам изменил и в Квирикети нас завлек» и «В Чакву я вошел с гудящим рогом». Извозчик-гуриец, услышав родные песни, улыбнулся и стал вторить. Шура звонко смеялась.

— Так у нас казаки поют, — заметила она.

— Ишь как веселятся Евтихий и Шура, — улыбнулась няня Саломэ.

— Это они свадьбу справляют, — усмехнулся Эстатэ.

— Завидую. Море им по колено, — вздохнула Вардо.

Эстатэ неожиданно сделался серьезным.

— Ты не замечала, — обратился он к жене, — как будто у Евтихия не все дома?

— Нет, просто он веселый, беззаботный человек. Любит пить, петь и танцевать.

— Как и все южане, — заметил с досадой Эстатэ, но Вардо не обратила внимания на глубокомысленное замечание мужа.

Свесив ноги с экипажа, Евтихий болтал ими в воздухе, размахивая руками.

— Эй, извозчик, душа моя, гони, гони! — кричал он во весь голос, забавляя всех.

Неожиданно дома кончились, город остался позади. Дачники выехали на открытое место.

— Море, море! — воскликнула, пораженная видом необъятного голубого простора, Нино.

Море волновалось, глухо доносился однообразный, беспрерывный шум прибоя. Все смолкли, очарованные открывшейся перед ними величественной картиной. Только Евтихий продолжал петь еще громче свою гурийскую песню, точно и «свободная стихия» была обязана, приветствуя его свадебную поездку, смирить свой гнев и покорно принять на свои волны челн, в который сядут веселый Евтихий и его Шурочка.

Наконец экипажи подъехали к даче. Хозяин отворил ворота. Его жена и дети окружили приехавших. Дача, которую снял Эстатэ, выходила фасадом на улицу.

— Надо было построить этот дом фасадом к морю, — говорила Нино, стоявшая на заднем балконе.

— К сожалению, наш народ больше связан с землей и не очень любит море. Недаром же нас называют именем земли — «Géorgien». Грузин не может долго жить вдали от своей родины. Сухопутные дороги ближе его сердцу, чем далекие морские пути. А жаль, море развивает в человеке волю, предприимчивость, упорство… — не преминул блеснуть и здесь своими познаниями Эстатэ. Но дочь пропустила мимо ушей тираду отца.

Вардо, Шура и Саломэ занялись распаковкой вещей, убирали комнаты так тщательно, словно навсегда собирались поселиться в этом доме. Вардо и Эстатэ заняли большую комнату, выходившую окнами на улицу, Нино и Эло — поменьше, с видом на море. Евтихий и Шура устроились в чуланчике возле кухни. Миха расположился на заднем балконе. Эстатэ уехал утром в Батум на заседание суда и только к вечеру вернулся в Кобулеты.

В Кобулетах отдыхал журналист Геннадий Кадагишвили. Узнав о приезде семейства Макашвили, он нанес им визит.

Эстатэ, Вардо и Геннадий сидели на берегу под тенью сосен. Эло, Нино, подруга Нино Манана и Миха отдыхали на пляже. Все любовались закатом.

Эстатэ и Геннадий беседовали о судьбах Грузии, о политической обстановке в Европе и в России. Вардо удивлялась поведению Нино. Отделившись от остальной компании, она в одиночестве сидела в стороне и не сводила глаз с видневшегося вдалеке Батума.

— Видимо, Корнелий сегодня не приедет, — заметила Вардо, обращаясь к мужу.

— Какой Корнелий? — спросил Кадагишвили.

— Корнелий Мхеидзе.

— Такого больше не существует.

— Как так?

— Есть Георгий Махвиладзе, а Корнелия Мхеидзе нет, — повторил Геннадий.

— Не пойму, о чем вы говорите, — недоумевал Эстатэ.

— Прочтите рассказ в большевистском журнале и сразу поймете, о чем я говорю.

— Какой рассказ?..

— «Годжаспир» называется. Талантливо написано, но правительству нашему здорово там досталось: автор, несомненно, большевик.

— Ну, а при чем тут Корнелий?

— Вы, очевидно, не знаете, что Корнелий стал писателем. Георгий Махвиладзе — это его псевдоним.

— А вы не сшибаетесь? — спросила настороженно Вардо.

— Нет, мне это достоверно известно, да и сам Корнелий этого не скрывает.

— О чем же говорится в его рассказе? — спросил Эстатэ.

— В нем описывается восстание крестьян, — пояснил Геннадий и, выбрав из пачки газет журнал, протянул его Эстатэ.

Когда Кадагишвили ушел, Эстатэ принялся читать рассказ.

— Стыд и срам! — сказал он возмущенно жене. — Поразительно, как Корнелий мог написать такую чушь, такую беспардонную клевету. Хотя помнишь, что он нам заявил в вагоне?

— Нет…

— Он же уверял, что для Грузии было бы лучше выступить вместе с большевистской Россией против Деникина.

— Да, да, вспомнила. Теперь для меня многое становится ясным, — ответила Вардо и после минутного молчания решилась сказать мужу: — Знаешь, до сих пор я скрывала, но теперь считаю нужным сказать тебе — Нино влюблена в Корнелия.

— Что-о? Не может быть!

— Да, к несчастью нашему, это так. Я просто не знаю, что делать с Нино. А как ты думаешь, для чего ей понадобилось тогда уезжать из Квишхет в Тифлис? И почему Корнелий поехал сейчас провожать нас в Кобулеты?

— Ничего не понимаю! Быть не может! Ведь Нино совсем еще девочка. — Эстатэ опустил голову и задумался.

Вардо продолжала жаловаться.

— Тебе-то ничего. Завтра ты в Батуме, потом — в Поти, затем в Тифлис уедешь, а все неприятности на мою голову. Нет, устала я, больше не могу!

— О чем ты говоришь? О каких неприятностях?

— Ты ведь не знаешь, что наши обещали Корнелию через два-три дня поехать к нему в Карисмерети.

— Никаких Карисмерети! Я против этой поездки. Так и объяви ей. Очень жаль, что прошлым летом мы поехали туда.

— Как же я это сделаю? Ты ведь знаешь, какая она упрямая, да к тому же еще и нервная.

— Сама ты ее разбаловала, сама теперь и справляйся с ней! А меня прошу в эту историю не вмешивать, иначе, предупреждаю, все кончится очень плохо, — напустился Эстатэ на жену.

— Вот так всегда, во всем виноватой оказываюсь я. А почему? Разве Нино и не твоя дочь? Пойми, не могу я ей сказать: порви с Корнелием и не смей ездить с ним в Карисмерети…

— Должна сказать, обязана! Ты мать.

— Не могу, она с ума сойдет!

— Пусть сходит! Я — князь Эстатэ Макашвили и свою дочь не отдам за какого-то бумагомарателя, а тем более — за большевика!

— Тише, Нино услышит. Еще, не дай бог, сделает что-нибудь с собой.

— Пусть делает, пусть бросается в море! — бушевал Эстатэ.

Он вскочил и ушел в дачу. В гневе долго метался по балкону, курил папиросу за папиросой.

Вардо окончательно расстроилась. Она не могла даже подняться со стула. По телу забегали мурашки, кожа покрылась нервной сыпью, точно ее крапивой высекли.

Вардо знала вспыльчивый характер дочери и предвидела большие неприятности. Поэтому она решила проводить свой план дипломатично.

— Вот видите, — сказала она как бы мельком за ужином, — прошло уже два дня, а Корнелий так и не приехал. И завтра не приедет. Загулял, должно быть, со своими друзьями, а о нас не вспоминает. Разве можно ему верить…

Нино насторожилась и взглянула на отца. Он сидел огорченный и ни с кем не разговаривал. После ужина стали твориться совершенно непонятные для Нино вещи. Вардо поочередно отзывала на берег то Эло, то Миха и о чем-то тревожно шепталась с ними. Нино догадывалась, что готовится что-то против нее.

Масла в огонь подлил Миха. Он выдал тайну своего друга:

— Корнелий еще из Тифлиса написал своей матери, что едет в Карисмерети со своей невестой и ее родственниками. Просил встретить нас как можно лучше. Тереза ждет нас в воскресенье. Сегодня уже четверг.

— С какой это невестой? — удивилась Вардо. И, сгорая от нетерпения, позвала дочь прогуляться по берегу. — Скажи, — обратилась она к ней, — ты обещала Корнелию быть его женой?

— Нет. А почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что сегодня мы с отцом узнали о Корнелии весьма неприятную новость.

— Какую?

— Спроси лучше у отца.

Эстатэ, растерянный, сидел на балконе и беспрерывно курил. Нино тихо подошла к отцу и облокотилась о перила.

— Папа, какую неприятную новость узнали вы о Корнелии?

Эстатэ вздрогнул, затем С грустью посмотрел на дочь.

— Да… Мне надо серьезно поговорить с тобой. Он встал, и они пошли в спальню.

Отец присел к столу и раскрыл журнал, переданный ему Геннадием.

— Садись и слушай. Это — большевистский журнал. В нем напечатан рассказ Корнелия. Нет, это не рассказ, а гнусная клевета на наше правительство, на наше дворянство. Вот послушай. — И Эстатэ стал излагать содержание рассказа, изредка цитируя из него отдельные места, подчеркнутые синим карандашом. — Как видишь, Корнелий сделался настоящим большевиком. А я-то думал, что он патриот, борец за независимость Грузии. Хотя его уход из армии, наши политические споры в Карисмерети, дружба его с Махатадзе и некоторые другие поступки давно не нравились мне: все это наводило на определенные подозрения.

— Я не верю этому… — робко возразила Нино.

— Как это не веришь! А кто же, как не большевик, мог, по-твоему, написать такой, с позволения сказать, рассказ? Допустим даже, что он не большевик, а только сочувствует им. Какая разница? Разве ты не знаешь, что́ готовят нам большевики?

Нино молчала.

— Я тебе скажу, — продолжал Эстатэ, — гибель готовят они нам. Князей и дворян расстреляют или пустят нищими по миру, как они уже это сделали в России…

— Боже мой, неужели они такие? — с ужасом спрашивала Нино.

— Ужаснее всего то, что они проникают даже в наши семьи, — завопил Эстатэ и, помолчав, прямо спросил дочь: — Ты любишь его?

Нино закрыла лицо руками.

— Ну что ж, если даже и любишь, то вырви эту любовь из своего сердца. Враг родины никогда не переступит порога моего дома. Ты слышишь? — твердо произнес Эстатэ.

Каждое слово отца жгло сердце Нино.

— Хорошо, я сам поговорю с ним, — сказал он наконец.

— Нет, не смейте этого делать! — воскликнула Нино, отняв руки от лица.

Эстатэ опешил.

— Ты что это, кричать на отца?

— Я не кричу, но заявляю, что никому не позволю вмешиваться в мои отношения с Корнелием. Я сама решу все, я сама поговорю с ним, если в этом будет необходимость, — сказала Нино так твердо, что Эстатэ от удивления вытаращил глаза. Он не узнавал своей дочери, перед ним была уже не девочка, а женщина, у которой мимолетные девичьи увлечения сменились первой глубокой любовью.

— Во всяком случае, в Карисмерети вы не поедете, — обратился к ней отец почему-то на «вы». В голосе его уже не было прежней твердости.

Зато теперь повысила голос Нино:

— И этого вы мне не запретите! Будьте уверены, я сама не меньше вас ценю свою честь и пока еще не лишилась благоразумия и самолюбия. Я не какая-нибудь глупая девочка, как это вам кажется, и незачем со мной так разговаривать.

Гордо подняв голову, она быстро ушла в свою комнату.

Эстатэ был ошарашен поведением дочери. Во время беседы с нею он испытывал странное, неведомое ему дотоле чувство. Он не находил себе места в комнате. Он то метался из угла в угол, то подходил к окну и слушал тоскливый шум прибоя, то присаживался к письменному столу, то, остановившись у зеркала, разглядывал свое красное, возбужденное лицо и широко раскрытые, удивленные глаза. Пригладив волосы, он точно впервые увидел в зеркале пробивающуюся в волосах седину и морщины на своем лице. Ему стало жаль себя. С ужасом он подумал о том времени, когда превратится в жалкого, беспомощного старика. Тогда только она, единственная дочь, будет его надеждой и опорой, пожалеет своего старого отца, позаботится о нем. Эстатэ охватило чувство какого-то благоговения перед своей дочерью. Он весь проникся мыслью о ее судьбе, о ее счастье.

Дверь тихо отворилась, и в комнату на цыпочках вошла Вардо.

— Ну что, говорил?..

— Говорил.

— И что же?..

Эстатэ ничего не ответил. Он взглянул на жену печальными, увлажненными слезой глазами и нежно поцеловал ее в лоб.

Нино не могла уснуть. Лежа у окна, она прислушивалась к глухому шуму моря. Ее мучили сомнения. «Неужели Корнелий — большевик, неужели он на стороне этих темных мужиков, решивших уничтожить князей, дворян, всех культурных людей, а значит, и меня, и моих родных?..» Море бушевало все сильней, и она со страхом прислушивалась к его зловещему гулу.

— Ты не спишь? — окликнула ее Эло со своей кровати.

— Нет, не спится что-то…

— А ты не думай ни о чем, и заснешь.

— Откуда ты знаешь, думаю я или нет?

— Я же не глухая, чтобы не слышать твоих вздохов. Закрой глаза, усни.

— Я уже и глаза закрывала, и старалась ни о чем не думать, и просчитала до тысячи — все равно сон не идет.

— Тогда представь себе море, думай, как набегают на берег и откатываются волны, — успокоишься и наверняка заснешь, — поучала ее Эло.

— Наоборот, этот беспрестанный шум моря действует мне на нервы.

— А говорят, море успокаивает нервы. Зачем же тогда мы приехали сюда?

— Не знаю, как на других, а на меня море действует раздражающе. Мне кажется, что передо мной все время кипит гигантский котел. Сердце щемит от несмолкаемого гула.

— Нино, это не море, а что-то другое тебя беспокоит. Брось ты думать о Корнелии, порви с ним навсегда и сразу почувствуешь облегчение. Неужели тебе не надоело находиться постоянно в таком напряженном состоянии?

— Скажи мне, неужели ты никогда не любила? — спросила Нино сестру.

Вопрос этот обидел Эло.

— Мужчины недостойны нашей любви, — ответила она резко. — Все они одинаковы. Всеми ими руководит только одно животное чувство — и больше ничего.

— Так рассуждают старые девы, отвергнутые любовницы или женщины, разочаровавшиеся в жизни!

— А ты считаешь себя счастливой? Нет, мне просто жаль тебя. Как ты можешь верить Корнелию?

— Что ты ни говори, а он все-таки меня любит, — уверенно и как-то грустно произнесла Нино.

— Поживем — увидим.

— Эло, я давно хочу открыть тебе одну тайну. Она убедит тебя, что Корнелий искренне меня любит. Но боюсь, чтобы ты меня не выдала.

— Я не из болтливых.

— Тогда зажги лампу и дай мне мой чемоданчик. Няня проснулась, взглянула на Нино, но сейчас же повернулась на другой бок и снова уснула.

Сгорая от любопытства, Эло вскочила, накинула на себя халат, зажгла лампу и подала сестре чемоданчик. Вынув оттуда письмо и стихотворение Корнелия, вложенные в роман Суинертона «Одной ночью», Нино стала читать вполголоса. Тощая, плоскогрудая Эло, сидя у изголовья Нино, с завистью и удивлением слушала сестру. Таких писем ей никогда не писал ни один мужчина. И чем больше волновалась и краснела Нино, читая это письмо, тем бледнее становилась Эло. Когда же Нино шепотом закончила читать стихотворение Корнелия, Эло злобно перебила ее:

— Все это мне давно знакомо. Такие письма и стихи пишут все поэты, и что тут особенного? Неужели ты всему этому веришь? Наивная девочка!

Нино, все еще находившаяся под впечатлением письма и стихотворения Корнелия, не обратила внимания на едкое замечание сестры.

— Я не сразу разгадала смысл этого стихотворения, — сказала она задумчиво. — Он говорит в нем о несчастной любви и крови. — Взор ее мечтательно устремился к звездам, и она как бы продолжала размышлять вслух: — Ты не знаешь, как глубоко его чувство ко мне, какой он умный, интересный, необыкновенный человек! Из-за меня он способен на все, и даже покончить с собой. С ним нельзя шутить. Понимаешь теперь, какого человека я должна потерять?

— Перестань ты верить во все самоубийства и «кровавые романы». Сама скажи — какой бы он был писатель и поэт, если бы не мог сочинить любовное письмо или душещипательное стихотворение? Актер он, лицемер — и ничего больше! Запомни, что поэты лгут больше всех.

Глаза Нино гневно сверкнули. Она сидела на постели в ночной сорочке. Длинные распущенные волосы падали ей на плечи. Казалось, она готова была кинуться на сестру.

— Это неправда, у тебя нет оснований говорить так про него!

— Раз говорю — значит есть, — ответила Эло и приложила палец к губам: — Тсс…

— Если знаешь, — понизила голос Нино, — то скажи.

— Сказала бы, да боюсь, что выболтаешь…

— Нет, клянусь отцом, никому ничего не скажу.

— Пока мы были в Квишхетах, Корнелий жил с Маргаритой Летц.

— Неправда, после этого письма, — Нино посмотрела на письмо, написанное Корнелием в ресторане, — он не мог это допустить!

— Ну, так знай, что в ту же ночь, когда они проводили нас в Квишхеты, Маргарита была с ним в ресторане, в отдельном кабинете, — злорадствовала Эло.

Чтобы не разбудить няню, она говорила шепотом, но слова, сказанные шепотом, еще сильнее действовали на Нино.

— Не верю, не верю! — замахала она рукой.

— Понятно: ты ослеплена своей любовью.

— Скажи, от кого ты все это узнала, тогда, может быть, поверю.

— Скажу тебе, а ты передашь своему Корнелию или еще кому-нибудь.

— Никому не скажу. Скажи, от кого ты узнала, от кого? — умоляла Нино.

— От Миха.

Нино вскочила с постели, накинула платье и, выбежав на балкон, разбудила Миха.

— Оденьтесь и сейчас же приходите к нам в комнату!

Возвратившись обратно, она присела на кровать и лихорадочно горящими глазами уставилась на дверь в ожидании Миха.

Через открытую дверь в комнату смотрела непроглядная ночь. Вскоре в темной раме показалась согнувшаяся фигура Миха. Воротник его пиджака был поднят, волосы всклокочены, глаза бегали, как у пойманного вора. Он робко на носках вошел в комнату.

Нино тихо расспросила его обо всем. Миха подтвердил сказанное женой. Потом все разошлись по своим углам.

«Рано или поздно надо было сделать ей кровопускание», — оправдывала себя Эло. Миха вернулся на балкон, сел на кровать и стал опасливо вглядываться в темноту.

Нино лежала на спине у открытого окна и, тяжело дыша, глядела в звездное небо. Вдруг в глазах у нее потемнело. В ушах поднялся невероятный шум, руки и ноги похолодели. Ее охватила нервная дрожь. Тело свела страшная судорога.

В комнату вбежала разбуженная няней Вардо. Нино накрыли тремя одеялами, дали капли. Саломэ обложила ей ноги бутылками с горячей водой, завернутыми в полотенце. Но ей не стало легче.

Эстатэ и Миха помчались за доктором. «Боже мой, что я наделала», — раскаивалась перепуганная Эло.

Когда острый приступ нервного припадка у Нино прошел, Эстатэ решил, что теперь он может поехать в Батум.

— Береги Нино, — сказал он перед отъездом жене, отозвав ее в сторону. — Ни слова о Корнелии. Бедняжка, как она перемучилась, на себя не похожа. Корнелию объясни, что из Кобулет ей сейчас уезжать нельзя. Да и он сам это поймет, когда увидит ее. Смотри, чтобы Нино не оставалась с ним наедине. Боже мой, до чего мы дожили! Воспитываешь единственную дочь, а потом явится какой-нибудь негодяй — и извольте радоваться…

Евтихий позвал экипаж, и Эстатэ поехал на станцию.

Когда поезд миновал Кобулеты, Корнелий предался созерцанию моря. Казалось, оно дышало, жило своей особой, непонятной и неизведанной жизнью. Бесконечной чередой на берег набегали волны и разбивались о скалы, на которых высились развалины древней крепости Цихис-Дзири.

Созерцание моря настолько увлекло Корнелия, что он не заметил, как поезд миновал Чакву и Махинджаури, подошел к Батуму.

По перрону батумского вокзала прохаживались английские солдаты и грузинские милиционеры.

Корнелий взял чемоданчик, перекинул через руку пальто и вышел в город.

Небо прояснилось. Облака потянулись в сторону Аджарских гор. Солнце жгло немилосердно. В городе стояла тропическая жара. По широкой улице, обсаженной пальмами, Корнелий направился к Кукури Зарандия, который жил у Приморского бульвара. Отец Кукури, Гизо, был учителем батумской гимназии.

Корнелия встретила сестра Кукури, Марика, светловолосая, голубоглазая девушка, учившаяся в Тифлисском университете. Она так обрадовалась приезду Корнелия, что, здороваясь, даже поцеловала его. С балкона на них смотрела, улыбаясь, мать Марики, Феодосия.

— Мама, это Корнелий! — крикнула Марика.

Феодосия не раз слышала о Корнелии от сына, называвшего его своим школьным товарищем и самым близким другом.

— Пожалуйте, дорогой, пожалуйте! — приветствовала она молодого человека певучим голосом, в котором Корнелий сразу же почувствовал всю теплоту радушного гостеприимства, освященного старинными традициями. Он с первой же минуты был очарован семьей Зарандия.

Кукури не было дома. За ним послали соседского мальчика. Встреча друзей была очень радостной. Они заключили друг друга в объятия и расцеловались.

После завтрака Кукури и Корнелий пошли прогуляться по бульвару. Он был полон офицерами, бежавшими из России и находившимися под особым покровительством английского генерал-губернатора Кук-Колиса. В ротонде играл оркестр английских моряков. С бульвара друзья направились в порт.

У причалов разгружались громадные иностранные пароходы. Глядя на них, Корнелий вспомнил стихотворение Бунина «В порту»:

Далеко на рейде маячили английские, американские и французские военные корабли…

Большой трехтрубный пароход готовился к отплытию. Матросы убрали сходни, подняли, гремя цепями, якорь. Стройный, плотный капитан поднялся на мостик и подал команду. Суматоха на палубе мгновенно прекратилась. Заработали машины, раздался гудок, похожий на трубный зов оленя, и горное эхо многократно повторило его. Пароход отчалил, медленно вышел из порта и взял курс в открытое море.

Корнелию взгрустнулось. «Как счастлив этот капитан и его матросы! — думал он. — Где только не бывал этот пароход — в Калькутте, Сингапуре, Шанхае, Йокогаме, на Мадагаскаре, Проходил через Гибралтар, через Суэцкий канал. Бесстрашно бороздит он бескрайние просторы океанов, и символом надежды прижался к широкой груди его якорь».

Суровое, спокойное лицо капитана запомнилось навсегда Корнелию. Гордо смотрел он вдаль — в морские просторы, сжимая в зубах неизменную трубку.

Когда Корнелий и Кукури вернулись домой, их встретил глава семейства — Гизо Зарандия, высокий блондин.

За обедом говорили о положении Грузии и Советской России, о генерале Кук-Колисе и английской политике, обсуждали рассказы, написанные Корнелием.

После обеда Корнелий собрался ехать в Кобулеты, но Гизо обиделся:

— Неужели нельзя погостить хотя бы пару дней в семье своего друга?

После долгих уговоров Корнелий согласился остаться в Батуме до следующего дня. Вечером в честь его приезда был устроен ужин, на котором присутствовали учителя и студенты — приятели Гизо и Кукури.

Корнелий после ужина заснул как убитый. Он проспал утренний поезд. Следующий отходил в час дня…

С волнением подъезжал Корнелий к Кобулетам. На станции он нанял извозчика и поехал на дачу, снятую Макашвили. С приближением к даче в нем росло какое-то смутное, тяжелое предчувствие, голова после вчерашнего ужина все еще болела, и он никак не мог собраться с мыслями. Ни море, ни попадавшиеся по пути дачники не привлекали его внимания. Он был мрачен и рассеянно смотрел на покачивающуюся впереди спину извозчика. Вскоре фаэтон остановился.

— Приехали! — объявил извозчик.

Корнелий взглянул в сторону дачи. Во дворе и на балконе пусто. В доме мертвая тишина. «После полудня был дождь, неужели они пошли на пляж?» — недоумевал Корнелий.

В это время на балконе показался Миха. Он спустился навстречу Корнелию.

— Приехал?.. — как-то растерянно спросил он.

— Как видишь, — ответил Корнелий, удивляясь в душе, что, кроме Миха, его никто не встретил.

— Кукури видел? Как он там? — спросил Миха, стараясь при этом не глядеть Корнелию в глаза.

— Ничего, хорошо. Замечательно встретил меня, угостил на славу.

Они остановились посреди двора. Миха молчал, уставившись в землю.

— Ну, а как вы тут устроились? — спросил, выждав немного, Корнелий. — Где все остальные?

— Обедают. Идем, — не очень любезно пригласил его Миха.

Поведение Миха показалось Корнелию странным.

Они поднялись на балкон. Миха один вошел в комнату и, спустя некоторое время, вынес Корнелию стул. Корнелий сел. «Что это, бойкот, что ли, объявили мне?» — подумал он и нервно прикусил губу. Миха достал карандаш и принялся рисовать на одном из столбов, подпиравших балкон, женщину. Рисовал он долго, Корнелий молчал: его все сильнее охватывала тревога.

Наконец к ним вышла Эло. Она сухо поздоровалась с Корнелием и пригласила его в столовую. Эло показалась Корнелию необычайно бледной.

За столом сидели Вардо и Саломэ, они ели жареных перепелов. Корнелий поцеловал Вардо руку. Она холодно взглянула на него:

— Идите умойтесь и садитесь обедать.

Корнелий поблагодарил ее, умылся и занял место около хозяйки. Напротив них сели Миха и Эло. Вошла Шура и поставила перед ним тарелку с супом. Поздоровавшись с горничной, смотревшей на него как-то сконфуженно, он сразу же обратился к Вардо:

— Что случилось? Почему вы все такие растерянные?

Саломэ поперхнулась, закашлялась. Торопливо налила воду в стакан и выпила.

— Да, мы расстроены… — заметила Вардо.

— А где Нино?..

— Нино нездорова, — ответила Вардо и, тревожно взглянув на дверь комнаты дочери, прислушалась.

— Что с ней?

Не успела Вардо ответить, как Саломэ опять поперхнулась и закашлялась. Снова налила воды и стала пить ее маленькими глотками.

— Что это с вами? — раздраженно спросила Вардо.

— Застряло что-то в горле, — ответила старушка и опять закашлялась.

Эло в испуге взглянула на раскрасневшуюся от кашля Саломэ.

— Вы не спешите, няня, жуйте как следует…

— Жевать-то нечем, милая, зубов-то ведь ни одного не осталось, — и старушка склонилась над тарелкой.

— Вы нас перепугали, — заметила Эло.

— Не бойтесь, не помру…

— А все-таки, — снова обратился Корнелий к Вардо, — что же случилось с Нино?

— Сама не пойму. Вчера вдруг ей стало плохо. Может быть, на нее так вредно повлияло море.

На лице Вардо выступили красные пятна. Она опустила голову.

— Температура есть? — поинтересовался Корнелий.

— Вчера была небольшая…

— Сколько?

— Небольшая, — повторила Вардо, еле сдерживая раздражение.

— Вот досада! Неужели малярия? — опечалился Корнелий.

Вардо промолчала. «Малярия!.. Ты во всем виноват, проклятый!» — возмущалась она в душе.

— Скажи Шуре, пусть подает третье, — обратилась она к Эло, встала и направилась в комнату Нино.

Корнелий удивился, как это Вардо ушла из-за стола, не дождавшись конца обеда. Но и сам он не дотронулся ни до первого, ни до второго.

— Скажите, что тут произошло? — спросил он Эло.

— Ничего особенного. Вам же Вардо сказала. — Холодно улыбаясь, Эло оперлась локтями о стол и начала катать пальцами шарики из хлебного мякиша. Ее худые плечи приподнялись, и казалось, что платье висит на ней, как на вешалке.

После сладкого Эло и Саломэ тоже ушли в комнату Нино. Шура убрала со стола. Она взглянула на Корнелия и сочувственно ему улыбнулась.

— Не я ли тут виноват? — тихо спросил Корнелий у Миха.

— Ну вот еще…

— Как знать, разве Вардо поймешь, — заметил Корнелий и вышел на балкон.

— Я предупрежу наших, что мы на пляже! — крикнул ему вслед Миха. — Захотят нас видеть — позовут…

— Как знаешь, — равнодушно ответил Корнелий и прислонился к столбу, глядя печально на свой чемоданчик, сиротливо стоявший в углу, и на измятое пальто, брошенное на перила. Они словно говорили ему: «Пора домой».

Так стоял он, поджидая Миха, и не подозревал, что́ в это время творилось в комнатах. Все говорили разом, составляли планы, как оградить Нино от встречи с опасным гостем.

Наконец на балкон робко вышел Миха. Он подмигнул Корнелию — дескать, все в порядке — и повел его к морю. День был облачный, но в воздухе стояла нестерпимая духота. Море слегка волновалось. Корнелий и Миха сели на берегу.

— Ну, рассказывай, что там, в Батуме? Что поделывает Кукури? — спрашивал Миха.

— В Батуме светопреставление. В порту полно иностранных пароходов — английских, американских, французских, итальянских. Английские солдаты и моряки пьянствуют, безобразничают. На каждом шагу — притоны и публичные дома. Напиваются до потери сознания, тогда патрули подбирают их, свозят на пристань, бросают в фелюги, как рыбаки кефаль, и доставляют на корабли. Неподалеку от дома, где живет Кукури, находятся казармы английских войск — сипаев. Они любят проводить время на бульваре. Я подошел к ним, разговорился. К нам присоединились два военных врача, тоже индийцы. Они говорили по-французски. Я на ломаном французском языке доказывал им, что они сыны такого же угнетенного народа, как и грузины, и, следовательно, мы должны совместно бороться за свою свободу против англичан… Но, видно, эти врачи были верными слугами Англии. Они разогнали сипаев, беседовавших со мной…

— Хорошо еще, что они не арестовали тебя как большевистского агитатора, — заметил Миха.

— Англичане чувствуют себя в Грузии как дома. Проходя по Набережной мимо одного особняка, я случайно заглянул в окно. Жара в Батуме была вчера страшная. В комнате на кроватях отдыхали английские офицеры. Они читали, а индийцы-солдаты, сидя у их изголовья, отгоняли от них опахалами мух и комаров.

Но Миха не столько интересовался времяпрепровождением англичан и индийцев, морем и политикой, сколько именитой знатью — князьями и дворянами, бежавшими в Батум со своими семьями из России и нашедшими приют и покровительство у англичан.

— Скажи, Кукури не познакомил тебя с какой-нибудь княжной или графиней?

— Нам было не до женщин, — ответил Корнелий и в свою очередь стал расспрашивать приятеля о жизни в Кобулетах.

Вардо, Эло и Саломэ вышли посидеть на балкон. Нино же из окна своей комнаты украдкой поглядывала на Корнелия.

— Не знаю, как теперь быть, — обратился Корнелий к Миха. — Пока у Нино не пройдет малярия, она не сможет поехать в Карисмерети, а когда она у нее кончится, — неизвестно. Отпуск у меня уже на исходе…

— Не знаю, что там у нее, малярия или лихорадка. Но только, видать, болезнь пройдет не скоро… Должно быть, в Карисмерети нам придется поехать только вдвоем.

«Очень ты мне нужен», — усмехнулся в душе Корнелий.

— Эло тоже не поедет?..

— Нет, Вардо и Эло не отпустит.

— Подожду еще два-три дня. Может быть, и впрямь на Нино плохо действует море. Это так бывает. Если ей станет лучше, то думаю, что Вардо отпустит ее, — обнадежил себя Корнелий.

— Вряд ли, — заметил Миха.

Эстатэ возвратился из Батума вечером. Спрыгнув с фаэтона, он направился прямо в комнату Нино. Вручил ей подарки: большую коробку шоколада, духи «Лориган», чулки «Виктория» и какие-то пакетики.

После чая все собрались у постели Нино. Никто словом не обмолвился ни о рассказах Корнелия, ни о его дружбе с большевиками.

На ночь Корнелия устроили на балконе рядом с Миха.

Рано утром Эстатэ снова уехал в Батум. В полдень Нино встала. Вардо и Эло увели ее в город, сказав, что идут к врачу. Через некоторое время Корнелий и Миха вышли за папиросами. Миха знакомил Корнелия с дачницами, обращал его внимание на хорошеньких женщин.

— Чувствую, что в мое отсутствие здесь что-то произошло, — сказал Корнелий. — Это видно и по Нино. Но гадать я больше не намерен: ясно, что Нино и Эло в Карисмерети не поедут. Значит, мне нечего здесь сидеть. Сегодня же выезжаю.

— Мудрое решение, — отозвался Миха. — Я еду с тобой.

Корнелий и Миха поехали на станцию. Поезда отходили в час дня, в одиннадцать вечера и в два часа ночи. Корнелий решил ехать одиннадцатичасовым и купил два билета.

После обеда Вардо устроила для Нино «час отдыха». Потом молодые люди вчетвером отправились на берег моря.

— Очень жаль, что вы не можете поехать в Карисмерети, — обратился Корнелий к Нино.

Нино была бледна.

— Вы же видите, что это не моя вина, — грустно улыбнулась она.

В это время подошла Вардо и подала Нино жакет:

— Надень, очень свежо. Ты даже посинела от холода. Не капризничай, не капризничай, надевай, а то приедет отец и достанется нам обеим.

С этой минуты Вардо уже не отходила от дочери. Корнелий вернулся на дачу, чтобы достать из чемодана трусы. По пути его перехватил Евтихий и зазвал в свой чулан, выпроводив оттуда Шуру.

— Слушай, душа моя, скажу тебе одну вещь, только не выдай меня.

— Не беспокойся.

— Будь он проклят, этот Геннадий Кадагишвили!

— За что ты его клянешь?

— Это он принес барину журнал и показал твой рассказ.

— Ах, вот в чем дело… Спасибо тебе, Евтихий.

— Какой сукин сын, скажи, пожалуйста! Ничего, мы с ним расправимся. Говорят, Деникина в России скоро побьют… Верно ли это?

— Верно! — подтвердил Корнелий.

Евтихий взглянул в окно.

— Ой, мамочка! — воскликнул он. — Эло идет! — Он закружился, как волчок, открыл заднюю дверь и, схватив Корнелия за плечи, вытолкнул во двор. — Не бойся, Корнелий, душа моя! — крикнул Евтихий ему вслед. — Все образуется.

РАССТАВАНИЕ

Эстатэ в этот день не вернулся из Батума. Вечером Корнелий и Миха уложили свои чемоданы, взяли пальто и собрались идти на станцию. Вардо, Эло и Нино стояли на улице у ворот и о чем-то беседовали.

— Не рано ли вы собрались? — спросила Вардо Корнелия.

— Нет. До станции далеко, пойдем не спеша.

Уже стемнело. Свет от лампы, стоявшей на балконе, освещал лицо Нино. Корнелию хотелось сказать ей на прощание несколько слов, но так, чтобы никто не слышал. Размышляя, как бы это сделать, он растерянно и невпопад отвечал на вопросы Нино. Она взглянула на него с удивлением.

— Отойдем немного, — шепнул он ей, — мне нужно сказать вам два слова.

Нино последовала за ним. Отойдя от калитки, они остановились.

— Скажите, не я ли причина вашего недуга? — спросил Корнелий.

— Возможно, — ответила Нино и опустила голову.

— В чем же я провинился?

Нино молчала.

— Скажите, умоляю вас, — настаивал Корнелий.

Она подняла голову и взволнованно посмотрела ему в глаза. Ее волнение сразу же передалось ему.

— Скажите, в чем, в чем я виноват?

— Кто такой Георгий Махвиладзе? — тихо спросила Нино и отступила в тень.

— Я, — ответил Корнелий. — Это мой литературный псевдоним.

— Ужасно!

— Почему?

— После «Аспиндзы», после «Аскера» — взять и написать «Годжаспира»! Ужасно! — повторила Нино.

— И именно это явилось причиной вашей болезни и вашего неприязненного отношения ко мне?

— И это, и другое…

— Что же другое?

— Сейчас не будем объясняться, скажу после, в Тифлисе.

— Мне трудно ждать, скажите сейчас.

— Нет, сейчас ничего не скажу.

— Нино, подумайте, что вы делаете со мной, в каком состоянии оставляете вы меня!

— Еще в более худшем состоянии остаюсь я. Но да пусть бог накажет вас за меня. А если не бог, то какая-нибудь женщина. Отмщение придет, в этом я не сомневаюсь.

— Нино, что с вами? О чем вы говорите?

— Мы должны расстаться. Но мне хочется, чтобы мы не расстались врагами.

Может быть, Нино не решилась бы сказать все это, если бы не ночь, если бы не было так темно, если бы она видела глаза, лицо Корнелия.

— Но я не могу быть вашим другом, если любовь наша кончилась, — промолвил Корнелий, и голос его дрогнул.

— А что же, вы будете моим недругом? — спросила Нино и опустила руки в карманы жакета.

Корнелий не успел ей ответить. В это же время Вардо позвала дочь:

— Нино, уже одиннадцатый час, они опоздают.

— Теперь мне некуда спешить, — с горькой улыбкой сказал Корнелий Нино. — На что мне Карисмерети и Тифлис, если вас не будет со мной!

— Не говорите так, Корнелий. Ведь в Карисмерети — ваша мать. А Тифлис, вы сами говорили, любите больше, чем самого себя. Хотя после того, как вы написали такой рассказ, как «Годжаспир», трудно поверить в искренность ваших слов, в вашу любовь к родине. Как вы описали нашу жизнь!

— Я описал ее такою, какова она есть.

— Это клевета. Простите меня, Корнелий, конечно, не мое дело критиковать вас как писателя… Меня тревожит и возмущает совсем другое.

— Что, что вас тревожит?

— То, что я окончательно разуверилась в вашей искренности, в вашей любви ко мне.

— Какие у вас к этому основания? Почему вы так говорите?

— Нино! — снова окликнула Вардо дочь. — Ведь они опаздывают на поезд. Довольно, прощайтесь!

— Прощайте, — с грустью произнесла Нино, холодно улыбнулась и протянула Корнелию руку. Но глаза ее говорили совсем о другом, и она не в силах была высвободить руку из его руки.

Корнелий почувствовал это.

— Пусть я опоздаю на поезд, но я не уйду отсюда, пока не узнаю причины вашего недоверия ко мне и ваших сомнений, — решительно сказал он и взял ее под руку, чтобы отойти еще на несколько шагов.

Нино отстранила его.

— Вы всегда пользовались моим чувством только для того, чтобы дурачить меня. Но довольно! Я устала от всего этого. Я не позволю вам больше издеваться над собой.

— Нино, я боготворю вас, а вовсе не смеюсь над вами. Я прошу только объяснить мне причину возникшего между нами недоразумения!

— Никакого недоразумения! Все ясно. Но я уже сказала вам, что объясняться с вами сейчас не намерена. Потом, в Тифлисе, скажу вам все, хотя заранее уверена, что вы все будете отрицать, откажетесь от всех обвинений. Запас красивых слов у вас никогда не иссякнет! Странный вы человек, не пойму я вас. Вы не живете, как живут все. Для вас любовь — развлечение, очередной эпизод в вашей биографии. Я же смотрю на жизнь и на любовь совсем иначе. Теперь для меня понятен смысл вашего «кровавого романа». Но мне не до игры. У вас превратное мнение о женщинах. Я никогда не могу быть счастлива с вами. И вообще интересно: есть ли в мире женщина, которая могла бы быть счастливой с вами, если только, конечно, у нее сохранилась хоть капля самолюбия? Разве какая-нибудь наивная деревенская дурочка, созданная быть рабой своего мужа… Такую я и желаю вам в жены. И больше не смейте ничего говорить обо мне вашей маме, не обманывайте эту почтенную, добрую женщину! Я знаю по опыту, насколько тяжело родным переживать роковые ошибки своих детей. Бедные мои мама и папа! Я совсем их не жалела. Сколько горя я причинила им! Поверив вам, я была готова бросить отца, мать, бросить близких мне людей, разорвать со своей средой и следовать за вами, за большевиком… Боже, как я была глупа! Чуть было я не погубила своих родных. Хорошо, что я в конце концов послушалась их. Теперь у меня открылись глаза, и я вижу вас как на ладони… Теперь я вылечилась от своего тяжелого недуга… Мы должны расстаться…

Корнелий не ожидал от Нино такой отповеди. В глазах у него потемнело. Он весь съежился и осунулся. Не нашелся даже, что ответить ей.

В разрыве облаков показалась луна. При свете ее Нино увидела бледное, полное немой муки лицо Корнелия. Вид его заставил девушку смягчиться.

— Конечно, это не значит, что мы должны расстаться врагами. Нет, вы всегда найдете во мне друга…

— Благодарю вас, жалость ваша мне не нужна, я не прошу подаяния…

— Вы все тот же… ни капли раскаяния…

— Долго вы еще там будете разговаривать?! — крикнула Вардо и направилась к дочери.

Эло присоединилась к ней.

— Прощайте, Нино, — чуть слышно произнес Корнелий, — прощайте! Клянусь небом и вот этой звездой, что я ни в чем не виноват перед вами.

Корнелий коснулся губами холодной руки Нино, попрощался с Вардо и Эло и, схватив стоявший на земле чемодан, быстро зашагал по дороге. Ноги плохо подчинялись ему: он, словно пьяный, то спотыкался, то натыкался на изгороди.

Не успел Корнелий пройти и ста шагов, как сердце его словно остановилось, ему не хватало воздуха. Чтобы не упасть, он схватился за кол плетня. Но кол выскользнул из рук, он всей тяжестью навалился на изгородь. Внезапный стон, вырвавшийся из его груди, заставил Миха в испуге броситься к нему.

— Что с тобой? Тебе плохо?..

— Сердце… Ничего, сейчас пройдет. — Опершись рукой на плетень, Корнелий стал медленно подыматься. — Уйдем, скорее уйдем отсюда!.. Дальше, дальше… — И, подняв чемодан, снова побрел по дороге.

Миха плелся за ним.

— Что случилось, Корнелий?.. Что тебе сказала Нино?..

— Все кончено… Идем скорее, а то опоздаем, — торопил его Корнелий, словно бегство из Кобулет являлось для него спасением. Он не шел, а почти бежал, в голове мелькали неясные обрывки мыслей.

«Куда мне теперь спешить? В Карисмерети, к матери? Но как я покажусь ей на глаза, отвергнутый Нино и ее родными?.. Мальчишка я, глупый мальчишка! Каким же дураком был я, когда восторгался какой-то призрачной, «святой» любовью да еще оспаривал счастье у звезд! Кончено!»

Не в силах хладнокровно разобраться в своих чувствах, обдумать свое положение, он остановился. Взглянул на небо. Медленно плыли облака. Корнелию же казалось, что плывут звезды, а облака стоят неподвижно. Голова кружилась. Он остановился и неожиданно схватил Миха за руку:

— Скажи мне, кто это за мной шпионит, кто сплетничает на меня Нино? Кто?..

Миха испуганно взглянул на него.

— Откуда я знаю…

— Ох! — крикнул Корнелий и дернул Миха так, словно хотел вырвать ему руку. — Ты ничего никогда не знаешь!.. В таких случаях твоя хата с краю. Тебе наплевать на чужие страдания!..

«С ума, что ли, он сошел?» — подумал Миха и, отстав от Корнелия, поплелся сзади, как побитая собака.

«Видно, он крепко любит Нино, — думал Миха, — если так болезненно переживает разрыв с ней. Вот ведь есть еще на свете чудаки, которые верят в какую-то возвышенную любовь. Вот он, оказывается, какой, этот Корнелий! Смешно, да и только!»

Море бушевало. Монотонно, глухо гудели волны, разбиваясь о берег. Корнелию казалось, что от их непрерывного гула содрогается под ногами земля…

Корнелий и Миха не поспели к одиннадцатичасовому поезду. Корнелий был настроен мрачно. Он потащил своего невольного спутника прямо в буфет. Выпили бутылку водки, но она не потушила, а еще больше разожгла пламя, бушевавшее в душе Корнелия.

Вышли на перрон. Походили немного. Потом сели на скамейку под огромным эвкалиптом.

Перед станцией раскинулась окутанная тьмой болотистая низина. В ночной тишине громко раздавалось кваканье лягушек. Охваченный странными мыслями, Корнелий вглядывался в ночную тьму. Миха лежал на скамейке и тоже молча смотрел в сторону моря.

После полуночи лягушки смолкли. С моря надвинулся густой туман и окутал все, точно саваном. Сеял мелкий дождь. Дождевые капли блестели на лампионах станционных фонарей. В ночной тишине еще явственнее слышался гул морских волн. Казалось, море тоже страшится этой непроглядной темноты, жалуется на свое одиночество.

Откуда-то издали донесся свисток паровоза. Корнелий вздрогнул, взглянул на Миха. Тот крепко спал, скрестив на груди руки, словно покойник. Корнелий долго смотрел на него, и вдруг его охватило чувство какой-то необъяснимой жалости к нему. Он встал и накрыл Миха своим пальто. Снова опустился на скамейку и стал вглядываться в темноту…

Вскоре вновь послышался свисток паровоза. Поезд приближался к станции. Тусклый свет фонаря с трудом проникал сквозь густой туман. Раздался щемящий сердце лязг железа, звенящий стук буферов, и перед перроном вытянулась вереница цистерн, словно караван верблюдов в пустыне.

Поезд долго стоял на станции. Потом медленно двинулся дальше и скоро исчез во тьме, мигнув красным фонариком последнего вагона. Прекратилась суета, вызванная приходом поезда, и снова вокруг стало тихо.

В этом тягостном безмолвии ночи Корнелий с еще неведомой для него остротой ощутил здесь, на маленькой станции, свое сиротливое одиночество. И в то же мгновение перед ним встал образ матери, вспомнились дни детства, родная деревня…

Корнелий встал, подошел к Миха и разбудил его:

— Вставай, скоро утро!

СНОВА В КАРИСМЕРЕТИ

Дилижанс и на этот раз не отошел от конторы Шаламберидзе своевременно. Кучер Датико Кашакашвили, балагур, жадный до денег и вина, отрастил еще большее брюхо. Время было ехать, а возница все не выходил из духана. Оттопырив нижнюю губу, он выжидательно поглядывал на пассажиров: не угостит ли его еще кто-нибудь.

Наконец после долгих проволочек тронулись в путь.

Солнце уже садилось за горы, когда Корнелий и Миха, доехав до домика дорожного сторожа, сошли с дилижанса и зашагали проселком к Карисмерети. Через некоторое время они увидели на пригорке большой дом с широким балконом.

— Вот и наша усадьба, — сказал Корнелий, — а вот там, немного ниже, среди лип, — домик Ионы Чхеидзе. Хочешь, зайдем сначала к нему?

Миха, много слышавший от Корнелия о странном их соседе, о его любви к искусству, о разносторонних его знаниях, сразу же согласился.

По висячему мосту приятели перешли через бурлившую в лощине речку. Кое-кто из встречавшихся крестьян здоровался с Корнелием, вступал с ним в беседу.

Перепрыгнув через плетень, Корнелий и Миха очутились со дворе усадьбы Ионы. Это был так называемый «нижний двор», отведенный под фруктовый сад. Корнелий постоял на мостике, перекинутом через оросительный канал. Отсюда тропинка вела к «верхнему двору», где стоял домик Ионы. Вокруг него был разбит виноградник.

Во дворе, словно гигантский зонт, зеленело искусно подстриженное тутовое дерево. К нему была приставлена лестница. На его ветвях Иона устроил деревянный помост, окруженный перильцами. Он называл его то «наблюдательным пунктом», то «местом уединения». В душные летние ночи этот чудаковатый человек располагался здесь на ночлег, а по утрам созерцал отсюда красоты природы. И действительно, с «наблюдательного пункта» открывался чарующий вид на величественные Сванетские горы, на Зекарский перевал.

Подойдя к тутовому дереву, Корнелий и Миха увидели в окне Иону, погруженного в чтение газеты. Их почуяла собака и подняла лай.

— Кто там? — крикнул Иона, вскочил и вышел во двор.

— Корнелий! — воскликнул он, обнимая и целуя нежданного гостя. — Откуда? Какими судьбами?..

Иона очень волновался и поминутно оправлял свой мешковато сшитый парусиновый пиджак.

Корнелий представил ему приятеля:

— Знакомься — художник Миха Мачавариани, муж Эло.

— Выходит, свояк твой? Спасибо, спасибо вам… Не забыли старика, навестили в деревенской глуши. А знаешь, нам привалило этим летом счастье, — стал рассказывать Иона Корнелию. — Сейчас у нас гостят Степан с женой, тетка твоя Елена с мужем, дядя Димитрий с женой Машо. Жаль только, Что Евгений далеко, в Париже… Вчера все уехали в Зедазени.

— Мама тоже поехала? — спросил Корнелий.

— Нет, она, сам знаешь, домоседка… К тому же и время сейчас горячее — уборка урожая… Это вам, городским, можно разъезжать куда и когда вздумается, — рассмеялся Иона и, вдруг спохватившись, засуетился: — Ах, что же это я, даже не предложил гостям зайти в дом, отдохнуть с дороги. Прошу, прошу, — обратился он к Миха.

— Нет, нет, сперва я повидаю маму, — остановил Иону Корнелий, — узнает, что приехали и задержались у тебя, обидится.

— И то верно. Пойдем к вам. Там можно спокойно посидеть только тогда, когда гостей нет. Ведь с этими женщинами, — хоть уши затыкай, — ничего, кроме пустой болтовни и лицемерия.

Миха с любопытством поглядывал на хозяина дома, на его пышущее здоровьем лицо, лысую голову, на усы и бородку, посеребренные сединой, Взгляд художника привлекали большие, выразительные глаза, орлиный нос с широким вырезом ноздрей, вздувавшиеся на висках жилки и большие мозолистые руки, густо поросшие волосами.

Иона направился к дому. У ног его терлись кошка и собака. Он натянул на себя черные галифе и сапоги, накинул на плечи плащ, надел белую фуражку. Заперев комнаты, кухню и хлев, он опустил ключи в карман и вместе с молодыми людьми направился к дому Терезы.

В знак уважения к гостю Иона не позволил молодым людям лезть через плетень. Он провел их к калитке и, растворив ее, торжественно пропустил во двор своей соседки.

Дворовый пес Махаре поднял лай, но, узнав Корнелия, бросился навстречу, стал ласкаться, лизнул руку.

— Ой, мама! — вскрикнул от неожиданности Агойя, работавший во дворе, и устремился навстречу Корнелию. Но, увидав незнакомого человека в очках и Иону, одетого в праздничный костюм, смутился и в нерешительности остановился.

Агойя заметно вырос за этот год и стал уже Корнелию по плечо. На нем были черные брюки, сатиновая рубаха и мягкие чувяки.

— Здравствуй, Агойя! — сказал приветливо Корнелий, протягивая ему руку.

Они обнялись, поцеловались.

— Знакомься — мой лучший друг, Агойя Хведелидзе, — обратился Корнелий к художнику. — Лучший в нашем крае пастух, наездник, рыболов, пловец и вообще парень хоть куда…

— Его теперь не узнаешь, — похвалил Агойю и Иона. — Степенный стал паренек, рассудительный и работает с усердием.

Агойя скромно опустил глаза. Корнелий взял его за подбородок.

— Правда? — спросил он.

Вместо ответа Агойя молча схватил руку Корнелия, крепко сжал ее и лукаво улыбнулся.

— А где мама? — спросил Корнелий.

— На огороде.

Сумерки быстро сгущались. Прищурив глаза, Корнелий увидел мать, возвращавшуюся домой в сопровождении Майко. Тереза не шла, а, можно сказать, бежала. Однако, увидев, незнакомого человека, сразу замедлила шаги, оправила платье, прическу и тогда уже подошла к сыну.

— Свояки приехали, Тереза, свояки! — еще издали оповестил ее Иона.

— Сыночек мой дорогой, сердечко мое, — повторяла Тереза, едва сдерживая слезы. Она говорила еще какие-то ласковые слова, но, взволнованный встречей, Корнелий не слышал их, с жалостью смотря на мать: она очень похудела за этот год, у нее стало еще больше седых волос.

Вслед за Терезой Корнелия расцеловала и Майко.

Корнелий представил Терезе Миха. Затем они поднялись на широкий балкон, затененный вьющимися лозами винограда и глициний.

Сложив вещи на тахту, Корнелий и Миха присели к столу. Иона снял плащ.

Тереза справилась о здоровье семейства Макашвили.

— Рада видеть вас в Карисмерети, но почему же вы приехали без Эло и Нино? — обратилась она к сыну и его будущему свояку.

Корнелий ничего не ответил. Миха же объяснил коротко:

— Так, знаете ли… некоторые обстоятельства…

— И надо же было именно вчера уехать нашим в Зедазени! — сокрушался Иона. — Чудесно провели бы время и здесь. Впрочем, я сожалею только об отсутствии Степана. Ни Димитрия, ни Дата, а тем более женщин разговоры об искусстве не интересуют: им бы только поесть как следует да одеться понаряднее… Завтра мы будем в Зедазени, и вы сами убедитесь…

— Нет, нет, — запротестовала Тереза, обращаясь к Ионе. — Завтра я их никуда не отпущу. Завтра ты будешь здесь развлекать Корнелия и нашего гостя своим пением и поэзией, а послезавтра, в субботу, поедем в Зедазени. Ведь Отия назначил крестины сына на воскресенье.

— Ну и прекрасно! Значит, сегодня кутим у вас, завтра — у меня, а послезавтра — у Отия, — рассчитал Иона и вдруг затянул густым басом: — «Накинув плащ, с гитарой под полою…»

Прервав пение, он неожиданно рассмеялся:

— А что, Корнелий, приятель твой умеет петь и вообще веселиться?

— Миха окончил консерваторию. Кроме того, он художник. Картины его имеют успех на выставках. Сейчас он работает декоратором в оперном театре.

— Замечательно!.. Значит, свояк твой талантлив, как и ты. Между прочим, скажу тебе, что к твоим писаниям я отношусь весьма скептически, хотя рассказ «Годжаспир» и нравится мне. За «Годжаспира» тебя, конечно, не зря называют большевиком. В этом рассказе, спасибо тебе, ты и меня описал. Хотя фамилию мою изменил, но все, кто читал здесь «Годжаспира», сразу узнали меня… Дошло до нас и то, что ты снова побывал на фронте и даже, как говорят, аскера убил. А о твоем выступлении в Ваке, на спортивном празднике узнал из кинохроники, когда в Кутаиси был. Понравилось, что и говорить, хорошо ты себя показал. Способная молодежь растет у нас, Тереза, очень способная!

Но Терезу волновало другое.

— А как твои дела в университете? — спросила она сына.

— Перешел на второй курс.

— Молодец, — похвалил Корнелия Иона. Затем обратился к Миха: — А вы, значит, художник? Люблю живопись, хотя, знаете, поэзию и музыку ставлю выше.

— Леонардо да Винчи говорил: живопись — это немая поэзия, а поэзия — слепая живопись, — ответил Миха.

— Замечательно сказано, глубоко и верно! — пришел в восторг Иона. — Обязательно запишу в свой блокнот.

Тереза знала, что раз беседа зашла об искусстве, Иона не скоро наговорится. Поэтому она зажгла лампы и в комнате и на балконе, а сама с Майко и Агойей отправилась на кухню готовить ужин.

Тереза послала Агойю резать цыплят. Тем временем возвратился с поля Доментий. Он поднялся на балкон и расцеловался с Корнелием. Потом принялся хлопотать по хозяйству: нарубил дров, натаскал воды, пришел к марани и, вскрыв зарытый в землю чан, наполнил кувшины красным вином.

Пожарив цыплят, Майко сложила их на блюдо и заправила подливкой из ежевики, неспелого винограда, орехов, чеснока и ароматных трав. Готовы были также аппетитно пахнущие хачапури и мчади.

Ужин кончился далеко за полночь…

Тереза устроила постели Миха и Корнелию в зале. Сама она еще долго сидела в своей комнате. Неотвязные заботы, беспокойные мысли гнали от нее сон.

Проснулся Корнелий рано. У его изголовья на табурете стояла деревянная миска со свежим виноградом и белым инжиром. Фрукты были заботливо прикрыты широкими инжирными листьями. Такая же миска стояла около постели Миха. «Наверно, Агойя принес», — решил Корнелий. Он взял из чашки еще свежую от росы кисть винограда и принялся осторожно обрывать спелые ягоды, потом вытер руки инжирным листом, отдернул занавеску и выглянул в окно. Все вокруг уже было залито солнцем. Двор, окаймлявшие его деревья, поля, дубовый лес купались в его щедрых лучах. На фоне темно-голубого неба золотыми куполами высились горы. Тени от деревьев стлались темным ковром по густой траве. Под липами щипали траву корова с теленком. Тут же разгуливали индюки — птицы, обладающие способностью злиться без всякой причины. Опустив крылья почти до самой земли, они вдруг начинали пыжиться, топтаться на месте, словно исполняли боевой танец или вызывали на бой невидимого врага.

Корнелий долго забавлялся видом строптивых птиц. Миха все еще не просыпался и время от времени громко всхрапывал.

Надев брюки и туфли-спортсменки, Корнелий вышел на балкон.

Тереза сидела на заднем дворе под огромной грушей и задумчиво перебирала худыми пальцами янтарные четки. Когда-то дерево это славилось на все Карисмерети своими сладкими и сочными плодами. Теперь оно состарилось и перестало плодоносить. Ветки его обвила омела, ствол с северной стороны густо покрылся мхом, к темной коре прилип древесный гриб. Дерево медленно погибало.

Спустившись во двор, Корнелий прошел на кухню. Майко хлопотала у очага. Агойи не было дома: он погнал на пастбище скот. Все оживленнее становилось в усадьбе. Побродив по двору, Корнелий подошел к матери и сел рядом с ней.

Тереза, казалось, была в трауре. Корнелий уже давно не видел ее в этом черном шелковом платье с высоким стоячим воротником, обшитым черными кружевами. И черное платье, и стоячий воротник еще больше оттеняли худобу усталого, бледного лица матери. Седые, поредевшие волосы были собраны на затылке в маленький пучок и скреплены гребнем. На черном фоне резко выделялось золотое ожерелье. В ушах сверкали золотые серьги, на пальцах кольца с драгоценными камнями. Черные лакированные туфли дополняли ее праздничный наряд.

Вдохнув запах нафталина, исходящий от одежды матери, Корнелий с удивлением взглянул на нее:

— Давно я не видел тебя в этом платье. Разве гостей ждешь?

— Нет, никого я не жду… Просто хочется, чтобы Миха видел, из какой ты семьи, — с гордостью объяснила Тереза.

— Миха?! Не стоит он того! — с раздражением заметил Корнелий.

— Почему? Он культурный человек, художник, а художники все подмечают… Расскажет о нас Макашвили.

— Все, что можно было рассказать о нас худого, — он давно уже рассказал.

— Кто? Миха?

— Ну да, он же болтлив, как торговка.

— Не верится! — удивилась Тереза.

— А вот я тебе говорю. Сплетник, пьяница и вообще растленный тип, к тому же еще больной…

— Больной? Чем же он болен? Уж не заразной ли какой-нибудь болезнью? — забеспокоилась Тереза.

— Не заразной, но тяжелой — клептомания у него. Боюсь, проснется там без меня и стащит что-нибудь.

— Бедняга! А мне он показался таким милым, обходительным:

— Это только с виду, — пояснил Корнелий. — Достаточно сказать, что он крадет деньги и драгоценности даже у своих родных. В кого он такой уродился, не знаю! Отец у него очень порядочный человек, служит в казначействе, мать тоже добрая, набожная женщина.

— Зачем же ты привез такого гостя в Карисмерети?

— Что поделаешь! Пристал — «поеду» да «поеду»… Клянется в дружбе, а на деле сколько раз уже пакостил мне.

— Просто удивительно, как можно ошибиться в человеке. Всегда считала Миха твоим настоящим другом, а теперь, что я слышу?!

— Да, Миха может очень дружить с тобой, а потом все же подведет, — пояснил Корнелий.

Тереза удивленно подняла брови и отложила в сторону четки. Затем взглянула на сына своими умными, лучистыми глазами и спросила:

— Тебе он тоже причинил неприятности? Чем же?

— Рассказывать про это долго… — замялся Корнелий. — Короче говоря, мне достоверно известно, что он всячески старался очернить меня в глазах Нино. Выдавал ей мои тайны, причем представлял все в таком свете, чтобы унизить, опорочить меня.

— Какая же ему от этого выгода? — недоумевала Тереза.

— Просто так. Из зависти. Ведь Эло не любит его, всячески третирует и помыкает им.

— Неужели у нее такой скверный характер?

— Как у всякой истерички.

— Прямо удивительно.

— Что тут удивительного? Старинные княжеские фамилии вырождаются. Эло и ее семья не исключение. Она то расходится с Миха из-за пустяков, то мирится с ним. А когда они в ссоре, то он идет на все, чтобы рассорить и меня с Нино.

— Я уже спрашивала тебя, какая ему от этого выгода? — повторила Тереза.

— Видишь ли, он так рассуждает: раз он, Миха, не будет мужем Эло, то и мне, его другу, не быть зятем Макашвили.

— Очень странный человек. Я бы не советовала тебе дружить с ним. До добра эта дружба не доведет, — задумчиво произнесла Тереза, снова беря в руки четки. — Что же касается Нино, — наклонилась она с грустью к сыну, — то чувствую — между вами что-то произошло. Но если это правда и виновником вашей размолвки является Миха, то почему же он приехал с тобой?

— Ничего особенного между мной и Нино не произошло, — ответил Корнелий, стараясь проявить полнейшее спокойствие в неприятном разговоре, которым донимала его мать.

В это время на балконе появился Миха. Он почтительно поздоровался с хозяйкой дома. Тереза приветливо пожелала ему доброго утра и сейчас же шепнула сыну:

— Подойди к нему. Раз пригласил человека, надо быть гостеприимным…

Стол накрыли на балконе. К чаю подали молоко, варенье и свежие хачапури.

Вскоре появился Иона. Еще до восхода солнца он ушел в поле, успел после работы поспать, переодеться и по приглашению Терезы явился к утреннему чаю. Его радовал приезд молодых людей, с которыми можно будет вдоволь наговориться.

Тереза угощала и гостя и сына, степенно беседуя с Миха на русском языке, которым владела в совершенстве. Но тема их беседы показалась Ионе неувлекательной, малоинтересной, он любил горячие литературные и философские споры.

С балкона открывался великолепный вид на Рионскую долину. На юге — Зекарский перевал, гора Шубани, на севере — Рача-Лечхумские и Сванетские горы. Миха не переставал восхищаться Ушбой и Тетнульдом, покрытыми вечным снегом.

— Вот поедем в Зедазени, там пейзажи еще восхитительнее, — обратился Иона к художнику.

— Да, здесь, куда ни глянь, есть чем порадовать глаз. Обязательно еще раз приеду в Карисмерети, чтобы как следует поработать, — пообещал Миха, чем очень обрадовал Иону и огорчил Терезу.

Художник поправил пенсне и стал рассматривать узор на позолоченной чайной ложке.

«Как бы не стянул»… — забеспокоилась Тереза.

К концу завтрака вернулся с пастбища Агойя.

— Пойдем рыбу ловить, — предложил ему Корнелий.

Агойя с радостью согласился.

— Сеть у вас в порядке?

— Конечно, — заверил Агойя, пританцовывая от нетерпения.

— Неси ее сюда.

Тереза отозвала Корнелия в сторону:

— Смотри, не опаздывай к обеду, сегодня у нас гости.

Корнелий быстро переоделся в старые брюки и гимнастерку. Миха и Иона тоже собирались на рыбную ловлю. За рыбаками побежал и пес Махаре.

Проходя мимо параллельных брусьев, которые соорудил когда-то во дворе старый Юло, Корнелий не утерпел, сделал стойку и ловко спрыгнул в сторону. Агойя, который еще дома засучил брюки, решил проделать то же самое. Поставил на землю ведро, полез на брусья. Смешно растопырив полусогнутые ноги, он попытался сделать стойку. Рубаха сползла ему на голову, обнажив загорелый живот, вздувшийся от только что съеденного в саду инжира и винограда.

— Вы только посмотрите на него — и он гимнастом стал! — рассмеялся Иона.

Кое-как выжав стойку, Агойя неуклюже соскочил с брусьев. Корнелий в шутку наградил его легким подзатыльником:

— Молодец!

Рыбаки пересекли луг и спустились в лощину, где стремительно неслась горная речка. Решили подняться повыше, пройти некоторое расстояние вверх по течению.

Солнце стояло уже высоко. Время для рыбной ловли было неподходящим, но где-то в верховье прошел дождь, и вода помутнела, а известно, что в мутной воде ловить рыбу лучше всего.

Корнелий снял верхнюю одежду и в одних трусах вошел в воду. Сразу же смочил голову и грудь студеной водой и стал разбирать «накидку», увешанную по краям свинцовыми грузилами. Один край ее зажал в зубах, отошел от берега. Быстрое течение сбивало с ног, затрудняло движение.

Пока Корнелий возился с сетью, Агойя наломал ивовых прутьев и тоже вошел в воду. Миха и Иона с берега наблюдали за ними. Корнелий подошел к свесившимся над рекой ветвям ивы, в тени которых клокотал водоворот, и, размахнувшись, забросил «накидку». Она раскрылась наподобие огромного веера и погрузилась в воду.

Выждав несколько минут, Корнелий стал осторожно выбирать сеть из воды. Концы ее сходились все ближе, образуя мешок. Когда он выбросил ее на берег, в ней билось пять крупных форелей.

Миха, словно мальчик, в восторге забил в ладоши:

— Ой, сколько рыбы! Форель, форель!..

Махаре сначала было отпрянула от удивления в сторону, а потом вдруг стала лаять на художника. Иона с трудом отогнал ее. Тем временем Агойя ястребом налетел на запутавшуюся в сетях рыбу, покрытую красными крапинками, и стал нанизывать ее сквозь жабры на ивовый прут. Потом опустил рыбу в ведро с водой и снова полез в воду.

Корнелию повезло: каждый раз в вытянутой из воды сети оказывалось несколько рыб. Кроме форели, попадались усачи и щуки. Устав забрасывать «накидку», Корнелий, тяжело дыша, вышел на берег и сел на камень, поросший мохом.

В поисках удобных для ловли мест рыболовы прошли вверх по реке около двух километров. За это время Миха и Иона крепко подружились. Иона уговаривал художника почаще приезжать в Карисмерети, чтобы запечатлеть на полотне здешнюю живописную природу. Миха в свою очередь приглашал Иону в Тифлис, обещая ему устроить бесплатное посещение всех спектаклей оперного театра.

Миха захотелось искупаться. Он быстро разделся, отыскал место поглубже и окунулся в воду. Корнелий последовал за ним. Оба они хорошо плавали и сейчас старались блеснуть друг перед другом своим искусством. Агойя же, пока они купались, завладел «накидкой» и продолжал ловить рыбу.

Выйдя из воды, Миха и Корнелий легли на песке, погрелись на солнце, а затем выкупались еще раз. Иона с улыбкой наблюдал, как они ныряли и плавали. Миха так разошелся, что, выйдя на берег, толкнул Корнелия и предложил ему побороться. Ростом Миха был выше Корнелия. Грузный, сутуловатый, с длинными руками, он обладал порядочной силой. У Корнелия была стройная фигура с узкой талией, широкими плечами и выпуклой грудью. Хорошо натренированные мускулы рельефно выделялись под кожей.

Миха первым напал на Корнелия. Он схватил его за шею и принялся трясти. Но Корнелий успел зажать правой рукой кисть левой руки противника, подтянуть его к себе, затем, сунув ему под мышку свою левую руку и быстро повернув его спиной к себе, поднял и бросил на землю. Миха вскочил и, зло выпучив близорукие глаза, снова бросился в атаку. Корнелий и на этот раз схватил его за кисть руки, рванул к себе и вторично бросил через плечо на землю. Миха окончательно рассвирепел. Поднявшись на ноги, он обвил руками талию противника, пытаясь свалить его. Но Корнелий широко расставил ноги, уперся руками в подбородок Миха, отбросил его от себя. И сразу же, повернувшись к нему спиной, обхватил его шею руками и, перекинув через себя, бросил на прибрежную гальку.

Агойя, с интересом следивший за схваткой, взвыл от восторга.

Обескураженный Миха некоторое время пролежал на спине. Иона забеспокоился, не ушиб ли его Корнелий.

— Перестаньте! — крикнул он. — Как можно бороться на камнях!

— Он ловкостью берет, а не силой, — бормотал Миха, поднимаясь с земли, весь багровый от стыда. Не желая сдаваться, он предложил Корнелию посоревноваться в тяжелой атлетике. — Вот этот камень поднимешь? — спросил он и легко поднял над головой большой камень.

Корнелий с большим усилием выжал его.

Ободренный успехом, Миха приглядел более тяжелую глыбу и попытался поднять ее. Его крепкие ноги дрожали от напряжения и казались вросшими в землю. Откинувшись всем корпусом назад, он сделал такой глубокий вздох, что ребра под кожей обозначились с предельной ясностью. Ноздри трепетали, как жабры у выброшенной на берег рыбы. К лицу прилила кровь, на лбу появилась испарина, на шее вздулись жилы. Он медленно поднял камень над головой.

Корнелий поднял камень только до груди.

— Геркулесы! Геркулесы! — пришел в восторг Иона. — Вашей силе, — похвалил он художника, — и ловкости Корнелия можно только позавидовать.

Борцы оделись, и все направились к тому месту, где Агойя продолжал рыбачить.

— Пора домой, — сказал Корнелий, увидев, что ведро наполнилось рыбой доверху.

Дойдя до середины реки, Агойя поднялся на выступавший из воды камень и в последний раз забросил сеть в глубокое место. Когда он вытянул ее до половины, на солнце сквозь ячейки сети, словно перламутр, сверкнула крупная рыба.

— Осторожнее, смотри, чтобы сеть не порвала! — крикнул Корнелий и стал быстро разуваться, чтобы полезть в воду.

Но Агойя справился и без него. Он ловко запустил пальцы рыбе под жабры. Рыба яростно боролась за жизнь. Отчаянно, словно лопатой, била она рыбака хвостом по голым ногам. Но в конце концов успокоилась, притихла, и Агойя швырнул ее со всего размаху на берег.

Рыба еще некоторое время прыгала в предсмертной агонии на камнях. Корнелий продел ей сквозь жабры ивовый прут. Потом, подойдя к берегу, смыл с нее кровь и прилипший песок. Вода на миг вернула рыбе силы, и она уже в последний раз так ударила хвостом, что разглядывавший ее Миха от неожиданности отскочил в сторону.

— Какую жажду жизни вкладывает природа в каждое живое существо! — как бы про себя заметил Корнелии

НА КРЕСТИНАХ КАКИЛЫ

После обеда, когда жара несколько спала, Тереза, Иона, Корнелий и Миха отправились в Зедазени. Тереза ехала на арбе. Впереди, погоняя буйволов, шагал все тот же Доментий. Миха и Корнелий ехали верхом. Иона предпочел идти пешком.

Уже стемнело, когда путники миновали два подъема и вброд переехали речку. Преодолев еще один подъем уже на другом берегу, они пошли вдоль виноградника, принадлежащего Отия Мдивани. Всюду по склону горы правильными рядами стояли колья, обвитые лозами с уже начинавшими желтеть листьями. Тяжелые гроздья клонили их к земле.

Корнелий и Миха не смогли удержаться от соблазна. Выдернув из частокола несколько кольев, они вошли в виноградник. Ярко светила луна, спелые гроздья янтарем поблескивали в ее лучах. Корнелий раздвинул широкие листья, и пальцы его коснулись влажных от росы ягод.

Нарвав винограду, Миха и Корнелий вышли на дорогу. Затем, воткнув на места колья, вскочили на лошадей и пустились догонять арбу.

Гости подъехали к воротам усадьбы Отия Мдивани. Двухэтажный кирпичный дом, стоявший на возвышенности, был ярко освещен. Собаки подняли исступленный лай. На шум вышел все тот же управляющий — Беглар Саникидзе.

— Кто там? — крикнул он, подходя к забору.

— Открывай! Разбойники! — ответил Иона.

— Ой, провались я в преисподнюю, если это не Иона! — воскликнула Бабо. Заслышав шум, она сейчас же высунулась из окна, затем выскочила на балкон и быстро сбежала по лестнице во двор.

Тем временем Беглар уже открыл ворота, и арба медленно вкатилась во двор. Женщины — Бабо, Елена, Като и Машо — радостными возгласами приветствовали гостей. Начались объятия, поцелуи, бесконечные вопросы и ответы. Потом с гостями поздоровались мужчины — Дата Микеладзе, Степан Мхеидзе и Димитрий, деверь Терезы.

— Тереза, дорогая, почему так задержалась? Разве нельзя было выехать раньше? — укоряла Бабо золовку.

— Неужели не знаешь Иону? — с досадой объяснила Тереза. — Заполучил в свое общество писателя и художника и, пока досыта не наговорился, не желал никуда ехать.

— А Нино где? — спросила Бабо, еще раз оглядывая приехавших.

— Нино больна, ее не отпустили из Кобулет, — неохотно пояснил Корнелий.

— Бедняжка, что же с ней? — встревожилась Бабо и обратилась к Миха: — Очевидно, из-за болезни не приехала и ваша супруга? Жаль, очень жаль, мне так хотелось видеть и Нино и Эло. Спасибо, вы хоть не отказались посетить наше захолустье.

Миха был удивлен: откуда тетушка Корнелия знает имя его жены. Очевидно, здесь всерьез считают Нино будущей невесткой Терезы. И Миха только теперь понял, в каком неловком положении находится его друг, вынужденный скрывать свою размолвку с Нино, объяснять болезнью ее отсутствие.

Бабо сразу же привлекла внимание Миха. После родов она похорошела еще больше, пополнела, была теперь в расцвете сил и красоты.

Отия долго не показывался на балконе. Несмотря на то, что ноги у него болели и сильно отекали, он с утра уже изрядно выпил, и сейчас ему стоило большого труда выйти к гостям. Вообще за последний год он заметно сдал, как-то опустился, одевался неопрятно. Вот и сегодня на нем — длинная сатиновая рубаха с расстегнутым воротом, поверх рубахи серая черкеска, брюки заправлены в носки, на ногах чусты, на голове войлочная сванская шапка. Седые волосы ниспадают на воротник. Усы обвисли. Всклокоченной бороды, видно, давно не касалась расческа. В довершение всего он потерял несколько верхних зубов, и от этого губа у него стала западать. Время беспощадно совершало свое разрушительное действие. Но, как мы уже говорили, ни старость, ни болезнь не могли заставить его отказаться от неумеренного употребления вина. Что же касается аппетита, то он у него всегда был прекрасным.

За последние годы Отия отрастил себе огромный живот. Ни архалук, ни черкеска не сходились на нем. Больным ногам не помогали уже ни воды Цхалтубо, ни зекарские бани и никакие отвары из целебных трав. Прежде всего Отия Мдивани пришлось распрощаться с щегольскими кавказскими сапогами, которые не удавалось теперь ни с помощью мыла, ни с помощью талька натянуть на отекшие ноги.

Выйдя на балкон, Отия оперся на палку и, напрягши слух, посмотрел мутными глазами во двор.

— Что за шум? Что случилось?

— Сестрица ваша приехала, госпожа Тереза, а с нею — младший сын, ваш племянник Корнелий, Иона и еще кто-то… — стали объяснять хозяину слуги — Саломэ, Евпраксия, Ермиле и Датуа.

— Кто?.. Сестра, говорите, приехала? И племянник с нею?

— Да, барин, и госпожа Тереза приехала, и Корнелий…

— Вот и хорошо, вот и прекрасно, — бормотал Отия. Он даже прослезился от радости. Лицо его расплылось в наивной детски-добродушной улыбке.

В это время за спиной Отия раздался детский плач. Плакал маленький Какила. Сгорая от любопытства, нянчившая его крестьянка Соня, красивая тридцатилетняя женщина, выскочила на балкон с ребенком на руках.

— Ты с ума сошла? — напустился на нее Отия. — Бог даровал мне единственного сына, а ты хочешь его погубить! Сейчас же отнеси его в комнату. — Потом погладил плакавшего ребенка по голове: — Не плачь, не плачь, родной мой, сердечко мое. Успокойся, Какила.

Няня быстро ушла в комнату.

Какила родился в Кутаисе, в доме, который построил еще отец Отия Мдивани, рядом с домом губернатора. Ребенок появился на свет в ночь под новый год, и супруги Мдивани придали этому особое значение. Тереза, помогавшая при родах акушерке, стремглав бросилась в гостиную, где в томительном ожидании сидел Отия, окруженный родственниками и домочадцами.

— Сын у тебя родился, сын! — крикнула она, обнимая и целуя брата.

Отия Мдивани, его брат Элизбар, шурин Дата Кипиани и Беглар вышли на балкон. Тускло сверкнули стволы револьверов, и ночную тишину нарушили короткие, резкие залпы. Крестник отца Отия, бывший его дворовый, Ираклий Цулейскири, последовал их примеру: вынеся на балкон огромное дедовское кремневое ружье, старик нажал похожим на головастика, изъеденным костоедой пальцем на спуск. От громоподобного выстрела задрожали стекла даже в соседних домах.

Ночь была темная, шел снег. Крупные хлопья его, не достигнув земли, казалось, таяли в густом тумане. Стрельба взбудоражила мирно спавший город. В окнах замелькали огни. Всполошившиеся люди выбегали из домов. Однако скоро все успокоились. Соседи мигом разнесли по городу весть, что у Отия Мдивани родился наследник.

Воспользовавшись счастливым предлогом, Отия не замедлил устроить ужин, за которым, как всегда, выпил сверх меры. Засыпая тут же, за столом, он не переставал бормотать:

— Сын у меня родился… Теперь могу умереть спокойно.

Беглар Саникидзе и Ираклий Цулейскири перенесли уснувшего за столом Отия на кровать, высвободили его ноги из натянутых с большим трудом сапог, сняли с него черкеску, архалук, накрыли одеялом. Отягощенный вином, огромный живот Отия высился под одеялом, словно гора. Старик тяжело дышал и громко храпел, наполняя весь дом замысловатыми руладами.

Беглар вышел на заднее крыльцо и, укрывшись в темном углу, прислонился к столбу. Горькие мысли терзали его. Какила, рожденный женой Отия, был его сыном. Беглар, обремененный собственной многочисленной семьей, размышлял сейчас о будущем новорожденного. То, что молодая, красивая жена хозяина родила от него сына, возвысило его в собственных глазах. Но к этому чувству примешивались опасения, что родственники Отия дознаются о его связи с Бабо и, конечно, не простят ему. Страх перед оглаской этой связи, перед грозящим возмездием принуждал Беглара постоянно прислушиваться к каждому слову окружающих, приглядываться к каждому их движению, к каждому неприязненному взгляду. Он совершенно лишился покоя и прежней самоуверенности.

По совету Терезы, Отия и Бабо накормили гостей легким ужином. На завтра же были назначены крестины Какилы, которые предполагалось ознаменовать пышным пиршеством.

На ночь женщины расположились в кабинете хозяина и в прилегающей к нему комнате, а мужчины — в зале.

Тереза, Бабо и Елена, до рассвета не сомкнув глаз, вдоволь наговорились.

— Помнишь, — вспомнила Бабо, обращаясь к Терезе, — как в ту ночь, когда на нашу усадьбу напали мужики, я открыла тебе, что беременна…

— Помню, милая, — вздохнула Тереза, — видать, сжалился бог над моим беспутным братом, а твоим мужем, хоть на старости лет подарил ему сына…

Тереза не показывала виду, что догадывается, кто в действительности является отцом Какилы.

В доме Отия Мдивани уже несколько дней готовились к крестинам. В ночь под воскресенье Беглар отправился в Цабларис-Хеви за форелью. Из Кутаиса вызвали Ираклия Цулейскири, славившегося своим кулинарным искусством. Всем родственникам и друзьям разослали пригласительные письма. Ждали приезда известных во всей Имеретии представителей местной знати.

Гости стали съезжаться в воскресенье уже с утра. Ехали кто верхом, кто в экипажах, кто на арбах. Со всем семейством прибыл из Кутаиса брат Отия Элизбар Мдивани — секретарь Кутаисского окружного суда, степенный человек с длинной бородой. С Элизбаром приехали братья его жены — сачхерские князья Арчил и Свимон Церетели, пожилые, но отменного здоровья люди, созданные, казалось, для больших кутежей.

В сопровождении закадычных своих друзей — Сандро Цулукидзе и Коция Чхеидзе — прибыл брат Бабо Дата Кипиани. Среди гостей был также известный певец Кайхосро Абуладзе, заявившийся на пир в новой белоснежной черкеске.

К началу крестин подоспели адвокат Мачавариани, врач Джапаридзе, агроном Сакварелидзе и еще большая группа гостей.

В полдень все отправились в церковь святого Георгия. Крестными Какилы были Дата и Елена Микеладзе, Свимон Церетели и его жена, красавица Ольга.

Выйдя из церкви, хозяева и гости прошли на могилу родителей Отия — Арчила и Дареджан Мдивани. Здесь устроили поминки, закололи барана и теленка.

Бабо, одетая в пышный наряд, сверкавшая драгоценными кольцами, браслетами и ожерельем, взяла на руки сына и вместе с Отия подошла к могильной плите, под которой покоились останки почтенных супругов — Арчила и Дареджан.

— Возрадуйтесь, родители наши, блаженной памяти Арчил и Дареджан! — произнесла она нараспев. — Сбылось ваше заветное желание — бог даровал вашему сыну наследника, дабы здравствовал всегда род Мдивани. Из светлых чертогов господних благословите любящего вас вашего сына Отия и внука вашего, долгожданного Какилу.

Тереза и Елена рыдали. Отия то и дело прикладывал к глазам носовой платок.

— Тварь бессовестная, совсем стыд потеряла! Или думает, не знают люди, что не от Отия, а от мужика простого прижила сына? — шепнула своему мужу Элизбару озлобленная Мариам Церетели, кивнув в сторону Бабо.

— Замолчи, — оборвал ее Элизбар, — совсем ни к чему сейчас эти сплетни.

Но стараниями Мариам семейная тайна Отия и Бабо давно уже перестала быть тайной. Мужчины перешептывались, иронически поглядывая на счастливых супругов.

Стол на сто персон был накрыт во дворе, под огромным развесистым ореховым деревом. Гости еще не расселись, когда Бабо заметила с балкона поднимавшиеся в гору экипажи в сопровождении всадников. В первом экипаже сидели уездный предводитель дворянства Дата Нижарадзе и князь Константин Эристави, которого друзья называли просто Коция. В следующем ехали полковник Георгий Коркашвили и князь Рафаэл Шарашидзе, слывший писаным красавцем. На козлах, рядом с кучерами, сидели стражники. Почетных гостей сопровождали конные милиционеры во главе с начальником карисмеретской милиции Авксентием Лордкипанидзе.

За исключением Рафаэла Шарашидзе, все ехавшие в экипажах представители местной власти являлись в свое время делегатами дворян Кутаисской губернии, выезжавшими в Петербург, чтобы принести благодарность императору Николаю II за милости, оказанные грузинскому дворянству в связи с празднованием столетия присоединения Грузии к Российской империи.

Лошади с трудом тянули экипажи по Бнелемтскому подъему. На дороге попадалось все больше выбоин, рытвин и ухабов. Гости вынуждены были оставить экипажи и продолжать путь пешком.

Отия и Бабо вышли за ворота, чтобы встретить почетных гостей.

Неделю продолжался пир в честь крестин Какилы. Было съедено несколько телят, десятки поросят и индеек, множество кур. На стол то и дело подавалась свежая форель. Рекой лилось вино. И веселье, возможно, так и прошло бы до конца ничем не омраченное, если бы не Иона, приведший почетных гостей в смятение своими мятежными речами.

От огромного количества выпитого вина ноги у Отия отекли так, что он с трудом восседал в своем кресле. Одет он был в защитного цвета френч, синие галифе и войлочные сапоги. Напротив него сидел старый Кайхосро Абуладзе, на белоснежной черкеске которого поблескивал георгиевский крест, полученный им в русско-турецкую войну. И Отия и Кайхосро обладали прекрасными тенорами и теперь состязались в пении старинных народных песен.

Подкрепив себя еще одним стаканом вина, Кайхосро так спел боевую песню «Хасанбегури», взял в конце такую высокую ноту, что князь Рафаэл Шарашидзе стремительно поднялся со своего места и, склонившись к седобородому певцу, расцеловал его.

Самолюбие Отия было ущемлено. Чтобы выйти из неловкого положения, он подозвал к себе Беглара и его брата Силована, бывших солдат и лучших певцов во всем Зедазени, усадил рядом с собой Коция Чхеидзе, и они вчетвером спели «Маленькую любимую» и «Чарираму».

Сидевшие за столом оживленно спорили: одним нравилось больше пение Кайхосро, другим — Отия.

Вино развязало языки и разгорячило головы. Пожелал спеть и Миха Мачавариани, сидевший за столом рядом с дочерью Свимона Церетели, красавицей Тиной. Ему подпевали Корнелий и Иона. Спели «Зиму», «Семь гурджаанцев» и «Старик я». Баритон Миха очень понравился гостям и в особенности — Терезе, обладавшей хорошим слухом. Она с удовольствием слушала кахетинские народные песни в его исполнении.

Стройное пение, раздававшееся в ночной тишине, привело Терезу в приподнятое настроение, и когда Миха, Корнелий и Иона запели «Лети, моя черная ласточка», то она не удержалась и присоединилась к ним. Небольшой, но приятный ее голос одухотворил песню о ласточке душевной теплотой и сердечностью.

Когда песня смолкла, за столом несколько минут стояла благоговейная тишина. Потом раздались одобрительные возгласы.

— Дорогие мои, — бормотал растроганный пением хозяин дома, — сестрица милая, племянник любимый, спасибо вам, порадовали старика, усладили слух чудесной песней. А друг-то твой, художник, смотри какой! — обратился Отия к Корнелию. — И почему только ты прятал его от нас до сих пор? Теперь не отпущу я его отсюда!

Восьмидесятилетний Кайхосро Абуладзе, крестный отец Терезы, поднялся со своего места и расцеловал крестницу. Потом сел рядом с ней и стал вспоминать, как однажды в детстве она заболела и он, Кайхосро, закутав ее в бурку, сел на коня и в бурю помчался с нею в Кутаис, к доктору. Сколько воды утекло с тех пор! И старик прослезился, вспоминая свою молодость.

Тем временем по просьбе гостей Миха охотно спел еще несколько песен. Пел он непринужденно, верхние ноты брал без всякого труда. И гости и хозяева были в восторге от его пения. Похвалы вскружили ему голову, и он, в свою очередь, стал рассыпаться в любезностях перед Бабо и Отия. Опорожняя бокал за бокалом, Миха решил потягаться в выпивке с тамадой — Рафаэлом Шарашидзе.

Когда тамада провозгласил тост за здоровье Миха Мачавариани, Иона попросил принести гитару, а Бабо уговорила художника спеть еще что-нибудь. Миха залпом выпил рог, наполненный цоликаури, и хмель сразу ударил ему в голову. Затем он взял гитару, коснулся пальцами ее струн и с чувством спел «Тебе одной» и «Тебя люблю навеки» — любимые романсы Ионы и Корнелия.

Пододвинув стул, Бабо села рядом с Миха.

— Оказывается, вы замечательный певец. Я в восторге от вашего пения! Прошу вас спеть еще… Нет, нет, — взволновалась Бабо, видя, что Миха собирается отказаться. — Пожалуйста, я вас прошу, я все равно не отстану…

— Нет, больше не могу, — заупрямился Миха и вручил гитару хозяйке дома. — Теперь вы спойте…

— Вы огорчаете нас, — продолжала Бабо. — Смотрите, Тина глаз с вас не сводит, вы покорили ее своим пением. — И Бабо, лукаво улыбнувшись, спросила: — Ну, а если Тина попросит, споете?

— Если Тина попросит, не только спою, но и в огонь брошусь! — воскликнул Миха и, повернувшись к своей соседке, нежно поцеловал ей руку. Затем как бы невзначай закинул руку и обнял ее.

Девушка в смущении опустила голову. На бледных щеках ее выступил румянец. Черное шелковое платье еще ярче подчеркивало белизну ее красивой шеи.

— Вижу, вам очень нравится наша Тина, — шепнула художнику Бабо, любившая покровительствовать влюбленным.

— Клянусь небом, впервые встречаю такую девушку. Я ослеплен ее красотой, я теряю голову! Что мне делать? Как мне быть?..

Бабо громко рассмеялась.

— Что вам делать? Прежде всего не забывать о своей жене.

— Нет у меня больше жены. А если бы и была, все равно Тину никому не уступлю, — горячился опьяневший Миха.

— Если так, то придется вам помочь, только что же мне за это будет? — кокетливо улыбнулась Бабо.

— Все, что пожелаете!

— Договорились, — утвердительно шепнула Бабо и, подсев к матери Тины, немедля приступила к переговорам.

Вся эта сцена не ускользнула от глаз Корнелия. Года два тому назад Элизбар и жена его Мариам, сестра Свимона Церетели, собирались женить на Тине Корнелия. Супруги Церетели тогда тоже благосклонно относились к предполагавшемуся браку. Но в то время Корнелий был увлечен Нино.

Сравнивая сейчас Нино с Тиной, он находил Тину более красивой. «Впрочем, достаточно с меня княжеских дочерей, все равно ни с одной из них счастлив не будешь», — думал он. Но чувство ревности сразу же овладело им, как только он увидел, что Миха целует Тине руки и рассыпается перед нею в бесконечных комплиментах.

Тост следовал за тостом. После одного из них Корнелий окликнул Миха и через стол бросил ему опорожненный рог. Тот на лету поймал его, наполнил вином и, обращаясь к своей соседке, запел: «Мохевская девушка Тина, какой бог тебя создал?»

Стемнело. В доме и в саду зажгли лампы. После полуночи многие из гостей, охмелев, стали засыпать тут же, за столом. Их отводили в комнаты, где на кушетках и прямо на полу были устроены постели. Тех, кому не хватало места в доме Отия, провожали ночевать к соседям.

За столом остались тамада Рафаэл Шарашидзе, Кайхосро Абуладзе, Арчил и Свимон Церетели, Отия Мдивани и еще несколько гостей.

Корнелий, покачиваясь, поднялся на балкон, где сидели Бабо и Тереза.

Бабо отозвала Корнелия в сторону.

— Скажи, твой друг действительно разошелся с женой? — спросила она тихо.

— А какая же порядочная женщина станет жить с таким пьяницей и развратником? — заметил Корнелий.

Бабо, которой Миха отнюдь не казался ни пьяницей, ни развратником, а, наоборот, весьма остроумным, привлекательным молодым человеком, растерянно улыбнулась:

— Тише, он услышит…

— Ну и что ж, пусть слышит. Я ему и в лицо это скажу. Где он?

— Там он, в любви объясняется…

Бабо кивнула в ту сторону, где в тени виноградных лоз, густо обвивавших столбы и балясины балкона, укрылись от посторонних глаз Миха и Тина.

Корнелий прямиком направился к темному углу балкона.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, встав перед Миха. — О чем ты, развратник, можешь говорить с этой чистой, как ангел, девушкой?

— Оставь, не понимаю твоих шуток! — разозлился Миха.

— А я вовсе не шучу, — не унимался Корнелий. — Тина, уйдите отсюда, этот человек вам не пара! — и он помог девушке подняться со стула.

— Ну, это уж такое нахальство… — возмутился Миха.

— Нахальство? — переспросил Корнелий. — А как мне поступить с негодяем, играющим честью девушки?

Миха пристально взглянул на Корнелия и сразу понял, что тот не шутит.

— Ах, так?! — закричал он. — Ну, тогда пусть знают все, что Макашвили просто выставили тебя из своего дома. Ты меня смеешь называть развратником, а сам живешь с гулящей девкой. Маргарита Летц — кто она?! Нет, не удастся тебе больше дурачить Нино. Не зря она уже не верит ни твоим стихам, ни твоим письмам, которые, к слову сказать, ты пишешь ей в отдельных кабинетах ресторанов. «Жить без тебя не могу»! — передразнил Миха Корнелия, подтверждая тем самым, что именно он сам очернил своего друга в глазах Нино и ее родителей. — Сам ты развратник! — кричал пьяный художник. — Не удалось обмануть Нино, так ты на мне срываешь досаду?!

Кровь ударила Корнелию в голову.

— Замолчи, скотина! Ты ведь не в хлеву, а в приличном доме!

Миха рассвирепел:

— Не буду молчать! Достаточно натерпелся я от тебя, наслушался всяких угроз и оскорблений! Теперь за все с тобой рассчитаюсь!

— Ах, и ты смеешь еще угрожать мне?!

— Да, смею! Что выпучил глаза, думаешь, боюсь тебя?

— Благодари бога, что ты у меня в гостях. Но знай, этим наш разговор не кончился. Мы еще посчитаемся. Последнее слово и последняя пуля — за мной, — едва сдерживая ярость, предупредил Корнелий недавнего друга. Он вытащил из кармана браунинг и повертел его перед носом Миха, искоса поглядывая, какое впечатление производит это на него.

Тина испуганно вскрикнула. Бабо в одно мгновение стала между мужчинами, готовыми кинуться друг на друга. Это привело их в еще большую ярость. Выбежав на балкон, Беглар бросился к Корнелию, чтобы отобрать у него револьвер. Началась свалка. На шум сбежались остальные гости.

— Пустите! — вырывался Корнелий. — На этого труса я и пули не стану тратить, просто выбью ему зубы!

— Корнелий, прекрати! — прикрикнула на сына Тереза. — Как это можно — оскорблять гостя?! Уходи отсюда, если не желаешь моей смерти…

Слова матери отрезвили Корнелия.

— Успокойся, мама, я уйду… домой уйду…

Быстро спустившись по лестнице, он бегом пересек двор, перепрыгнул через забор и зашагал по дороге. Выбежавшие из соседних дворов собаки погнались за ним.

— Верни его, — обратилась Тереза к Бабо. — Пьяный он, заблудится ночью…

Беглар пустился вдогонку за Корнелием. Нагнал он его недалеко от усадьбы, возле виноградника, и схватил за руку.

— Корнелий, куда? Подожди, не беги!

— Домой, в Карисмерети.

— Что ты! Как можно идти в такую темень?.. Собьешься с дороги, оступишься, свалишься в пропасть…

Взяв Корнелия за плечи, Беглар стал уговаривать его вернуться в Зедазени. Но Корнелий упрямился. Он толкнул Беглара так, что тот отлетел с дороги прямо к плетню.

Все же Беглар еще раз попытался задержать Корнелия. Догнал его, опять схватил за руку.

— Убей, но в Карисмерети тебя не пущу!

— Отстань, не то плохо тебе придется! — крикнул Корнелий и толкнул Беглара в канаву.

Тот не посмел больше удерживать упрямого гостя и, выползши из канавы, поплелся за ним на некотором расстоянии. Оглянувшись, он заметил, как двор усадьбы пересекла женская фигура с фонарем в руке. Затем открылись ворота и кто-то выбежал на дорогу. Это была Бабо.

— Корнелий, Корнелий, подожди! — кричала она.

Но Корнелий не ответил ей и зашагал еще быстрее.

— Ну, что стоишь? Догони его, верни! — накинулась Бабо на Беглара:

— Попробуй вернуть сама, — проворчал Беглар. — Разве справишься с таким: дерется, чуть не убил…

— Смотри, какая темень, заблудится он в лесу… Догони, не пускай его! — требовала Бабо.

Беглар опять побежал за Корнелием. Бабо следовала за ним с фонарем.

Настигнув торопливо шагавшего Корнелия уже на спуске, Беглар схватил его сзади. Началась борьба, и, пока Бабо подоспела к месту свалки, Корнелий успел изрядно намять бока управляющему.

Бабо поставила фонарь на землю и ласково обняла племянника.

— Корнелий, ну, скажи, чем я и дядя провинились перед тобой, что ты решил вдруг обидеть нас своим уходом?

— Обидеть вас?.. Этого у меня и в мыслях не было, — стал оправдываться Корнелий. — Просто я не могу оставаться под одной кровлей с этим отъявленным негодяем!

— И зачем только ты привез его? — сокрушалась Бабо. — Ну пусть он бабник, пусть развратничает, ведь ты можешь даже не встречаться с ним. Переночуй у дяди Элизбара, а тогда, уже на рассвете, отпустим тебя домой. В такую темень даже Беглар не рискнет идти через Аджаметский лес.

— Что ты сравниваешь меня с Бегларом? Вот увидишь, дойду или нет, — упорствовал Корнелий.

— Да нет, что ты, это я просто так… — поспешила исправить свою ошибку Бабо. Она обняла племянника и стала его целовать.

— Отстань от меня, тетя, — все еще не сдавался Корнелий.

— Нет, не отстану. Если ты не вернешься сейчас же к нам, то знай — я пойду с тобой.

— Этого еще недоставало!

— Серьезно, ну, сам подумай, как я вернусь без тебя? Что скажу Терезе? Хоть мать пожалей, несчастную. Вот и сегодня жаловалась она: рак, говорит, у меня, долго не протяну. Может, это и правда… Разве ты не видишь, как она исхудала!

И Бабо стала вытирать слезы.

Корнелий уже не пытался продолжать свой путь. Бабо поняла, что уловка ее удалась, и заплакала еще громче, прижимаясь лицом к груди племянника.

— Бедная, бедная Тереза, — причитала она. — Когда ты ушел, ей стало дурно. Боюсь, не выдержит ее сердце…

Упоминание о матери помогло Бабо и Беглару окончательно уговорить Корнелия отложить до утра свое возвращение в Карисмерети. Они отвели его в дом Элизбара, находившийся в одном дворе с домом Отия.

На следующий день Корнелий проснулся рано. Вчерашний скандал оставил в душе тяжелый, мутный осадок. «Поссорился с Миха из-за Тины… — припомнил он. — Теперь пойдут сплетни, пересуды всякие…» Он покраснел, хотелось избежать посторонних взглядов. С головой укрылся одеялом и даже затаил дыхание.

Вдруг послышались голоса Терезы, Елены, Мариам и Бабо. Все они сели около его кровати.

— Напрасно ты обидел человека из-за этой Тины, — начала укорять его мать. — Невеста она твоя, что ли! Слава богу, что спали уже Дата Нижарадзе, Коркашвили, Эристави, не видели, что тут творилось, какой скандал, какой скандал!..

Слова матери повергли его в глубокое уныние.

— И что плохого сделал тебе твой друг? Очень он даже приятный человек, к тому же Художник, поет хорошо, а ты в драку с ним полез, револьвером начал угрожать, — донимала его Елена.

Не остались безучастными к ссоре Корнелия и Миха и другие женщины. Слух о том, что он порвал с Нино а теперь собирается жениться на дочери Свимона Церетели, быстро распространился среди гостей.

Корнелий встал, поспешно оделся и вышел во двор. Мать уговорила его извиниться перед Миха. Пересилив себя, Корнелий поднялся на балкон дома Отия, где в это время Миха любовался величественной панорамой Кавказского хребта.

Утро было солнечное, совершенно безоблачное. На фоне синего, прозрачного неба четко вырисовывались белые вершины самых дальних гор.

Взглянув на Корнелия, Миха тотчас же отвел глаза в сторону, сделал вид, будто не заметил его. Корнелий подошел к нему.

— Прости… запинаясь произнес он, — вчера я был пьян и, кажется, наговорил черт знает чего, обидел тебя. Прошу, не придавай этому значения…

Миха, казалось, только этого и ждал. Близоруко прищурившись и поправив пенсне, он взглянул на Корнелия и неожиданно улыбнулся.

— Обидел, говоришь? Нет, брат, это не то слово, ты оскорбил меня! Спрашивается, какая муха укусила тебя?

— Оставь, — перебил его Корнелий. — Прошу тебя, не будем больше ни говорить, ни даже вспоминать об этом…

Миха не заставил приятеля долго уговаривать себя.

— Согласен, — с нескрываемой радостью воскликнул он, — по рукам!

К этому времени гости уже отдохнули, умылись и собрались к завтраку. За столом, встречаясь взглядом то с Миха, то с Корнелием, Тина каждый раз краснела и смущенно опускала глаза.

После завтрака Нижарадзе, Эристави, Коркашвили, Шарашидзе и еще несколько гостей стали играть — кто в карты, кто в нарды. Остальные отправились в виноградник.

ПОСЛЕДНЯЯ ИХ ФОТОГРАФИЯ

За обедом знатных гостей усадили на почетные места. Дата Нижарадзе, Коция Эристави и еще несколько князей сели во главе стола. Тамадой снова избрали Рафаэла Шарашидзе. Миха пристроился рядом с Тиной.

Обед был в разгаре, как вдруг из деревни донеслись ружейные выстрелы. Все всполошились, опасаясь нападения повстанцев. Однако вскоре выяснилось, что это пьяные милиционеры открыли стрельбу по мишеням.

Отия долго еще не мог успокоиться.

— А верно это, — спросил он, обращаясь к Степану, — что в России большевики берут верх?

— Верно.

— Ну, значит, плохо нам придется, — вздохнул Отия. — Хотя, конечно, не всем, — сейчас же оговорился он. — Взять хотя бы к примеру Иону или Корнелия. Что им? Сами большевиков поддерживают. Вот скажи — зачем ты написал «Годжаспира»? Что тебя побудило сочинить такую мерзость? — обратился он к племяннику.

— Любовь к человеку, любовь к народу, — ответил, покраснев, Корнелий.

— Просто удивительно! — вмешался в разговор Дата Нижарадзе. — Ведь в вас, Корнелий, наша кровь, вы птенец из нашего дворянского гнезда, а держите сторону этих бандитов. Ведь они ненавидят нас, грабят добро, принадлежащее нам.

— По поводу дворянского гнезда вы правы, — подтвердил Корнелий. — Однако это не мешает мне отличать белое от черного, порицать то, что надо порицать, и хвалить то, что достойно похвалы. Мне совершенно непонятно, как можно называть бандитами крестьян за то, что они хотят жить по-человечески. Гораздо правильнее называть так тех, кто казнит невинных людей, кто учинил такую жестокую расправу над старым Годжаспиром.

— Да, казни Годжаспира вам не простят, — заметил Иона, обращаясь почему-то к Отия.

— Не понимаю, почему ты бросаешь это обвинение мне? — пожал плечами Отия. — Ведь не я повесил его…

— Наивный ты человек! А разве Дата Кипиани не твой шурин? Всем ведь известно, что это по его приказу народогвардейцы убили Теоде Туриашвили и Годжаспира.

— Ну и пусть привлекают к ответственности правительство, пусть спрашивают с Дата, а меня оставьте в покое! — замахал руками Отия.

— Плохо, очень плохо придется твоему шурину. Не пощадят его Галактион Гелашвили и Ражден Туриашвили, отомстят, крепко отомстят, запомни, — произнес Иона.

— Не беспокойтесь, я не из трусливых, — поспешил заверить его Дата Кипиани. — Нужно будет — расправлюсь и с Галактионом, и с Ражденом, и с другими бандитами.

— Они не бандиты, — возразил Иона. — И потом, помни: за Галактионом и Ражденом — народ.

Слова Ионы встревожили Бабо.

— Боже мой! Неужели нельзя спокойно отпраздновать даже крестины? Почему это каждую минуту надо ждать какого-то нападения? Но нет, пусть только попробуют! — поспешила успокоить мужа Бабо. — Здесь Авксентий Лордкипанидзе, наш дом охраняют милиционеры. Пусть вспомнят, чем кончились мужичьи бунты в прошлом году!

— Прекратите грабить крестьян, и вам нечего будет бояться их, — назидательно заметил Иона. — Вы вот зубами ухватились за вашу землю, а ведь она не ваша, а народная, ее рано или поздно все равно отберут у вас. Оставьте себе столько, сколько вам под силу обработать своими руками. Засучите рукава и, как говорится, в поте лица добывайте хлеб свой. Это гораздо благоразумнее, чем полагаться на милицию, народогвардейцев или на какую-то мифическую силу дворянства.

Иона не на шутку растревожил покой почтенного общества. И хозяева дома и гости чувствовали себя так, словно их, не давая им опомниться, то и дело окатывали ушатами холодной воды.

Несколько минут длилось молчание. Затем все в один голос обрушились на Иону. Но тут в спор вмешался Корнелий; его слова не только оскорбили, но и привели в ужас всех присутствовавших.

— Простите меня, — сказал он громко, — но вы, я вижу, совершенно не разбираетесь в событиях, потрясающих Россию. Разве это не самообман, когда вы льстите себя надеждой, что революция пройдет стороной, мимо наших дворянских гнезд? Нет, напрасная надежда. Просто смешно слушать, на что вы надеетесь! Старая жизнь рушится. Каждый здравомыслящий человек понимает, что наше сословие отжило свой век и обречено на гибель, что ему не подняться уже к жизни. Почему же вы не хотите ничего видеть, ничего слышать? Заперлись в своих усадьбах и не чувствуете приближения грозы. А я приветствую ее. Революция принесет обновление миру, она установит на земле справедливость и подлинный прогресс.

Откровенная отповедь Корнелия вызвала бурю возмущения.

— Нет, вы только послушайте этого большевистского болтуна! — рвал и метал Свимон Церетели. — Оказывается, враг вырос в нашей собственной семье!.. Что же тогда говорить о мужиках?!

Один лишь доктор Коркашвили проявил благоразумие.

— Советую вам, господа, — заметил он спокойно, — выслушать без возмущения и брани этого молодого человека. Мне кажется, что в его словах есть некоторая доля правды. В самом деле, разве не должны были мы своевременно внять голосу народа, вникнуть в его нужды? Ведь если мы не облегчим условий его жизни, то он сам это сделает, и тогда, конечно, не ждать нам пощады: гнев народный, говорится, — это гнев божий.

Спор перерастал в скандал. Бабо и Терезе с трудом удалось унять разошедшихся князей, примирить их с Ионой и с Корнелием. Но примирение оказалось кратковременным. Нижарадзе и Эристави не могли простить Корнелию его дерзкой тирады. Они вскоре поднялись из-за стола и уехали в Кутаис. Из их компании остался только Рафаэл Шарашидзе.

Глубоко огорченная случившимся, Тереза упрекала Иону и Корнелия:

— И надо же было вам затеять этот спор. Ни за что ни про что обидели таких уважаемых людей!

Вино вернуло оставшимся гостям веселое настроение: скандал постепенно был забыт…

После обеда вызвали фотографа. Гостей пригласили спуститься во двор, чтобы сфотографироваться на память о знаменательном событии в семейной жизни Отия и Бабо Мдивани.

Для женщин и почетных гостей вынесли стулья, которые поставили перед нижним балконом. Менее знатные гости и домочадцы стали за ними. Позади всех занял место затянутый в черкеску и походивший на старого козла Ираклий Цулейскири. Он то и дело постукивал указательным пальцем — «головастиком» по головам стоявших перед ним сыновей Элизбара — гимназистов пятого и шестого классов. Те посмеивались над ним.

Наиболее примечательную группу представляли собой князья и дворяне, разместившиеся на переднем плане. В центре ее, скрестив ноги, возлежал Отия. Расстегнув свой френч защитного цвета, он тут же уснул мертвым сном. Его большая облысевшая голова опиралась на колени Арчила Церетели, а руки с короткими, толстыми пальцами, похожими на перепелиные гузки, покоились на груди. В одной руке он все еще сжимал большой рог, наполовину скрывавший от объектива его лицо. Еще минута, — и двор наполнился могучим храпом хозяина дома.

Бабо гордо восседала в центре группы. Она осторожно поддерживала стоявшего у нее на коленях маленького краснощекого Какилу. Ножки у ребенка подрагивали. Выпучив глаза, он бессмысленно смотрел на фотографа. По левую руку от Бабо сидел Элизбар, по правую — Тереза. У длиннобородого Элизбара от одолевавшей его дремоты голова клонилась набок. Он с трудом держал приоткрытым левый глаз, над которым пучком нависала густая бровь. Элизбар лишь внешностью несколько походил на Отия, по характеру же представлял полную противоположность брату. Это был замкнутый, угрюмый человек. Рядом с Элизбаром сидели его красавица жена и племянница Тина, обе в белых блузках и синих юбках. Модные прически — «диадемой» — отличали их от остальных дам.

Около Арчила Церетели полулежал, опершись на локоть, его брат Свимон — крупный, представительный мужчина в черной черкеске, и высокой папахе. На поясе у него красовался кинжал в позолоченных ножнах. Свимон тоже спал, опустив голову на колени сестры. Щуплый Коция Чхеидзе прикорнул, склонившись на богатырскую спину Свимона.

Сладко уснул, растянувшись на травке, Цулукидзе. Он облокотился на Коцию Чхеидзе и Дата Кипиани, одетого в черкеску с офицерскими погонами.

По правую сторону от Арчила Церетели в степенной неподвижности полулежал худощавый Кайхосро Абуладзе. Седая борода, обрамлявшая его впалые щеки, веером прикрывала грудь, на белой черкеске поблескивал георгиевский крест. Тут же приютился румяный, плечистый богатырь — восьмидесятилетний Нестор Джаяни. Коротко подстриженная белоснежная бородка и усы придавали его лицу величавое и суровое выражение. Несмотря на преклонный возраст, Нестор Джаяни все еще обладал изрядной физической силой, любил покутить, а при случае и подраться. Сейчас его спокойный и гордый взгляд был устремлен к далеким вершинам. В руках он держал большой рог, наполненный вином.

— «Веди нас, старец Миндия, крепкий в колене, как волк», — произнес Миха вполголоса строку из Важа Пшавела, взглянув на Джаяни.

Плечом к плечу с Нестором Джаяни расположился Рафаэл Шарашидзе. В заднем ряду вместе с молодежью скромно стояли управляющий Беглар Саникидзе и его брат Силован, надевший ради торжественного дня френч и галифе. В последнее время Беглар усиленно обхаживал крестьян, бывших фронтовиков. Он и сам своим видом старался походить на бравого ефрейтора и храброго вояку. Однако, взглянув на Корнелия, управляющий поежился и воровато оглянулся. «А вдруг этот дьявол догадался уже о моей связи с Бабо и теперь решает, как бы мне отомстить?» — мелькнула у него беспокойная мысль.

Трезвее всех в этой группе были Дата Кипиани и начальник милиции Авксентий Лордкипанидзе, грозно устремивший на фотографа налитые кровью глаза.

Иона и Корнелий выбрали укромное место в последнем ряду. Они о чем-то шептались, причем с лица Ионы почти не сходила ироническая улыбка. Он насмешливо оглядывал пьяную компанию.

— Фотограф, скорей засними это сборище тунеядцев! — крикнул он. — Это их последняя фотография, ее надо сохранить на память грядущим поколениям!

Все, кого еще не одолел хмель, злобно посмотрели на Иону.

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Ночью Тереза, Иона, Корнелий и Миха возвратились в Карисмерети.

Утром, едва проснувшись, Корнелий поднял занавеску и выглянул в окно. Как и в день его приезда, под огромной, раскидистой липой сердито кулдыкали индюки, шурша опущенными до самой земли крыльями.

Полюбовавшись освещенными утренним солнцем горами, Корнелий отошел от окна. Одевшись, он спустился во двор.

Тереза сидела все в том же черном платье на скамейке под грушевым деревом. Отдавшись своим обычным мыслям, она рассеянно перебирала четки.

Корнелий подошел к матери, поздоровался и сел рядом на скамейку. Несколько минут длилось тягостное молчание. Его прервала Тереза:

— За эти два дня многое я передумала, Корнелий, и пришла к заключению, что ссора между тобой и Миха произошла, конечно, не случайно. Я поняла, что вы стали врагами вовсе не потому, что выпили лишнее. Расскажи откровенно, что произошло между тобой и Нино и какую роль сыграл в вашей размолвке Миха.

— Ничего особенного не произошло, — пожал плечами Корнелий. — Да и зачем тебе знать все подробности?

— Я мать, а лучше матери никто тебя не поймет. Не скрывай ничего от меня.

Корнелий пристально, с покорной улыбкой посмотрел на мать.

— Понимаешь, Нино приревновала меня к немке. Ты, верно, помнишь ее…

— Немка? Кто такая?

— Маргарита. Летц ее фамилия…

Тереза насторожилась:

— А что общего могло быть у тебя с этой женщиной?

— Видишь ли, эта немка — соседка Макашвили, она помогла мне через военного министра освободить из тюрьмы моего школьного товарища Леона Мерабяна. Чтобы отблагодарить нас, Мерабян пригласил меня и Маргариту к себе домой, а потом, еще как-то, в ресторан.

— Восхитительно! — иронически заметила Тереза. — Женщины, вино, ресторан — более подходящего времяпрепровождения и не придумаешь для студента! Ну и что же?

— Летом, после того, как я и Миха проводили Макашвили в Квишхеты, мы с вокзала пошли погулять по городу и у Верийского моста случайно встретили эту самую Маргариту и ее подругу Кэти. Миха пригласил их в ресторан.

— Опять ресторан!

— Да… Ну, и, конечно, Миха выболтал все своей жене, а та не замедлила рассказать об этом Нино: вот и начались всякие упреки…

— Боже мой! Неужели ты не подумал, что такая гордая и самолюбивая девушка, как Нино, не простит тебе этого? Никак, никак не ждала я, что, любя Нино, ты спутаешься с какой-то, извини за выражение, шлюхой. Подумать только — умный, культурный человек, к тому же писатель, как ты себя ведешь?! Тяжело, тяжело мне, матери, слышать все это о своем сыне.

— Нино я люблю по-прежнему. Нельзя же осуждать человека за одну какую-то ошибку, за минутное, случайное увлечение.

— Точно так же рассуждал твой покойный отец. Сбываются мои опасения: с детства ты походил характером на него, и вот вырос такой же безвольный, невоздержанный. А уж как я старалась, чтобы ты не следовал его примеру. Сколько раз беседовала об этом с тобой, предупреждала в письмах! И все впустую. Горе мне, горе…

— Мама, ты все сильно преувеличиваешь…

— Нисколько не преувеличиваю. Нечего оправдываться! Помнишь, как об этом говорит Руставели: «Льнуть к одной, сменять другою — это я зову игрою. Если ж я люблю душою — целый мир скорбей беру…» Да, именно так должен поступать каждый благородный человек.

— Эх, мама, очевидно, я не дорос еще до такого благородства! Я не отрицаю, что поступил недостойно, увлекшись этой Маргаритой. Но напрасно ты, мама, идеализируешь Нино. У нее, как и у почтенной ее мамаши, расчет господствует над чувством. К тому же она, как и Эло, истеричка. Если рассуждать трезво, разрыв между мной и Нино рано или поздно произошел бы. Княжеские семьи вырождаются, им приходит конец. Им не будет места в новой жизни…

— Замолчи, — оборвала сына Тереза, — не смей, пожалуйста, чернить Нино! Ты просто зол на нее и идешь на все, чтобы оправдать свой недостойный поступок. Всех стараешься унизить, утверждаешь какие-то несуразные вещи. О какой новой жизни говоришь ты? И кто эти люди, которые создадут ее? Твои Гелашвили и Туриашвили, что ли? И ради этой пустой выдумки ты смеешь оскорблять почтенных и уважаемых людей, которые бывают в нашем доме и знакомством с которыми мы дорожим?! Впрочем, оставим пока эти разговоры. Время покажет, кто из нас прав… Но только больно, очень больно за тебя, Корнелий. Оскорбил Нино — и теперь, чтобы найти выход из неловкого положения, готов опорочить кого угодно.

Корнелию становилось трудно слушать все эти наставления матери, но остановить ее он не решился.

— Страстный творческий огонь, не сдерживаемый рассудком, — с еще большим пафосом продолжала Тереза, — развивает болезненную фантазию, нервное возбуждение, утонченные страсти, нездоровое эротическое влечение, то есть все то, что безудержно толкает человека на безнравственные поступки. Мне кажется, что именно этим объясняется твое легкомысленное поведение как с поездками на фронт и игрой со смертью, так и с постоянными кутежами и времяпрепровождением с женщинами вроде Маргариты Летц. Вот и твой отец, повторяю, вел себя так же. Художник по призванию, он, по-моему, случайно стал врачом и потому всю жизнь испытывал какую-то неудовлетворенность, всегда чего-то ему не хватало. Не представляю себе, как это можно сочетать лекции и занятия в прозекторской со спортом и искусством? Лучше бы тебе отказаться от литературы да серьезно заняться медициной. Люди, отдающие себя искусству, как правило, оказываются неприспособленными к жизни, не умеют мыслить практически. Взять хотя бы Иону, который сбивает тебя с правильного пути. Ты ведь стал таким же мечтателем и чудаком, как он. И запомни: не образумишься — будешь влачить такое же жалкое существование, как этот твой друг, уже состарившийся, но так и не набравшийся ума. Писатели и художники всегда живут в нужде, это их удел.

Корнелий сделал порывистый жест:

— Ты словно предрекаешь мне несчастье!

— Упаси бог, чтоб я желала несчастья своему сыну! Просто я предостерегаю тебя от необдуманных поступков. Ты видишь, я старею, с каждым днем мне все трудней и трудней справляться с делами. От Степана помощи никакой, весь его заработок уходит на жену и на ее родственников. Евгений все учится. Ты же сам нуждаешься в поддержке. И что же? Все заботы по хозяйству легли на меня одну, да еще в такое время. Взгляни, дом ведь вот-вот развалится. Балкон изъеден червями, кухня покосилась, амбар, кукурузник — тоже. Прав Юло, когда говорит: «Нови надо». За виноградником никто не смотрит. Нужны саженцы, а кто их достанет? Кто этим займется? Мне-то жить осталось недолго, болею я…

Сердце Корнелия сжалось от тоски. Он еще острее почувствовал, как в самом деле состарилась мать. За последний год она очень поседела, черты лица заострились. Взгляд стал каким-то тусклым, безразличным.

— Посмотри, — сказала Тереза. Она нагнулась и, откинув волосы, показала Корнелию опухоль на голове. — Раньше совсем маленькая шишка была, а теперь почти с грецкий орех выросла…

Корнелий внимательно осмотрел опухоль, ощупал ее пальцами.

— Не злокачественная, обыкновенный жировик, — поспешил он успокоить мать. На самом же деле опухоль эта сразу же вызвала в нем тревогу. — Не беспокойся, — попытался он еще раз подбодрить мать, испуганно глядевшую на него. — Небольшая операция — даже следа не останется.

— Нет, нет, — заволновалась Тереза, — под нож ни за что не лягу! Будь что будет, но умереть дайте спокойно. Жаль только, не дождусь, когда ты обзаведешься семьей.

— А зачем ты все о смерти говоришь?

— Состарилась, сынок, чувствую — слабею с каждым днем. Вот и опухоль эта… Хоть ты и говоришь — жировик, а не нравится мне она. О смерти говорю — ну что ж, жду ее спокойно. Как посмотришь, что творится вокруг, — поверь, не кривлю душой, не хочется жить. Да и пора. Время и дерево сушит. Помнишь, какие плоды давала эта груша? А теперь, видишь, совсем пропадает.

Корнелий посмотрел на старое дерево. Со стороны, обращенной к северу, ствол его оброс мохом, в кору причудливым наростом врос древесный гриб, с ветвей свисала омела.

Внезапно подступившая грусть охватила Корнелия, словно старый друг медленно умирал на его глазах…

— Скажи, ты, значит, окончательно порвал с Нино?.. — спросила Тереза.

— Не знаю, у нас и раньше были размолвки, но каждый раз дело кончалось миром. Думаю, и теперь все уладится, — ответил Корнелий, хотя не сомневался в том, что между ним и Нино все кончено. Кончено навсегда…

В ЛЕСУ

Агойя оседлал Корнелию Хабардулу, для Миха же лошадь заняли у Ионы. Тереза и Иона провожали отъезжавших до самого моста. Прощаясь, мать обняла сына и заплакала. Потом вместе с Ионой она еще долго глядела всадникам вслед.

У поворота Корнелий оглянулся. Сердце его сжалось — такими сиротливыми и жалкими показались ему фигуры матери и Ионы.

За поворотом началась шоссейная дорога. Корнелий делал вид, что не замечает Миха, и разговаривал только с Агойя, шагавшим рядом с Хабардулой. Вначале он повел себя так, чтоб не говорить с ненавистным ему Миха, а затем и впрямь увлекся разговором со своим деревенским другом детства.

За последнее время Агойя прочел много книг, которые давал ему Иона. В длинные зимние ночи он читал их запоем. Особенно сильное впечатление произвели на него «Рассказ нищего» и «Како-разбойник» Ильи Чавчавадзе. Восторженно отзывался Агойя об отважных благородных героях этих произведений, защитниках бедных и угнетенных.

Корнелий еще раз убедился, что в этот свой приезд он не зря уговорил Терезу отпустить Агойя осенью в Тифлис. С тетей Еленой было договорено, что на первое время она приютит его у себя.

К станции Рион подъехали в то время, когда все дневные поезда, следовавшие в Тифлис и в Батум, уже прошли. У дежурного по станции Корнелий узнал, что следующий тифлисский поезд прибудет в десять часов вечера.

Агойя подошел к маневровому паровозу и стал о чем-то расспрашивать машиниста. Корнелий позвал его и велел возвращаться домой. Прощаясь, он дружески поцеловал его.

Через несколько минут Агойя скакал по шоссе, ведя одну лошадь в поводу.

Корнелий взглянул на часы и впервые за весь день обратился к Миха:

— Сейчас три часа. Поезд будет только в десять. За это время я успею побывать в Сарбеви, там у меня дело. Тебе же нет смысла идти со мной, потому что батумский поезд придет уже скоро… Итак, до свидания!

Миха не успел ответить, как Корнелий схватил свой чемодан и зашагал по тропинке в гору. Вскоре он очутился в лесу. Выбрав укромное местечко, расстелил под большим дубом пальто и лег с намерением поспать.

Оставшись один на безлюдном перроне, Миха уныло размышлял: «И чего он так обозлился на меня? Приревновал, сбежал из Зедазени и меня поспешил увезти».

Вместе с хмелем у Миха быстро улетучились из памяти все оскорбления, нанесенные им Корнелию. Не помнил он и того, как выдал себя, выложив все подробности своего предательства.

Озадаченный сложившимися обстоятельствами, Миха вздохнул, пораздумал немного и поплелся вслед за Корнелием, напевая все ту же песенку о мохевской девушке Тине. Поднявшись на гору, он собрался углубиться в лес, но вдруг остановился, увидев Корнелия. Миха, словно побитая собака, нерешительно подошел к товарищу и пристроился рядом.

Лежали молча. Каждый думал о своем. Корнелий понимал, что между ним и Миха пролегла глубокая пропасть.

Вскоре раздался громкий храп. Миха крепко уснул, изнуренный и дневным зноем и поездкой из Карисмерети на станцию.

«И чего он увязался за мной?..» — досадовал Корнелий.

Взяв пальто и чемодан, он перешел под соседнее дерево. Внимание его сосредоточилось на лице спящего Миха. «И как только я мог доверить ему свою тайну? Негодяй, он приложил все силы, чтобы поссорить Нино со мной, — продолжал размышлять Корнелий. — Правда, духовное уродство человека трудно обнаружить, но как случилось, что я до сих пор не замечал в нем уродства физического?»

Косые лучи солнца освещали фигуру спящего Миха. Он скинул туфли. Давно не стиранные носки издавали едкий запах пота. Воротник грязной сорочки раскрылся, обнажив волосатую грудь и грязную шею. Длинные руки были сложены на явно уже обозначавшемся брюшке. Одну ногу он согнул в колене, другую откинул в сторону. Растрепавшиеся волосы липли к узкому, потному лбу. Ноздри короткого носа раздувались, словно у загнанной лошади. Толстые, оттопыренные губы обнажали два ряда крупных, выпиравших вперед лошадиных зубов.

— Орангутанг! — с отвращением произнес Корнелий и почему-то вздрогнул.

Миха тотчас же проснулся. Взглянул на Корнелия близорукими глазами и глуповато улыбнулся. Корнелию эта улыбка показалась не глупой и жалкой, а хитрой и ехидной.

«Доносчик, гадина! — подумал Корнелий, вспыхнув от бешенства и сжав в кармане плоскую рукоятку браунинга. — Прикончить бы его сейчас, здесь же!»

Миха снова уснул. Корнелий с трудом отвел глаза в сторону и вдруг увидел у самых ног Миха большую змею. Извиваясь, гадюка торопилась уйти в зеленевший невдалеке куст шиповника.

Корнелий выхватил браунинг и выстрелил три раза, целясь змее в голову, но промахнулся. Змея уползла. Тогда Корнелий убил ее палкой и, поддев на развилку, бросил в кусты.

Разбуженный выстрелами, Миха вскочил и испуганно уставился на кусты.

— Змея… — пробормотал он. — Огромная какая! У, гадюка…

— Такая же, как ты, — не сдержался Корнелий.

Но Миха не расслышал или сделал вид, что не слышал этих слов.

— Ты из револьвера ее?.. — спросил он.

— Нет, очень уж она спешила. Подползла прямо к тебе. Ее, видно, привлек аромат твоих носков.

Поняв, какая опасность ему грозила, Миха побледнел и еще раз взглянул на мертвую змею:

— Подумай только — я мог погибнуть от ее укуса!

Корнелий улыбнулся:

— Да, Грузия чуть было не лишилась гениального человека.

— Брось шутить, Корнелий! Ты спас мне жизнь, и за это, хочешь, я тебя поцелую!

Миха, стоявший в одних носках, потянулся было к Корнелию, но тот отстранил его:

— Не лезь! Благодари лучше змею: если бы не она, пуля досталась бы тебе…

— Дуришь ты, — пробормотал художник. — Пожалуйста, не смотри на меня так…

Миха принялся торопливо обуваться, украдкой поглядывая на Корнелия.

— Трус, — презрительно бросил Корнелий, — баба жалкая! Куда торопишься? Никуда ты уже не уйдешь!

Миха с удивлением поднял голову:

— Ты это серьезно? Угрожаешь? Клянусь, Корнелий, я ни в чем не виноват перед тобой.

— Чем же ты клянешься?..

— Дружбой нашей, совестью, честью…

— Совестью? Откуда она у тебя? Мразь ты, а не мужчина! Уничтожать таких надо! — крикнул Корнелий, яростно сверкнув глазами.

Миха не на шутку перетрусил.

— Вот и в Зедазени я слышал это. Неужели ты всерьез ревнуешь меня к Тине?

— Тина тут ни при чем.

— А что же тогда случилось?

— Поднимайся! — крикнул Корнелий. — Сейчас будешь отвечать на мои вопросы. Но не посмей соврать или увильнуть!

Миха медленно поднялся. Глаза его испуганно блуждали, руки дрожали. Он поднес было руку ко рту — у него была привычка грызть ногти, — но тут же опустил ее.

— Что тебе нужно от меня? Клянусь, я ни в чем не виноват. Что мне отвечать?

— Миха! — снова пригрозил Корнелий и вытащил из кармана браунинг.

— Хорошо, спрашивай.

— Как-то из ресторана я написал Нино письмо на бумажной салфетке. Скажи, читала она это письмо кому-нибудь из вас?

— Читала Эло и Вардо. Я узнал о нем от Эло.

— А рассказывал ты кому-нибудь из Макашвили, что Маргарита ужинала с нами в ресторане?

— Рассказал Эло, а она — Нино и Вардо.

— Теперь скажи, клялся ты мне в дружбе?

— Клялся.

— Клялся не выдавать меня?

— Клялся.

— Так почему ты нарушил клятву? Предатель!

— Из ревности и зависти. Пойми, ведь я тоже любил Нино и люблю ее… — жалко, растерянно поведал свою тайну Миха. — Раз как-то я сказал Нино, что разведусь с Эло и женюсь на ней. На это она ответила: «Если б ты даже не был мужем моей двоюродной сестры, все равно я никогда не связала бы свою жизнь с подобным циником и подлецом». Вот тогда я и рассказал ей все о тебе. Пусть не думает, что ты лучше или честнее меня…

Корнелия поразили цинизм и низость этого человека.

— Ну и негодяй же ты! На сестру своей жены польстился!

— А что в этом особенного? — пытался возражать Миха, не видя ничего предосудительного в своем поведении. — Я и за своей двоюродной сестрой ухаживал, — горделиво заявил он. — Но это все же сестра, а между мной и Нино нет ведь кровного родства…

— Замолчи, скотина! — в исступлении крикнул Корнелий. — Подлец! Знаешь ли, какого наказания ты заслужил? Знаешь ли, спрашиваю я?

Миха опустил голову:

— Знаю… Но ничего не могу с собой поделать, ничего…

Весь дрожа от страха, словно его била лихорадка, он был сейчас настолько противен, что Корнелий с омерзением плюнул в его сторону и снова положил револьвер в карман.

— Не хочется марать руки. Даже пулю жалко на такого! Заколоть, как свинью, или сжечь в извести, чтоб и духа смрадного после тебя не осталось, — лучшей смерти ты недостоин!

Вид жалкой фигуры Миха, одна нога которого так и осталась необутой, притупил в Корнелии жажду мести. Он взглянул на часы.

— Скоро пойдет батумский поезд. Возьми свои вещи и убирайся!

— Возвращаться в Кобулеты мне нельзя, — уныло возразил Миха.

— Почему?

— Так… Или ты думаешь, что после нашего отъезда Нино, Эло и Вардо не перегрызлись между собой? Из-за тебя, конечно. Теперь я вернусь: яснее ясного, что всю свою злобу они сорвут на мне. Нет, благодарю покорно, лучше погибнуть от пули друга, чем быть растерзанным женщинами, — заискивающе улыбнулся Миха.

— Чего им грызться из-за меня?

— Согласись, ты оскорбил Нино. Из-за этого она тает с каждым днем. Родные очень обеспокоены состоянием ее здоровья.

— Это еще вопрос, кто кого оскорбил.

— Полно, Корнелий! Зачем винить других в неприятностях, виновником которых являешься ты сам, — уже нагло стал возражать Миха. — Взять хотя бы меня: так я и не пойму, в чем я провинился перед тобой? Нино уже давно согласилась стать твоей женой, а ты все тянул, раздумывал: сумею ли, мол, я, бедный студент, содержать красавицу жену? Теперь, когда ты занялся писательством и получаешь кое-что за свои рассказы, у тебя появились новые сомнения: не явится ли жена помехой в твоей работе? Пугает тебя, что впряжешься в семейную телегу и будешь с утра до позднего вечера бегать в поисках работы и денег. Пойми, девушка ждет, страдает, а ты все раздумываешь, колеблешься. Нельзя так, или женись, или порви разом, окончательно. На худой конец можешь даже сделать ее своей любовницей, но только не тяни, кончай поскорее всю эту канитель. И так уже люди посмеиваются над тобой.

— Это тебя не касается, — оборвал его Корнелий. — Для таких, как ты, пошляков, душевные переживания, конечно, только канитель и бесцельная трата времени. Бесполезно рассуждать с тобой о большой любви или глубокой ненависти, все равно ничего не поймешь. Объясни лучше, почему Макашвили должны из-за меня растерзать тебя?

— Они не простят мне того, что после твоей ссоры с Нино я поехал в Карисмерети…

— Да я и сам жалею, что пригласил тебя, — перебил Корнелий Миха.

Миха молчал…

В душе Корнелия с новой силой вспыхнуло чувство отвращения к бывшему другу.

— Вообще нам не о чем больше говорить. Времена Макашвили и трутней, подобных тем, что съехались в Зедазени, кончились, как вот кончилась сегодня в этом лесу наша дружба. Отныне я не знаю тебя, а ты не знаешь меня. Макашвили можешь передать, что и с ними я порвал навсегда, что я ненавижу их.

Корнелий резко повернулся, не оглядываясь, зашагал к станции. Он рассчитывал доехать до Шорапани или Зестафона на товарном поезде, а там пересесть на пассажирский. Ему хотелось поскорее избавиться от Миха.

БЕГЛЯНКИ

Опасаясь встречи с Корнелием, Миха спустился с пригорка и, озираясь, зашагал к станции. Ему нужно было ехать в Кобулеты, но денег на билет не хватало. Выйдя на перрон, он достал из чемодана альбом и стал рисовать портреты пассажиров, ожидавших поезда. Так ему удалось заработать необходимую сумму, чтобы доехать до Кобулет.

Когда Миха подошел к даче Макашвили, уже вечерело. Он долго, нерешительно прохаживался вдоль забора. Затем подошел к калитке и, все еще не решаясь войти, заглянул во двор. Из дома не доносилось ни одного звука. Дача казалась покинутой.

Тогда он отворил калитку и крадучись поднялся на балкон. На цыпочках подошел к двери — прислушался, заглянул в щелку. У стола сидели Вардо и Эстатэ. Они печально смотрели друг на друга, словно только что похоронили близкого человека.

Миха приоткрыл дверь и направился к столу.

— Не смейте подходить ко мне! — взвизгнула Вардо. — Я никогда не подам вам руки! Бессовестный, как вы решились поехать с человеком, оскорбившим нашу семью?

— А что я мог сделать? Он увез меня насильно.

— Лжете! Нино сказала, что вы сами навязались ехать с ним.

— Клянусь… Позовите Нино, она подтвердит…

— Зовите сами! Час тому назад она и Эло уехали в Тифлис.

— Уехали?.. Как же я докажу свою правоту?

— Никак! От вас никогда не добьешься правды! — злилась Вардо.

Эстатэ поддержал жену.

— Как вы посмели сделать предложение моей дочери? — спросил он, дрожа от гнева.

— Что вы… Я… — пролепетал в испуге Миха.

— Вы сплетник и бессовестный развратник! — поспешила отвести разговор от щекотливой темы Вардо. — С Корнелием вы поносите нас, а у нас оговариваете Корнелия. Это из-за вас мы теряем дочь. Негодяй, убирайтесь вон!..

Вардо разрыдалась, закрыв лицо руками. Эстатэ обнял ее, стал утешать, но не выдержал и сам прослезился.

Миха пулей вылетел за калитку и направился к станции. «Надо ехать в Тифлис», — думал он, быстро шагая по дороге. Но неожиданно остановился, вспомнив, что в кармане у него ни гроша, и бегом вернулся на дачу.

Подошел к комнатушке, пристроенной рядом с кухней.

На стук вышел Евтихий. Узнав Миха, он сразу вспыхнул:

— А… а… так вот ты! Заявился наконец, проклятая душа! Иди, иди сюда, — и за шиворот втащил гостя в комнату.

Миха попытался ладонью зажать Евтихию рот, умоляя его не кричать.

Шура с удивлением смотрела на бледного от страха мужчину, которого так непочтительно принял ее муж.

— Что ты наделал, окаянный! Почему поссорил Нино с Корнелием?

— Никого я не ссорил, — оправдывался Миха.

— А кто ж это сделал? Я, что ли?

— Эло во всем виновата.

— Неужто? — удивилась Шура.

— Кстати, где они, Эло и Нино? — осмелев, спросил Миха.

— Уехали в Тифлис. Тут после вашего отъезда такое заварилось… все перессорились…

— Мне тоже надо ехать в Тифлис, — обратился он к повару. — Но по дороге у меня украли деньги и документы. Евтихий, дорогой, выручи…

— Выручить тебя, иуду?

— Почему ты называешь меня иудой?

— Потому, что ты рассорил Нино с Корнелием. Конечно, иуда ты! — все яростнее возмущался повар.

— Эх, не знаешь ты, Евтихий, в чем дело, зря сердишься на меня, — пытался оградить себя от упреков Миха. — Одолжи лучше мне денег, чтобы я съездил в Тифлис, и посмотришь, если я не помирю их.

— Да, раз уж расстроил ты это дело, сам и улаживай его, не то я вырву у тебя твой пакостный язык, — пригрозил Евтихий, смерив Миха презрительным взглядом.

— Как же я поправлю это дело, если у меня нет денег на дорогу?

— А чего ты пристал с деньгами ко мне? Тоже нашел богатея! Проси у князя, пусть он одолжит.

— Я не смею даже на глаза показаться ему. Надо бежать скорей из этого дома. Евтихий, Шура, дайте мне денег. Я вам верну, как только вы возвратитесь с дачи, — умолял их Миха, чуть не плача.

— Сколько вам нужно? — сжалилась наконец Шура.

— Двухсот хватит…

Шура достала из сундучка коробочку и, вынув из нее деньги, вручила художнику.

Миха спешил в Тифлис. Но лучше бы ему туда не ездить.

После разрыва с Корнелием Нино призналась Эло:

— Не прошло и месяца после вашей свадьбы, как Миха объяснился мне в любви. Он спросил, согласна ли я выйти за него замуж, если он разойдется с тобой.

Нетрудно представить, какую встречу готовила Миха его супруга.

Поезд пришел в Тифлис утром. Наступал жаркий день. Корнелий очень удивился, когда увидел на перроне Эло и Нино. Оказывается, они приехали тем же поездом. Отойдя в сторону, они растерянно оглядывали торопившихся к выходу пассажиров. Больше всего среди них было крестьян с корзинами, мешками. Обгоняя друг друга, они спешили на рынок.

Отвернувшись от Эло и Нино, Корнелий, медленно, с напускной сосредоточенностью прошел к выходу. Сестры заметили его. Обида была написана на их бледных, утомленных лицах. Нино смотрела вслед Корнелию до тех пор, пока он не скрылся из виду.

Когда перрон опустел, Нино и Эло позвали носильщика и отдали ему свои чемоданы. На вокзальной площади наняли извозчика.

Фаэтон остановился на Боржомской улице, перед домом, в котором жила Эло.

В темной, наглухо закрытой комнате было очень душно. В одном из ее углов лежали свернутые рулонами ковры. На тахте возвышались тюфяки и подушки, покрытые ситцевой тканью. После бессонной ночи, проведенной в душном вагоне, сестры чувствовали себя совершенно разбитыми. Нужно было почиститься, умыться. Но Эло сняла с тахты тюфяк, расстелила возле самой двери и опустилась на него как подкошенная, прислонившись спиной к стене.

— Что это ты? — спросила Нино.

— Устала… спать хочется до смерти, — ответила Эло, едва сдерживая слезы.

— Потом отдохнем, сначала надо привести себя в порядок.

На балконе появилась соседка Эло. Она заглянула в открытое окно и приветливо улыбнулась.

— Ой, Эло, дорогая, уже вернулась! Как отдыхали? Воображаю, как прелестно там, у моря! Я так мечтаю туда поехать… Но вы не очень-то поправились…

— Да, не очень…

У окна собрались и другие соседи. Начались утомительные для Эло расспросы и реплики.

— Почему так быстро вернулись?..

— Так… по делу спешному…

— А у нас пока еще жарко. Утром ничего, а часа через два уже нечем будет дышать…

— Что вы говорите!..

— Места себе не находим… Очень измучились этим летом.

— А в Кобулетах всегда ветерок с моря…

— Что нового в Батуме?

— Мы не были там…

— А где Миха?..

— В Карисмерети, у Корнелия…

Наконец терпение у Эло иссякло.

— Мы собираемся в баню, — заявила она соседкам, извинилась и захлопнула окно, прикрыв его ставнями.

В комнате стало совсем темно. Эло чуть приоткрыла дверную ставню и опять бессильно опустилась на тюфяк. Нино присела рядом. Сидели обе в одинаковых позах, обхватив руками голые колени и упершись в них подбородками.

В простеньких ситцевых платьях сестры очень походили сейчас на сирот, всеми покинутых, не знающих, куда деваться. Печальные и молчаливые, сидели они в темной, неуютной комнате и, казалось, не замечали друг друга, занятые каждая своими мыслями. Солнечный луч, проникший через приоткрытую ставню, проложил золотую дорожку. В ярко освещенной полосе, словно мошки, кружились мириады пылинок, и, подобно им, роились обрывки гнетущих мыслей…

— Какой хаос! — вырвалось неожиданно у Нино.

— Где? — спросила Эло, оглядывая комнату.

— У меня в голове…

— Опять начинаешь ныть.

Нино промолчала. Ей припомнилась сегодняшняя встреча с Корнелием. «Нарочно отвернулся…» — подумала она. Тишина действовала на нее удручающе.

— Долго мы еще будем так сидеть? — не выдержала Нино. — Точно в темнице…

— А куда торопиться? Давай лучше поспим.

— Быть может, вся наша жизнь — сон.

— Не философствуй, пожалуйста.

— Хочется уснуть навеки.

— Глупости говоришь!

— А если впереди никакой цели?

— Кажется, мы наметили себе цель.

— Какую?

— Начать новую жизнь. Я очень даже одобряю твое решение поступить на медицинский факультет, а мне хочется стать учительницей. По-твоему, это не цель? Забудем и Миха, и Корнелия, забудем все, что было.

— И все же это не настоящая жизнь.

— А что же делать, повеситься, что ли?

— Не знаю. Ничего не знаю, ничего не хочу…

— Быстро, однако, ты сдалась. Где же твоя гордость, где твое самолюбие?.. Забудь праздные, романтические мечты. Меня погубила живопись, тебя — музыка и поэзия. А в общем довольно нам витать в небесах, спустимся лучше на землю и подумаем по-настоящему о себе. Давай будем с сегодняшнего дня свободными, серьезными женщинами.

— Какая уж там свобода… — как бы про себя промолвила Нино.

Эло не ответила: она спала.

В дверь тихо постучали. Нино вышла в прихожую.

На пороге стоял Миха. Нино безучастно взглянула на него и вернулась в комнату. Села на постель, приняв прежнюю позу, — обхватила руками колени и задумалась. Густые черные волосы волнами ниспадали на ее обнаженные плечи.

«Нарисовать бы ее. Какая прекрасная тема!» — восхищался Миха.

В это время проснулась Эло. Медленно, будто не веря своим глазам, она приподнялась и несколько секунд в упор смотрела на мужа.

— Убирайся! — неожиданно крикнула она. — Убирайся вон, я тебе больше не жена! Не желаю тебя видеть. Довольно мне обивать чужие пороги, шляйся теперь ты, бродяга! Пришли кого-нибудь за своими вещами…

— Эло… — взмолился Миха.

— Ни слова! Как ты смеешь?! Уходи, не то… — Эло вскочила с постели.

Миха поспешно покинул комнаты. Он поплелся к родственникам, жившим на другом конце города.

ПИСЬМА

После мучительных размышлений Корнелий решил окончательно порвать с Нино, забрать у нее все свои письма, в том числе и то, которое послал из ресторана. «Как она смела показать его матери и Эло! — возмущался он. — Ведь я просил не говорить о нем никому. Она не посчиталась со мной. Мои сокровенные чувства, признания сделала достоянием посторонних людей». Корнелий содрогался при мысли, что кто-либо мог глумиться над его чувствами. Казалось, что его душа обнажена на потеху людской пошлости. Все это Корнелий решил высказать Нино при первой возможности. Ему не пришлось долго раздумывать, как выполнить свое намерение. Нино сама пришла ему на помощь. На третий день по приезде в Тифлис он получил от нее коротенькую записку:

В назначенный час Корнелий остановился перед домом, в котором жили Макашвили. Он волновался. Позвонил робко, прерывисто. Дверь бесшумно отворилась. Нино провела его в свою комнату. Беспорядок, царивший в ней, удивил Корнелия. На столе были разбросаны книги, тетради, бумага, ручки, карандаши.

Нино предложила, гостю стул и включила настольную лампу. Присев к столу, Корнелий внимательно оглядел девушку. Она была очень бледна: казалось, на ее исхудалом лице остались только одни глаза. На ней была белая блузка с короткими рукавами и синяя юбка. Небрежно зачесанные волосы и губы, которых уже давно не касалась помада, свидетельствовали о том, что ей теперь не до того, чтобы заниматься своей внешностью.

Выпрямившись, Нино строго взглянула на Корнелия.

— Я просила вас захватить с собой письма.

— Я принес их, — поспешил ответить Корнелий. Он опустил руку во внутренний карман пиджака и, достав оттуда пачку писем, положил их перед Нино. Потом отыскал в кармане фотографию и долго разглядывал ее. Прочел надпись на обороте.

— Не нужно, не читайте, — попросила Нино сухо.

Корнелий медленно протянул ей фотокарточку. Рука его дрожала. Он отошел от стола и открыл окно. Некоторое время они молчали. Корнелия охватила какая-то душевная пустота. В голове молоточком стучало: «Все кончено… все кончено!..»

Наконец он взял себя в руки и снова подошел к столу.

— Теперь возвратите мне мои письма и фотографию, — сказал он угрюмо.

Нино выдвинула ящик письменного стола и вынула оттуда письма и фотографическую карточку. Торопливо перебирая знакомые листки, Корнелий отыскал письмо, написанное на бумажной салфетке, и изорвал его на мелкие кусочки. Затем принялся рвать все остальные письма. Порвал и фотографическую карточку. Нино с удивлением смотрела на него. Взяв со стола лист чистой бумаги, он завернул в него остатки писем и положил пакет в карман.

— Вы могли бы сделать это и дома, — сердито заметила Нино.

— Да, пожалуй…

— Напрасно вы уничтожили ваши письма. Они написаны так искусно, с такой не вызывающей сомнения искренностью, что могли бы пригодиться вам в будущем.

— Я восхищен и вашей иронией и вашим советом, но, к сожалению, хранить свои письма мне не хочется; с некоторых пор я возненавидел их.

— Возненавидели? Почему?

— Потому, что они ходили по рукам, их читали все, в том числе Эло и Миха.

— Ну и что же?.. — слегка покраснев, промолвила Нино.

Этот вопрос возмутил Корнелия.

— В своих письмах я выражал чувства и мысли, которыми мне хотелось делиться только с вами, мне казалось, что только вы могли понять меня. Но вам почему-то понадобилось показывать мои письма родным, знакомым… Это, по меньшей мере, нетактично…

Глаза Нино гневно сверкнули:

— А изменять с какой-то развратницей, которой, кстати сказать, вы позволяли поносить меня в вашем присутствии, — тактично?..

Вопрос этот застал Корнелия врасплох, но он быстро овладел собой:

— Никогда и никому не разрешал я поносить вас в моем присутствии. Кроме того, я не раз уже объяснял, что короткие встречи с Маргаритой Летц нисколько не погасили моего глубокого чувства к вам. Но вы, конечно, больше верите сплетням Миха, чем мне. Кстати, я говорил с ним начистоту и предупредил его, что если он не образумится, то дело кончится плохо…

— Оставьте Миха в покое! — вспыхнула Нино, которой художник успел рассказать, как Корнелий хотел разделаться с ним в лесу. — Миха для меня не существует. Эло окончательно порвала с ним, и мы не желаем его больше знать. Он просто жалкий, больной, с исковерканной душой, выбитый из колеи человек!

Слова эти охладили гнев Корнелия. Нино поспешила переменить разговор:

— Теперь мне понятно, почему вы порвали ваши письма, но зачем вы уничтожили и свою фотографию?

— По той же причине, — пояснил Корнелий. — Надпись на обороте тоже читали все, кому не следует.

Нино опустила голову и вздохнула. Испытывая к ней жалость, Корнелий одновременно был недоволен собой. Покончив с письмами, он, казалось, лишил себя права высказывать при свидании с Нино все те горькие упреки, которые накопились у него. Некоторое время он безмолвно смотрел на девушку, потом, взяв машинально карандаш и придвинув к себе лист бумаги, начал набрасывать на нем фантастические фигурки сказочных птиц, елочки, бутоны роз. В уголке он нарисовал кошку, охотящуюся за мышью.

Нино взглянула на бумагу и покраснела от негодования:

— Вы продолжаете глумиться надо мной?

— Откуда вы взяли?

— По-вашему, я… мышь, а вы кошка?..

— Полно, Нино! У меня и в мыслях этого не было! Успокойтесь, возьмите себя в руки, — рассудительно произнес Корнелий и сейчас же стер резинкой рисунок.

Не отдавая себе отчета в своих действиях, Нино принялась рвать свои письма. Потом выдвинула ящик письменного стола и резким движением руки смела туда клочки бумаги.

— Вы сами только что протестовали против подобных действий, но я не порицаю вас, — заметил Корнелий. — Люди, которым нет никакого дела до наших сокровенных чувств, читали, может быть, и ваши письма, чтобы обливать нас потом клеветой и гнусными выдумками…

— По-моему, все это можно объяснить гораздо проще: письма мы уничтожили потому, что между нами кончено все и навсегда, — поправила Корнелия Нино. — Любовь между нами сменилась ненавистью…

— Хотя вы и считаете мои чувства неискренними, тем не менее согласитесь, что я любил вас гораздо глубже, чем вы меня. Полагаю, что никогда не буду питать к вам ненависти…

— Я думала, что все обстояло иначе…

— Напрасно вы так думали.

— Ах, Корнелий, если б я могла вам верить! Ах, если бы… — надрывно произнесла Нино.

— Именно в этом мое несчастье, — грустно произнес Корнелий.

— Мне кажется, вы не можете быть искренним. Вы никому не верите, даже себе. Вы всех, всех ненавидите!

На лице Корнелия появилась сначала насмешливая улыбка, потом он неожиданно расхохотался.

— Боже мой, — промолвил он сквозь смех, — каким неисправимым нигилистом представляюсь я вам!

Нино вздрогнула.

— И вы можете в такой момент смеяться? Странный и опасный вы человек. Я начинаю вас бояться…

— Неужели вы это серьезно говорите? — усмехнулся Корнелий.

И так же, как летом, в Муштаидском саду, Нино в испуге опустила голову.

— Иногда, — прошептала она, — у вас бывает какой-то странный взгляд — злой, нехороший. По натуре своей вы, должно быть, очень жестокий человек. Раньше я этого не замечала. Очевидно, вы и сами чувствуете, как изменились за последнее время.

— Да, Нино, сказать откровенно, я чувствую, что мои мысли и поступки противоречат взглядам и понятиям того общества, тех людей, среди которых вы живете. Вам нравился сентиментально настроенный юноша-идеалист, а теперь, обнаружив во мне перемены, вы всполошились, испугались. И вы не ошиблись, мое мировоззрение, конечно, в корне изменилось. Но я не смеюсь над всем и всеми, как это вам кажется, а лишь осуждаю то, что достойно осуждения.

— Нет, нет, именно смеетесь, вы осмеиваете всех — и меня, и Эло, и моих родителей. Вы издеваетесь над нашей интеллигенцией. Одни лишь рабочие, мужики да большевики, по-вашему, праведники. Это меня удивляет…

— Удивляться нечему. Я против вашего растленного общества, против гнилой среды, в которой вы живете, и, очевидно, поэтому стал для ваших родителей чуждым и опасным человеком. Вот почему они так усердно настраивают вас против меня. Я многое увидел, многое пережил…

— Что же вы увидели и пережили?..

— Войну, гибель близких людей, все, все — и даже потерю любимой…

Нино подняла на Корнелия печальные глаза и глубоко вздохнула.

— Вижу, вы все еще переживаете наш разрыв, — проговорил он, несколько смягчившись. — Но я не хочу быть причиной ваших страданий и потому постараюсь с сегодняшнего дня ничем не напоминать вам о себе, о своем существовании. Пусть же и ваши родные поберегут вас. Разберитесь, Нино, во всем сами, доищитесь правды своим умом и не думайте обо мне плохо. Я знаю, что виноват перед вами, и я дорого дал бы, чтобы загладить свою вину. Невольными ошибками, опрометчивыми поступками я, конечно, причинил вам много неприятностей.

Страстность, с которой Корнелий произнес последние слова, взволновала Нино. Она все внимательней прислушивалась к тому, что он говорил.

— Но я не намерен усугублять ваши страдания, и перед тем, как навсегда расстаться с вами, мне хотелось бы ответить на упреки, которые вы бросили мне во время нашей последней размолвки в Кобулетах. Теперь мне понятны и ваше недоверие ко мне, и ваши сомнения в искренности моих чувств. Я не отрицаю, что в нашем разрыве значительная доля вины лежит на мне, и даже скажу, в чем она.

— В чем же?..

— Я неожиданно споткнулся…

Нино удивленно подняла брови:

— То есть, как это споткнулись?

— Не знаю, как иначе назвать мое мимолетное увлечение Маргаритой Летц. Нельзя же, в самом деле, считать это моральным падением… Я не раз уже говорил, что глубокого, настоящего чувства к вам это увлечение ни в какой степени не затронуло. Я и тут выражаюсь, конечно, не точно, никакого увлечения этой женщиной у меня не было, и мне следовало бы тогда же рассказать вам обо всем, а там — кара или прощение уже зависели бы от вас.

— И вы могли бы рассчитывать на прощение?..

— Я отнюдь не стараюсь оправдаться перед вами, Нино, тем более, что это не единственная моя вина. Дело в том, что разум мой анализировал каждый оттенок наших отношений, но, к сожалению, я не учитывал при этом, что в любви разум должен отступать перед чувством. Не спорю, впрочем, что все это недостаточно убедительный предлог для объяснения нашего разрыва, истинная причина его стала мне очевидной совсем недавно…

— В чем же она заключается?

— В том, что ваши родители не питают ко мне любви и страшатся меня за мое сочувствие большевикам. Вы разделяете их мнение.

— Да, разделяю.

— Но неужели вы не замечали раньше, на чьей стороне мои симпатии?

— Замечала… После того как я прочла «Годжаспира», я ни минуты не сомневалась, что вы перешли в лагерь большевиков и, значит, пошли против своего народа, против нашей интеллигенции…

— Вы слепо вторите вашему отцу. Никак нельзя сказать, что я иду против своего народа. Илья Чавчавадзе был князем, но вспомните, как он разоблачал представителей своего сословия и как отстаивал интересы простых тружеников. Что же, по-вашему, он шел против своего народа? Нет, просто он разбирался в положении вещей, в окружающей обстановке, умел смотреть в будущее, чего, к сожалению, не желает и боится делать ваш отец. Со времен Ильи Чавчавадзе много воды утекло, мы, ушли далеко вперед, но уважаемый князь Эстатэ не желает этого видеть, не хочет с этим считаться. Ему, как и всем одинаково мыслящим с ним, по душе нынешняя жизнь. Ваши родители и их друзья — люди прошлого, люди ограниченные…

— Благодарю вас за столь лестную характеристику моих родителей и их друзей.

— Опять вы меня не поняли. Мне очень тяжело расставаться с вами… Для меня было бы огромным счастьем вырвать вас из окружающего вас жалкого мирка, но вы слепо подчиняетесь воле родителей. Без их согласия вы не стали бы моей женой. А их согласия я никогда не дождался бы. И вовсе не потому, что я провинился перед вами своим увлечением Маргаритой Летц. Платон Могвеладзе и сейчас живет с несколькими женщинами, к тому же он в два раза старше вас, и все-таки, по мнению ваших родителей, подходящая для вас партия. А почему? Потому что он человек с именем, с положением, а главное — тех же взглядов, что и ваши родители. Я отлично понимаю, что вы не можете стать моей женой, что любовь наша пришла к концу. Но я не собираюсь страдать…

— Будете мстить мне и моим родителям?

— Как плохо вы знаете меня!

Бледные щеки Нино покрылись болезненным румянцем, словно лепестки полевого мака прилипли к ним. Только сейчас Корнелий понял, как много пережила она за последнее время.

— Поймите, — произнес он тихо, — я никогда не буду вашим врагом. Я люблю вас и признаю свою вину перед вами. Я не теряю надежды, что настанет день, когда вернусь к вам.

Он взял Нино за руку.

— Сейчас мы расстаемся, но я не верю, что вы сразу сможете забыть меня. Я вернусь к вам, когда вы меня поймете, когда убедитесь в искренности моих чувств и в правоте моих взглядов. Тогда все будет зависеть от вашего слова, возможно, что вы согласитесь стать спутницей моей жизни. Если же я не вернусь, то знайте, что я погиб за справедливое дело, что свою жизнь я прожил не бесцельно.

Нино вздрогнула.

— Замолчите, мне страшно… — пролепетала она. Потом взяла с кровати шаль и накинула на плечи.

— Я говорю о том, что пережил и передумал за последнее время.

— Боже, боже, как тяжело! — вздохнула Нино.

Она подняла голову. В открытое окно уныло глядела темная ночь. На глазах у Нино показались слезы.

В дверь кто-то тихо постучал.