Лицом к лицу

СУДЬБА ПРЕСЛЕДУЕТ

Возвратившись домой, Корнелий застал у себя Сандро Хотивари: он беседовал в гостиной с Еленой.

Хотивари поступил в военное училище. Голова его была наголо острижена. Гимнастерку украшал георгиевский крест. Солдатские сапоги наполняли гостиную запахом казармы.

Приятели поцеловались. Корнелий сейчас же увел Сандро в свою комнату.

В квартире Микеладзе появились новые жильцы. Комнату, в которой жил Корнелий, сдали подполковнику Сорокину и его жене, Марии Глебовне, бежавшим из Советской России. Кабинет Дата Микеладзе занимал теперь его родственник — отставной полковник Петр Микеладзе и жена его, Софья Павловна, тоже недавно приехавшая в Грузию, Дата устроил себе «кабинет» в углу гостиной. Корнелия перевели в маленькую комнату, отделенную коридором.

Комната эта Корнелию не нравилась. Окно ее выходило на задний двор гимназии. Из него видны были лишь клены, росшие во дворе, да стены гимназических зданий. Нельзя было увидеть отсюда ни Набережной, ни бурливой Куры, ни гор…

— Все мои друзья, за исключением тебя, — говорил Сандро, сидя на кровати, — поступают в военное училище, многие ушли ради этого из университета.

— Ну и дураки, — равнодушно заметил Корнелий.

— Почему?

— И без них у нас офицеров более чем достаточно.

— Правительство не, доверяет старым офицерам. Большинство из них — монархисты; Они только и мечтают о реставрации. Они поддерживают связь с Деникиным. На Грузию им наплевать. Взять хотя бы начальника штаба нашей армии генерала Одишелидзе, — способный, умный генерал, но дружит с представителем Деникина генералом Баратовым. О Цицианове же, Габаеве, Сумбатове и говорить не приходится. Перед нашим училищем поставлена задача создать новые национальные офицерские кадры, и с таким начальником, как полковник Чхеидзе, я уверен, мы этого добьемся. Он ввел в училище железную дисциплину, подобрал прекрасных курсовых офицеров, для преподавания приглашены профессора. Нам, юнкерам артиллерийского отделения, достается больше всех. Приходится вдобавок ко всему и за лошадьми ходить. Минуты свободной не остается. К вечеру буквально с ног валимся.

— Для чего ты рассказываешь мне об этом? Скажи лучше, почему ты оставил консерваторию, — неожиданно спросил Корнелий. — У тебя ведь хороший голос.

— Ты тоже, помнится, готовился стать врачом, а теперь пробуешь свои силы на литературном поприще, — иронически заметил Сандро. — Еще не известно, добился бы я славы как певец, но на военной службе, не сомневаюсь, карьера обеспечена.

— Вижу, ты не особенно веришь в мои литературные способности. Ну что ж… Жаль, что наши дороги разошлись.

— Да, к сожалению, так, — подтвердил Сандро. Он потуже затянул пояс, выпятил грудь, украшенную георгиевским крестом, и звякнул шпорами.

Простились сухо, обменялись коротким рукопожатием.

«Даже не пригласил к себе, — возмущался Сандро, возвращаясь в училище. — Подумаешь, написал пару рассказов и уже вообразил себя талантом!»

Правление общества «Сокол» отложило поездку руководящей группы по городам Грузии на 25 сентября. По настоянию председателя общества Гургена Агаташвили Корнелий ежедневно, по два раза в день, ходил на гимнастические занятия, хотя для него это было очень утомительно.

Жил он незавидно, питался плохо, похудел.

Как-то, кончив тренировку, умывшись и уложив в чемоданчик спортивный костюм, он вместе с Мито Чикваидзе и Кукури Зарандия вышел в город.

Было около десяти часов вечера, когда на Плехановском проспекте с ними повстречался Гига Хуцишвили. Кукури предложил отправиться в клуб артистического общества, где заведовал буфетом его земляк — Бондо Зарандия. Кукури заверил, что дорого с них не возьмут.

Приятели заняли столик около буфетной стойки. Заказали шашлык и, хотя в дни тренировки это категорически запрещалось, две бутылки вина.

Ресторан быстро заполнился посетителями. Неподалеку от него помещалось казино — там шла игра в карты и в лото. Монотонным, сиплым голосом отставной полковник выкрикивал: «Семьдесят семь!», «Восемнадцать!», «Тридцать три!», «Шестьдесят девять!» — зарабатывая этим занятием гроши на полуголодное существование. В карточной комнате, где шулера и спекулянты, ворочавшие миллионами, чувствовали себя как дома, шла «большая игра».

Освободившийся неподалеку столик заняли двое мужчин. Один из них поздоровался с Корнелием. Это был провизор Виссарион Бережиани — высокий худощавый блондин, одетый в новый, с иголочки, костюм. Провизор раскрыл туго набитый портфель и выложил перед клиентом кокаин, камфору, сальварсан и еще какие-то изящно упакованные патентованные средства.

— Все — английских фирм, — расхваливал товар Бережиани. — Забирай оптом, дешево посчитаю.

Бережиани и его клиент спорили долго и громко, но, очевидно, не могли прийти к соглашению.

Гига Хуцишвили злобно посмотрел на обоих.

— В аптеках, — обратился он к товарищам, — хоть умри, ничего не достанешь, а тут, у всех на глазах, идет беззастенчивая спекуляция лекарствами.

Грузия переживала тяжелое время. Заводы и фабрики закрывались: им не хватало сырья, значительная часть которого вывозилась за границу. Деньги падали с каждым днем. Цены на продукты баснословно росли. Особенно тяжело приходилось тому, кто жил на жалованье. Не знали нужды только люди, стоявшие близко к правительству, да окружавшие их темные дельцы. Спекуляцией занимались все, у кого была к этому охота и хоть какая-нибудь возможность спекулировать.

Корнелий и его друзья только что приступили к ужину, когда в ресторан вошла веселая компания: две изысканно одетые женщины в сопровождении мужчин в полувоенной форме. Компания заняла столик, освободившийся неподалеку от провизора и его клиента. Женщины — это были Маргарита Летц и Кэти Магаладзе — поздоровались с Корнелием. Он смутился и отвел взгляд.

— Эй, спекулянт! — окликнул провизора один из вошедших, Климентий Чхиквадзе. — Чем торговал сегодня?

— Кокаином и камфорой, — не смущаясь ответил Бережиани.

— На послезавтра мне нужен инсулин, сквозь землю провались, а достань.

— Если сам господь бог потребует, все равно раньше следующей недели не будет, — ответил развязно провизор, — зато настоящий заграничный инсулин получите!

— Очень нужен, смотри не подведи, — предупредил Чхиквадзе.

Маргарита все время поглядывала, улыбаясь, в сторону Корнелия. Это, по-видимому, не нравилось ее спутнику.

Но Корнелий старался не глядеть в их сторону.

Чхиквадзе и его приятель, Датико Джорбенадзе, выпили сразу же по нескольку бокалов вина. Кэти и Маргарита не отставали от них и быстро опьянели. Они громко смеялись, бросали по сторонам вызывающие взгляды…

К Датико Джорбенадзе подсел какой-то смуглый уродец и стал шептаться с ним.

— Это те самые студенты, о которых я тебе говорил… — расслышала Маргарита.

— Как их фамилии? — спросил Джорбенадзе. Уродец съежился:

— Не смотри в их сторону. Те, что ближе к нам, — Мито Чикваидзе и Гига Хуцишвили. И один и другой — отъявленные большевики. Двадцать шестого мая, на празднике в Ваке, агитировали против правительства и англичан.

Гига Хуцишвили услышал конец фразы.

— А-а, гадюка! — обратился он к товарищам. — Это тот самый, что следил за нами в Ваке на празднике, помните? Из Особого отряда…

— Что он тебе сказал? — спросил Чхиквадзе приятеля, когда шпик отошел от их стола.

— Сообщил, что вон тот, который сидит против нас, у самого буфета, — Гига Хуцишвили и рядом с ним — здоровый, в черном костюме — Мито Чикваидзе. Оба — большевистские агенты. Сукины дети, шляются по заводам да казармам и возбуждают народ.

Кэти прислушалась к тому, что говорил Джорбенадзе.

— А с ними еще церемонятся! — жаловался он. — Арестуешь вот таких, а потом сам же и отпускай. Недавно забрали мы, можно сказать, одного из самых отъявленных их подпольщиков — Пруидзе. Ну и что ж? Этот писатель, Корнелий Мхеидзе, что сидит сейчас с ними, через два дня выхлопотал ему освобождение.

— А знаешь, кто брат этого Корнелия?

— Нет.

— Профессор Мхеидзе.

— Евгений Мхеидзе? Хирург?

— Он самый. Потому и освободили. У него всюду знакомства и связи…

Пока Чхиквадзе и Джорбенадзе беседовали между собой, Кэти и Маргарита прошли в казино. Возвращаясь оттуда, они остановились у столика, за которым сидели Корнелий и его приятели.

— И тебе не совестно? — упрекнула Маргарита Корнелия. — Отворачиваешься, будто незнаком… Неужели я заслужила такое отношение?

— Каждая встреча с вами обходится мне очень дорого, — сухо ответил Корнелий.

Кукури Зарандия принес два стула и предложил Кэти и Маргарите присесть. Корнелий представил дамам своих, друзей.

— Извинись перед нашими кавалерами, — попросила Кэти Маргарита. — Скажи, что я встретила близкого знакомого, поболтаю немного с ним и вернусь. А то они еще скандал устроят.

Кокетничая с молодыми людьми, Маргарита громко смеялась, поминутно наклонялась к Корнелию, положила руку ему на плечо.

Кэти, поговорив немного с молодыми людьми, направилась к столу, за которым сидели Чхиквадзе и Джорбенадзе.

Следя за Маргаритой, Чхиквадзе бесился от злости.

— Или она сейчас же вернется сюда, — сказал он Кэти, — или и ей и этим молодчикам плохо придется.

Кэти знаками стала звать подругу, но та покачала отрицательно головой.

— Идите, Маргарита, ваш кавалер нервничает, — посоветовал Корнелий.

— А ну его!.. — от выпитого вина у нее кружилась голова.

Выждав немного, Чхиквадзе поднялся и направился к столу, за которым сидел Корнелий со своими друзьями. Он грубо схватил Маргариту за руку и потянул к себе.

— Довольно вам сидеть за чужим столом!

— Нет, стол этот не чужой, — возразила Маргарита. — За ним сидят мои друзья, знакомьтесь!

Чхиквадзе осоловелыми глазами посмотрел на Корнелия и его товарищей, едва кивнул им и снова обратился к Маргарите. Корнелий предложил ему стул, но он отказался от него.

— Нет, дорогой, во-первых, у меня есть и свой стул и свой стол, во-вторых, я вам не сводник. Если женщину пригласил я, то пусть она и сидит за моим столом. — Он снова потянул Маргариту к себе.

— Оставьте… Посидим немного, здесь лучше… — упрашивала она.

Чхиквадзе опять дернул ее за руку так, что она едва не упала.

— Ах, тебе здесь лучше! — крикнул он на весь зал, потеряв всякое самообладание. — Вставай, говорю, а не то… — и он выразительно хлопнул рукой по кобуре маузера, высовывавшегося из-под френча.

— Гражданин, ведите себя повежливее, — попытался утихомирить Чхиквадзе возмущенный Корнелий. — Нельзя так обращаться с женщиной.

— А ты не суйся не в свое дело, — оборвал его Чхиквадзе. — Сидишь — ну и сиди, раз тебя не трогают.

— Не трогают? А ты попробуй! — в свою очередь повысил голос Корнелий.

— Молчи! Убирайся отсюда, пока я не отправил вас куда следует. Знаю, что вы за фрукты! — взревел Чхиквадзе.

Корнелий вскочил как ужаленный:

— Сам убирайся, негодяй!

— Ты это кому?.. — Чхиквадзе выхватил маузер.

Мито успел ударить его по руке. Раздался выстрел. Сжав Чхиквадзе руку, Корнелий заставил его выпустить оружие. Кукури поднял упавший на пол маузер.

Женщины начали кричать. Чхиквадзе быстро скрылся. Публика бросилась к выходу. Картежники, игравшие в казино, в панике рассовывали по карманам деньги.

Когда Чхиквадзе выстрелил, Корнелию показалось, что кто-то палкой ударил его по левой ноге. Собравшись снова сесть, он почувствовал, что нога онемела. Он бессильно опустился на стул. Под его ботинком растекалась лужа крови…

К столику, который занимали Корнелий и его приятели, подошел мужчина в черкеске. До этого он сидел с офицерами, занимавшими стол в противоположном углу зала. Корнелий узнал в нем бывшего старшину их батареи — Сосо Лазришвили.

Разрезав шнурок, Лазришвили снял с простреленной ноги ботинок и осмотрел рану. Пуля попала в ступню и вышла около пятки.

Бывалый старшина туго затянул ногу выше колена салфеткой, а другой салфеткой перевязал рану.

Взяв у Кукури маузер, Лазришвили посоветовал отвезти Корнелия в больницу.

Мито и Кукури подставили Корнелию свои плечи. Опираясь на них, он сошел с лестницы и сел в фаэтон, вызванный официантом. Они поехали в Михайловскую больницу. Гига сидел рядом с Корнелием. Мито — на переднем сиденье, Кукури стоял на запятках.

— Мерзавец, что он натворил! — ругался Кукури и в то же время упрекал себя: — И пришло же мне в голову пригласить вас в этот проклятый клуб!

Фаэтон въехал во двор больницы.

Корнелия сейчас же взяли в операционную и, наложив асептическую повязку, положили на койку.

Дежурный врач вызвал Мито и Гига к себе в кабинет.

— Рана опасная, — сказал он. — Советую оставить раненого на ночь в больнице. Утром его осмотрит главный хирург. Тогда решим, как быть дальше.

— Не знаю… — заколебался Мито. — Разрешите позвонить к нему домой.

— Подожди, — возразил Гига, — сейчас три часа, ты переполошишь людей.

— Что же тогда делать?.. — размышлял Мито.

— Позвоните и скажите, что рана легкая, — посоветовал врач.

Резкий телефонный звонок поднял Дата Микеладзе с постели.

— Корнелий легко ранен в ногу, — услышал он. — Мы с ним в больнице. Оставить ли его на ночь здесь или вы приедете за ним…

— Корнелий ранен? — переспросил спросонья Дата.

Елена вскрикнула. Когда она немного успокоилась, супруги оделись и вышли из дому…

На улице не было ни души. На Плехановском проспекте повстречался извозчик. Длиннобородый кучер лениво погонял утомленных лошадей.

— В Михайловскую больницу! — окликнул его Дата.

— В больницу не повезу, домой еду, в Дидубе.

— Пойми — родственник у меня там, ранили его, — стал объяснять Дата.

Тем временем Елена уже села в фаэтон.

— Куда ты? — рассердился извозчик. — Сказал же, что не поеду в больницу!

Дата вспылил:

— Поворачивай, я тебе приказываю!

— А ты не приказывай, много вас таких найдется!

Дата вскочил в экипаж, вырвал из рук кучера вожжи и попытался повернуть лошадей.

— Ну, ну, не балуй! — уже совсем рассердился извозчик и взмахнул кнутом.

Не в силах сдержать себя, Дата палкой ударил извозчика по спине.

На скандал подоспел дежурный милиционер.

— В чем дело? За что вы его бьете?

— Внушаю гражданину извозчику сознательность, — ответил потерявший всякое самообладание Дата и затем, назвав себя, уже спокойно объяснил суть дела.

Милиционер принял его сторону и в свою очередь накричал на извозчика.

— Ладно, поедем, — согласился тот.

Елену удивила горячность, которую ее муж, всегда спокойный, уравновешенный, проявил только что в инциденте с извозчиком.

Задыхаясь, они торопливо вошли в кабинет дежурного врача. Тот провел их в палату. У изголовья Корнелия сидели Кукури и медицинская сестра. Елена бросилась к племяннику.

— Корнелий, милый, что с тобой?.. Кто тебя ранил?.. Как это случилось?..

— Пустяки, тетя, ничего особенного, — старался успокоить ее Корнелий.

Заметив, что Корнелий пьян, Дата нахмурился. Решено было отвезти Корнелия домой. Гига, Мито и Кукури помогли раненому сесть в фаэтон. У ворот больницы их ждали Кати и Маргарита. Они очень волновались.

— На войне уцелел, а здесь этот негодяй чуть не убил его! — возмущалась Кэти.

Она взяла Гига за руку и отвела в сторону.

— Домой не ходите, вас и Мито хотят арестовать…

— Кто вам сказал?

— Случайно подслушала.

— Спасибо, большое спасибо! — и он крепко пожал ей руку.

Фаэтон остановился у ворот гимназии. Дата и дворник Гаврила Доленко помогли Корнелию подняться по лестнице в его комнату. Корнелий снял френч и боком присел на кровать, вытянув на одеяле раненую ногу. Возле него собрались Дата, Елена и их квартиранты — супруги Сорокины и Микеладзе.

Димитрий Сорокин и его жена Мария Глебовна и внешне к душевным складом походили друг на друга. Она была лет на десять моложе мужа, голубоглазая, с жеманными манерами, с той же, что и он, склонностью к полноте. Подобно Елене, Сорокина молодилась, красила волосы пергидролем, старалась одеваться по моде. Несмотря на явное отсутствие и слуха и голоса, она усердно посещала консерваторию, а потом весь день докучала жильцам своими музыкальными упражнениями.

Бежав из Советской России, Сорокины добрались через Астрахань и Баку до Тифлиса. Им удалось привезти сюда все свои чемоданы, набитые ценными вещами, и двух сибирских котов с особо пышной шерстью.

Сорокина очень боялась стрельбы; стоило прозвучать выстрелу, как ее тотчас охватывала паника. Не отличался храбростью и ее супруг, прослуживший всю войну в интендантстве.

В Тифлисе Сорокин устроился на работу в комиссионном магазине, и сейчас бывшая комната Корнелия, в которой поселились супруги, напоминала антикварный магазин. Елена с завистью разглядывала собранные здесь золотые и серебряные безделушки, ковры, множество фарфоровой посуды, досадуя, что ничего из этого она не может приобрести.

На какие только махинации не шел Сорокин, лишь бы скрасить жене неудобства беженской жизни, дать ей возможность занимался пением, в котором, как ему казалось, она весьма преуспевала.

Сорокины очень дорожили своим семейным альбомом, заполненным исключительно фотографическими карточками, отображавшими всю их жизнь, протекавшую до революции в полном довольстве, беспечности, в мещанском счастье. Чета эта представлялась самой себе воплощением всяческой добродетели и нравственного совершенства. Весь их мирок во все годы супружеской жизни заключался только в них самих. Иного мира они никогда не хотели ни видеть, ни знать. Сегодня их мирок замыкался четырьмя стенами тесной комнатушки, которую бывший подполковник называл в шутку «каютой».

Но недолго длилось счастье пассажиров этой «каюты». Когда революция, бушевавшая в России, докатилась до Азербайджана и грозила переброситься в Грузию, Сорокины поспешно собрали свои чемоданы и бежали в Батум под защиту англичан. А когда советская власть установилась и в Грузии, они заняли на одном из иностранных пароходов настоящую каюту и отплыли в Константинополь…

Совсем по-иному сложилась жизнь полковника Петра Микеладзе и его супруги Софьи Павловны. Будучи намного моложе мужа, женщина гордая, своенравная, но в то же время ограниченная и взбалмошная, она понукала им, как хотела, и в конце концов превратила этого слабого, безвольного человека в безропотного илота. Супружеская верность не входила в число ее добродетелей: она любила жить весело и широко, ни в чем себе не отказывала, нисколько не беспокоясь, что полковник всегда был по горло в долгах. Вскоре же после женитьбы он лишился своего состояния, а еще через некоторое время, больной, надломленный неудачами личной жизни, вынужден был выйти в отставку. В шестьдесят лет Микеладзе выглядел дряхлым стариком и мечтал только об одном — уехать на родину, чтобы обрести там покой. И если это сокровенное его желание отчасти осуществилось, то только потому, что Софья Павловна, напуганная революцией, сама потребовала, чтоб муж увез ее в Грузию.

Еще одна супружеская чета приняла участие в несчастье, постигшем Корнелия, — это повариха Катя и ее муж Гаврила, которого Корнелий в шутку называл «отец Гавриил» и с которым он любил поговорить за стаканом чая о жизни, о событиях, волновавших всех.

Вскоре все разошлись. У постели Корнелия осталась одна Елена. Она положила руку на горячий лоб племянника и только что хотела посоветовать ему заснуть, как вдруг раздался тихий стук в дверь.

В комнату вошел Кукури.

— Если разрешите, — обратился он к Елене, — я посижу около Корнелия до утра… пока придет врач…

Елена согласилась и ушла к себе.

— Кукури! — вдруг окликнул его кто-то со двора.

Корнелий узнал голос Маргариты.

— Не впускай ее… не надо… — заволновался Корнелий. — Поздно уже, что ей нужно в такое время?..

Кукури не успел ответить, как дверь отворилась. Маргарита стремительно подошла к кровати Корнелия и схватила его руку.

— Простите, простите меня!.. — зарыдала она.

— Вы с ума сошли! Успокойтесь… Зачем вы пришли?.. — приподнялся Корнелий.

— Пусть думают что угодно, пусть сердится ваша тетя, я никуда не уйду…

— Пустяки, я чувствую себя хорошо. Идите домой!..

…Корнелий опустил голову на подушку и сразу же уснул.

Когда он проснулся, в комнате была только Маргарита. Склонившись над ним, она шептала по-немецки какую-то молитву.

— Где Кукури? — спросил Корнелий.

— Ушел.

— А вы почему остались?..

— Ради бога, не сердитесь, прошу вас…

Дверь отворилась. В комнату вошла Елена в халате, накинутом на плечи.

— Маргарита?.. — удивилась она.

Маргарита порывисто поднялась и поцеловала Елену.

— Простите. Во всем виновата я. Боже мой, я не знаю, что мне делать! Я готова покончить с собой…

— Ничего не понимаю! — с удивлением смотрела на нее Елена.

Чувство жалости смешивалось у нее с любопытством. Она усадила Маргариту на тахту и стала тихо расспрашивать ее о происшествии в ресторане.

Корнелий лежал на спине. Его лихорадочный взгляд был устремлен в потолок. К физической боли примешивалась досада: «Как все глупо получилось! Позор! Ранен не в бою, а во время кутежа…»

— Идите отдохните, — попросил Корнелий женщин.

— Нет, нет, я не отпущу вас ночью, — обратилась Елена к Маргарите. — Хотите, постелю вам в гостиной?

— Я не уйду. Я останусь возле него.

Корнелию совсем это не улыбалось, но Маргарита настояла на своем.

Корнелий снова уснул. Когда он открыл глаза, было уже светло. Маргарита сидела у его изголовья…

— Вы не спали?..

Маргарита неожиданно опустилась на колени, поцеловала Корнелию руку и заговорила с ним на «ты».

— Прости меня, мой мальчик, я так виновата перед тобой. Но теперь я никуда не уйду от тебя, я вылечу тебя, а тогда как тень буду всюду следовать за тобой, оберегать тебя от всяких бед. Сокол мой раненый, — продолжала нашептывать Маргарита, — не грусти, не горюй о Нино. Ведь все равно этой легкомысленной девочке не понять тебя. Да и ты не предназначен для семейной жизни. Твоя жизнь — в искусстве. Но разве может тебя вдохновить глупенькая, неопытная девушка? Перед кем раскроешь свою душу? Самого преданного друга ты обретешь только во мне. Я всегда пойму тебя, а если нужно будет, то и жизни своей не пожалею…

Маргарита приблизила свое лицо к лицу Корнелия. На глазах, у нее показались слезы. Заискивающее выражение старило эту уже и без того не первой молодости женщину, придавало всему ее облику какой-то пришибленный вид.

Корнелий сдвинул брови.

— Наверное, тебе больно? — забеспокоилась Маргарита.

— Да, что-то нехорошо…

Она откинула одеяло. Рана кровоточила. Бинт стал алым. Кровь виднелась и на простыне и на пододеяльнике. Маргарита не шевелилась. Он попросил дать ему полотенце, сделал из него жгут, крепко перетянул ногу. Через некоторое время кровотечение прекратилось.

Корнелий бессильно опустился на подушку. Маргарита все еще стояла около него на коленях. Неподвижными, точно пьяными, глазами она продолжала смотреть на кровь.

— Любимый, желанный, я раба твоя… — шептала она. — Прикажи, и я все исполню… Я люблю тебя, люблю каждую частичку твоего тела, каждую каплю твоей крови…

В каком-то безумном экстазе она наклонилась к раненой ноге и приникла губами к алой повязке.

Корнелий оттолкнул ее. Она подняла на него дикие, точно, у опьяневшей вакханки, глаза. На губах у нее была кровь.

Корнелию стало и противно и страшно. Он приподнялся и сел на кровати.

— Сумасшедшая! Немедленно убирайтесь отсюда, иначе я не ручаюсь за себя!

— Тише, успокойся, ради бога! — умоляла она.

— Убирайтесь, убирайтесь! — в исступлении кричал Корнелий. Опустив здоровую ногу на пол, он схватил стоявший у кровати стул и замахнулся им…

Маргарита стремительно выбежала из комнаты. В квартире поднялся переполох.

ПОСРЕДНИК

На следующий день Елена пригласила к Корнелию хирурга Сико Мосешвили. Он тоже был родом из Карисмерети, хорошо знал всю семью Мхеидзе и очень уважал Терезу.

Окончив в 1915 году медицинский факультет Московского университета, он стал работать в прифронтовом госпитале. Не обладая особенным талантом, привлек своим трудолюбием внимание профессора Евгения Мхеидзе и был оставлен ассистентом при кафедре топографической анатомии. К Корнелию он отнесся с подчеркнутой предупредительностью.

— Узнаю, узнаю карисмеретца! — воскликнул доктор, крепко пожимая Корнелию руку. — Скандалисты, забияки… Что за дебош подняли вы в ресторане? И откуда взялся этот распроклятый Чхиквадзе, а? В городе только и разговоров, что о вчерашнем скандале. В газетах уже напечатано…

— Напечатано?.. — переспросила Елена.

— Сам читал: «Вчера в ресторане клуба Артистического общества в одной из групп посетителей произошла ссора, во время которой выстрелом из револьвера был ранен студент Корнелий Мхеидзе…» Хорошо еще, что не написали: был ранен писатель, а?.. — громко засмеялся Мосешвили.

Корнелий был немало обеспокоен тем, что имя его попало в газету.

— Говорят, что этот Чхиквадзе — сотрудник Особого отряда, — вмешалась в разговор Елена.

— Тем более он не смел стрелять в ни в чем не повинного человека, — строго заметил Мосешвили. — Четвертовать надо таких!

От большой потери крови и пережитых волнений Корнелий побледнел. Черты его лица заострились. Глаза впали.

— Ну, герой, показывай свою рану. Куда он тебе угодил, а?..

Разбинтовывая ногу, Мосешвили быстро сыпал медицинскими терминами, заканчивая каждую фразу звуком «а?».

— И какой это сапожник делал тебе перевязку, а? — возмущался он. — Зонд здесь совершенно ни к чему, инфекцию можно было занести… Понимаешь, а?..

Окончив перевязку, Мосешвили принял важный вид:

— Итак, гражданину Корнелию Мхеидзе нанесено ранение огнестрельным оружием в верхнюю часть ступни левой ноги с выходом пули через пятку…

Через несколько дней к Корнелию явился неожиданный гость. Это был крепко сложенный, среднего роста молодой человек — Доментий Меладзе. Корнелий слышал, что он руководил арестом Миха Пруидзе.

Корнелий был и раньше знаком с ним. Несколько лет тому назад он учился вместе с Гига Хуцишвили в духовной семинарии, посещал гимназический литературный кружок, членами которого были Вано Махатадзе, Петре Цхомелидзе, Мито Чикваидзе и Григорий Цагуришвили.

С восемнадцатого года Меладзе начал тайно работать в Особом отряде. Об этом Корнелий узнал от Маро Пруидзе. Он уже несколько лет не встречался с ним и был немало удивлен сегодняшним визитом.

Войдя в комнату, нежданный гость снял шапку, пригладил свои курчавые волосы и, улыбаясь, поздоровался с Корнелием. В левой руке он держал толстый кожаный портфель.

Корнелий предложил гостю стул.

— Очень огорчен, — сказал Меладзе, присаживаясь, — что с тобой приключилась такая неприятная история. Как нога?

Однако на полнокровном лукавом лице его не было и тени сочувствия.

Помолчав немного, он без обиняков приступил к делу:

— Меня прислал к тебе Климентий Чхиквадзе. Хотел сам зайти, но постеснялся.

— А что ему нужно? — удивился Корнелий.

— Дело у него к тебе…

— Какое?

— Видишь ли, к тебе, должно быть, скоро явится следователь для допроса по поводу обстоятельств, при которых ты был ранен. Климентий очень просит, чтобы ты сказал, что выстрел произошел случайно. Он очень огорчен случившимся. Ведь он не знал, кто ты такой… — Меладзе раскрыл портфель. — Вот тут тебе лекарства и подарок от него — карманный маузер с патронами. Все расходы по твоему лечению он берет на себя. Такого друга у тебя еще не было. Климентий всегда тебе пригодится. С каждым может приключиться такое… Но самое смешное то, что повздорил он с тобой из-за женщины! Да ведь их у него сколько угодно и получше этой Маргариты… — Доментий сделал паузу и с заискивающей улыбкой взглянул на Корнелия: — Знаешь, разреши лучше Климентию самому зайти к тебе. Поговоришь с ним, убедишься, какой это чудесный парень. И покутить очень любит, и для друзей ничего не жалеет. Наплевать ему на деньги!.. Вот пусть, скажем, поручат ему марганцевое или другое большое дело, клянусь, долго ждать не заставит: годик-два — и спустит весь чиатурский марганец… Ничем не поскупится, душа нараспашку!

Корнелий вспомнил, как подобную же характеристику широкой натуры, измеряемой все тем же чиатурским марганцем, давал своему другу, спившемуся студенту Ванико Гогоберидзе, карисмеретский спекулянт и гуляка Антуша Ниорадзе.

— Хорошо было бы, — с раздражением возразил Корнелий, — если бы Грузия поскорей избавилась от таких друзей. Передай Чхиквадзе: пусть даже к порогу моего дома не подходит. А лекарства и маузер верни ему.

Меладзе не пошевельнулся.

— Слышишь? — повторил Корнелий, отодвигая от себя подарки.

Меладзе вздрогнул, выйдя из оцепенения. В глазах его забегали недобрые огоньки, но он сдержал себя и быстро сложил в портфель отвергнутые подарки.

— Все же не выдавай Климентия, — вкрадчиво попросил он.

— Да я и не собираюсь его выдавать.

— Послушай, — оживился Меладзе, — ведь тебе ничего не стоит сказать следователю, что ты случайно сам ранил себя. А Чхиквадзе сумеет отблагодарить. Ведь он ведет регистрацию беженцев из Советской России, а те, лишь бы не выслали обратно, на что угодно идут. С такими женщинами познакомит, что ахнешь! Деньги понадобятся — тоже, только скажи, — цинично уговаривал Корнелия Меладзе.

Корнелий вспылил:

— Хотите подкупить меня?! Удивляюсь, Доментий, как ты решился принять на себя посредничество между этим отъявленным прохвостом и мной. Нет, ни на какие сделки с Чхиквадзе и ни с кем из вас не пойду!

— Однако ты здорово ненавидишь Чхиквадзе и вообще ребят из Особого отряда, — обиделся Меладзе и сердито взглянул на Корнелия. — Скажи, а чем лучше их все эти Махатадзе, Гоциридзе, Пруидзе, Чикваидзе, Хуцишвили?..

— Чем?.. Ты смеешь сравнивать честных людей со всякими Чхиквадзе и ему подобными типами! — возмутился Корнелий, обеспокоенный тем, что Меладзе знает наперечет всех его друзей большевиков.

От злости Меладзе прикусил губу:

— Твои «честные» друзья толкают Грузию к анархии и гибели. Но знай, мы скоро положим у нас конец большевизму.

— Кто это мы? — спросил с притворным удивлением Корнелий. — Уж не состоишь ли и ты в Особом отряде?

Меладзе опустил глаза.

— А что, разве за это человек достоин порицания? Кто они, эти люди, объявляющие себя бойцами за народ? Бандиты! Ну да мы не особенно церемонимся с ними. Ночью грузим в вагоны, вывозим в поле.

— И затем — освобождаете, — перебил его Корнелий, — позволяете бежать и стреляете в спину?

Глаза Меладзе испуганно расширились, лицо перекосила злобная усмешка.

«Садист, маньяк», — подумал Корнелий, глядя в упор на собеседника.

Меладзе молчал. Корнелий брезгливо поморщился.

— Куда девалась твоя совесть, Доментий? Студент — и вдруг вступил в отряд Кедия, стал палачом, убийцей. Хвастаешь, что убиваешь революционеров!

Поняв, что он наговорил много лишнего, Меладзе пытался теперь вывернуться из неловкого положения:

— Кто тебе сказал, что революционеров? Наоборот, мы» боремся с бандитами и контрреволюционерами. А вот ты, согласись, просто не знаешь большевиков! Ты не хочешь понять, что вся их работа направлена на то, чтобы свергнуть законную демократическую власть. Ссылаются на Россию, но ведь там творится анархия. Только знай, все их планы обречены на провал. И президент Соединенных Штатов Вильсон, и министр иностранных дел Англии Керзон защищают независимость малых народов, в том числе и нашу…

— Не нашу независимость, а вашу…

— Ну, ну… выражайся поосторожнее. Меня одно удивляет… — попытался было остановить Корнелия Меладзе, но осекся.

— Что тебя удивляет?

— Каким образом большевикам удалось привлечь на свою сторону дворянина и писателя Корнелия Мхеидзе?

— Всех, кто с вами не согласен, вы тотчас причисляете к большевикам, — иронически заметил Корнелий.

— Может быть, ты скажешь, что Махатадзе и Гоциридзе тоже не большевики? А Гига Хуцишвили? А Мито Чикваидзе?..

— Оставь их и большевиков в покое… Пожалеешь, быть может, потом, да будет поздно… — произнес Корнелий.

Меладзе побледнел от злости.

— Ладно, не будем спорить. Давай теперь окончательно условимся по делу, насчет которого я зашел к тебе. Значит, следователю ты скажешь, что Чхиквадзе ранил тебя случайно, сделай хотя это одолжение…

— Расскажу все, как было в действительности, ничего не прибавлю и ничего не утаю, — сухо ответил Корнелий.

— Напрасно. Пожалеешь потом… Я тебе добра желаю, если советую поддержать Чхиквадзе. Хотя, сказать по правде, он в этом не так уж нуждается. Один из его родственников — заместитель министра внутренних дел Бения Чхиквишвили, и не стоит тебе наживать врага в лице Климентия.

Корнелий окончательно вспылил:

— Скажи пожалуйста, испугался я какого-то Чхиквадзе или его Бения! Лучше предупреди своего друга, чтобы он не попадался мне на глаза. Пусть благодарит судьбу, что в ресторане при мне не было револьвера…

Меладзе поднялся.

— Значит, врагами расстаемся? Ну что ж… Я надеялся, что мы кончим по-дружески.

Он взял шапку, портфель и вышел из комнаты.

О своей встрече с Доментием Меладзе Корнелий рассказал на следующий день доктору Мосешвили. Тот не совсем одобрил поведение своего пациента.

— Законное твое право, — сказал он, — получить материальное вознаграждение от человека, который чуть было не лишил тебя жизни. Надо было взять и деньги и револьвер. Да я бы на твоем месте шкуру с него содрал.

На семейном совете с участием супругов Микеладзе, Маро Пруидзе и доктора. Мосешвили решено было не сообщать в Карисмерети о ранении Корнелия. Опасались за пошатнувшееся в последнее время здоровье Терезы.

Маро вызвалась в ближайшие дни съездить в Карисмерети, чтобы осторожно осведомить Терезу о случившемся.

Тереза и Маро приехали в Тифлис в последних числах сентября. Стараясь не волновать сына, Тереза при встрече с ним внешне не проявила беспокойства. Она с улыбкой вошла в комнату, поцеловала его и сразу же заговорила о карисмеретских делах.

Корнелий понимал, сколько выдержки и мужества понадобилось матери, чтобы ни единым словом не упрекнуть его за все, что произошло, и не проронить ни единой слезы.

Тереза нашла, что Корнелий очень похудел, и сделала все, чтобы улучшить его питание. Маро почти каждый день приносила ему персики, груши и виноград.

Чаще других навещали своего больного друга Цхомелидзе, Хуцишвили, Чикваидзе, Кукури и Гиго Тавадзе. Как-то к нему зашла вся руководительская группа общества «Сокол» вместе с председателем — Гургеном Агаташвили.

Корнелия посетили Платон Могвеладзе и писатели Рафаэл Ахвледиани и Леонардо Табатадзе. Побывали у него капитан Алексидзе и Джибо Макашвили.

Более всего поразил Корнелия визит Эло. Смутившись, страшно волнуясь, она подала Корнелию букет цветов.

— Нино шлет вам привет. Она сожалеет, что не может навестить вас… Стесняется… особенно вашей матери…

— Моя мать — добрая и справедливая женщина, — ответил Корнелий. — Зачем же Нино стесняться? Передайте ей мою благодарность за привет и сочувствие. Как видите, судьба по-прежнему не щадит меня…

Эло смутилась:

— Раньше Нино за вас молилась… Кажется, и теперь молится…

— Да?.. Это очень трогательно. Я знаю, Нино — добрая, чуткая девушка… Пусть она будет счастлива!

Слова эти прозвучали театрально, но они растрогали Эло.

— Еще не все потеряно, — ответила она. — Вам нужно только решительно порвать с этой неприятной женщиной. Я не хочу даже называть ее имя. Видите, что произошло из-за нее!

— Вы так думаете?..

Эло опустила глаза.

— Ужасная женщина, — прошептала она.

— Она преследовала меня как злой рок… Теперь, конечно, все кончено!

Испытующе взглянув на Корнелия, Эло как будто хотела еще что-то сказать, но в это время в комнату вошла Тереза. Гостья поднялась с места. Корнелий представил ее матери.

— Простите, я, кажется, утомила разговорами вашего сына, — сказала смущенно Эло.

— Что вы, что вы, милая, это даже хорошо, что вы отвлекли его от чтения. Он дни и ночи читает… Посмотрите, как похудел…

Эло посмотрела нежно на Корнелия, потом взглянула на ручные часики. Сославшись на неотложные дела, она попрощалась и ушла.

— Очень симпатичная женщина, — заметила Тереза, — и, право, ничего странного я не вижу в ней. Стройная, интересная… Такие нежные, хрупкие женщины нравятся мужчинам.

— Разные бывают вкусы, — вздохнув, ответил Корнелий и задумался.

Чтобы отвлечь сына от тяжелых воспоминаний, Тереза села около его кровати и стала рассказывать о жизни в Карисмерети. Но все, что казалось ей значительным и интересным, навевало на Корнелия только скуку. Он думал о своем и лишь изредка кивал головой, делая вид, что внимательно слушает мать.

Однако Терезу трудно было обмануть.

— Не стоит думать о женщинах, любовь которых приносит несчастье, — сказала она неожиданно.

— И вовсе я не о них думаю. Другое меня беспокоит.

— Что же тебя беспокоит?

— Если рана быстро не заживет, я не успею сдать зачеты по практическим занятиям и, значит, потеряю год.

Тереза забеспокоилась.

— Не дай бог! Но ты не волнуйся, рана скоро заживет, обязательно заживет.

Прошло несколько дней. Друзья уже реже навещали Корнелия. Ежедневно к нему заходил лишь Кукури. Сандро Хотивари наведывался по субботам. Только Тереза неотлучно весь день проводила с сыном. Сейчас она была для него самым близким человеком. Она одна понимала душевное его состояние, и только ей поверял Корнелий свои сокровенные мысли, делился планами на будущее.

С Сандро Хотивари Корнелию не о чем было говорить. Их пути разошлись. Своими друзьями он по-прежнему считал Гига Хуцишвили, Мито Чикваидзе и Петре Цхомелидзе, но о них уже давно ничего не было слышно. «Возможно, что Меладзе и Чхиквадзе уже расправились с ними», — тревожился он.

Видя, что Корнелий чем-то постоянно озабочен, Тереза старалась ни в чем ему не перечить. В одном только она продолжала проявлять несговорчивость: в деревенских своих делах. Несмотря на убедительные просьбы сына сохранить за собой лишь приусадебный участок, а остальные земли передать крестьянам, она все еще оставалась неумолимой. Однако любовь к сыну победила. Она пообещала исполнить его желание, но только не сейчас, а после того, как будет собран урожай.

Корнелий все сильнее беспокоился о здоровье матери. Опухоль на голове у нее заметно увеличилась, недомогание стало постоянным. Мосешвили предложил сделать операцию, но Тереза наотрез отказалась. Корнелия все чаще теперь охватывал ужас при мысли, что он может лишиться самого близкого, дорогого ему человека.

Здоровье самого Корнелия значительно улучшилось. Материнская забота и хорошее питание способствовали тому, что рана стала быстро заживать.

Убедившись, что сын поправляется, Тереза уехала в Карисмерети, пообещав вернуться в конце осени.

Корнелий остался один. Теперь бывал у него только Кукури. Он принес ему конспекты лекций и анатомический атлас: они вместе готовились к зачетам. Иногда Кукури засиживался у него до поздней ночи. Но в последнее время и эти посещения становились все более редкими: начались практические занятия в прозектуре Михайловской больницы, и Кукури трудно было выкраивать время для посещения друга.

Постоянное одиночество угнетало Корнелия. «Хоть бы на костылях разрешили выходить из дому», — мечтал он.

ОТКРОВЕННАЯ БЕСЕДА

Был осенний пасмурный день. Моросил дождь. Из окна комнаты Корнелия были видны сад и глухая кирпичная стена трехэтажного здания гимназии. На мокром, с пожелтевшими листьями клене, росшем перед самым окном, тоскливо чирикали воробьи.

Лежа на спине, Корнелий неподвижно глядел в потолок.

Квартира с утра опустела. Ушли по своим делам и Дата с Еленой. Да Корнелию и не хотелось их видеть: говорить с ними было не о чем. В доме осталась только жена подполковника Сорокина, которой Елена поручила Корнелия. Она села за рояль и, сама аккомпанируя себе, грубо фальшивя, повторяла бесконечные гаммы.

Сегодня, как никогда, Корнелию хотелось посоветовать ей не мучить своей музыкой ни себя, ни других.

На стуле у изголовья Корнелия лежали книги, журналы. Чтение, как это подметил сам Корнелий, не только углубляло его знания, расширяло кругозор, но и оттачивало его писательское мастерство, рождало темы для рассказов. Как только в голове его появлялась интересная мысль, он, пользуясь анатомическим атласом, как пюпитром, делал карандашом наброски, заметки. Иногда он просиживал так целые ночи. Недавно в одну из таких ночей он написал рассказ, который пока никому не показывал.

Из книг, прочитанных Корнелием за последнее время, огромное впечатление на него произвела «Исповедь» Толстого. Поражало, с каким откровением обнажал великий писатель в этом произведении свою душу, раскрывал свое «я», настойчиво доискиваясь жизненной правды, истинного назначения человека на земле…

…Музыка вдруг умолкла, вслед за тем раздался стук в дверь, и в комнату вошел высокий, худой человек, в черной кожаной тужурке и сапогах. Приглядевшись к нему, Корнелий отложил раскрытую книгу.

— Вано! — радостно крикнул он.

Махатадзе приблизился к нему, нагнулся и поцеловал.

— Откуда ты? — радостно воскликнул Корнелий. — Ты всегда появляешься как-то неожиданно и так же неожиданно исчезаешь.

Вано улыбнулся. Присев около кровати Корнелия, он снял мокрую кепку, отряхнул ее и положил на письменный стол. Потом пригладил рукой торчащие петушком, заметно поредевшие за последнее время светло-русые волосы. На лбу у него образовались две глубокие залысины, от чего лоб казался еще шире.

Нетерпеливым движением руки он поправил намокший воротник тужурки и, подавшись вперед, оперся правой рукой о стол.

— Мито рассказал мне, как ты был ранен. Но я так и не понял, что, собственно говоря, произошло. Говорят, из-за какой-то женщины? Очень плохо, что и Мито оказался с вами…

Корнелий рассказал о происшествии в ресторане, о недавнем визите Доментия Меладзе, о споре с ним. Узнав, что Корнелий отказался от предложения Чхиквадзе, Вано одобрительно кивнул головой, Но потом, подумав немного, изменил свое мнение.

— Пожалуй, лучше было бы для дела, если бы ты при свидании с Чхиквадзе проявил себя лояльно настроенным человеком. Теперь твоя квартира будет у них под подозрением. Впрочем, — махнул рукой Вано, — дело поправимо. Чхиквадзе и его друзья, несомненно, еще раз попытаются уговорить тебя… Это очень хорошо. Ты постарайся только, чтобы твое согласие обошлось Чхиквадзе как можно дороже…

Смысла последней фразы Корнелий так и не понял. Он признательно поглядел на друга, который помог ему напечатать в коммунистическом журнале рассказ. С этого дня жизнь его пошла по новому пути.

Просматривая книги, лежавшие на стуле, Вано обратил внимание на рукопись недавно законченного Корнелием рассказа.

— Никак что-то новое? — спросил он, глядя на друга своими ясными светло-голубыми глазами.

— Да, не знаю только, что получилось, — пробормотал Корнелий.

— «Даро», — прочел Вано заглавие рассказа. Затем взял рукопись и не отрываясь дочитал до конца.

Сюжетом для рассказа явилось покушение на убийство генерала Баратова. Все имена действующих лиц автор заменил вымышленными. Рассказ был проникнут революционным духом. В нем живо, трогательно описывалась его встреча с героиней рассказа (это была в действительности Маро Пруидзе) в день покушения, их разговор, воспоминания детства. Автор смело разоблачал связь меньшевиков с южнорусской контрреволюцией.

Образ Даро — Маро Пруидзе — давно уже привлекал Корнелия. Работая над рассказом, он вложил в него всю свою душу, стараясь искупить вынужденное бездействие в те дни, когда его товарищи продолжали вести полную опасности подпольную борьбу.

Новый рассказ Корнелия очень понравился Вано. Профессиональный революционер и прекрасный организатор, Махатадзе уже со школьной скамьи проявлял интерес к литературе, знал и любил ее. В гимназии он посещал собрания литературного кружка. Часто упрекал Корнелия за увлечение декадентством, горячо отстаивал принципы реалистической литературы.

В тот период признанным авторитетом среди литературоведов считался критик-меньшевик, писавший под псевдонимом Д. А-ни. В социал-демократическом журнале «Современная мысль» печатались его критико-литературные очерки об Илье Чавчавадзе, Эгнатэ Ниношвили, Александре Казбеги, Давиде Клдиашвили и других грузинских писателях. Эти очерки возмущали Вано. Прочтя один из них, он, будучи еще в военном училище, написал статью, в которой подверг писания Д. А-ни жестокой критике, и отнес ее в редакцию «Современной мысли».

Вано обвинял Д. А-ни в вульгаризации и фальсификации марксизма.

Однако редакция журнала сочла для себя «неудобным» выступить против постоянного своего сотрудника. Вано Махатадзе ответили, что хотя его статья очень интересна, но опубликовать ее не удастся: редакционный портфель переполнен более злободневным материалом.

Пока Вано читал рассказ, с лица его не сходила улыбка. Он не сомневался, что конец владычества меньшевиков не за горами, и тогда в Грузии начнется большая творческая работа. И он с таким увлечением принялся излагать Корнелию свои планы, словно уже завтра надлежало приступить к претворению их в жизнь.

— Обязательно создадим, — говорил он, — толстый журнал. К участию в нем привлечем всех талантливых писателей, идущих с нами, разделяющих наши идеи. На первых порах важнейшим вопросом литературы станет вопрос о попутчиках. Вот тут-то ты нам и поможешь. Ведь мы пойдем по новому пути. Если до сих пор наша литература питалась главным образом национальными мотивами, то теперь мы должны будем помочь нашим писателям понять задачи новой эпохи, добиваться, чтобы они возможно глубже почувствовали пульс новой жизни, тесную связь национального с интернациональным. Слабым местом современной грузинской литературы является проза. Наши писатели предпочитают почему-то больше внимания уделять поэзии. Это большой недостаток, с которым надо поскорее покончить. Поэзия в Грузии имеет большие исторические традиции, но многие наши поэты, вместо того чтобы двигать ее вперед, топчутся на месте, повторяя давно пройденное…

Вано с увлечением говорил о задачах новой литературы, затем, словно вспомнив что-то, неожиданно умолк и устало откинулся на спинку стула.

— Ты знал Аркадия Элбакидзе? — спросил Вано Корнелия после долгого молчания.

— Нет.

— Как же ты писал о нем?

— Мне много рассказывали о нем Маро, ее брат, Мито и Гига.

— А генералов Баратова и Одишелидзе знал?..

— Одишелидзе я знал лично. Кроме того, о нем и Баратове я слышал от Эстатэ Макашвили, от его брата, полковника Джибо, от сенатора Дадвадзе.

— Значит, выслушал и друзей и врагов, все учел, все взвесил, — усмехнулся ласково Вано.

— Не знаю, как все это получилось…

— Нет, Корнелий, оба твоих рассказа — и «Годжаспир» и «Даро» — определенно нравятся мне. Это то, что нужно, что читается с пользой. Я очень рад за тебя. Скажу прямо: перед тобой, как писателем, отдающим свой талант народу, открывается широкое поле.

Корнелий сидел бледный от волнения. Ведь сейчас перед ним не просто школьный товарищ Вано, а представитель той партии, которая учит простых людей строить новую, счастливую жизнь, в которой наука и литература займут самое достойное место.

И Корнелий торжественно, словно на исповеди, произнес:

— Я счастлив, что мой писательский труд заслужил именно твое одобрение. То, что я пишу, — все это от души. Ты не знаешь, как я все это переживал. Я на стороне коммунистов, потому что их идеи мне близки, понятны, потому что они ставят перед собой задачу сделать народ свободным и счастливым…

— Погоди, погоди, — остановил его Вано, — разговор у нас с тобой серьезный. Давай вернемся к твоему рассказу.

— Давай… я очень ценю твою критику.

— Там нужно еще кое-что исправить, отшлифовать некоторые детали, — и Махатадзе указал на художественные и идеологические недочеты рассказа. — Так что, Корнелий мой, заодно подправь уж все. Только нужно будет это сделать поскорей, — продолжал Махатадзе. — Дней десять тебе хватит?

— Вполне, я и сам кое-что заметил…

— Ну вот, Корнелий мой, значит, договорились, тогда можно будет рассчитывать, что рассказ напечатают или в газете, или в журнале. Значит, скоро я опять зайду к тебе.

Сегодня, ознакомившись с новым рассказом Корнелия, Вано убедился, что за последнее время автор его идейно вырос, что он со всей искренностью старается приблизиться в мировоззрению большевиков.

Вано забыл, что уже давно собрался уходить. Беседа увлекла его. Он был рад, что Корнелий все решительнее рвет с прошлым.

ПОДГОТОВКА

2 мая 1919 года к территории Тифлисского арсенала подали длинный воинский эшелон. Вагоны начали заполняться солдатами английских и индийских воинских частей, занимавших казармы при арсенале. Английское командование направляло свои войска на помощь мусаватистскому правительству в Баку, где ожидалось восстание.

Поглядеть на отъезжавшие иностранные войска спешили любопытные со всего арсенальского района. Больше всего, конечно, набежало детей. Худые, оборванные, но жизнерадостные, они цеплялись за вагоны, заполняли тормозные площадки, откуда их сгоняли солдаты.

Вдоль состава торопливо шел, то и дело приседая, осмотрщик вагонов — высокий худой, смуглый парень в промасленной кожаной тужурке, с небольшим ящиком в левой руке. Молотком с длинной рукояткой он постукивал по колесам и осям вагонов.

Через некоторое время поезд двинулся в сторону станции Навтлуг. Он все набирал скорость, и в тот момент, когда последний вагон оставил за собой выходную стрелку, на ступеньку его вскочил тот же осмотрщик. Еще миг — и он вскарабкался на крышу вагона. У семафора поезд замедлил ход. Воспользовавшись этим, осмотрщик стал кидать в окна вагона пачки листовок. Солдаты подхватывали их и сейчас же начинали читать…

Прокламации были заброшены так быстро и ловко, что английские сержанты не сразу поняли, в чем дело. Пока они очухались, осмотрщик успел спрыгнуть с поезда, подняться на гору и скрыться за холмом, где начиналось Кукийское кладбище.

Прокламации, написанные для английских солдат, набрал и тайно отпечатал по заданию Тифлисского комитета большевиков молодой наборщик типографии Грузинского товарищества Каро Яралов.

На следующий день после описанного происшествия командующий английскими войсками в Закавказье генерал Корн вихрем ворвался в кабинет министра иностранных дел. Швырнув на стол пачку прокламаций, он выразил резкий протест по поводу агитации, ведущейся среди английских солдат.

Этот протест доставил немало хлопот правительству. Пришлось поднять на ноги всех агентов Особого отряда, но ни типографии, ни лиц, печатавших и распространявших прокламации, так и не удалось обнаружить.

Вскоре новое, еще более неприятное событие, чем случай с злополучными прокламациями, нарушило покой правительства.

В одной из тифлисских типографий работал метранпаж Шакро Хахуташвили. Это был человек общительный, жизнерадостный, любивший после работы поговорить с товарищами за стаканом вина, в особенности если в компанию попадал его друг Каро Яралов, снискавший славу хорошего гармониста.

Обладая отличным слухом, Каро выучил много песен. Под его проворными пальцами гармоника звучала, словно оркестр. Он одинаково хорошо исполнял и народные песни и отрывки из популярных опер. Музыкальное дарование Каро ценили все его друзья. Его часто приглашали в дома, в рестораны, где он «невзначай» узнавал много интересного для революционера-подпольщика, виделся с нужными ему людьми.

Недавно, повстречавшись на улице с Шакро Хахуташвили, Яралов обратился к нему с просьбой:

— Надо отпечатать одну вещь, и очень срочно.

Шакро задумчиво покрутил черный ус:

— На этот раз сам я не смогу… Попросим Георгадзе или Вадачкория.

— Что ты? — в недоумении посмотрел на него Каро. — Ведь они меньшевики.

— Да, одно время как будто сочувствовали им, мало ли народу меньшевики одурманили, выдавая черное за красное. Ну, а теперь все оборачивается по-другому. Нет, на этих ребят можно положиться.

Подумав, Каро решил лично встретиться с Георгадзе и Вадачкория.

— Знаешь что, — обратился он к Шакро, — устрой у себя вечеринку и пригласи их к себе. Скажи, что гармонист будет. Деньги на угощение я достану. Идет?..

— Идет.

Шакро Хахуташвили жил на окраине города, в Нахаловке, населенной преимущественно рабочим людом. На вечеринку собралось человек двенадцать.

После нескольких стаканов вина языки стали развязываться. Хахуташвили завел разговор о последних политических событиях, осуждал правительство, которое совершенно не заботится о рабочих, обрекло их на голод.

Большинство было на стороне Хахуташвили. Поддерживал его и Георгадзе, за которым наблюдал Каро.

— Нужно правде прямо в глаза смотреть, — горячился Георгадзе. — Теперь уже, конечно, никто не сомневается, что меньшевики обманули нас и продолжают обманывать. Какие они наши защитники, если что ни день только и слышим о расправах над рабочими и крестьянами. Чего только не измышляют они, чтобы оправдать свои кровавые дела! Крестьяне восстают. Почему? Каждому ясно — землю требуют. Ной Жордания и Ной Рамишвили все уши нам прожужжали, что крестьяне-де отсталая, темная часть общества, реакционная сила, что они тормозят революцию, отстаивают старые порядки, стремятся отнять у нас, у рабочих, завоеванную нами свободу. Многие из нас потому и в эту Народную гвардию вступили, чтобы с крестьянской контрреволюцией бороться. А потом, когда уже пригляделись, видим, где собака зарыта: просто на руку им раздоры между рабочими и крестьянами, нужно нас ослабить, чтобы свою политику проводить. Не желают они землю у помещиков отобрать и передать крестьянам. Нас, рабочих, душат. Нам нужно быть заодно с Советской Россией.

— Неверно ты говоришь, — возразил Георгадзе рыжий, веснушчатый Серго Наморадзе.

— Неверно?! — вспылил Георгадзе. — А ты взгляни на нас — на меня, на себя или вон на Вадачкория… На кого мы похожи?

Парфен Вадачкория, худой, высокий блондин с длинным лицом и маленькими серыми глазами, с носом, свернутым набок, — из-за этого ему было трудно дышать, и он постоянно открывал рот, — махнул рукой:

— Разве это жизнь! Никому нет дела до наших интересов. Работаем в грязи и сырости… За сверхурочную работу с каких пор уже не платят! Где, скажите, касса взаимопомощи? Научите, как быть, если человек заболел, если он с голоду погибает.

— Раньше мы вывозили в Россию марганец, табак, шелк, вино, фрукты, а взамен получали хлеб, всякие товары, было во что одеться, — говорил размеренным голосом Шакро Хахуташвили. — Теперь наше правительство, видите ли, не желает торговать с Советской Россией…

— Не только мы, но и никакое другое государство не желает торговать с большевиками, — снова вступил в спор Наморадзе. — Торгуем же мы с югом России, с Европой.

— С югом России? Хочешь сказать — с Деникиным? А что требует Деникин за хлеб? Нефть, бензин, уголь подавай ему. А много ли у нас этого добра? — уже горячо стал возражать Хахуташвили. — С Европой, говоришь, торгуем? Духи, кружева, ленточки, пуговки, всякое барахлишко европейское получаем? Какой от всего этого прок? А Европа ничего другого и не даст нам, потому что мы ничего порядочного не можем предложить ей.

— Как не можем?! Один только марганец наш чего стоит!

— А где он? Нет его у нас, — отрезал Шакро. — Читал — почти все чиатурские рудники закрылись?.. Что же ты повезешь в Европу и что она тебе даст? Жди подарков от английских и американских дядюшек! Дороговизна и голод! Вот тебе их подарки.

— Правильно! Слышали интересную историю? — снова вмешался в разговор Вадачкория.

— Какую? — протянул насмешливо Наморадзе.

— Историю с пароходом, что англичане послали в Одессу. Он не смог там разгрузиться и ушел. Министр иностранных дел Гегечкори узнал об этом и стал просить, чтобы этот пароход с продовольствием в Батум послали. Наши английские благодетели шиш ему показали. Тогда он попросил хотя бы половину парохода. Они тоже отказали… Разгрузили продовольствие в Констанце, в Румынии…

Все удрученно молчали. Тишину нарушил рабочий-печатник Ермиле Челидзе.

— Да, дальше идти некуда, — вздохнул он. — Заработка даже на неделю не хватает. Чем кормить семью — не знаю. Поехал недавно к отцу в деревню, думал, там чего-нибудь раздобуду, а старик сам не знает, чем жить.

— В деревне тоже не сладко теперь, — покачал головой столяр Хечо Казаров, маленький, смуглый человек. В детстве у него болело горло, и теперь он выговаривал букву «х» с таким хрипом, словно пилил доску. — Если кто к власти присосался, тому, конечно, тужить не приходится. Кто с голоду помирает, а кто, словно боров, жиреет. Плевать им на нас!..

— Не знаю, как у вас, а мы уже четвертый месяц не получаем заработной платы, — пожаловался Вадачкория.

— А какой с нее толк! — пожал плечами Георгадзе. — Если взять к примеру рабочего самой высокой квалификации, то он получает около шестисот рублей. А много ли купишь на наши деньги? Против прежней копейки выкладывай десять рублей — такой теперь расчет. Вот и живи как знаешь!

Печатник Ермиле Челидзе и токарь железнодорожных мастерских Степан Дангадзе, высокий, смуглый человек с длинными руками, рассказывали, как от голода люди валятся тут же, у своих станков.

Рассказ Дангадзе продолжил его шурин — слесарь депо Дмитрий Чаплыгин, мужчина лет пятидесяти, с бородой и усами каштанового цвета. Лицо у него было скуластое, нос широкий, чуть вздернутый. Носил он папаху-кубанку и мягкие кавказские сапоги. Товарищи называли его «казаком».

Чаплыгин рассказал о нескольких случаях голодной смерти среди рабочих депо.

— Голод и тиф прямо косят истощенных рабочих, и некому им помочь.

Каро передернуло от ужаса. Гармоника нечаянно взвизгнула в его руках, словно тупое сверло, вонзившееся в железо.

Но Наморадзе продолжал упорствовать.

— О чем ты говоришь? — напустился он на Чаплыгина. — Как это «некому помочь»? Правительство помогает…

— Чем оно помогает? — осадил его Дангадзе. — Оно не желает даже разговаривать с нашими профсоюзами.

— Это точно, — заметил Чаплыгин. — Тут уже сомневаться нечего. Нам, рабочим, самим следует защищать свои права. Бастовать нужно, чтобы вытребовать свое.

— Да, другого выхода нет, — согласились почти все.

Наморадзе пытался возражать, но его сразу же заставили умолкнуть.

На следующий день рабочие, бывшие накануне у Шакро, явившись на работу, начали агитировать в пользу забастовки.

В городе кое-где еще раньше вспыхнули стихийные стачки. Забастовали даже учителя гимназий и школ, служащие Городской управы. Городской комитет большевиков вел подготовку к всеобщей политической стачке.

Каро Яралов, встретившись с Георгадзе и Вадачкория, договорился с ними о том, чтобы нелегальные листовки напечатать в типографии центрального комитета меньшевистской партии.

Отважный молодой подпольщик, душа и сердце комсомольцев Грузии, Борис Дзнеладзе снял квартиру возле самой типографии и сделал ее конспиративной. Ключами от нее, кроме самого Дзнеладзе, имели право пользоваться Яралов, Хахуташвили и типографский сторож Габо.

Материалы для нелегальных изданий Каро приносил Шакро Хахуташвили в своей гармонике. По вечерам, вперемежку со статьями для меньшевистской газеты «Эртоба», Шакро набирал и коммунистические листовки. Печатали Георгадзе и Вадачкория. Они же рано утром, по окончании работы, доставляли листовки на конспиративную квартиру — Борису Дзнеладзе. А затем отсюда Каро или кто-нибудь из товарищей относили их студенту Политехнического института Степану Вартаняну, предоставившему свою комнату под явочную квартиру.

Так продолжалось почти полгода. В типографию часто захаживал со своей гармоникой Каро Яралов. Его встречали Хахуташвили, Георгадзе и Вадачкория…

В конце концов, к неописуемому удивлению министра внутренних дел Рамишвили, агенты Особого отряда установили, что коммунистическая литература печаталась в правительственной типографии. Георгадзе и Вадачкория были уволены и высланы из Тифлиса.

Каро Яралову пришлось изменить свой обычный маршрут. Теперь он все чаще показывался в типографии федералистов на Пушкинской улице. Через рабочего этой типографии Хомерики он установил связь с заведующим типографией Тедо Мерквиладзе, печатником Васо Маруашвили и чернорабочим Антоном Харебовым.

Одна из прокламаций, напечатанных в этой типографии, дала повод Рамишвили обвинить федералистов в сообщничестве с большевиками. Рабочие, заподозренные в выполнении нелегальных поручений, немедленно увольнялись. За всеми типографиями был установлен самый строгий надзор.

Печатать нелегальные издания становилось все труднее. Однако работа не останавливалась. Коммунисты смогли использовать для своих целей типографию национал-демократов на Георгиевской улице, рядом с Кашветской церковью, и некоторые другие типографии. Рабочих, сочувствующих коммунистам, с каждым днем становилось все больше и больше.

Краевой комитет комсомола решил приступить к изданию нелегального журнала. Технические вопросы, связанные с его выпуском, Вано Махатадзе и Борис Дзнеладзе поручили Каро Яралову.

Вместе со своими товарищами, наборщиками Романом Криницким и Вано Гозалишвили, Каро обосновался в небольшой типографии, принадлежавшей некоему Матиняну. За несколько дней журнал был набран, сверстан. Насчет печатания договорились с одним из надежных печатников — Павле Иосебашвили. Но в тот вечер, в тот час, когда должны были приступить к печатанию журнала, Иосебашвили в типографии не оказалось. Он появился несколько позднее в сопровождении агентов уголовного розыска. Его арестовали по подозрению в краже шрифтов из правительственной типографии.

Издание журнала сорвалось. Каро и его товарищи едва спаслись.

НАКАНУНЕ БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ

В последних числах сентября 1919 года был проведен пленум Кавказского краевого комитета. Пленум происходил на конспиративной квартире в двухэтажном доме по Вардисубанской улице. Окна первой комнаты этой квартиры выходили на улицу, а второй, совершенно изолированной от соседей, — во двор.

В день пленума квартиру охраняли партийные работники, выделенные комитетом.

В повестке дня стоял вопрос о всеобщем вооруженном восстании. Докладчиками были Серго Кавжарадзе, Вано Махатадзе и Борис Дзнеладзе.

Первым получил слово Серго Кавжарадзе. На чисто выбритом его лице выделялись черные, коротко подстриженные усики. Положив перед собой часы и обведя взглядом присутствующих, докладчик приступил к обзору внутренней и внешней политики меньшевистского правительства.

— Никогда наши рабочие и крестьяне не знали такого бесправия и произвола, такой нищеты, такого голода, как теперь, при власти меньшевиков. Из-за тяжелых условий труда и мизерной заработной платы рабочие массами уходят с заводов и фабрик. Конфликты между рабочими и предпринимателями заканчиваются забастовками. Ведя борьбу против рабочих, меньшевики обвиняют бастующих в действиях, направленных против интересов «демократической республики», утверждают, что забастовки вызывают в рядах «демократии» анархию. Рамишвили на все лады склоняет слово «демократия», чтобы оправдать жестокие репрессии против рабочих, недовольных политикой меньшевистского правительства. Но рабочие Грузии не одиноки в своей борьбе. Их поддерживают все трудящиеся Закавказья и, в первую очередь, бакинский пролетариат. Экономические стачки в Грузии все чаще приобретают политический характер. Достаточно проследить, с какой быстротой революционизируются профсоюзы. Основная масса рабочих и крестьян решительно переходит на нашу сторону. Меньшевики охвачены тревогой, они понимают, что дни их власти сочтены. Особенно обеспокоены они слухами о том, что англичане собираются вывести из Закавказья свои войска. Известно, что находящиеся в Париже делегации грузинского, азербайджанского и армянского правительств обратились к председателю верховного совета Антанты — Клемансо с просьбой оставить союзные войска на Кавказе до тех пор, пока вопрос о независимости Грузии, Азербайджана, Армении не получит положительного разрешения. Меньшевики, дашнаки, мусаватисты боятся, как огня, возможности установления советской власти в Закавказье. Отсюда и шумиха об опасности, угрожающей их «демократии», отсюда их готовность принять любые требования Англии, Франции и Америки.

В заключение Кавжарадзе сказал:

— Таково в общих чертах внутреннее и внешнее положение Грузии. Поход Деникина на Москву создает серьезнейшую угрозу для Советского государства. С другой стороны, неблагоприятная обстановка возникает и для Деникина. В его тылу нищета, голод, развал хозяйства довели недовольство, возмущение рабочих и всех трудящихся до предела. Сегодня вопрос о вооруженном восстании стоит уже перед нами как самый неотложный вопрос. Все необходимые условия для успешного восстания подготовлены самой жизнью, всем ходом событий.

Махатадзе сделал сообщение о положении в войсках.

— Основная масса войск тифлисского гарнизона и гарнизонов других городов, а также моряки, — заявил он, — готовы поддержать вооруженное восстание.

В своем докладе о первом съезде коммунистических союзов молодежи Закавказья, проходившем в Баку, Борис Дзнеладзе заявил пленуму, что съезд этот вынес решение о слиянии коммунистических союзов молодежи Грузии, Азербайджана, Армении в один союз и избрал Закавказский комитет комсомола.

Дзнеладзе стоял у стола в полувоенной форме — в черной гимнастерке с накладными карманами и в высоких сапогах. Сразу же бросались в глаза его широкий белый лоб, зачесанные назад черные как смоль волосы, густые брови, сошедшиеся у переносицы, словно два крыла. Своей скромностью и беззаветной преданностью революции он заслужил любовь и уважение не только своих товарищей, но и рабочих, хорошо знавших его.

Подобно Вано Махатадзе, он много читал, изучал труды Маркса, Энгельса и Ленина, был честным и прямодушным с товарищами, твердым, непримиримым в борьбе. Чувство ответственности за порученное ему дело являлось главной чертой его характера. Говорил Дзнеладзе страстно и уверенно. Слушали его с большим вниманием.

— Коммунистические союзы молодежи действуют в Тифлисе, Кутаисе, Батуме, Поти и в других городах Грузии. Комсомольцы проводят большую работу в армии, среди нашей молодежи. Не покладая рук готовятся к восстанию. Краевой комитет комсомола готов принять боевое участие в подготовке восстания и в предстоящей решительной схватке с врагами революции.

После докладов начались прения. Первым попросил слова Парнаоз Сагарадзе — пожилой человек с длинной седоватой бородой. Несмотря на ряд идейных ошибок, он благодаря своему большому партийному стажу все же пользовался среди коммунистов авторитетом. Сагарадзе был принципиальным противником восстания и выступал против него еще на первом пленуме Кавказского краевого комитета. За сугубую осторожность высказывался он и сегодня:

— Сомневаюсь, чтобы восстание, поднятое грузинскими рабочими и крестьянами, могло закончиться победой. Красная Армия занята сейчас Деникиным, приближающимся к Москве. Следовательно, рассчитывать на ее помощь не приходится. И уж конечно никак нельзя надеяться на то, что регулярные грузинские войска перейдут на нашу сторону. А у меньшевиков реальная поддержка есть — им помогут и Деникин и иностранные государства.

— Англия и Франция сейчас не в состоянии оказать меньшевистскому правительству реальную помощь, — возразил решительно Кавжарадзе. — Не сможет выделить значительные силы в помощь ему и Деникин. Все его войска стянуты к Москве, не до Грузии ему.

— Но вы учтите, что под Москвой он одерживает победу за победой. Ему нетрудно теперь снять с фронта хотя бы две дивизии и перебросить в Грузию. А англичане? А французы? Разве не могут они высадить десант в Батуме или в Поти? Этого будет вполне достаточно, чтобы меньшевики подавили восстание.

— Несомненно, — соглашался с Сагарадзе Мамука Далакишвили. — Осторожность и еще раз осторожность — непременное условие, о котором мы должны помнить, обсуждая вопрос о восстании.

Далакишвили, сверстник и друг Сагарадзе, эмигрировав в свое время в Швейцарию, женился на курсистке, не разделявшей его политических взглядов. Далакишвили приходилось вести бесконечные дискуссии не только с товарищами по партии, но и дома, с собственной женой.

Нико Гоциридзе, давно уже настроенный против Сагарадзе и Далакишвили, язвительно напомнил им:

— Вы были противниками восстания и в прошлом году, а ведь тогда, после шамхорских событий и расстрела нашего митинга в Александровском саду, тифлисский гарнизон готов был выступить вместе с рабочими против меньшевиков. С его помощью мы могли бы тогда взять власть в свои руки, но ни мне, ни Махатадзе не удалось убедить вас в этом. Теперь повторяется прошлогодняя история. Чем, скажите, объяснить такую чрезмерную вашу осторожность?

— Если бы мы подняли восстание в прошлом году при поддержке солдат, возвращавшихся с Кавказского фронта, то, согласитесь, тем самым мы дали бы меньшевикам повод кричать, что большевики-де совершили переворот в Грузии с помощью русских солдат.

— Нет, — возразил Нико Гоциридзе, — я и Махатадзе предлагали свергнуть правительство с помощью вооруженных рабочих и солдат тифлисского гарнизона. Имея в своем распоряжении два-три полка, мы безусловно могли бы и тогда взять власть в свои руки.

— Мало взять, главное — удержать власть, — заметил Сагарадзе, — а удержать ее с помощью только одного тифлисского гарнизона невозможно.

— Нас поддержали бы — это совершенно ясно — рабочие и гарнизоны Кутаиса, Батума, Поти, Телава, нас поддержали бы крестьяне.

— Сомнительно. Вы всегда старались выдавать желаемое за действительность. Предупреждаю, что, прежде чем принять окончательное решение о восстании, необходимо еще и еще раз тщательно проанализировать положение, обращаясь к опыту прошлого…

— Мы этот опыт учитываем, — прервал Борис Дзнеладзе. — Готовясь к восстанию, мы крепко помним указания Ленина о гражданской войне, о том, что школа гражданской войны не проходит для народов даром, что она хорошо учит рабочих и крестьян.

— Все это так, все это верно, — едва сдерживая раздражение, произнес Сагарадзе, — но ведь спор идет о другом. Что и говорить, школа гражданской войны — полезная школа. Но она необходима народам, еще не имеющим достаточного опыта революционной борьбы. У нас же за плечами революция девятьсот пятого года… Не забывайте шамхорской трагедии и ужасов кровавого дня десятого февраля прошлого года. Я говорю, не следует начинать борьбу, если она заранее обречена на провал…

— Вопрос нами изучен тщательно и всесторонне, учитывается нами и пятый год, — вмешался в полемику Вано Махатадзе. — Все предпосылки к победе восстания налицо. Но видно по всему, что вы, товарищ Парнаоз, будете колебаться даже и в том случае, если победа сама, как спелое яблоко, упадет к вашим ногам.

— Вот насчет того, что все необходимые предпосылки к победе налицо, я как раз и сомневаюсь, — язвительно бросил Сагарадзе. — И вы, и Дзнеладзе, и Гоциридзе — все еще в таком возрасте, когда вам самой жизнью положено ошибаться. Все вы очертя голову торопитесь, спешите, не думая о том, что поспешишь — людей насмешишь.

— А я очень сожалею, — резко ответил Вано, — что среди нас все еще есть нерешительные, анекдотически осторожные, как один из чеховских героев, люди, боящиеся постоянно, «как бы чего не вышло», готовые бесконечно обсуждать тот или иной вопрос, но неспособные вынести определенное, трезвое решение. Они без конца колеблются, сомневаются, виляют то в одну, то в другую сторону, и, право же, порой иных большевиков даже трудно отличить от меньшевиков. В деле они только помеха. Вот скажите, — обратился он уже прямо к Далакишвили и Сагарадзе, — почему каждый раз, когда мы, молодые, как вы называете нас, не согласны с вами, вы с обидой принимаетесь поучать нас, козыряете своим возрастом и партийным стажем, с усмешкой укоряете нас в поспешности, в торопливости и не хотите знать того, что в революционной борьбе бывают моменты, когда промедление смерти подобно, забываете, о чем говорил Ленин накануне Октябрьской революции?

Выступление Махатадзе вызвало ожесточенные возражения Сагарадзе и Далакишвили. Они из себя выходили, силясь доказать свою правоту, но подавляющее большинство заняло сторону Вано и его друзей.

— Совершенно правильно, медлить с восстанием нельзя, — заявил Серго Кавжарадзе. — Я уже привел доводы, обосновывающие это положение. Думаю, что их никто не опроверг и не может опровергнуть. Пленум должен принять решение о вооруженном восстании и потребовать от всех членов Краевого комитета, от всех большевиков безоговорочного его выполнения.

Большинство членов Краевого комитета голосовали за восстание.

Для руководства восстанием был выделен военно-революционный штаб. В него вошли Кавжарадзе, Махатадзе, Вардоян, Чаплыгин и еще несколько партийных руководителей. Во все уезды, в города, на крупные предприятия и в воинские части были посланы представители партии.

В эти грозные дни отдали партии все свои силы, весь пыл юности комсомольцы и их руководитель Борис Дзнеладзе.

Власти располагали некоторыми сведениями о готовящемся восстании. Кое-где им удалось арестовать рядовых комсомольцев, выполнявших задание военно-революционного штаба. Но обнаружить его местопребывание не удалось.

Восстание решено было начать в Тифлисе в ночь с 6 на 7 ноября забастовкой, захватом радиостанции, телеграфа, почты, арсенала, вокзала, казарм. Вслед за тем восстание должно было охватить всю Грузию.

ДУРНЫЕ ВЕСТИ

После отъезда Терезы Корнелий почувствовал себя совершенно одиноким, душевно опустошенным. Удручающе подействовало на него известие о провале издания нелегального журнала с его рассказом «Даро».

Ежедневные вокальные упражнения Сорокиной стали невыносимы. Но его особенно мучил беспрерывный плач больного ребенка в комнате соседа — Сандро Нижарадзе.

Корнелий узнал, почему он так жалобно плачет, — у матери от голода не стало молока…

После сбора урожая Тереза приехала в Тифлис. Она привезла с собой много разных продуктов. Уже с утра на стул около кровати Корнелия ставилась миска с фруктами.

Приближалась зима. Тереза, сидя около Корнелия, вязала шерстяные носки. Время от времени она поглядывала на сына умными, добрыми глазами. В беседах с матерью Корнелий вспоминал детство, проведенное в деревне.

В комнату вошла Елена. Она улыбнулась:

— Вы только посмотрите, как они нежно беседуют. Можешь быть уверен, Корнелий, что матери никогда не наскучит сидеть вот так около тебя и без конца разговаривать с тобой.

Корнелий взглянул на мать, потом на Елену и поразился сходству между сестрами, которого раньше не замечал.

Здоровье Корнелия быстро шло на поправку. Рана зажила, и он уже ходил по комнате на костылях.

Вместе с выздоровлением к нему возвратилась и прежняя трудоспособность. Он все ждал Кукури Зарандия, но тот почему-то не заходил. Корнелий увлекался сейчас не столько медициной, сколько философией и филологией.

Солнечные дни стояли в Тифлисе до самого конца ноября. Когда солнце поворачивало на юг и лучи его начинали проникать в квартиру Микеладзе, Корнелий переходил из своей комнаты в столовую и, примостившись у окна, читал до самого вечера.

Окна столовой выходили на Набережную. По одну сторону ее, застроенную домами, росли вдоль тротуара высокие чинары. На другой стороне вилась по краю крутого обрыва узкая тропинка, а под обрывом несла свои воды Кура. На противоположном ее берегу, начиная от Верийского моста до самых так называемых Верийских садов, под горой тянулась улица. На горе виднелись кладбище и церковь с голубыми куполами. Дальше раскинулся город с разноцветными крышами домов, уходивших амфитеатром к Давидовской горе, на вершине которой белело здание верхней станции фуникулера. Вправо от станции тянулся горный хребет, покрытый редким лесом и кустарником. Еще дальше по этому же хребту, на плато, виднелось селение Цхнеты.

Если никого не было в комнате, Корнелий, разложив на широком подоконнике книги и тетради, составлял конспекты к прочитанному или писал. А когда отрывался от работы, устремлял взор на город и любовался открывавшимся из окна видом.

7 ноября в городе распространились слухи о восстаниях в Озургетском, Ново-Сенакском, Телавском, Душетском, Горийском уездах и в Юго-Осетии. На другой день к Корнелию пришла Маро.

— Беда! — воскликнула она, устало опускаясь на стул.

— Что, что такое?.. — встревожился Корнелий.

— Кавжарадзе, Вано, Нико и еще многие другие арестованы…

— Что ты говоришь? Вано был у меня две недели тому назад. Долго сидел, будто чувствовал, что не скоро увидимся.

— Теперь можно открыть тебе тайну, о которой нельзя было раньше говорить. Арестами этими сорвано готовившееся восстание. Агентам Особого отряда удалось схватить не только членов военно-революционного штаба. Всюду арестовано много рабочих, крестьян, солдат…

— Странно — почему же восстание все-таки началось?..

— Да, к несчастью, началось… Краевой комитет принял решение об отсрочке восстания, но некоторые партийные организации не успели получить это решение и выступили в первоначально назначенный срок. Вначале дело шло успешно: кое-где власть перешла в наши руки… Но это продолжалось недолго. Разрозненные восстания легко подавить. В Сухуме для подавления восстания солдат власти прибегли к помощи десанта, высаженного с военных судов. Карательные отряды громят восставшие деревни. Тюрьмы переполнены арестованными. Из Краевого комитета только некоторым товарищам удалось избегнуть ареста. Теперь, под предлогом разгрузки городов, меньшевики высылают из Грузии всех, кого они подозревают в сочувствии большевизму… Не меньше, чем они, восстания в Грузии боится и Деникин. Получено сообщение, что он перебросил часть войск к нашей границе. Терпение, дорогой Корнелий, терпение! Не спасут их никакие деникинские войска и никакие иностранные десанты! Грузия все-таки восстанет!

После ухода Маро Корнелий прошел в свою комнату и сел у стола, обдумывая события последних дней. Провал нелегального журнала, жестокие расправы над участниками восстания, аресты друзей — все это угнетало Корнелия. Его охватило уныние. Не только его комнатушка, ко и весь город, вся Грузия теперь представлялись ему тюрьмой.

Наступили пасмурные осенние дни. Приближалась зима. По утрам вода в лужах уже затягивалась тонким льдом. Со стороны Казбека по долине Куры дул холодный северный ветер. Он покрывал рябью реку, завывал в ветвях чинар. Из окон видно было, как гнул их ветер, как срывал с них пожелтевшие листья, как они неслись вместе с пылью по улице. 10 ноября к вечеру ветер превратился в ураган. Он неистовствовал, срывал с крыш листы железа, грохотал, хлопал ставнями, гудел в проводах, завывал в трубах…

Когда буря стихла, окрестные горы окутались молочно-белыми облаками. Пошел густой снег. Все вокруг побелело.

ЗАСЛУЖЕННАЯ НАГРАДА

Был конец декабря. В Грузии стояли небывалые для нее морозы. Сидя в столовой у окна, Корнелий грустно глядел на обледенелые берега Куры. Волны стремительно гнали по реке льдины, и так же смятенно мелькали одна за другой мысли в голове Корнелия; он особенно остро ощущал теперь, после ареста Вано и других друзей, свое одиночество, свою оторванность от внешнего мира.

Ничто не интересовало его, не радовало. Ни одной творческой мысли! Самому себе он казался теперь никчемным, бездарным человеком. Занятия по медицине были заброшены. Целыми днями просиживал он у окна, уткнувшись в книгу. Когда же Дата возвращался из гимназии, Корнелий уходил в свою комнату. С Дата у него произошел недавно крупный политический спор, и теперь они не разговаривали.

Чувствуя себя чужим в семье Микеладзе, Корнелий решил подыскать другую комнату. За время болезни он заметно похудел. Участились сердечные приступы, и во время их мать дрожащей рукой отсчитывала капли…

Тереза спала в столовой. По ночам она часто вставала и, приоткрыв дверь, заглядывала в комнату сына. У Корнелия постоянно горел свет. Читал он и по ночам. Тереза молча глядела на него и с тревогой возвращалась в столовую. Ложилась в постель и не могла сомкнуть глаз до самого утра.

Корнелий зарылся в книги, но читал их бессистемно, все, что попадалось ему под руку: «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханова, «Философию истории» Гегеля, «Мир, его настоящее, прошлое и будущее» Каруса Штерна, «Мировые загадки» Геккеля, произведения Толстого, Бальзака, Вольтера, Руссо, греческих драматургов — Эсхила, Софокла, Еврипида. Читал, лишь бы заглушить тоску, не замечать гнетущей тишины, нависавшей после полуночи над городом.

Корнелию казалось, что вместе с его прежней, полной надежд и глубокого смысла, жизнью рушится и тонет во мраке весь мир.

По ночам он часто думал о судьбе родины. Перед глазами вставали развалины древних храмов и крепостей, остатки прошлого величия Грузии. Тревогу и страх вызывало в нем настоящее, беспросветным казалось будущее.

Радостные чувства будили в нем лишь вести из Советской России. Все яснее становилось, что контрреволюционная армия потерпела поражение. Она стремительно откатывалась под ударами советских войск на юг. Каждое новое сообщение рождало в душе Корнелия бодрость, жажду деятельности. Победа советской революции там, на севере, решала — он твердо верил — и судьбу Грузии. Ну, а его судьба? Нино?.. Не возродит ли очистительная буря и их любовь?..

В ночь на 9 января 1920 года на фронтах гражданской войны произошел резкий перелом. Ростов-на-Дону пал. После разгрома под Ростовом армия Деникина разделилась на две части. Одна поспешно отступала к Днепру, другая — на Северный Кавказ.

Весть эту принес Корнелию Каро Яралов вместе с письмом Вано Махатадзе.

Письмо Вано подняло дух Корнелия, влило в него надежду. По совету Каро, он сейчас же сжег письмо в печке. Легкий дымок взвился над съежившейся в комок бумагой. Она быстро превратилась в пепел. Белело только одно слово, словно выгравированное на почерневшем уголке письма: «вера». Наконец и оно рассыпалось, сбитое дуновением горячего воздуха.

Каро рассказал Корнелию о товарищах, заключенных в Метехскую тюрьму.

— А знаешь, кто сидит в одной камере с Вано? — многозначительно спросил он.

— Нет. Как я могу знать такие подробности.

— Камо! Сначала его поместили вместе с Сагарадзе, Далакишвили и Цибадзе. Но узнав, что в соседней камере — Вано Махатадзе, Мито Чикваидзе, Нико Гоциридзе и еще несколько молодых товарищей, он потребовал, чтобы его перевели к ним. Несколько дней тому назад, — продолжал Каро, — начальник тюрьмы получил распоряжение освободить Сагарадзе, Далакишвили, Цибадзе и Камо, но тот прямо заявил: «Уходить из тюрьмы, пользуясь милостью врагов, не желаю. Захочу уйти — никого спрашивать не буду».

Рассказав еще несколько интересных новостей и подняв таким образом настроение Корнелия, Каро попрощался и ушел, пообещав при первой же возможности зайти снова.

Вскоре Корнелий узнал от него, что Камо вместе со своими молодыми товарищами бежал из тюрьмы.

Подготовка к побегу началась с того, что шкаф в камере он передвинул от стены, выходившей в коридор, к наружной стене, являвшейся как бы продолжением скалы, нависшей над Курой. Ночью один из заключенных становился в качестве дозорного у двери, а остальные бесшумно отодвигали шкаф от стены, и начиналась работа. Работали усердно, до изнеможения перочинными ножами, гвоздями, ложками. Узники кропотливо выскребали цемент, скреплявший кирпичную кладку, и вытаскивали из стены кирпич за кирпичом. К утру кирпичи укладывались точно так же, как они лежали, и к месту подкопа придвигали шкаф. Цементом, выскобленным за ночь, набивали карманы и на другой день во время прогулки по двору незаметно выбрасывали.

Понадобилось немало дней, чтобы в толстой крепостной стене сделать лазейку, через которую вскоре и был совершен побег.

Камо, не представлявший себе жизни без борьбы, бравшийся за выполнение самых опасных поручений партии, умевший найти выход из-самых сложных, рискованных положений, вписал побегом из Метехской тюрьмы еще один примечательный эпизод в свою замечательную, богатую приключениями биографию.

Стояла ясная, солнечная погода. Корнелий надел пальто и на костылях спустился по лестнице в сад. Руки у него дрожали от слабости. Свежий зимний воздух пьянил, кружил голову.

Пройдя по Набережной до моста, он направился к Верийскому подъему. Идти было трудно, мешала одышка. Он часто останавливался, отдыхал, только выйдя на проспект Руставели, почувствовал наконец облегчение.

Солнечная сторона проспекта была заполнена гулявшими. Пройдя мимо оперного и драматического театров, Корнелий спустился в Александровский сад. В одной из солнечных аллей он присел на скамейку и вытянул раненую, уставшую от долгой ходьбы ногу. По соседству с ним на скамейках сидели старики. Они сладко дремали на солнышке.

Взор его задержался на украшенной чудесным орнаментом Кашветской церкви. Он вспомнил, что сегодня четырнадцатое января — день святой Нино. При мысли о Нино сердце его сжалось. Он закрыл глаза, откинулся на спинку скамейки и предался воспоминаниям.

Выходя из сада на проспект, Корнелий встретил Кукури Зарандия и Левана Коридзе. Мимо проехал в автомобиле министр внутренних дел Рамишвили. Леван раскланялся с ним. Коридзе, высокий, худощавый блондин, был в то время видным деятелем меньшевистской партии, своим человеком в правительственных кругах.

В Учредительном собрании ожидалось выступление Ноя Жордания.

— Пойдем скорей, а то опоздаем, — торопил Левана Кукури.

Кукури проводил глазами автомобиль министра.

— Захвати с собой Корнелия, — предложил он Левану.

— Да вряд ли ему будет интересно…

Корнелий знал Левана еще гимназистом. Леван учился в духовной семинарии, но часто посещал гимназический литературный кружок. Он читал рассказы Корнелия.

— Корнелий признает, — заметил он иронически, — только Совет Народных Комиссаров и Советскую Россию.

— А что же, прикажете мне признавать вашу Антанту? — съязвил в свою очередь Корнелий.

— Вот-вот, как раз об этом и будет сегодня разговор в Учредительном собрании. Если интересуешься, идем, в самом деле, с нами.

Леван был членом Главного штаба Народной гвардии. Он руководил политико-просветительной работой среди народогвардейцев, привлекал к ней поэтов и писателей.

— У меня нет пропуска, — заметил Корнелий.

— Достанем.

В комендатуре Учредительного собрания Леван получил два пропуска, по которым Корнелий и Кукури вошли в бывший дворец наместника.

Заседание происходило в Белом зале. По широкой мраморной лестнице Корнелий и Кукури поднялись наверх и заняли места на хорах.

Корнелий оглядел зал. Партер был переполнен депутатами.

На трибуне сидели председатель и члены президиума. Позади стола, в мягких креслах, занимали места Ной Жордания, Чхеидзе и Церетели. По правую сторону зала были устроены ложи. В крайней у трибуны ложе восседал экзарх Грузии Леонид с несколькими епископами в черных клобуках, с массивными крестами на груди. В остальных ложах разместились иностранные гости. Полный контраст с ними представляли сидевшие в партере депутаты, одетые как попало.

Из ста тридцати пяти депутатских мест сто десять принадлежало социал-демократам, девять — социал-федералистам, восемь — национал-демократам, пять — социалистам-революционерам, два — дашнакам и одно — мусаватистам. Таким образом, меньшевики были полными хозяевами в парламенте. С мнением представителей других партий они совершенно не считались. Национал-демократы и социал-федералисты выделялись среди представителей других партий хорошими костюмами, умением подражать депутатам европейских парламентов.

Среди национал-демократов Корнелий заметил Эстатэ Макашвили, недавно избранного депутатом. Он критически оглядывал Ноя Жордания. Ему, по-видимому, не нравилось, что на заседание парламента президент явился в будничном костюме, что он то и дело подергивает левым плечом, точно контуженный.

Жордания робко посматривал на представителей Европы и заметно волновался: не посмеиваются ли заграничные гости над грузинским парламентом?

Когда Корнелий и Кукури заняли свои места, прения по докладу министра внутренних дел Рамишвили уже закончились. Высокая и сухая, как жердь, женщина с трагическим выражением бледного лица оглашала тонким, срывающимся голосом постановление Учредительного собрания. Грузинский текст она читала с чуждым грузинскому языку выговором, делала ударения не там, где это требовалось, всячески старалась понравиться «европейцам».

— Заслушав доклад министра внутренних дел господина Ноя Рамишвили, Учредительное собрание постановляет…

Далее следовали пункты: первый, второй, третий…

Фальшивый, срывающийся голос женщины, несвойственные грузинскому языку ударения вызывали у Корнелия улыбку.

Он отвел взгляд от президиума и оглядел зал заседаний. К его удивлению, почти никто из депутатов не проявлял интереса к тому, что постановило Учредительное собрание. В зале стоял неумолчный гул. Депутаты громко переговаривались, выразительно жестикулировали. Один из них шепнул что-то на ухо своему соседу, и оба громко расхохотались.

Среди депутатов Корнелий заметил двоюродного брата своей невестки — сенатора Варлама Куталадзе. Неподалеку от него сидел заместитель министра торговли Како Чачанидзе — «вечный студент», отъявленный демагог, взяточник и комбинатор. Како был уроженцем Карисмерети, соседом Корнелия. Пучеглазый, с длинными, черными, как у жука-дровосека, усами, он еще у себя в деревне получил прозвище «Како-жук».

Пока Корнелий разглядывал депутатов, председатель перешел к следующему вопросу.

— Граждане, — заявил он, — недавно Советская Россия предложила нам заключить военный союз, с тем чтобы совместно выступить против Деникина. Мы ответили на это предложение отказом, мотивируя его тем, что Грузинская демократическая республика придерживается нейтралитета и стоит на позиции невмешательства в гражданскую войну, которая происходит сейчас в России. В результате разумной политики нашего правительства позавчера, то есть двенадцатого января сего года, верховный совет Антанты признал грузинское правительство «де-факто». Слово по этому вопросу имеет президент Грузинской демократической республики господин Ной Жордания.

Жордания встал и не спеша взошел на трибуну. Он нервно подергивал худыми плечами и заискивающе смотрел широко раскрытыми, точно удивленными, светло-серыми глазами на иностранных дипломатов.

— Граждане! Члены Учредительного собрания! — начал президент, сдвинув брови. — Вы знаете, что Советская Россия предложила нам военный с…с…с…союз, — язык плохо подчинялся оратору. — Мы ей наотрез в этом отказали. Вам, наверное, известен наш ответ. Что значит заключить с…с…с…союз с Советской Россией? Это значит порвать всякие отношения с Европой, как это сделали большевики, и обратить свои взоры к Востоку, где Советская Россия ищет новых с…с…с…союзников. Пути Грузии и России разошлись… — Жордания расправил плечи, взглянул украдкой в сторону представителей иностранных государств, которые при словах «Европа» и «Россия» оживились и склонили головы к переводчикам.

Представитель Англии Оливер Уордроп, сидевший до того неподвижно, заулыбался и закивал головой в знак одобрения и согласия.

Заметив это, Жордания оживился: «Как знать, не последует ли вскоре за «де-факто» и признание «де-юре». А это значит — и помощь, и товары…»

Ободряя себя такой надеждой, Жордания вспомнил недавнюю свою беседу с Уордропом, когда тот прямо заявил: «Если, господин президент, вы хотите, чтобы Англия, Франция и Америка признали вашу республику независимой, вы должны на деле убедить нас в том, что Грузия серьезно, по-настоящему желает союза с нами, а для этого вам необходимо окончательно и бесповоротно порвать с Советской Россией, отмежеваться от большевиков и оказать действенную поддержку генералу Деникину».

«Мы, господин посол, — заверил Жордания Уордропа, — уже отмежевались от Советской России и ведем борьбу с большевиками всеми имеющимися у нас средствами. Об этом свидетельствуют и решительное подавление большевистского восстания в Грузии в ноябре прошлого года, и те репрессии, которые мы применяем против большевиков. Что же касается генерала Деникина, то с ним у нас уже есть договоренность. Он может быть совершенно спокоен за свой тыл и смело снять с нашей границы все свои войска».

Уордроп остался весьма доволен таким ответом и тогда же заверил Жордания, что державы Антанты, безусловно, призна́ют Грузинскую демократическую республику «де-юре».

И вот после цветистых фраз, после нападок на Советскую Россию и похвал Европе, президент воздел руки и, словно в трансе, устремил свои широко раскрытые глаза куда-то вдаль. Казалось, только ему одному дано видеть путь, по которому должен идти грузинский народ.

Жордания обычно не прибегал к артистическим жестам, но сегодня он пошел и на это, чтобы блеснуть своим ораторским талантом. Ему хотелось понравиться сэру Уордропу и другим иностранцам, вперившим в него свои взоры. Президент повысил голос и придал ему торжественный тон:

— Наш путь ведет в Европу, путь России — в Азию! Знаю, враги скажут, что мы на стороне империалистов. Поэтому я здесь должен заявить: предпочитаю империалистов Запада фанатикам Востока.

Депутаты Учредительного собрания устроили президенту овацию. Речь своего лидера меньшевики расценили, как «образец политической мудрости», как «документ огромной исторической важности». Они поспешили размножить ее в десятках тысяч экземпляров.

После заседания Учредительного собрания Платон Могвеладзе и Рафаэл Ахвледиани подошли к министрам Рамишвили и Гегечкори, беседовавшим в одном из залов дворца с Эстатэ Макашвили, журналистами Геннадием Кадагишвили и Еремо Годебанидзе. Содержание речи Жордания было уже известно всему городу. Националисты, реакционеры всех видов подняли вокруг «откровений» президента восторженную шумиху, вознося до небес его мудрость и политическую трезвость.

Поздоровавшись с министрами, поэты выразили свое восхищение «исторической» речью.

— Отныне, — заявил Платон, — четырнадцатое января для нас вдвойне торжественный день. Сегодня президент республики заложил фундамент юридически независимого грузинского государства. Давно уже нужно было это сделать. Политический курс, намеченный им, — совершенно правильный. В Грузии все классы и сословия, все партии и организации должны объединиться на одной, общей для всех грузин платформе национальных чаяний и интересов…

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Морозы крепчали. В феврале установились такие холода, каких в Грузии никогда еще не было. Ледяные кромки по обоим берегам Куры ширились с каждым днем, и наконец вся река покрылась льдом. Снегопад кончился, и взору открылись окружавшие столицу горы, покрытые снежной пеленой, застывшие в холодном безмолвии.

Корнелий с грустью смотрел на эту зимнюю панораму. Высокий купол церкви, высившийся на противоположном берегу реки, устремился в розовое вечернее небо.

Огненно-красный шар зимнего, негреющего солнца опустился за горы.

Корнелий вздрогнул, словно и его коснулось мертвенное дыхание холода. Страшная картина мировой катастрофы, нарисованная в одной из прочитанных им книг, почему-то особенно ярко предстала перед его мысленным взором. Он прекрасно знал, что судьбы человечества не зависят ни от каких стихий, каких бы грандиозных размеров они ни достигали. Эволюционируя, человеческий разум создал науку, с ее помощью проникает все глубже в тайны мироздания, постигает все новые и новые законы природы. Корнелию чужды были страхи обывателя, трепещущего от одной мысли о возможности гибели мира. Но сегодня между его разумом и чувствами произошел какой-то странный разлад. Представшая перед ним унылая картина погруженной в зимнее безмолвие природы против воли уводила его в область мистики и пессимизма.

На город спустилась ночь. Темнота и туман поглотили скованную льдом реку, дома, окрестные горы. Все вокруг точно вымерло. На улице — ни души. Только на Набережной, поджав хвост и задрав к небу морду, жалобно выла собака.

Неожиданно дверь небольшого домика, стоявшего над самой Курой, отворилась, и в освещенном квадрате появился силуэт высокого, худощавого человека с ружьем в руках. Корнелий узнал в нем инженера-геолога Кирилла Авалиани, страстного охотника.

Авалиани кликнул собаку, но та, поджав хвост и ощетинившись, продолжала истошно выть. Тогда инженер вскинул ружье и выстрелил. Собака замертво упала на снег. Инженер вбежал в дом, поспешно захлопнув за собой дверь.

Видно, и им овладел страх, навеянный этим снежным безмолвием и неумолчным воем собаки.

Выстрел встревожил сумерничавших Терезу, Елену и Катю. Женщины подошли к окну, но мороз уже так разрисовал стекла, что на улице нельзя было ничего разглядеть.

— Не к добру выла собака, потому и убили ее, — встревоженно промолвила Катя.

Женщины отошли от окна, закрыли ставни. Кто-то включил свет. Корнелий взял костыли и ушел в свою комнату.

Пролежав несколько минут на кровати, он поднялся и взглянул в зеркало. Лицо было бледно, глаза лихорадочно горели. Он прислонился спиной к теплой печке и задумался.

Его раздумье прервал голос матери:

— Корнелий, иди пить чай!

На столе в гостиной кипел самовар. Продуктов, привезенных Терезой из деревни, хватило ненадолго. Чай пили с сахарином, ели невкусный черный хлеб. За последнее время все в доме похудели, осунулись. Один лишь Дата после выступления Жордания в Учредительном собрании пребывал в приподнятом настроении.

— Мозги у Жордания прочищаются, — говорил он глубокомысленно. — Возможно, старику удастся предотвратить катастрофу.

Хотя Корнелий зарекался не вступать в политические споры с Дата, он не смог сдержать себя.

Завязался спор, закончившийся новой ссорой. Дата упрекал Корнелия в том, что он, заразившись большевизмом, идет против своего народа. Не договорившись ни до чего, он махнул рукой, вышел в залу и сел готовиться к урокам.

Женщины, слабо разбиравшиеся в политике, были довольны тем, что спор между Дата и Корнелием закончился, и занялись своими делами. Елена прилегла на тахту дочитывать увлекательный роман, а Тереза присела возле нее с вязаньем. Она медленно перебирала спицы и напевала вполголоса свою любимую песенку «Лети, черная ласточка».

Долгая жизнь в деревне наложила на Терезу свой отпечаток. В домашней обстановке, рядом с молодящейся, старавшейся одеваться по моде сестрой, она мало чем отличалась от простой крестьянки.

Пение Терезы и беззаботное настроение Елены никак не вязались с каким-то тягостным беспокойством, овладевшим Корнелием. В ушах его не переставал звучать унылый вой собаки, в голове теснились мрачные мысли, одолевавшие его с утра.

Тереза умолкла. Комнату охватила гнетущая тишина. Только тикание стенных часов гулко отдавалось в висках, и в такт ему двигались спицы в руках Терезы. Корнелий стал отсчитывать связанные петли, потом взглянул на морщинистое лицо матери. «Как она похудела… Может быть, у нее и в самом деле рак… Неужели смерть уже стоит у порога нашего дома?»

Но Тереза в эти минуты была далека от мысли о смерти. Она снова стала напевать песенку о черной ласточке, ласково поглядывая время от времени на сына. Ее тревожила болезненная худоба Корнелия, печаль, не сходившая с его лица. В глазах матери было столько тепла и озабоченности, что Корнелию захотелось подойти к ней, положить голову на ее колени, приласкаться. Как легко стало бы от прикосновения материнских рук к его голове, отягощенной мрачными думами. Побеседовать бы с матерью о простых, обыденных вещах, о Карисмерети, о планах на будущее. И как это бывало в детстве, полакомиться чурчхелой и орехами, которые мать достанет из большого, пришитого к юбке кармана… Вспомнится родное село, и сон будет таким сладким, спокойным, безмятежным… Часы пробили одиннадцать. Корнелий вздрогнул. Бой часов сразу оборвал его воспоминания и мечты. Ему стало плохо. С трудом добрался он до своей комнаты, разделся и лег. Но сон не шел к нему.

Было уже за полночь. Вдруг во дворе пропел петух, пропел резко и сразу стих, будто испугался своего же пения. И в тот же момент залаяли, завыли собаки, тревожно замычала где-то корова.

Сердце у Корнелия замерло, ему не хватало воздуха, он жадно ловил его ртом. Руки и ноги похолодели. Он вскочил и, хватаясь руками за стену, добрался до столовой. Долго искал выключатель. Зажег свет и подошел к кровати матери. Тереза открыла глаза и, увидев сына, бледного, как привидение, не смогла от волнения вымолвить ни слова.

Корнелий опустился на тахту. Весь дрожа, с широко открытыми глазами, он, казалось, прислушивался к чему-то.

Тереза привстала и подсела к сыну.

— Что с тобой? — испуганно спросила она.

— Мне плохо…

Тереза разбудила Елену. Они помогли ему добраться до постели.

В комнату вошел перепуганный Дата. Выпучив глаза, он растерянно бормотал:

— Что с ним? Что случилось?..

Корнелий не мог отвести глаз от тощей, походившей на скелет фигуры Дата. Из расстегнутого ворота его рубахи виднелась впалая грудь, густо поросшая темными курчавыми волосами.

Корнелию снова стало плохо. Елена укрыла его тремя одеялами, но озноб не прекращался. Тогда стали прикладывать к его ногам грелки.

Корнелий повернулся лицом к стене. Губы его шептали какие-то бессвязные фразы.

— Он теряет рассудок, — пробормотала Елена и, закрыв лицо руками, беззвучно зарыдала.

Вдруг раздался глухой гул, и дом содрогнулся от толчка неимоверной силы. Все в страхе переглянулись.

Подземные толчки следовали один за другим. Дом качался, словно корабль во время шторма. Ставни на окнах широко распахнулись, стекла дребезжали. Лампочка с синим абажуром на потолке раскачивалась, по стенам бегали какие-то причудливые тени. Подпрыгивали и звенели стоявшие на столе чашки и стаканы, пузырьки с лекарствами. На одной стене появилась трещина, полопались обои, с потолка сыпалась штукатурка. Дом и двор наполнили отчаянные крики.

Толчки не прекращались. Елена и Дата выбежали во двор. Там учитель пения, надрываясь, звал жену:

— Анета, Анета!..

Разбуженная землетрясением, Анета схватила грудного ребенка и выпрыгнула с ним в окно. При падении она сломала руку, но ребенок, которого она прижала к груди, остался невредим. Полковник Микеладзе, бывалый вояка, участник многих сражений, так испугался, что выбежал на улицу в одном белье.

Люди высыпали на улицу. Их крики долго раздавались в ночной темноте…

Такого землетрясения Грузия не помнила со времен царя Давида Строителя, когда многие города и села были превращены в руины.

До самого утра жители города оставались под открытым небом. Дома качались, словно из-под них уходила земля. Оставаться вблизи строений было опасно. В неописуемом смятении люди бежали к площадям. Многие уходили за город.

Тереза и Корнелий не покинули квартиры. Электричество погасло, пришлось зажечь керосиновую лампу.

Когда наконец подземные толчки прекратились, Корнелий приподнялся на постели и улыбнулся:

— А знаешь, мама, ведь я словно предчувствовал сегодняшнее землетрясение. И странно — как только оно началось, мне вдруг стало легко, исчезло ощущение страха смерти.

ПОСЛЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

Слабые подземные толчки продолжались после февральского землетрясения несколько дней.

Утром в Тифлисе стало известно об огромных разрушениях, причиненных землетрясением городу Гори, окрестным селам и деревням. Насчитывалось много человеческих жертв. Большие материальные убытки были причинены всему Горийскому уезду.

Ряд членов правительства, работники Красного Креста и войска тифлисского гарнизона были направлены в Гори для оказания помощи населению. Сформировались летучие отряды, оказавшие значительную помощь горницам. В один из этих отрядов входили рабочие Дангадзе, Чаплыгин, Хахуташвили, Маруашвили и Яралов.

Когда поезд стал приближаться к Гори, из окна вагона открылась потрясающая картина разрушения. Немым свидетелем человеческих бедствий высилась над долинами Куры и Лиахвы древняя Горийская крепость. Время нанесло ей неизгладимые раны, и теперь она, казалось, отдыхала, словно разбитый бурей огромный корабль.

У подножия горы, на которой высилась крепость, все дома были разрушены. У некоторых обвалились стены и можно было видеть, словно на сцене, всю обстановку комнат: накрытый стол в опустевшей столовой, неубранную постель, сиротливую колыбельку… Безутешно рыдавшие женщины отыскивали в развалинах своих детей.

Страшась вернуться в разрушенные и полуразрушенные жилища, люди устраивались временно на пустырях, тянувшихся по берегам Куры и Лиахвы.

В этот день было особенно холодно. В долинах рек бушевал ледяной ветер. Люди кутались в одеяла, шинели, бурки, которые они успели прихватить с собой, покидая разрушенные дома. Они с ужасом смотрели на развалины города, на заснеженные горы, склоны которых землетрясение избороздило расселинами и провалами. От гор откололись огромные глыбы, грозившие каждую минуту низвергнуться в реки, запрудить их, затопить город.

Среди жителей пошла молва о том, что по ночам над расселинами вспыхивают фиолетовые огни, что из глубины земли доносятся глухие стоны и взлетают высоко к небу огненные змеи.

Солдаты воинских частей и добровольцы вспомогательных отрядов, прибывших из Тифлиса, разбирали разрушенные здания, откапывали из-под развалин людей. Мертвых относили в сторону, а раненых размещали в санитарных поездах, следовавших в Тифлис. Страшная весть о стихийном бедствии, постигшем Гори, быстро разнеслась по всей Грузии и глубоко взволновала ее.

В ночь, когда произошло землетрясение, Серго Кавжарадзе, Вано Махатадзе, Борис Дзнеладзе, Нико Гоциридзе, Гига Хуцишвили, Мито Чикваидзе и еще несколько товарищей, сидевших в одной камере Метехской тюрьмы, воспользовавшись паникой среди тюремной охраны, совершили побег через лазейку, проделанную в стене под руководством Камо, и выбрались на скалистый берег Куры. В ту же ночь им удалось надежно укрыться в конспиративных квартирах.

Однажды вечером, возвращаясь с конспиративной квартиры Бориса Дзнеладзе, Яралов заметил, что какой-то незнакомец в черном пальто, стоявший возле аптеки Земмеля, проводил его подозрительным взглядом. Идя по Верийскому спуску, Каро все время чувствовал, что кто-то, не спуская с него глаз, неотступно следует за ним. На Верийском мосту гармонист оглянулся, будто испугался гудка проезжавшего мимо автомобиля. Незнакомец не отставал от него.

Пройдя несколько шагов, Каро увидел шедшего ему навстречу Мито Чикваидзе. Сдвинув брови, он глазами подал ему знак не останавливаться, пройти мимо. Но Мито не понял его и, повернувшись, пошел рядом с ним. С Кирочной улицы они свернули на тихую, пустынную Великокняжескую. Здесь человек в черном пальто остановил их и предложил следовать за ним.

Каро с улыбкой взглянул на высокого, небритого человека, потом поправил висевшую через плечо гармонику.

— Куда? Свадьба у вас или просто так гуляете? — наивно спросил он.

— Свадьба, — ухмыльнулся незнакомец, сдвигая кепку набекрень.

— Да… Но ты извини, дорогой, не смогу к тебе пойти. Меня уже вот этот человек нанял, — кивнул Каро на Мито Чикваидзе.

— Верно, мы уже договорились, — подтвердил Мито, сжимая в кармане рукоятку браунинга.

— Прекратить разговор! Следуйте за мной! — обозлился человек в черном пальто.

— Что вам от нас надо? — спросил спокойно Мито.

— Там узнаете, что надо.

— А кто вы такой?

— Не разговаривать! Идите вперед! — последовал ответ, и незнакомец встал позади Мито и Каро.

Мито быстро повернулся и выхватил браунинг.

— Руки вверх! — крикнул он незнакомцу и навел на него револьвер.

Сыщик сделал движение рукой к карману, но, поняв, что сопротивляться бессмысленно, подчинился.

Каро немедля вытащил у него из кармана револьвер.

— Теперь — кругом марш. Иди прямо, не оглядывайся, — скомандовал Мито.

Незнакомец послушно зашагал по Великокняжеской улице в сторону Воронцовского моста.

Когда он скрылся из виду, Мито и Каро забежали за угол и вышли во двор Немецкой больницы. Отсюда они перебрались через забор во двор гимназии и остановились у черного хода квартиры Дата Микеладзе.

Катя узнала Мито, но на гармониста взглянула с недоумением.

— Вы к Корнелию?.. Почему же не через парадное?.. Вот как! И гармониста привел. Ну-ка, идите…

Катя повела гостей в комнату Корнелия. Шли тихо, осторожно, на цыпочках.

Корнелий сидел у письменного стола, освещенного электрической лампой. После побега из тюрьмы Мито заходил к нему два раза. Но сегодняшний его приход вместе с Яраловым не мог не удивить Корнелия.

— Вовремя пришли, — радовался Корнелий, пожимая гостям руки. — Сегодня нам прислали из деревни вино и продукты. Присаживайтесь, сейчас все организуем…

— Не надо, не надо… Не до вина сейчас, — остановил Мито Корнелия и коротко рассказал о случившемся. — Скажи Кате, чтобы никому не говорила о нашем приходе. Ваши дома?..

— Только мама, — ответил Корнелий.

Приход ночью столь опасных друзей не смутил Корнелия, наоборот, он был рад, что хоть в какой-то незначительной мере может быть им полезен. Взяв костыли, он пошел предупредить Терезу — никому не говорить о приходе друзей и никого не пускать к нему. Потом вызвал мужа Кати, дворника Гаврилу, и поднес ему стакан вина.

— Отец Гавриил, — обратился он к нему задушевно, — у меня к тебе просьба. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, должен ее выполнить…

— Ну еще бы, Корнелий Георгиевич…

— Тогда слушай. Закрой ворота на цепь и никого не пускай во двор. Будут спрашивать меня — отвечай: «Нет дома». Если что случится, стучи палкой в окно.

— Слушаю! — по-военному ответил старик.

— Только в оба гляди. Спать я не буду. Станет холодно, заходи — есть чем погреться.

— Будьте спокойны, Корнелий Георгиевич, как приказали, так все и будет!

Пока друзья беседовали, Катя приготовила закуску, принесла вино.

— Ты не слыхал, как играет Каро? — спросил Мито. — Жаль, что нельзя сейчас сыграть…

Разговор зашел о недавнем землетрясении.

Корнелий рассказал друзьям о своем душевном состоянии в день землетрясения, о странном предчувствии, охватившем его перед тем, как разразилась катастрофа. После этого ему стало легче.

Мито и Каро на рассвете ушли. После их ухода Корнелию снова взгрустнулось. Он подошел к письменному столу. Взгляд его остановился на книге с тисненным золотом заглавием: «Мир, его прошлое, настоящее и будущее». На переплете была изображена змея. Высунув раздвоенное жало, она утоляла жажду прозрачной водой из источника мудрости.

Корнелий раскрыл книгу. Титульный лист ее украшали несколько картин. В левом верхнем углу юноша, подняв факел, освещал туманное небо, а в другой руке держал подзорную трубу, чтобы созерцать небесные светила. В правом нижнем углу девушка, опустив голову, в страхе смотрела в темную могилу, в глубине которой виднелись череп и сидевшая на нем сова. По краям могилы расположились двое молодых людей с книгой, объяснявшей тайны мироздания.

Корнелий с отвращением посмотрел на скаливший зубы череп. Захлопнув книгу, он взглянул в окно.

«Этот простой парень с гармоникой, — вспомнился ему Каро, — в которой он переносит нелегальную литературу, распространяя идеи, преобразующие мир, делает в тысячу раз более полезное дело, чем все вместе взятые философы, проповедующие пессимизм и идеи, пронизанные страхом перед неизбежной гибелью мира».

ПРОФЕССОР И ПОЭТ

Гимназический столяр Станислав Бровкович, маленький человек с длинными черными усами и густыми, лохматыми бровями, смастерил Корнелию кизиловую палку с изогнутой ручкой и резиновым наконечником, чтобы она не скользила.

С конца февраля Корнелий стал снова посещать университет, но перешел с медицинского факультета на филологический. Особенно прилежно слушал он лекции известного историка Ивана Джавахишвили и лекции доктора классической филологии Филимона Эристави — бывшего профессора Петербургского университета, преподававшего греческую и римскую литературу.

Профессору Филимону Эристави было шестьдесят лет. Он приобрел мировую известность своими работами в Александрийской библиотеке, где ему удалось расшифровать на полуистертых египетских папирусах тексты комедий греческого драматурга Менандра.

Лекции Эристави привлекали много слушателей. Читал он нараспев, звучным голосом, на чистом русском языке. Эристави долгое время жил в Европе, которую он считал своей духовной родиной, и преклонялся перед ее культурой. У себя же в Грузии, куда профессор приехал напуганный революцией, он выглядел чужестранцем, чаяния и интересы своего народа ему были непонятны и чужды.

Высокий, худощавый, светло-русый, всегда гладко выбритый, Эристави походил на англичанина. Орлиный нос и острый взгляд красивых серых глаз придавали его лицу несколько надменное выражение. Происходил он из княжеской фамилии, члены которой долгое время жили в России. Родился в Петербурге, там же и женился. Окончив Петербургский университет и получив ученую степень, он продолжал образование в Кембриджском университете. Через несколько лет был приглашен читать лекции в Петербурге, но здесь у него оказался соперник, затмевавший его своим именем и авторитетом. Это был Зелинский — маститый ученый, крупный знаток и исследователь классической литературы.

Спасаясь от Октябрьской революции, Зелинский переселился в Польшу, а Эристави уехал в Грузию.

Долголетняя работа над древними памятниками античной филологии и египетскими папирусами придала лицу Эристави пепельно-серый оттенок, точно у иссушенной веками египетской мумии. Однако многие восторгались этой своеобразной красотой профессора, считали его одним из самых интересных мужчин в городе.

Бежав в Грузию от революционной бури, Эристави был далек от понимания духа современности. Лучшей формой государственного правления он считал монархию. Верхом совершенства признавал древнегреческую философию, политику, эстетику и литературу.

После того как его назначили директором университетской библиотеки, он стал проводить там почти все свое свободное время. Копался в древних рукописях, переводил на русский язык (грузинским языком он не владел) античных классиков, подготовлял к печати учебник по древнегреческой и римской литературе. Жил Эристави замкнуто, в мире, созданном им самим. Сторонясь людей, вел первое время знакомство только с двумя-тремя профессорами. Но когда страх перед революцией стал ослабевать, он сделался более общительным, у него появились друзья.

Лекции Эристави охотно посещали студенты не только филологического, но и других факультетов.

Супружеская чета Эристави была бездетной. Софья Дмитриевна Трубецкая, жена профессора, маленькая красивая блондинка, получила философское образование. Ее труды публиковались в журнале «Вопросы философии и психологии творчества». Эристави относился к ней с искренним уважением. Больше того — боготворил ее. Но в то же время не упускал случая поухаживать за каждой красивой женщиной. Жена не сердилась на него за это.

— Мой Филимон, — объясняла она знакомым, — не может не любить всего прекрасного.

Софья Дмитриевна была верным другом и помощником мужа. В совершенстве владея несколькими иностранными языками, она оказывала ему существенную помощь в научной работе.

В грузинских аристократических домах Эристави и его жена вскоре стали желанными гостями. Они присутствовали на званых обедах и вечерах. Профессор, сразу же привлекавший к себе внимание, охотно читал, когда его просили, произведения древнегреческих поэтов и собственные стихи.

Кахетинское вино постепенно возымело свое действие на профессора, признававшего до того только науку. Кровь заиграла румянцем на бескровном еще недавно лице. Он быстро оценил прелесть и пользу гостеприимства своих тифлисских друзей, стал воздавать должное их обычаям и традициям.

Теперь ему оставалось, пожалуй, повторить слова Луарсаба Таткаридзе: «Ах, милая Кахетия! Не будь ее, не было бы и кахетинского вина!»

Покинув Петроград, бежав от революции, Эристави совершенно отошел от общественной жизни. Оградив себя от всяких превратностей, связанных с политикой, он стал одной из заметных фигур, украшавших своим присутствием гостиную Эстатэ Макашвили.

Не будет-преувеличением сказать, что в ту пору самыми популярными людьми в аристократических салонах Тифлиса были эстрадный певец Вертинский и профессор Эристави. На первый взгляд может показаться странным: что могло быть общего между исполнителем сентиментальных романсов и доктором классической филологии? Но для привилегированных кругов, напуганных революцией, тот и другой символизировали собой старое время, старую, привычную для них жизнь. Им приятно было слушать Вертинского, оплакивавшего с неподражаемым надрывом в своих интимных песенках «милое» прошлое, воздыхавшего с такой пленительной грустью о далеких экзотических странах, о томных женщинах, воспетых в одном из самых модных тогда романсов:

Декламируя с пафосом стихи древнегреческих поэтов, Эристави, как и Вертинский, уводил своих друзей от суровой действительности в далекие древние времена.

Особым успехом пользовался Эристави у женщин. Нравился он и Нино Макашвили. Встречаясь у Макашвили с Эристави, Платон Могвеладзе, всегда любивший прихвастнуть знанием греческой философии и литературы, теперь совершенно стушевался перед блистательным ученым. Опасаясь попасть в неловкое положение, Платон в присутствии Эристави предпочитал хранить молчание. Зависть его вызывало и незаурядное поэтическое дарование профессора, являвшегося автором переведенного на русский язык солидного сборника стихотворений греческих поэтов.

Не мог не позавидовать Платон и аристократической внешности профессора, его изысканным манерам, умению произносить лаконичные выразительные тосты.

Однажды, обедая у Макашвили, Эристави провозгласил тост за Нино. Он поднял своими длинными, красивыми пальцами хрустальный бокал и, бросив на девушку орлиный взгляд, с мягкой, теплой улыбкой прочел нараспев стихи Сафо:

Нино таяла от удовольствия и горделиво мечтала: «Вот если бы Корнелий видел, как знаменитый ученый и поэт читает в мою честь стихи Сафо и Алкея».

Корнелий давно уже не бывал в доме Макашвили и поэтому, конечно, не мог видеть, как известный профессор читает стихи в честь очаровательной дочери гостеприимного хозяина. Платон продолжал посещать семью Макашвили, но в присутствии Эристави держал себя, как мы уже сказали, намного скромнее, чем прежде. Только однажды он решился ознакомить самих Макашвили и их гостей с новым своим стихотворением «Дионис», написанным на грузинском языке. Но стихотворение это, на котором лежала ясная печать влияния русского поэта-декадента Вячеслава Иванова, не понравилось Эристави.

В то время в семью Макашвили был вхож молодой поэт, студент Иорам Минашвили, пользовавшийся большим успехом у истеричных курсисток и золотушных любителей изящной словесности. Каждое чтение им своих стихотворений они отмечали шумными овациями, восторженными выкриками. Поэт так расхрабрился, что однажды решился прочесть несколько своих стихотворений в присутствии Эристави.

Когда Минашвили читал стихи, он становился похожим на одержимого. Своей маленькой, смешной головой, державшейся на тонкой, как карандаш, шее, он вертел так, словно у него не было шейных позвонков. В эти минуты он напоминал резвую, вертлявую птичку, поминутно вздрагивал, жестикулировал, впадал в транс. Казалось, он весь находился во власти создаваемых им рифм, образов, эпитетов. Но это было тем более непонятно, что рифмы и образы эти он попросту заимствовал у известных поэтов или из народной поэзии. Это был имитатор чистейшей воды, и Рафаэл Ахвледиани справедливо называл его «воришкой» и «мелким бесенком». Возможно, впрочем, что Ахвледиани завидовал декламаторскому таланту Минашвили и его популярности среди некоторых любителей поэзии.

Успех Иораму Минашвили обеспечивала и его внешность. Тщедушному юноше с болезненным лицом, безумными глазами аплодировали зачастую из жалости. Но Эристави стихи поэта, только еще входившего в литературу, определенно нравились, что, кстати сказать, немало озадачивало Платона. Он недоумевал, как это писание не разбирающегося в поэзии юнца могло вызвать похвалу такого умного и тонкого ценителя искусства, как Эристави. «Минашвили, — говорил среди своих друзей Платон, — похож на ребенка или на дикаря: он увлекается крикливыми словами, словно блестящими погремушками, обильно украшает стихи надуманными эпитетами, метафорами, рифмами, как дикарь украшает свое тело и свой наряд татуировкой, цветистыми камешками, стекляшками, костями животных, перьями птиц». И Платон начал уже сомневаться в непогрешимости эстетических вкусов профессора. Однако он не учитывал одного: Эристави, несомненно, разбирался в поэзии намного лучше Платона. Он интересовался поэзией и изучал ее на протяжении многих лет, следил он и сейчас за ее развитием. Подобно многим ученым, питавшим уважение к поэзии, он считал ее отраслью философии.

Несколько иначе Эристави стал относиться к поэтам в последние годы. Устав от политических событий, он готов был поощрять и хвалить каждого из них, если только они уводили его от наскучившей ему действительности. В стихах Минашвили эта тема отсутствовала, его стихи не утомляли профессора идейностью, глубиной мышления. И, конечно, только за это он хвалил лишенные какого-либо философского смысла стихи молодого поэта.

В шестьдесят лет Эристави сам, как мы уже сказали, стал поэтом. Было в этом аристократе нечто схожее с Дон Кихотом, когда он, худой, высокий, с наигранным волнением, нараспев читал свои стихи, погружаясь в «блаженное небытие», уходя от земных забот и треволнений. Он утверждал, что «одно хорошее стихотворение может принести миру больше благ, чем все шедевры металлургии».

Эристави сознавал, что старое гибнет безвозвратно, что вместе с гибелью старого мира гибнет под его обломками и старая цивилизация. Все это профессор наблюдал в России. И теперь, когда все явственнее слышались грозные раскаты социалистической революции, он искал отдохновения в учении Эпикура, в поэзии греческих лириков и даже в стихах Минашвили, чтобы хоть на миг забыть о неизбежной гибели всего, что было близко и дорого его сердцу.

Нино поступила на медицинский факультет. Вместе с тем она аккуратно посещала лекции Эристави. Это было неприятно Корнелию — встречаться с Нино ему не хотелось: он заходил в аудиторию первым, раскрывал книгу и сидел над ней, не поднимая глаз, до тех пор пока не входил профессор.

Эристави с улыбкой оглядывал переполненную аудиторию. Среди слушателей было много интересных девушек, и потому он читал лекции с особенным воодушевлением. Корнелий, изучавший до того греческую литературу самостоятельно, заметил, что профессор, сообразуясь, очевидно, с уровнем знаний своих слушателей, читал лекции не по полной программе Петроградского университета, а по сокращенному, элементарному курсу. Греческая лирика была прочитана им в течение первого семестра. Перейдя к драме, он живо и увлекательно рассказал биографию Эсхила. Говорил о мудром поэте, жреце и храбром воине, прославившемся не только своей несравненной трагедией «Прометей», но и отвагой в войне с длинноволосыми индийцами.

Корнелий конспектировал лекции. Но по временам, весь захваченный тем, что говорил профессор, не отрываясь смотрел на него. Эристави видел это и, казалось, читал лекции только для него одного. Так бывало почти всегда, и остальные слушатели стали с завистью поглядывать на Корнелия.

Избегая встреч с Нино, Корнелий в перерывах и после лекций делал вид, что углублен в книгу или дописывает конспект. Девушка, конечно, заметила, что ему не хочется встречаться с нею. Как-то он столкнулся с Нино, Эло и Тамарой Коридзе в коридоре. Взяв под руку карисмеретца Бидзину Шарабидзе, он, прихрамывая, поспешил пройти мимо девушек. Эло кивнула ему, справилась о здоровье. Корнелий коротко поблагодарил ее и, опираясь на палку, пошел дальше по длинному, светлому коридору. Нино посмотрела ему вслед широко раскрытыми глазами. Ей хотелось похвастаться перед Корнелием своим близким знакомством с Эристави, рассказать, какое внимание проявляет он к ней. Но Корнелий даже не взглянул на Нино, словно не заметил ее.

На следующий день она незаметно остановилась в коридоре недалеко от Корнелия. Увидев ее, Корнелий побледнел и заторопился в аудиторию. Но Нино остановила его.

— Здравствуйте! — услышал он ее напевный голос. — Почему вы убегаете? Боитесь меня?..

— Не боюсь, а просто избегаю вас, — сухо ответил Корнелий.

— А мама ваша, а тетушка — тоже избегают? Ведь я не причинила им никакого зла…

— Об этом вы их спросите, — пробормотал Корнелий и, сконфуженно опустив глаза, направился в аудиторию.

Нино проводила его усмешкой, в которой отразились неприязнь и оскорбленное самолюбие.

Подошел Эристави. Взяв Нино под руку, он заговорил с ней:

— Скажите, кто этот молодой человек?

— Корнелий Мхеидзе, писатель, — ответила Нино.

— Видите, я не ошибся, — обрадовался Эристави. — Я сразу же угадал в нем человека искусства. Его лицо запомнилось мне с первых же лекций… Удивительно, сколько писателей и поэтов в нашей маленькой Грузии!

Профессор взошел на кафедру. Он поднял голову и с любопытством взглянул на сидевшего в задних рядах Корнелия. Затем приступил к лекции.

Нино часто оборачивалась и смотрела туда, где сидел Корнелий.

Чувствуя себя неловко от ее взглядов и вообще от ежедневных встреч с нею, Корнелий решил временно прекратить посещение лекций.

Перед окончанием лекций Эристави объявил, что с завтрашнего дня начнутся лекции по греческому языку, что читать их будет педагог Афанасий Джваришейшвили.

— Тем, кто основательно желает изучить греческую литературу, — обратился к студентам профессор, — я рекомендовал бы регулярно посещать его лекции. Скажите, кто из вас изучал греческий язык? Кто умеет читать и писать по-гречески, пользоваться греческим словарем?

Руки подняли четверо бывших священников, три бывших педагога и Корнелий.

Эристави приветливо ему улыбнулся.

Студенты вышли из аудитории. В коридоре они обступили Эристави, беседовавшего с Нино и поэтом Минашвили.

Пользуясь тем, что Нино увлеклась беседой, Корнелий попытался незаметно проскользнуть мимо и уйти домой. Но Эристави заметил его и сделал приветственный жест рукой.

Корнелий подошел, на лице его выступил легкий румянец. «Скромный молодой человек», — решил Эристави и улыбнулся.

— Говорят, вы пишете… Это хорошо. Скажите, а где вы учились греческому языку?

— В гимназии.

— Здесь, в Тифлисе? А кто преподавал?

— Котович.

— Не помните, как его звали?

— Отто Валентинович.

— Батюшки! Ну конечно, это он! Котович — мой университетский товарищ… Мы, знаете, вместе учились в Петербургском университете. Очень талантливый человек. Где он сейчас? В Тифлисе?..

— Нет, уехал в Варшаву…

Эристави безнадежно махнул рукой.

— Понятно… Он, Отто Валентинович, знаете ли, еще в молодости был заядлым националистом.

Корнелий знал, что Эристави был убежденным русским великодержавным шовинистом, и спорить с ним не стал.

Профессор задал еще несколько вопросов, а потом с увлечением стал говорить об Еврипиде. Корнелий, совсем недавно прочитавший книгу Иннокентия Анненского «Театр Еврипида», с интересом слушал Эристави.

Молодой поэт Иорам Минашвили, тараща глаза, вытягивал свою тонкую, длинную шею, силился уяснить суть беседы профессора с Корнелием. Одолев с грехом пополам хрестоматию грузинской литературы девятнадцатого и двадцатого веков, он оставался полнейшим невеждой в области русской, западноевропейской и античной литератур. Не знал ни их истории, ни лучших их образцов. Мало того, — ничуть не смущаясь своего невежества, еще и кичился им.

Пока Минашвили, охваченный манией величия, мысленно превозносил свои поэтические достоинства, профессор излагал свое мнение о влиянии греческих поэтов и драматургов на последующее развитие всей мировой литературы и в особенности на литературу девятнадцатого и двадцатого столетий.

— Приходите завтра ко мне в библиотеку, — обратился он к Корнелию, — я вас снабжу хорошим учебником греческого языка и полезными пособиями по изучению ионического и дорического наречий.

Корнелий поблагодарил и, попрощавшись со всеми общим поклоном, направился к выходу.

ПЕРВОЕ МАЯ

29 февраля Красная Армия, громя контрреволюционные войска, заняла Ставрополь. 30 марта ее части с боем вошли во Владикавказ и Петровск.

В ночь с 27 на 28 апреля бакинские рабочие восстали. Временный революционный комитет Азербайджана объявил мусаватистское правительство низложенным. На помощь восставшим пришла Красная Армия. 28 апреля в Баку была провозглашена советская власть.

Победа советской власти на Северном Кавказе и в Азербайджане сильно встревожила правительство Грузии. Но в конце апреля оно почему-то воспрянуло духом. Начались приготовления к первомайской демонстрации. Какие-либо большевистские выступления были, по мнению властей, исключены: большевистские организации удалось разгромить, арестовать многих видных руководителей, массу рядовых коммунистов и заподозренных в сочувствии большевизму.

Но события приняли иной, чем ожидалось, оборот. Тифлисский комитет большевиков решил во что бы то ни стало провести 1 мая демонстрацию.

Корнелий с нетерпением ожидал праздника. Наступило утро 1 мая. Было пасмурно. Над городом нависли тучи. Только вдали, у вершины Шавнабада, голубел кусочек чистого неба. На безлюдных улицах царила тишина. Не слышалось даже обычных утренних выкриков старьевщиков, продавцов молока, мацони, яиц, зелени, угля. Людей не было видно ни на балконах, ни в окнах.

Корнелий глядел на Куру и на притихший город. Ласточки молнией проносились над пыльными крышами, пролетали над самой мостовой, потом вдруг сворачивали к реке и летали над ней, почти касаясь крыльями воды.

Корнелий взглянул на небо. На душе стало как-то тревожно. Досадно, что именно сегодня, 1 мая, — пасмурный день. Тучи опускались все ниже и ниже, сгущаясь над городом темной массой. Блеснула молния. Гулким эхом отозвались в горах отдаленные раскаты грома…

Пошел частый, крупный весенний дождь. Через несколько минут вода широкой струей лилась из водосточной трубы. «Теперь зарядит на три дня», — думал с огорчением Корнелий.

Однако предположение его не оправдалось. Через час дождь неожиданно прекратился. Тучи быстро уплыли за горы. Небо на востоке прояснилось. Выглянуло солнце, празднично озарив окрестные горы. Заблестели омытые водой крыши домов и золоченые купола церквей. Свежая листва чинар, тополей и лип зеленела, точно покрытая лаком. Алмазами засверкали на листьях дождевые капли. На фоне синего неба изумрудным бархатом оделись склоны окрестных гор. Казалось, природа умылась и принарядилась ради праздника.

Сидя у открытого окна, Корнелий жадно вдыхал свежий воздух, пахнувший дождем, рекой, горными травами. «Весна! Первое мая!» — радостно билось его сердце.

Пора было уже идти, но почему-то опаздывал Мито Чикваидзе, который обещал зайти за ним.

Мито пришел только в девять часов. На нем были защитного цвета френч, галифе, желтые ботинки и краги, на голове — кепка. Корнелий надел студенческую форму и сегодня впервые не взял с собой палку.

На Верийском подъеме Мито и Корнелий нагнали направлявшуюся на праздничную демонстрацию колонну рабочих и служащих с красными знаменами.

— А здорово перетрусили меньшевики после разгрома контрреволюции в России и особенно после восстания в Баку, — заметил Мито. — Слыхал?.. Говорят, в Москву послали делегацию, хотят заключить мирный договор с Советской Россией.

— А захочет ли Москва разговаривать с ними?..

— Может быть… Но только придется тогда Жордания распрощаться с любезными ему империалистами Запада и повернуться лицом к «фанатикам Востока», — заметил Мито.

Они свернули на проспект Руставели и направились к зданию бывшей гостиницы «Мажестик», занятому теперь правлениями профессиональных союзов и их Советом. После революции здание это было названо Дворцом труда.

Уже рано утром здесь стали собираться рабочие. Через некоторое время сюда же по Барятинской улице подъехали грузовики, украшенные гирляндами из живых цветов.

— Металлисты подъехали, — пояснил Мито Корнелию.

Среди металлистов Мито увидал своего отца Элизбара и его товарищей — токаря Дангадзе и слесаря Чаплыгина. Корнелий тоже узнал их — он познакомился с ними на квартире у отца Мито.

Вокруг грузовиков быстро собралась огромная толпа.

Власти забеспокоились — колонны, возглавляемые меньшевиками, поредели…

Мито и Корнелий тоже подошли к металлистам. Корнелий заговорил с отцом Мито. Рабочие дружелюбно поглядывали на молодого человека в студенческой форме. Многие из них, зная уже от Элизбара, что он написал рассказы «Годжаспир» и «Даро», приветливо жали ему руку.

Подошли Каро Яралов и Васо Маруашвили; глаза их сверкали боевым задором.

— Будьте осторожны, — предупредил их Мито. — Слежка идет вовсю.

— Знаю, — ответил Каро. — До черта их здесь. Вот тот, в черной кепке… Вот еще, в синем костюме…

Среди указанных Яраловым агентов Особого отряда Корнелий узнал Доментия Меладзе. Тот тоже увидел Корнелия и воровато отвел взгляд.

Подходили все новые и новые колонны. Весь проспект, от оперного театра до здания Учредительного собрания, был заполнен народом. Члены правительственной комиссии по проведению первомайской демонстрации с красными бантами на груди вяло шествовали впереди колонн, собранных меньшевиками. Они проходили мимо военного собора и по Дворцовой улице продвигались к площади Свободы. На балконе бывшего дворца наместника стояли члены правительства и лидеры меньшевистской партии. Они приветствовали демонстрантов.

Но вот проспект заполнили широкие ряды рабочих Главных железнодорожных мастерских и Тифлисского депо. Несколько тысяч человек шли с развернутыми красными знаменами, духовым оркестром, с революционными песнями.

Едва железнодорожники подошли к Дворцу труда, как демонстранты, собравшиеся вокруг грузовиков металлистов, тотчас же развернули знамена и плакаты с лозунгами:

Когда все колонны, собравшиеся у Дворца труда, слились в одну общую колонну, высоко над ней заколыхались портреты Маркса и Энгельса.

Рабочие-железнодорожники, словно перекликаясь с металлистами, подняли транспаранты с лозунгами:

Многие рабочие, шедшие в колоннах под предводительством меньшевиков, покинули их ряды и присоединились к своим товарищам, следовавшим за грузовиками.

В 1918 году меньшевики расстреляли в Александровской саду митинг, созванный большевиками. Теперь этот сад становился свидетелем новой мощной революционной демонстрации.

Каро Яралов, Васо Маруашвили и еще несколько рабочих, помогавших им, распространяли в толпе большевистские листовки, отпечатанные в дидубийской подпольной типографии. Тысячи их мелькали сейчас на центральных улицах города, переходили из рук в руки. Начался митинг. Грузовики превратились в импровизированные трибуны, оттуда произносились речи, раздавались призывы:

— Долой власть меньшевиков! Да здравствует власть Советов!

Недоумение, бешеная злоба отражались на лицах меньшевистских лидеров: коммунистические организации не только существовали, они пользовались несомненным сочувствием большинства тифлисцев.

Министр внутренних дел Ной Рамишвили ушел с балкона, побледнев от злости.

— Как тебе нравятся эти большевистские выходки? — обратился он к Гегечкори.

Тот махнул безнадежно рукой.

— Ничего, скоро со всеми расправимся! — кричал, беснуясь, Рамишвили.

— Удивляюсь я нашим большевикам, — пожал плечами Гегечкори. — Им безусловно известно, что Москва согласилась уже заключить договор. Почему же они продолжают свои авантюры?..

— Оставь, пожалуйста… — Рамишвили собрался сказать по адресу большевиков еще что-то, но раздавшиеся перед дворцом громкие возгласы остановили его, заставили прислушаться. — Ну, вы как знаете, а я сейчас же прикажу разогнать их. Даже разрешу пустить в ход оружие.

— Этого не следует делать, — нерешительно возразил Гегечкори. Но, взглянув на бледное, гневное лицо министра внутренних дел, понял, что спорить с ним бесполезно.

Рамишвили подошел к телефону и, вызвав начальника Особого отряда Кедия, приказал немедленно разогнать демонстрантов. Тот направил против них пожарную команду. Рабочие обратили ее в бегство. Тогда, не полагаясь уже ни на солдат, ни на милицию, Рамишвили отдал распоряжение разогнать революционную демонстрацию силами Особого отряда и Народной гвардии.

Проведя короткий митинг около Александровского сада, демонстранты вместе с грузовиками двинулись по проспекту Руставели. В их рядах шли Мито и Корнелий.

Неожиданно путь грузовикам преградили переодетые в штатское агенты Особого отряда. Они потребовали от рабочих повернуть обратно и немедленно разойтись по домам. Демонстранты ответили отказом и поставили грузовики перед зданием «Храма славы», закрыв дорогу колоннам правительственной демонстрации. Окружив грузовики, агенты Особого отряда накинулись с бранью на шоферов.

— Поворачивай обратно! Не нарушать порядка. Перестреляем всех, как собак!

— Потише! Потише! — отвечали спокойно рабочие. — Сегодня наш праздник. Катитесь сами отсюда, меньшевистские прихвостни!

Началась свалка.

Мито и Корнелий стали, позади второго грузовика. Они видели, как агенты Особого отряда, выхватив оружие, набросились на шофера переднего грузовика и стащили его с сиденья. Точно так же расправились они с шоферами других грузовиков. Затем стали отнимать у рабочих знамена и плакаты. Демонстранты не уступали. Особоотрядчики схватились за револьверы. Возмущенная толпа оттеснила их, отогнала от грузовиков. Но тут на помощь им подоспели народогвардейцы. Они овладели грузовиками, вырвали из рук рабочих красные знамена и транспаранты. Началось избиение демонстрантов. Угрожая оружием, милиционеры и народогвардейцы теснили их. Сопротивлявшихся арестовывали и силой втаскивали на грузовики. Корнелий заметил, как усердствовал в этой расправе Доментий Меладзе.

Действие оружием не отвечало интересам правительства, вступившего в переговоры с Советской Россией о заключении мирного договора. Жордания всячески удерживал министра внутренних дел Рамишвили от применения крайних мер по отношению к демонстрации. Агентам Особого отряда, милиционерам и народогвардейцам было предложено воздержаться от применения оружия. Зато они калечили демонстрантов прикладами, рукоятками револьверов.

— Что же делать?.. — волновался Корнелий. — Надо что-то предпринять…

— Тебе лучше было бы уйти отсюда, — посоветовал Мито. — Не забывай — у тебя больная нога. Правда, Корнелий, уходи…

— Никуда я не уйду! Раз пришли вместе, будем вместе до конца. Нечего меня оберегать и отсылать домой!

Мито пожал ему руку, но сказать ничего не успел. Разгорелась новая схватка. Шарахнувшаяся под натиском народогвардейцев толпа отбросила Корнелия на противоположную сторону проспекта, и он потерял Мито из виду. По проспекту, мимо здания Учредительного собрания, в беспорядке, неровным шагом — кто бегом, кто вприпрыжку, кто с трудом волоча ноги — двигались сильно поредевшие колонны демонстрантов, которых вели меньшевики. Народогвардейцы пытались освободить проспект от революционной демонстрации, тесня участников ее в соседние улицы и переулки.

Но вот Корнелий снова увидел Мито Чикваидзе. Прислонившись спиной к ограде собора, он отбивался от группы наседавших на него народогвардейцев под начальством здоровенного, как буйвол, детины. Корнелий узнал его. Это был Амбако Киладзе, славившийся своей силой, тот самый, который с отрядом народогвардейцев приходил в артиллерийскую бригаду разоружать солдат-большевиков.

Быстро пробившись сквозь толпу, Корнелий бросился на помощь Мито. За ним устремился Васо Маруашвили, коренастый, светловолосый парень с ястребиными глазами. Одет был он в военную форму, но без погон. В неравной схватке Мито мужественно отбивался от подступивших к нему народогвардейцев и милиционеров. Сзади его надежно прикрывала чугунная ограда, окружавшая собор.

Подбежав к товарищу, Корнелий стал рядом с ним. Мито приободрился и усерднее заработал кулаками. Метким ударом он так хватил Киладзе в переносицу, что тот, отлетев, повалился на мостовую.

— Держите его! — орал Киладзе.

Милиционеры подняли его.

— Вот что получается, — заметил один из них, — когда запрещают стрелять.

— Пустите, я ему покажу! — кричал яростно Амбако.

На помощь наредогвардейцам подоспели агенты Особого отряда. Заметив среди них худого, высокого, смуглолицего человека, Корнелий вздрогнул. Это был Климентий Чхиквадзе.

Народогвардейцы стали еще решительнее напирать на Мито и Корнелия.

— Бейте негодяев! — кричал Васо Маруашвили, расталкивая народогвардейцев и агентов Особого отряда, делая вид, что действует заодно с ними. Он проделывал все это так ловко, что не вызывал у них никаких подозрений в искренности своего поведения.

Выхватив маузер, Чхиквадзе вплотную приблизился к Мито.

— Сдавайся, — заорал он, — или прикончу на месте!

Но в то же мгновение Корнелий схватил его за руку и, крепко сжав ему запястье, вырвал револьвер и швырнул за ограду.

— Сволочь!.. — вспыхнул от злости Чхиквадзе и попытался ударить Корнелия ногой в живот. Но тот увернулся, и удар пришелся ему по бедру.

— Шутишь! — бросил он с усмешкой.

— Вяжите его, сукиного сына! — кричал Чхиквадзе. Он хотел достать из кармана браунинг, но Корнелий успел ударить его кулаком в подбородок. Потеряв сознание, Чхиквадзе грохнулся на тротуар.

— Берегись! Сзади обходят! — крикнул кто-то из толпы.

Мито и Корнелий оглянулись. Со стороны Соборной площади к ограде, возле которой они оборонялись, бежали несколько человек с винтовками наперевес. Они уже были готовы вонзить штыки в спину упорно отбивавшимся друзьям, но те успели отскочить от ограды и бросились к зданию Первой мужской гимназии. За ними вместе с сотрудниками Особого отряда бежал и Васо Маруашвили. Стрелять в толпе агенты не решались. Наперерез Мито и Корнелию спешили народогвардейцы.

Видя, что Корнелию бежать трудно, Мито остановился.

— Нет, нам не уйти, — сказал он. — Отдай револьвер Васо…

И в тот же момент Маруашвили, якобы пытаясь задержать Корнелия, схватил его за пояс и незаметно вытащил у него из кармана браунинг.

— Руки вверх! — крикнул один из народогвардейцев.

Мито и Корнелий подняли руки. Их обыскали и повели к Ермоловской улице, где у верхней ограды собора стоял грузовик с арестованными.

Шофер включил мотор, и грузовик помчался вверх по Ермоловской. Потом свернул на улицу Петра Великого, через несколько минут миновал мост, преодолел подъем и взял направление к Метехскому замку.

Привратник распахнул железные ворота, и грузовик въехал во двор тюрьмы…

СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

Весть об аресте Корнелия быстро облетела его родных, знакомых и друзей. Его родственники были удручены обрушившимся на них несчастьем. Знакомые по-разному восприняли этот арест и участие Корнелия в первомайской демонстрации.

— У этого писателя Мхеидзе, — говорил в редакции журнала «Мечи» поэт Рафаэл Ахвледиани, — интересная биография: романтическая любовь и увлечение спортом, фронт, ранение в клубе, политическая борьба, а в заключение — арест и тюрьма.

— Да, да, — согласился с Ахвледиани Теофил Готуа.

— Жаль только, если этого молодого человека расстреляют или повесят, — процедил Платон Могвеладзе.

— Ну что ж, — ухмыльнулся Готуа, — зато перед казнью он, быть может, осчастливит нас каким-нибудь шедевром, подобно Франсуа Вийону. Помните эти гениальные, полные презрения к смерти слова: «И сколько весит этот зад, узнает завтра шея»?

Леонард Табатадзе вспылил:

— Не понимаю, как можно делать подобные сравнения?! Франсуа Вийон и — Корнелий Мхеидзе!

— А что ж тут такого? — вступился за Готуа Ахвледиани.

Готуа подлил еще больше масла в огонь:

— Не только с Вийоном, но и с Артюром Рембо у него много общего.

— Ну, ты просто невежда! — снова вспылил Табатадзе. — Сравниваешь безвестного провинциального беллетриста, не выезжавшего никуда за пределы Грузии, подражающего народникам, с неукротимым странником и поистине гениальным поэтом Артюром Рембо. Ведь Артюр Рембо объехал весь мир, он был солдатом голландской армии, контролером стокгольмского цирка, антрепренером на Кипре, купцом в Хараре, в Африке и… Рембо, оплакавший в своем «Пьяном корабле» все человечество, и Корнелий Мхеидзе, — да что тут общего!

Теофил Готуа растерянно пожал плечами:

— Лучше бы я не заикался о Франсуа Вийоне. Я ведь только одно сходство имел в виду — что и тот и другой кончили тюрьмой, а ты целую проповедь мне прочел.

В семье Макашвили все со злорадством говорили об аресте Корнелия. Общее мнение сводилось к тому, что «так ему и надо», что «туда ему и дорога». Только одна Нино не разделяла общего мнения. Объятая страхом за жизнь Корнелия, она готова была на любую жертву, лишь бы выручить его.

Позже других об аресте Корнелия узнала Елена. Эту весть сообщила ей по телефону Вардо Макашвили, когда у Микеладзе уже отобедали и Катя, убрав со стола, ушла на кухню. Только теперь Елена поняла, почему Дата сидел сегодня почти не притронувшись к еде. Он со своим заместителем, инспектором Димитрием Джанелидзе, водил старшие классы гимназии на первомайскую демонстрацию и, возвращаясь домой, узнал об аресте Корнелия. Однако он не решился сказать об этом жене.

Выслушав Вардо, Елена вскрикнула и громко зарыдала. Дата молчал, выжидая, пока она несколько успокоится.

— Да, удружил нам твой племянничек, попали мы в историю!

— А мы-то при чем? — сквозь слезы спросила Елена.

— Как при чем?! Как будто Корнелий не наш родственник! К тому же он и живет у нас.

— Ну и что же?

— Говорят, Рамишвили рвал и метал, когда узнал, что Корнелий и Мито избили агентов Особого отряда и милиционеров. Кричал на Кедия: «Как ты допустил до этого? Почему твои люди там же, на месте, не прикончили этих мерзавцев?!»

Кровь бросилась в лицо Елене.

— Самого его нужно прикончить, дьявола проклятого!

— Тсс… Опомнись, что ты говоришь? — прижал пальцы к губам Дата.

— Правду говорю, — отрезала Елена. — Сам же ты называл его недавно палачом и тираном.

— Не выдумывай, пожалуйста, откуда ты это взяла! Погубить меня хочешь?..

Дата перепугался. Он в волнении теребил свою черную курчавую бородку.

Причина для волнения была весьма веская. Рамишвили яростно преследовал и сажал в тюрьмы всех, кто осмеливался высказывать недовольство правительством. Особенно не благоволил он к рабочим-металлистам и к учителям, после того как они осмелились объявить забастовку. Преподаватели гимназии, директором которой был Дата Микеладзе, принимали участие в забастовке, и Дата опасался, как бы его не лишили занимаемой должности. Но сейчас Елене было не до опасений супруга.

— А разве не ты ругал Рамишвили, — продолжала она громко, — за то, что учителям месяцами не платят жалованье, что он грозил им во время забастовки увольнением и арестами?

— Ну, милая, мало ли о чем не скажешь дома, но только зачем все это повторять, зачем сплетни на улицу выносить?

— Нет, и твоего Рамишвили, и всех ваших меньшевиков ругала я и буду ругать где угодно — дома, на улице, везде… — не унималась Елена. — Подумать только, до чего довели Грузию! Люди последнее донашивают, с голоду мрут, а им хоть бы что! Посмотри, в чем я, например, хожу?! Нечего сказать, это дворянка-то, Елена Мдивани, жена директора гимназии! Взгляни, говорю, на кого я похожа! — уже не говорила, а кричала Елена, сделав такой жест, словно хотела задрать подол юбки.

— Ты с ума сошла! — прикрикнул на жену Дата. — Успокойся, пожалуйста, и прикуси язык.

— Успокойся, говоришь, за Рамишвили заступаешься, — это за то, что он моего племянника грозит прикончить! Да я не только ругать его буду, глаза ему выцарапаю!

Елена так гневно взглянула на мужа, что тот мгновенно умолк. Он знал, что в такие минуты лучше помолчать или идти на уступки.

— Да не верь тому, что он сказал. Я же знаю Рамишвили. Это просто у него минутная вспышка. Ничего он Корнелию не сделает. Вот увидишь.

— Пусть он тогда сегодня же его отпустит, не то плохо ему придется, — требовала от мужа Елена, словно от него зависело освобождение Корнелия.

— Я удивляюсь тебе, Елена, — забормотал испуганно Дата. — Пойми, никто не станет гладить по головке Мито и Корнелия за избиение представителей власти. Пошли на это — пусть же теперь на себя пеняют…

Дата умолк и задумался.

— Говорят, англичане оставляют Батум, — вдруг произнес он, — скоро в Батумскую область вступят наши войска.

— А какое отношение это имеет к аресту Корнелия? — удивилась Елена.

— Чрезвычайно большое, — принялся объяснять Дата. — До самого последнего времени Рамишвили был очень расположен ко мне. Он рекомендовал меня на должность заведующего отделом народного образования Батумской области для того, чтобы я покончил там с турецким влиянием в системе просвещения. Меньшевики заключили с нами, федералистами, соглашение и выдвигают теперь нас на крупные посты. Боюсь только, что из-за Корнелия все может пойти прахом…

— Не понимаю…

— Да если Рамишвили узнает, что Корнелий мой родственник да еще и живет у меня, так он не только не пустит меня в Аджарию, а и здесь, в гимназии, сторожем простым не оставит. В два счета вышлют нас всех из Грузии. Вот что наделал твой племянник.

— Так вот что тебя тревожит? Не о племяннике думаешь, карьеру свою оплакиваешь! Тьфу!.. — возмущалась разгневанная супруга.

Дата был совершенно подавлен ее упреками.

Елена взглянула на мужа и, заметив в его глазах слезы, пожалела, что обошлась с ним так резко. Сейчас ей приходилось класть на одну чашу весов любовь к племяннику, на другую — карьеру мужа. Пересиливала любовь к племяннику.

— Кто мог бы нам помочь, — обратилась она после некоторого раздумья к Дата, — чтобы освободить Корнелия? Без протекции, без денег тут не обойдешься…

— Опять протекция, опять взятки… — поморщился Дата. — Откуда мне знать, к кому с этим делом обратиться?

— Ничего ты не знаешь, никогда с тобой дела не сделаешь! — снова вспылила Елена. — Боишься пошевелить мозгами. Может, мне к Вардо обратиться? Эстатэ ведь большой приятель Гегечкори.

— Этого еще не хватало! Станет тебе Эстатэ хлопотать за большевика, да еще перед кем? Перед Гегечкори! А потом не забывай, что Корнелий оскорбил Эстатэ.

Возражения мужа показались Елене резонными. Она опустила голову, но тут ее осенила счастливая мысль:

— Начальник Особого отряда Кедия доводится свояком нашему Димитрию Джанелидзе. Нужно действовать через Димитрия.

— Если Кедия даже и согласится помочь, все равно Рамишвили никогда не подпишет приказа об освобождении большевика.

— Ты говоришь так, словно Корнелий действительно большевик.

— А что ж ты думаешь?

— Критиковать меньшевиков — еще не значит быть большевиком.

— Не знаю, является ли Корнелий членом партии, но, судя по его рассказам, по его поступкам, это так. Какие же могут быть сомнения. Конечно, большевик! Да он и сам этого не скрывает.

И чем больше выдвигал Дата непреодолимых препятствии к освобождению Корнелия, тем настойчивее становилась Елена.

— Можешь не считать меня своей женой, если к приезду Терезы Корнелий не будет дома, — заявила она решительно.

— Что ж, — пожал плечами Дата, — вы, Мдивани, особенно женщины, все с практической жилкой, вам все удается. И ты такая, и Тереза…

— Да, и потому что я именно «такая», мы еще не умерли с голоду. Разве прожили бы мы на твое жалованье больше недели? Только благодаря моей изворотливости да практичности мы, слава богу, кое-как перебиваемся.

Дата не стал больше спорить с женой.

3 мая после обеда к Елене пришли Сандро Хотивари и Кукури Зарандия. Немного позже зашла Маро Пруидзе.

Сандро никак не хотел верить, что Корнелия арестовали за участие в демонстрации.

— Удивляюсь, что общего у Корнелия с большевиками? — недоумевал он.

— Чего тут удивляться? — сразу же возразил ему Кукури. — И Корнелий, и я тоже, и многие другие не сомневаемся, что будущее принадлежит Советской России, что правда и сила на стороне большевиков. Кто только не помогал деникинской армии, чего только не предпринимали против большевиков великие державы — всей контрреволюции пришел бесславный конец.

— Это не ты, не Корнелий, а трусливый обыватель говорит в вас, — раздраженно бросил Сандро.

— Не говори так. У Корнелия мужества, пожалуй, побольше, чем у нас с тобой, — вступился за друга Кукури.

— Значит, он просто заблуждается, — заявил Сандро. — Я не вдаюсь в проблемы революции, не льщу себя никакими иллюзиями, но в одном я убежден твердо — в Грузии никогда не будет советской власти.

— Почему ты в этом уверен? — спросила Маро.

— Потому что союзники не настолько слабы, чтобы уступить Баку и Батум Советской России, — резко ответил ей Сандро.

Спор между Сандро и Маро принимал острый характер. Елена решила его прекратить.

— Беда с вами, — как ни соберетесь, только и разговоров у вас, что о политике. Довольно спорить. Лучше посоветуйте, как освободить Корнелия, к кому обратиться за помощью?

Ни Сандро, ни Кукури ничего не смогли ей посоветовать.

Елена несколько минут смотрела на них вопрошающе, ждала, что они ответят.

— Так вот всегда бывает, — сказала она печально. — Бедный Корнелий, он каждому готов был помочь, а ему никто… И какого-то Мерабяна, помню, освободил он от заключения, и твоему брату, — она посмотрела на Маро, — тоже помог…

Маро покраснела и опустила голову.

ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ

Тифлисское военное училище занимало почти целый квартал. Главный трехэтажный корпус выходил на Плехановский проспект. С обеих сторон к нему вплотную примыкали жилые дома. Внутренний двор училища был обнесен высокой стеной, доходившей до самого каменистого обрыва у Куры. С Плехановского проспекта войти во двор можно было через большие железные ворота. В противоположной стороне двора другие ворота выходили на Великокняжескую улицу. На углу этой же улицы и Пастеровской стояло одноэтажное здание Пастеровского института. Пастеровская улица вела к высокому берегу Куры. Отсюда спускалась лестница к парому.

Здание и двор училища охранялись часовыми — никто из посторонних не мог проникнуть на его территорию.

Начальник училища полковник Георгий Чхеидзе, некрасивый, смуглый, коренастый человек, был опытным офицером, участником первой мировой войны, имевшим много боевых наград, в том числе офицерский георгиевский крест. На западном фронте Чхеидзе командовал дивизией, входившей в корпус генерала Квинитадзе. Поэтому, как только правительство назначило Квинитадзе помощником командующего войсками, он пригласил полковника Чхеидзе занять должность начальника военного училища. Квинитадзе и Чхеидзе занимали в одном из корпусов военного училища смежные квартиры.

Как начальника училища, так и курсовых офицеров генерал подобрал из числа лично ему известных офицеров. Все они служили в царской армии и воспитывали юнкеров на ее традициях. В училище была введена строгая дисциплина, юнкеров муштровали, накладывали взыскания за малейшую провинность. Самое серьезное внимание уделялось строевой подготовке.

Подъем происходил в шесть часов утра. После уборки и завтрака юнкера занимались в классах. Теоретические занятия сменялись строевыми, практическими стрельбами, изучением, материальной части винтовки, пулемета, пушки. Часто выходили в поле на тактические учения.

Особенно трудно приходилось юнкерам артиллерийского отделения. Здесь более обширной была программа по математике, много времени отнимали уход за материальной частью орудия и обучение уходу за лошадью.

Юнкера были заняты, с самого раннего утра до позднего вечера. Усталые, они после ужина и вечерней поверки сейчас же спешили в спальни, быстро раздевались и, повалившись на койки, сразу же засыпали крепким сном.

Была темная ночь. В училище стояла мертвая тишина.

После того как дежурный офицер проверил посты, по Плехановскому проспекту перед училищем прошли два офицера, один в чине майора, другой — капитан. Часовой, стоявший у ворот, рослый, крепкого сложения юнкер Нодар Ахвледиани, вытянулся и по-ефрейторски сделал «на караул».

Майор, высокий блондин с длинными усами, остановился перед часовым:

— Скажите, юнкер, как мне пройти к помощнику командующего войсками?

Часовой указал на дверь рядом с воротами. Майор и капитан, смуглый, коренастый человек, подошли к дверям. Они поочередно несколько раз нажали кнопку электрического звонка. Но никто не отзывался. Офицеры вернулись к часовому.

— Звонок не действует. Кажется, к генералу можно пройти через комнату дежурного? — спросил майор.

— Так точно.

— Кто дежурный по училищу?

— Поручик Чкония.

— А-а… Чкония, — улыбнулся майор и повернулся к своему спутнику: — Давай пройдем к нему.

В это время к майору подошли трое в военной форме, но без кокард и погон. Они что-то вполголоса сказали ему.

— Эти люди, — обратился майор к часовому, — подождут нас здесь.

Юнкер не стал возражать, но подозрительно оглядел незнакомцев. Один из них держал в руке небольшой чемодан.

Майор и капитан вошли в подъезд, что рядом с воротами. Пройдя коридор, офицеры направились в приемную, рядом с которой находилась комната дежурного по училищу. Майор отворил дверь. Дежурный, поручик Чкония, сидел около письменного стола. Он только что проверил посты и теперь собрался почитать газету. Появление в ночное время незнакомых офицеров удивило и встревожило его. Он встал и растерянно приветствовал вошедших. Майор протянул ему руку. Однако рукопожатие оказалось очень крепким и долгим. Вдруг, не дав опомниться дежурному офицеру, капитан приставил к его лбу наган. Чкония побледнел от испуга, попытался вырвать руку, но майор обладал недюжинной силой.

— Поручик Чкония, сопротивление бесполезно, да и вообще зачем вам это? — заметил он и как бы между прочим извлек из кобуры поручика наган. Потом снял с него саблю и приказал: — Садитесь! — капитану же сказал: — Вызови часового.

Капитан вышел к подъезду.

— Юнкер! — крикнул он вполголоса. — Пожалуйте сюда, вас требует дежурный офицер!

— Но я же на посту! — растерялся часовой.

— Ничего, идите, — мягко улыбнулся капитан.

Часовой нерешительно вошел в коридор. Трое ожидавших на улице последовали за ним. Неожиданно капитан обернулся к часовому, и все четверо направили на него револьверы. Его быстро обезоружили, ввели в комнату дежурного и посадили рядом с поручиком.

— Мы действуем, — объявил майор твердым голосом, — от имени военно-революционного штаба. Войска тифлисского гарнизона перешли на нашу сторону. Нам поручено занять военное училище. Сопротивление вызовет бессмысленное кровопролитие. Здание окружено воинскими частями. Правительство арестовано. Дайте ключ от дежурной комнаты.

Поручик, ошеломленный неожиданными событиями, выдвинул ящик и покорно сдал ключи капитану.

— Иди, — приказал майор одному из своих людей, — передай, что можно начинать.

Низкий коренастый человек поспешно вышел на улицу.

— В целях предосторожности, — обратился майор к дежурному и часовому, — я вынужден буду связать вам руки.

Один из спутников майора раскрыл чемодан и вынул оттуда веревку. Затем майор и капитан связали руки поручику и юнкеру, забрали отобранное у них оружие и ушли.

Двое в военной форме без знаков отличия остались в дежурной комнате. Один из них запер дверь изнутри, положил ключ в карман и еще раз предупредил арестованных не делать никаких попыток к сопротивлению.

Чкония в отчаянии шептал оцепеневшему от ужаса юнкеру:

— Позор, позор! Что ты наделал?! Мы погибли! Разве часовой имеет право вступать в разговоры с посторонними, будь то даже генерал, или подпускать к себе близко кого-нибудь?! Да еще покинул пост без моего разрешения?! Почему ты впустил их, не проверив документов?.. Погубил и себя и меня.

— Виноват, господин поручик! И себя и вас под расстрел подвел… И как это я поверил им?! — сокрушался юнкер.

На арестованных прикрикнули, запретили им разговаривать.

Наступила напряженная, щемящая сердце тишина.

Тифлисские большевики давно готовились к новому вооруженному восстанию. В ночь на 3 мая все коммунисты и комсомольцы находились в боевой готовности в заранее указанных им районах города. Для руководства восстанием был выделен военно-революционный штаб во главе с Серго Кавжарадзе.

Почему восстание решено было поднять именно 3 мая? Краевому комитету стало известно, что вечером в этот день в Народном доме центральный комитет меньшевистской партии назначил совещание по вопросу о внутрипартийном положении и взаимоотношениях Грузии с Советской Россией. На совещании должны были присутствовать все члены правительства. Военно-революционный штаб поставил перед собой задачу: с помощью частей тифлисского гарнизона окружить Народный дом и арестовать правительство. Выполнение этой задачи было возложено на солдат Пятого пехотного полка и роту караульного батальона. Руководить операцией поручили Вано Махатадзе.

Одна из рот Пятого полка скрытно сосредоточилась во дворе Второй мужской гимназии, примыкавшем к задней стене Народного дома. Рота караульного батальона заняла сад у Верийского моста. Отряд из рабочих, солдат и офицеров-большевиков под командой поручика Александра Махарадзе расположился возле Пастеровского института и по берегу Куры. Несколько отрядов рабочих должны были одновременно занять правительственные учреждения.

Все было готово. Повстанцы ждали лишь условного сигнала — выстрела из орудия с плаца второй артиллерийской бригады. Но выстрела не последовало. Тем временем сотрудники Особого отряда всполошились. Начали выяснять, для чего заняты воинскими частями сад у Верийского моста и двор второй гимназии. Командир роты заявил сотрудникам Кедия, что прибыл для охраны Народного дома. Кедия вызвал к телефону начальника гарнизона. Тот сообщил, что не давал войскам никаких распоряжений, и приказал командирам рот отвести свои части в казармы. Об отряде, окружавшем военное училище, никто не знал.

Сообщение о новом восстании вызвало панику среди членов правительства. Начальник главного штаба Народной гвардии Джугели спешно стянул к Народному дому бронемашины и несколько рот пехоты.

План вооруженного восстания срывался. Правительство избегло ареста. Но члены отряда, окружавшего военное училище, не знали, что восстание потерпело неудачу. «Майор» — Нико Гоциридзе, «капитан» — Зауташвили и другие большевики по указанию Александра Махарадзе начали действовать за час до того, как части Народной гвардии и бронемашины прибыли к Народному дому.

Связной, посланный от Нико Гоциридзе, подбежал к Александру Махарадзе и доложил:

— Можно начинать.

Махарадзе окончил Тифлисское военное училище в пятнадцатом году. Окончив училище, он сразу же отправился на фронт. Здесь в 1917 году вступил в партию и в ноябре возвратился в Грузию. После того как ноябрьское восстание потерпело неудачу, он с партизанским отрядом перешел на Северный Кавказ, где отличился в многократных боях против войск Деникина и Бичерахова. За пылкость и отвагу друзья прозвали Махарадзе «пистолетом». Это был смуглый, красивый, невысокого роста, но удивительно правильного телосложения человек.

В одном из корпусов, расположенных во дворе училища, размещался унтер-офицерский батальон, несший при училище караульную и хозяйственную службу. Мито Чикваидзе, Вано Махатадзе и Нико Гоциридзе связались с солдатами этого батальона через служивших в нем большевиков — Шакро Верели, Вано Бурдули и Тедо Метонидзе.

В ночь восстания на посту у задних ворот училища стоял Вано Бурдули — крепкий, рыжеватый горец. О том, чтобы сегодня сюда на дежурство был назначен именно он, Бурдули, позаботились Шакро Верели и Тедо Метонидзе.

Александр Махарадзе вывел свой отряд на Великокняжескую улицу, затем подошел к часовому, стоявшему у ворот.

— Заря, — произнес он условный пароль.

— Пусть взойдет, — ответил Вано Бурдули.

Пока Нико Гоциридзе арестовывал дежурного офицера Чкония и стоявшего на часах юнкера Ахвледиани, Шакро Верели, Тедо Метонидзе и еще несколько солдат действовали во дворе училища. Они сняли часовых, стоявших внутри училища, проникли в караульное помещение, арестовали весь караул вместе с начальником караула и поставили всюду своих людей.

Вано Бурдули по одному пропустил во двор весь отряд Александра Махарадзе. Часть отряда, одетая в солдатскую форму, рассыпалась в цепь, залегла вдоль стены у здания цейхгауза, возле санитарной части и конюшни.

Махарадзе разделил шестнадцать человек в офицерской форме на четыре группы и повел в казармы. В его группу вошли офицеры Ладо Зардиашвили, Дата Тотибадзе и Рубен Какалов.

Бесшумно поднявшись по лестнице, офицеры направились в казармы первой, второй, третьей рот и в помещение артиллерийского отделения.

Махарадзе со своей группой поднялся на второй этаж. Длинный коридор освещался тусклой электрической лампочкой. В конце его, у окна, за маленьким столиком, сидел дежурный юнкер. Перед ним лежали список личного состава роты, ротный журнал, несколько учебников. В коридоре было тихо. Все спали. Изредка из открытых дверей доносился храп или сонное бормотание.

Оставив Какалова сторожить лестницу и коридор, Махарадзе с двумя «офицерами» подошел к дежурному.

Увидев офицеров, юнкер вскочил и отдал честь.

— Ваша фамилия?

— Накашидзе.

— Гуриец?

— Так точно, — ответил дежурный и, помедлив, добавил:

— Я вас знаю.

— Откуда? — спросил удивленный Махарадзе.

— В Озургетах встречал, — простодушно пояснил дежурный.

— В Озургетах… возможно, — облегченно улыбнулся Махарадзе и продолжал: — Я тоже кончил это училище и тоже, как вот вы, дежурил здесь…

Махарадзе вновь улыбнулся юнкеру, польщенному вниманием офицера-земляка.

— Ну, а год выпуска и номер своего нагана помните? — спросил Махарадзе.

Юнкер замялся.

— Точно не помню, господин поручик, кажется, сто семьдесят тысяч восемьсот девяносто четыре… тысяча девятьсот шестого года…

— Плохо, плохо, что не знаете твердо год выпуска и номер своего оружия… проверьте.

Юнкер вынул из кобуры револьвер и стал разглядывать… Махарадзе взял наган и не возвратил его юнкеру.

— Пройдем в спальню…

Несколько смущенный тем, что поручик не возвращает ему оружия, юнкер, однако, послушно последовал за Махарадзе.

Как только наган очутился в руках у поручика, Зардиашвили и Тотибадзе незаметно прошли в спальню и стали возле пирамиды с винтовками. В просторном помещении ил стоявших рядами железных койках спали юнкера. Их наголо обритые головы покоились на подушках, словно белые тыквы на бахче.

Расстояние между пирамидой с блестевшими свежей смазкой винтовками и гранатами и крайними койками равнялось приблизительно десяти шагам. В задачу Махарадзе и его товарищей входило не допустить проснувшихся юнкеров, к оружию.

Войдя вместе с поручиком, дежурный по роте юнкер увидел двух офицеров, стоявших с наганами в руках возле пирамиды. Он смекнул, что дело неладно, и собрался уже что-то крикнуть.

— Молчать! — приказал ему шепотом Махарадзе. — Стань у стены и не шевелись, иначе пристрелю.

В спальне стояло около сорока коек, по два ряда с каждой стороны разделявшего их прохода. Перепуганный дежурный прошел между койками к противоположной стене и прислонился к ней с видом человека, осужденного на расстрел.

Юнкера продолжали спать. Однако через некоторое время один из них, лежавший на крайней койке, беспокойно заворочался и тревожно застонал, потом глубоко вздохнул и вскочил как ужаленный. Сидя на койке, он уставился на стоявших перед ним незнакомых офицеров, пытаясь сообразить, где он и кто эти люди, угрожающие ему наганами. Казалось, продолжался кошмарный сон. Наконец юнкер пришел в себя.

— Кто вы? Что случилось? — спросил он у офицера, опустив на пол босые ноги.

— Ничего, все в порядке, ложись и спи, — успокоил его Махарадзе.

— Отар, Вахтанг! — неожиданно позвал юнкер спавших товарищей.

— Молчи, — предупредил его Махарадзе, пригрозив револьвером.

Но было поздно. Над койками, одна за другой, поднимались головы. Одни из проснувшихся юнкеров стали быстро одеваться, другие, в одном белье, устремились было к офицерам.

— Стой, ни шагу! — властно крикнул Махарадзе. — Все к задней стене!

Махарадзе, Зардиашвили и Тотибадзе подняли револьверы. Юнкера в испуге попятились и сбились в кучу возле задней стены. Махарадзе объявил им, что действует от имени военно-революционного штаба, что войска тифлисского гарнизона перешли на сторону революционного комитета, меньшевистское правительство свергнуто и юнкерам нет смысла сопротивляться.

Ошеломленные юнкера в злобном молчании уставились на Махарадзе. Но тот, не смущаясь, выглянул в коридор и подозвал Какалова.

— Скажи ребятам, чтобы шли принимать винтовки.

Какалов побежал выполнять распоряжение.

Приблизительно таким же образом должны были действовать и другие офицерские группы, перед которыми стояла задача разоружить юнкеров второй и третьей рот и артиллерийского отделения.

Одна из офицерских групп, состоявшая из Зауташвили, Киларджишвили и Бегишвили, обезоружив дежурного, вошла в спальню артиллерийского отделения и завладела винтовками. Здесь среди юнкеров был и Сандро Хотивари. Он сразу узнал поручика Зауташвили.

— Помнишь его? — шепнул он Ладо Метревели. — В аспиндзском бою командовал ротой, прикрывавшей нашу батарею… Зауташвили его фамилия…

— Помню, помню… Поручик Зауташвили! — закричал Метревели. — Не узнаете старых друзей? Помните…

— Узнаю, помню. Но молчите. Поговорим после.

Метревели вспылил:

— Почему мы должны молчать? В чем дело?..

Юнкера, стоявшие у стены, поддержали Метревели одобрительным гулом. Некоторые из них вместе с Ладо даже двинулись вперед.

— Стой! — крикнул Степан Киларджишвили, низкорослый, коренастый офицер с кривыми, как у кавалериста, ногами, и навел на юнкеров наган.

— Убери наган! Убирайся отсюда! — стали кричать юнкера.

Один из них, Зураб Мачабели, смуглый высокий парень, схватил табуретку и изо всей силы запустил ею в Киларджишвили.

Защищая голову, Киларджишвили поднял руку с наганом и случайно нажал при этом на спуск. Ночную тишину прорезал выстрел…

Выстрел заставил вздрогнуть Чхеидзе, сидевшего в тот час в столовой за ужином со своей женой, молодой, стройной, светловолосой полькой, и шурином, бывшим офицером старой армии.

В ту же минуту в комнату вбежал унтер-офицер, скрывавшийся до этого в подвале.

— Господин полковник, большевики напали на училище, — доложил он взволнованно.

— Как? Каким образом? Что ты говоришь?! А где дежурный офицер? Где часовые?.. Где, наконец, вы сами пропадали?! — напустился на унтер-офицера разъяренный полковник.

Раздался второй выстрел. Полковник прошел в кабинет, снял висевший на стене коротенький японский карабин, положил в карманы патроны и снова вышел в столовую.

— Куда ты, Георгий? Прошу тебя, не ходи, — стала уговаривать его жена.

— Да ну, что ты…

За стеной, в квартире генерала Квинитадзе, заплакал ребенок. Самого генерала не было дома. Чхеидзе приказал унтер-офицеру и своему шурину взять винтовки и охранять семью генерала, а сам через боковую дверь прошел из кабинета в коридор. В полутемном коридоре не было ни души. Полковник опустил карабин дулом вниз, спрятал его за спину и двинулся вдоль стены. Неожиданно из спальни артиллерийского отделения донеслись шум и крики. Чхеидзе прижался спиной к стене.

Вслед за выстрелом, случайно произведенным Киларджишвили, юнкера, воспользовавшись замешательством среди офицеров, начали хватать все, что было под руками, — табуретки, щетки, сапоги. Все это полетело в Зауташвили и его товарищей.

Киларджишвили дал выстрел в потолок, но юнкера, осмелев, двинулись к офицерам. Бегишвили выстрелил и ранил Зураба Мачабели. Схватившись за грудь, раненый медленно опустился на пол. Тогда, подняв над головой подушки, матрацы и даже койки, юнкера всей массой навалились на офицеров. Киларджишвили выбежал в коридор. За ним — Бегишвили и Зауташвили.

Не добежав до лестницы, они заметили прижавшегося к стене полковника Чхеидзе.

— Руки вверх! — приказал Киларджишвили.

Полковник поднял руки, держа карабин дулом к потолку.

— Брось винтовку! — крикнул Киларджишвили.

В ответ Чхеидзе мгновенно опустил правую руку и выстрелил. Пуля попала Киларджишвили в живот. Он упал на лестнице. Бегишвили на бегу выстрелил в полковника из нагана, но промахнулся. Дать второй выстрел он не успел. Пуля пробила ему руку. Он выронил револьвер…

Юнкера бросились догонять офицера.

В одном нижнем белье, с винтовками в руках они выбежали во двор, залегли и открыли беспорядочную стрельбу. Стреляли наугад, ничего не видя в темноте.

Отряд Махарадзе, отстреливаясь, отступал…

Получив известие о готовящемся восстании и о нападении на военное училище, начальник тифлисского гарнизона приказал воинским частям выступить в город.

Стрельба доносилась теперь отовсюду. Стреляли в районе военного училища, в Ваке, Сабуртало, на Авлабаре, в центре города и на окраинах. Можно было подумать, что идут уличные бои.

Дата Микеладзе и Елена, супруги Сорокины, учитель пения Нижарадзе с семьей, кухарка Катя — все в страхе легли на пол. Только старый дворник Гаврила Доленко прохаживался по двору и под свист пуль беседовал со своим другом — дворовым псом:

— Слышишь, как свистят? — бормотал старик. — Вот опять, вот еще одна… С ума спятили, видно, и как это не надоест им проливать кровь, убивать друг друга… Что скулишь? Нас с тобой не трогают, никому, видать, мы не нужны. Эх, ты!.. Ну, пойдем, запрем ворота, не придет наш Корнелий, в тюрьме он, помоги ему бог…

Весть о том, что военное училище подверглось нападению, быстро облетела город. На следующий день, в полдень, в училище приехали Жордания, Рамишвили, Гегечкори и военный министр Георгадзе. Их встретили генералы Одишелидзе, Квинитадзе и начальник училища полковник Чхеидзе.

Президент и министры осмотрели место вчерашнего столкновения — плац и берег Куры, затем прошли в санитарную часть, где лежало тело погибшего в стычке юнкера Зураба Мачабели.

В окно санитарной части заглядывали любопытные юнкера. Жордания присматривался к их взволнованным лицам и лишний раз убеждался, что это единственная, пожалуй, надежная опора правительства. Жордания уже не внушала доверия даже Народная гвардия: в последнее время ему то и дело сообщали об арестах народогвардейцев. О регулярных войсках, состоявших в основном из крестьян, и говорить не приходилось. Ведь именно регулярные части принимали участие в подготовлявшемся аресте правительства. Юнкера оказались наиболее надежной опорой меньшевиков, и Жордания проникся к ним чувством благодарности.

— Постройте юнкеров, я хочу поговорить с ними, — обратился президент к полковнику Чхеидзе.

Полковник приказал выстроить на плацу личный состав училища и унтер-офицерскую роту. Подразделения расположились четырехугольником. В центре его собрались члены правительства и генералы. Полковник Чхеидзе стал на правом фланге перед строем.

— Юнкера и унтер-офицеры! — обратился, заикаясь, Ной Жордания к строю. — В первую очередь объявляю благодарность мужественному офицеру, начальнику вашего училища полковнику Чхеидзе, который не растерялся перед лицом неожиданной опасности, убил одного из большевистских разбойников, а другого ранил. Объявляю благодарность и вам, которые вступили в бой с разбойниками. П…п…позор дежурному офицеру, часовому и всем, которые сдались, которые дали себя обезоружить вместо того, чтобы до конца выполнить воинский долг. Все они заслуживают суровой воинской кары, и они понесут ее. Еще раз благодарю вас за верность республике!

После президента взял слово министр внутренних дел Рамишвили. Он разъяснил юнкерам, что нападение на училище произвели не грузинские офицеры и солдаты, а армяне, осетины и евреи. Киларджишвили был переименован в Киларджяна, Бегишвили — в Бегоева…

5 мая в газете «Эртоба» появилось сообщение, что военный трибунал приговорил к расстрелу участников «диверсии» в военном училище — неких Эргемянца, Мушегянца и Брдзиянца. Сообщалось также, что приговор приведен в исполнение. В действительности же военный трибунал под председательством Эстатэ Макашвили и в глаза не видел лиц, поименованных в постановлении трибунала. И Эргемянц, и Мушегянц, и Брдзиянц существовали только в провокационных документах правительства, сфабрикованных с целью ввести в заблуждение общественное мнение, внушить населению, что в борьбе против «демократической республики принимают участие лишь внешние силы», а не грузинские рабочие и крестьяне. Именно поэтому Эргемлидзе превратился в уроженца города Ахалкалаки Эргемянца, якобы специально вызванного для совершения диверсии из Батума, а Шамугия, переименованный в Мушегянца, был прислан, по утверждению властей, из Карса.

Подобные сообщения стряпались в министерстве внутренних дел по указанию Рамишвили и начальника Особого отряда Кедия.

МЕТЕХИ

Когда машина въехала во двор тюрьмы и хромой, сгорбленный привратник, закрыв ворота, опустил ключ в карман, Корнелию показалось, что связь между ним и внешним миром порвалась навсегда.

Двор был заполнен грузовиками. Возле них толпились арестованные. Мито Чикваидзе заметил среди них Дангадзе, Чаплыгина, Хахуташвили. Но отца своего он не нашел. Он вздохнул с облегчением: «Старик, должно быть, избег ареста».

Несколько поодаль от остальных стоял Гига Хуцишвили, оживленно беседовавший с одним из арестованных. Увидев на грузовике Мито и Корнелия, он двинулся было в их сторону, но народогвардеец преградил ему дорогу.

— Корнелий! Мито! — успел крикнуть Хуцишвили и отступил назад.

Корнелий тяжело припадал на больную ногу. Товарищи помогли ему слезть с грузовика.

Древняя Метехская крепость, ее церковь и тюремные корпуса стояли на крутой скалистой горе, нависшей над Курой. Кое-где на крепостном дворе выступали из земли каменные глыбы. Корнелий вприпрыжку добрался до одной из них и присел…

Народогвардеец, наблюдавший за арестованными, громко расхохотался.

— Гляди, Кузнечик, шустрее тебя подпрыгивает! — крикнул он хромому привратнику.

На узком, лошадином лице привратника заиграла неприятная улыбка. Как и все народогвардейцы, он был одет в форму защитного цвета. На широком кожаном поясе у него висела кобура с наганом. На худых, тонких ногах с огромными стопами — его левая нога была намного короче правой — он носил обмотки.

За хромоту народогвардейцы прозвали привратника «Кузнечиком», но, когда он вприпрыжку спешил по тюремному двору, за ним не могли угнаться даже самые отменные бегуны.

Заслышав хохот народогвардейцев и взглянув на ухмыляющееся лицо привратника, Корнелий вздрогнул от отвращения. Нога ныла нестерпимо. Он с трудом освободил ее от ботинка. Стопа распухла, и опухоль распространилась почти до самого колена. Мито подсел к приятелю, прижимая к щеке носовой платок: в схватке на проспекте ему рассекли рукояткой нагана щеку.

Через некоторое время во дворе появился Климентий Чхиквадзе с сотрудниками Особого отряда. Он сразу же стал разглядывать лица арестованных и, когда увидел Корнелия и Мито, обрушился на них с бранью:

— Ага, сукины дети, попались! Встать! Теперь я вас проучу!

Потом, пытаясь оправдать свое сегодняшнее поражение на проспекте, обратился к сопровождавшим его.

— Этот негодяй сзади хватил меня кастетом, — указал он на Корнелия, — не то от этой ходячей чахотки только мокрое место осталось бы. — И вдруг заорал, наступая на Корнелия: — Встать! Чего развалился? Здесь тебе не больница!

Корнелий молчал, весь дрожа от возмущения.

— Чего пристал к больному? — вступились за Корнелия Мито и Гига. — Или думаешь, что с арестованными все дозволено?

Корнелий медленно поднялся.

— Врешь ты, никакого кастета у меня не было, — с презрением бросил он Чхиквадзе.

— Ах, ты еще смеешь разговаривать? — бесновался тот. — Да я тебе башку размозжу, негодяй! — И хотел было уже броситься на Корнелия, как вдруг из толпы арестованных выступила вперед пожилая женщина. Это была мать Гиго Гоциридзе, старая коммунистка, отдавшая всю свою жизнь партии и революционной борьбе.

— А ты рукам волю не давай, — остановила она Чхиквадзе. — Сам ты негодяй и подлец! Кто тебе дал право ругать такими словами писателя? Уйди отсюда!

— Знаем мы этих писателей… Всех их… — закричал Чхиквадзе, но сразу же осекся.

Во двор вышел начальник тюрьмы и приказал выстроить арестантов. Корнелий, сильно хромая, стал вместе с другими в строй.

— Подожди, я тебе и вторую ногу подправлю, не ходить, а только ползать будешь! — пригрозил ему вслед Чхиквадзе.

Народогвардеец, потешавшийся над привратником, снова громко засмеялся.

В ту же ночь Мито Чикваидзе повели на допрос. В комнате следователя находились шесть сотрудников Особого отряда, среди них — Чхиквадзе. За письменным столом, беспорядочно заваленным бумагами, сидел низенький, полный, большеголовый человек с крючковатым носом и злыми, выпученными, как у больных зобом, глазами. Его седые, коротко подстриженные волосы топорщились над узким лбом, придавая ему сходство с ежиком.

Это был следователь Особого отряда Варлам Лолуа.

Мито подвели к столу. Лолуа предупредил его, что ложные показания только усугубят вину.

После ряда обычных вопросов следователь сразу же потребовал:

— Сообщите мне адреса Кавжарадзе, Махатадзе и Гоциридзе.

— Не знаю я их адресов.

Лолуа гневно задвигал седыми густыми бровями.

— Но, может быть, помните, где они проживали раньше?

— Нет, никогда у них не бывал.

Лолуа выругался, вернее издал, нечленораздельный звук. Потом, выпучив глаза и приоткрыв рот, обнажил ряд больших золотых зубов, походивших на волчьи клыки.

— Надо припомнить. — Лолуа схватил ручку и стукнул ею по столу так, что чернильные брызги рассыпались дождем по протоколу допроса. Это еще больше взбесило следователя, но он быстро овладел собой.

— Значит, предупреждаю, — обратился он назидательно к Мито, — если не хотите, чтобы показания были взяты у вас силой, не медлите с ответом. Понятно? Так, все! — отрезал следователь и покрутил свой седой ус.

— Понятно, — кивнул головой Мито.

— Тогда скажите, — продолжал Лолуа, — где находится нелегальная типография?

— Понятия не имею…

Огромная голова следователя, сидевшая на короткой шее, совсем ушла в узкие плечи. Он походил на раздувшуюся жабу.

— Выходит, что вы вроде ангела какого-то безгрешного, не знаете, не ведаете, что творится вокруг… Нет, голубчик, бросьте эти штучки! Решили отнекиваться? Ничего из этого не получится… Понятно? Так, все!

— Я же предупредил вас, господин следователь, — вмешался в допрос Чхиквадзе, — что этого типа вместе с его приятелем Мхеидзе нужно сразу приставить к стенке. Нет смысла тратить время на разговоры с ним!

Лолуа нетерпеливо махнул короткой рукой. Однако замечание Чхиквадзе подсказало ему новый вопрос.

— Вы связаны совместной работой с Мхеидзе?

— Он мой школьный товарищ.

— Тоже член вашей партии?

— Не знаю.

Так Мито, по существу, и не ответил на заданные ему вопросы. Угрозы на него не подействовали.

— Связать! — крикнул взбешенный следователь.

Сотрудники Особого отряда связали Мито руки, повалили его на пол и стали избивать. Рукоятками маузеров они разбили ему голову, но следователь так и не добился каких-либо показаний.

В камеру Мито принесли на носилках. Глядел он только одним глазом. Другой был забинтован.

Корнелий подсел к Мито. Их окружили Алавидзе, Гургенидзе и другие арестованные. Все старались помочь чем-нибудь Мито, облегчить его страдания.

На следующий день на допрос вызвали Корнелия. Он тоже упорно отказывался от дачи показаний и тоже был жестоко избит. Больная нога Корнелия распухла и посинела, малейшее движение причиняло мучительную боль.

Но тяжелее физических страданий для него были страдания душевные: надругательство над ним, грубые шутки и смех особоотрядников, унижавшие его человеческое достоинство. Однако чувство личного все явственнее отступало у него на задний план. Теперь, как и во время первомайской демонстрации, он снова почувствовал себя членом огромного коллектива. Это чувство рождало в нем мужество, готовность до конца довести борьбу, в которую он вступил.

3 мая, в полночь, до слуха заключенных донеслись сначала одиночные выстрелы, а затем беспорядочная стрельба, охватившая весь город. Все, кто знал, что в ту ночь должно было начаться восстание, столпились у окна камеры. Алавидзе, Гургенидзе и их товарищи напряженно вглядывались в сторону Верийского моста, прислушиваясь к усиливавшейся перестрелке.

Поднявшись с нар, придерживаясь за стену, Корнелий тоже подошел к окну.

— Отойдите в сторону, пуля может угодить и сюда, — предупредил Мито товарищей.

Корнелий вернулся на нары и сел около Мито.

— Мой браунинг у Васо Маруашвили. Интересно, пригодится он ему?

— Да, нашим придется сегодня поработать, — задумчиво произнес Мито.

Стрельба все усиливалась. Мито глухо закашлял. На его губах выступила кровь. От кашля в груди поднималась нестерпимая боль, но он стойко пересиливал ее.

Всех находившихся в камере волновала одна мысль: «Удалось ли арестовать правительство?..»

Та же мысль овладела и Александром Махарадзе, залегшим со своим отрядом на берегу Куры, возле Муштаида. Он был подавлен тем, что попытка захватить военное училище потерпела неудачу.

Оглядываясь на артиллерийские казармы, высившиеся на Сабурталинском плато, Махарадзе недоумевал: «Почему оттуда не последовало сигнала — выстрела из орудия? Опоздали? Или там тоже провал?..»

НОВЫЕ ЖИЛЬЦЫ

Мито и Корнелия перевели при содействии доктора Сико Мосешвили в тюремную больницу.

Старания Елены, Дата, Маро, Кукури освободить Корнелия и Мито из тюрьмы не увенчались успехом. Их освободили вместе со всеми политическими заключенными только 1 июня. Это была вынужденная амнистия.

После разгрома армии Деникина и установления советской власти в Азербайджане правительство Жордания с каждым днем все сильнее чувствовало шаткость своей власти, испытывало страх перед растущим недовольством народа.

В середине апреля в Москву была тайно направлена делегация во главе с членом Учредительного собрания Уратадзе для переговоров с Советским правительством.

Ленин искренне приветствовал это решение, Верный принципам миролюбивой внешней политики, Совет Народных Комиссаров Российской Федерации подписал 7 мая 1920 года мирный договор с правительством Грузии.

Следствием договорных обязательств грузинского правительства и явилось освобождение заключенных из тюрем.

Корнелий вышел из тюрьмы измученный, удрученный всем пережитым. В квартире Микеладзе он застал новых жильцов — бакинского промышленника Нагибова и болезненного, чахлого, с лимонно-желтым лицом, офицера Лобачевского.

После установления советской власти в Баку супруги Сорокины поспешили перебраться в Батум. Их комнату Елена сдала Лобачевскому. Нагибову же с семьей она предоставила гостиную.

Лобачевский был сыном известного ростовского мукомола Ивана Лобачевского. В дореволюционной России не было, пожалуй, такого города, где бы не знали прославленной, высокосортной муки «царской» и «пасхальной» с эмблемой «пять нолей», выпускавшейся мельницами Ивана Лобачевского.

Сын Ивана Лобачевского, Александр Лобачевский, окончил химический факультет в Бельгии, затем работал на предприятиях отца. В 1915 году он был призван в армию, окончил во время войны военное училище в Москве и дослужился до чина поручика. Он ушел в армию генерала Деникина, а когда Красная Армия заняла Ростов-на-Дону, бежал вместе с остатками контрреволюционных войск в Новороссийск.

По дороге он заболел сыпным тифом и, пролежав некоторое время в госпитале, был вместе с другими офицерами переброшен из Новороссийска в Поти. Меньшевистское правительство формально интернировало войска Деникина, отступившие на территорию Грузии, а на деле позволило свободно перебрасывать интернированных в Крым, занятый отошедшей туда армией генерала Врангеля.

Лобачевский наголо брил голову. Под его мясистым, приплюснутым носом с широкими ноздрями пробивались редкие, коротко подстриженные усики. После тифа он заболел желтухой, кожа и белки его глаз приняли лимонно-желтый оттенок. Оказавшись в Тифлисе, он первым делом занялся лечением печени.

В первое время новый квартирант Елены держался замкнуто, относился к окружающим подозрительно и почти ни с кем не общался. Единственный человек, к которому он почему-то проникся симпатией, был Корнелий.

Однажды Лобачевский зашел в комнату Корнелия и присел к столу, разглядывая обстановку.

— Счастливый вы человек!

— Почему?..

— Ну как почему? Спокойно тут у вас в Грузии, имеете возможность и учиться и работать, никто не нарушит вашего сна…

— Спокойно, говорите? Это у нас-то?!

— Конечно. Ведь вы не знаете, что такое гражданская война, никакие большевики вас не беспокоят…

— А что, разве большевики так страшны?..

Лобачевский вдруг осекся, испытующе посмотрев на собеседника. Он, очевидно, решил, что разговор следует вести иначе.

— Нет, дорогой, может быть, вы не так поняли меня… Мне что хотелось сказать: вот ваша страна действительно чудесная; с вашей природой не сравнится никакая другая… И сами вы, грузины, как народ привлекаете к себе внимание: вы люди мужественные, честные, гостеприимные. И вот я все думаю, что станет с вашей страной, если и здесь к власти придут большевики, если у вас в Грузии произойдет так называемая пролетарская революция? Вы ведь не представляете себе, что тогда будет!

— Возможно, что не совсем представляю, однако полагаю, что будет лучше, чем теперь, — Неприязненно ответил Корнелий.

В желтоватых глазах Лобачевского сверкнули искорки злобы, но он все же постарался улыбнуться.

— Не говорите так, мой друг… Еще и еще раз повторяю: благодарите бога, что вас миновала такая революция, какая произошла у нас в России, что у вас нет большевистской власти.

— Скажите, почему вы все же с такой ненавистью говорите о большевиках? Видно, очень уж вы не сошлись характерами, — подшутил Корнелий.

Лобачевский с нескрываемой ненавистью посмотрел на него:

— Не сошлись характерами, говорите? Да, не сошлись и, конечно, никогда не сойдемся. Они у меня в печени сидят, кровь мою высосали.

Пред мысленным взором Лобачевского встали паровые мельницы, поместья отца, роскошный особняк в Ростове, затем картины гражданской войны, разгром армии Деникина, бегство, сыпняк, всякие мытарства, унижения. От злости его лицо приняло зеленовато-бурый оттенок.

— Успокойтесь, Александр Иванович, — обратился к собеседнику Корнелий. — Вам вредно волноваться. За последнее время вы очень осунулись, похудели.

Взгляды их встретились, и они прочли в глазах друг у друга взаимную ненависть.

— Да и вы не похожи на человека вернувшегося с курорта. Можно подумать, что у вас чахотка, — кольнул Лобачевский Корнелия.

— Я недавно из тюрьмы, — объяснил Корнелий.

— За что же вы туда попали?

— Участвовал в революционной демонстрации.

— Вы… большевик? Не думал… Простите… Ох, печень… Пойду прилягу… Катя, грелку! — крикнул он, открыв дверь в коридор.

— Грелка вам не поможет. Вам бы свинца раскаленного в печень, — уже с нескрываемой ненавистью произнес Корнелий, глядя на него в упор.

— Жестокий вы человек, — скривившись от боли, произнес Лобачевский и выбежал из комнаты.

Словно побитый пес, добрался он до кровати и лег.

Через несколько дней и второй квартирант Елены покинул ее дом.

Елена каждый день пробирала племянника за неуживчивость, за то, что он выжил выгодных для нее жильцов.

КИРОВ

На перроне бакинского вокзала собрались рабочие, красноармейцы, командиры, партийные работники. Настроение у всех было приподнятое. Ждали специальный поезд, с которым должен был прибыть из Москвы Сергей Миронович Киров, назначенный полномочным представителем Российской Федерации в Грузии.

Среди встречавших находились Орджоникидзе, Микоян, представитель Коммунистической партии Азербайджана и прибывшие из Тифлиса коммунисты — Серго Кавжарадзе, Вано Махатадзе и Нико Гоциридзе.

Поезд плавно подошел к перрону. Выйдя из вагона, Киров расцеловался со своими боевыми друзьями — Орджоникидзе и Микояном, затем обратился с короткой приветственной речью к встречавшим его рабочим и красноармейцам. Бакинцы восторженно приветствовали Кирова. С его именем были связаны легендарная оборона Астрахани, с которой Баку жил, можно сказать, одной жизнью, разгром контрреволюции и установление советской власти на Северном Кавказе, борьба за советскую власть в Азербайджане. Когда в ночь с 27 на 28 апреля бакинские рабочие подняли восстание и свергли мусаватистское правительство, к ним на помощь пришла Одиннадцатая красная армия во главе с Орджоникидзе, Кировым и Микояном. Прибыв в Баку с первым бронепоездом, они помогли упрочить там власть революционного комитета.

— Все то, чем богат сейчас Азербайджан, все то, что является сейчас приманкой для капиталистических стран, над всем этим, — заявил Киров, — должен быть поставлен рабоче-крестьянский знак!

Киров прошел со встретившими его товарищами и друзьями в здание вокзала. Сели за стол. Орджоникидзе, одетый в военную гимнастерку и буденовку с пятиконечной звездой, любовно поглядывал на своего друга. Коренастый, с чуть скуластым лицом, с вдумчивыми и слегка прищуренными карими глазами, Киров воплощал в себе лучшие качества русского народа — трезвый ум, мужество, стойкость, гуманность, непоколебимую веру и упорство в достижении поставленной цели.

Он с давних пор был тесно связан с народами Кавказа, смело отстаивал в борьбе с контрреволюцией их национальные интересы и чаяния, связывал их борьбу с революционно-освободительной борьбой русского народа. Еще до революции он был известен как талантливый, с большими знаниями и широким кругозором публицист, как народный трибун. Глубокая правда, звучавшая в пламенных речах и статьях Кирова, делала их одинаково понятными, убедительными и горцам Северного Кавказа, и азербайджанцам, и грузинам, и армянам.

Вано Махатадзе, сидевший за столом напротив Кирова, не сводил с него глаз. Впервые он познакомился с ним в семнадцатом году, в Моздоке, на съезде делегатов народов Терской области. С тех пор Киров стал для него образцом революционного борца.

Тогда же на Северном Кавказе, вместе с Кировым и Орджоникидзе, работали Кавжарадзе, Махатадзе и Гоциридзе.

Контрреволюция бросила в семнадцатом — восемнадцатом годах все силы против Терской советской республики. Будучи членом военно-революционного штаба, Вано Махатадзе, как и другие партийные руководители, понимал, что у них нет достаточных сил, чтобы противостоять на юге немецким и турецким войскам, а на севере — контрреволюционным армиям. Для организации помощи Северному Кавказу правительство Терской республики направило Кирова в конце апреля восемнадцатого года в Москву. В июне, того же года предательски был убит председатель Совета Народных Комиссаров Терской республики Ной Буачидзе. Вслед за тем войска генерала Бичерахова перешли в наступление. Необходимо было в кратчайший срок организовать отпор. Это сделал Орджоникидзе — тогдашний чрезвычайный комиссар юга России. Прорвав с помощью бронепоезда кольцо бичераховских войск, он прибыл во Владикавказ. Его вагон стал местом пребывания боевого штаба, вокруг которого сплачивались все верные советской власти силы. В то же время Киров организовал в Астрахани экспедицию в помощь Терской республике. Но пробиться на Северный Кавказ этой экспедиции не удалось. По безводной Прикаспийской степи частям Красной Армии пришлось отступить обратно к Астрахани…

Воскрешая в памяти картины недавнего прошлого, Махатадзе разглядывал Кирова. Его лицо было гладко выбрито, но все же он выглядел старше своих тридцати четырех лет. Сказались бурные годы революционного подполья, аресты, ссылки, суровые испытания гражданской войны.

Завязалась оживленная беседа. Киров расспрашивал коммунистов, прибывших из Тифлиса, о положении в Грузии, подробно вникал во все, о чем они говорили.

Ленин не случайно остановил свой выбор на Кирове как на полномочном представителе в Грузии. Работая долгое время на Кавказе, Киров хорошо знал внутриполитическую обстановку и в Азербайджане, и в Грузии, и в Армении. Перед отъездом из Москвы Киров получил непосредственно от Ленина указания о своей дипломатической миссии. С волнением слушали теперь окружающие рассказ о его беседе с вождем социалистической революции.

Совет Народных Комиссаров Российской Федерации старался наладить действительно мирные и дружеские отношения с Грузией.

— Мы, — говорил Ленин главе грузинской делегации Уратадзе, — были все время решительно против каких-либо конфликтов с Грузией. Мы готовы поделиться с нею и хлебом, и нефтью, готовы оказать ей даже финансовую помощь, путем займа золотом… Наше единственное условие — отказ грузинского правительства от враждебной Советской России политики, от связей с нашими врагами.

Советская Россия ждала такой же искренности и от правителей Грузии, которые считались социалистами…

Поезд отошел. Стоя у окна, Киров смотрел на развернувшуюся перед ним панораму города нефти.

— Вот они, нефтяные вышки, — обратился он к Кавжарадзе и Махатадзе, — вернее… нефтяное кладбище, оставшееся нам в наследство от власти мусаватистов. Наша ближайшая задача — провести техническую производственную революцию на бакинских промыслах, добиться, чтобы в ближайшее же время «черное золото» живительным потоком потекло по всем артериям страны, оздоровило бы нашу промышленность, наш транспорт…

Леса вышек скрылись за горизонтом. Поезд шел теперь по бесплодной, выжженной солнцем степи. Неожиданный порыв ветра поднял огромную тучу песка и погнал ее в сторону Баку. «Город ветров» скрылся за темной пеленой… Ветер утих так же неожиданно, как и начался. Пыль стала оседать. Вдали показался караван верблюдов. Вид Муганской степи утомлял своим безмолвием и однообразием. Солнце жгло немилосердно. Раскаленные лучи его слепили глаза. Киров прикрыл лицо рукой.

— Жарко, — промолвил он и направился в купе.

За ним последовали и другие.

За окном все та же бескрайняя, мертвая степь.

— Скучная картина! — покачал головой Киров. — А ведь все можно и здесь призвать к жизни…

Мимо окон проплывали убогие деревушки с приземистыми глинобитными лачугами. На плоских крышах их желтела чахлая трава. Кое-где на кривых, пыльных улочках стояли группами мужчины в высоких папахах и выцветших шароварах, заправленных в шерстяные носки. Они пытливыми взглядами провожали проносившийся мимо поезд. Женщины прикрывали лица чадрой, прятались одна за спину другой.

На следующий день поезд миновал Ганджу, затем — Шамхор. В памяти Махатадзе снова встали эпизоды шамхорской бойни, павшие в ней товарищи…

Вдали протянулись синевато-лиловые горы. Поезд приближался к границе Грузии. Прошло еще часа два, и в знойном мареве показался Тифлис.

Киров с любопытством устремил взгляд вперед, туда, где в огромной котловине, окруженной горами, раскинулся один из древнейших городов мира.

«Вот она, Грузия, — думал Киров, — поразившая всех в девятьсот пятом году своим героизмом и стойкостью в борьбе с царизмом! Как же случилось, что сегодня ее оторвали от революции, что меньшевики, социалисты предпочли путь контрреволюции, вместо того чтобы повести свою страну вместе с Советской Россией?..»

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

В Тифлис Киров приехал в шесть часов вечера. К приходу поезда на вокзал прибыли товарищ министра иностранных дел Карцивадзе, председатель Главного штаба Народной гвардии Джугели и другие должностные лица. Привокзальная площадь, залы ожидания, перрон были заполнены рабочими. Джугели приказал очистить территорию вокзала от народа.

Когда поезд с дипломатической миссией подошел к перрону, Карцивадзе и Джугели направились к вагону Кирова.

— Добро пожаловать! — приветствовали они его с улыбками и обменялись рукопожатиями.

Вслед за Кировым из вагонов вышли сотрудники миссии.

— Народу-то сколько с собой привез, — шепнул Карцивадзе Джугели.

— Все, наверное, чекисты… — прошептал Джугели.

Едва только Киров и его сотрудники вышли из вагонов, как агенты Особого отряда окружили их и уже не отходили ни на шаг.

Карцивадзе приветствовал Кирова как представителя великой страны, благодарил Советскую Россию за то великодушие, которое проявила она, протянув руку дружбы маленькой Грузии.

Затем выступил Джугели:

— Советская Россия и Демократическая Грузинская республика, народы которых издавна связаны тесной дружбой, идут к одной цели — социализму. Грузия идет путем демократических реформ, вы — через диктатуру пролетариата… В войне между Антантой и Советской Россией мы придерживаемся нейтралитета. Но все наши симпатии, конечно, на стороне революции и Советской России…

Как не вязалось это выступление Джугели со всем тем, что говорилось еще недавно! Неужто и впрямь произошло что-то такое, что побудило меньшевистских лидеров пересмотреть свое отношение к Советской России, к революции? И Киров вспомнил недавнее выступление Ленина на собрании московского актива:

Отвечая на приветствия Карцивадзе и Джугели, Киров заявил, что его искренним желанием является укрепление дружественных отношений, нормальных экономических связей между Грузией и Советской Россией, оказание грузинскому народу помощи в использовании права на самоопределение, на установление у себя в стране такого строя, какой народ сам для себя пожелает.

— Идем встречать Кирова. Все идут на вокзал, — звал Корнелия Мито, уже совершенно оправившийся после тюрьмы.

Корнелий поспешно оделся, и они пошли на вокзальную площадь.

О дне прибытия Кирова знали почти все в городе. Тифлисцы отправились приветствовать представителя Советской России не только к вокзалу, но и на Ртищевскую улицу, к большому двухэтажному дому, отведенному полномочному представительству Российской Федерации.

Когда агенты Особого отряда и милиционеры оттеснили народ с привокзальной площади, огромные толпы поспешно двинулись в город, и вскоре на Ртищевской улице яблоку негде было упасть.

По мирному договору с Советской Россией правительство Грузии обязалось признать за Коммунистической партией право на легальное существование, освободить из заключения и оградить от дальнейшего преследования, судебного или административного, всех лиц, подвергшихся репрессиям за деяния, совершенные в пользу Советской России или Коммунистической партии.

Однако правительство Грузии не думало о том, чтобы выполнить мирный договор…

Многие коммунисты пришли 20 июня, несмотря на грозившие им репрессии, к зданию советской миссии, чтобы приветствовать Кирова. Корнелий увидел в толпе Сагарадзе, Далакишвили, Гургенидзе, Алавидзе. Были здесь также рабочие Батломе Махатадзе, Элизбар Чикваидзе, Дангадзе, Чаплыгин, Яралов. Сотрудники Особого отряда и милиционеры пытались оттеснить собравшихся в соседние улицы.

В конце Ртищевской показалась воинская часть с духовым оркестром. Командир отряда выстроил солдат перед зданием миссии.

Спустя некоторое время появилось несколько автомобилей. Толпа хлынула из переулков им навстречу. Ничто и никто не смог удержать народ. В первом автомобиле ехали Киров и Карцивадзе, в следующем — Джугели и другие представители правительства.

Когда Киров вышел из автомобиля, в воздухе замелькали шапки и платки.

— Да здравствует Киров, представитель Советской России! — громом пронеслось по улице.

Киров, Карцивадзе и сотрудники советского представительства направились в здание миссии.

Офицер скомандовал «на караул». Оркестр исполнил национальный гимн, а затем «Интернационал», На этом официальная часть встречи закончилась. Представители правительства провели Кирова и его сотрудников в помещение и, попрощавшись, быстро удалились.

Однако народ, собравшийся перед зданием, не расходился, требуя, чтобы Киров вышел на балкон.

Через некоторое время дверь, выходившая на балкон, отворилась, и Киров подошел к балюстраде.

Восторженно смотрели рабочие на коренастого, одетого в белую холщовую косоворотку человека, прибывшего в Грузию посланцем Советской России. Он улыбнулся, щуря глаза от солнца, клонившегося к закату. Он не произнес еще ни одного слова, но все собравшиеся перед зданием миссии уже прониклись к нему чувством какой-то необычайной близости и симпатии.

Рядом с Кировым стояли его товарищи, верные солдаты революции, — высокий, широкоплечий, с соколиным взглядом Карпов, рослый, с открытым, красивым лицом Голубев, прошедший большую школу революционной подпольной работы, и отважный Мухин.

Киров окинул взглядом толпу. Затем улыбка, игравшая на его лице, вдруг исчезла, губы сурово сжались. Он снял кепку и пригладил широкой ладонью густые темно-каштановые волосы. Проникновенно прозвучали слова братского привета грузинскому народу от имени русского народа. С любовью и знанием истории Грузии говорил Киров о ее прошлом, о ее древней культуре, о бессмертном творении, оставленном человечеству гениальным Руставели, о героических подвигах грузинского народа в нескончаемых войнах с персидско-турецкими завоевателями за свободу и независимость, о том, как плечом к плечу с русским народом грузинский народ боролся против царизма, как под влиянием ленинских идей и с помощью Ленина создавались в Закавказье первые марксистские, ленинско-искровские организации, был создан Кавказский союз Российской социал-демократической рабочей партии.

Подаваясь всем корпусом вперед, Киров как бы устремлялся к тому светлому будущему, которое рисовала собравшимся его речь.

Толпа замерла. Тифлисцы затаив дыхание слушали Кирова.

— В период революционных бурь, — говорил Киров, — трудящиеся Грузии установили тесный союз с русским пролетариатом. Этот союз остается незыблемым. Он спаян кровью, совместно пролитой на протяжении десятилетий. Он еще более окреп в период гражданской войны, в ожесточенной борьбе с иностранными интервентами и внутренней контрреволюцией.

Киров разоблачил провокационную клевету и гнусную ложь, которую распространяли контрреволюционеры о Советской России.

— Товарищи, — прогремели заключительные слова речи, — никакая сила не сможет разрушить дружбу русского народа и других народов бывшей царской России, боровшихся за одно общее дело, шедших к одной великой цели. Впервые в истории человечества создается нерушимое содружество наций, в котором расцветут великие и малые, свободные, равноправные народы. Пусть сегодня ложь и клевета скрывают еще от глаз западноевропейских рабочих это величайшее завоевание революции, но верьте, завтра и для них станет видимым то солнце, которое уже озаряет Советскую страну. Никакие старания реакционеров не заслонят этого солнца.

Последние слова Кирова были подхвачены бурей рукоплесканий.

Удивление и восторг были написаны на лицах Мито и Корнелия. Все, кому посчастливилось услышать в этот день Кирова, надолго сохранили в памяти его слова.

Корнелий возвратился домой под неотразимым впечатлением речи Кирова. До этого ему приходилось слышать таких политических ораторов, как Жордания, Чхеидзе, Церетели. Но Жордания, во-первых, был заика, а во-вторых, повторял чужие мысли — Плеханова, Каутского и других. Чхеидзе вообще не отличался красноречием. Церетели же, которого меньшевики называли «неподражаемым оратором», «златоустом», был, правда, красноречив, но слова его звучали вяло, бесстрастно: свои речи он произносил глухим, слабым голосом, как прилежный ученик отвечает вызубренный урок. Церетели считали знатоком русского языка, однако речь его была далека от подлинного, живого русского народного языка.

Бежав из Петрограда, Церетели обосновался в Грузии. Здесь он получил возможность выходить за пределы своего кабинета и произносить речи, восхвалявшие порядки, установленные меньшевиками. Однако его красноречие ценилось лишь узким кругом лиц, восседавших в Учредительном собрании. На заводах и фабриках, на собраниях рабочих он появлялся и говорил редко, неохотно: там не находилось почитателей его ораторского таланта, людей, разделявших его политические убеждения.

Сила и убедительность речи Кирова покорили Корнелия, словно подняли перед ним тяжелую завесу, и мысленному взору его предстал новый, неведомый мир.

Вскоре после этого Вано взял его с собой на заседание большевистского комитета. Открыв заседание, он обратился к Корнелию:

— А тебе, брат, пора уже вступить в партию. Ты давно всей душой с нами, и тюремную школу прошел. Работаешь хорошо, все тебя знают. Мы давно уже считаем тебя большевиком, нашим человеком. Чего медлишь? Подавай заявление. Правда, в голове твоей еще немало старого дурмана, который из тебя надо будет вышибать. Поможем тебе в этом, когда будешь в рядах партии.

Все единодушно поддержали предложение Вано. Глаза Корнелия засветились от радости — он стал членом партии.

БОЛЕЗНЬ

Елена и Маро беседовали в столовой. Маро пришла проведать Корнелия; заснув после, обеда, он все еще не просыпался, хотя, уже вечерело.

— Не пойму, что с ним происходит, — жаловалась Елена. — Если его не разбудить, то он будет спать до самого утра. Все проклятая тюрьма наделала. Страшно исхудал, ослабел. К тому же кашель у него какой-то нехороший…

Маро прошла в комнату Корнелия. Он спал на кушетке, одетый, скрестив на груди руки. Девушка вздрогнула: перед ней, казалось, лежал покойник.

Следом за Маро в окутанную полумраком комнату вошла и Елена.

— Совсем не узнать его, — продолжала сокрушаться она. — Нервный, раздражительный, со всеми ссорится… Разогнал моих квартирантов, не знаю, как мне теперь быть? Жалованья Дата едва-едва хватает на несколько дней, а цены на базаре растут и растут, ни к чему уже не подступишься…

Здоровье Корнелия и в самом деле пошатнулось. Он страдал сильными головными болями и сердечными припадками.

Как-то, умываясь, он закашлялся и, сплюнув в раковину, заметил в мокроте кровяные жилки. Сплюнул еще раз — да, это кровь. Он возвратился в свою комнату и прилег на кушетку, положив руки под голову. Сердце тревожно заныло.

Корнелий вспомнил, что от туберкулеза умер его старший брат Шалва. В памяти у него встал один из эпизодов детства. Он играл с соседними ребятишками в мяч во дворе их карисмеретского дома. Вечерело. В воздухе повеяло осенним холодком. Мать уже несколько раз звала Корнелия домой, но он так заигрался, что не слышал ее. Неожиданно на улице появилась высокая, худая фигура. Это брат Шалва, которого Корнелий давно уже не видел. Медленно, как-то безучастно подходил он к калитке родного дома. Корнелий бросился ему навстречу с криком: «Мама, Шалва приехал, Шалва!» Но Шалва, видимо, не желал, чтобы о его появлении в Карисмерети знали посторонние люди. Он прижал пальцы к губам и вошел во двор. Тереза встретила сына у крыльца, обняла его, поцеловала. Но тот даже не улыбнулся. Он тяжело поднялся по ступенькам лестницы. Ему хотелось только одного: обрести покой в последние дни своей короткой жизни, разрушенной тюрьмой, ссылкой, страшной болезнью. А ведь каким жизнерадостным, исполненным самых радужных надежд, выглядел он еще несколько лет тому назад. Как чудесно звучали в карисмеретском доме Мхеидзе «Марсельеза» и «Варшавянка», когда еще совсем недавно съезжались сюда Степан, Евгений, Шалва и их друзья…

В 1905 году Шалва руководил в Карисмерети отрядом красных партизан и сражался против карательных отрядов. После того как войска генерала Алиханова заняли Карисмерети, Шалва со своим отрядом ушел в Гурию. Там он продолжал борьбу. Там же был схвачен и доставлен в Кутаис. По дороге со станции в губернскую тюрьму ему удалось бежать. По крутому спуску сбежал он на Балахванскую улицу. За ним гнались, стреляли.

Тогда он залез в канаву, перекрытую плитами, и пролежал в ней несколько часов. Только после полуночи ему удалось выбраться оттуда. Беглец нашел приют у одного из своих кутаисских друзей. Здесь заболел воспалением легких, перешедшим в скоротечную чахотку. Пролежав три недели, он кое-как собрался с силами и приехал в Карисмерети. Физический недуг усугублялся сознанием, что дело, за которое он тай самозабвенно отдал жизнь, потерпело поражение.

Вскоре Шалва умер…

Елена вызвала к Корнелию доктора медицины Юрасовского, служившего раньше в армии, а теперь врача в гимназии, директором которой был Дата Микеладзе.

Юрасовский внимательно выслушал больного, потом неторопливо вымыл руки и сел писать рецепты. Корнелию казалось, что он пишет ему смертный приговор. «Сейчас тетя выйдет с ним в гостиную, и он скажет ей всю правду…» — подумал Корнелий и прерывающимся от волнения голосом спросил Юрасовского:

— Федор Кузьмич, скажите, что у меня?..

— Бронхит и острое малокровие. Питаться надо как следует, юноша, и обязательно бросить курить!

В конце июня Корнелий приехал в Карисмерети. Тереза очень ему обрадовалась. Она устроила сына в кабинете отца и никому не позволяла нарушать его одиночество. Днем он выходил иногда во двор и ложился на скамейку, которую сколотил для него плотник Юло. Единственным развлечением Корнелия были занятия по русскому языку с сыном Юло, Буча, да изредка беседы с Ионой и Кетуа Менжавидзе. Тереза прилагала все усилия, чтобы получше питать сына, однако его здоровье по-прежнему вызывало тревогу — кашель не прекращался, температура по вечерам повышалась.

— Ты все же старайся лежать поменьше, — советовал Корнелию Иона. — Этак ты совсем ослабеешь… Нужно на воздухе чаще бывать, у реки; пойди на гору Шубани, поднимись на Зекари — сразу лучше станет.

Но Корнелий упрямо отнекивался, подавленный мрачными мыслями.

В конце лета в Карисмерети приехала Маро. Втроем — Тереза, Иона и Маро — устроили семейный совет, на который пригласили местного врача, Поликарпа Вацадзе. Тот посоветовал вывезти Корнелия в Абастуман. Как раз в это время в Карисмерети приехал Степан. Его жена, Като, вместе с братом и сестрой отдыхала в то лето в Абастумане.

— Что ж это ты, — упрекнул Иона Степана, — можно сказать, здорового шурина своего посылаешь в Абастуман, а о больном брате даже не вспомнил…

— Не знал я, что Корнелий болен, — оправдывался Степан, которого одолевали родственники жены.

Все же он дал Корнелию денег и отправил в Абастуман.

Корнелий был настолько слаб, что не мог поехать один, и Маро вызвалась его проводить.

До станции их довез на арбе Доментий Хведелидзе. Поездка на арбе настолько утомила Корнелия, что, приехав на станцию Шорапань, он едва стоял на ногах.

В Хашури приехали ночью и вскоре сели в боржомский поезд.

Рано утром поезд прибыл в Боржом. Пока Маро ходила нанимать фаэтон до Абастумана, Корнелий, присев на чемодан, глядел на Куру, на скалистые ее берега, на горы, поросшие хвойным лесом.

Маро подъехала к станции на фаэтоне, в который была впряжена четверка лошадей с коротко подвязанными хвостами и бубенцами на упряжке. На козлах сидел плотный, смуглый, черноусый извозчик. В фаэтоне, кроме Маро, было еще двое пассажиров — маленькая, миловидная голубоглазая женщина и ее больной сын, студент. Извозчик привязал багаж позади кузова между рессорами. Женщины поместили больных на заднем сиденье, а сами сели на переднем — лицом к ним. Подтянув вожжи, извозчик свистнул, и упитанные ахалцыхские лошади резвой рысью понеслись по шоссе.

Проехав вдоль Куры, фаэтон миновал Боржом-парк и Ликанский дворец. В памяти Корнелия встал образ его друга Григория Цагуришвили, когда его, смертельно раненного, везли из Джавахетии в Боржом. Стало грустно. Корнелий с завистью взглянул на здоровую и улыбающуюся Маро, успевшую уже подружиться с матерью больного студента. Прочтя немой укор во взгляде брата, она согнала с лица улыбку, прикрыла полами пальто его колени и подняла ему воротник.

— Ветер… Как бы не простудился…

Деревня Двири осталась позади. Фаэтон въехал в узкое ущелье. Над головами путников нависали каменные громады. Потом они неожиданно расступились, и экипаж покатился по обширному плоскогорью. При виде простора, открывшегося взору, Корнелий почувствовал облегчение: горы, казалось, давили его, мешали дышать свободно.

Утомленные лошади с большим трудом преодолели подъем. Впереди виднелись развалины древней крепости Ацкури.

Фаэтон остановился около духана. Корнелий, отойдя в сторону, с восхищением разглядывал крепостные стены, высившиеся над Курой, на отвесной скале, словно они были естественным ее продолжением. Лучи солнца придавали руинам былой твердыни, веками сторожившей путь из Турции в Грузию, красноватый оттенок. Казалось, запекшаяся кровь пятнами покрывала каменные плиты…

Корнелий по тропинке прошел к крепости, чтобы разглядеть ее поближе. Возвращаясь обратно, он вдруг почувствовал, что проголодался. Это обрадовало его, он пригласил Маро и двух своих попутчиков в духан и заказал шашлык. Впервые за последние три месяца он ел с большим аппетитом и даже выпил два стакана вина. Выйдя из духана, почувствовал себя бодрее, повеселел и до самого Ахалцыха оживленно разговаривал с извозчиком, которого звали Иосифом Кандашвили.

В Ахалцыхе извозчик выпряг вспотевших лошадей, обтер их, напоил и решил дать передышку перед подъемом уже к самому Абастуману. Корнелий и Маро отправились побродить по городу, посмотреть Ахалцыхскую крепость.

Старый город был окружен тремя крепостными стенами. Внизу раскинулись сады, виноградники, огороды, пшеничные поля. Некогда Ахалцыхом правил турецкий паша, которого грузины называли атабагом. Волны двух рек — Куры и Поцхови — бьют о скалы, на которых стоит крепость. Так было в далекие от нас годы, в «дни, полные кровавыми дождями», так продолжается и сейчас… Улицы города были заполнены военными. Корнелий встретил знакомого офицера Кикнадзе. От него он узнал, что начальник ахалцыхского гарнизона — полковник Джибо Макашвили.

— Ваша батарея тоже стояла здесь, — сказал Кикнадзе. — Вчера она ушла с карательным отрядом подавлять восстание в Адигенском районе.

Извозчик все еще не собирался запрягать лошадей. Устав бродить, Корнелий присел на скамейку перед маленьким одноэтажным домом. Маро заботливо смотрела на него.

— Ты выглядишь сейчас куда лучше, чем в Хашури и в Боржоме, — сказала она, улыбаясь.

Солнце клонилось уже к закату, когда фаэтон снова тронулся в путь.

С трудом проехали через мост, забитый военными фургонами. Миновав гряду скал с высящимися на них полуразрушенными крепостными стенами, экипаж выехал на широкую ахалцыхскую равнину. Мимо мелькали сады и живописно раскинувшиеся по склонам деревушки… Отдохнувшие лошади бежали резво, подбадриваемые звоном бубенцов. Одолели еще один подъем, проехали деревню Вархана. И вдруг Корнелий почувствовал, как стало легко дышать. Он даже улыбнулся и тут же поделился со своими спутниками неожиданной радостью.

— Как странно… Знаете, легкие будто очищаются. Сразу легко стало.

— Это так полагается у нас в Абастумане, — с гордостью сказал извозчик, обернувшись к пассажирам. — Вот увидите, день-два — и здоровье ваше пойдет на поправку. Теперь уже недалеко…

Впереди, на фоне предвечернего неба, виднелись силуэты гор, покрытых, словно буркой, густым хвойным лесом.

Уже вечерело, когда фаэтон въехал в Абастуманское ущелье. По обоим берегам бурной речки теснились небольшие красивые домики с уютными дворами. Кое-где в окнах и на балконах тускло мерцал свет, на улицах же было совершенно темно. Глубокую тишину нарушали лишь шум речки да звон бубенцов.

Фаэтон подъехал к мосту, около которого стояла группа людей. Вдруг один из них приказал извозчику остановиться, подошел и заглянул внутрь экипажа.

— А… а… Добро пожаловать, сударыня, — с развязной вежливостью обратился он к Маро (он был, по-видимому, навеселе).

Корнелий сразу узнал его — это был Датико Менжавидзе, сын карисмеретского пекаря.

— Датико, здравствуй. Ты как здесь очутился? — приветствовал земляка Корнелий.

— Корнелий! — обрадовался Датико.

— Знакомься, моя сестра, — представил Корнелий Маро.

Датико поклонился и пожал Маро руку.

— Давно здесь? — обратился к нему Корнелий.

— Да, месяца два уже.

— Какими судьбами?

— Отряд наш здесь стоит.

— Невестку мою, Като, не встречал? Не знаешь, где они живут?

— Как же, почти каждый день видимся, — ответил Датико. Он попрощался со своими друзьями-офицерами и, став на подножку экипажа, крикнул извозчику: — Трогай!

В АБАСТУМАНЕ

Като не очень обрадовалась приезду Корнелия, однако старалась ничем не выказывать своего недовольства. Это была низкого роста сорокалетняя женщина, с полными короткими руками, со смуглым лицом, с маленьким, как бы срезанным подбородком. Дочь провинциального купца, она не получила почти никакого образования, и многих удивляло, как Степан Мхеидзе, красивый мужчина, способный студент, женился на малограмотной, не отличавшейся никакими достоинствами купеческой дочке. Но дело в том, что врачу Георгию Мхеидзе трудно было обеспечить учение в Москве одновременно трех сыновей. Когда один из них, Степан, приехал на летние каникулы домой, его, любившего хорошо пожить, соблазнили богатым приданым и женили на Като.

В руках Степана приданое скоро растаяло, и остался он со своей некрасивой, малограмотной, да к тому же еще и бесплодной женой. Като хорошо понимала, что она не пара Степану; она гордилась им, относилась к нему с большим уважением и даже с подобострастием. Стараясь быть достойной своего мужа, живя в Москве, она пригласила репетитора, с помощью которого изучала русский язык, литературу и математику. Но это продолжалось недолго. Занятия науками показались ей делом скучным и ненужным.

Родственников мужа Като недолюбливала, но зато души не чаяла в своих братьях и сестрах, которых взяла к себе в дом. Она и в Абастуман привезла своего брата, окончившего с грехом пополам институт, и сестру, верную кандидатку в старые девы.

Приезд Корнелия в Абастуман никак не устраивал Като, но, прочитав слезное письмо Терезы и тревожное Степана, она из уважения к мужу постаралась проявить должное внимание к его больному брату.

Като и ее двоюродный брат — сенатор Варлам Куталадзе совместно снимали дачу в центре Абастумана, недалеко от церкви. Куталадзе с женой и детьми занимал две комнаты, Като — одну. Соседнюю с ними дачу снимали друзья Куталадзе — сенаторы Георгий Хелтуплишвили и Мухран Качарава. Ни в одном из этих домов не оказалось свободной комнаты, чтобы устроить Корнелия. С трудом, уже к полуночи, Като удалось наконец подыскать для него небольшую полутемную комнатушку.

На следующий день Корнелий в сопровождении Като и Маро отправился к известному специалисту по легочным болезням, доктору Копадзе, седому, благообразному старику, болевшему некогда туберкулезом и жившему уже много лет безвыездно в Абастумане. Узнав, что его пациент брат профессора Евгения Мхеидзе, Копадзе, прежде чем заняться болезнью, долго с ним беседовал, расспрашивая о политических новостях, о том, что делается в Тифлисе.

Затем, осмотрев больного, он выписал несколько рецептов, потребовал соблюдать строгий режим.

Через несколько дней Маро уехала в Тифлис. Корнелий точно соблюдал все предписания врача, аккуратно принимал лекарства, ел масло, яйца и уже через пять дней после приезда в Абастуман перестал кашлять. Еще через несколько дней у него установилась нормальная температура. Выслушав Корнелия во время четвертого визита, врач дружески похлопал его по плечу.

— Ну, вы молодец! Одевайтесь. Могу вам сказать, что дело явно идет на поправку. Однако запомните, дорогой, что беречь себя все же необходимо и что нет у нас, а тем более у людей, занимающихся спортом, более опасных врагов, чем никотин, Бахус и Венера. Вы меня понимаете? Ну так вот, будьте здоровы!

Корнелий вышел от Копадзе обнадеженный, окрыленный. Его охватила жажда работы. Скорее бы в Тифлис, наверстать потерянное!

Засев за письма, Корнелий в один прием написал матери, Маро, Ионе и Мито. Затем надел пальто и отправился на почту. Идти надо было тополевой аллеей, тянувшейся вдоль речки. Листья на деревьях уже заметно пожелтели. Горы заволокло туманом, моросил дождь. Вообще в этом году осень наступила рано. Уже 20 августа на перевалах выпал снег. Стада перекочевали с горных пастбищ в долины. Дачники укладывали вещи и мало-помалу разъезжались. Абастуман с каждым днем становился все безлюднее.

Почта помещалась в небольшом каменном доме, в центре курорта. В те годы почтовая контора и аптека были единственным местом в Абастумане, где в дождливые дни дачники и местные жители могли встретиться, поделиться новостями. Помещение почты служило одновременно и читальней. Здесь, на крытом балконе, просматривались полученные газеты и журналы, обсуждались злободневные политические вопросы.

Иного характера разговоры велись среди публики, приходившей за лекарствами в аптеку. Здесь, где преимущественно бывали родные и близкие больных туберкулезом, обсуждалось состояние здоровья того или иного больного, вскрывались курортные неполадки, подвергались нападкам врачи.

В Абастумане Корнелий часто встречался со своим товарищем, с которым подружился еще в школьные годы, — Леваном Коридзе.

После революции Коридзе вступил в меньшевистскую партию. У Корнелия с ним при каждой встрече возникали горячие споры. Коридзе называл Корнелия «новоявленным большевиком», хотя он и сам уже освобождался от иллюзий, которые рисовали народу меньшевистские лидеры. Только к Ною Жордания он питал еще доверие и уважение.

Жордания отдыхал этим летом в Абастумане. Он тяжело переживал недавнюю смерть своего единственного двенадцатилетнего сына. Горе как-то сразу состарило его. Врачи уговорили президента отдохнуть. Поселился Жордания во дворце, принадлежавшем ранее одному из членов императорской фамилии. Вместе с ним отдыхали министр внутренних дел Рамишвили и еще несколько членов правительства. Жордания привез из Тифлиса своего повара, свой любимый экипаж — ландо и телохранителя, бывшего парикмахера, отличавшегося неимоверной физической силой.

Подойдя к почте, Корнелий увидел на балконе Левана Коридзе, беседовавшего с человеком средних лет, с длинной, густой бородой, одетым в солдатскую шинель.

Корнелий поднялся на балкон. Леван, улыбнувшись, пожал ему руку, затем представил своего собеседника:

— Знакомься — Вербицкий Иван Александрович.

Корнелий любопытным взглядом окинул своеобразную фигуру нового знакомого, по виду типичного русского революционера-народника.

— Это известный социал-демократ, — пояснил по-грузински Леван. — Очень интересный и образованный человек. Жордания почти все время проводит с ним. Он тоже приехал сюда лечиться…

Корнелий немного удивился, что этот рослый, на вид такой здоровый человек приехал на курорт для легочных больных.

Опустив в широкий карман шинели пачку газет, Вербицкий обратился к Корнелию:

— Я слышал, что вы пишете. Тем приятнее познакомиться с вами.

— Мне тоже, — сказал Корнелий, еще раз пытливо оглядывая Вербицкого. Из-под его густых, нависших бровей смотрели живые, умные глаза, взгляд которых проникал, казалось, в самую душу. Корнелий мог бы и без пояснений Коридзе распознать в новом знакомом и в самом деле личность незаурядную.

— Писатели — нужные и полезные люди. Народ очень любит их, — заметил Вербицкий.

— Это верно, — согласился с ним Коридзе и тут же добавил: — Но наш писатель к тому же и большевик.

— Вот как? А знаете, кстати, Валерий Брюсов тоже большевик! — заметил Вербицкий.

Нахмурив брови, Коридзе продолжал подтрунивать над Корнелием:

— Это Вано Махатадзе сбил его с правильного пути.

— Кто такой Вано Махатадзе, который мешает писателю идти по правильному пути? — спросил Вербицкий.

— Наш общий с Корнелием школьный товарищ, большевик, фанатик и исключительный оригинал.

— Фанатизм, — заметил с улыбкой Вербицкий, — бывает необходим для революционера, но…

Коридзе не дал ему договорить:

— В том-то и дело, Иван Александрович, что «но»… Махатадзе всех нас считает контрреволюционерами, которых, по его мнению, следует расстрелять. Все ему в нашей стране не нравится, точно у нас не демократическая республика…

— Ваша республика демократическая по декрету, а бог знает какая по секрету! — съязвил Корнелий.

— А ты какую хотел бы — пролетарскую, советскую? — спросил Коридзе.

— Ну да!

— Вот вам плоды просвещения, — обратился к Вербицкому Коридзе и, безнадежно махнув рукой, снова спросил своего друга: — Почему же ты не едешь в Советскую Россию? Интересно, как бы ты там запел, увидев нищету, голод и сыпняк?..

— Да, в России сейчас тяжело, — согласился с ним Вербицкий, — но Советская Россия перешла уже через самый тяжелый перевал. А что сулит будущее Грузии — неизвестно. Недаром Ной Николаевич в беседе со мной говорил об экономической разрухе, грозящей гибелью Грузии. Что касается сыпняка, так ведь у вас пока гражданской войны нет. Впрочем, к слову сказать, и хлеба нет…

— Это не совсем так. То, что мы пережили — войну и крестьянские восстания, — тоже стоит в своем роде гражданской войны… Вы знаете это не хуже, чем я…

— Знаю. Но ведь вы тоже могли бы быть уже за перевалом…

— Не будем спешить с выводами, предоставим истории судить об этом.

— Мне кажется, что история уже сказала свое слово…

Коридзе снял фуражку, вытер платком лоб и удивленно посмотрел на Вербицкого.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

В те дни, когда Жордания и некоторые члены правительства отдыхали в Абастумане, Красная Армия, отразив наступление польских войск, вторгнувшихся на Украину, преследуя их, подошла к Варшаве и Львову. Спасая Польшу от катастрофы, министр иностранных дел Англии Керзон обратился от имени Антанты к Советской России с предложением приступить к мирным переговорам.

Предложение Керзона и ответ народного комиссара иностранных дел Советской России Чичерина произвели на правителей Грузии ошеломляющее впечатление. Жордания не мог этого скрыть в беседе с Гегечкори.

— Видимо, мы все еще недооцениваем реальной силы Советской России, — говорил он. — Невозможно не учитывать того факта, что Советская Россия разгромила польские войска и что с нею считается сейчас даже Англия…

— Да, это так. Возражать вам, Ной Николаевич, не приходится, — ответил, мрачно улыбаясь, Гегечкори.

— Ну, а что же мы будем делать после победы советских войск на польском фронте? — тревожно спрашивал Жордания своих министров Рамишвили и Гегечкори. — Советская власть на Северном Кавказе, советская власть в Азербайджане. Англичане собираются покинуть Батум… Грузия остается одна, без союзников. Если вспыхнет восстание, нам не устоять…

— Нет, дело не так плохо, как кажется, — возразил уверенно Рамишвили. — Не забывайте, что армия генерала Врангеля, занимающая Крым в тылу у Красной Армии, поддерживаемая англо-французским флотом, готовит большевистской России весьма неприятные неожиданности. Нужно утратить способность трезво мыслить, чтобы считать, что положение Советов прочно.

Действительно, Врангель, окопавшись в Крыму, не переставал угрожать оттуда советским войскам, ушедшим на запад, угрожать Донбассу и Украине. Будучи уверен, что военное счастье может повернуться в сторону контрреволюции, Рамишвили настоял на том, чтобы с Врангелем было заключено соглашение. Однако Жордания счел все же необходимым безотлагательно встретиться с Кировым и поспешил выехать на несколько дней в Тифлис.

Киров приехал к Жордания в сопровождении своего секретаря Ярцева.

В кабинете президента он застал Рамишвили и Гегечкори. Жордания выглядел осунувшимся, мрачным. Киров выразил соболезнование по поводу смерти его сына. Жордания поблагодарил его. Предложив Кирову кресло у круглого стола, он горько улыбнулся:

— В последнее время судьба не благоволит ко мне. Не жалует ни меня лично, ни страну, во главе которой я поставлен народом.

Министры скорбно опустили головы.

— Все ополчились против нашей республики, — продолжал Жордания. — Хотя наши друзья на Западе так много говорят о праве наций на самоопределение, на независимое существование, нам от этих красивых слов нисколько не легче. Нам почему-то угрожают все, пытаются отнять у нашего народа свободу.

Жордания бессильно откинулся на спинку кресла.

— Но, кроме Запада, господин президент, есть и Север, — ответил спокойно Киров, поняв, в чей огород бросил Жордания камень. — Там у вас и у грузинского народа найдется друзей больше, чем на Западе, и эти друзья действительно будут друзьями не на словах, а на деле.

Киров обвел взглядом сидевших перед ним мрачно настроенного президента и его министров. Он насквозь видел этих политиканов, пытавшихся выступать в роли больших государственных деятелей и вождей народа.

— Господин посол, — заговорил Жордания, — недавно вы выразили пожелание встретиться с представителями нашего правительства, чтобы выяснить некоторые интересующие вас и нас вопросы. Идя вам навстречу, я и мои министры готовы со всей искренностью установить с вами деловой контакт. Мы надеемся также урегулировать наконец все возникшие между нами недоразумения, найти общий язык и работать отныне согласованно.

— Что ж, это я могу только приветствовать. Начнем с особого приложения к договору, заключенному между нашими правительствами, предусматривающего легальное существование Коммунистической партии в Грузии. Фактически эта часть договора давно уже аннулирована вами. Репрессии по отношению к Коммунистической партии усиливаются с каждым днем. Ваши власти арестовывают коммунистов, держат их в тюрьмах без суда и следствия.

— Все они арестованы по обвинению в подготовке вооруженного восстания и за антиправительственную агитацию в войсках, — пояснил Рамишвили. — Обстановка такова, что у нас нет времени заниматься судебным разбирательством.

— Из действий вашего правительства, из личных бесед с вами и министром иностранных дел я могу сделать вывод, что вы просто не хотите допустить существование Коммунистической партии в вашей стране. Фактически вы ее уже ликвидировали.

— Почему же? — поспешил оправдаться Рамишвили. — Мы вовсе не возражаем против существования Коммунистической партии, и мы отказались бы от репрессий, если бы наряду с легальной деятельностью она не проводила разрушительной для государства подпольной работы, направленной на свержение установленного у нас государственного строя.

— Предположим, что это так, но при чем здесь представительство Советской России? — задал вопрос Киров, обращаясь к министрам, принимавшим участие в беседе. — Никаких поводов к тому, чтобы грузинское правительство имело основание агрессивно относиться к нам, я не давал. Тем не менее вы проявляете к посольству, возглавляемому мною, какую-то болезненную подозрительность. В каждом советском дипломатическом курьере ваши власти готовы видеть организатора восстания. Мы окружены вашими агентами. Они арестовывают каждого, кто выходит из здания Советской миссии или из торгового представительства. Скажите, как расценивать подобные ничем не оправданные действия?

— А вы забываете воинственный тон ваших газет в Азербайджане, на Северном Кавказе… Прочтите эти газеты… Они нам грозят военным нашествием… Мы в окружении… Красная Армия стоит в Азербайджане и на Северном Кавказе, — мрачно произнес Рамишвили.

— Но ведь на нас никто не нападает. А тон газет давно уже изменился.

— Не нападают, но нападут, если только начнется восстание… Случится то, что случилось на Северном Кавказе, в Азербайджане.

— Не потому ли вы ищете себе союзников и уже решили, кажется, протянуть руку Врангелю? — спросил в упор Киров. — Нам известно, что между ним и грузинским правительством уже заключено при непосредственном участки англичан соглашение. Но разгром Врангеля так же неизбежен, как был неизбежен и разгром других контрреволюционных армий. Кроме того, насколько мне известно, англичане и французы уходят из Батума. Отсюда и ваша тревога, ваша повышенная нервозность. Мало того, помогая Врангелю, вы отказываетесь возвратить военное имущество, принадлежащее по праву Советскому государству.

— Если перед лицом опасности вторжения советских войск нам неоткуда ждать помощи, то неужели наша тревога непонятна вам?! Но не потому, конечно, отказываемся мы возвратить вам военное имущество, которое, как вы говорите, принадлежит Советскому государству. Есть другие мотивы. О них и о мнимом нашем соглашении с Врангелем проинформирует вас наш министр иностранных дел, — заявил Жордания.

Гегечкори попытался ответить Кирову:

— Я могу заявить вам с полной ответственностью, что между нашим правительством и Врангелем не существует никакого договора или соглашения. Что же касается задержки военного имущества, принадлежащего Советскому государству, то она является следствием того, что ваше правительство не выполняет ряда пунктов по заключенному между нами торговому договору. Так, например, оно прекратило поставку нам нефти и бензина, не дает хлеба и другого продовольствия.

— Потому, что у нас нет уверенности в том, что поставляемое горючее и продовольствие не попадает в руки наших врагов, — пояснил Киров.

— Без взаимного доверия тесное сотрудничество между государствами немыслимо, — заметил Жордания.

— Ну о каком же взаимном доверии, господин президент, может идти речь, если совсем еще недавно из Грузии в Крым, с согласия вашего правительства, были отправлены офицеры бывшей армии Деникина, интернированные вами на основании международного права? Вы говорите о нефти, о бензине, уверяете, что у вас острая нужда в горючем. Но тогда зачем же все это, к тому же по весьма сходной цене, попадает опять-таки в руки Врангеля? Ведь по мирному договору, заключенному между нами, ваше правительство обязывалось не оказывать никакой поддержки контрреволюционным армиям, воюющим против Советской России.

Жордания и министры некоторое время молчали, сраженные неоспоримостью доводов Кирова и его осведомленностью в тайнах их политики. Среди документов, изобличающих политику меньшевиков, Кирову была известна правительственная телеграмма, адресованная с Крымского фронта Ленину, которая полностью доказывала двуличие меньшевистского правительства. В ней сообщалось, что Врангель получает топливо из Батума, что Грузия переправляет в Крым бывших офицеров царской армии.

Придя в себя от растерянности, министры начали наперебой опровергать факты, доказывающие нарушение договора.

— Что касается офицеров, — вновь пытался оправдать действия правительства Гегечкори, — то, придерживаясь строжайшего нейтралитета в борьбе между Антантой и Советской Россией, Грузия просто не имеет права заключать их в концентрационные лагеря или задерживать на своей территории.

Президент старался убедить Кирова в том, что его, Жордания, правительство желает только одного — установить с Советской Россией полное взаимопонимание и самую тесную дружбу. Но Киров подтвердил, что только неуклонное выполнение заключенного с Советской Россией договора может обеспечить это взаимопонимание и дружбу, дать Грузии возможность выйти из кризиса и хозяйственной разрухи.

— Дороговизна у вас растет с каждым днем, — продолжал Киров. — Недавно вы вынуждены были повысить ставки рабочим и государственным служащим. Но за этим сейчас же последовало новое, резкое повышение цен на все продукты. Промышленности у вас почти нет. Нет и валюты, которую мы могли бы дать вам на известных условиях… За товары, ввозимые из-за границы, вы можете предложить только марганец, и то в ограниченном количестве. Нужда в топливе у вас огромная. Вы расходуете уже последние остатки нефти и угля. Не сегодня-завтра поезда станут. Наконец, вам не хватает хлеба…

Потом Киров говорил о желании Ленина установить самые тесные связи между Советской Россией и Грузией. Жордания ответил ему, что и личным его желанием и желанием его правительства является то же самое.

Перейдя к внутриполитическому положению Грузии, Киров заявил, что борьба между партиями является внутренним ее делом. Жордания ответил, что грузинские коммунисты, надеясь на помощь советского правительства, готовятся к восстанию…

— Признавая и уважая суверенитет Грузии, Советское правительство ни в коем случае не станет вмешиваться в ее внутренние дела… — заверил президента Киров.

Через несколько дней после беседы с Жордания, Рамишвили и Гегечкори Киров писал Ленину:

В первой половине сентября Киров был назначен руководителем советской делегации для ведения в Риге мирных переговоров с Польшей. Жордания возвратился в Абастуман.

СНОВА В АБАСТУМАНЕ

Снова распогодилось. Настали солнечные дни. На стволах сосен и елей выступила смола. Янтарно-прозрачными каплями стекала она. Ароматом ее наполнилось все Абастуманское ущелье, а жужжание пчел, привлекаемых этим живительным ароматом, казалось звучанием незримых струн.

Такая погода особенно благоприятно действует на легочных больных, и Степан советовал Корнелию не торопиться с отъездом. Но Корнелий чувствовал себя совершенно здоровым, его тянуло в Тифлис. Он так располнел, что костюм стал ему узок. Усы придавали ему вид тридцатилетнего мужчины. Больная нога все еще мешала ему заниматься гимнастикой и ходить в горы. Все дни он проводил в роще за чтением книг, которые брал у Вербицкого и Дадвадзе.

Като Мхеидзе и ее сестра, Венера, жена Варлама Куталадзе Нелли и другие женщины не спешили уезжать из Абастумана. Не особенно тянуло в Тифлис и обленившихся на курорте мужчин. В полдень они обычно отправлялись небольшой компанией в рощу. Один из участников этих прогулок, сенатор Хелтуплишвили, худосочный, высокого роста аристократ, любивший пребывать в одиночестве, вскоре незаметно отставал от компании и, перекинув через руку пальто, некоторое время степенно шагал по безлюдной аллее. Затем он садился на скамейку под сенью елей и погружался в книгу Вольтера «Фанатизм и правосудие».

Двое других сенаторов — Дадвадзе и Куталадзе — продолжали прогулку. Минуя первую и вторую рощу, они направлялись по шоссе к парку, окружавшему правительственный дворец, заглядывали туда сквозь решетку, выжидая появления Жордания или кого-нибудь из министров, чтобы перекинуться с кем-либо из них хотя бы несколькими словами.

Жены сенаторов тоже старались не скучать. Их развлекал, как мог, Датико Менжавидзе. Подражая сенаторам, собиравшимся по вечерам за преферансом, дамы и их поклонники играли в «дурака». Проигравший получал отметку на лбу и на щеках жженой пробкой, что вызывало общий смех. Продукты в Абастумане, как и всюду в Грузии, доставать было трудно, и нужно сказать, что Датико Менжавидзе являлся по тем временам незаменимым кавалером. Служа в отряде Народной гвардии, переброшенном в Абастуман для охраны правительства, он снабжал своих дам и хлебом, и мясом, и маслом, и сахаром. В награду за это они называли его, несмотря на непривлекательную внешность, красавцем, джентльменом, покорителем женских сердец.

Вместе с Менжавидзе, его приятелями-офицерами и врачами дамы часто устраивали прогулки. Излюбленным местом для этих прогулок и пикников были «Ворота очарования», где, стиснутая узким ущельем, неслась голубая речка, изобиловавшая форелью. Неизменно тамадой на этих пикниках избирался молодой врач, красавец Аполлон Нозадзе, к которому явно неравнодушна была засидевшаяся в девицах Венера. Брат же Като, Илико, окончивший пять лет тому назад Московский коммерческий институт, был неравнодушен к сестре доктора Юзы Кокочашвили, Алисе, которая скоро дала понять этому некрасивому, скупому и ограниченному человеку, что ему нечего рассчитывать на взаимность.

Среди чиновной знати, отдыхавшей в то лето в Абастумане, приметной являлась фигура новоиспеченного сенатора Варлама Куталадзе, сына карисмеретского лавочника Ильи Куталадзе, торговавшего шерстью, солью и воблой. Круглый, как мяч, толстый, приземистый, с короткой шеей и маленьким смуглым лицом, с черными хитрыми глазами, Куталадзе всем своим обликом очень напоминал отца. Его курчавые волосы походили на каракуль. Ниспадая на узкий лоб, они придавали лицу сходство с мордочкой ежа. Окончив юридический факультет Московского университета, он стал адвокатом и приобрел в Кутаисе широкую клиентуру. Мечты его не шли дальше обычного благополучия — сколотить капитал и беззаботно коротать свой век. Куталадзе, владевший даром дешевого красноречия, примкнул после революции к меньшевикам. Своими крикливыми речами о демократической республике и социализме он снискал благоволение меньшевистских лидеров и был возведен в сенаторы.

В последнее время Куталадзе беспокоили участившиеся восстания в различных уездах Грузии. Он впадал в панический ужас при мысли, что правительство может быть свергнуто, что он не только лишится теплого местечка, но и будет притянут к ответственности за всякие неблаговидные дела. После политических споров Куталадзе не спал по ночам, задыхаясь от приступов удушья, — им овладевал животный страх перед большевизмом. И сухопарая жена уже с самого утра отсчитывала ему сердечные капли. Так же беспокойно чувствовал себя Менжавидзе, здоровый, краснощекий детина. По ночам его тоже мучили сердечные припадки. Некоторые знакомые объясняли болезнь этого здоровяка злоупотреблением спиртными напитками, другие приписывали ее безнадежной любви. Сам же он склонен был считать, что виной всему является высокогорный климат Абастумана. Иначе толковал причину сердечной болезни Менжавидзе доктор Юза Кокочашвили. Корнелий узнал от него, что Менжавидзе было поручено расстрелять двадцать шесть солдат, отказавшихся участвовать в подавлении восстания крестьян Адигенского уезда. Картина расстрела так подействовала на психику Менжавидзе, что каждую ночь его преследовали кошмары. Начиналось сердцебиение, во рту появлялось ощущение вкуса крови… Он вскакивал, одевался и, точно одержимый, до утра бродил по улицам, беспрестанно отплевываясь.

Узнав об участии Менжавидзе в жестокой расправе с солдатами, Корнелий сразу же порвал с ним. Теперь Корнелий чаще всего проводил время или в одиночестве, или с Вербицким — в беседах о политике и литературе.

Абастуман как-то сразу опустел. Лишь изредка можно было встретить какую-нибудь одинокую фигуру в пустынной аллее парка или в роще. Особенно тоскливо становилось по вечерам, когда раздавался звон церковного колокола.

Бродя в сумерки по аллеям, Корнелий наблюдал, как с каждым днем все больше желтеют верхушки тополей на берегу реки, как в эмалево-синем небе торопливо плывут гонимые ветром белые облака. Достигнув горных вершин, они теснятся над ними, переливаясь нежными, неуловимыми красками.

Как-то вечером, стоя у моста, Корнелий любовался заходом солнца. Ярко осветив своими лучами развалины крепости, оно начало опускаться за гребни далеких гор. Небо на западе окрасилось в пурпурный цвет. Подул холодный ветер. Верхушки тополей закачались, и сухие, желтые листья, будто подстреленные иволги, беспомощно запорхали в воздухе, падая на безлюдную дорогу.

Ветер усиливался. Стало совсем холодно. Зашумели сосны и ели, с их ветвей посыпались на землю шишки. Шум этот напоминал морской прибой. Корнелий вспомнил берег моря, Кобулеты… Он повернул обратно и по пустынной аллее побрел домой. Впереди виднелись две фигуры — старика и старухи. Медленно, словно две тени, совершали они свою вечернюю прогулку.

вспомнилось Корнелию стихотворение Верлена «Сентиментальная прогулка».

И вдруг им овладело нестерпимое желание скорее уехать из этой глуши, очутиться в Тифлисе, среди друзей, окунуться в кипучую городскую жизнь.

Коридзе, Вербицкий и Корнелий отправились в дальнюю экскурсию к Зекарскому перевалу. Они дошли до альпийской зоны и только к вечеру возвратились в Абастуман. У ворот дворцового парка стояли члены правительства в зимних пальто. Корнелий был удивлен, заметив среди них Эстатэ Макашвили. Оказалось, что он завернул сюда из Ахалцыха, куда ездил на сессию военного трибунала, судившего солдат за отказ выступить против адигенских повстанцев. Покончив с делами, Эстатэ остался гостить в Ахалцыхе, у Джибо. Там он узнал, что назначен на пост товарища министра юстиции, и поспешил в Абастуман, чтобы засвидетельствовать президенту свою признательность.

Жордания и его министры стояли вместе с сенаторами Дадвадзе, Качарава, Куталадзе и еще несколькими не известными Корнелию лицами.

Вербицкий, проходя мимо парка, поздоровался с Жордания. Тот спросил его:

— Откуда, Иван Александрович?

— На Зекарском перевале был, Ной Николаевич, — ответил Вербицкий, остановившись.

— Значит, здоровье ваше улучшилось, смотрите, куда добрались! Что и говорить, абастуманский воздух в самом деле чудеса творит, — сказал Жордания и, подняв голову, оглядел горы, покрытые соснами и елями.

— Да, Ной Николаевич, Абастуман, конечно, ни с чем не сравним, — разделил Вербицкий восторг Жордания, пожимая ему руку. Затем он поздоровался с окружавшими его министрами и сенаторами, познакомился с Эстатэ Макашвили.

— Безусловно, Абастуман прекраснейший курорт, — с увлечением продолжал Жордания. — Но ведь у нас в Грузии, Иван Александрович, куда ни взглянете — всюду курорты. Возьмите хотя бы Боржомское ущелье, начиная от Хашури и до самого Бакуриана! А наше Черноморское побережье! А минеральные наши источники, Цхалтубо, например! Скажите, где в мире вы найдете что-либо подобное? Правда, мы не можем похвастаться пока благоустройством наших курортов, нам, что и говорить, необходимо во всех отношениях улучшить их, — но дайте срок, отвратите от нас военную опасность, говорю я, и вы убедитесь, что через пять — десять лет Грузия станет образцовой страной курортов, страной виноградников, чайных плантаций, фруктов… Индустрия, откровенно говоря, нам ни к чему, машины и всякое техническое оборудование мы будем ввозить из Европы, и все свои усилия сможем направить на строительство санаториев, гостиниц, станций для альпинистов — да, да, нам необходимо поощрять альпинизм. Мы будем прокладывать в горах тоннели, строить подвесные дороги. Вообще наша цель — превратить Грузию во вторую Швейцарию.

Жордания сел на своего любимого конька. Государственный строй Швейцарии, ее политика нейтралитета были для него образцом того «демократического рая», который он собирался создать в Грузии. Он с таким увлечением говорил о перспективах развития курортного дела в стране, словно все остальные государственные и экономические проблемы были уже решены и грузинскому народу нужны были только курорты.

Министры и сенаторы затаив дыхание подобострастно слушали президента.

Коридзе, стоявший с Корнелием неподалеку за деревьями, решил подойти к беседовавшим.

— Ной Николаевич рассказывает о чем-то интересном, подойдем послушаем, — предложил он Корнелию.

Но Корнелий, не желая попасть на глаза Рамишвили и Эстатэ, сослался на усталость и ушел домой.

Коридзе пристроился за спинами беседовавших. Чтобы лучше слышать президента, он вытянул шею и приложил ладонь к уху. Рот он приоткрыл, и это придавало его лицу глупое выражение.

— Я жил в Швейцарии, — продолжал Жордания, любивший при каждом удобном случае похвастать тем, что бывал за границей, — чудесная страна! Но прямо скажу, наша природа куда красивее, величественнее, а главное — разнообразнее. Ледники и покрытые вечными снегами горы Кавказского хребта, альпийские луга, ниже — леса, потом цветущие долины и, наконец, субтропическая зона побережья Черного моря, чего нет в Швейцарии. Чем только не богата наша Грузия! Потому-то и зарились на нее во все времена соседние государства.

— Но тогда, — перебил президента Рамишвили, — Европа нас почти не знала, а теперь нас знают все. Теперь на нашей стороне все европейские государства, за нас Второй Интернационал…

— Кстати, — перебил его Жордания и обратился к Вербицкому, — вам, очевидно, известно, что в скором времени Грузию посетит делегация Второго Интернационала, чтобы ознакомиться с нашей страной.

— Кто входит в эту делегацию? — поинтересовался Вербицкий.

— Вандервельде, Макдональд, Гендерсон, Сноуден, Ренодель, Томас Шоу, Дебрюкер, Ингельс… Но это не все. Скоро и Карл Каутский приедет к нам, — с благоговением добавил Жордания.

— Приезд Каутского, несомненно, поднимет престиж нашей республики и укрепит ее международное положение, — заметил Рамишвили.

— О, это огромное счастье для нас! В случае нападения на Грузию Второй Интернационал окажет нам помощь! — восторженно воскликнул Куталадзе.

Но Эстатэ несколько умерил ликование сенатора:

— Нужно не забывать, что Второй Интернационал не располагает вооруженными силами, и в случае войны с Советской Россией мы не можем рассчитывать на реальную помощь с его стороны. В данном случае можно говорить только о моральной поддержке.

— Нет, вы ошибаетесь, — возразил Рамишвили. — От Второго Интернационала в настоящее время многое зависит в европейской политике. Не забывайте, что именно с помощью Второго Интернационала Антанте едва не удалось сломить сопротивление Советской России.

— Думаю, никто из нас не пожелал бы этого, — заметил Вербицкий. — Ведь поражение Советской России повлекло бы за собой реставрацию монархии.

— Большевики дождутся реставрации, и пусть пеняют на себя! Затеяли строить социализм в аграрной, отсталой стране, — заметил Жордания, нервно подернув плечом.

— В новом строе, установленном в России, кровно заинтересованы все прогрессивные люди, — возразил спокойно Вербицкий. — В Октябрьской революции они видят осуществление слов Маркса и Энгельса о России, о русской революции… Маркс и Энгельс говорили, что Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе, что скорее всего толчок придет из России и что это будет ближайшим поворотным пунктом во всемирной истории.

Жордания и Рамишвили не сразу нашлись, что ответить Вербицкому. После минутного молчания Жордания спохватился:

— Слова «толчок придет из России» означают, что революция все-таки произойдет не в России, а в Европе — в какой-нибудь из классических стран капитализма. Кроме того, Маркс и Энгельс не говорили, что революция эта будет пролетарской… — Жордания прибег к последнему аргументу: — Россия без поддержки Запада с его наукой и техникой не может идти впереди цивилизованных стран.

— Да, но, насколько помнится, и Карл Каутский подчеркивал после революции девятьсот пятого года передовую, исключительную революционную роль России в Европе.

— Что бы там ни было, но не считаться в данный момент с реальной силой Советской России мы не можем, — вмешался в разговор Дадвадзе. — После того как в борьбе с нею Антанта потерпела поражение, даже цивилизованная Европа вынуждена считаться с новым, Советским государством.

— С этим спорить не приходится, но ведь в борьбе между Антантой и Советской Россией мы соблюдаем нейтралитет, — смутился Жордания и тут же вынужден был заметить: — Все несчастье в том, что Грузия переживает сейчас острый кризис. Наше положение нужно признать катастрофическим. А тут еще большевистская агитация, которая все больше вынуждает нас ориентироваться на Антанту. Если русским большевикам удалось убедить своих рабочих и крестьян переносить все трудности ради победы социализма, то наши рабочие не хотят терпеть никаких лишений, — закончил он желчно.

— Но в нашей стране рабочие терпят не меньше лишений, чем в России, — заметил робко Коридзе. — Ведь они буквально голодают… К сожалению, многие наши партийные товарищи относятся к этому с полным безразличием.

Если бы Коридзе сказал это в узком кругу членов партии, то Жордания и Рамишвили не обратили бы, возможно, на его слова особого внимания. Но он выразил свое мнение в присутствии посторонних, в присутствии Вербицкого, Макашвили, Дадвадзе.

— К сожалению, — оборвал его Рамишвили, — есть среди нас люди, не желающие, считаться со сложившейся обстановкой как внутри республики, так и за ее пределами. Своей безответственной болтовней и политиканством они только наносят вред нашему делу.

— Сегодня, — начал Жордания, — наши товарищи различно думают по тому или иному вопросу, действуют врозь и этим вносят неурядицу в нашу домашнюю жизнь. В партии нет уже единства.

Это признание Жордания смутило министров. Но президент продолжал рисовать еще более неприглядную картину действительности.

— Сознательная демократия, — говорил Жордания, — для идей все терпит, лишь бы в будущем стало лучше. В этом отношении, я повторяю, большевики в России достигли определенных результатов. Большевики внушают рабочим и крестьянам мысль, что для победы социализма, во имя идеи нужно переносить всякие лишения. И они, рабочие, такие лишения переносят, лишь бы восторжествовала идея. Наши же рабочие рассуждают иначе: если государство в руках социалистов, то мы должны хорошо жить. Почему мы должны терпеть нужду? И что же, наши же партийные товарищи устраивают стачки, идут против нас, против своего правительства!

— Я всегда опасался, — досадовал Рамишвили, — что максималистские требования наших рабочих могут довести нас до гибели. Я всегда говорил и говорю, что следует принять решительные меры, но вы продолжаете миндальничать с рабочими.

Коридзе снова робко возразил:

— Наши рабочие шли в первых рядах борцов за революцию. Они, не задумываясь, жертвовали всем ради лучшего будущего. Но спрашивается — почему же они недовольны нашей политикой? Неужели не следует этим поинтересоваться? Неужели не следует спросить у них, чего они хотят?

— Они хотят русского хлеба, — иронически заметил Рамишвили. — И вообще им нравится дружить с русскими, даже если это будут большевики.

— Ну что ж, это ведь так понятно, когда народ с народом желает жить в дружбе. И тем более это объяснимо, когда речь идет о грузинских и русских рабочих, — тихо, спокойно возразил Вербицкий.

— Да, но мы, государственные деятели, обязаны подчинять свои чувства трезвому рассудку. Зачастую мы руководствуемся в политике совершенно иными соображениями, чем рабочие.

— А отвечают ли интересам рабочих эти соображения? — спросил Коридзе.

— А мы их не будем спрашивать. Они пойдут по тому пути, который мы изберем, — осадил назойливого оппонента Рамишвили. — Прямо скажу, я убедился в том, что рабочий класс — это толпа, которую надо уметь использовать в политике.

— Что вы, что вы говорите… — удивленно развел руками Вербицкий, но от спора предпочел воздержаться.

Жордания попытался сгладить невыгодное впечатление, которое произвели слова Рамишвили. Он повел речь о сотрудничестве общественных классов, о политике правительства, ставившего якобы превыше всего общие интересы нации, и говорил, что он, к сожалению, тоже недоволен поведением рабочих, что они отказываются понимать эти общие национальные интересы. Но никакие пышные фразы не могли оправдать циничность слов Рамишвили. Вербицкий, Коридзе и Дадвадзе молчали. Макашвили и Куталадзе, наоборот, были в восторге от тирады Рамишвили. Куталадзе назвал ее формулой исторического значения. Но на другой день президент вызвал к себе чрезмерно пылкого сенатора и приказал ему воздержаться от дальнейших комментариев этой формулы. Спустя несколько лет, в бытность свою в эмиграции, меньшевистские лидеры повторили в еще более решительной форме слова Рамишвили, брошенные им во время беседы в Абастумане.

ВЕРБИЦКИЙ

Вербицкому не спалось. Он оделся и вышел погулять на берег речки. От тревожных мыслей болела голова. Подул холодный ветер. Он застегнул шинель и прислонился к стволу тополя. В домах давно уже погас свет. На улицах было темно. На небе ярко сверкали звезды, казавшиеся особенно крупными, если смотреть на них отсюда, из Абастумана. Горная речка наполняла ущелье непрерывным шумом.

«Куда закинула меня судьба? — думал Вербицкий. — Я в Грузии, на границе с Турцией, среди меньшевиков… Неужели Жордания на самом деле думает, что создает вторую Швейцарию? Неужели он не видит, как гибнут в нищете и голоде рабочие? Жордания и Рамишвили недовольны рабочими и крестьянами, поднимающими оружие против их власти. Потому-то Рамишвили и чернит весь рабочий класс. Вот оно, подлинное лицо меньшевиков — социалистов Второго Интернационала! Попробуй после этого найти общий язык с ними!» — возмущался Вербицкий. Он досадовал на то, что миссия его — найти общий язык с Жордания и освободить президента от влияния меньшевистского диктатора Рамишвили — проваливалась. Эту миссию Вербицкий выполнял до сих пор более или менее удачно. Ему помогала все осложнявшаяся и обострявшаяся обстановка в Грузии, разгром армии Деникина, установление советской власти в Азербайджане и победы Красной Армии в войне с Польшей Пилсудского.

Он был доволен тем, что недавно ему удалось добыть ценные сведения. Жордания отверг план военного командования, требовавшего значительно увеличить вооруженные силы Грузии и усилить войска на границе с Советским Азербайджаном.

«Может быть, — гадал Вербицкий, — этот отказ вызван невозможностью выполнить требования командования, может быть, это новое доказательство колебаний президента… А может быть, и здесь работает рука Рамишвили. Он делает решительную ставку на помощь Антанты: впустить войска союзников в Грузию, и тогда она получит нужные ей до зарезу заем, хлеб, вооружение и товары…»

Вербицкий медленно пошел в глубь аллеи. Пройдя немного, он заметил человека, сидевшего на скамейке. Сначала он не обратил на него внимания и прошел мимо, но, оглянувшись, увидел, что сидевший на скамейке человек встал и пошел вслед за ним. Вербицкий остановился.

— Что так поздно, Иван Александрович? — обратился к нему вдруг незнакомец.

— Ах, это вы, Корнелий Георгиевич! — облегченно произнес Вербицкий. — Бессонница, знаете… А вы музу свою, должно быть, ищете?

— Ищу, да только не музу!

— А что?

— Выход из этого ущелья вечной тишины, скуки и тоски…

— Вы правы. Скучно что-то стало, домой потянуло…

Вербицкий опустил голову и пошел по аллее вместе с Корнелием.

— Почему вы сегодня сбежали и не захотели выслушать весьма интересную беседу хозяев вашей страны? — неожиданно спросил Вербицкий.

— Тех, кто должен быть хозяевами моей страны, Жордания и Рамишвили давно уже арестовали, бросили в тюрьмы или выслали из Грузии. Но они забывают, что и от их дворцов до тюрем лишь один шаг, — ответил мрачно Корнелий.

— Почему вы мне все это говорите? — спросил, смутившись, Вербицкий. — Вы же не знаете меня?..

— Я знаю вас настолько, чтобы не думать, что вы меня выдадите! — ответил уверенно Корнелий.

— Я-то вас, Корнелий Георгиевич, никогда не выдам, — заметил Вербицкий и начал поучать чрезмерно пылкого и прямодушного молодого человека. — Но если вы будете открыто всем высказывать свои политические убеждения и ругать лидеров меньшевиков, то рискуете попасть в тюрьму.

— Я и так чувствую себя в своей стране узником…

Вербицкий и Корнелий присели на скамейку. Все так же ярко светили звезды. Глубокую тишину ночи нарушал только шум речки.

— Скажите, Иван Александрович, — произнес после недолгого молчания Корнелий, — вам не кажется странным ну вот то, что мы с вами сидим здесь сейчас одни, ночью, где-то в глухом ущелье? Мы даже не знаем как следует друг друга, и тем не менее нас влечет, меня — к вам, а вас — ко мне, какая-то сила… Скажите откровенно, что вас привело в Абастуман? Неужели только болезнь?

— А что же еще? — удивился Вербицкий.

— На вид вы как будто вполне здоровый человек.

— У туберкулезных часто вид обманчивый.

— Я тоже подозревал, что у меня туберкулез, но все обошлось благополучно. Просто меня изнурила тюрьма…

— За что вы сидели?

— Так, пришлось, знаете…

— А все же — за что? Мне кажется, что вы не хотите сказать правду. Но мне ваша осторожность нравится.

— Да нет, почему же… А если говорить начистоту, то ведь вы, дядя Ваня, тоже проявляете все время какую-то осторожность. Кстати, не обижайтесь, что я назвал вас дядей Ваней. Это я так, вспомнил прошлогодние гастроли Художественного театра в Тифлисе. Качалов превосходно играл чеховского дядю Ваню, и у него была такая же, как у вас, борода… Но только, скажу прямо, вам она, подобная бородища, не к лицу.

— Мой покойный отец носил точно такую же бороду.

— Но ваш отец, должно быть, был человеком старого закала, и в его время такие бороды были в моде, а вам она никак не подходит, точно наклеенная…

— Странный разговор затеяли вы, Корнелий Георгиевич. И далась вам она, моя борода, — несколько смутившись, ответил Вербицкий. — Холодно уже и поздно, давайте пойдем домой! — Он встал со скамейки, взял Корнелия под руку…

Они попрощались у моста. С этой ночи Корнелий долго не встречал в Абастумане Вербицкого.

Возвратившись через несколько дней из Тифлиса, Вербицкий как-то сразу изменил свое отношение к Корнелию. Между ними установилась тесная связь, и вскоре они по-настоящему подружились. Их теперь все время видели вместе: в аллеях, рощах, на почте и на прогулках в Абастумане и за Абастуманом.

Вербицкий обладал удивительной способностью добывать книги всюду, куда попадал. Так было и в Абастумане. Читали они больше всего Чехова и Горького.

Вербицкий рассказывал Корнелию, что Ленин в беседе с Горьким назвал его «Мать» нужной и очень своевременной книгой, высказав уверенность, что много рабочих участвовало в революционном движении несознательно, стихийно, теперь они прочитают «Мать» с большой пользой для себя.

Вербицкий был для Корнелия настоящим открытием. Корнелия поражали и подкупали доброта, скромность, чуткость и честность этого типичного русского интеллигента-революционера, его жажда все понять, обширные познания, ясное, четкое мировоззрение и непоколебимая вера в светлое будущее человечества. После Вано Махатадзе это был второй человек, который подчинил Корнелия своему влиянию.

Он часто рассказывал Корнелию интересные эпизоды из своей жизни. Вербицкого еще в студенческие годы захватила революционная борьба. Он был на третьем курсе технологического института, когда его арестовали и выслали в Сибирь.

Зная, что Корнелий автор рассказов «Годжаспир» и «Даро», Вербицкий предложил ему перевести их совместно на русский язык.

Корнелий, как и все абастуманские дачники, верил, что Вербицкий, видный левый социал-демократ, приехал из России в Абастуман лечиться от туберкулеза и, воспользовавшись своим приездом в Грузию, выступал теперь поборником установления между Советской Россией и Грузинской республикой самых тесных и дружеских связей. Вербицкий упорно и убедительно доказывал в беседе с Жордания, что только в прочном союзе с Советской Россией Грузия обретет свободу и независимость и, наоборот, союз с Антантой превратит Грузию в колонию. Он проявил такое знание грузинской истории, такие искренние дружеские чувства к грузинам, приводил такие веские доводы в защиту своих положений, что мало кто даже среди меньшевиков решился бы оспаривать его. Он стал весьма популярным человеком в Грузии и заслужил всеобщую любовь и уважение.

После возвращения из Тифлиса у Вербицкого как бы окрепла надежда на то, что Жордания и его группа в случае восстания в Грузии и свержения меньшевистской власти могут прийти на известных условиях к соглашению с коммунистами.

Жордания и министры уехали из Абастумана чуть ли не последними. Вслед за ними покинули курорт еще несколько семейств высокопоставленных лиц. Кажется, единственными задержавшимися дачниками были Корнелий, Като, ее брат и сестра. Отъезд их задерживался тем, что извозчики из Ахалцыха и Боржома больше уже не заезжали сюда. Степана только что назначили директором Батумской гимназии, и он никак не мог приехать за семьей. Беспомощная Като теряла голову: как бы ей добраться до Боржома? Корнелий оказался в этом деле совершенно непредприимчивым. Время тянулось как-то особенно медленно. Все волновались, нервничали.

Сентябрь был уже на исходе. Заметно похолодало. Ночью деревья и крыши домов уже покрывались инеем. Лужи на улицах затягивало тонким льдом. Красивое зрелище представляли тополя, в ярко-желтом уборе выстроившиеся вдоль речки. В погожие дни они словно пылали в лучах солнца. По склонам гор, покрытых вечнозелеными соснами и елями, попадались рощицы лиственных деревьев. Корнелий целыми днями любовался причудливой игрой осенних красок. Но вскоре погода испортилась. Горы затянуло туманом. Заморосил дождь…

Като окончательно расстроилась. Она упрекала себя за то, что, соблазнившись теплыми осенними днями, не выехала своевременно из Абастумана с двоюродным братом. В вынужденной задержке она винила Корнелия, который, обидевшись на нее, чуть не отправился в Ахалцых с погонщиками вьючных лошадей. В конце концов на помощь Като пришел Нозадзе. Вытребовав из воинской части фургон, он отправил на нем в Ахалцых всю семью Степана и вместе с нею выехал сам.

Из Абастумана выехали рано утром. Корнелий сел на козлы рядом с кучером-солдатом. Подтянув вожжи, он тронул рослых белых лошадей. Нозадзе, Като, Венера и Илико разместились на вещах. Было холодно. Над ущельем низко нависла серые тяжелые тучи.

Дорога начиналась крутым спуском. Залюбовавшись горами, на которые осень набросила причудливый цветистый ковер, Корнелий перестал управлять лошадьми, и они понесли фургон по самому краю пропасти. Женщины подняли крик. Кучеру пришлось взять вожжи в свои руки.

Проехали деревни Цаханы и Варханы. Начались фруктовые сады. Ветви деревьев гнулись под тяжестью яблок и груш. Крестьяне собирали богатый урожай. Девушки и парни, стоя на переносных лестницах, снимали с деревьев плоды и наполняли ими корзины. Яблоки и груши горами лежали во дворах. Но крестьян мало радовал урожай. Фрукты не на чем было вывозить ни в Ахалцых, ни в Боржом, ни в Тифлис.

Остановив фургон, Корнелий и Нозадзе зашли в один из садов и за бесценок купили две корзины яблок и груш.

В Ахалцыхе Като, Венера, Илико и Корнелий попрощались с Нозадзе, наняли фаэтон и выехали в Боржом. Венера, огорченная разлукой с рыцарем своего сердца, всю дорогу нервничала, портила всем настроение.

Поезд из Боржома в Хашури прибыл поздно ночью. Здесь Корнелий расстался со своей невесткой и ее спутниками. Они пересели в батумский поезд, а Корнелий — в тифлисский.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Корнелий приехал в Тифлис в десять утра. После Абастумана здесь чувствовалась еще летняя жара. Было воскресенье. Первым встретил Корнелия дворник Гаврила. Лицо старика засияло радостной улыбкой. Он рысцой затрусил к воротам, у которых остановился фаэтон.

— Как дела, отец Гавриил? — пожал ему руку Корнелий.

— Дела делаются, на то они и дела, — ухмыльнулся старик, довольный своим каламбуром.

За время, пока Корнелий отсутствовал, Гаврила заметно сдал, похудел, морщины на лице стали глубже, глаза слезились. Однако веселости своей он не терял, бодрился, посмеивался, сыпал прибаутками:

— Живем — хлеб жуем. Только жевать-то ведь нечего, Корнелий Георгиевич, совсем трудно стало с хлебом…

Гаврила снял вещи с фаэтона и понес их в дом. Двери Корнелию открыла Катя.

— Батюшки, ну и располнели же вы! — всплеснула руками она. — Жаль, наших дома нет.

В то время как Корнелий переодевался, откуда-то из соседней комнаты послышались крики, затем раздался грохот падения каких-то предметов.

Корнелий вышел в коридор.

— Боже, они покалечат друг друга! — кричала прибежавшая из кухни Катя.

Корнелий направился в кабинет Дата, откуда доносились крики. Он открыл дверь и увидел странную сцену. Худой, высокий, с тонкими чертами лица подросток пытался нанести удар ножом своему сверстнику, миловидному блондину, защищавшемуся стулом. Третий мальчуган, года на два помоложе двух первых, полный, смуглый, прижался к стене и испуганно смотрел на схватку двух старших своих товарищей.

— Брось нож! — крикнул Корнелий высокому, худому подростку.

Но тот лишь сдвинул брови и, взглянув на Корнелия злыми серыми глазами, снова попытался броситься на миловидного блондина. Корнелий схватил драчуна за руку и отнял у него нож. Подросток выругался и хотел выбежать из комнаты, но Корнелий остановил его, положив на плечо ему руку:

— Что тут у вас происходит? Где ты взял нож?

Подросток недружелюбно взглянул на Корнелия.

— У меня он стащил нож, — крикнула появившаяся в дверях Катя. — У-у-у, сатана! — выругалась она, поправляя сбившийся на затылок платок и принимая от Корнелия нож.

— За что ты хотел убить его? — спросил Корнелий у все еще ерепенившегося мальчика.

Но тот не желал отвечать.

— Он сам вызвал меня бороться, — заговорил взволнованно блондин. — Я его три раза положил… Тогда он начал драться, схватился за нож…

— Ну как вам не стыдно! — обратился Корнелий ко всем трем мальчикам. — Когда я был гимназистом, мы тоже боролись, ну, дрались, конечно, но всегда подавали потом друг другу руку и оставались друзьями.

Водворив порядок, Корнелий присел к столу и стал расспрашивать мальчиков, кто они, откуда приехали, где учатся, Как проводят время. Между Корнелием и новыми жильцами Елены установились приятельские отношения.

Коренастый, светловолосый Котэ Гогитидзе, гимназист пятого класса, сын подруги Елены, добродушно глядел на Корнелия своими голубыми глазами. «Противник» Котэ — Мамед Джафаров был его одноклассником. Елена считала Мамеда, сына зажиточного бека из Борчалинского уезда, самым выгодным жильцом. Третий — Гулим Риза-хан Нагиев, сын богатого перса, учился в реальном училище.

Пользуясь неограниченным кредитом в магазине персидского купца Рахманова, Гулим приносил оттуда миндаль, рахат-лукум, сушеные фрукты и другие восточные сладости, которыми угощал Елену и своих товарищей. Возле его кровати всегда лежали книги — коран, персидские сказки, басни, сборники стихотворений. Вечером и на рассвете мальчик, сидя на кровати поддав под себя ноги, читал нараспев коран на арабском языке, которому выучил его отец — губернатор одной из персидских провинций. Отец привез Гулима в Баку во время войны, а затем перевел в Тифлисское реальное училище и, по рекомендации купца Рахманова, устроил у Елены. Связь с сыном Риза-хан Нагиев поддерживал через того же Рахманова. Гулим хорошо одевался, сорил деньгами, считал себя в четырнадцать лет вполне взрослым, пил и волочился уже за женщинами.

Все три мальчика жили в семье Микеладзе на всем готовом.

Когда Елена возвратилась из города, Корнелий спросил ее в шутку:

— Выходит, тетушка, что ты пансион открыла?

— А как проживешь теперь иначе? — принялась по обыкновению плакаться Елена.

— И хорошо они тебе платят?

— Эх, Корнелий, что теперь деньги, что на них купишь? Только у кого в деревне есть хозяйство, тот теперь и может существовать. От жалованья Дата, сам понимаешь, проку мало. Ну, а квартиранты мои кое-что получают из дому. Этим и живем. Не деньгами, а продуктами с них беру.

Опекун Гулима Нагиева купец Рахманов присылал Елене сахар, рис, фрукты. Но настоящим кладом для нее был отец Мамеда — борчалинский бек Джафаров. Тот или сам привозил в Тифлис, или присылал со своими людьми мешки с мукой, корзины с сыром, битой птицей, хлебом, замешенным на меду, который долго не черствел и не плесневел.

Корнелий начал посещать университет.

— Ну и разнесло же тебя! — удивлялись Гиго Тавадзе, Бидзина Шарабидзе и другие студенты, когда Корнелий впервые после долгого отсутствия появился в университетском коридоре.

Однажды к Корнелию зашел Мито Чикваидзе.

— Махатадзе просит тебя завтра быть у Маро к десяти часам вечера.

— Дело какое-нибудь? — спросил Корнелий.

— Да, кажется, насчет журнала.

Корнелий точно в назначенное время пришел к Маро.

В комнате возле стола сидел Вано и беседовал с рослым, тщательно выбритым человеком, одетым в серый костюм.

Вано и Корнелий обнялись.

— Нет, вы только взгляните, как он располнел! — изумился Вано. — Испугался небось туберкулеза, сразу взялся за лечение, — ласково, с чуть заметной улыбкой, произнес он.

С тех пор как они не виделись, Вано еще больше похудел и осунулся: в его присутствии Корнелий испытывал неловкость из-за того, что он так располнел.

— А ты совсем не следишь за своим здоровьем, нельзя так, — упрекнул он друга.

— Пустяки… Придет время, и я тоже займусь собой, а пока знакомься — товарищ Никитин.

Человек, беседовавший с Вано, с улыбкой пожал Корнелию руку.

Все сели к столу.

— Воздух Абастумана определенно принес тебе пользу, — заметил Вано. — После тюрьмы ты, помню, выглядел очень даже неважно.

— Да, — ответил Корнелий. — Но дело не только в тюрьме. Тяжелее тюремной камеры было сознание, что мне так и не удалось отомстить мерзавцам, истязавшим нас и издевавшимся над нами.

— В борьбе, которую мы ведем, не может быть места личным обидам, — улыбнулся Никитин. — Всегда, во все времена, люди переносили все ради идеи: преследования, оскорбления, тюрьму, каторгу — это только закаляло их волю.

Корнелий невольно вздрогнул — до того знакомым показался ему голос Никитина. «Где я видел его?..» — спрашивал он себя.

Тем временем Вано, опустив голову, разглядывал свои худые, бледные пальцы.

— Что было, то прошло, — промолвил он, посмотрев на Корнелия. — Не будем вспоминать старое. Нужно браться за новую жизнь. Мы ждали твоего возвращения…

— Да мне и самому надоело бездельничать.

— Вот и прекрасно, принимайся, значит, за работу.

Корнелий насторожился: видимо, разговор сейчас пойдет о том деле, ради которого его вызвали.

— Помнишь, Корнелий, — продолжал Вано, — когда однажды после твоего ранения я навестил тебя, у нас зашел разговор о литературе, о литературно-художественном журнале?

Корнелий утвердительно кивнул головой.

— Так вот, такой журнал будет издаваться, это уже решено. Мы предлагаем тебе сотрудничать в нем. Как ты относишься к этому?

— Я, конечно, согласен. Для меня это очень лестно…

— Прекрасно. Ты сейчас кипишь, наверное, желанием работать? И от болезни избавился, и отдохнул как следует в Абастумане.

— Да, плесенью чуть было не покрылся, если бы не встретил там одного очень интересного человека.

— Кого?

— Одного русского из Баку… от туберкулеза лечился.

— Ну и как, вылечился?

— Не знаю, очень уж непоседливый был. Все горы обошел, до самого Зекарского перевала добрался. Редко можно встретить такого умного и начитанного собеседника. По-моему, большевик… Мы с ним подружились и откровенно беседовали о политике, о литературе.

— Как же это он, не зная тебя, вел с тобой откровенные беседы?

— Сам не пойму.

— Нет, дорогой, — перебил Корнелия молчавший до сих пор Никитин, — он вас, конечно, хорошо знал, а вот вы его, может быть, и не знали.

— Позвольте?! — воскликнул Корнелий, пристально вглядываясь в Никитина.

— В чем дело? — спросил Вано.

Но Корнелий не ответил ему, он почти вплотную приблизился к Никитину.

— Иван Александрович… Вербицкий!.. Это вы? Да, да, ваши глаза, ваш голос! А где ваша борода? Помните, как я досаждал вам с нею?

— Да, даже напугали меня тогда, — улыбнулся Никитин-Вербицкий.

В комнату вошли еще пять человек — Нико Гоциридзе, Мито Чикваидзе, Гига Хуцишвили и писатели Полихрон Харабадзе и Ладо Тереладзе.

Ладо Тереладзе был уже давно знаком с Корнелием. Он отзывался о его рассказах, как и о произведениях всех грузинских писателей, за исключением Шота Руставели, неодобрительно. Свои же пьесы считал гениальными и потому поглядывал на Корнелия свысока. Корнелий в свою очередь считал Тереладзе чудаком, самовлюбленным самодуром и никогда не обижался на него. Низкорослый Тереладзе был к тому же косым на левый глаз. Не украшал его лица и большой горбатый нос, а улыбка, уродливо растягивавшая рот, походивший на полумесяц, придавала лицу неприятное выражение. Однако под непривлекательной внешностью Тереладзе таился недюжинный талант и незаурядный ум.

Полихрон Харабадзе был гораздо менее талантлив и менее образован, чем Тереладзе. Харабадзе называли пролетарским поэтом, и этот толстяк с короткой шеей и широким, тронутым оспой лицом гордился своим небольшим талантом. Пробовал он свой талант и в области вокального искусства, но из-за отсутствия слуха и плохого голоса ему пришлось бросить консерваторию. На людях он считал необходимым принимать артистические позы, причем получалось это у него весьма неуклюже, а порой и смешно.

Корнелий называл Полихрона Харабадзе «Мравалжамиер» — «Многая лета». Называл он Полихрона так потому, что греческое слово «поли» означает — «много», а «хронос» — «время».

— Слияние этих слов, — говорил Корнелий, — образует имя «Полихрон» — «Много времени», что по-грузински «Мравалжамиер».

Полихрону не нравилось, что Корнелий называл его так, и дулся на него.

Вано Махатадзе присел на покрытую ковром тахту и обратился к стоявшим у окна писателям:

— Ближе, товарищи, ближе!

Слово «товарищи» прозвучало у него так тепло, что всех сейчас же покинуло чувство стеснения. Хозяйка дома, Маро, улыбнулась и начала расставлять стулья перед тахтой.

— Пожалуйте сюда, — продолжал Махатадзе приглашать писателей, — разместимся вот здесь, в уголке, запросто, по-домашнему. — Он усадил Никитина и Гоциридзе рядом с собой на тахте. Остальные разместились на стульях, полукругом.

— Товарищи, — начал Махатадзе, — на нашем совещании по вопросу об организации и характере будущего журнала присутствует наш дорогой гость, крупный политический деятель и известный журналист Михаил Максимович Никитин.

«Так вот кто, оказывается, орудовал в Абастумане под маской Ивана Александровича Вербицкого!» — думал потрясенный неожиданной встречей Корнелий.

Завязалась дружеская беседа.

Махатадзе приступил к обсуждению организационных вопросов, связанных с изданием журнала. Никитин, обладавший большим опытом в области редакционного и издательского дела, дал молодым писателям много полезных советов.

Потом беседа зашла о задачах художественной литературы. Обсуждая вопрос о новом журнале и выясняя, что готовят для него писатели, Махатадзе обратился к Полихрону Харабадзе:

— Вот вы, товарищ, что собираетесь дать журналу?

Надувшись, как индюк, и растягивая каждое слово, Полихрон ответил:

— Пишу поэму о Марсе.

«Ого, куда махнул!» — подумал Никитин, еле сдерживая смех и глядя на Полихрона Харабадзе, сидевшего с таким гордым, важным видом, точно он своей поэмой осчастливил все человечество.

Затем Махатадзе обратился к драматургу Тереладзе:

— А вы?

— Я дам пьесу «Сломанная арфа».

— Это о чем? — с опаской спросил Махатадзе, напуганный уже ответом Полихрона.

Тереладзе поднял голову, сощурил глаза и вдохновенно принялся пересказывать содержание своей пьесы:

— Героиня моей пьесы, красавица Мзия, днем играет на арфе в своем высоком хрустальном замке. Она поет гимн солнцу, свободе. Ночью красавица дева ставит арфу в угол и засыпает с мыслью рано утром приветствовать тем же гимном восход солнца. Но в хрустальный замок проникает черный демон и обрывает струны арфы… Так, в борьбе, проходят день за днем. В конце концов побеждает дева: пробужденный звуками ее арфы народ устремляется к солнцу, к свету, к свободе…

Никитин несколько минут сидел опустив голову. Затем сказал, обращаясь к Харабадзе и Тереладзе:

— Все же мне кажется, что лучше было бы писать о нашей действительности, событиях нашей жизни, о живых, реальных людях… Вы не ругайте меня за мой откровенный разговор…

— Мы для этого и собрались здесь, — заметил Махатадзе.

Никитин продолжал, обращаясь уже ко всем молодым писателям:

— Я надеюсь на ваше гостеприимство. Ведь ваша страна такая гостеприимная, и люди ваши замечательные… Пишите о них… Зачем уходить в область каких-то туманных аллегорий, уноситься куда-то на Марс или в хрустальный замок?..

Вано Махатадзе сконфузился: ему стало неловко за Харабадзе и Тереладзе, и, вопросительно взглянув на Корнелия, он спросил его:

— Ну, а вы что дадите в журнал?

— Я работаю над рассказом «Шамхор», — глухим от волнения голосом ответил Корнелий, чувствуя, как краска заливает его лицо.

— Это хорошо, — заметил Никитин. — Махатадзе, Гоциридзе, Карпов, Мухин — участники шамхорских событий. Побеседуйте с ними, они расскажут вам много интересного, помогут найти необходимые материалы.

Корнелий коротко изложил план своего рассказа, его содержание, перечислил документы, которые ему удалось уже достать. Никитин протянул Корнелию тоненькую брошюру:

— Прочтите обязательно. Она даст вам правильную политическую ориентацию, да и факты ценные.

Махатадзе с увлечением говорил о новой, социалистической эпохе, о роли писателя в Советском государстве.

— Октябрьская революция, — подчеркивал он, — установила совершенно новую общественную формацию, утвердила новые взаимоотношения между людьми. Вы, писатели, должны первыми познать и отразить эти взаимоотношения в своих произведениях, отобразить их правдиво и проникновенно, как это делали в свое время классики. Некоторые наши писатели-«новаторы» отвергают прошлую культуру человечества, отрицают классическое наследие и, прикрываясь левыми лозунгами, лозунгами «движения вперед», убегают от современной действительности и заняты революцией на Марсе. Они не понимают смысла классического наследия, новаторства… Правда, мы создаем новое, советское искусство, новую, советскую литературу, но, создавая их, мы сознательно оглядываемся на классиков и отдаем себе отчет, что это не возврат к прошлому, а метод творческого обогащения, необходимого для поступательного движения вперед. Смысл изучения классического наследия заключается именно в этом. Следуя примеру классиков, вы должны писать правдиво и любовно о простых людях, об их жизни, труде, борьбе, и тогда главное — общечеловеческое — будет достигнуто само собой, и вас поймут и грузины, и армяне, и русские… Воспитывайте рабочих и крестьян так, чтобы они стремились к просвещению и культуре, чтобы они стремились глядеть в будущее. Но для того чтобы учить, надо самому учиться, учиться много и усердно. Нужно глубоко, творчески изучать Маркса, Энгельса, Ленина. Изучайте Ленина, знайте его жизнь подробно, до мелочей.

После Махатадзе взял слово Никитин.

— Вот вы, молодые люди, — обратился он к ним, — включившиеся в революционную борьбу и подпольную работу, вы должны запомнить, что подпольная работа — лучшая школа для революционера. Мы, люди старшего поколения, и сейчас еще широко используем в своей работе багаж тех знаний, которые получили в подполье. Не только книги, но и каждый лишний год тюрьмы давал нам очень много — там подумаешь и пофилософствуешь, все обсудишь двадцать раз и, когда принимаешь какое-нибудь партийное задание, точно отдаешь себе отчет и знаешь, к чему это обязывает, — с волнением говорил Никитин.

И это волнение его невольно передавалось слушателям. Глаза его горели каким-то особенным блеском. Весь он был олицетворением воли, стремления, непоколебимой веры… — Мы, коммунисты, — продолжал Михаил Максимович, — мужественно и стойко боролись с коварным и сильным врагом, который не сдавался и звал на помощь контрреволюционные силы всего мира. Мы, коммунисты, строим новый социалистический мир. Цель наша — предоставить народу все блага жизни, мы хотим, чтобы и в городе и в деревне люди жили бы счастливо, без нужды, чтобы из каждого дома, где живет рабочий или крестьянин, доносились звуки рояля и радио. Этого мы желаем всем труженикам, в том числе и труженикам Грузии, которые стонут сейчас под ярмом империализма. Я вместе с Вано обращаюсь к вам: пишите правду о горькой жизни ваших рабочих и крестьян, об их труде и борьбе. Ваша задача — развивать у них сознательное стремление к борьбе за советскую власть. Как-то во время гражданской войны, — вспомнил Никитин, — вылетел я из Баку на Северный Кавказ. Самолет вел молодой летчик, бывший рабочий. Он оказался не только прекрасным пилотом, но и образованным человеком. Когда я беседовал с ним, душа радовалась, что такие вот умелые и культурные люди уже приняли и несут вперед победоносное знамя социалистической революции…

Корнелий восторженно смотрел на Никитина: он понял, что в лице Михаила Максимовича Никитина встретил выдающегося революционера. Михаил Максимович с особым вниманием относился к молодежи. Он дружил в Грузии с Вано Махатадзе, Нико Гоциридзе и Борисом Дзнеладзе. Его хорошо знали грузинские комсомольцы. Никитин заражал и покорял всех своим безграничным энтузиазмом, революционной решимостью и здоровым, неиссякаемым оптимизмом.

БЕСЕДА

Спустившись с горы Мтацминда, Корнелий, Вано Махатадзе и Полихрон Харабадзе вышли на Ртищевскую улицу. Они подошли к зданию советской миссии и остановились перед подъездом, у которого стоял рослый, белокурый матрос-черноморец. Порывистый ветер норовил сорвать с головы матроса бескозырку, теребил ленты, парусом надувал широченные брюки-клеш, но, казалось, никакой ветер, никакие бури не в силах поколебать эту могучую фигуру с винтовкой, вскинутой крепкой рукой на ремень.

«Вот такие люди грудью отстояли советскую власть», — подумал Корнелий, любуясь фигурой матроса.

Из короткого раздумья Корнелия вывели назойливые взгляды нескольких субъектов в штатском, слонявшихся перед зданием советского представительства. Без всякого труда в них можно было угадать агентов Особого отряда, которые брали на заметку каждого, хоть раз посетившего советское посольство.

Вано распрощался с товарищами и вошел в здание посольства. В вестибюле перед дежурным, сидевшим за маленьким столиком, выстроились несколько человек, желавших получить пропуска. Махатадзе дождался своей очереди и предъявил документы. Дежурный в черной кожаной куртке пробежал глазами лежавший перед ним список и, протянув с улыбкой пропуск, крикнул часовому, стоявшему у лестницы:

— Пропустите!

Войдя в приемную, Махатадзе увидел Громова, советника Кирова. Они поздоровались, и, присев у окна, начали о чем-то жарко спорить. Но в это время в приемную вошел секретарь Кирова и, обратившись к Громову, сказал:

— Сергей Миронович просит вас!

Киров сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. Прядь темных волос ниспадала ему на лоб. Как только дверь открылась, Киров сразу же поднялся, вскинул голову и, оглядев Громова, улыбнулся. Улыбался он как-то особенно, всем лицом, причем глаза его сужались и на щеках появлялись ямочки. Улыбка его была такой добродушной и заразительной, что Громов тоже невольно заулыбался.

— Вы когда приехали? — спросил Киров Громова, крепко пожимая ему руку.

— С поезда прямо к вам.

— Ну, садитесь, рассказывайте, как там, в Баку?

Громов сел и стал рассказывать о бакинской жизни, передал приветы от Серго Орджоникидзе, Анастаса Микояна и других бакинских товарищей.

Киров только что вернулся из Риги, где он был в руководстве делегации, заключавшей мирный договор с Польшей. Громов восхищался Кировым. Ему лестно было работать и дружить с ним.

— А у нас что нового? — спросил он Кирова. — Я слышал, что Жордания, Рамишвили и Гегечкори вели с вами переговоры. Что они говорили?

— К сожалению, ничего нового и существенного, — ответил Киров. — Жордания все так же колеблется в выборе ориентации между Советской Россией и Антантой. Рамишвили все так же держит его под своим влиянием, контролирует каждый его шаг.

— Этим и можно объяснить усилившиеся за последнее время репрессии против грузинских коммунистов, — мрачно произнес Громов и, нахмурив густые, лохматые брови, добавил: — Можно ли вообще верить колебаниям Жордания, после того как он заявил: «Предпочту империалистов Запада фанатикам Востока»?!

— Как сказать, все зависит от политической обстановки, С уходом англичан и французов из Батума меньшевики остаются одни. Врангель им уже не поможет. Песня его спета. Разгром этого последнего гнезда контрреволюции последует скорее, чем кажется. Отсюда и тревога и поразительная нервозность меньшевиков.

— Они боятся коммунистов как огня. Боятся восстания, — заметил Громов.

— Это верно, — согласился с ним Киров, — Из недавних разговоров с Жордания, Рамишвили и Гегечкори я сделал заключение, что они не могут себе представить, как это в Грузии должна существовать и работать Коммунистическая партия, одно официальное существование которой представляет огромную угрозу их государству. Они не доверяют и советскому посольству. Они уже без разбора арестовывают наших сотрудников. Им все мерещится, что в лице нашей миссии сюда прибыл «грузинский ревком».

— Такого же мнения все здешние иностранные миссии, кроме разве чешской и итальянской, — заметил Громов.

— Кстати, есть одна новость. В Тифлисе появился опасный для нас человек, — начал информировать Киров своего советника.

— Кто это?

— Полковник Хаскель. Он представляет в Закавказье интересы Соединенных Штатов Америки.

Облокотившись на ручку кресла и поглаживая ладонью широкий лоб, Громов внимательно слушал Кирова.

— Вам известно, — говорил Сергей Миронович, — что президент Вильсон выступил в прошлом году на Парижской мирной конференции с программой, в которой предусматривал «самоопределение народов». Этот дипломатический ход рассчитан, конечно, на то, чтобы скрыть истинные намерения Антанты, направленные к созданию барьера против советского влияния, угрожающего интересам Англии и Америки в Азии и на Востоке. Отстаивая якобы право народов на самоопределение, — продолжал Киров, — Англия и Америка стремятся тем самым расчленить Советскую Россию, создать окраинные буржуазные государства, превратить эти государства в плацдармы для новой войны против Советской России. В Закавказье они поддерживают сепаратистские устремления меньшевиков, дашнаков и мусаватистов для того, чтобы подчинить своему влиянию закавказские республики. С потерей Азербайджана Англия и Америка лишились бакинской нефти…

— Ох, эта нефть, не дает она им покоя! — воскликнул Громов. — Через Грузию проходит бакинский нефтепровод. Грузия является ключом и к Кавказу, и к Турции, и к Персии, и к Индии.

— Кроме того, — вставил Киров, — наиболее выгодным коммерческим путем между персидскими нефтяными месторождениями и внешним миром служит дорога Баку — Батум — Дарданеллы. Вот почему Англия и Америка цепляются сейчас за Азербайджан, Грузию и Армению. Их влекут сюда природные богатства Закавказья. Они не теряют надежды, что бакинская нефть все равно останется за ними. Программа Вильсона, как я уже сказал, предусматривает расчленение России, причем в «дополнение» к мандату на Армению Америка требует мандаты на Грузию и Азербайджан. Надо полагать, что в связи с этим в Закавказье и объявилась миссия полковника Хаскеля…

— Вряд ли Хаскель добьется успеха, — перебил его Громов. — Империалисты и в прошлом терпели в Закавказье неудачи, а теперь у них подавно ничего не выйдет. Народы Закавказья прекрасно понимают, что только в союзе с Советской Россией и с ее помощью они смогут обрести свободу, наладить нормальную экономическую и политическую жизнь.

— К сожалению, ни меньшевики, ни дашнаки, ни свергнутые уже трудящимися Азербайджана мусаватисты этой истины понять не могут. Правда, с грузинскими меньшевиками дело теперь обстоит несколько иначе. В их партии возникает серьезный раскол. Это создает возможность найти с Жордания и его группой, занимающей как бы позицию центра, общий язык. Но пока что все наши старания в этом направлении не увенчались успехом. Найти общий язык с Жордания не удается. Впрочем, посланный с этой целью в Грузию Никитин обнадеживает нас…

— Мне кажется, что грузинские коммунисты не ошибаются, утверждая, что этого можно добиться только путем восстания.

— Да, видно, Грузии не избежать восстания, — заметил Киров.

Потом он начал говорить об ответе на ноту Рамишвили, требовавшего отозвать из Тифлиса и Батума ряд сотрудников полномочного представительства якобы за нарушение международного права.

— Ответьте, — сказал Киров, передавая ноту Громову, — со всей дипломатической сдержанностью и тактичностью, напишите, что мы ждем от господина Рамишвили улик, обосновывающих выдвинутые им обвинения; если они действительно подтвердятся, требование грузинского правительства будет выполнено.

Киров и Громов распрощались, крепко пожав друг другу руки…

После этой беседы прошло две недели, но Киров все еще не получил от Рамишвили ответа на свою ноту. Улик у Рамишвили так и не оказалось.

В ГОСТЯХ У СВОЕГО УЧЕНИКА

Корнелий с увлечением работал над рассказом «Шамхор». Документы передали ему Махатадзе, Карпов, Круглов, машинист Менжавидзе и другие участники шамхорских событий. Но то, что происходило в те дни в Грузии и за ее пределами, не давало Корнелию возможности сосредоточиться как следует над работой.

Овладев с боями Перекопом, Красная Армия ворвалась в Крым и разгромила армию Врангеля. В Армении вспыхнуло восстание. Дашнакское правительство пало. В Эривани была установлена советская власть. С тревогой и страхом следили правители Грузии, как восторженно воспринималась каждая победа Красной Армии, как изо дня в день росли симпатии народа к Советской России.

Правительство Жордания решило отправить в Европу Гегечкори, чтобы добиться финансовой и экономической помощи. Но пока министр иностранных дел добивался приема у Бриана, Вильсона и Ллойд Джорджа, положение в Грузии резко ухудшилось. Только одна, да и то второстепенная, английская фирма рискнула предоставить грузинскому правительству заем в размере ста пятидесяти тысяч фунтов стерлингов. Эта подачка граничила с издевательством.

— Несколько времени назад мы говорили, — растерянно заявил на одном из совещаний Жордания, — что в экономическом отношении Грузия приближается к неминуемой катастрофе. Впоследствии мы еще и еще много раз повторяли это, так что даже привыкли к этим словам и перестали придавать им значение. Но… теперь каждый из нас во всей остроте испытывает на себе горькую действительность — мы уже пришли к катастрофе.

Дисциплина в армии и авторитет офицеров постепенно падали. Зато все больше росло влияние коммунистов. Пограничные инциденты, спровоцированные Джугели на границе с Советским Азербайджаном, лишний раз убедили правительство и партию меньшевиков в том, что грузинские солдаты не пойдут против Красной Армии. Заколебалась даже Народная гвардия. Народогвардейцы целыми группами покидали свои части. Ни разу еще за последние три года условия для свержения меньшевистской власти не складывались столь благоприятно, как теперь.

После того как надежды правительства Жордания — Рамишвили на военную и экономическую помощь великих держав не оправдались, оно стало искать поддержки у вождей Второго Интернационала, делегация которого прибыла в Грузию. Делегации была устроена в оперном театре пышная встреча. На торжественном собрании среди приглашенных был и Эстатэ Макашвили.

Жордания, Чхеидзе, Церетели, Чхенкели и их друзья произнесли хвалебные речи в честь Макдональда, Вандервельде, Сноудена, Реноделя, Дебрюкера и прочих именитых гостей из Европы. Особенно польстила гостям речь Платона Могвеладзе, произнесенная на немецком языке. Восхваляя прошлое Грузии, он восторгался западноевропейской культурой, пересыпая все это злобными выпадами против коммунистов и Советской России. Огромный, одутловатый, с жирной шеей, затянутый во фрак, Вандервельде первым вскочил со своего места и, поправив пенсне, принялся бешено аплодировать Платону. Этот социалист, в прошлом адвокат, а ныне министр юстиции Бельгии и друг короля Альберта, снискал себе известность ярого врага революции. Выступая с речами, он неизменно прибегал к ложному пафосу и артистическим позам.

После шумного одобрения, выраженного Вандервельде, авторитет Платона неизмеримо поднялся: все поздравляли его с успехом, жали ему руку.

Эстатэ решил устроить в честь Платона ужин и пригласить на него кое-кого из своих друзей.

— Время ли сейчас для этого? И так едва сводим концы с концами, — стала возражать Вардо.

— Вот, пожалуйста, деньги, — не обращая внимания на возражения жены, продолжал распоряжаться Эстатэ.

— А на что мне деньги? Все равно на рынке ничего нельзя достать, — упрямилась Вардо.

— Знаешь, Вардо, не могу я тебя понять, — напустился на жену Эстатэ. — Еще недавно ты донимала меня тем, что Могвеладзе и Эристави перестали у нас бывать, потому что мы якобы избегаем людей. Сама же говорила, что надо пригласить их на ужин, а теперь, когда о Платоне, можно сказать, говорят все, ты вдруг отказываешься принять его в нашем доме. Ты ведь знаешь, с какой похвалой отозвался о нем Вандервельде?

— Знаю… и вовсе ничего я не имею ни против Платона, ни против Филимона, — оправдывалась Вардо. — Больше того, я хочу, чтобы Платон бывал у нас, может быть, тогда скорее выявятся его намерения в отношении Нино. Ведь нельзя же, в самом деле, затягивать до бесконечности это дело. Не Нино же делать первый шаг! Да и мы тоже хороши: вместо того чтобы поторопить события, молчим, словно воды в рот набрали. Нельзя так, Эстатэ, нельзя. Надо, говорю я тебе, что-то предпринять. Я подозреваю, что Нино все еще бредит Корнелием…

— Неужели она потеряла рассудок?..

— Вот и я говорю — надо что-то предпринять.

В передней послышались шаги. Эстатэ приложил палец к губам.

В комнату вошла Нино, одетая в темно-синий костюм.

— Папа, можно мне пригласить на наш вечер кое-кого из моих друзей? — обратилась она, улыбнувшись, к отцу.

— Кого, например?..

— Ну, Тамару Карелидзе, Маквалу Канчавели, Мито Амираджиби, Зураба Заалишвили, Кукури Зарандия и его сестру Марику… — начала перечислять Нино.

Но Вардо резко прервала ее:

— Да ты что, с ума, что ли, сошла? Не хватает еще, чтобы ты пригласила Мито Чикваидзе… — Вардо хотела назвать и Корнелия, но воздержалась и сейчас же пояснила: — На сегодня, Нино, мы приглашаем людей солидных, почтенных, будут только наши друзья, кое-кто из сенаторов…

— Вот так всегда… Из моих друзей у нас никто никогда не бывает. Почему вы не хотите, чтобы они пришли сегодня?

— Ах, Нино! Как ты не понимаешь? Ведь теперь твой отец министр, согласись, нельзя же, чтобы каждый, кому только вздумается, приходил к нам в дом и садился за один стол с твоим папой, с министром.

— Во-первых, мой папа пока не министр, а только товарищ министра, а во-вторых, где это сказано, что простым смертным запрещается посещать дома министров?

— Да… ты права… — вмешался в разговор слегка сконфуженный Эстатэ. — Конечно, никому не запрещается посещать дом министра или… допустим… товарища министра, но все же желательно, знаешь, чтобы в их доме бывали люди политически благонадежные. Вспомни, как, например, опрометчиво поступили мы, когда поселили у себя Корнелия. А ведь у него бывали и Мито Чикваидзе и прочие его друзья — все эти отъявленные большевики. Ты даже дружила с этим Корнелием… и… — Эстатэ помолчал с минуту, а затем продолжал: — И что ж ты думаешь, все это не бросило тени на нашу семью? — Он так напыжился, точно был по меньшей мере самим Вандервельде, и закончил назидательно: — Теперь запомни, Нино: тебе уже не придется больше водить компанию со всякими мальчишками. Надо подобрать себе в друзья человека достойного, солидного, с незапятнанным именем…

— Ну, уж нет! Я студентка и буду дружить с такими, как и я, студентами. Министры и всякие ваши сенаторы совсем меня не интересуют, пусть это будет хоть сам Вандервельде!

Имя Вандервельде было у всех на языке. Вардо обиделась за супруга.

— Вот видишь, Нино, как нехорошо влияет на тебя эта твоя дружба со студентами. Большевистская зараза проникает всюду, боюсь, и в наш дом скоро ее занесут… И вообще как это можно таким тоном разговаривать с отцом? — Вдруг как бы невзначай, она прервала свою тираду и обратилась к мужу: — Знаешь, Эстатэ, давай пригласим к нам сегодня и Вандервельде.

— Ну, это ты уж слишком… Как это можно? — смутился от столь неожиданного предложения Эстатэ и, опустив голову, почесал затылок.

Первым на вечер к Макашвили явился Платон в сопровождении своих голодающих друзей — поэтов Рафаэла Ахвледиани, Леонардо Табатадзе и Теофила Готуа. Затем прибыли сенаторы — Дадвадзе, Качарава, генерал Чиджавадзе, Джибо Макашвили, товарищ министра иностранных дел Карцивадзе, артист Сараджишвили, профессор Эристави с супругой.

В центре внимания был Платон Могвеладзе. Он стоял посреди гостиной, окруженный гостями. Все расточали ему похвалы за его ораторские способности вообще и за ту речь в частности, которая привела в восторг самого Вандервельде.

Платон принимал похвалы как должное.

— Да, речь прозвучала как хороший сонет! — оценил он сам свое ораторское искусство.

— А наши социалисты все еще не хотят верить, что поэты — мудрые люди, что они прекрасно разбираются в политике и могут управлять государством, — хвастливо произнес Рафаэл Ахвледиани.

— Воображаю, какая анархия царила бы в государстве, управляемом поэтами, — заметил со смехом Теофил Готуа.

Платон смерил Готуа холодным, уничтожающим взглядом.

— Теофил, — прошептал Рафаэл, — тебе здесь не место! Но мы сжалились над тобой и взяли с собой в этот дом… Не устраивай же и здесь балагана, не забывай, что ты в высшем обществе, парвеню ты несчастный!

— Плевал я на них, — ответил Рафаэлу непоседливый рыжий человек.

— Замолчи ты, недоносок, или я вышвырну тебя на улицу! — пригрозил ему Рафаэл.

— А ну, попробуй!..

Поэты запетушились, словно драчливые мальчишки, но в это время общее внимание привлек Эстатэ.

— Нет, вы заметили, — обратился он к Платону, — как Вандервельде вскочил и как восторженно вам аплодировал?

— Конечно, а что же ему оставалось делать? Только аплодировать! Весьма примечательно, между прочим, что я сразу взял всех их в руки, — и Платон сделал в воздухе такое движение, которым показал, как он схватывает и сжимает в пальцах всех собравшихся в зале оперного театра.

Чернобородый Еремо Годебанидзе, соперничавший с Платоном в ораторском искусстве, побледнев от зависти, отошел в сторону. Он заложил руки за спину и так уставился на сверкавшую электрическими лампочками люстру, будто никого не слушал и, кроме люстры, не видел в гостиной ничего интересного.

— Да… Вандервельде… Вандервельде… — с благоговением, как будто про себя, произнес Карцивадзе. — Это вам не кто-нибудь! Не зря, конечно, они приехали к нам. Наше международное положение уже в ближайшие дни резко изменится.

— Событие чрезвычайной важности, — согласился с Карцивадзе Кадагишвили. — Говорят, скоро приедет и Каутский. Жордания сделал неожиданный ход. Наши большевики очень озадачены.

— Эти посещения, несомненно, мобилизуют общественное мнение Европы в нашу пользу, — высказался Платон.

Эстатэ пожал плечами:

— Мобилизация общественного мнения не принесет нам пользы, если вслед за этим не последует военная и финансовая помощь. Каково положение сегодня? Большевики, Красная Армия разгромили Деникина, Пилсудского, сбросили в море Врангеля. Азербайджан и Армения стали советскими. Положение весьма серьезное.

— Второй Интернационал заставит европейские державы оказать нам помощь, — обнадеживал собравшихся Карцивадзе.

— Сомневаюсь, — возражал Эстатэ.

— Почему?

— Да потому, что на очередном заседании Лиги наций представители Англии, Америки, Франции и других государств прямо заявили, что в случае нападения на Грузию извне ни Лига наций, ни отдельные державы, действующие под ее флагом, не смогут оказать нам помощь.

— Как же это так?.. — удивился Платон.

— Так… Грузия еще не признана независимым государством де-юре. А до этого вряд ли какая-нибудь из держав рискнет оказать нам военную или финансовую помощь.

— Так почему же, почему они медлят с этим признанием? — горячился Платон.

— Как бы не получилось по известной поговорке, — заметил снова язвительно Готуа: — Пока Павел на помощь пришел, с Петра кожу сняли.

Платон окинул его презрительным взглядом:

— Пошляк!

— Мы всегда опасались больше внешних врагов, нежели внутренних, — вмешался в разговор сенатор Качарава, один из лидеров оппозиции в меньшевистской партии. — Еще недавно наше внутреннее положение было сравнительно прочным, устойчивым… Теперь же положение изменилось: опасность грозит нам не столько со стороны внешних врагов, сколько изнутри. Нас изнуряют экономический кризис и внутриполитическая борьба.

— Да, положение внутри страны поистине катастрофическое, — согласился с Качарава Дадвадзе. — Причем к экономическому и политическому кризисам у нас прибавился еще один кризис — моральный. Государство расползается по швам. Правительство продолжает совершать ошибку за ошибкой. Конечно, теперь трудно их исправить…

— Ничем не обоснованный пессимизм, — раздраженно оборвал оппозиционера Карцивадзе.

— Я не большевик, но должен заявить, что в результате коалиции меньшевиков с феодальной знатью, буржуазией и спекулянтами от завоеваний революции остались только одни громкие фразы, — резко ответил ему Дадвадзе.

То, что Дадвадзе поставил в один ряд феодальную знать и спекулянтов, оскорбило Эстатэ, завязался ожесточенный спор. Несмотря на разногласия, все присутствующие, за исключением Карцивадзе и Годебанидзе, согласились, однако, на том, что правительство Жордания — Рамишвили привело Грузию на край гибели и должно подать в отставку.

— Без помощи Европы мы ничего не добьемся, — заявил генерал Чиджавадзе.

Мнение военного специалиста, выраженное столь категорически, повергло в уныние и тех, кто хранил еще хоть каплю надежды на спасение.

— В настоящее время, — продолжал генерал, — и среди солдат и среди офицеров преобладает враждебное отношение к нынешнему правительству. У них отсутствует не только патриотический подъем, но и элементарная готовность защищать отечество. Дезертирство приняло хронический характер. Все это усугубляется большевистской агитацией.

— Точно, — подтвердил Джибо Макашвили, только что приехавший из Ахалцыха. — Мы не могли подавить волнение в войсковых частях до тех пор, пока не расстреляли зачинщиков.

— Когда мы занимали Закаталы, — продолжал генерал Чиджавадзе, — солдаты шестого полка вместо того, чтобы выполнить приказ о наступлении, устроили митинг, стали называть красноармейцев своими братьями… Зачинщиков митинга — одиннадцать человек — мы расстреляли. Неблагополучно и в седьмом полку. Солдаты этого полка отказались воевать против Советского Азербайджана, и мы были вынуждены отвести его в Тифлис, чтобы расформировать.

Эстатэ и гости молчали, охваченные унынием. Все глядели на богато сервированный стол, но никто ни к чему не притрагивался. Из этого состояния вывел собравшихся Платон.

— Друзья, пора нам кончать с Иеремиадой, не доведет она нас до добра. Хватит нам рыдать о судьбах Грузии. Получается не жизнь, а ад какой-то. Но нельзя же вечно жить в аду.

— Сомневаюсь, чтобы Европа осталась равнодушной К судьбе Грузии, — промолвил Эстатэ, стараясь как-нибудь рассеять общее уныние.

После его слов тамаде — Платону — удалось создать за столом некоторое оживление. Профессор Эристави произнес красочную речь, а затем, по просьбе Вардо и Нино, прочел переведенное им на русский язык стихотворение древнегреческого лирика Алкея, увлекши слушателей на миг от мрачной действительности в далекий от треволнений древний мир. Затем Платон и его друзья поэты читали свои стихи, а Сараджишвили, которому аккомпанировала Нино, спел несколько неаполитанских песен. Постепенно гости пришли в себя, ожили, развеселились.

Жордания и министры возили делегацию Второго Интернационала по всей Грузии. Они демонстрировали гостям все разнообразие чудесной грузинской природы, устраивали банкеты, сопровождавшиеся выступлениями песенных и плясовых ансамблей. В честь дорогих гостей вместе с вином обильно лились льстивые речи, от которых члены делегации хмелели не меньше, чем от знаменитых кахетинских вин — цинандали и напареули.

Однако меньшевики не могли показать гостям из Европы ни одного завода, ни одной фабрики. Их не повезли в Чиатуры, где марганцевые рудники бездействовали. Зато они охотно показывали им дворцы, принадлежавшие ранее членам царской фамилии, винные погреба, сады и старые княжеские поместья в Цинандали и Мухрани. Члены делегации побывали и на черноморских курортах. Наконец, очарованных всем виденным гостей привезли в Батум. Здесь, после поцелуев, объятий, заверений в вечной дружбе и слезных просьб о военной и экономической помощи, делегацию усадили на пароход и с добрыми пожеланиями проводили в Европу.

Вскоре Грузию посетил с женой, Луизой, Карл Каутский, патриарх Второго Интернационала, проповедовавший свою либерально-буржуазную теорию «чистой», «надклассовой» демократии.

Лицо Жордания, верного ученика Каутского, светилось в эти дни особенной радостью. Корнелий не раз видел их вдвоем. Однажды Каутский бодро шагал с Жордания по проспекту Руставели. В другой раз он ехал в ландо, запряженном парой породистых лошадей. Каутский, которого белая взъерошенная борода и большие очки делали похожим на сову, с любопытством разглядывал улицы и достопримечательности столицы. В последующие дни он побывал в других городах и селах. Нельзя сказать, чтобы все, что он видел, приводило его в восторг. Однако именитый гость молчал, ибо миссия его заключалась в том, чтобы способствовать упрочению международного положения Грузии.

Вскоре после возвращения к себе в Германию Каутский написал хвалебную статью «Об одной социал-демократической республике». Но в этой статье он все же вынужден был признать, что «к сожалению, Грузия неуклонно катится к большевизму». Эта фраза должна была заставить Западную Европу поторопиться с помощью… Однако ничто уже не могло предотвратить крах государства, созданного меньшевиками. Это теперь понимали не только члены существовавших тогда в Грузии оппозиционных партий, но и те из меньшевиков, которые создали внутри своей партии оппозиционную фракцию «Схиви» («Луч»).

У самого Жордания и его группы не было твердого мнения насчет того, какого курса держаться. Его все больше охватывали сомнения и колебания, но за ним зорко следил Ной Рамишвили. Он держал его под своим влиянием, вмешивался во все вопросы внутренней и внешней политики и «выравнивал» ее курс. Этот человек, выбросивший из своей головы последние остатки марксистских идей, становился постепенно действительным правителем, диктатором Грузии.

— Карл Каутский и Второй Интернационал сумеют, — повторял уныло, не веря самому себе, Жордания, — создать в Европе общественное мнение в пользу Грузии, добьются экономической и военной помощи.

Хотя по возвращении в Европу члены делегации Второго Интернационала всеми силами старались убедить всех, что в Грузии расцветает «чистая демократия», меньшевики быстро теряли в народе последние остатки доверия. Повсюду раздавались требования об отставке правительства. Об этом говорили и в домах, и на собраниях, и на заводах, и в учреждениях. Ухода правительства требовали с трибуны Учредительного собрания национал-демократы, федералисты, представители других партий.

— Правительство, которое довело страну до катастрофы, должно уйти, — заявил в Учредительном собрании сенатор Дадвадзе.

— А кто займет его место? — ехидно спросил Рамишвили.

— Об этом договоримся, — ответил Дадвадзе спокойно и твердо. — Во всяком случае, правительство должно быть сформировано из честных людей, из подлинных социалистов, а не из политических аферистов.

В ту же ночь Дадвадзе был арестован.

Население Грузии влачило нищенское, голодное существование. Благоденствовали лишь темные дельцы и присосавшиеся к ним приспособленцы. Каждый, кто осмеливался высказывать недовольство политикой правительства, немедленно или высылался из Грузии, или попадал в тюрьму. Однако, несмотря на жестокие репрессии, влияние коммунистов становилось господствующим. На выборах в правления профессиональных союзов они собирали большинство голосов. Тогда меньшевики под разными предлогами назначали новые выборы, вступив в блок с дашнаками, социал-федералистами и национал-демократами. Именно так произошло при выборах правления союза печатников, который меньшевики считали своей «наследственной вотчиной». Совершенно неожиданно для них в новое правление были избраны только коммунисты. Меньшевики не утвердили его и назначили новые выборы. Здание, в котором они происходили, было оцеплено агентами Особого отряда, немало было их и в самом помещении, где шло голосование. Вновь был пущен в ход весь арсенал клеветы и измышлений против коммунистов и Советской России, и все же сколоченный меньшевиками блок получил всего лишь на один голос больше, чем коммунисты.

Во время выборов один рабочий, старый член меньшевистской партии, подал голос за коммунистов. В ответ на удивленные вопросы, чем вызвана эта его измена, он расстегнул куртку и показал голое тело:

— Вот она, меньшевистская программа, — без рубахи хожу!..

НА ПАРАДЕ

12 декабря, в День Народной гвардии, был назначен парад войск тифлисского гарнизона.

С самого утра пехотные, кавалерийские и артиллерийские части начали прибывать к месту парада, выстраиваясь по обеим сторонам проспекта Руставели и Ольгинской улицы. Парад возглавляли военное училище и унтер-офицерский батальон, выстроившиеся возле бывшего дворца наместника, в котором помещалось теперь Учредительное собрание. Воинские части замыкала рота бронеавтомобилей, стоявшая на Ольгинской улице, возле самого моста через реку Верэ, откуда шла дорога в Сабуртало.

День был пасмурный, холодный.

Желая посмотреть парад, Корнелий встал рано, надел шинель и вышел из дому. У ворот сквера, что напротив аптеки Земмеля, его остановил бледный, худой парень в солдатской шинели. Корнелий сразу же узнал Каро Яралова. Через плечо у него висела неразлучная гармоника.

Каро увлек Корнелия в сквер и там, за клумбой, где никто не мог их слышать, вопросительно взглянул на него своими большими, черными, красивыми глазами:

— Ты куда?..

— Хочу посмотреть парад, — рассеянно ответил Корнелий.

— Только посмотреть? А не согласишься ли ты заодно сделать полезное дело?

— А именно?..

— Дело такое… Тут недалеко стоит артиллерийская бригада. Походи среди солдат, должно быть, найдешь знакомых, раздай листовки. Мне туда никак нельзя пройти…

Предложение застало Корнелия врасплох. Он с опаской взглянул на гармонику, в которой Каро обычно прятал листовки, и попытался найти отговорку:

— Но я никогда не выполнял подобных поручений… Не знаю, как…

— Трудного здесь ничего нет, — перебил его Каро. — Возьми листовки и осторожно раздай солдатам.

Видя, что Корнелий колеблется, Каро сделал такую гримасу, точно хотел выругаться.

— Эх, ты, а еще студент, а еще писатель! Думаешь, если написал рассказ или порассуждал насчет революции, то больше от тебя ничего не требуется?

Корнелий взглянул на Яралова и вспомнил, как месяцев девять тому назад Каро и Мито, скрываясь от агентов Особого отряда, пришли к нему. Тогда Корнелий позавидовал Яралову и подумал, что иной простой, скромный подпольщик приносит пользы гораздо больше, чем десятки досужих философов и поэтов. И вот теперь, когда ему, Корнелию, представляется случай по-настоящему принести пользу революции, он задумывается и робеет.

— Так говори, берешься ты за это дело? — не дождавшись ответа, спросил Яралов. — Я свое дело сделал, мне нужно смываться…

Сердце Корнелия глухо забилось. Он кивнул головой в знак согласия. В ту же минуту Каро ловко извлек из потайного местечка гармоники пачку листовок и сунул ее Корнелию за борт шинели. Потом, хитро подмигнув, пожал руку и быстро исчез.

Корнелий вышел из сквера и нерешительно направился к Верийскому базару. Он бледнел от каждого брошенного на него взгляда. Ему казалось, что все проходившие мимо поглядывали на внутренний карман его шинели. Листовки жгли ему грудь. Однако, совладав с собою, он убедился, что никто не обращает внимания на него. Все были заняты разглядыванием войск, выстроившихся вдоль улицы.

Он приободрился. Не доходя до базара, заметил ездовых Капло Вардишвили и бывшего фургонщика Коко Киладзе, с которыми когда-то подрался в Сабурталинских казармах. Корнелий решил, что, значит, где-то поблизости должна стоять батарея капитана Алексидзе. И он не ошибся. Пройдя еще несколько шагов, увидел в толпе, осаждавшей пивную, своих товарищей по батарее — композитора Георгия Мчедлишвили, художника Уча Чигогидзе, студента Ладо Метревели и журналиста Качкачишвили, который сразу же принялся укорять Корнелия за то, что он в такое тяжелое для Грузии время не в армии.

Не вступая с ним в спор, Корнелий отвел в сторону Гига Хуцишвили и стоявшего рядом с ним солдата Ладо Паркадзе, бывшего рабочего-металлиста, и передал им листовки.

— Раздайте солдатам, в них говорится о том, что́ сейчас интересует каждого, — скороговоркой пояснил он.

Несколько десятков листовок Корнелий сам успел раздать солдатам, слонявшимся по базару.

Выбравшись обратно на Ольгинскую улицу, он пошел по направлению к табачной фабрике. Повсюду, разбившись на группы, солдаты читали прокламации.

Несмотря на то что власти обнаружили и разгромили хорошо оборудованную нелегальную типографию, Центральному Комитету Коммунистической партии удалось отпечатать прокламации в большом количестве и организовать их распространение. Печатали прокламации Батломе Махатадзе и Вано Хахуташвили в дидубийской подпольной типографии, которая так и не была обнаружена. Распространение листовок поручили молодым рабочим Каро Яралову, Васо Маруашвили и Васе Томилину.

В одной из групп солдат внимание Корнелия привлек коренастый парень: наклонив голову и приложив к уху заскорузлую ладонь, он силился расслышать, что́ читают товарищи.

— Ничего не разберу, плохо слышно… — повторял солдат нетерпеливо.

Корнелий подошел к нему вплотную и сунул ему в руки листок.

— На вот, почитай сам. — Затем, раздав остаток прокламаций обступившим его солдатам, пошел обратно.

Дойдя до переулка, выходившего на Анастасьевскую улицу, Корнелий увидел в толпе нескольких своих знакомых и среди них Геннадия Кадагишвили, о чем-то возбужденно разговаривавшего с офицерами. Корнелий подошел ближе и поздоровался с ними.

— Одним словом, — продолжал с возмущением Кадагишвили, — устроили для ваших солдат читальню под открытым небом, а вы…

— А что мы? А что вы прикажете нам делать? — волновался один из офицеров.

— И чего только смотрят власти?! — возмущался низенький мужчина в черной шляпе, у которого над верхней губой топорщились короткие усы. Корнелий узнал его. Это был один из крупных чиновников — Павел Купрадзе, прозванный Тараканом.

Таракан поклонился Корнелию и проводил его недоброжелательным взглядом. Чуть поодаль мужчина в черном драповом пальто и низкой каракулевой папахе громко ораторствовал, потрясая смятой прокламацией:

— Это же прямой призыв к восстанию! Куда же дальше?! Нет, господа, правительство, которое не примет экстренных мер, я вам прямо скажу, долго не просуществует. Довольно нам миндальничать с большевиками! Довольно! Неужели не понятно, что мы идем к катастрофе! Да что там «идем», мы уже пришли!

Это был присяжный поверенный Ираклий Эристави. Он считал себя прирожденным политиком и был одинаково влюблен и в свою внешность, и в свое красноречие.

Возмущение Таракана и его собеседников не возымело никакого действия. Солдаты продолжали читать листовки. Об этом донесли начальнику Особого отряда Кедия, и он готов был уже принять срочные меры, как вдруг раздалась команда: «Становись!». Солдаты, попрятав прокламации в карманы шинелей, заняли свои места в строю.

Было уже двенадцать часов, а парад все еще не начинался. Задерживало затянувшееся заседание Учредительного собрания, посвященное третьей годовщине Народной гвардии. На заседание, помимо верховного комиссара Франции Шевалье, французского адмирала Дюмениля, английского представителя Уордропа и главы американской миссии полковника Хаскеля, были приглашены представители итальянского и турецкого правительств.

Дюмениль и Шевалье прибыли в Батум в начале декабря на дредноуте «Вальдек Руссо» в сопровождении других военных кораблей. Помимо французской эскадры в Батумском порту стояли итальянский крейсер «Аккордат» и два американских эскадренных миноносца.

Верховный комиссар Франции сразу же потребовал от правительства Грузии усилить борьбу против Советского Азербайджана и Армении. На возражение Жордания, что Грузия находится в окружении советских республик и что открытая борьба против большевиков может вызвать недовольство и даже восстание, Шевалье пообещал военную помощь Франции. Заявление в том же духе сделал и полковник Хаскель.

Парад войск проходил несколько необычно. После рапорта начальника гарнизона командующий войсками не поднялся на трибуну, чтобы пропустить войска церемониальным маршем. Он сопровождал Жордания, который вместе с Рамишвили, военным министром, председателем Главного штаба Народной гвардии, начальником гарнизона и другими генералами производил смотр войскам, выстроившимся вдоль проспекта Руставели. Президент поздравлял солдат с праздником и провозглашал «ура» в честь демократической республики. Дружно отвечали на приветствия только юнкера, одетые в итальянские шинели. Народогвардейцы встретили президента без энтузиазма, а регулярные части отделались какими-то придушенными, надтреснутыми выкриками. Все это удручающе подействовало на Жордания и в особенности на Джугели.

По мере того как президент и сопровождавшие его лица продвигались все дальше вдоль выстроившихся шпалерами войск, ответные приветствия солдат и возгласы «ваша» становились все более жидкими, вялыми, нестройными.

Джугели, побледнев от злости, сорвал с головы фуражку и стал подавать солдатам знаки кричать дружнее. Но солдаты встречали эти знаки угрюмыми взглядами или же отворачивались, насмешливо улыбаясь.

— Вот и попробуйте, пошлите их против красных! — прохрипел осипшим голосом Джугели на ухо министру внутренних дел.

Джугели знал, что говорил. Во время недавних стычек на границе с Азербайджаном грузинские солдаты отказывались выполнять боевые приказы, устраивали митинги, братались с красноармейцами, целыми батальонами и даже полками уходили с фронта. Офицерам, которые пытались их удержать, солдаты угрожали оружием.

— Нужно провести в армии строжайшую чистку и применять против большевиствующих солдат самые суровые меры, вплоть до расстрела, — ответил Рамишвили председателю Главного штаба Народной гвардии.

— После расстрелов, — возразил Джугели, — участились случаи дезертирства.

Когда Жордания, сопровождавшие его министры и генералы подошли к оперному театру, до слуха их донеслись не совсем обычные звуки оркестра — как-то странно гудели трубы, очень уж резко отбивал дробь барабан. Вскоре на перекрестке показался полк колониальных английских войск.

Все, за исключением президента и нескольких членов правительства, удивились: откуда вдруг в Грузии английские войска? Однако те, кто еще верил меньшевикам, их умению вершить дипломатические дела, склонны были расценить появление английских войск в Тифлисе почти одновременно с прибытием в Грузию верховного комиссара Франции Шевалье и адмирала Дюмениля, как начало военной помощи. «Пусть попробуют они теперь устроить восстание», — грозили большевикам неожиданно воспрянувшие духом доморощенные политики, глядя на маршировавший по проспекту полк сипаев.

Ни Жордания, ни Рамишвили, никто из лиц, знавших действительное положение дел, конечно, не разделял этих восторгов: им было хорошо известно, что этот полк английских солдат не имел никакого отношения к военной помощи, слухи о которой все упорнее распространялись по городу. Жордания и Рамишвили знали, что через несколько дней сипаи погрузятся в Батуме на транспорт и отбудут в Константинополь.

Что же касается злополучного английского полка, то история появления его на территории Грузии носила несколько анекдотический характер.

После установления советской власти в Азербайджане английское правительство начало лихорадочно наводнять Иран сипаями, надеясь с помощью меньшевистской Грузии и дашнакской Армении свергнуть в Азербайджане советскую власть. Вокруг Кавказа упорно плелись политические интриги. Правительство Жордания — Рамишвили оказывало поддержку свергнутым контрреволюционным правительствам горцев Северного Кавказа и Азербайджана. Эти «правительства» и их комитеты беспрепятственно формировали на территории Грузии свои вооруженные отряды для диверсий и контрреволюционных восстаний. Между Особым отрядом и англо-американо-французскими разведывательными органами установилась крепкая связь. Грузия превратилась в плацдарм контрреволюции для свержения советской власти на Кавказе.

В это время неожиданно началось революционное восстание в Армении. По просьбе дашнакского правительства англичане перебросили из Тавриза в Эривань полк сипаев в помощь дашнакским войскам для подавления восстания. Тогда часть советских войск, стоявших в Азербайджане, была двинута в Армению и 2 декабря 1920 года вступила в Эривань, где дашнакское правительство уже было свергнуто и власть перешла в руки повстанцев. Оказавшись отрезанными от Персии, сипаи поспешно отступили к границам Грузии. Командир полка обратился к правительству Жордания с просьбой разрешить перейти границу, с тем чтобы через Тифлис направить полк в Батум и дальше — за границу. Этот-то полк сипаев и маршировал сейчас под бурные звуки своего оркестра по проспекту Руставели…

Несмотря на поспешное отступление из Армении, походившее скорее на бегство, английские офицеры вели своих солдат по Тифлису с надменным видом, как бы не замечая грузинских войск, стоявших вдоль проспекта.

Сипаи, изнуренные походами, старательно отбивали шаг худыми ногами, обутыми в ботинки с железными подковами. Они были вооружены непомерно большими для их низкого роста винтовками. Оркестр состоял из старинных шотландских инструментов — труб, барабанов, флейт, визгливых дудок.

Полк подошел к зданию оперного театра. Президент и сопровождавшие его лица вынуждены были прервать обход войск. Начальник гарнизона генерал Квинитадзе послал к командиру английского полка адъютанта. Рысцой подбежав к командиру полка, высокому, белобрысому, с продолговатой головой и большим, тяжелым подбородком майору, адъютант, вытянувшись перед ним, передал просьбу генерала повернуть полк с проспекта Руставели на Саперную улицу, где для него уже были приготовлены казармы. Но майор, взглянув презрительно на офицера, продолжал шествовать со своим полком мимо строя грузинских войск. Забежав вперед, адъютант продолжал уговаривать англичанина:

— Господин майор, начальник гарнизона просит вас повернуть полк на ту улицу… Сейчас у нас парад… Президент производит смотр войскам…

Англичанин ухмыльнулся, иронически процедил «президент» и, не удостоив грузинского офицера больше ни одним словом, прошел мимо. Адъютант так и застыл на месте: взгляд его выражал и растерянность и возмущение.

Генерал Квинитадзе, наблюдавший за этой картиной, подошел к командующему войсками генералу Одишелидзе:

— Этот англичанин просто издевается над нами… Я уверен, что и оркестр их поднял такую какофонию нарочно, чтобы сорвать наш парад.

— Безобразие, хамство, — согласился с ним генерал Одишелидзе.

— Господа! — задергав плечом, испуганно вытаращив глаза, произнес скороговоркой Жордания. — Прошу быть осторожнее в выражениях. Бог с ними! Пусть себе проходят… Прикажите адъютанту вернуться… Не нужно доводить дело до скандала…

«Хорош президент!» — подумал генерал Азизашвили, с трудом сдерживая возмущение. Жордания поспешил отойти с середины проспекта к тротуару, уступив дорогу английским войскам.

Но в тот же момент грузинские солдаты, стоявшие в строю, двинулись с винтовками наперевес вперед. Командир полка и его офицеры смутились. Прочтя в глазах солдат непреклонную решимость, английский майор поспешно повернул сипаев назад и торопливо свернул на Барятинскую улицу.

Грузинским офицерам с трудом удалось восстановить порядок среди солдат и вернуть их в строй. Жордания в ужасе думал о дипломатических последствиях происшествия.

— Скандал, скандал, — растерянно повторял он.

Смотр продолжался. У здания бывшего кадетского корпуса выстроился караульный батальон тифлисского гарнизона. Жордания приветствовал его:

— Да здравствует демократическая республика Грузия!

Ему ответило гробовое молчание. Вдруг из рядов раздался громкий, четкий возглас:

— Да здравствует свободная Советская Грузия!

Слова эти выкрикнул солдат Шакро Ростиашвили — плотный, коренастый, лет тридцати пяти кахетинец, в прошлом пастух и охотник.

Жордания побагровел и больше войск не приветствовал. Этим занялись Рамишвили и Джугели.

— Ужасно, ужасно, — подергивая плечами, повторял шепотом президент.

Когда Шакро Ростиашвили выкрикнул большевистский лозунг, Рамишвили в тот же миг отыскал его своим острым змеиным взглядом. Ростиашвили невольно опустил голову.

— Распорядитесь, генерал, — шепнул Рамишвили начальнику гарнизона, — убрать с парада караульный батальон. Солдата этого — вы, конечно, заметили его — надо арестовать и завтра же расстрелять перед строем. Пусть знают…

Смотр закончился тем, что в казармы пришлось увести еще несколько войсковых частей. В церемониальном марше приняли участие военное училище, унтер-офицерский батальон, рота бронеавтомобилей, несколько пехотных и артиллерийских частей.

Такой же отбор пришлось произвести в колоннах рабочих.

День 12 декабря 1920 года прошел в Тифлисе далеко не празднично…

Когда караульный батальон возвратился в казармы, командир его полковник Джибо Макашвили рассказал дежурному офицеру поручику Сико Девдариани о том, что произошло на параде, и приказал арестовать Ростиашвили. Сделав это распоряжение, он ушел в город.

Разговор командира батальона с дежурным офицером подслушал штабной писарь: по казарме сразу же распространился слух об аресте Ростиашвили, любимца всего батальона. Вскоре к дежурному офицеру явилась группа солдат и потребовала освободить арестованного. Офицер отказался выполнить требование. Тогда солдаты разоружили часового и освободили Ростиашвили.

Очутившись на свободе, он забрал винтовку, патроны и с помощью своих друзей покинул казармы. Вместе с ним бежали и освободившие его солдаты.

Поручик Сико Девдариани так струсил, что едва не потерял рассудка: он знал, что дело для него кончится военным судом и расстрелом. Он приказал арестовать часового, стоявшего у проходной будки, но что предпринять дальше, ума не мог приложить.

На помощь ему пришел старшина Миха Гагнидзе, здоровенный, черномазый детина. Правую щеку его пересекал длинный шрам от удара кинжалом, нанесенного ему когда-то Шакро Ростиашвили, бывшим батраком его отца.

— Господин поручик, я знаю, куда бежал Ростиашвили, его можно поймать.

В глазах Девдариани сверкнул луч надежды:

— Куда?

— Он перешел полотно железной дороги и направился к кладбищу. Значит, в Самгори пойдет, потом в Кахетию — он же кахетинец.

— А эти, которые помогли ему?..

— Я так думаю, что они из города не ушли, останутся где-нибудь здесь, на Авлабаре.

— Хорошо, что Ростиашвили один бежал. А ты откуда его знаешь? — поинтересовался поручик.

— Он до войны работал пастухом у моего отца. А когда вернулся с фронта, стал мутить крестьян. Все они у нас забрали, заставили бежать в город и моего отца, и других наших соседей. Да он и здесь свое дело продолжает. В батальоне у нас больше половины — большевики, и Ростиашвили вроде главаря у них. Все их бунтовать подстрекает. Господин поручик, обязательно его нужно задержать. Иначе плохо нам придется.

Не теряя времени, Девдариани, взяв с собой Гагнидзе и еще троих вызвавшихся сопровождать его солдат, отправился в погоню.

Предположение Гагнидзе оправдалось. Кладбищенский сторож видел вооруженного солдата, торопливо шагавшего по направлению к Самгори.

Ростиашвили был настигнут в районе Соленых озер. Здесь, за Махатской горой, раскинулась обширная котловина, земля которой была спалена солнцем и иссушена знойными самгорскими ветрами. Небольшие, полувысохшие озера покрывала мелкая рябь. Холодный декабрьский ветер гнал к берегам сизые волны, слабо освещавшиеся лучами солнца, пробивавшимися сквозь тучи.

Ростиашвили, миновав котловину, поднялся по горной тропинке.

Задыхаясь, вспотев от ходьбы, поручик хрипло крикнул:

— Ростиашвили, стой!

Беглец вздрогнул, словно в спину ему ударила пуля. Он оглянулся и, увидев поручика с солдатами, на мгновение замер, затем рванулся в сторону и залег за каменной глыбой. Залегли и солдаты.

Не вынимая из кобуры нагана, Девдариани двинулся к тому месту, где укрылся Ростиашвили.

— Не подходи! — крикнул Ростиашвили.

Поручик замедлил шаг.

— Ростиашвили, слушай! — говорил он на ходу. — Приказ отменен, тебя простили, возвращайся в казарму…

— Простили? А чего же вы гоняетесь с солдатами за мной?..

Девдариани и Ростиашвили находились на значительном расстоянии друг от друга, и им приходилось кричать.

— Погнался, чтоб сказать тебе — не губи ни себя, ни меня. Ведь тебя дезертиром будут считать, а я под суд пойду. Зачем тебе это? Говорю, приказ отменен, идем в казарму.

Ростиашвили выглянул из засады. За пригорком он увидел солдат и среди них ненавистного ему Миха Гагнидзе. Теперь у него уже не было никакого сомнения в том, что Девдариани готовит ему ловушку.

Поручик снова попытался продвинуться вперед.

— Не подходи! — разъярясь, крикнул Ростиашвили.

Девдариани все шел.

— Подожди, Ростиашвили, не стреляй… — умоляюще попросил он солдата. — Мне надо с тобой поговорить… Я ведь добра тебе желаю, уверяю тебя — приказ отменен.

Но Ростиашвили, увидевшего своего кровного врага Миха Гагнидзе, уже никак нельзя было убедить.

— Нет, не верю. Стой! Убью! — угрожал он поручику.

Видя, что Ростиашвили в самом деле сейчас выстрелит, Гагнидзе крикнул поручику:

— Назад, господин поручик! Ложитесь!

Однако Девдариани, наперекор рассудку, двигался вперед. Страх перед судом и позор толкали его на безумный поступок.

— Нет, не стреляй, Ростиашвили! — продолжал выкрикивать он бессвязно. — Не убивай меня… Давай поговорим…

Но тут один за другим прозвучали два выстрела, Девдариани упал. Сопровождавшие его солдаты продолжали лежать. Все вокруг застыло в напряженной тишине. Ростиашвили не выдержал и поднял голову. Он увидел, как Гагнидзе приподнялся и медленно пополз в его сторону. Ростиашвили прицелился, но выстрелить ему не пришлось. Прежде чем он успел спустить курок, раздался залп из трех винтовок, и его враг грузно повалился на землю. Трое солдат тотчас поднялись с земли и бегом направились в сторону деревни Диди Лило…

Ростиашвили встал, выпрямился. Недалеко от него, шагах в двадцати, лежали, раскинув руки, поручик Девдариани и старшина Гагнидзе. Вокруг было пустынно. Только небольшие озера, серебрившиеся рябью, казались живыми. Сумерки густели. Вдали виднелась окраина города. Там уже мерцали редкие огни.

Ростиашвили взял винтовку «на ремень», бегом спустился с горы и зашагал по дороге в Кахетию.

НОЧЬЮ

После парада Корнелий направился домой. На Верийском спуске, около цирка, его догнал Мито, одетый в серую шинель и солдатскую папаху.

— Молодец, Корнелий, хорошо поработал сегодня, — шепнул он и пожал другу руку. — Теперь не будешь жаловаться, что ходишь без дела… Вано в восторге от тебя!

Корнелий, смутившись, как-то растерянно посмотрел на Мито.

— Давно я не видел Вано. Ты не встречаешься с ним?

— Встречаюсь, конечно. У Вано сейчас дел по горло, во! Могу тебе кое-что интересное рассказать, свернем сюда… — и, взяв Корнелия под руку, Мито повел его по Набережной.

Корнелий насторожился, широко раскрыв глаза.

— Так вот, слушай. Но все это, конечно, между нами… Сегодня ночью начинаем. Я назначен командиром отряда, которому поручено овладеть арсеналом. Так давай вступай в мой отряд…

— Я согласен, — не колеблясь ответил Корнелий.

— Вот и хорошо. Я дам тебе записку к Лео Иосебашвили. Ты знаешь, где он живет?

— Знаю… На Иорской, возле Худадовского леса.

— Точно. Явишься к нему ровно в восемь. У него сборный пункт.

С запиской Мито Корнелий явился в назначенный час к Лео Иосебашвили. Там он застал много рабочих и бывших солдат, среди которых были и боевые друзья. Отсюда все отправились к старому рабочему Главных железнодорожных мастерских Степану Дангадзе, жившему неподалеку от арсенала, в маленьком доме, приютившемся в саду.

Шли небольшими группами, чтобы не обратить на себя внимания.

В доме Дангадзе их ждал Мито. После проверки все члены отряда спустились в подвал и получили там винтовки, патроны и ручные гранаты.

Ночь была темная, холодная. Вооруженные люди поодиночке направлялись к арсеналу. Сюда же подходили отряды из других пунктов города.

Вечером к Эстатэ забежал его брат Джибо. Он рассказал о бегстве из авлабарских казарм Ростиашвили и еще нескольких солдат и убийстве поручика Девдариани и старшины Гагнидзе. Джибо был сильно взволнован, он опасался, что за это дело он будет предан военному суду.

Эстатэ, Вардо и Нино сидели в столовой за чайным столом.

— А ты тут при чем? — недоумевающе спросил Эстатэ. — В побеге солдат ты никак не виновен, а что касается того, что солдаты идут за большевиками, то что ж тут могут поделать офицеры? Рамишвили вольно говорить что угодно, отдавать офицеров под суд, но положение этим все равно не спасешь.

— Нет, нет, от этих большевиков не будет нам спасения! Загонят они нас в могилу. Ни в какие Европы я уже не верю, — сокрушалась Вардо, теряясь в догадках, откуда можно ждать помощи.

— Рассчитывать на помощь Антанты теперь уже просто безрассудно, — продолжал Эстатэ, как бы угадав мысли жены. — О чем тут говорить, когда мы сами видим, как перед лицом надвигающейся опасности та же Англия выводит из Грузии свои последние войска!

— Боже, боже! Что ж нам делать! — воскликнула в ужасе Вардо.

— Что делать? — передразнил жену Эстатэ. — Поздно спохватились! Ведь теперь не только рабочие и крестьяне, но и интеллигенция начинает плясать под большевистскую дудку. Кстати, забыл вам сказать, что распространением большевистских листовок занимается даже… Корнелий.

— Не верю! — вырвалось у Нино.

Но ей лучше было бы промолчать.

— Что значит «не верю»? — возмутился отец. — Об этом говорят люди, которым просто больно слышать о недостойном его поведении.

Вардо, побагровев от гнева, тоже напустилась на дочь:

— Вообще брось ты брать под защиту этого шалопая с продажной душонкой! Или будешь верить в его честность, пока он не взорвет наш дом, не уничтожит нас?

Масла в огонь подлил Джибо:

— Нино, неужели ты все еще веришь, что Корнелий не находится на службе у большевиков?

— Не верит, ни капельки не верит, и ничем ты ее не убедишь, — со злобной усмешкой ответила Вардо.

Нино молчала.

— Ну да ладно, бросим говорить о Корнелии. Есть дела поважнее, — заметил Джибо.

Все насторожились.

— Сегодня ночью, — понизил голос Джибо, — опять, наверное, не придется спать. Большевики снова что-то затевают…

Эстатэ и Вардо испуганно переглянулись.

— Собственно, я потому и забежал, чтобы…

Джибо не успел закончить фразу, как послышалась стрельба. Не попрощавшись, не сказав больше ни слова, он стремглав выбежал на улицу, вскочил в ожидавший его полковой фаэтон и помчался в казармы. Но вскоре пришлось повернуть обратно: на Авлабарском мосту его встретил офицер и сообщил, что казармы караульного батальона заняты восставшими войсками.

Стрельба усиливалась. В городе началась паника. Казалось, что бои идут уже на каждой улице, в каждом доме. Английские офицеры, занимавшие бывшую гостиницу «Мажестик», выставили усиленные пикеты у всех входов, установили в окнах, на подоконниках, пулеметы. Командир полка сипаев, долговязый майор с огромным, тяжелым подбородком, растерявшийся от неожиданно разразившихся событий, поминутно звонил во дворец, допытываясь, что происходит в городе.

Наконец ему ответили:

— Большевики подняли восстание.

Отряд Мито Чикваидзе засел в окопах, вырытых на так называемой Красной горке еще в восемнадцатом году. Шла горячая перестрелка. Корнелий закладывал в винтовку новую обойму, когда вдруг раздался гудок паровоза, и вскоре перед арсеналом остановился бронепоезд.

Пулеметный огонь, открытый бронепоездом, оказал большую поддержку частям, охранявшим арсенал. Отряду Мито и еще нескольким отрядам, перед которыми была поставлена задача овладеть арсеналом, пришлось отступить к дому Дангадзе.

— И откуда взялся этот бронепоезд? — недоумевал Дангадзе. — Как это мы проворонили?

— Да и впрямь проворонили, — подтвердил его друг и свояк — слесарь Дмитрий Чаплыгин.

— Нужно было все предвидеть и разобрать рельсы до появления этого проклятого бронепоезда.

— В том-то и дело. Меньшевики успели пронюхать…

Действительно, правительству стало известно о готовящемся восстании, и они поспешили принять меры предосторожности. Начальник гарнизона успел собрать военное училище, унтер-офицерский батальон и несколько рот Народной гвардии. На улицах появились бронемашины. От станции Тифлис до станции Навтлуг курсировал бронепоезд. Лучи прожекторов шарили по склонам гор.

Отряды повстанцев заняли здание телеграфа и городской управы, авлабарские и сабурталинские казармы. Остальные же пункты города, которые надо было занять, в том числе и арсенал, правительственным войскам удалось удержать.

Повстанцам пришлось очистить вскоре и захваченные ими здания…

Степан Дангадзе принял от рабочих, собравшихся во дворе его дома, оружие и запер на замок подвал, где оно было сложено в яму, прикрытую досками, засыпанную землей и заваленную всяким хламом.

— А теперь, товарищи, по домам, — сказал тихо Дангадзе. — Выходите по одному, осторожней, глядите в оба… До новой встречи!

Двор опустел. Вслед за тем ночную тьму нарушил грохот бронепоезда, направлявшегося в сторону Навтлуга. На Махатскую гору упали лучи прожекторов. Ярко осветив ее склоны, они скользнули и сейчас же опять врезались в небо…

НАЧАЛО КОНЦА

Правительство, охваченное страхом перед надвигавшимися событиями, усиливало с каждым днем преследования коммунистов и всех, кто выражал недовольство его политикой.

Во второй половине декабря закрыли все коммунистические газеты, опечатали помещения коммунистических организаций, шли повальные аресты. Большинство арестованных отправлялось в Кутаисскую тюрьму. И окружные и уездные тюрьмы были переполнены.

В январе 1921 года великие державы признали наконец Грузинскую республику юридически. Это долгожданное событие было отпраздновано очень пышно. Но спасти от краха власть меньшевиков ничто уже не могло.

На другой день по городу из уст в уста передавались слова Джугели, сказанные им в тесном кругу друзей:

— Мы строим государство в то время, когда партия рушится… А чем больше разрушается партия, тем больше разрушается государство…

Но верховный комиссар Франции Шевалье держался иного мнения.

Меньшевистское правительство торопилось оправдать заботу великих держав о Грузии. Оно наложило арест на имущество Советской России, находившееся в Грузии. Суда, стоявшие в грузинских портах под старым и новым российскими флагами и признанные юридически собственностью Советского государства, меньшевики передали, несмотря на протесты представителя Российской Федерации, странам Антанты. Тогда же начался провокационный обстрел частей Красной Армии на азербайджано-грузинской и армяно-грузинской границах. Под диктовку Америки, Англии и Франции грузинское правительство усилило свою помощь свергнутым правительствам республик Закавказья и Северного Кавказа. Наконец, оно стало задерживать и не пропускать поезда с хлебом, посылавшиеся Советской Россией в Армению.

Центральный Комитет Коммунистической партии Грузии вынес решение начать в ночь с 11 на 12 февраля восстание. Это решение было принято в крайне тяжелых для партии условиях — тысячи коммунистов и многие руководящие работники находились в тюрьмах. Сам Центральный Комитет вынужден был действовать вне Тифлиса. Но вся внутренняя и внешняя обстановка говорила о том, что на этот раз восстание кончится победой.

Утром 12 февраля к Корнелию забежал Мито.

— Корнелий, — кричал он радостно с порога двери, — везде, везде — в Тифлисском и Горийском уездах, в Борчало, в Шулаверах, в Тианетах, в Душетах, в Цхинвалах — восстание! Уже образовался Революционный комитет. Войска переходят на нашу сторону. Солдаты не хотят идти против народа. Отряды повстанцев продвигаются к Тифлису… Вано, говорят, будет завтра-послезавтра здесь!

Город сразу стал похож на разворошенный муравейник. Поезда, отходившие в сторону Западной Грузии, заполнялись беженцами, бросавшими на произвол судьбы свои особняки, роскошно обставленные квартиры, магазины, конторы…

Опустел и дом Дата Микеладзе. Елена несколько дней тому назад уехала в Карисмерети вместе с гостившим у нее Ионой и служанкой Катей.

Еще раньше исчезли куда-то «пансионеры» Елены — Мамед Джафаров, Гулим Нагиев и Котэ Гогитидзе.

Елена долго не соглашалась уехать. Только после того, как инспектор Джанелидзе отправил в Кутаис свою жену, она не стала больше противиться настояниям Дата.

Эвакуация оказалась делом не легким. Елена увозила с собой чуть ли не полдома. Понадобилось выхлопотать отдельный товарный вагон: его предоставил в распоряжение Микеладзе министр путей сообщения.

Погрузку вагона, поданного в один из тупиков около дачного павильона вокзала, начали утром. Ученики старших классов гимназии, директором которой был Дата, с помощью дворника Гаврилы забили вагон до отказа мебелью, матрацами, подушками, бесчисленным множеством корзин, ящиков, чемоданов. К трем часам дня погрузка была закончена. Но поезд, готовый к отправлению, почему-то не отходил. Дата волновался, возмущался отсутствием дисциплины, бестолковщиной в работе железнодорожников, бегал то к начальнику станции, то к его помощнику, то к дежурному, грозил жаловаться начальнику дороги, министру, но тщетно. Уже давно стемнело, уже вспыхнули электрические фонари на перроне, замерцали огни в станционных помещениях, а поезд все еще стоял на месте…

Дата продолжал метаться по вокзалу. Кого-то просил, бранил, но ничего не помогало. Он заглянул в открытую дверь вагона и пришел в уныние от представившейся ему картины. Там, на стоявшем в углу комоде, тускло мерцала стеариновая свеча. Елена, закутавшись в пальто и шаль, сидела на матраце, устремив усталый взгляд на дремавшего Иону. Только Катя, страдавшая астмой и очень утомившаяся хлопотами и сборами к отъезду, нарушала тишину своим долгим, мучительным кашлем.

Дата снова направился к начальнику станции. Возвратившись через некоторое время обратно, он сообщил жене, что поезд скоро отойдет.

Перед самым отходом поезда появились Корнелий и Маро. В течение дня они несколько раз приходили на вокзал и, узнав, что отправление поезда задерживается, уходили обратно.

Из вагона снова послышался кашель, мучивший несчастную Катю.

— Воображаю, как измотается она дорогой, — заметил Иона, обратившись к Елене. — И зачем ты везешь ее в Карисмерети?

— Ну, что ты, Иона! Жалко ведь женщину…

— А мужа, а племянника не жалко?

— Их я оставляю на попечение Маро, она будет помогать им.

— Нечего сказать, подходящую хозяйку подыскала мужу! — ядовито усмехнулся Иона. — Очень он ей нужен, твой Дата!

— Я думаю, что мне не придется долго хозяйничать у вас, — улыбнулась Маро, — через день, через два, сами увидите, и Дата побежит в Карисмерети.

Иона не успел ответить. Раздался протяжный паровозный свисток. Кондуктора заспешили к тормозным площадкам. Елена поцеловала Дата, Корнелия и Маро, пожала руку гимназистам и Гавриле.

Поезд тяжело сдвинулся с места и, постепенно набрав скорость, блеснул на прощание где-то за складами зелеными огоньками последнего вагона…

— Ну, слава богу, отправили, — обратился Дата со вздохом облегчения к Корнелию. — Словно гора с плеч! — Он поглядел на часы: — О-о, десятый час… Пошли, ребята, пошли, а то опоздаем, — забеспокоился он, обращаясь к группе гимназистов, помогавших ему снарядить жену в путь. Некоторые из них были в солдатских шинелях.

— Куда вы? — удивленно спросил Корнелий.

— Как куда? В полк, в свою часть… Сегодня ночью мы выступаем на фронт… — таинственно, с гордостью объяснил Дата.

— Не понимаю… В какую часть? Куда выступаете?..

То, о чем сейчас услышал Корнелий, Дата решил предпринять еще несколько дней тому назад. Узнав о восстании, он решил, что Грузия гибнет, что настала и для него пора выполнить свой патриотический долг, отправиться в качестве добровольца на «фронт». Его примеру последовали несколько десятков гимназистов старших классов, которых вместе с их директором зачислили в один из полков.

О своем решении Дата не поведал никому в семье, даже жене. Заявление о зачислении его в добровольцы и отправке на фронт было подано после того, как Елена согласилась наконец выехать в Карисмерети. Иначе, конечно, она устроила бы ему такой «афронт», от которого бы он долго не очухался.

— Ни к чему вы это затеяли, — промолвил Корнелий, когда узнал о решении Дата.

— Что значит «затеяли»? — возмутился Дата. — А что ж, по-твоему, пусть страна погибает? Не нужно ее защищать? Корнелий, да ты что?! А впрочем, нам с тобой никогда не договориться…

— Дата, то, что вы сейчас делаете, никому не нужно. От кого вы защищаете Грузию? От народа, что ли?

— Ну, знаешь, — взбесился Дата, — сейчас мне не до разговоров! Прощайте! — крикнул он Маро и Гавриле. — Еще раз прошу — смотрите за квартирой.

Недружелюбно оглядывая Корнелия и Маро, гимназисты гурьбой двинулись за директором.

Неутешительные для правительства вести шли из городов и уездов Грузии. Восстание охватывало все новые районы. Войска начали переходить на сторону повстанцев.

18 февраля Рамишвили получил секретное сообщение о том, что два полка в районе Садахло присоединились к повстанческим отрядам, наступавшим со стороны Борчало. Путь на Тифлис был открыт. Повстанцы быстро продвигались к столице и по другим направлениям. Войска у Красного моста были опрокинуты. Они частью бежали, частью отдали себя в распоряжение Революционного комитета. Сдавались в плен не только регулярные части, но и части Народной гвардии.

Попытка правительства поднять на помощь Кахетию тоже потерпела неудачу, мобилизация в Кахетии провалилась. Уклонившихся от призыва в армию оказалось так много, что их уже нельзя было учитывать и привлекать к суду.

Тифлис жил как на вулкане, охваченный слухами о ширившемся восстании: поднялись и горцы в районе Дарьяльского ущелья…

В городе появились воззвания Революционного комитета, образовавшегося в ночь на 16 февраля:

Корнелий и Маро, миновав Верийский подъем, пересекли проспект Руставели и, скользя по узкому обледенелому тротуару, поднялись на Судебную улицу. Здесь в одном из старых домов находилась конспиративная квартира Мито Чикваидзе.

У здания Судебной палаты им повстречался спешивший куда-то низенький, толстый сенатор Варлам Куталадзе. Завидев Корнелия, он остановился.

— Боже мой, боже мой, что это такое!.. Скажи, что происходит? — говорил он, задыхаясь, схватив Корнелия за руку и выпучив обезумевшие глаза. — Что они натворили, эти твои большевики? Бедная Грузия, что будет с ней?.. Когда едешь?..

— Куда? Зачем?..

— Что за вопрос? Или тебя устраивает остаться здесь? Ужас! Сумасшедший, смотри, плохо ты кончишь, — пробормотал, заикаясь, окончательно растерявшийся сенатор.

Откуда-то издалека, с юго-восточной стороны, донесся орудийный гул… Куталадзе вздрогнул. Еще раз взглянув с нескрываемой неприязнью на Корнелия и стоявшую рядом с ним Маро, он засеменил дальше.

— «Гарун бежал быстрее лани…» — улыбнулся ему вслед Корнелий.

На квартире у Мито Корнелий и Маро застали Бориса Дзнеладзе, Нико Гоциридзе, Чаплыгина, Вартаняна, Гига Хуцишвили, Лео Иосебашвили, Каро Яралова.

От Гоциридзе Корнелий узнал, что восстание охватило Абхазию, Аджарию, Юго-Осетию, уезды Западной Грузии.

— Вчера меньшевики перебросили в Тианеты, — сообщил он, — против восставших крестьян шестой пехотный полк. Но солдаты, прибыв на место, присоединились к повстанцам, а офицеров, не пожелавших стать на сторону народа, разоружили и передали в распоряжение Революционного комитета. Крупные силы повстанцев со всех сторон приближаются к Тифлису. Власть меньшевиков доживает последние дни… Возможно, что на помощь ей придут великие державы. Но тогда мы обратимся за поддержкой к Советской России, к Красной Армии.

Корнелий и Маро вернулись домой за полночь. Большие железные ворота были уже заперты. Корнелий достал из кармана ключ от квартиры и постучал. Во дворе залаяла собака, но, почуяв своего, сейчас же умолкла. Послышался кашель Гаврилы, выходившего из своей каморки.

Корнелий окликнул его. Гаврила подошел к воротам, но в темноте долго не мог попасть ключом в замок. Наконец Корнелий и Маро вошли во двор.

Гаврила был в тулупе, но все же дрожал от холода.

Корнелия удивила молчаливость сторожа.

— Что с тобой?..

— Да так, Корнелий Георгиевич, нездоровится что-то, ломает…

— А может, по старухе своей заскучал?

— Да, может и так, — не стал отказываться Гаврила. — Как-никак свыклись мы, а теперь вот уехала…

— Ну ничего, скоро вернется, — успокоил Корнелий старика. — Если замерз, иди греться к нам, можешь и ночевать у нас, комнаты все свободны…

Пока Корнелий и Гаврила задержались с разговором во дворе, Маро успела затопить печь и поставила на нее чайник.

Отогревшись чаем, старик пришел в себя, разговорился. На сон грядущий, чтобы поразвлечь гостя, Корнелий прочитал ему рассказ Чехова «Верба» — о старой, столетней вербе, подпиравшей такую же, как она, старую мельницу, о старике рыболове Архипе, о ямщике почтовой тройки, убившем на плотине почтальона и спрятавшем в дупле ветхой вербы сумку с деньгами. О том, как потом ямщик пошел покаяться перед властями, но, не найдя искупления, утопился.

Рассказ очень понравился Гавриле, взволновал его, старик долго не мог успокоиться.

— Вот они, деньги-то, до чего доводят… Гибель от них людям, и только, — шептал он, покачивая головой.

ПОД ГРОХОТ ОРУДИЙ

В ночь с 18 на 19 февраля грохот орудий, доносившийся с юго-восточных подступов к Тифлису, усилился. Стихнув часам к трем, пальба перед рассветом возобновилась с такой силой, что стекла в окнах зазвенели. Еще через некоторое время орудийная стрельба смешалась с пулеметной и ружейной. Люди высыпали на улицы.

И правительство и военные власти находились в полном неведении по поводу того, что творилось даже в районе Тифлиса: летучие отряды комсомольцев перерезали телефонные провода, и город лишился связи с фронтом. Это еще усилило панику. Генералы, на попечении которых находилась столица, совершенно растерялись.

Государственный аппарат развалился окончательно. Правительство и штаб армии тайно друг от друга готовились в эту ночь к бегству.

Но к утру выяснилось, что правительственным войскам удалось задержать продвижение повстанческих отрядов, подходивших к Тифлису, и оттеснить их к Ялгуджским высотам. Это дало повод министрам задержаться с отъездом и поднять шумиху о якобы большой победе, одержанной под Тифлисом.

В этот же день в военном соборе экзарх Грузии, окруженный многочисленным духовенством, отслужил благодарственный молебен за победу, дарованную всевышним, а затем — панихиду по погибшим в боях…

Снова еще упорнее стали распространяться слухи о прибытии в черноморские порты экспедиционных войск Антанты, о высадке десанта…

Слухи эти не были необоснованными. Великие державы не могли примириться с тем, чтобы Кавказ с его сырьевыми богатствами, с важнейшими экономическими и стратегическими путями, ведущими в Турцию, Персию, Индию, стал территорией Советской республики…

Перед вечером по проспекту Руставели, направляясь к Коджорскому шоссе, прошла группа войск в английских, французских и итальянских шинелях.

Досужие наблюдатели, заполнившие проспект, немедленно пустили по городу слух:

— Иностранные войска прибыли! Уже выступили на фронт.

— Вооруженная помощь Грузии будет оказана, — заявил решительно верховный комиссар Франции Шевалье, как бы подтверждая слухи.

На следующее утро к Корнелию забежал Мито. Он предложил ему и Маро отправиться в штаб отряда Верийского района.

Пройдя Пастеровскую улицу, они спустились по лестнице к парому и, переправившись через Куру, подошли к воротам Верийского парка, чтобы, свернув за холм, выйти по крутому подъему на Ольгинскую улицу. Вдруг их остановил народогвардейский патруль. Ни Мито, ни Корнелий, застигнутые врасплох, не могли оказать сопротивления. Народогвардейцы обыскали их и отобрали оружие. Неожиданно во время обыска из-за кустов вышел мужчина в черном пальто и кепи.

— Доброе утро, товарищи! — обратился он, нагло улыбаясь, к арестованным. — Наконец-то мы встретились. Теперь уже не расстанемся.

Корнелий и Маро сразу же узнали Доментия Меладзе.

Корнелий попытался было что-то сказать Маро.

— Молчать! — крикнул Меладзе и поднял маузер. — Говорить будете в другом месте. Следовать за мной!

В то утро не стихая грохотали орудия. Артиллерия у правительственных войск была не плохая: за это они должны были быть благодарны своим офицерам, служившим до Октябрьской революции в старой армии. Если бы не артиллерия, Тифлис наверняка был бы сдан несколькими днями раньше.

Правительство не скрывало, что в подавлении восстания оно рассчитывает на военную помощь великих держав.

— Нам оказала активную помощь Франция, — заявил торжественно в Учредительном собрании Рамишвили. — Французская эскадра подошла к Гаграм и совместно с нашими войсками вела бой. Враг разбит.

Сводки генерального штаба все чаще упоминали об этой помощи:

В Батум прибыли транспорты с десантными войсками и новые военные корабли. У границ Армении сосредоточивались английские вооруженные силы. Над Грузией нависла угроза военной интервенции. В эти тревожные для Грузии дни раздались слова обращения Революционного комитета к Ленину:

В этот же день правительство Российской Федерации постановило отдать войскам Одиннадцатой армии приказ выступить на помощь восставшему грузинскому народу.

Отряды повстанцев, поддержанные Красной Армией, быстро приближались к Тифлису. Правительственные войска всюду отступали. К 22 февраля почти все населенные пункты вокруг Тифлиса были заняты восставшим народом и советскими войсками. У правительственных войск оставались для отступления только две дороги: к северу — Военно-Грузинская и к западу — Сурамская. Но в последний момент выяснилось, что повстанцы заняли район Казбека, Пасанаура, Душета и перерезали Военно-Грузинскую дорогу. В любую минуту могла оказаться перерезанной и железнодорожная линия Тифлис — Батум. В Сачхерском, Чиатурском и Шорапанском районах действовали повстанцы под командованием карисмеретских большевиков — Галактиона Гелашвили, Раждена Туриашвили и Георгия Абесадзе. К Кутаису продвигались отряды вооруженных крестьян из Рачи и Лечхума.

Не сегодня-завтра повстанцы и части Красной Армии должны были завершить окружение Тифлиса. Однако Ной Рамишвили, которого уже открыто называли диктатором Грузии, всячески внушал, что поворот событий неизбежен, что так же обстояло дело и под Варшавой, когда, подойдя к ней на пятнадцать километров, Красная Армия вынуждена была, в результате военного искусства французского генерала Вейгана, отойти. Так было, уверял Рамишвили, и под Верденом…

И Ной Жордания трагическим голосом заявил с чужих слов в Учредительном собрании:

— Мы превратим Тифлис в Верден Грузии.

Орудийная канонада, не смолкавшая вплоть до 23 февраля, неожиданно прекратилась. В городе вдруг стало тихо. Так продолжалось весь день. Горы вокруг были покрыты туманом. Ночью снова пошел снег.

На следующий день Жордания, закутавшись в бурку и башлык, выехал в сопровождении Рамишвили и командующего войсками в пригородное местечко Коджоры, чтобы ознакомиться с положением в районе Тифлиса. Все, что увидел президент по дороге и дальше, за Коджорами, в особенности беспорядочное отступление войск, воочию убедило его, что защита столицы — совершенно безнадежное дело. В полной растерянности он возвратился в Тифлис, чтобы немедленно созвать чрезвычайное заседание правительства совместно с представителями военного командования и решить вопрос о судьбе столицы.

У входа во дворец автомобиль Жордания окружила огромная толпа, ждавшая вестей с фронта. Некий старик с библейской седой бородой, закутанный в бурку, в тушинской шапке, протиснувшись к автомобилю, истерически завопил:

— Ной Николаевич, почему правительство молчит? Почему вы ничего не говорите народу? Почему скрываете от нас, что творится на фронте? Скажите правду, чтоб мы знали, что нам делать, что предпринять…

— Успокойтесь, — ответил, приподнявшись, взволнованному старику сам бледный как полотно президент. — Я вас прошу — не мешайте нам раб-б-ботать. Все будет сделано, чтобы предотвратить нависшую опасность! Нам п-помогает Европа… Большевики не возьмут Тифлиса!

Генерал Квинитадзе, сидевший рядом с Жордания, отвернулся. Он, как и некоторые другие генералы, понял, что конец их армии мало чем отличается от конца армии Колчака, Деникина и Врангеля…

БЕГСТВО

Платон Могвеладзе метался в эти дни, не зная, куда ему деваться, что предпринять. Получая от своих приятелей офицеров сведения о положении на фронте, он все гадал, что ждет его, если повстанцы овладеют Тифлисом. Дня три тому назад он переселился к своему другу Рафаэлу Ахвледиани, занявшему в центре города прекрасную, хорошо обставленную квартиру марганцепромышленника Джакели, бежавшего за границу. Платон и Рафаэл спали в гостиной, окна которой выходили на улицу.

Было уже за полночь. Орудийная стрельба прекратилась, и казалось, ничто уже не нарушит мирного сна поэтов, как вдруг с улицы донесся грохот колес. Прошло пять, десять, пятнадцать минут, но грохот, не только не прекратился, а еще больше усиливался.

Платон проснулся и в испуге прислушивался к зловещему гулу. «Должно быть, артиллерию подбрасывают на фронт, — решил он. — Если у нас есть еще столько орудий, значит, дела наши не так уж плохи», — успокоил он сам себя и попытался снова уснуть. Однако это ему не удалось. И не только из-за грохота: спать не давал немилосердный храп Рафаэла. «Проклятие!.. — со злобой ругался Платон. — Третью ночь уже не сплю из-за него!»

Кто-то неистово начал колотить в дверь. От испуга Платон с головой укрылся одеялом.

— Кто там?.. — сердито крикнул проснувшийся наконец Рафаэл.

— Открой! — послышался знакомый голос.

Рафаэл открыл дверь.

В комнату ворвались Теофил Готуа, Леонардо Табатадзе, Варлам Шеварднадзе и Арсен Лалиашвили. Вместе с ними был и молодой с привлекательной внешностью человек — поэт Бежан Гецадзе, новый член литературной группы.

Выходец из бедной крестьянской семьи, Бежан в течение некоторого времени работал наборщиком. Он любил литературу и начал сам писать стихи. Несколько его стихотворений было напечатано недавно в журнале, который редактировал Варлам Шеварднадзе. Платон ценил талант молодого поэта, но ему не нравилось, что он увлекался преимущественно современными темами.

— Наши отступают… Тифлис окружен… Правительство бежало. Нам тоже нужно спасаться… А вы тут спите, ничего не знаете! — выпалил Готуа.

— Будет тебе трепать языком! — прикрикнул на приятеля Платон и, вытаращив глаза, вдруг остолбенел, словно его хватил паралич. Лишившись дара речи, он мутными, ничего не видящими, бессмысленными глазами глядел куда-то вдаль, прислушиваясь к возобновившемуся грохоту колес. Однако через несколько минут он ожил, заметался, стал жаловаться на нестерпимую головную боль. Сидя на постели по-турецки, обвязав голову полотенцем, Платон походил на дервиша, с той только разницей, что бормотал слова, взятые не из корана, а из молитвенника. — О пресвятая дева Мария! О матерь божья, спаси Грузию от гибели! — молил Платон в неожиданном религиозном экстазе.

Опасаясь, как бы он не рехнулся, Теофил Готуа предложил ему поскорее покинуть город, бежать вместе с ним.

— Нет, ни за что… Я должен разделить участь моего народа — наотрез отказался Платон. — Не может быть, чтобы Англия и Франция оставили нас в этот страшный час!

Рисовка Платона возмутила Бежана Гецадзе:

— Платон Лукич, если вы в самом деле хотите разделить свою участь с участью народа, то вы по-иному расценивали бы происходящие сейчас события, согласились бы, что те, кого вы считаете друзьями и покровителями грузинского народа, на самом деле ни в какой степени не обеспокоены нашим положением, их совершенно не трогают наши беды и невзгоды. Англичане и французы, на которых вы все еще возлагаете свои надежды, вовсе не какие-то поэты-мечтатели, а дельцы! Убедившись в слабости и бездарности меньшевиков, видя, что им ничего больше не выжать из нашей страны, что им не видать как ушей не только бакинской нефти, но и чиатурского марганца, они без всякого сожаления и угрызения совести покидают сейчас своих незадачливых друзей, оставляют их в беде. Они не намерены сражаться из-за них с советскими войсками. Песенка меньшевиков спета, и народ только рад этому, а вы тут чего-то плачетесь на его судьбу, колотите себя в грудь…

— Замолчи! Как ты смеешь это говорить?! — оборвал Платон Гецадзе.

— Я сказал вам, Платон Лукич, то, что должен сказать каждый здравомыслящий человек, познавший правду. В эти дни я многое передумал, и для меня стало совершенно ясно, что нам, поэтам, не к лицу быть на стороне реакции, на стороне меньшевиков.

— Нет, ты что-то несусветное несешь! Нет, Бежан, это не ты, это твоя плебейская кровь говорит, — продолжал возмущаться Платон.

— Платон, нельзя так обижать человека, — остановил его Рафаэл, — Бежан говорит правду. В самом деле — что нам капиталисты и помещики? Что нам меньшевики? Всем им наплевать на народ. И хорошо, что пришел их конец!

— Боже мой! — снова завопил Платон. — Безумцы, безумцы! Это всеотрицающий дьявол гласит вашими устами! Нет, нет, что делать? Мир обезумел!.. Бесы кружат над землей, возмущая расслабленные души. Они тянут Грузию на виселицу, толкают ее в бездну! Ну что ж, если нам суждено погибнуть, мы погибнем… И в гибели мы познаем последнюю сладость духовного очищения, то, что Аристотель назвал катарсисом…

Скрестив на груди руки, Варлам Шеварднадзе и Арсен Лалиашвили благоговейно глядели на «жреца поэзии», изливавшего бурным потоком свой мистический бред.

Грохот колес на улице все продолжался.

— О святая Нино, о пресвятая богородица, — взмолился снова Платон, — заступница наша, спаси Грузию от наваждения бесовского! Дланью своею всесильной огради от гибели и кощунства страну, волей всевышнего ставшую твоим уделом.

— Ваша молитва, Платон Лукич, видать дошла до неба, Грузия будет спасена, — тонко иронизируя, заметил Гецадзе. — Бесы уже бегут с нашей земли. Слышите?..

Он не стал больше полемизировать с Платоном и вышел на улицу.

Через несколько минут за ним последовали Рафаэл Ахвледиани и Леонардо Табатадзе.

Миновав Верийский мост и выйдя на проспект Плеханова, части правительственных войск направлялись за город, с тем чтобы выйти к Мцхету и там укрепиться на новых позициях. Первая группа войск, отступавшая из района Кумысского озера, должна была по шоссе дойти до селений Нижние Авчалы и Глдани. Вторая, оставившая Соганлуг, продвигалась по левому берегу Куры, к Верхним Авчалам. Третья, шедшая из Коджор, получила приказ пройти через селение Цхнеты и, выйдя на Военно-Грузинскую дорогу, занять позиции к югу от Мцхета.

— В чем дело? Что случилось? — пытались узнать от офицеров люди, толпившиеся на улицах, но те молчали. Никто ничего не понимал. Бесспорно было одно: близилась развязка.

Отступавшие войска подходили к Тифлису со всех сторон и, не задерживаясь, двигались по Военно-Грузинской дороге к левому берегу Куры, в сторону Мцхета. Однако до Мцхета не дошла и половина этих войск. Солдаты покидали свои части, расходились по домам, унося с собой оружие. Проходя через Тифлис, некоторые из них, поотстав, выбивали прикладами витрины магазинов, растаскивали оставшиеся еще в них продукты и товары.

Когда одна из воинских частей проходила по проспекту Плеханова, вдруг из группы солдат, шедших за двуколкой, раздался душераздирающий крик:

— Братья! До чего мы дожили?! Мы покидаем Тифлис! Я не могу, я застрелюсь!..

Кричал худой солдат с черной бородой и в черных очках — Еремо Годебанидзе. Он в самом деле выхватил наган, пытаясь покончить с собой, но два других солдата — Геннадий Кадагишвили и Дата Качкачишвили — отняли у него оружие, а самого бросили в двуколку. Свидетелями этой картины были Рафаэл Ахвледиани и Леонардо Табатадзе.

Над заснеженным проспектом все еще стоял туман. Вскоре Ахвледиани и Табатадзе потеряли из виду двуколку и шедших за ней солдат, но долго еще слышался истерический вопль:

— Мы покидаем Тифлис!.. Я застрелюсь!..

На привокзальной площади, куда дошли Ахвледиани и Табатадзе, толпились несколько тысяч солдат и беженцев с вещами и всяким домашним скарбом. Все стремились выйти на перрон, попасть в вагоны… У подъезда стояло много автомобилей, принадлежавших членам правительства, коммерсантам, крупным спекулянтам… Подъезжавшие в них пропускались на перрон в первую очередь. В переполненном зале поэты увидели генерала Азизашвили. С трудом они протискались к нему.

— Скажите, генерал, — обратился к нему Ахвледиани, — что происходит?

— Не знаю, друзья, не понимаю, почему президент и командующий войсками создали такую панику, — недоумевающе пожал плечами Азизашвили. — Лично я не считаю положение настолько осложнившимся, чтобы отдать приказ об отступлении.

— Что нам делать? Посоветуйте…

— Посоветовать?.. Что делать?.. Остаться в Тифлисе. Вам ведь нечего бояться: вы люди не военные, политикой тоже не занимались…

Гецадзе, Ахвледиани и Табатадзе остались. Они записались в один из летучих отрядов, поддерживавших после бегства властей порядок в городе. Затем их включили в состав делегации, отправившейся сообщить Революционному комитету Грузии о том, что меньшевистское правительство оставило город, и передать просьбу населения занять столицу.

Прибыв вместе с отступающими войсками поздно ночью, Дата забежал к себе на квартиру и, не застав там ни Корнелия, ни Маро, огорчился. Но раздумывать времени не было. Он быстро уложил в чемодан костюм, пару белья, ботинки, еще кое-какие необходимые вещи и, перекинув через плечо винтовку, поспешил на вокзал. Ключи от квартиры он оставил Анете, жене учителя пения. Чемодан понес ему Гаврила. По дороге они нагнали Платона Могвеладзе и Теофила Готуа. Теофилу удалось уговорить Платона выехать из Тифлиса, и поэты тоже торопились на вокзал. Платон все еще находился под влиянием психического шока. Он молча шагал в своем длинном черном драповом пальто и котелке.

Когда Дата, Платон и Теофил подошли к вокзалу, время близилось уже к рассвету. Последний поезд, до отказа набитый солдатами и беженцами, был отправлен полчаса тому назад. После этого почти все станционные служащие оставили свои посты и скрылись. Все старания группы высокопоставленных лиц, в том числе и двух министров, отставших от правительственного поезда, отправить дополнительный состав оказались тщетными. Оставшийся в одиночестве начальник станции справедливо ссылался на свою беспомощность. Дата, Платону и Теофилу не оставалось больше ничего, как взвалить на плечи свои пожитки, двинуться во Мцхет по шпалам. Их примеру последовали и многие другие беженцы.

Хилый, тщедушный, усталый Дата, воспитанники которого сразу же сбежали с фронта, с трудом тащил свой чемодан. Теофилу стало жаль его, и он предложил ему помочь. Для удобства он взял палку и продел ее в ручку чемодана. Этот карлик оказался намного выносливее своих спутников. Он совсем не горевал, что покинул Тифлис, и не строил из этого никакой трагедии. Если время от времени и повторял: «Боже мой, мы оставили Тифлис!», то делал это только для того, чтобы показать, что и он не чужд патриотических чувств. Человек внутренне опустошенный, Теофил равнодушно относился и к радостям и к горестям людей.

Миновав пригород и полустанок Дидубе, беженцы вышли на покрытое снегом Авчальское поле. Кое-где виднелись брошенные военные повозки и трупы лошадей.

Начало уже светать, когда подошли к тому месту, где железная и шоссейная дороги проходят у самого подножия Мцхетского хребта. С одной стороны — горы, с другой — Кура. Здесь в узком проходе было настоящее столпотворение. Беженцы смешались с беспорядочно отступавшими солдатами. Дорогу запрудили грузовики с выключенными моторами — шоферы отказались вести их дальше. Образовалась пробка, которую никто и не пытался устранить.

Вместе с другими здесь застряли и наши путники. Котелок Платона привлек внимание одного из шоферов.

— Здравствуйте, товарищ! — крикнул он. — Никак тоже изволите драпать?

Платон сразу же узнал шофера того самого правительственного гаража, который в восемнадцатом году он пытался занять с помощью солдат артиллерийской бригады.

Ничего не ответив, Платон отошел в сторону.

Шоферы открыто на чем свет стоит ругали правительство. Застопорив свои машины как раз в том месте, где шоссе пересекало полотно железной дороги, они ждали появления советских войск.

Во Мцхете творилось что-то невообразимое. Воинские части, которым командование не дало точных указаний, где остановиться, начали самочинно располагаться между станцией и собором.

Пробираясь к станции, Платон увидел бледного, изможденного, несколько дней уже не брившегося капитана Алексидзе. Пришпоривая своего замученного коня, он тщетно пытался вывести из непроходимого затора свою батарею. Затем мелькнула фигура поэта Иорама Минашвили. На нем был бушлат народогвардейца.

Не чувствуя под собою ног, Дата, Платон и Теофил вошли в зал. Полк, в котором числился добровольцем Дата, уже не существовал, и нечего было его отыскивать. На столах, на скамейках и вдоль стен душного, засоренного зала спали прямо на полу уставшие от бессонных ночей и долгих переходов юнкера. Спали мертвым сном, с широко раскрытыми ртами, и каждый как бы старался превзойти своего соседа громким, захлебывающимся храпом.

Среди беженцев, заполнивших зал, Платон и Дата увидели много знакомых. Большинство, за отсутствием свободных стульев, стояло. Те, с кого еще не была сбита спесь и у кого не пропала еще охота продолжать войну, держали себя заносчиво. Некоторые дымили английскими трубками. На лестнице, ведущей на улицу, сидел, опустив голову, профессор Эристави со своей женой. Тут же расположились Эстатэ, Вардо, Нино и Эло. Нино была одета в форму сестры милосердия с красным крестом на груди. Она стояла среди группы юнкеров.

— Наша Нино работала эти дни героически, — с умилением рассказывала Вардо Платону. — Знаете, прямо под градом пуль делала перевязки. Совсем рядом с ней была убита ее подруга, княжна Тамара Абхази.

— Вы подлинная дочь Грузии! Я преклоняюсь перед вашим мужеством, — повернулся к Нино Платон и признательно поцеловал ей руку.

— Нет, Софья Павловна, — продолжала Нино начатый разговор, — отец представит вас Жордания, и вас устроят в правительственном поезде. Не сидеть же вам здесь.

— Не беспокойтесь, милая, — ответил профессор. — Зачем нам их поезд. Да и неизвестно ведь, когда он отойдет. — Потом обратился к Эстатэ и Дата: — Давайте лучше пойдем пешком, задерживаться не стоит, рискованно…

Эстатэ наотрез отказался от предложения профессора и вместе с Дата и Платоном направился на перрон. Здесь стоял правительственный поезд, в котором ехали Жордания и министры с семьями, экзарх Грузии со своей свитой, генералы, промышленники и близкие к правящим кругам всякого рода дельцы.

Ной Жордания стоял у окна вагона, в пальто, в черной каракулевой папахе, и глядел то на охваченных паникой беженцев, то на не способных уже воевать солдат. На перроне толпились министры, некоторые депутаты, сенаторы, сочувственно смотревшие на подавленного событиями президента.

— Бедняга, как он осунулся, — шепнул сенатор Куталадзе стоявшему рядом с ним Эстатэ. — Я боюсь за него. Грузинский народ оказался недостойным этого выдающегося государственного деятеля. Боже, до чего он дожил! Все пропало!

— Сами виноваты, — ответил Эстатэ. — Не смогли пробудить интерес и сочувствие Европы к нам. Ну и кончилось так, как мы и предвидели… Ни к Европе не прицепились, ни за Восток не смогли уцепиться.

— К Западу мы прицепились, только… Ну, да теперь поздно говорить об этом.

Куталадзе оборвал вдруг начатый им же самим разговор. Взяв под руку Дата, он протиснулся с ним к вагону, у окна которого стоял Жордания.

— Ной Николаевич, вот тот самый директор гимназии, который в дни суровых испытаний вместе со своими питомцами пошел на фронт.

Жордания кивнул рассеянно головой:

— Да, мы слышали о вашем патриотическом поступке… Республика достойным образом оценит его. Мы хотим поручить вам руководство министерством просвещения.

Микеладзе только этого и ждал. Казалось, в отношении карьеры все складывалось как нельзя лучше. Конечно, на фронт он уже не возвратится. Сейчас он попытается устроиться в один из вагонов правительственного поезда, чтобы поскорее добраться до станции Рион, а оттуда — в Карисмерети.

Но тут дело его чуть было не сорвалось из-за Корнелия.

В разговор вмешался Ной Рамишвили.

— А известно ли вам, Ной Николаевич, — лукаво ухмыльнулся министр внутренних дел, — что у этого самого директора есть племянничек, пописывающий большевистские рассказики? Не отказывается он и от другой работы в пользу большевиков. На всякий случай мы пока что взяли его…

Спустя некоторое время, по просьбе председателя Главного штаба Народной гвардии Джугели и командующего войсками Квинитадзе, Жордания и Рамишвили отправились к месту расположения отступивших воинских частей — к склонам Мцхетского хребта.

За сопровождавшими президента генералами и офицерами последовали поэты — Теофил Готуа и Иорам Минашвили.

Дул холодный, пронизывающий февральский ветер. Одетые в легкие, поношенные итальянские шинели, солдаты разожгли костры и грелись. Небритые, грязные, исхудалые, усталые от долгих переходов и недоедания, они выглядели жутко.

Жордания и Рамишвили попытались еще раз поднять боевой дух войск.

— Тифлис мы оставляем временно, исходя из стратегических соображений, — заверял их Рамишвили. — Скоро мы вернемся. Потерпите еще немного… Через несколько дней придет помощь из Европы, и все повернется к лучшему.

Сняв сапог и поправляя повязку на раненой ноге, один из народогвардейцев, пожилой человек, равнодушно посмотрел на Рамишвили:

— Слышали? Только теперь никто уже не верит ни в какие Европы.

— Должны верить! Англия и Франция нас признали, — грубо оборвал гвардейца Рамишвили.

— На одном признании далеко не уедешь, — вступил в спор с министром народогвардеец. — Если, допустим, я буду тонуть в Куре, а вы, стоя на берегу, будете только кричать, что узнаете и признаете меня, — то, скажите, какая же польза от этого?! Если вы видите, что я тону, да еще знаете, кто я такой, и, как вы говорите, признаете меня, то не кричите о помощи, а на самом деле помогите мне…

— Так могут рассуждать и шутить только большевики, — рассвирепел Рамишвили. Но, заметив озлобленные взгляды народогвардейцев, тотчас отступил и принялся совсем уже другим тоном заверять солдат, что иностранные войска вчера высадились в Батуме и Поти.

— Вот врут, вот врут, и даже глазом не моргнут, — шепнул Иорам Минашвили Теофилу Готуа. — Нет, гоняться за таким правительством я дальше не намерен. Поворачиваю оглобли и возвращаюсь в Тифлис… Зря я связался с этой меньшевистской гвардией. Говорят, что у большевиков поэты и художники в большом почете…

То, до чего додумался Минашвили, еще раньше решил сделать Готуа. И теперь они двинулись в обратный путь.

Ни командование, ни сам Рамишвили не смогли навести порядок, укрепить дисциплину в войсках, сосредоточившихся у Мцхета. Отступление продолжалось. Войскам не удалось укрепиться на новых позициях ни в Гори, ни в Хашури, ни на Сурамском перевале… По пути солдаты значительными группами продолжали оставлять свои части: они с ружьями и пулеметами разбегались по своим деревням или присоединялись к повстанцам.

Чтобы воспрепятствовать дальнейшему отступлению остатков разгромленной армии и не дать возможности убежать обанкротившемуся правительству, повстанческие отряды Чиатурского района разобрали на участке Шорапань — Зестафони железнодорожный путь. Его удалось восстановить только с помощью бронепоезда. Так отступавшей армии удалось пройти Шорапань и добраться до Кутаиса.

В Кутаис правительство прибыло почти без войск. Стало ясно, что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Однако Рамишвили, не смущаясь, все еще продолжал заверять обращавшихся к нему корреспондентов в том, что поворот событий неизбежен.

— Грузия, — говорил он, — постепенно привлекает к себе внимание больших европейских государств. Они все более и более уясняют себе роль, которую играет Грузия на Ближнем Востоке, и именно поэтому окажут нам военную помощь…

События, развернувшиеся на следующий день, опровергли и эту беззастенчивую ложь. В тот день, когда Рамишвили бахвалился помощью, якобы оказываемой Грузии великими державами, с Северного Кавказа через непроходимый в зимние месяцы Мамисонский перевал на помощь восставшему грузинскому народу совершили свой исторический поход советские войска и отряды партизан, которые во время жестоких карательных экзекуций, чинимых народогвардейцами, вынуждены были отступить по ту сторону Кавказского хребта, в Северную Осетию. Вдохновленные, поднятые на исторический подвиг Кировым, работавшим в то время во Владикавказе, преодолевая в снежную пургу завалы и сугробы, перейдя через Мамисонский перевал, повстанцы и войска заняли город. Они и устремились к Кутаису.

Решающие события развернулись в районе Тифлиса.

25 февраля повстанческие отряды, продвигавшиеся вместе с частями Красной Армии со стороны Коджор, Соганлуга и из районов Кахетии, вступили в празднично убранную столицу Грузии.

Тифлисцы горячо приветствовали своих освободителей.

После торжественного митинга на центральной площади города Орджоникидзе телеграфировал Ленину:

ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ

Партизанские отряды и советские войска, совершившие переход через Мамисонский перевал, подходили к Кутаису. Перед бежавшим правительством со всей неотвратимостью встал вопрос об оставлении и этого своего убежища.

Но перед тем как покинуть Кутаис, начальник Особого отряда Кедия принялся в диком исступлении чинить расправу над коммунистами, которыми были переполнены до отказа все камеры бывшей губернской тюрьмы. Среди других здесь находились видные деятели Коммунистической партии Грузии — Серго Кавжарадзе, Котэ Гургенидзе, Парнаоз Сагарадзе и Мамука Далакишвили. Сюда же были доставлены из Тифлиса и других городов Алавидзе, Карпов, Гоциридзе, Хуцишвили, Вартанян, Мито Чикваидзе, Маро Пруидзе… В числе арестованных были писатели — Ладо Харатели, Степан Тереладзе, Корнелий Мхеидзе и почти все сотрудники полномочного представительства Российской Федерации в Грузии.

Кавжарадзе был заключен в одиночную камеру, охранявшуюся особым караулом.

Однажды вечером кто-то постучал в окно камеры и тихо позвал Кавжарадзе. Подойдя к окну и прильнув к решетке в том месте, где кусок стекла был выбит, Кавжарадзе увидел молодого человека в офицерской форме.

— Кто вы? — резко обратился к нему Кавжарадзе. — Кто вас подослал сюда?

— Никто… я сам… не бойтесь. Завтра я снова буду дежурить у вашей камеры. Скажите, что вам нужно?

— Ничего! Убирайтесь вон! Плохо вас обучали, видно, провокаторскому делу.

— Нет, нет… я не провокатор… бог свидетель… Я вам докажу… — с этими словами офицер скрылся.

На другой день вечером он снова подошел к окну и просунул сквозь разбитое стекло небольшой сверток.

— Возьмите, — прошептал он. — Я принес немного хлеба и колбасы… Газету, в которую они завернуты, обязательно прочтите… Если вам понадобится что-нибудь, я сделаю… верьте мне…

Незнакомец пристально посмотрев на Кавжарадзе и быстро отошел от окна.

Газета, в которую были завернуты хлеб и колбаса, оказались кутаисской газетой «Мысль». Почти всю третью ее страницу занимал текст проповеди кутаисского епископа о тяжелом положении на фронте и в тылу. В заключение проповедник призывал всех к оружию. Из проповеди явствовало, что советские войска вступили в Тифлис, что правительство бежало в Кутаис. Поблагодарив в душе епископа за хорошую информацию, Кавжарадзе стал читать сообщения и телеграммы, напечатанные в газете. Из них можно было сделать вывод, что правительственные войска деморализованы, что они не могут удержать Кутаис и вынуждены будут отступить к Саджавахо.

В Кутаисской тюрьме свирепствовал высокий, худой человек с серыми волчьими глазами, бывший офицер, а ныне ревностный служака Особого отряда — Дудэ Кванталиани. Он ненавидел большевиков и мечтал о поголовном их уничтожении. В Особом отряде его называли «отчаянный Дудэ».

Вчера Дудэ водил Серго Кавжарадзе на допрос в кабинет старшего следователя Самсона Хамасуридзе. Обычно процедуру допроса Хамасуридзе любил затягивать, с тем чтобы сначала в какой-то степени расположить допрашиваемого к себе, проникнуть к нему в душу, раздобыть нужные сведения, а тогда уже замучить, уничтожить свою жертву. Но сегодня Хамасуридзе не мог долго возиться с допросами. Не собирался задерживаться и с Кавжарадзе. Проще всего ему, конечно, было бы поступить с ним так же, как он поступил вчера с двумя другими видными коммунистами, которых обвинили в измене, отвели в Сагорийский лес, избили до полусмерти, привязали к деревьям, облили керосином и сожгли. Относительно Кавжарадзе следователь получил особое задание.

Как только Кавжарадзе вошел в кабинет, Хамасуридзе без всяких предисловий предложил ему подписать текст подложного обращения Центрального Комитета Коммунистической партии Грузии ко всем коммунистам о прекращении восстания.

— Мне непонятно ваше предложение, — возразил Кавжарадзе. — Ведь восстание рабочих и крестьян заканчивается само собой: в Грузии уже установлена советская власть.

Прервав на этом разговор с несговорчивым большевиком, Хамасуридзе вызвал Дудэ Кванталиани и поручил ему «договориться» с Кавжарадзе о подписании текста обращения.

Кванталиани и двое сопровождавших его сотрудников вывели Кавжарадзе в соседнюю комнату, сняли с него сорочку и поставили его к стене. Затем «отчаянный Дудэ» приложил к голове узника дуло маузера и велел ему молиться.

Кавжарадзе презрительно взглянул на своего палача:

— Меня не испугаешь. Хочешь стрелять — стреляй!..

В это время донесся издали гул орудийных выстрелов.

Кванталиани вздрогнул и опустил маузер.

Не успел он прийти в себя, как в кабинете Хамасуридзе задребезжал телефонный звонок.

По подобострастию, звучавшему в голосе Хамасуридзе, было видно, что он говорил с каким-то высокопоставленным лицом, вероятнее всего с Рамишвили. Окончив разговор и повесив телефонную трубку, Хамасуридзе приказал отвести Кавжарадзе в камеру.

Кавжарадзе терялся в догадках по поводу неожиданной развязки «встречи» с «отчаянным Дудэ». Связь с городом совершенно оборвалась. Молодой офицер, принесший ему газету «Мысль», больше не появлялся. Вскоре Кавжарадзе узнал, что Нодар Джапаридзе, так звали его юного вестника, был арестован агентами Особого отряда и расстрелян как изменник. Долго потом вспоминал Кавжарадзе красивое лицо и пристальный взгляд вдумчивых глаз молодого офицера, — одного из тысяч безвестных героев революционной борьбы.

5 марта стало известно, что повстанческие отряды и советские войска подходят к Кутаису не только по дороге из Они, но и с западной стороны. Заняв Поти и Квалони, группы повстанцев появились в Ново-Сенаках. Отсюда было уже недалеко до Самтреди — узловой станции, откуда одна железнодорожная линия шла на Поти, другая — на Батум. Если бы повстанцам удалось овладеть этой станцией, правительству пришлось бы остаться в Кутаисе.

Чтобы не попасть в ловушку, решено было немедля перебраться в Батум. Началась лихорадочная эвакуация из Кутаиса и Самтреди. Остаткам правительственных войск командование приказало отступать к станции Саджавахо и, как только правительственный поезд и другие эшелоны проследуют через нее, взорвать мост через реку Рион.

В два часа ночи в тюремном коридоре раздались гулкие шаги. Обойдя камеры, Дудэ назвал по списку фамилии «самых опасных арестантов», в том числе Серго Кавжарадзе, и приказал им быстро одеться. Все, кого назвал Дудэ, решили, что их поведут на расстрел. Все же они начали одеваться. Затем попрощались с оставшимися товарищами, передали им свои последние просьбы. И покидавшие тюрьму и оставшиеся в ней пережили тяжелые минуты: ни те, ни другие не знали истинных намерений Рамишвили в отношении заключенных, фамилии которых огласил Кванталиани.

После того как сотрудники Особого отряда провели поверку арестованных и вывели их из тюремного двора, в камерах долго царило гробовое молчание.

У ворот на улице к тому времени собралась огромная толпа, сквозь которую и были проведены по средневековому обычаю окруженные многочисленной стражей узники… Теперь никто уже не сомневался, что их ведут на расстрел. На вокзале их встретил Кедия.

— Гоните их в вагоны! — приказал он сотрудникам Особого отряда.

Арестованных вывели на перрон и подвели к одному из эшелонов, подготовленных к отправке в Батум. Вскоре стало известно, что узники, вызванные по списку, были взяты заложниками.

В БАТУМЕ

В Батумской тюрьме, куда привезли заложников, было еще теснее, чем в Кутаисской. В небольших камерах сидели по сорок — пятьдесят человек. Люди лежали вплотную друг к другу на двухэтажных нарах и на полу. Грязь и скудное питание вызвали брюшной тиф и другие болезни. У самых слабых открылся туберкулез. Среди заложников оказался и Корнелий, Его постарался включить в список все тот же Климентий Чхиквадзе.

Коммунисты, заключенные в Батумскую тюрьму, были в курсе всех событий. О том, что правительственные войска оставили Тифлис, они узнали еще в Кутаисе. В распоряжении правительства Жордания оставались незначительные военные силы, состоявшие преимущественно из офицеров, юнкеров и еще не успевших разбежаться народогвардейцев. Революционный комитет, прибывший 25 февраля в Тифлис и взявший в свои руки власть, предложил бывшему правительству во избежание бесцельного кровопролития немедленно прекратить военные действия. Солдатам и офицерам, сложившим оружие и сдавшимся в плен, была обещана неприкосновенность.

Несмотря на то что почти во всей Грузии уже утвердилась советская власть, правительство все же продолжало войну, откладывало начало переговоров с Революционным комитетом о прекращении военных действий. Объяснялось это новым планом Рамишвили: вызвать из-за Батума войну между Советской Россией и Турцией.

Меньшевистские правители знали, что среди кемалистов образовалась сильная реакционная группировка, тянувшая Турцию к соглашению с державами Антанты и к разрыву с Советской Россией. Одним из лидеров этой группировки, центром которой являлся Эрзерум, был командующий турецкими войсками на кавказской границе Кязым Карабекир-паша. Зачинщик военной авантюры против Армении, он готовился теперь разжечь еще более обширную и рискованную авантюру вокруг Грузии.

Глава турецкого правительства Мустафа Кемаль выступил категорически против захватнических планов эрзерумских авантюристов.

Несмотря на это заявление Мустафы Кемаля, правые кемалисты не отказались от своих замыслов. Кязым Карабекир-паша решил воспользоваться в своих целях положением, созданным восстанием в Грузии. Он вступил через своих агентов и при содействии представителей Соединенных Штатов Америки, Англии и Франции в переговоры с правительством Жордания — Рамишвили. По тайному соглашению, заключенному с ним, за услуги, оказанные Турцией, Грузия отказывалась в пользу Турции, помимо занятой уже ею грузинской территории, и от Батумской области. Что касается Батума, то Рамишвили заверил военное командование и депутатов Учредительного собрания в том, что турецкие войска, заняв город, оставят его немедленно после того, как в Грузии будет покончено с большевистской опасностью.

5 марта в Батум прибыл начальник штаба турецких войск Талат-бей и потребовал у командующего грузинскими войсками оказать ему содействие в расквартировании и обеспечении продовольствием пяти тысяч аскеров. Он просил также сообщить, когда начнется передача турецкому командованию Батумской крепости…

11 марта в Батум начали вступать турецкие войска. Они были размещены в казармах на Барцхане, которые занимали до того части Народной гвардии. В тот же день отряды аскеров заняли радиостанцию, ряд учреждений и принялись наводить в городе порядок. На улицах появились турецкие патрули. Турецкие офицеры вели себя, точно в покоренной стране: предъявляли местным властям дерзкие требования, угрожали, своевольничали, бесчинствовали.

Меньшевистское правительство, ухватившееся за помощь Кязым Карабекира-паши как утопающий за соломинку, надеявшееся продержаться под защитой новоявленных друзей до прибытия войск Антанты, стало убеждаться в своих просчетах. Все говорило о том, что, вопреки условиям заключенного соглашения, турки и не помышляли оказывать им какую-нибудь помощь. Не видно было никаких признаков того, что они собираются в ближайшем будущем вывести отсюда свои войска. Более того, Кязым Карабекир-паша предпринимал все, чтобы прочно обосноваться в Батуме. Попытки правительства договориться с ним оказались безрезультатными. В Батум продолжали прибывать все новые и новые турецкие войска.

Кязым Карабекир-паша поспешил принять меры к разоружению грузинских войск и к захвату фортов Батумской крепости. Турки предъявили коменданту крепости требование сдать форты. Только тогда правительство снарядило наконец, по настоянию Жордания, делегацию в Кутаис для переговоров с Революционным комитетом Грузии. Но, заявляя о своем якобы добровольном отказе от власти и необходимости организовать защиту страны от «внешнего врага», меньшевистское правительство ни одним словом не обмолвилось о том, что значительная часть грузинских земель, в том числе и Батум, занята турками с его ведома и согласия. Меньшевики все еще тешили себя надеждой, что великие державы окажут обещанную помощь.

Тюрьма волновалась, жила тревожными слухами. Говорили, что арестованных решено отправить в Константинополь, что руководителей партии вывезут на барже в море и расстреляют, что готовится заседание военно-полевого суда.

Ночью со стороны пустырей у Черноморской батареи слышались ружейные выстрелы: туда приводили и расстреливали солдат, отказавшихся повиноваться офицерам.

В одну из таких тревожных ночей Кавжарадзе был отведен под конвоем в тюремную контору. Там его ожидал военный министр Григол Гиоргадзе, известный больше как один из видных адвокатов. Кавжарадзе его хорошо знал.

— Вы, как я погляжу, профессии юриста предпочли ремесло палача, — бросил он ему сквозь зубы.

— Боже мой, что вы говорите! К роли палача, вы сами видите, я меньше всего гожусь.

— Так в чем же дело? Почему меня вытащили ночью из камеры? Почему привели к вам?..

— Ной Николаевич хочет вас видеть…

Кавжарадзе от неожиданности опешил.

— Если это провокация и я буду расстрелян…

— Нет. Клянусь своими детьми, я говорю вам правду! Ной Николаевич вызывает вас для переговоров.

— Но ведь я заложник…

— Это не имеет значения…

Кавжарадзе провели по темным улицам на площадь Азизиэ, где на железнодорожном пути, пересекавшем ее, стоил пульмановский вагон. Войдя в тускло освещенный вагон, Кавжарадзе заметил старика, сидевшего на кожаном диване. Это был Ной Жордания. Около него сидели и стояли министры и члены главного штаба Народной гвардии.

Сдержанно поздоровавшись с вошедшим, президент предложил ему сесть.

— Я пригласил вас, — начал он глухим, бесстрастным голосом, — чтобы перед тем, как мы покинем Грузию, переговорить с вами. — Сделав паузу, он перевел глаза на окно вагона, в которое глядела ночь. — Мы вынуждены, — продолжал он, — покинуть Грузию. Хотя у нас на Саджавахском фронте около пятнадцати тысяч бойцов, сопротивляться бесполезно. На рассвете мы перейдем на крейсер, ожидающий нас на рейде… — Он глубоко вздохнул. Лицо его приняло озабоченное выражение. Президент заговорил таким тоном, точно собирался перед отъездом дать наставление Кавжарадзе: — Я обращаюсь к вам как к одному из руководящих деятелей вашей партии. Примите меры к тому, чтобы ваши войска не разрушали культурных ценностей и исторических памятников нашего народа.

— Неужели вы думаете, — спросил Кавжарадзе, — что коммунисты меньше, чем вы, ценят то, что веками создавал наш народ?!

— Нет, — с грустью ответил Жордания, — я этого не думаю. Но война все же война! Война не мирится с законностью. Она всегда является насилием, несет несчастье и горе народу, покоренной стране.

— Ваши опасения не имеют под собой почвы. Революционные войска, как вы только что сказали, уже не встречают сопротивления. Иными словами, война фактически закончена.

— Правительство уже сложило оружие, но отдельные воинские части или группы войск, возможно, еще продолжают сопротивляться… — Жордания снова сделал паузу и, скорбно взглянув в упор на Кавжарадзе, понизил голос: — Я распорядился послать поезда по направлению к Кутаису, чтобы ваши войска поскорее прибыли сюда… В город уже вступили турки…

Кавжарадзе забавляло неуместное разыгрывание президентом новой роли: точно появление турок в Батуме произошло не с ведома и согласия его правительства.

— В Кутаис я послал, — продолжал Жордания, — своего заместителя Лордкипанидзе для переговоров с Ревкомом Грузии: он сообщит Ревкому о нашем отказе от власти и необходимости организации защиты страны от турок…

Сказав это, Жордания устало откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Видно было, что он о чем-то мучительно думал. Все молчали, вперив взоры в задумавшегося президента. Молчание длилось довольно долго. Гиоргадзе стало жаль президента, — он отвернулся и смахнул платком выступившие на глазах слезы. Вдруг где-то далеко в городе поднялась стрельба. Жордания сразу открыл глаза и обратился к Кавжарадзе:

— Если вы не сможете защитить Грузию, возвратите ее снова нам…

Президент, всей территорией государства которого был теперь лишь полутемный, холодный вагон, все еще не терял надежды на какой-то внезапный поворот событий. Кавжарадзе не стал возражать на эту нелепо прозвучавшую фразу. Он сделал вид, что не расслышал ее как следует, и перевел разговор на другую тему.

— Ной Николаевич, — сказал он просто и искренне, — я хочу высказать свое личное мнение по одному важному и для вас и для нас вопросу.

Жордания чуть подался вперед и удивленно посмотрел на своего собеседника. Приближенные президента насторожились.

— Предупреждаю вас, что меня никто не уполномочивал сделать это заявление, — продолжал Кавжарадзе. — Примите мои слова как доброе пожелание… Вас хорошо знает Ленин и другие видные деятели Коммунистической партии. Останьтесь в Грузии. Вы сможете вести в Советской Грузии большую, полезную для нашего народа работу. Не следует упускать возможность договориться с нами… Новая, советская власть будет, конечно, считаться с особенностями положения Грузии.

Жордания снова откинулся на спинку дивана. Лицо его сделалось мертвенно бледным.

— Не могу, — глухо ответил он. — Я председатель правительства… Правительство наше оставляет Грузию… не могу…

Трудно было понять, какая причина мешала ему остаться в Грузии — формальная или политическая? Может быть, и та и другая. Но Кавжарадзе сейчас этот вопрос не интересовал. Он невольно обратил внимание на стоявшего у окна худого, с бледным лицом человека. Это был министр внутренних дел Ной Рамишвили, которого в партии меньшевиков называли «злым гением» Жордания.

Президент почувствовал на себе испытующий взгляд Рамишвили и поспешил закончить беседу.

— Вот и все… — обратился он к Кавжарадзе. — Вот и все, что я хотел вам сказать, — добавил он, прощаясь.

Гиоргадзе вытянулся перед президентом и спросил:

— Куда прикажете его отправить?

Косо взглянув на Кавжарадзе, Жордания горько улыбнулся:

— Пока туда, откуда его привели. А завтра и этот вагон, и Батум, и вся Грузия будут принадлежать ему.

Кавжарадзе встал, откланялся и вышел из вагона. Его вновь отвели в тюрьму. Там никто в ожидании Кавжарадзе не спал: его забросали вопросами.

— Через несколько часов, — ответил он сквозь смех, — все мы будем на свободе!..

В городе распространились слухи, что, потеряв надежду на помощь союзников, правительство Жордания собирается выехать за границу, бросить на произвол судьбы Батум и войска.

Убедившись наконец в том, что отторжение Батума и Батумской области от Грузии является результатом изменнических, вероломных действий Рамишвили, командование грузинской армии решило арестовать правительство и, собрав войска, изгнать турок из Батума.

Однако в ту же ночь правительство тайно перебралось на итальянский пароход «Ферен-Жозеф-Мирилли» и бежало за границу…

17 марта власти уже не были хозяевами города. Даже тюрьма была оставлена охраной, и заключенные покинули ее. Вместе с другими на свободе очутился и Корнелий. Придя к своему брату Степану — директору гимназии, он узнал, что в Батуме находится Эстатэ Макашвили с семьей, что они живут у Гизо Зарандия — отца Кукури и Марики Зарандия, учившихся в Тифлисском университете и друживших с Нино.

Войну все считали проигранной. Помощи великих держав никто не ожидал. Бывшие министры, сенаторы, лидеры националистических партий, депутаты Учредительного собрания, купцы, промышленники, крупные дельцы — все были заняты сейчас одной мыслью: как бы выбраться за границу…

Хлопотами об отъезде были заняты также Эстатэ и Джибо Макашвили. Они решили ехать в Константинополь, а оттуда во Францию.

Несмотря на то что между Нино и Корнелием пролегла глубокая пропасть, в его душе не переставала теплиться надежда, что они еще встретятся. Он продолжал верить, что старую любовь можно воскресить. Он весь был поглощен мыслями о предстоящем отъезде Нино за границу, о том, что никогда больше не увидит ее. Старая любовь проснулась. Не а силах совладать с собой, он решил во что бы то ни стало увидеться с Нино. В этом ему помогла Марика Зарандия.

Корнелий, исхудавший, бледный, прихрамывая на одну ногу, пересек улицу возле здания мужской гимназии и вышел на Приморский бульвар. День был пасмурный. К берегу бежали белые барашки. Нино не было видно. Корнелий волновался: «Неужели не придет?..» Вдруг в конце аллеи он заметил хорошо знакомый ему женский силуэт. Корнелий устремился навстречу Нино, подошел и пожал ей руку. Они сели на скамейку под большой пальмой. На бледном, измученном лице девушки были написаны и скорбь и удивление. Разговор не клеился. Чувствовалось, что пути их в самом деле разошлись, что они стали друг другу чужими. Собравшись с духом, Корнелий первым прервал молчание.

— Вы окончательно решили уехать?

— Да, — ответила Нино, безразлично глядя в морскую даль.

— Страшно это… навсегда оставить родину…

— Почему навсегда? Не вечно же властвовать большевикам. Кончится ведь когда-нибудь революция…

— Но бежать от революции все же не следует. Не убежите. Настигнет она вас и за границей. Ничто не в силах задержать ее, как и бег вот этих волн.

— Вы остаетесь все тем же… Вы… на их стороне… Ну что ж… — с грустью ответила Нино.

Солнце спускалось к горизонту, окрашивая в алые цвета сгрудившиеся облака. На рейде мрачными силуэтами маячили военные корабли.

Неожиданно вместе с набегавшими к берегу волнами с моря подул холодный ветер. Листья высоких пальм, похожие на раскрытые веера, шумно затрепетали. Нино вздрогнула и повернулась спиной к морю.

— Все же вы напрасно покидаете родину, — снова повторил Корнелий. — В Европе вам нечего будет делать… Вам все там сразу же покажется чужим…

Нино опустила голову.

— Но я еду не одна, — нерешительно промолвила она.

— Нет, это ужасно — бросить родину!

— Почему? Ведь я ничего не теряю, ничего здесь не оставляю. И разве я могла бы остаться без родителей…

Корнелий понимал, что еще несколько минут, и они расстанутся навсегда. В последний раз стоят они лицом к лицу, и он старается запечатлеть в своей памяти как можно ярче ее глаза, ее лицо, запомнить сказанные при прощании слова.

Нино, старавшаяся хранить спокойствие, искоса взглянула на Корнелия, на его изможденное, бледное, исхудавшее лицо. Сердце затрепетало от нахлынувших воспоминаний. Настроение ее передалось Корнелию. Он с трудом пересилил волнение и попытался еще раз убедить Нино не уезжать:

— Зачем, зачем вам это нужно? Разве по пути вам с теми, кто спасается от ответственности за свои преступные дела? Они бегут от народного гнева… Вы же сами были свидетельницей того, что творилось у нас.

— Ну, об этом не нам судить…

В это время со всех сторон начала доноситься стрельба. Корнелий опознал характерный для турецкой винтовки звук — двойной выстрел, «бах-бах».

— Турки стреляют, — объяснил Корнелий. — Они хотят захватить Батум. Говорит, что город передан им бежавшим правительством…

На мачтах, башнях и палубах стоявших на рейде кораблей, словно звезды, замерцали огни.

Ружейная стрельба доносилась не только с фортов, расположенных в горах. Вскоре она охватила весь город. Кое-где застрекотали пулеметы.

— Да, турки решили занять Батум, — повторил свое предположение Корнелий и, взяв Нино под руку, поспешил проводить ее домой.

Они подошли к калитке небольшого домика Зарандия.

— Прощайте, — сказала Нино Корнелию и протянула ему руку.

— Будьте счастливы! — ответил тихо Корнелий.

Нино посмотрела на него в упор. Подчиняясь какому-то безотчетному порыву, она вдруг обняла его и крепко поцеловала в губы…

Ружейная и пулеметная стрельба усилилась. С гор, где были расположены форты, донесся грохот орудия. Огни на военных судах, стоявших на рейде, начали быстро гаснуть. Затем корабли развернулись и отошли, приняв боевой строй.

В полночь 17 марта командующий турецкими войсками своим приказом объявил Батумскую область частью турецкой территории, а себя — генерал-губернатором области. Командованию грузинской армии было вторично предложено разоружить в течение двадцати четырех часов свои войска, сдать оружие и вывести всех своих солдат за пределы Батумской области.

Это требование было предъявлено как раз в тот момент, когда уполномоченные Революционного комитета Грузии и бывшего правительства вырабатывали на станции Саджавахо условия соглашения об отказе правительства от власти, о прекращении военных действий на территории Грузии и о содействии вступлению войск, находящихся в распоряжении Революционного комитета, в Батумскую область для защиты ее от внешних врагов.

Эстатэ Макашвили, Вардо, Эло и Платон Могвеладзе уже с вечера находились в порту с визами на выезд за границу. Прибытие парохода, на котором они должны были уехать, ожидалось с часу на час, но наступило утро, а парохода все еще не было видно.

Всю ночь на пристани царила сумятица. Люди волновались, суетились, куда-то спешили, добывали визы, билеты, о чем-то перешептывались, кого-то ругали.

Порт, площадь и ближайшие улицы были заполнены отъезжавшими, причем каждый с безнадежностью прикидывал, сможет ли пароход взять всю эту массу пассажиров…

Коммунисты, вышедшие из тюрьмы, собрались на совещание, чтобы создать Батумский революционный комитет. Его председателем был избран Серго Кавжарадзе, членами комитета — Парнаоз Сагарадзе, Сосо Алавидзе и еще несколько тифлисских и батумских коммунистов.

На улицах Батума шла стрельба… В Ревком явилась группа офицеров и заявила Кавжарадзе, что передает себя в распоряжение новой власти. Они же сообщили, что части грузинских войск расположены на фортах, в казармах и за городом.

В ту же ночь Ревком направил туда агитаторов с заданием разъяснить солдатам и офицерам, что Батум во что бы то ни стало надо сохранить за Грузией и изгнать из города турок. Отряд коммунистов под командой генерала Цуцкиридзе был послан в район железнодорожной станции для охраны тысячи пятисот вагонов и платформ, доставленных сюда еще по распоражению свергнутого правительства и груженных различными ценными вещами.

Для защиты Батума и его области требовался опытный военачальник, который сумел бы собрать достаточную группу войск и изгнать турок из города.

— Единственным командиром, который пользуется большим авторитетом среди войск и сумеет объединить все войсковые части, — заявили офицеры Кавжарадзе, — может быть только генерал Азизашвили. Он находится сейчас на товарной станции, куда прибыл бронепоездом из Чаквы.

Через некоторое время генерал Азизашвили, пожилой коренастый, смуглолицый человек, пришел в сопровождении группы офицеров в Ревком к Кавжарадзе.

— Генерал, — обратился Кавжарадзе к Азизашвили, — значит, вы не бежали вместе со свергнутым правительством?

— Нет, мне с ними не по пути… Мне родина дороже, чем бежавшему правительству, — ответил спокойно Азизашвили.

— Бот и хорошо! А нам больше, чем им, нужны ваши знания, храбрость и боевой опыт. Таково решение Революционного комитета. Я говорю с вами как председатель Ревкома. Надо немедленно приступить к защите Батума.

— Я готов. Распоряжайтесь мной… Но для защиты города, для военных действий нужны войска… У меня их нет…

— Вы говорите, что у вас нет войск? Несколько воинских частей с артиллерией уже готовы к действиям, но им необходимо общее военное руководство. Ревком возлагает на вас командование войсками, перешедшими на сторону революционной власти…

Бешеная стрельба, вспыхнувшая снова в городе, заглушила последние слова Кавжарадзе.

— Генерал, время не терпит… Слышите, что творится в городе?!

После короткого раздумья Азизашвили ответил:

— Я согласен. Принимаю командование.

Кавжарадзе пожал ему руку и обратился к офицерам:

— Товарищи! Большевики докажут всем, что они в тысячу раз больше любят Грузию, чем бежавшее за границу правительство меньшевиков.

Кавжарадзе обещал Азизашвили всяческую помощь.

— Мне нужны прежде всего, — сказал генерал, — помещение для штаба, адъютант, автомобиль, лошади, план Батума, подробная карта окрестностей города и ваши агитаторы.

Сосо Алавидзе, назначенный военным комиссаром гарнизона, принял меры, чтобы все, что потребовал командующий, было сделано быстро и хорошо.

Азизашвили связался по телеграфу с начальником штаба войск Саджавахского фронта, обрисовал создавшееся положение и попросил сообщить генералу Сумбаташвили, что тот назначен его помощником. Затем он распорядился послать к Саджавахскому мосту поезда для переброски войск в Батум.

В шесть часов утра на улицах города было расклеено постановление Революционного комитета о назначении Азизашвили батумским генерал-губернатором. Азизашвили потребовал от Кязым Карабекир-паши, чтобы он через час приступил к эвакуации своих войск из Батума, освободил городские здания, занятые турками, и приморскую батарею Барцхана. Кязым Карабекир-паша оставил этот ультиматум без ответа.

Стараясь избегнуть столкновения между грузинскими и турецкими войсками, Ревком продолжал вести переговоры. Но Кязым Карабекир-паша, с одной стороны, уверял, что он готов урегулировать создавшееся положение мирным путем, а с другой — посылал донесения в Турцию, прося у командования подкреплений. Эти донесения перехватывались и доставлялись в штаб грузинских войск.

В районах Барцхана и Кахабери до четырех часов дня 18 марта шла жаркая перестрелка.

В шесть часов утра Кавжарадзе отправился в штаб войск, находившийся около вокзала.

— Как дела, генерал? — спросил он, входя в комнату, занятую Азизашвили, его адъютантом и начальником штаба.

— Неплохо, кое-что уже предпринято. — На столе стояла бутылка с остатками коньяка. Несмотря на то что генерал уже порядком хлебнул, он толково разъяснил Кавжарадзе план действий: — Сегодня соберу части войск, разбросанные в городе. Завтра начну наступление и загоню турок в Городок. Если не завтра, так послезавтра утром атакую их. Полагаю, что к вечеру все будет кончено, — ответил генерал с невозмутимым спокойствием.

— А каковы действительные шансы на это?..

— Настроение офицеров и солдат прекрасное! Большую роль в этом сыграли военный комиссар и ваши агитаторы. Кроме того, у нас полевая и горная артиллерия, а у них артиллерии нет.

В течение всего дня в городе шли уличные бои. На другой день в пять часов утра Ревкому было сообщено, что Азизашвили начал наступление. Кавжарадзе поехал к Городку.

Азизашвили стоял с палкой в руке у разрушенного домика и отдавал распоряжения. Там же стояло орудие, близ которого валялся связанный аскер — турецкий разведчик.

Артиллерийский и пулеметный огонь усилился. Начались подготовка атаки…

Кавжарадзе, сопровождаемый Азизашвили и Алавидзе, обошел войска, громко приветствуя их:

— Да здравствует власть Советов! Да здравствует Советская Грузия! Да здравствует победа!

В ответ неслось дружное «ура».

— Итак, генерал, жду сегодня вашего донесения, что Городок занят, — сказал Кавжарадзе, прощаясь с Азизашвили и Алавидзе.

Вскоре после того как войска, перешедшие на сторону Революционного комитета, выбили турок с территории порта и товарной станции, к разъезду Тамара подошел воинский поезд. Решив, что следует эшелон грузинских войск, турки, занимавшие батарею Барцхана, расположенную около железнодорожной линии, выбежали оттуда, чтобы разоружить эшелон. Но они ошиблись: это был первый эшелон советских войск, следовавших со станции Саджавахо… Уйдя с батареи, турки забыли закрыть железные ворота, выходившие на шоссе. Этой беспечностью воспользовался стоявший позади пакгауза эскадрон под командой полковника Фридона Эристави. Через открытые ворота он ворвался на батарею. Гарнизон ее, застигнутый стремительной атакой врасплох, оказал отчаянное, но беспорядочное сопротивление. Часть его была изрублена кавалеристами, а двести восемнадцать аскеров взяты в плен и отведены в штаб генерала Азизашвили.

Турки, пытавшиеся разоружить эшелон, либо разбежались, либо тоже сдались в плен. Советские войска, радостно встреченные населением, вступили в Батум.

В штаб войск батумского гарнизона, помещавшийся в здании вокзала, прибыл в сопровождении грузинских разведчиков всадник в длинной кавалерийской шинели и невысокой серой папахе, из-под которой выбивалась прядь русых волос.

Поручив своего коня стоявшему перед штабом солдату, он, войдя в комнату дежурного офицера, приветливо улыбнулся и сообщил, что направлен командиром советской кавалерийской дивизии Жлобой к генералу Азизашвили.

Прибывшего сейчас же провели к командующему грузинскими войсками.

— Где находится сейчас ваша дивизия? — заинтересовался прежде всего Азизашвили.

— Неподалеку от Батума, возле Аджарис-Цкали.

— Позвольте, — удивился генерал, — как вы очутились у Аджарис-Цкали?

— Прошли из Ахалцыха.

Весть о том, что советские войска подошли к Батуму и со стороны Ахалцыха, очень обрадовала Азизашвили, так как положение продолжало оставаться серьезным. Азизашвили предоставил посланцу Жлобы автомобиль, и он в сопровождении грузинского офицера выехал обратно в Аджарис-Цкали. Командование батумского гарнизона приглашало командира кавалерийской дивизии Жлобу незамедлительно прибыть в Батум.

Через два часа Жлоба в сопровождении начальника своего штаба явился к Азизашвили, и они вместе отправились в Ревком.

Жлоба, высокий, худой, слегка сутулый кубанский казак, сообщил Кавжарадзе, что он со своей конной дивизией совершил переход из Ахалцыха через Годердзский перевал, спеша на помощь батумцам. Он попросил предоставить ему возможность послать телеграмму командующему Одиннадцатой армией о выполнении возложенной на него задачи. Азизашвили предложил Жлобе занять своей дивизией форты Степановка и Анария, чтобы получить возможность послать их гарнизоны на форт Кахабери, подвергавшийся непрерывным атакам турок.

1 марта с утра турки возобновили бой в районе Кахаберского форта. Но артиллерия под командованием полковника Наморадзе отбила их атаки. Однако людей у Наморадзе оставалось все меньше и меньше. В качестве наводчиков и орудийной прислуги уже приходилось работать офицерам. В помощь полковнику Наморадзе Революционный комитет направил коммунистов, знавших артиллерийское дело. Их набралось человек двадцать, в том числе Мито Чикваидзе. Мито взял с собой Корнелия и Кукури Зарандия. Рано утром они направились в одну из батарей, действовавших против турок.

С приходом советских войск защитники Батума воспрянули духом.

Грузинские части, покинувшие форты Степановка и Анария, отбросили после жаркого боя турок, рвавшихся к форту Кахабери, и, соединившись с его гарнизоном, прочно закрепили форт за собой.

Турки понесли в этот день большие потери.

Сады и кукурузные поля вокруг Кахабери были усеяны трупами аскеров. Среди убитых оказались два турецких штаб-офицера.

«Окрестности Батума очищены от противника», — донес Азизашвили Ревкому после кахаберского боя.

Вскоре турки были вынуждены освободить и все здания, которые им удалось занять в городе.

Утром 20 марта к генералу Азизашвили явился адъютант Кязым Карабекир-паши. Он сообщил, что турецкие войска оставляют Батум и отходят к реке Чорох: к этому их обязывал договор, заключенный между Советской Россией и Турцией 16 марта 1921 года.

Таким образом, провокационная попытка вызвать войну между Турцией и Советской Россией потерпела провал.

В боях за освобождение Батума пало много друзей Корнелия, в том числе студенты Мито Чикваидзе, Шота Вадачкория, Кукури Зарандия, Ладо Метревели и Маквала Канчели.

Мито был ранен в голову. В лазарете, не приходя в сознание, он скончался.

Корнелий переживал смерть Мито так же остро, как и смерть Григория Цагуришвили, погибшего в аспиндзском бою.

Защитников Батума, павших в боях за освобождение, в том числе около ста студентов, с большими воинскими почестями похоронили на площади Азизиэ. Стоя с обнаженной головой у братской могилы, Корнелий думал о мужестве и героизме своего народа, силы и волю которого сковывала еще совсем недавно чуждая ему власть.

Эстатэ, Вардо и Нино Макашвили, как и многие другие беженцы, так и не дождались парохода, на котором собирались уехать за границу. Уставшие, изнемогая от пережитых треволнений, они возвратились в Тифлис… Здесь они узнали, что Платон Могвеладзе и Миха Мачавариани пешком добрались до пограничного поселения Сарпы, а оттуда на фелюге — в Трапезунд. Вскоре им удалось попасть в Константинополь. Они легко променяли родину, о которой так много и красиво любил говорить Платон, на опустошенную жизнь эмигрантов.