Лицом к лицу

ДИЛИЖАНС

Дилижанс в Карисмерети должен был отправиться из Кутаиса в час дня.

Корнелий явился к назначенному времени в контору на Балахванской улице. Но разве бывало когда-нибудь, чтобы дилижанс из Кутаиса или какого-нибудь другого пункта отъехал в положенный час!

Чтобы скоротать время, оставшееся до отъезда, Корнелий вошел во двор конторы, влез с карабином и чемоданом в поставленный там для ремонта старый фаэтон и задремал.

Но спать пришлось недолго. Не прошло и двадцати минут, как он вскочил от страшного грохота, показавшегося ему спросонья раскатами грома. На самом же деле это тарахтел порожний фургон, мчавшийся по плохо замощенной улице.

Июльское солнце поднялось уже высоко и палило вовсю. Почти возле самого фургона зеленела плесенью огромная, застоявшаяся лужа, над которой кружились комары и мошки. Испарения от нее и доносившийся из конюшни запах навоза жгли глаза.

День был базарный. Сидя в фаэтоне, Корнелий наблюдал через открытые ворота прохожих. «Боже, как жалко выглядят кутаисцы! — сокрушался он, разглядывая уличную толпу. — На кого они похожи? Даже на каждом интеллигенте лежит печать нужды». После Тифлиса, в котором Корнелий прожил безотлучно последние годы, Кутаис показался ему глухой провинцией. Сон был разбит. Корнелий вылез из фаэтона и направился в контору. Кучер Датико, человек молодой, но успевший уже отрастить себе брюшко, стоял у прилавка. Пассажиры угощали его, как это было заведено, вином. Он опьянел и не обращал никакого внимания на просьбы пассажиров, торопивших его с отъездом.

— Одного пассажира не хватает, — врал он, заплетаясь, самым назойливым из них, — пошел на базар. Как вернется, сейчас же поедем.

Привыкший на военной службе к порядку Корнелий накричал на кучера, вышел на улицу и взобрался на козлы. Остальные пассажиры вошли в дилижанс и заняли свои места, с благодарностью поглядывая на военного человека. Охмелевший Датико испугался и нехотя занял свое кучерское место. Он поерзал, затем свистнул, дернул вожжами и погнал лошадей по Балахванской улице…

Миновав железнодорожное полотно, въехали в Сагорийский лес. После небольшого подъема дорога пошла ровная и прямая, как стрела. Сагорийский лес — дубовый, довольно густой, но оттого, что почти все растущие в нем деревья повиты омелой и листья их изъедены червями, он кажется высохшим. Его оживляют только кусты азалий, усыпанные весной яркими золотисто-желтыми цветами, над которыми неумолчно гудят пчелы.

Некогда кутаисский губернатор Зарникау назвал почему-то Сагорийский лес «Булонским». С тех пор так и стали называть его все, кто бывал в доме губернатора.

Корнелий приподнялся на козлах, оглянулся. Вдали, на склонах гор, еще виднелся утопавший в зелени садов Кутаис — город, в котором он родился, выучил азбуку, провел свои детские годы.

Когда из виду скрылись развалины древнего храма Баграта, Корнелий снова стал глядеть на уходящую вдаль прямую дорогу. По этой дороге он ездил много раз еще в те годы, когда учился в Тифлисе, а каникулы проводил в Карисмерети. Чтобы скоротать утомительный путь, он мысленно напевал запомнившуюся с детства песенку:

Корнелия от песни отвлек Датико, который в отместку за то, что его поторопили с отъездом, не давал теперь покоя старику крестьянину, сидевшему за его спиной.

— Ну, вот этот человек с фронта едет. Понятно, что ему хочется попасть скорей домой, — говорил кучер старику, указывая на Корнелия. — А ты, старый хрыч, скажи, куда спешишь? Какая красавица тоскует по тебе? Какие такие важные дела, кроме могилы, ждут тебя в деревне?

— Помолчал бы лучше, — степенно ответил кучеру одетый в черкеску старик. Но не сдержался и стал его пробирать: — Взглянул бы, дуралей, на себя. Брюхо-то какое отрастил, словно бурдюк! На чужих харчах жиреешь! Этак раньше меня состаришься и на тот свет отправишься. Кончатся тогда для тебя и вино и шашлыки, землю будешь жрать, которую поганишь, дьявол ты рыжий…

Корнелию старик понравился. Вступив с ним в разговор, он узнал, что на Зекарском перевале, где небольшой отряд грузин перерезал путь туркам, пытавшимся выйти по Ахалцыхской дороге на Багдади и Кутаис, погиб молодой педагог Георгий Чубабрия.

Чубабрия только перед войной, в 1914 году, окончил Петербургский университет. Он был близким другом брата Корнелия, Степана, и известие о его смерти очень огорчило Корнелия. Он вспомнил своих погибших друзей — Григория Цагуришвили и Како Бакрадзе, Канарейку.

— Много хороших людей погибло на войне, — как бы про себя произнес он и рассказал старику несколько эпизодов из Аспиндзского боя.

— Ну, да хранит господь бог и тебя и твоих товарищей за то, что защищали нас от нехристей! — сказал взволнованно старик и перекрестился.

Сагорийский лес кончился. Дилижанс стал спускаться к широкой Рионской долине.

Первую остановку возница сделал на берегу реки Квирилы, недалеко от парома, около духана пройдохи Сигунава.

Все отправились в кабачок, чтобы утолить жажду стаканом холодного вина и закусить свежей, вкусной квирильской рыбой.

Корнелий в духан не зашел. Он остановился у разрушенного половодьем моста и стал смотреть на противоположный берег. Там находилось имение известного промышленника Ананова — Варцихе: окруженный садом каменный дом, шампанский завод, винные погреба и другие строения. Дальше виднелся Аджаметский лес. За ним поднимались вершины Зекарских гор, а на севере — Рача-Лечхумских и Сванетских. Горный пейзаж венчали покрытые снегом великаны Ушба и Тетнульд.

Из духана доносились звуки шарманки и пение… Так уж издавна повелось — местные жители, направлявшиеся из Кутаиса в Верхнюю Имеретию, неизменно задерживались в духане Сигунава, чтобы полакомиться квирильской форелью. Вот и сейчас некоторые из пассажиров расположились за столиками, другие стояли у прилавка, а хромой Сипито вертел свою покрытую шелковым чехлом с бахромой одесскую шарманку.

Напротив духана и лавки стоял просторный, крытый дранью навес для фаэтонов и дилижансов.

Корнелий зашел в духан и стал торопить кучера. Старик крестьянин, ехавший в дилижансе, успел уже рассказать пассажирам о Корнелии и его родных, и когда он появился в духане, тамада поднял стакан за его здоровье.

Корнелий поблагодарил, выпил и уговорил пассажиров продолжать путь.

— А то поздно будет, до ночи не доедем, — сказал он.

Пассажиры направились к дилижансу и торопливо начали занимать свои места. Только несколько человек и возница никак не могли оторваться от прилавка, уставленного свежей рыбой и бутылками с вином.

Не дожидаясь кучера и задержавшихся с ним пассажиров, Корнелий погнал лошадей к парому. Лишь тогда оставшиеся выбежали из духана и бросились вдогонку за дилижансом. Дилижанс поставили на паром и переправились через реку. От имения Ананова дорога километров десять тянулась прямой линией по опушке леса, а дальше — по холмистой долине, славившейся своими виноградниками.

Солнце уже близилось к закату, когда у полуразрушенной сторожки Корнелий сошел с дилижанса. Его спутники тепло попрощались с ним.

— Будь здоров, сынок, дай бог тебе всякой удачи! — пожелал ему старик крестьянин. — За разговор твой спасибо, совсем незаметно дорога прошла.

КАРИСМЕРЕТИ

Свернув в сторону от шоссе, Корнелий прошел мимо усадьбы уже давно поселившегося в этих краях француза-агронома Тьебо и проселком спустился к речке. Вдоль берега тянулись кукурузные поля. На противоположном, высоком берегу, сейчас же за гранатовой рощицей, раскинулась деревня. Во дворах Корнелий увидел небольшие стога соломы, сложенные между расходящимися ветвями деревьев. В зареве заката, алевшего за Аджаметским лесом, стога эти напомнили ему первобытные хижины.

Внимание его отвлек ехавший по полю всадник в широкополой соломенной шляпе. «Совсем мексиканец!» — продолжал фантазировать Корнелий, с детства еще мечтавший о путешествиях по далеким заморским краям.

Когда всадник приблизился, он узнал в нем батрака Агойя, подростка, работавшего у них в усадьбе. Он был сыном их соседа, крестьянина-бедняка Доментия Хведелидзе. Отец привел его в господский дом, чтобы он был поближе к образованным людям, научился грамоте и русскому языку. Корнелий полюбил его, и они стали друзьями.

Подъехав к Корнелию, Агойя спрыгнул с лошади и с удивлением уставился на своего друга, одетого в военную форму. Корнелий поздоровался и расцеловался с ним.

— Как ты вырос! — весело сказал он. — Откуда едешь?

— Наша мельница стала. Барыня послала, чтобы вон в той деревне намолоть…

Агойя стоял перед Корнелием босой, в полинялой сатиновой рубахе и коротких брюках. Это был крепыш и здоровяк, не боявшийся никакой работы. Он лучше всех плавал и нырял. Больше всего ему нравилось пасти летом скот на берегу реки. Забрав свирель и сумку с провизией, он уходил из дому рано утром и оставался на реке вместе со своими товарищами до самого вечера.

— Ну, пойдем, — сказал Корнелий, когда Агойя привязал его чемодан к седлу.

— Нет, зачем? Ты на лошадь садись.

Но Корнелий отказался. Сказал, что устал сидеть в дилижансе и что ему приятнее сейчас идти пешком. Тогда Агойя забрал у него карабин, перекинул через плечо и зашагал рядом с гостем.

Пройдя несколько шагов, он прикрикнул на лошадь, которую вел за узду, и первым начал разговор:

— Ой, как барыня тут за тебя боялась! «Вдруг, говорит, убьют его турки…» — Затем испытующе оглядел Корнелия и неожиданно спросил: — А ты турок убивал?..

— Убивал, — ответил нехотя Корнелий.

Агойя поджал губы и с каким-то почтительным любопытством стал глядеть на него.

Они остановились у висячего моста. Из Зекарского ущелья дул прохладный ветерок. Над грядой покрытых лесом гор уже всплыла полная луна. Корнелий стал расспрашивать своего спутника о матери, о гостивших у нее Вардо и Нино Макашвили.

— Никто тебя не ждет. Вот-то будет радость! — восторженно смеялся Агойя.

На холме, среди высоких тополей, кипарисов и магнолий, показался так хорошо знакомый Корнелию дом с широким балконом. Корнелий остановился, положил шинель на землю, сделал из нее скатку и перекинул через голову, как это делают солдаты в походе. Затем взял у Агойя, внимательно следившего за ним, свое ружье, вскинул его на плечо и по-военному зашагал к дому. Он решил предстать перед матерью, старшим братом и гостями в полном военном обмундировании.

Встречавшиеся по пути люди с любопытством поглядывали на незнакомого военного, направлявшегося в деревню.

Пересекши лужайку, Корнелий и Агойя подошли к воротам усадьбы, стоявшей поодаль от крестьянских домов. Агойя привязал лошадь к колу и хотел было перескочить через забор, чтобы первым принести в дом радостную весть, но Корнелий придержал его:

— Подожди, вместе пойдем, неожиданно явимся.

Услышав голоса, собаки подняли лай.

— Кто там? — раздался чей-то окрик с балкона.

Корнелий решил пробраться к дому через задний двор. Агойя приласкал подбежавших собак, и они перестали лаять.

Пробираясь вдоль частокола под густыми зарослями орешника, Корнелий сорвал лист, растер его ладонями и с наслаждением вдохнул нежный запах. Затем сорвал и орешек, освободил его от зеленого гнезда, расколол зубами и с удовольствием съел мягкий, еще не дозревший плод.

Из-за кукурузника, за которым укрылись Корнелий и Агойя, уже хорошо был виден балкон. Перед ним, под зеленым шатром старой липы, стоял накрытый к вечернему чаю стол. При свете лампы Корнелий разглядел мать, Вардо, брата Степана и Иону Чхеидзе. Они о чем-то мирно беседовали. «Как здесь спокойно! — подумал Корнелий. — Мама, которая так жаждала меня увидеть, и не догадывается, что я стою в нескольких шагах от нее… Но почему нет Нино?..»

Сгорая от нетерпения, Агойя торопил друга скорее подойти к столу.

Поручив своему спутнику придержать собак, Корнелий стал продвигаться вдоль частокола. В это время с балкона спустилась Нино и села за стол рядом с Ионой. Сердце Корнелия заколотилось еще сильней. Иона что-то сказал девушке, и все захохотали. «Должно быть, острит по обыкновению», — решил Корнелий.

Тереза Мхеидзе поддерживала с Ионой хорошие, добрососедские отношения. Она любила его, как брата, и многое ему прощала, в том числе даже фривольные шутки и остроты.

Улучив момент, Корнелий оторвался от плетня, пробежал несколько шагов на цыпочках, прошел под тенью липы и спрятался за огромным стволом. Теперь он стоял совсем близко от матери. Он мог даже рукой коснуться ее. Но она не видела его. Тогда он вышел на свет, остановился, взял под козырек и громко произнес:

— Разрешите явиться!

Все вздрогнули и повернули испуганные лица в его сторону.

— Корнелий, родной!.. — воскликнула мать.

Все вскочили. Тереза бросилась к сыну, прижала его к груди и стала целовать в лицо, в глаза, шептала какие-то ласковые слова, плакала, улыбалась, снова целовала…

Корнелий расцеловался со всеми и — в первый раз открыто — с Нино. Он крепко, по-мужски, пожал ей руку и так посмотрел в глаза, как будто спросил: «Не забыла меня?»

Смутившись от неожиданного поцелуя, Нино растерянно смотрела то на мать, то на Терезу.

Из кухни прибежали служившая много лет в доме Мхеидзе старуха Майко и отец Агойя, Доментий Хведелидзе. Корнелий и с ними расцеловался.

Все с интересом рассматривали долгожданного гостя, благополучно возвратившегося с войны под родительский кров. Терезе казалось, что сын ее очень возмужал и как будто даже вырос. Лицо его потемнело от загара, плечи раздались, весь он стал крепким, подтянутым, как настоящий видавший виды солдат.

Только после того, как Корнелий ответил на многие вопросы, которыми забрасывали его, старая Майко предложила ему присесть.

Корнелий снял скатку, степенно опустился на стул и поставил ружье между ног. Тереза не спускала с сына глаз, никак не могла прийти в себя от радости.

— Что же это ты так неожиданно нагрянул? — журила она его. — Дал бы знать, что едешь…

Все эти годы Тереза прожила в страхе за детей. Сначала она волновалась за старшего сына, Евгения, врача, находившегося на Западном фронте. Затем ей пришлось переживать разлуку с Корнелием, отправившимся воевать с турками. И кто знает, когда кончится эта проклятая война!

— Говорят, вы выдержали большой бой под Аспиндзой? — спросил Корнелия Степан, полный, среднего роста, красивый мужчина.

— Какой там бой! Где это слыхано, чтобы зайцы воевали! — съязвил Иона по адресу Корнелия.

— Ну, ты герой-богатырь, Георгий Саакадзе, помолчал бы лучше! — вступилась за сына Тереза, стараясь обратить в шутку замечания Ионы.

Корнелий покосился на Вардо и Нино: как они восприняли замечание Ионы? Нино ласковым взглядом поспешила его успокоить: «Стоит ли сердиться на этого чудака?»

— В Тифлисе я встретился с офицером из вашей батареи, поручиком Бережиани. Он рассказал мне о смерти Григория Цагуришвили, — сказал Степан, обращаясь к Корнелию.

Женщины горестно вздохнули и начали вспоминать талантливого юношу, а вместе с ним и Георгия Чубабрия.

— Никогда не забуду предсмертных слов Григория, — сказал Корнелий.

— А что он сказал? — поинтересовался Степан.

— Вы же знаете, каким патриотом был Григорий. Он не раз утверждал, что с радостью пожертвует жизнью за родину, за народ. А перед смертью стал рассуждать совсем по-другому. «Очень трудно и обидно, — сказал он, — умирать, когда все так бесцельно, бессмысленно, когда не понимаешь, за что, собственно, отдаешь свою жизнь».

— Несчастный… — прошептала Тереза, едва сдерживая слезы.

Даже Иона, любивший превращать все в шутку, был взволнован скорбным известием. Он опустил голову и уставился в землю влажными от слез глазами. Таким уж был Иона: как будто злой, а в действительности добрый, как будто черствый, а в действительности мягкий и сентиментальный.

Вардо спросила Корнелия о Джибо. Корнелий, отвечая на вопросы, свел ответы к рассказу об аспиндзском бое, о котором ему больше всего хотелось рассказать своим. Увлекшись, он говорил долго и остановился только тогда, когда взгляд его задержался на Агойя, стоявшем с открытым ртом. Корнелий подумал: «А что, если и они, как Агойя, начнут спрашивать меня, убивал ли я турок? Скажу, убивал, а Иона тут же поднимет меня на смех». И, чувствуя, что он уж очень расписал и разукрасил свои воспоминания о сражении, неожиданно прервал повествование.

— Ну, да всего за один вечер не перескажешь, — сказал он с напускной развязностью. — Тут и целого дня не хватит!

— Хорошо, сынок, потом еще послушаем тебя, — согласилась охотно мать. — А сейчас отдохни, потому что и устал ты с дороги и вообще очень похудел.

— Разве похудел? — удивилась Вардо.

— Ну, конечно, — старалась убедить свою приятельницу Тереза. — Вы как следует посмотрите… Ну да ничего, я его теперь подкормлю, подправлю. Хорошо, что приехал.

Корнелий взял мать под руку, и они по каменной лестнице поднялись на балкон.

Большой кирпичный дом, в котором жила семья Мхеидзе, был выстроен дедушкой Корнелия, Алексеем. В доме было шесть комнат. Когда сыновья Алексея Мхеидзе поженились, а дочери повыходили замуж, братья — доктор Георгий и учитель Димитрий — поделили дом между собой. Три комнаты с залом получил старший брат Георгий и три — Димитрий.

Димитрий Мхеидзе обычно проводил лето в деревне у своей тещи, а потому его комнаты почти весь год стояли запертыми. Только в том случае, если летом Терезе не удавалось разместить съезжавшихся родственников и гостей в своей половине дома, она открывала эти комнаты.

К дому, стоявшему на пригорке, было пристроено два широких балкона: один — с западной стороны, другой — с восточной. Угол балкона, выходившего на северо-запад, затенялся широко разросшимися глициниями, походившими на огромные виноградные лозы и усыпанными летом гроздьями сиренево-голубых благоухающих цветов.

Ветерок, набегавший из ущелья, по которому протекала горная река, постоянно доносил сюда прохладу. Поэтому Корнелий очень любил спать летом на балконе.

Самая большая из комнат служила одновременно и гостиной, и столовой. Пол ее был застлан большим паласом, а стены убраны коврами. Середину комнаты занимал круглый стол, над которым висела люстра. Перед кушеткой, покрытой паласом, стоял столик, на нем были разложены альбомы с фотографиями дедушки Алексея и бабушки Ольги, их детей, внуков, многочисленных родственников и знакомых. Мебель для гостиной дед Алексей выписал, как говорили, из Вены, а пианино, стоявшее у окна, приобрел отец Корнелия. На окнах красовались белоснежные вышитые занавеси. На всем лежала печать опрятности и порядка.

К гостиной примыкала комната, бывшая раньше кабинетом Георгия Мхеидзе. Сейчас ее занимали Вардо и Нино. Кабинет Тереза сохраняла в том виде, каким он был при жизни мужа. На своих местах остались письменный стол, три шкафа с книгами и врачебными инструментами, кушетка, обитая кожей, на стенах охотничье ружье, часы, барометр. Сыновья, как и Тереза, бережно, почтительно относились к отцовской комнате.

Когда приехали Вардо и Нино, кушетку, обитую кожей, вынесли на балкон, а письменный стол придвинули к стене, чтобы освободить место для двух кроватей.

За кабинетом находилась комната Терезы, куда она и провела сына, чтобы он переоделся и привел себя после дороги в порядок.

Корнелий снял саблю, наган и положил их на стул, в угол поставил ружье. Освободившись от оружия, он потянулся, зевнул и оглядел комнату.

По стенам своей комнаты Тереза развесила рисунки Корнелия, сделанные акварелью и тушью. Среди них выделялись пейзажи «Гора Шубани» и «Саркойя», портреты Ионы и Годжаспира.

Эти рисунки свидетельствовали о несомненных художественных способностях автора.

— Как жаль, что ты забросил живопись! Твои картины всем очень нравятся, — сказала Тереза, ласково глядя на сына.

Она была в черном платье. Седые волосы, заплетенные в косы, собранные на затылке в тугой узел, скреплял гребень.

— Мама, ты выглядишь очень неважно, — нежно сказал Корнелий. — Говоришь, что я похудел, а ты на себя взгляни!

— Постарела я, сынок, ничего не поделаешь. Да и устаю очень: весь день в заботах и хлопотах проходит. Ведь не шуточное дело, дорогой, одной такое хозяйство вести! То крышу нужно чинить, то новый забор ставить, то к уборке урожая готовиться, то одно, то другое… А ведь само по себе ничего не делается, на все труд нужен, на все глаз хозяйский требуется. Спасибо еще создателю, что в такое тяжелое время сберегла я все — и дом ваш на месте стоит, и все остальное не разрушилось. Другая на моем месте давно махнула бы на все рукой и пошла жить к детям, а я, несмотря на мои годы, и в эту весну сколько лоз виноградных да молодых деревьев насадила. Хочется сохранить отцовское гнездо для вас и детей ваших. Знаю, когда умру, сразу все прахом пойдет Не дождаться мне такой невестки, чтобы умела хорошо да заботливо хозяйничать.

Но жалобы матери мало трогали сейчас Корнелия.

— С приездом гостей у тебя еще больше забот прибавилось, — сказал он, как бы сочувствуя матери. — А скажи, мама, как чувствуют себя они?

— Мне кажется, что и Вардо и ее дочери жаловаться не на что. Принимать гостей я еще не разучилась. Кушать тоже у нас, слава богу, есть пока что, хотя в этом году Джаджана Менжавидзе и Лукайя весь урожай забрали себе. Вообще много неприятностей нам нужно ждать от крестьян. Мутят их эти солдаты, что повозвращались с войны. Не спросясь пашут чужую землю, рубят в лесу деревья…

Корнелий снова сделал попытку перевести разговор на интересовавшую его тему:

— Нравится Вардо и Нино в деревне?

— Думаю, что наша природа и наш воздух таковы, что никому они не могут не понравиться. Вот посмотри, как я устроила их, — и, открыв дверь в бывший кабинет мужа, Тереза показала две кровати, застланные шелковыми одеялами.

Корнелий подошел к одной из них и провел рукой по нежному шелку.

— Здесь Нино спит? — спросил как бы между прочим он.

— Ты угадал, — улыбнулась Тереза и лукаво шепнула: — Ой, кажется, растревожила она твое сердце? Ну да что ж, неплохая девушка. И красивая, и воспитанная, и образованная. Впрочем, дело не только в красоте да в образовании, мой мальчик, а еще и в характере, в душе. Я много знала красивых и образованных девушек, которые потом отравляли жизнь своим мужьям. Ведь характер женщины сразу никак не определишь. Иная до замужества воркует с тобой, как голубка, а потом такой себя покажет, что врагу ее не пожелаешь. Конечно, — поспешила она оговориться, — Нино не такая. Но вот только подумай: не рано ли тебе жениться? Мне кажется, родной, что лучше было бы кончить сначала университет, стать прочно на ноги, а тогда уж подумать о женитьбе.

— Да что ты, мама!.. О какой женитьбе ты говоришь? — попытался прервать разговор Корнелий.

— Вот-вот, — продолжала свое Тереза, — и твои братья то же самое говорили, даже уверяли меня, что никогда не женятся, а через год-два и один и другой втихомолку взяли да и поженились. Я еще раз повторяю, что против дочери князя Эстатэ Макашвили я ничего не имею, но…

— Мама, ты говоришь так, будто я уже завтра собираюсь под венец.

— Не знаю, мой мальчик, когда под венец, но, как мать, я тебе сказала то, что должна была сказать: А дальше полагаюсь на твое благоразумие.

— Да разве, мама, время сейчас о женитьбе думать? — пытался Корнелий уверить мать, что не последует примеру братьев. — Ты взгляни только, что творится вокруг… Пойду позову Агойя, чтобы дал мне умыться. Неудобно, там нас ждут.

— Для Агойя теперь праздник, не нарадуется твоему приезду, — заметила Тереза. — Только, ради бога, не балуй его, а то совсем от рук отобьется.

Через задний балкон Корнелий спустился по лестнице во двор и заглянул в кухню. Там в очаге пылал огонь. У котла, в котором что-то варилось, суетилась старая Майко. Ей помогал Доментий.

Увидев Корнелия, родившегося и выросшего на ее глазах, старуха снова обняла его и еще раз поздравила с благополучным возвращением.

— И чего это ты вздумал идти на войну? — удивлялась она. — Для чего тебе солдатчина?..

Доментий, служивший когда-то в солдатах, спросил у Корнелия, как обстоят дела на фронте. Корнелий коротко ответил ему и попросил закурить. Доментий достал из кармана подаренную ему Терезой жестяную коробку с надписью: «Монпансье» и подал гостю. Взяв щепотку тонко нарезанного табаку, Корнелий стал скручивать цигарку.

Несмотря на жару, голова у Доментия была повязана башлыком. Это был низкого роста, плотный, широкоплечий человек. Черные усы его слегка пожелтели от табачного дыма, бороду он брил. Достав щипцами уголек, Доментий дал Корнелию прикурить.

— Вот это табак! — кивнул одобрительно Корнелий после первой затяжки. — Давно не курил такого!

— Да, не городской, сам сушил и крошил, — сказал самодовольно Доментий. — Там, в городе, черт знает что в табак сейчас примешивают! Травят людей…

— Не только в табак, — отозвалась Майко, вынимая из котла и кладя на стол сваренную курицу, — в хлеб чего только не мешают. Как это люди могут его есть?..

— И такому рады, — заметил Корнелий. — В Тифлисе люди всю ночь в очередях за хлебом стоят, да и то не всякому достается…

— Что же себе думает эта самая меньшевистская власть? — спросил Доментий.

— Ничего, — ответил успокоительно Корнелий, — и власть будет, какая нам нужна, и хлеб — настоящий!

— Хоть бы! Замучились с этими меньшевистскими комиссарами. Где городу хлеб взять, если в деревне крысе голодной нечем поживиться!

Выкурив цигарку, Корнелий позвал Агойя на балкон — помочь умыться.

— В деревне нужно умываться по-деревенски, — говорил сам себе Корнелий, раздевшись по пояс и подставляя руки под кувшин с родниковой водой.

Тереза вынесла полотенце, положила на стол синюю сатиновую рубаху и черные брюки.

Наскоро переодевшись, Корнелий спустился во двор.

— Привет студенту! — весело встретил его Иона.

ИОНА

Тереза ушла, и за столом хозяйничала Вардо. Иона снова решил подтрунить над Корнелием.

— Зря так долго прихорашивался, — сказал он ему, — все равно ты Нино не понравишься.

Корнелий и Нино смущенно переглянулись.

— И вообще, — продолжал Иона, — она, конечно, права, когда говорит, что ты, простой имеретинский парень, совсем не пара ей — княжне Макашвили.

Нино слегка улыбнулась, но сейчас же нахмурила брови. Однако Иона не унялся.

— Ты чего так набросился на хлеб и сыр? Или впрямь из голодной губернии вернулся? — приставал он к Корнелию. — Скоро ужин будет, потерпи. Давайте лучше пойдем погуляем по лунной поляне.

— Корнелию лучше сегодня никуда не ходить, устал ведь он, — сказала Нино. — Вы идите гуляйте, а мы здесь с тетей Терезой посидим.

Иона расхохотался:

— Это значит — с Корнелием хочешь остаться?.. Милая моя девушка, да разве госпожа Вардо когда-нибудь допустит до этого! Это же все равно, что ягненка с волком оставить. Да как же это можно?..

— Неужели я все время буду служить мишенью для ваших острот? — обиделась Нино.

— А вы не обращайте на него внимания, — посоветовал ей Степан. — Ведь чем больше на него сердишься, тем он назойливее становится.

Иона перестал смеяться и как будто задумался. Но раздумье его длилось лишь несколько секунд.

— Эх, — обратился он снова к Нино, — зря вы сердитесь на старика! Ведь если не пошутить, так что же остается нам делать на этом свете, где все наполнено страданиями? Все мы на земле гости, и у всех-нас один конец — все превратимся в прах, всех нас пожрут черви. Вам-то еще ничего, Нино, вы пока молоды, вы счастливы, а в моей жизни уже наступила осень холодная…

Такими жалобами на печальную участь людей и свою, в частности, Иона старался смягчить то неприятное впечатление, которое подчас оставляли его шутки.

— Вы клевещете на себя, — улыбнулась приветливо Ионе Вардо, — какая там осень холодная! Судя по вас, до нее очень далеко.

Этот комплимент окончательно умиротворил несносного остряка и даже привел в умиление. Он стал сетовать на свое одиночество, на оторванность от культурной жизни и в знак примирения с Нино попросил ее сыграть на пианино.

Она поднялась на балкон, прошла в гостиную, и через несколько минут раздались звуки «Лунной сонаты» Бетховена.

Когда Нино вернулась, Иона рассыпался в восторженных похвалах:

— Она сыграла прелестно! Она замечательно передала содержание сонаты! И вы все должны согласиться с тем, что нашему глубокому восприятию этого чудесного произведения безусловно способствует здешняя природа, эта тихая, лунная ночь, эта восхитительная деревенская обстановка. Да, в городе подобное восприятие музыки никак невозможно!

Корнелий согласился с ним и добавил:

— Вагнер, живя в Байрейте, допускал в свой театр гостей, приезжавших к нему из города, лишь после того, как они совершенно освобождались от своих житейских забот и будничных интересов. В течение нескольких дней они жили в построенной для них гостинице, наслаждались очаровательной байрейтской природой, и только после того, как их можно было считать подготовленными для глубокого восприятия музыки, они приглашались в театр. Так протекали известные байрейтские торжества.

Разговор коснулся музыки и искусства. Иона, живший отшельником в деревне, поражал гостей своими познаниями, глубиной эстетических чувств.

Окончив в свое время Кутаисскую гимназию и вернувшись в деревню, Иона в течение нескольких лет помогал отцу вести хозяйство. В деревне он много читал. Стремясь углубить свои знания, уехал в Петербург и поступил в университет. В Петербурге, в Москве, а затем, по возвращении на родину, в Тифлисе часто посещал театры, наслаждался игрой знаменитых артистов. Эта любовь к театру не остыла в нем и в те годы, когда он снова поселился в Карисмерети. Оттуда часто ездил в Кутаис и, посещая спектакли, стал поклонником замечательного артиста Ладо Месхишвили.

— Бывало, — рассказывал Иона о своих молодых годах, — наряжусь в шелковый архалук, в черкеску кизилового цвета, надену на голову лихо примятую папаху и мчусь на вороном отцовском коне в Кутаис, где меня уже поджидали друзья, обожавшие, как и я, театр и несравненного Ладо. Вот и сейчас, как живые, стоят у меня перед глазами созданные им образы Уриеля Акосты, Франца Моора, Гамлета, Эдгара. О, это был подлинный чародей, доставлявший огромное наслаждение своей изумительной игрой! Повеселившись с товарищами, проведя вечер-другой с Ладо, я возвращался домой и снова весь отдавался деревенской жизни. Но должен сказать, что бы я ни делал, как бы ни развлекался, меня никогда не оставляла какая-то неудовлетворенность и гнетущая тоска. Не радовали меня ни обеспеченная жизнь, ни наш дом с широким балконом, откуда открывался чудесный вид на покрытые вечным снегом горы. Только спустя некоторое время я понял, чем порождались мои разочарованность и убийственный пессимизм. Ведь я постоянно находился в окружении бездельников и тунеядцев.

Протестуя против такой жизни, я оставил свою среду, отцовский дом и пошел в народ. Ведь ничто так не облагораживает человека, как общение с народом… Вам, друзья мои, — обратился Иона к Корнелию и Нино, — не придется уже переживать то, что пережил я. Вы — счастливое поколение!

— Не известно еще, чье поколение окажется счастливее — ваше или их, — возразила Вардо. — Пока что они ничего, кроме войны и революции, не видели…

— Неужели вы сомневаетесь? — удивился Иона. — Тогда, значит, вы не верите в прогресс, в движение вперед. Выходит, что революция напрасно произошла, так, что ли?..

— А вы считаете революцию прогрессом? — в свою очередь спросила Вардо. И поспешила сама же ответить себе: — Нечего сказать, замечательный прогресс! Всю культуру, которую человечество создавало с таким трудом, с такой любовью, все, что оно накопило за долгие века, эта самая ваша революция теперь как помелом сметает с лица земли.

— На это можно ответить словами, которыми отвечали еще до нас напуганным революцией людям, — вмешался в разговор Корнелий. — Скажите, разве может цыпленок вылупиться из яйца, если не разобьет скорлупы?

Ответ Корнелия показался Терезе грубым. Она сконфуженно опустила голову. Степан постарался переменить разговор. Он рассказал, что на станции Супса встретился с Эстатэ Макашвили и Платоном Могвеладзе. Эстатэ ехал в Тифлис, а Платон в деревню, по соседству с Карисмерети, к своим родным.

Иона дружил с Платоном, высоко ценил его познания в области искусства и философии и не пропускал ни одной его лекции в Кутаисе. Платон тоже с уважением относился к Ионе и несколько раз гостил у него в Карисмерети. И теперь снова ждали его в гости.

Иона достал из кармана письмо и дал прочитать его Корнелию.

Так Корнелий узнал, что его соперник через несколько дней будет гостем в их доме. Принять такого почтенного гостя, как Платон, Иона не мог в своей скромной хибарке. Вообще прием своих гостей он уже издавна возложил на благоволившую к нему Терезу.

— Я очень рад, Степан, что Платон застанет тебя здесь, — сказал Иона. — Надо же кому-нибудь в Карисмерети занять достойной беседой его большой ум.

— У Платона знания есть, — равнодушно заметил Степан, — но знания эти поверхностные, нахватанные второпях отовсюду. А объясняется это тем, что он не получил надлежащего филологического образования.

— Ты, по-моему, не прав, — посмотрел на него удивленно Иона.

— Почему не прав? — так же спокойно продолжал Степан. — Ведь не секрет, что Платон был семинаристом. Потом ему удалось послушать лекции на юридическом факультете. Но, разумеется, это совсем не та школа, которую, скажем, прошел я в России.

Иона обиделся за Платона:

— Как же ты все это говоришь о человеке, который окончил Берлинский университет?! Ладно, вот приедет Платон, поговорите, поспорите с ним, а тогда и видно будет, кто из вас преуспел в науках, у кого знаний больше, а у кого меньше.

— Спорить с Платоном? — с недоумением произнес Степан. — Нет, от этого меня увольте. Как можно спорить с человеком, который серьезно утверждает, что романтизм как литературное направление является выдумкой педагогов!

— Нет, напрасно ты чернишь так Платона. Что ты ни говори, он все же человек исключительного интеллекта, философски образованный, талантливый поэт, эстет, прекрасный оратор. А тебя кто знает? — в упор спросил Степана рассердившийся Иона.

Корнелий, давно уже питавший неприязнь к Платону, а сейчас обидевшийся еще и за то, что его назвали в письме «ревнивым юношей», стал в разгоревшемся споре на сторону брата.

— Конечно, — сказал он, — всех знаний Платона в области грузинской и греческой литературы хватило только на пять лекций, прочитанных им в университете. Его бахвальство, заносчивость, самонадеянность проглядывают в каждой его речи, в каждой его статье и даже вот в этом письме, которое он прислал сегодня. Пишет, что примчится сюда на горячем черкесском скакуне. Хотел бы я видеть, как он «примчится»! Как будто не я учил его тогда, в бригаде, верховой езде и как будто я не помню, каким посмешищем оказался этот ездок. А воображаю, что за стихи он посвятил тебе…

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Про тебя это сказано, — оборвал Корнелия Иона. — Еще и не слышал стихотворения, а уже охаял его. Всеми признанный, всеми уважаемый человек едет к нам как друг, едет с открытой душой, можно сказать, честь нам оказывает, пишет, что рад увидеться со Степаном, спрашивает о тебе, — а вы, один и другой, ни с того ни с сего зафыркали на него. Нехорошо как-то получается!

Больше всего Иона опасался, чтобы Степан и Корнелий не настроили против Платона свою мать, которая в таком случае может встретить его почтенного гостя недостаточно радушно. Но Тереза неожиданно стала на сторону Ионы.

— Они просто подтрунивают над тобой, — сказала она, — а ты нервничаешь и злишься. Отлично они знают, что Платон и умный и высокообразованный человек. И не ты ли, — обратилась она вдруг к Степану, — как угорелый мчался каждый раз в Кутаис, чтобы послушать его лекции?

Этот довод Терезы успокоил Иону, и он прекратил спор с несговорчивыми братьями.

ЛУННОЙ НОЧЬЮ

После ужина все отправились на прогулку. Пройдя через виноградник, к которому примыкала дубовая роща, вышли на залитую лунным светом лужайку. За рощей высились в голубом сиянии горы, и казалось, что невидимый художник все свое чудесное мастерство вложил в подбор нежных, бархатистых красок, чтобы написать самый совершенный из всех созданных им пейзажей.

Вардо, Иона и Степан шли впереди. Корнелий и Нино несколько поотстали.

— Какой он странный человек, этот ваш Иона, — сказала Нино.

— Да, он неисправим, но с этим надо мириться, ничего не поделаешь, — заметил Корнелий.

— А ты знаешь, у него, в этой жалкой его лачуге, собрана прекрасная библиотека, — продолжала Нино. — Очень интересный человек.

— Да, но он испортит нам еще немало крови…

Нино вопросительно посмотрела на Корнелия. Он неожиданно переменил разговор:

— Как вам нравится наша деревня?

— Карисмерети — чудесный уголок. Природа у вас очаровательная. Мне здесь очень нравится.

Она стала около дерева и обвела глазами лес и высившиеся совсем близко горы. В простеньком домашнем платье, плотно облегавшем ее худенькую фигурку, в мягких красных тапочках, она показалась сейчас Корнелию неожиданно маленькой. Глаза ее сделались вдруг задумчивыми, печальными.

— Нино, милая, какое счастье, что вы здесь! — восторженно воскликнул Корнелий.

«Не знаю, — подумала Нино, — говорить мне с ним на «вы» или на «ты», — и снова перешла на «вы»:

— Знаете, Корнелий, я потеряла всякую надежду, что вы приедете сюда.

— Нет, Нино, я только тем и жил, что верил в нашу встречу и ждал ее.

— А почему… ты ничего не писал? — она опять сбилась на «ты». — Ведь я не знала, что и думать. Не знала, где ты — в Боржоме, откуда писал в последний раз, или на фронте. Хотя бы телеграмму прислал, чтобы успокоить… Мне ведь абсолютно не с кем было поделиться своими мыслями, и от этого я еще больше тосковала. Нельзя быть таким жестоким, Корнелий! — И сейчас же извинилась: — Прости мне этот упрек.

— Нино, дорогая, да разве я мог забыть тебя? — воскликнул Корнелий и взял в свою ладонь ее маленькую, похолодевшую, руку.

Тонкая и нежная ее рука таяла, казалось, в его большой и сильной руке. Он привлек девушку к себе… Но в это время послышался голос Ионы:

— Корнелий, Нино, что вы там прячетесь?

Ничего не ответив Ионе, с трудом скрывая раздражение, Корнелий взял Нино под руку, и они медленно пошли по поляне, залитой лунным светом…

Вернувшись с прогулки, все вскоре легли спать. Корнелий лег на балконе. Он долго не мог уснуть.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая только шумом горной речки. Небо было усеяно звездами. Луна склонилась к западу. Она пронизала своими лучами густую темень ущелий, горы, окутанные легкой голубовато-сиреневой дымкой, утратили, казалось, в призрачном сиянии свою телесность, готовы были вот-вот раствориться, исчезнуть в бесконечном пространстве.

Корнелий давно уже не спал так спокойно, так крепко, как этой ночью, в родном доме.

НЕБОЛЬШИЕ СОБЫТИЯ В КАРИСМЕРЕТИ

Тереза поднималась с рассветом. Давала работу Доментию, Майко, Агойя и поденным рабочим, а затем обходила всю усадьбу.

Сегодня с утра пришел плотник Юло, тщедушный, беззубый старик в синем выцветшем архалуке. Он проработал в усадьбе почти сорок лет и считался в доме Мхеидзе своим человеком. Юло покрывал черепицей и дранью крыши дома и кухни и из года в год ремонтировал их, строил хлев, свинарник, кукурузник, сколотил немало столов и кушеток.

Наскоро соорудив во дворе верстак, старик принялся строгать рейки и столбы. К нему подошел Корнелий, и они повели разговор сначала о деревенских новостях, а затем стали спорить о меньшевиках и большевиках. Юло знал по-русски всего несколько слов и одно из них — «подожди» — во время спора то и дело вставлял в разговор. Вот и сейчас, выбирая из рубанка застрявшие в нем стружки, прищурив глаз, он показывал Корнелию два пальца — мизинец и средний — и говорил:

— Подожди! Видишь, даже бог не мог все уравнять, сделать все пальцы одинаковыми, а ты что же думаешь, социалисты уравняют всех людей?

— Ну ладно, ладно, — улыбался Корнелий, — ты лучше подровняй как следует столбы, а мир переделывать — не наше дело, не станут спрашивать у тебя, как переделать. В России вот уже переделали…

— Мне что, пусть переделывают, лишь бы жить народу было хорошо… — примирительно сказал Юло, достругивая рейку.

Когда столбы были готовы, Корнелий распорядился вкопать их в землю, да так, чтобы три пары быков не смогли их пошевельнуть, а затем прибить к столбам две параллельные перекладины.

Юло смастерил параллельные брусья. Переодевшись в чешский гимнастический костюм, Корнелий стал между двумя перекладинами, поднял сильные, мускулистые руки, вскочил на брусья и стал проделывать одно за другим сложнейшие упражнения. Агойя от восторга подпрыгивал, хлопая себя по коленям, то и дело восхищался:

— Ой, мама!..

Тереза старалась не смотреть на сына.

— Осторожней! Шею свернешь! — кричала она с балкона.

— Ну и бес же! — посмеиваясь в усы и удивленно поглядывая на молодого хозяина, приговаривал Юло.

Ловкие, ритмичные движения Корнелия привели в восторг и Нино. Спрыгнув на землю, он предложил ей «поработать» на брусьях. Девушка пробежала к себе в комнату, быстро переоделась в белую блузку, широкие гимнастические шаровары и, вернувшись, стала между двумя перекладинами. Корнелий показал ей, как нужно вытянуть руки, как положить их на брусья, и, легонько подтолкнув ее рукой в спину, помог сделать взмах.

Нино попыталась сделать «угол». Но для «угла» у нее не хватило сил. Ее тонкие, гибкие ноги дрожали. Тогда Корнелий подставил ей под икры правую руку, а левой стал выпрямлять поднятые вверх ступни.

— Так нельзя, ступни ног должны быть прямые, — сказал он и коснулся пальцами ее пяток.

От щекотки она рассмеялась и, сразу обессилев, упала на брусья. Боль исказила ее лицо. Корнелий, вытянув обе руки, поспешил ей на помощь и снял ее с брусьев. Она показалась ему легкой, как ребенок.

— Какой вы сильный! — смущенно произнесла Нино.

В это время с балкона раздался смех и голос все того же несносного в своих шутках Ионы:

— Нечего сказать, хороший способ обучения гимнастике!

Корнелий вздрогнул от неожиданности. Смутившись, он опустил Нино на землю и бросил недружелюбный взгляд в сторону Ионы.

Тереза в это время показывала Юло крышу дома, на которой во многих местах черепица была побита, а затем повела его к кухне, где с крыши ветром посрывало во многих местах дрань.

— Черепица и дрань сложены в подвале, можешь взять оттуда, — распоряжалась Тереза.

— Видел, там ее, этой драни, всего штук двадцать, а крыша-то, поди, почти вся прогнила. Заново ее нужно покрывать, — наставительно отвечал хозяйке плотник.

— Ты делай то, что тебе говорят, и, пожалуйста, не учи меня, — рассердилась Тереза.

Юло бросил на хозяйку лукавый взгляд. Он знал ее вспыльчивый, строптивый характер. За долгие годы работы на барском дворе ему не раз приходилось вступать с нею в споры и пререкания. Вот и сейчас: она ему слово, а он ей — два. Показал на крышу рукой и закричал по-русски:

— Нови надо, Тереза, нови!

— Чтоб новую делать, деньги нужны. А где я их возьму, глупый ты человек?

Юло прищурил свои хитрые глаза и рассмеялся, тряся козлиной бородкой:

— Подожди, лиса хитрая, если у тебя нет денег, то у кого же они есть в Карисмерети?

Все это он сказал с таким простодушием, с такой притворной шутливостью, что Тереза не выдержала и тоже рассмеялась. Это придало Юло еще больше храбрости, и, хихикая, он схватил Терезу за руку.

— Ох, лиса, лиса! И хитрющая лиса! Насквозь тебя вижу!

Тереза расхохоталась так громко, что из кухни выбежала вся прислуга — посмотреть, с чего это барыня так развеселилась.

Но это продолжалось недолго. Тереза быстро взяла себя в руки.

— Откуда у меня деньги? — начала жаловаться она во всеуслышание. — Какие такие доходы могут быть у меня, несчастной вдовы? Ведь это не прежние времена, когда жив был муж-доктор и больные, кто пешком, кто на арбах, являлись к нам во двор, точно на базарную площадь.

— Подожди, Тереза, — ответил Юло, — жаловаться тебе не на что. Георгий оставил тебе хороших детей. Евгений и Степан тоже, должно быть, не маленькие деньги в городе загребают.

Тереза нахмурилась.

— Теперь сколько ни зарабатывай, все равно денег никакой семье не хватит. А ведь мне Корнелия нужно поддерживать, образование ему дать. Вот, погляди, он все еще как ребенок — с утра балуется с Агойя во дворе.

В конце концов Юло договорился с барыней.

На следующий день с утра он остругал новые стропила и подпорки, вынес из подвала дранки и поднял все это на крышу кухни. Почти до самого вечера он ползал там на корточках, стучал молотком, вбивал гвозди, которые для удобства держал в зубах.

Корнелий поднялся по лестнице на крышу и сел рядом с плотником. Отсюда вся деревня — как на ладони. Виден был базар, на котором толпились люди, карисмеретские поля, дальше — зеленые горы, а за ними, совсем далеко, длинная белая гряда Кавказского хребта.

Юло сразу же нашел Корнелию дело:

— Подавай-ка дранки!

Работа стала спориться. Старый плотник накладывал новую дранку на старую, скреплял концы их рейками и ловко загонял в них длинные гвозди. При этом он что-то напевал себе под нос и в своем залатанном, когда-то голубом архалуке покачивался на крыше, точно трясогузка.

— Ты кто — национал-демократ, федералист или меньшевик? — неожиданно спросил он Корнелия.

— Ни тот, ни другой, ни третий, — ответил, смеясь, Корнелий.

Юло вколотил еще пару гвоздей.

— Что национал-демократы, что меньшевики, — заметил он с безнадежностью, — ни те, ни другие не нужны народу. Народ с голоду помирает, а они знай себе жиреют, точно борова. Видал наших комиссаров — Иокиме Абуладзе и Поликарпа Попхадзе? Им ли о мужиках заботиться?..

Юло женился поздно, но детей у него было много. Чтобы прокормить их, ему приходилось и в поле работать, и в деревне плотничать. Он никогда не знал отдыха и потому рано состарился.

Время от времени, устав сидеть на корточках, плотник высвобождал ступни своих ног из чуст с примятыми задниками, упирался в стропила и шевелил кривыми, онемевшими пальцами, походившими на больших огородных гусениц. Ступни его покрывала, казалось, не кожа, а древесная кора. А ладони были такими мозолистыми, что он свободно клал на них, словно на жестяной лист, раскаленные угли.

Помолчав, Юло снова возобновил разговор с Корнелием.

— Мой Буча, знаешь, — начал он, — плохо учится. Может быть, поможешь ему?

Проходившая в это время по двору Тереза взглянула на крышу и, заметив, что Корнелий беседует с плотником, крикнула сердито:

— Не отвлекай, бога ради, его от работы! Ведь он хоть до самого вечера готов болтовней заниматься!

Юло ухмыльнулся, как он это делал всегда, когда строгая барыня делала ему замечание.

— А оно так и есть, — не замедлил он ответить, — дело к вечеру уже подходит. Ты лучше скажи, хозяйка, что на ужин готовишь?

— Только о еде и думаешь, старый лодырь. Лучше б работал как следует. Об ужине заговорил, взгляни-ка, где еще солнце!

Юло показал рукой на запад:

— Взглянул… сейчас зайдет.

С колокольни карисмеретской церкви донесся звон колокола. Тереза и Юло сразу оборвали спор и набожно перекрестились.

Солнце медленно опускалось за лес. Еще через некоторое время теплый ветерок донес с базара пьяные голоса и звуки шарманки.

— Эге, солдаты кутят, — сказал Юло.

Корнелий взглянул в сторону базара. За ветвями густых лип виднелись крытые черепицей лавки и духаны.

Как только солнце зашло, Юло прекратил работу. Сложил инструменты и спустился с крыши во двор. Теперь стали доноситься песни с реки. Это пели крестьяне; возвращавшиеся с полевых работ.

Величественная мелодия, звучавшая прощальным приветом заходящему солнцу, медленно плыла над зеленой, освещенной вечерним заревом долиной Риона. Корнелию вспомнилась Джавахетия, деревня Варевани, вечер, когда умирал его друг Григорий… Тогда там был такой же алый и такой же безмолвный закат.

Его размышления были прерваны выстрелами и криками, доносившимися со стороны базара. Пуля просвистала над самой голевой Корнелия.

— Что ты там, на крыше, сидишь? — крикнула выбежавшая из кухни Тереза. — Сейчас же спускайся!

Неизвестно откуда вынырнувший Агойя стал у лестницы, приставленной к крыше, и растерянно смотрел по сторонам. Корнелий не торопился слезать, стараясь показать свою удаль, он прошел по самому краю кровли, постоял здесь, а затем пролез на чердак, где на зиму складывались фрукты и овощи. Сейчас здесь висели низки желтых ароматных цветов и красного перца, употреблявшихся для приправ. Корнелию вспомнилось, как в детстве он лазил сюда тайком, чтобы полакомиться гранатами, айвой, наполнить карманы мелкими орехами.

Старая Майко, возившаяся на кухне у большого, исходившего паром котла, всплеснула руками, когда увидала, как Корнелий с крыши полез на чердак.

Со страхом взглянула наверх и Тереза.

— Я двадцать раз пройду туда и сюда по чердачной перекладине, — поторопился прихвастнуть Агойя, — и не упаду.

Тереза сейчас же наградила его подзатыльником.

— Там только тебя не хватало, паршивец ты этакий!..

Ухватившись руками за перекладину, Корнелий повис на ней, раскачался и спрыгнул на землю. Он еще с детства любил такие шалости — взлезет, бывало, на черешню, доберется до верхушки, раскачается и вмиг перепрыгнет на ветку другого дерева.

ОТ ДЕРЕВНИ ДО СТАНЦИИ

Поезд, которым должен был приехать Эстатэ Макашвили, прибывал на станцию в десять часов утра. Чтобы встретить гостя, Корнелию нужно было выехать на рассвете.

Однако в это утро Терезе не пришлось будить сына. Когда Корнелий проснулся, в деревне еще стояла глубокая тишина, изредка нарушавшаяся пением петухов. Вскоре из-за Зекарского перевала показалось солнце. Наспех позавтракав, Корнелий надел синюю блузу, студенческую фуражку, положил в карман браунинг.

Агойя держал за узду Кукури — жеребца дяди Отия. Для себя Агойя оседлал кобылу Хабардулу, на которой он ехал в тот вечер, когда его повстречал Корнелий. Через плечо у Агойя висела охотничья сумка с провизией. Голову покрывала соломенная шляпа. Ноги у него сегодня были обуты в чувяки, которые купил ему Корнелий.

Попрощавшись с матерью, Корнелий выехал из усадьбы. Отъехав сотню шагов по проселку, он посмотрел по сторонам. Вдали, на одном из холмов, расположилось село Зедазени — родина его матери. В тени густо разросшихся лип виднелась церковь святого Георгия. Там, в ее ограде, похоронены родители Терезы — дедушка и бабушка Корнелия. Совсем недалеко, в низине, раскинулся карисмеретский базар. Небольшая площадь, от которой отходили две улицы, была окружена лавками. Здесь же находились школа, театр, почта, больница, аптека.

День был базарный, и на площади уже стояли арбы, толпился народ.

В те времена карисмеретские крестьяне занимались преимущественно виноградарством. В кукурузе здесь всегда ощущался недостаток, в особенности это сказалось во время войны, когда из-за нехватки рабочих рук много земли оставалось необработанной.

И уже совсем голодно стало в деревне, когда начали возвращаться с войны солдаты — лишние едоки. Карисмеретцы обычно привозили кукурузу из Нижней Имеретии и Мингрелии, но ее и там сейчас не хватало и стоила она очень дорого.

Крестьяне только и говорили между собой о хлебе да о дороговизне.

— А откуда возьмется хлеб, — заметил один из них, — если наше правительство отказалось от России, отделилось от нее?

— Хлеба теперь и в России нет, — возразил прислушивавшийся к разговорам крестьян Иокиме Абуладзе, заведующий местной школой.

— Хлеб в России всегда был и есть! — оборвали его в один голос несколько крестьян.

Как раз в этот момент и появился на площади Корнелий. Все сразу обратили на него внимание. Это смутило Корнелия, и он решил почему-то напустить на себя важность. Только никак не гармонировал с его видом восседавший на своей кобыле Агойя в широкополой шляпе, с туго набитой сумкой через плечо и в чувяках на босу ногу.

Торговцы, сапожники и другие ремесленники по деревенскому обычаю вставали и почтительно приветствовали всадника. Особенно радушно раскланялся старик кузнец Тавадзе. От этих приветствий Корнелий еще больше смутился. Солдат, споривший с Абуладзе о хлебе, оказался однокашником Корнелия. Он подошел к Корнелию, поздоровался, похлопал по шее его лошадь, подправил подпругу и затем, перебирая пальцами гриву, стал расспрашивать о товарищах по батарее, о том, что пишут в газетах. Через несколько минут их окружили тесной толпой крестьяне.

Здесь был и старик Джаджана Менжавидзе, издавна арендовавший землю у Терезы. Завидев ее сына, он сейчас же подошел к нему и, улыбаясь, поздоровался.

— Правда ли, что в Грузию много немецких войск пришло? — спросил он после короткого молчания.

— Много, — ответил Корнелий. — А ты чего радуешься?

— Может быть, немцы завезут хлеб в Грузию?..

— Немцы сами ищут хлеб. Потому-то они и стараются захватить Украину, — заметил Корнелий.

— Где же выход? — сокрушенно промолвил Менжавидзе. — Пропадем мы с голоду…

— Нужно, как в России, отобрать у помещиков землю и обрабатывать ее. Вот и будет у нас хлеб, — вмешался солдат Абесадзе и посмотрел Корнелию прямо в глаза. — Интересно, что бы ты запел, если бы у твоей мамаши отобрали землю?

— Я бы не плакал. Я за то, чтобы у помещиков отобрали землю, чтобы оставили им столько, сколько будет положено. Землю надо раздать крестьянам, — спокойно ответил Корнелий.

— У Терезы Мхеидзе особенно не поживишься, — поправил Ражден Туриашвили своего друга Абесадзе, — Какое у нее имение… Вот у Ананова, у Ростома Церетели, у Отия Мдивани — там действительно есть что взять!

— Ну и нечего ждать да рассуждать, а скорее надо за дело браться! — воскликнул Абесадзе.

Старик Менжавидзе — крестник матери Терезы, Дареджан Мдивани, — старался образумить молодежь.

— Значит, тебе сладко живется на помещичьих задворках?! Так привык своим потом поливать чужую землю, что и отказаться от этого уже не можешь? — спросил его злобно Абесадзе.

Старик посмотрел в упор на него и еще крепче оперся на кизиловую палку с рогатиной.

— Нет, от такой жизни каждому хочется уйти, — сказал он глухо. — Но только следует подождать, как правительство решит, что сделает. Может, и в самом деле у помещиков кое-что урежут и нам передадут. Так нам и объясняли: скоро, дескать, Учредительное собрание соберется и все дела насчет земли окончательно решит.

Около споривших собиралось все больше и больше людей.

— Значит, будешь ждать Учредительного собрания? — горячился Абесадзе, наседая на осторожного Менжавидзе. — Ну и жди! А вот те, кто поумнее нас с тобой, уже обзавелись землей и пользуются себе на здоровье. И правильно сделали.

Иокиме Абуладзе подошел и сюда.

— А какой смысл брать землю у помещиков силой, — вмешался он в разговор, — если правительство уже решило оставить им всего по семи десятин?

— Это у вас только на бумаге записано, а на деле помещику и двадцать, и сорок, и даже шестьдесят десятин оставляют, — вступил в спор недавно приехавший в деревню чиатурский рабочий Миха Пруидзе, брат Маро, приемной дочери Терезы. — И в Карталинии, и в Кахетии, и в Имеретии — всюду меньшевики стараются не обижать помещиков. Крестьяне же как были, так и продолжают оставаться в нужде, без хлеба.

— Да меньшевики, которые заправляют, сами — князья и дворяне. Чего ж от них можно ждать! — безнадежно махнул рукой Георгий Абесадзе.

Крестьяне открыто поддерживали солдат, ругали правительство. Милиционеры смотрели на все сквозь пальцы. Но Абуладзе на другой же день съездил в Кутаис предупредить уездного комиссара, что в Карисмерети и в окрестных деревнях крестьяне ведут себя вызывающе, что могут начаться беспорядки…

Карисмерети осталось далеко позади, когда Корнелий, переехав лощину, остановился около старой осины, подпиравшей изгородь виноградника, принадлежавшего Джаджана Менжавидзе. Тихо шелестели серебристые листья состарившегося уже дерева. Словно прислушиваясь к их шелесту, лошадь навострила уши.

У плетня появилась девочка лет пятнадцати — внучка Джаджана. Агойя попросил у нее воды.

Девочка побежала в дом и через некоторое время возвратилась с матерью. У женщины было очень приятное лицо. Держа тарелку с хачапури и маленький кувшин, она поклонилась Корнелию.

— Мы просили только воды, Саломэ, зачем вы беспокоитесь?..

— Ну что вы… Жаль вот, что ни Джаджана, ни Лукайя нет дома, они встретили бы вас лучше, — ответила женщина, подавая Корнелию хачапури и стакан вина.

— Мы только что ели, — пытался было отказаться от угощения Корнелий. Но, спохватившись, что своим отказом может обидеть гостеприимную женщину, поклонился в знак согласия. Он с удовольствием выпил холодное вино, потом отломил кусок хачапури и закусил.

— Вот, последнюю пшеницу смолола, — объяснила Саломэ, — а что будет дальше, не знаю: ни пшеничной, ни кукурузной муки уже не осталось, и достать негде… Как ни стараются Джаджана и Лукайя, а все же на весь год зерна не хватит.

Корнелий перевел взгляд на Кетуа, дочку хозяйки. Стройная, с золотистыми волосами и голубыми глазами, она стояла у плетня и в смущении поглядывала на гостя. В своем простеньком ситцевом платьице, с замоченными в росистой траве ногами, она была очаровательна. Корнелию хотелось ей что-нибудь сказать, но Саломэ продолжала говорить о хлебе, жаловаться на тяжелую жизнь.

— В этом году урожай, кажется, хороший ожидается? — промолвил он рассеянно.

— Да, если погода продержится… тогда, может быть, год как-нибудь протянем, — ответила женщина.

Корнелию вино понравилось, и он не отказался выпить еще, когда Кетуа протянула ему стакан. Затем, поблагодарив радушных хозяев, поехал дальше. Агойя следовал за ним, с аппетитом уплетая хачапури.

Поглядывая на далекие горы, на развалины древней крепости, Корнелий думал о девушке, с которой он только что расстался. Его разгоряченному вином воображению рисовалось, что он на своем выхоленном, с выгнутой шеей и маленькими ушами коне приближается сейчас к Каджетской крепости, где томится в плену прекрасная Нестан. Он пришпорил коня, и тот, вытянув шею, стрелой помчался вдоль кукурузного поля. Рассекая грудью воздух, конь быстро примчал его, но не к Каджетской крепости, а к старой, почерневшей мельнице.

Мельница работала. Возле нее толпились крестьяне. Поодаль стояли арбы. В толпе Корнелий узнал старика Годжаспира Гелашвили, с сыном которого, Галактионом, он служил на батарее. Дымя трубкой, Годжаспир беседовал с крестьянами. Корнелий поздоровался со всеми, спрыгнул с лошади, скрутил цигарку и попросил огня. Крестьяне с любопытством разглядывали его. Годжаспир достал трут, положил его на кремень и высек огонь.

— Ты, Годжаспир, все еще кремнем пользуешься?

Старик удивился, откуда всадник знает его имя. Корнелий назвал себя. Отия Мдивани рассказывал ему, как отец Годжаспира, крепостной крестьянин, поселился некогда на участке, откупленном у своего барина, отца Отия. Никто во всей деревне не умел так хорошо выращивать кукурузу и виноград, как отец Годжаспира, и это свое мастерство старик передал сыну. Потому-то Отия издавна так охотно сдавал ему землю в аренду.

О Годжаспире Корнелию много рассказывала мать. И сам он помнил, как в дни его детства старик давил виноград в доме Мдивани.

Словно великан, влезал Годжаспир в огромную давильню. Его большие сильные ноги становились багровыми, как только он погружал их в груду виноградных гроздьев. Он давил ягоды своими широкими ступнями, и виноградный сок алым ручейком стекал по желобку в бассейн. Отсюда его переливали в огромные чаны, зарытые в землю. А к давильне подъезжали новые арбы с виноградом, на который, словно воробьи, набрасывались Корнелий и его сверстники.

Тут же, во дворе возле давильни, сидели крестьяне, арендовавшие землю у Отия Мдивани, и управляющий имением. Он следил, как девушки чистили подвозимые арбами початки и затем корзинами сносили их в кукурузник. Во дворе было шумно. Младшие сестры Терезы, Тамара и Елена, без конца шутили и хохотали, а дедушка Арчил и бабушка Дареджан, покрикивая то на них, то на деревенских девушек, отдавали распоряжения. В те осенние дни работа в господском дворе не прекращалась до полуночи. Часто работали и при луне, вздрагивая от холодка, который осенью, шурша пожелтевшими уже виноградными листьями и сухими стеблями кукурузы, приносил ночной ветерок.

Узнав, что Корнелий едет на станцию, Годжаспир решил, что он уже уезжает совсем.

— А в Зедазени ты так и не заглянул? — спросил старик укоризненно.

— Да я пока не уезжаю. Спешу на станцию, гостя из Тифлиса встретить. — Корнелий взглянул на часы. Было уже девять.

— Успеешь, — успокоил его Годжаспир. — Отсюда, если даже пешком идти, можно за час управиться, а поезд раньше двенадцати теперь не приходит.

— Не опоздаешь, — подтвердили и другие крестьяне.

— Лошадь-то у тебя никак дядюшкина, узнаю, — сказал Годжаспир, взглянув на фыркавшего поминутно жеребца.

Разговор зашел о войне, потом перешли к земельным делам.

— Эх, скорей бы землю дали! — сказал один из крестьян, в рваном архалуке. — Уж посеяли бы мы на своей земле и знали бы, что наш это хлеб будет, что ни с кем делиться не заставят…

— Жди, та́к тебе и дадут! — сухо возразил Годжаспир.

Корнелий подъехал к станции. На перроне рядом с милиционерами и станционными служащими стояли турецкие офицеры, одетые по немецкому образцу. Турки выжидающе смотрели вдоль полотна. Вскоре раздался свисток паровоза, и к перрону медленно подошел воинский поезд. В вагонах сидели турецкие солдаты.

К офицерам подошел командир эшелона. Турки церемонно обменялись приветствиями. Солдаты же не выходили из вагонов. Станционные служащие недружелюбно разглядывали их.

В конце перрона сидели на корточках крестьянки, торговавшие фруктами. Не понимая, что творится вокруг, они разглядывали чужеземных солдат с простодушным любопытством. Это возмущало Корнелия, и он с еще большей ненавистью бросал взгляды то на турецких офицеров, то на солдат. Чувствовалось по всему, что командиров и рядовых разделяет глубокая пропасть, На изнуренных, заросших щетиной лицах солдат лежала печать усталости и лишений. Взгляд их выражал ту безропотную покорность, которую можно прочесть в глазах животных, гонимых на убой. Сидя в вагонах, они жевали печеные зерна кукурузы — бади-буди — и совершенно равнодушно взирали на все, что делалось на перроне. Двое грузин подошли к вагону и попытались заговорить с солдатами по-турецки. Появившийся откуда-то турецкий офицер запретил солдатам отвечать на вопросы.

Оправив свою блузу, Корнелий прохаживался по перрону, продолжая окидывать враждебными взглядами неказистых на вид завоевателей. Все, что происходило сейчас на маленькой железнодорожной станции, возмущало его до глубины души. Заметив на перроне знакомого офицера грузина, Шалву Кикнадзе, он подошел к нему:

— Скажите, пожалуйста, Шалва, кто им дал право так свободно разъезжать по нашим дорогам?..

Офицер посмотрел удивленно на Корнелия. Сидевший на верхней ступеньке паровоза машинист усмехнулся.

— По договору перевозят, — сказал он глухо. — Гегечкори разрешил им…

Корнелий тогда еще не знал о договоре, подписанном правительством с Турцией, после того как турки заняли Батум, Ахалцых и Ахалкалаки. Договор этот превращал Грузию в коридор для турецких войск, направлявшихся к Баку.

— История повторяется, — тяжело вздохнув, произнес Корнелий. — В таком же положении находилась Цериметрия при царе Соломоне. Турки занимали тогда Кутаисскую, Багдадскую, Шорапанскую и Хресильскую крепости. В Шорапанской крепости хозяйничал некто Ахмет-паша, а сегодня властвовать над нами хочет вот этот вояка, — презрительным взглядом указал Корнелий на турецкого офицера, встретившего эшелон.

Стоявшие вокруг Корнелия люди бросали на турецких солдат и офицеров взгляды, полные ненависти.

— Тогда туркам помогали князья, а теперь с ними якшаются наши меньшевики, социалисты, — бросил с верхней ступеньки паровоза машинист.

Корнелий не успел закончить разговор. Раздался звонок, дежурный по станции вручил машинисту жезл, и поезд двинулся дальше.

Минут через сорок прибыл с большим опозданием пассажирский поезд из Тифлиса. Эстатэ сразу же из окна увидел Корнелия, замахал рукой.

Поздоровавшись, Корнелий взял у него небольшой чемодан и повел гостя через зал к выходу. Эстатэ был одет в чесучовый костюм. Чтобы удобнее было сидеть на лошади, он собрал брюки у щиколотки и заколол их английской булавкой, как это делают велосипедисты.

Корнелий со своим гостем ехали верхом. Вприпрыжку за ними бежал Агойя, оставшийся без лошади.

Всю дорогу Эстатэ не переставал восхищаться природой и рассказывать Корнелию о последних событиях.

СПОР ПОД ЛИПОЙ

Было около двух часов пополудни. Под липой на большом ковре отдыхала семья Макашвили и вместе с ней Корнелий. Эстатэ, в парусиновых брюках и белой рубахе, лежа на спине, читал книгу Слоона о Наполеоне, которая нашлась в библиотеке, некогда собранной доктором Мхеидзе. Время от времени он щурил глаза, откладывал книгу и, мечтательно улыбаясь, глядел в небо.

Ему хотелось поделиться своими мыслями о прочитанном.

— Наполеон говорил: история — это судьба, — обратился он к Корнелию. — И вы знаете — он прав. В самом деле — разве не судьба сделала его, никому не известного корсиканца, артиллерийского поручика, величайшим полководцем и властелином почти всей Европы? И то, что произошло с ним дальше, — опять же судьба! Играя с нею, он потерял все, что приобрел с такой сказочной легкостью. Он закончил свою легендарную карьеру рядовым французом и верующим католиком на острове святой Елены.

— Это не совсем так, — робко возразил Корнелий. — Подлинная история говорит о том, что Наполеона лишила всех приобретений не судьба, а авантюристическая идея господства над миром. Не судьба, а русский народ, сокрушивший великую армию завоевателя.

— Да. Но и русский народ можно рассматривать в данном случае как карающую десницу судьбы…

— Наполеон был обречен всем ходом истории.

Эстатэ собрался что-то возразить, но в это время во двор неожиданно въехал всадник. Это был Платон Могвеладзе. Серый в полоску пиджак, модный, цветистый галстук, бриджи, краги, соломенная шляпа и перекинутый на ремне через плечо цейсовский бинокль в кожаном футляре делали нового гостя похожим на героя приключенческого романа.

Откуда-то появился Иона. Он почтительно приветствовал всадника, принял от него взмыленную лошадь и передал ее Агойя.

Поздоровавшись со всеми, Платон хлопнул себя стеком по крагам и подошел к Корнелию.

— Ну что, какова лошадь? — спросил он с видом заправского наездника.

Черный, как агат, черкесский жеребец был действительно хорош: ноги тонкие, голова маленькая, с настороженными ушами, шея длинная, изогнутая, круп широкий, лоснящийся. Все стали хвалить коня, которого одолжил Платону князь Микеладзе. Только Корнелий не торопился высказывать свое мнение. Он подошел к лошади и, рукой заслонив ей глаза от солнца, стал пристально разглядывать их.

— Да ваш скакун на правый глаз слепой! — сказал он, закончив осмотр.

Все сделали вид, что не расслышали его слов. Промолчал и Платон. Он сел на стул, снял соломенную шляпу и стал обмахивать ею свое разгоряченное лицо. День был жаркий.

Несколько передохнув, Платон заговорил с супругами Макашвили.

— Карисмерети — настоящая дача, и на вас уже отразилось ее благотворное влияние…

Затем, сказав несколько комплиментов Нино, он стал расспрашивать Эстатэ о тифлисских новостях. К компании подошел Степан.

— Вот человек, — сказал Иона, обращаясь к Платону, — который никак не соглашается с твоими взглядами на философию и литературу. Он давно уже собирается поспорить с тобой.

Избалованный почестями и преклонением своих поклонников, уверенный в незыблемости своего авторитета, Платон сначала смутился от этих слов, но затем быстро овладел собою:

— Ну что ж, можно и поспорить, только дайте передохнуть.

Неловко почувствовал себя и Степан.

— Не слушайте его, — сказал он Платону, указывая на Иону, — просто ему хочется втравить нас в спор.

Иона захохотал.

— Ладно, отложим этот разговор. Пойдем, — предложил он Платону. — Ты, должно быть, так отбил себе место, на котором сидишь, что не чувствуешь его.

Нино покраснела и отвернулась. Иона же продолжал шутить:

— Правду сказать, не слышал я, чтобы философы бывали наездниками. Твоим учителем верховой езды, кажется, был сей молодой человек? — указал он на Корнелия. — По крайней мере, он так нам рассказывал.

— Боже, какой ты несносный! — упрекнул Иону Платон. — Не успел я еще в дом войти, а ты уже хочешь поссорить меня со всеми.

Приведя себя в порядок после дороги, Платон снова спустился во двор, где под липой отдыхали гости Терезы и ее сыновья. Иона опять принялся за свое.

— Скажи, пожалуйста, — стал он подзадоривать Платона, — это верно, что ты отрицаешь романтизм как литературное течение? Здесь у нас был по этому поводу разговор.

— Да, верно, — ответил Платон.

— Так вот таким твоим отрицанием Степан прямо возмущен.

— Я не возмущен, — поправил Иону Степан, — но считаю этот взгляд ошибочным.

— Согласитесь, — начал Платон, — что понятие романтизм весьма неопределенное и включает в себя несколько других, так сказать, литературных явлений…

— Я с вами не согласен, — возразил Платону Эстатэ. — Мне лично романтизм представляется абсолютно цельным и определенным направлением в литературе.

— Нет, — продолжал настаивать на своем Платон, — романтизм со всеми его оттенками, точно так же как реализм и натурализм, является составным элементом того единственного и общепризнанного течения, которое называется символизмом.

— Художественная литература, — заметил Степан, — неизменно зиждется на каком-то идеологическом фундаменте. Вы признаете только писателей-символистов, то есть писателей идеалистического мировоззрения, ибо последнее неотделимо от символизма. Ну, а скажите, как же быть с теми писателями, которые не были символистами, но принимали участие в создании мировой литературы? Или, по-вашему, всю мировую литературу нужно подогнать под символизм?

— Не знаю, это уже ваше дело — литературоведов, критиков, педагогов, — иронически улыбнулся Платон.

Спор затянулся. Степан считал своего противника неисправимым символистом и декадентом, питавшим пристрастие к парадоксам. Платон же видел в Степане способного, правда, но рядового филолога, строго державшегося традиционных установок школьного курса литературы.

Вардо и Нино, не принимавшие участия в споре, любовались артистическими манерами Платона. Он сидел неподвижно и сохранял в споре невозмутимое спокойствие, устремляя то и дело свой взор на далекие горы, словно все то, что он говорил, было навеяно свыше.

Потом он вынул из футляра бинокль. Но Иона сейчас же предупредил его:

— Горы лучше всего видны с моего двора. Пройдем ко мне.

Все направились к дому Ионы.

Двор у Ионы небольшой, всего с полдесятины. Посреди двора, словно огромный раскрытый зонт, тутовое дерево. Скромный деревянный домик, покрытый дранью, стоит на холме у самого обрыва. Отсюда как на ладони видны долина Риона, Рача-Лечхумские и Сванетские горы, а в ясную погоду — и станция Рион и раскинувшийся у подножия горы Кутаис.

— Как хорошо видны Тетнульд и Ушба! — воскликнул Платон и, поглядев в бинокль, передал его Вардо.

Когда гостям наскучило любоваться окрестностями, Иона пригласил их посидеть под тутовым деревом. Корнелий и Нино прошли в виноградник. У калитки была устроена беседка, увитая виноградными лозами. Их огромные гроздья поразили Нино.

— Эти лозы, — объяснил Корнелий своей спутнице, — Иона получил в подарок от француза-агронома Тьебо, они называются «грогильём». Каждая гроздь этой лозы весит семь-восемь фунтов, а ягоды на ней, как видишь, величиной с чернослив. Иона бережет эту беседку как зеницу ока. Никто не смеет сорвать даже ягодку без его разрешения.

— Какой скупой! — шутливо заметила Нино.

— Нет, не скупой, но у него так уж заведено — никто не должен трогать этот виноград без его разрешения. Сам же охотно и вдоволь угощает каждого.

Нино и Корнелий перелезли через плетень и направились в лес. В лесу было прохладно. У опушки, в ложбине, они увидели кусты ежевики и стали собирать спелые ягоды. Колючие ветки цеплялись за платье Нино. Корнелий взял ее за руку и вывел по тропинке из лесу. Но едва они вышли на поляну, как вдруг Нино вскрикнула и, вся дрожа, прижалась к Корнелию. В тот же момент вместе с нею отпрянул назад и ее спутник. По траве бесшумно, словно разлившаяся ртуть, уползала большая серебристая змея. Извиваясь, потягиваясь всем своим длинным телом, она торопилась уйти в кусты. В первую минуту картина эта захватила Корнелия, и он словно зачарованный следил за змеей. Но затем, как бы спохватившись, бросился искать камень.

На крик Нино прибежал Иона, а затем и все гости. Стали расспрашивать, что случилось.

— Змея! — объяснил Корнелий, бросив камень в кусты.

Его примеру последовали и все остальные, кроме Нино, которая стояла, закрыв лицо руками.

— Бесполезно, — решил наконец Иона. — Змея уже заползла в нору.

Нино открыла лицо и в испуге стала смотреть на свои ноги, будто змея коснулась их холодным, скользким телом.

— Я не могу даже смотреть на змей, — с отвращением произнесла она.

Платон же нашел новую тему для разговора.

— Змея, — начал он, — символ мудрости и любви, зла и соблазна. Стрелой, пропитанной смертоносным ядом лернейской гидры, Геракл поразил своего раба кентавра Несса, похитившего его прекрасную супругу Деяниру, которую по красоте можно было сравнить только с Афродитой. Крепко держа в объятиях свою возлюбленную, кентавр переплыл реку Эвен, но упал на берегу, сраженный отравленной стрелой. Умирая, он передал Деянире свою свернувшуюся кровь. Этой кровью, отравленной ядом лернейской гидры, Деянира погубила потом своего супруга.

Увлекшись своим рассказом, Платон продолжал:

— А вспомните Клеопатру, которая пожелала принять необычайную смерть из-за отвергнутой любви: она дала змее ужалить себя в грудь! В крепких объятиях зачарованного музыкой Пифона познавала волнение сладчайшей страсти Саламбо, дочь карфагенского полководца Гамилькара. Ну, а хевсур Миндиа, приобретший мудрость, вкусив змеиного мяса?..

Он долго еще повествовал о змее, воплощающей в себе мудрость, любовь и соблазн.

«Ну, а что же предвещает встреча со змеей нам — мне и Корнелию?» — думала Нино, направляясь к дому.

Возвратившись домой, Нино сейчас же легла. Она никак не могла освободиться от чувства страха и отвращения. Вардо и Корнелий всячески старались ее успокоить.

— А ведь знаешь, — говорил Корнелий, — если отказаться от предвзятого мнения, то и в змее можно разглядеть своеобразную красоту. Если бы она не была ядовита, то человек, пожалуй, не питал бы к ней такого отвращения. Что же касается естественников, то для них она интереснейший объект изучения. Мой брат Евгений рассказывал, что великий физиолог Павлов попросил удалиться из лаборатории студента, которому было противно работать над пресмыкающимися. Он сказал этому студенту: «Из вас естествоиспытателя не получится».

Вечером, после чая, все спустились во двор прогуляться. В гостиной остались только Нино и Корнелий. Нино развернула старую газету, в которой было напечатано стихотворение Григория Цагуришвили, и стала читать стихи вслух. Читала она плохо: ударения делала неправильно, сбивалась с ритма, к тому же плохо владела грузинским языком. Корнелий стал рядом с ней и начал помогать в чтении. Нагнувшись, он коснулся щекой ее волос. Еще мгновение, и он прижался лицом к щеке девушки. Нино замерла от волнения. Голос ее оборвался. Он чувствовал ее горячее, частое, прерывистое дыхание. Так бы простоял Корнелий в сладостном забвении до утра, если бы на балкон не поднялся Агойя. Корнелий нарочито громким голосом предложил Нино пойти на мост — любимое место прогулок карисмеретской молодежи.

Спустились во двор, и, пока Нино о чем-то говорила с матерью, Иона подозвал к себе Корнелия.

— Куда собрались? — шепнул он ему, погрозив пальцем. — Смотри, не вздумай отправиться в мой виноградник, в этот уголок соблазнов…

Корнелий и Нино вышли за ворота и направились к реке. Девушка осторожно ступала по камням. Корнелий взял ее под руку.

Остановились у высокого берега. Немного ниже, на мосту, гуляли карисмеретцы. Далеко за лесом, на западе, еще виднелась алая полоска заката, а над вершиной Шубани уже взошла луна.

Корнелий глядел на прозрачные воды реки, шумно бегущие по камням. На противоположном берегу крестьянские дети беспечно пели песни. Внимая их звонким голосам, он вдруг ощутил издавна знакомую ему щемящую тоску.

— О чем ты думаешь? — спросила Нино.

— О тебе!..

— А что ты думаешь обо мне?

— Я думаю, что так я больше жить не могу… Мне очень тяжело без тебя!

Нино побледнела, нервная дрожь пробежала по ее телу. Она удивленно взглянула на Корнелия.

— Корнелий, я долго думала, я мучилась, — вырвалось у нее признание, — но теперь решила все сказать тебе… Знаешь… Нет, нет, мне стыдно… Я… я… согласна…

Голос ее оборвался, она закусила губу и опустила голову.

— Нино, дорогая! Это правда, это правда, что ты сказала?..

Он обнял ее, и они медленно пошли через высокую кукурузу к винограднику Ионы. Нино села на срубленный дуб у орешника.

Луна поднялась еще выше. Под шелест листьев Нино шептала ему:

— Только ты, Корнелий, никому не говори о том, что я тебе сказала. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом, слышишь? Мне стыдно…

— Что ты!.. Что ты!.. Неужели ты до сих пор не знаешь меня?

Нино сидела с закрытыми глазами и, казалось, спала.

Корнелий взглянул ей в лицо, коснулся рукой плеча. Она молчала. Он бросил взгляд в сторону дома. В окне слабо мерцал свет. Вокруг было тихо. Чуть слышно шелестела серебристая листва высокого, стройного тополя, напоминавшего жениха-красавца в новой белой черкеске. В кустах послышался шорох. Корнелий вздрогнул, но шорох больше не повторился. Сердце его порывисто билось. В висках стучало. Он встал, сорвал с дерева несколько листьев, приложил их к разгоряченному лбу.

И вдруг притянул Нино к себе. Осторожность, робость оставили его. Им властно завладело одно всеобъемлющее чувство. Кончилась томившая его тоска. Он прильнул к ней. Губы их слились в долгом поцелуе… Когда они встали, в ее глазах блестели слезы. Он повел ее к дому.

Шли кукурузным полем. Чтобы объяснить их длительное отсутствие, Корнелий решил наломать к ужину молодых початков. Попросив Нино обождать, он отправился на середину поля. Острые, крепкие листья кукурузы царапали лицо и руки.

Нино неподвижно стояла, ожидая его. Руки ее беспомощно повисли. Когда, наломав кукурузы, Корнелий взял ее под руку, она, как во сне, молча пошла рядом с ним.

У забора они остановились.

— Мне плохо, — прошептала Нино и посмотрела на Корнелия жалобными, как у раненой лани, глазами.

— Нино, любимая, родная… — прошептал Корнелий.

— Мне плохо, — протяжно повторила Нино и, совершенно обессиленная, прижалась к его груди…

Корнелий напрасно старался нарвать побольше самых отборных початков. Когда они вернулись домой, ни на балконе, ни в гостиной никого уже не было, все разошлись по своим комнатам. Корнелий крепко-крепко пожал руку Нино и направился к себе.

Из слабо притворенной двери к нему доносился недовольный, приглушенный голос Вардо.

Но вот послышались хорошо ему знакомые шаги Нино, дверь тихо хлопнула, щелкнул ключ в замке, и в доме все стихло…

БАРЫНЯ И БЫВШИЙ КРЕПОСТНОЙ

В этот день Тереза сама хозяйничала на кухне — начиняла поросенка рисом и ливером.

Во двор вошел пожилой крестьянин. Сняв с полысевшей головы круглую шерстяную сванскую шапку, он остановился у порога кухни.

— Мир дому вашему, — произнес он торжественно.

— А, Джаджана, здравствуй, — отозвалась Тереза, завидя крестника своей матери. — Что же это ты забыл нас, целый месяц не показываешься?

— Что вы, барыня, как я могу забыть вас…

— Не знаю. Я даже соскучилась по тебе, — заметила Тереза, продевая нитку в толстую иглу, чтоб зашить поросенку брюхо.

— Дела всякие, барыня, — продолжал, как бы оправдываясь, крестьянин. — То кукурузу надо было полоть, то виноградник поливать, то еще что-нибудь…

— Ну, ну, будет тебе врать! — оборвала его с насмешкой Тереза. — Где это слыхано — полоть кукурузу, когда она уже созрела?

Джаджана смущенно опустил голову, но быстро поправился:

— На днях видел на базаре Корнелия. Слава богу, что вернулся. Саломэ и Кетуа говорили, что тоже видели его…

— Да, да, хорошо, что вернулся. Только нехорошо, что твоя Саломэ вином Корнелия угощает. Не следует этого делать, рано ему еще пить, — упрекнула гостя барыня.

Джаджана не согласился с нею:

— Такому молодцу, как твой Корнелий, вино только на пользу. Жаль, что меня дома не было, я бы его по-настоящему угостил. Хороший он у тебя, прямо богатырь вырос!

— Да что толку! — махнула рукой Тереза. — Только приехал и уже обратно собирается.

— А зачем ему собираться? — удивился Джаджана. — Из наших деревенских ребят никто в армию не возвращается.

— Ну, знаешь, это тоже не дело. Если все так будут рассуждать, то кому же тогда защищать нас? Турки перережут.

— Эх, барыня, — безнадежно покачал головой пожилой крестьянин, — без русских все равно с турками не справиться.

— Конечно, не справиться, если ваши парни будут разбегаться по домам, — упрекнула его Тереза. — На Россию, дорогой, нечего рассчитывать, она нам сейчас ничем помочь не может.

— Не знаю, а только в деревне все говорят: «Без России воевать не будем».

— Вот оттого, что так говорят да так делают, и валятся все напасти на нас, — строго отрезала вконец рассердившаяся барыня, вытирая передником вымытые теплой водой руки.

Дальше поросенком занялась Майко. Она надела его на вертел, разгребла угли и на двух рогатках укрепила вертел над огнем. Потом разбила в тарелку яйцо, развела его уксусом и гусиным пером смазала этой смесью поросенка, чтоб он лучше зарумянился, чтоб корочка во рту хрустела.

— Вот это я понимаю, — произнес Джаджана, облизнувшись, — молочный! Такого целиком, с косточками, кушают!

— У меня таких еще восемь осталось, — похвасталась Тереза.

Крестьянин посмотрел по сторонам и кашлянул.

— Барыня, — проговорил он с таинственным видом, — хочу тебе что-то сказать. Если есть время, выйди на минутку.

Тереза вышла из кухни, села на длинную лавку, стоявшую у стены, посадила рядом с собой Джаджана, достала из кармана четки и, перебирая их, приготовилась слушать.

— Вот какое дело, барыня, — начал Джаджана, поковыряв кизиловой палкой землю, — крестьяне бунтуют, решили отнять у помещиков землю…

Тереза сразу же нахмурилась и насторожилась.

— Но ведь у меня нечего отбирать. Сам знаешь, что у меня осталось.

— И то правда… у тебя, конечно, ничего не возьмешь, но вот у твоего брата Отия совсем напрасно пропадает земля. На леса его в Саркойе тоже зарятся…

— То, что ему полагается по закону, у него никто не смеет взять, — вступилась за брата Тереза, — а излишек у него забрали… в Шубани, по берегу Квирилы… Что же еще им надо? Правду говорят, что у волка волчьи повадки, ненасытный он зверь, уж как повадится в стадо, не отстанет, пока не прикончат его овчарки. Так пусть же знают они, что у нас есть защитники! — чуть ли не прикрикнула на Джаджана Тереза. — Пойми, нет такого закона, который разрешил бы брать чужое добро силой!

— Чужое? А вот мужики говорят, что добро это — их, народное… берут взятое помещиками у народа…

— Слышали мы это. Лодыри и лежебоки так говорят. Хотят получить нажитое чужим трудом. Грабители! Ну, ты сам скажи, как перед богом: что можно у меня отобрать?

— У тебя, конечно, пожалуй, ничего не осталось, все в порядке, можно сказать, — слукавил Джаджана. — Вот только Чинчареули… Сколько там будет? Семь или больше десятин?

Упоминание о Чинчареули пришлось не по душе Терезе. «Вон на что они метят!» — встрепенулась она, нервно перебирая четки.

— Не только семь, а и пяти не будет!

— Ой, барыня, что-то ошибаешься ты, — с той же лукавой улыбкой возразил Джаджана. — Я ведь рядом живу, твоя земля прямо к моему двору примыкает. Там, если даже на глаз прикинуть, по-моему, меньше семи никак не будет…

— Пусть даже десять — ну и что ж? — возмутилась барыня назойливостью гостя и гневно подняла брови. — Ну, заберете Чинчареули, а что ж, по-вашему, одно Набогиреви прокормит нас?

Свирепый взгляд Терезы заставил Джаджана сначала как будто отступить. Однако, помолчав, он продолжал гнуть свое:

— Набогиреви, конечно, что и говорить, не хватит, но Зварбело, Карчхави, Квасаберткела — это ведь тоже твое.

— В Зварбело и Карчхави земля никуда не годится, не родит она.

— Что ты, барыня, что ты! — не соглашался Джаджана. — Там земля даже лучше, чем в Чинчареули. Там же река, она ил наносит, очень даже там плодородная земля.

Терезе больше всего хотелось сохранить за собой Чинчареули. Вся нахохлившись, она продолжала горячиться:

— Ну и пусть даже очень плодородная, а все же Чинчареули никто не посмеет тронуть!

Джаджана приумолк. Он почему-то мялся, нервно теребил бороду, бросал исподтишка испытующие взгляды на барыню, потом снова вперил глаза в землю и, видать, никак не мог решиться сказать то, что ему очень хотелось сказать, — самое главное.

Наконец, набравшись смелости, он раскрыл Терезе свой замысел:

— Ты, барыня, на меня не сердись. А только вот что я хочу сказать для твоей же пользы. Я так думаю: если, не дай бог, мужики в самом деле начнут отбирать земли, то не лучше ли будет тебе, с твоего, так сказать, согласия, передать Чинчареули мне и моему сыну? Ну, а если правительство решит потом возвращать захваченное обратно помещикам, ни я, ни Лукайя, конечно, не будем ссориться с тобой, Чинчареули опять будет твое.

Но лучше бы Джаджана умолчал о своих намерениях. Вскочив точно ужаленная, Тереза обрушила на него такой град упреков, что он не знал, как ему унести ноги.

— Очень мне не нравится, Джаджана, твой разговор! Только врагу могла прийти в голову такая злодейская затея. Что за чепуху ты плетешь? Как это так — могут отбирать у людей земли, унаследованные от дедов и прадедов? Что я, Ананов какой-нибудь, владелец поместий, что ли, чтобы Чинчареули у меня отобрали!

— Нет, барыня, — ответил, тяжело поднявшись с лавки, Джаджана, — не подумай, ради бога, дурного. Ни я, ни Лукайя вовек не забудем ни твоей, доброты, ни доброты, царствие ей небесное, матушки твоей Дареджан. Мы ведь все хотим устроить для вашей пользы, потому я так и сказал. Ну, а если Чинчареули тебе оставят, тогда уважь нашу просьбу, дай его на будущий год в аренду мне и Лукайя. Сил не пожалеем, чтобы тебя, благодетельницу нашу, за все отблагодарить.

Терезе ясны были намерения хитрого Джаджана: «Чинчареули у него под боком, вот он, жулик, и решил под шумок прихватить его. Да, если уж крестник моей матери на такие дала идет, то чего же ждать от других!»

— Ты, милый человек, так бы и сказал с самого начала: дескать, все протягивают лапы на чужое добро, и я тоже хочу. Но кто вам это позволит?

Джаджана снова потеребил свою бородку и оперся на посох.

— Вот ты, барыня, — повысил он голос, — сидишь дома и не знаешь, что делается в деревне. Народ говорит: «В России уж давно землю у помещиков отобрали и крестьянам передали, а Грузия будто заповедник какой-то — ничего здесь трогать нельзя! Вот увидишь, не сегодня-завтра начнется… Силой будут брать землю. Отобрали уже и у Ананова, и у Тьебо, и у Церетели, и у твоего брата, Отия Мдивани… А если бы ты знала, кто этим руководит, кто народ подбивает!

— Кто же? — поинтересовалась Тереза.

— Самые главные — Галактион Гелашвили, сын Годжаспира, и Ражден Туриашвили. Теперь понимаешь, почему я насчет Чинчареули сказал? Чтоб для тебя же его сохранить. А ты на меня рассердилась, совсем другое про меня подумала. Разве я позволю себе делать что-нибудь плохое для тебя? Как же я потом в глаза смотреть буду людям? Эх, а еще крестная сестра! — словно беспричинно обиженный, упрекнул в свою очередь Терезу Джаджана.

Ни умудренная жизнью барыня, ни хитрый крестьянин в душе не верили друг другу.

— Галактион?.. Какой негодяй! — с возмущением произнесла Тереза. — А впрочем, так оно и должно быть: у разбойника отца и сын разбойник. Подумать только — все около нашего дома кормились и теперь против нас же идут!

— Подумать только, что делается! — нараспев повторил за Терезой Джаджана и, подняв брови, сделал огорченное лицо. А про себя подумал: «Не такие теперь времена, чтобы за старые милости благодарить!» — Я им тоже так и сказал: «Ничего, говорю, у вас из этого дела не выйдет, только даром погубите себя». А они и слушать не хотят… Словом, барыня, я рассчитываю на Чинчареули.

— Ладно, если решу сдавать, то придется сдать тебе…

Джаджана ушел. Но взбудораженная неприятным разговором Тереза долго не могла успокоиться. Возвратившись на кухню, она стала жаловаться Доментию и Майко:

— До чего обнаглели эти мужики! А рассуждают-то как: «Земля — народное добро!..» Испокон веков помещики были, и земля переходила по наследству. Да и мог ли этот их народ без помещиков прожить?..

В кухню вошел Иона:

— Как с обедом? Гости от голода помирают.

— Какие там гости, какой обед! — вспыхнула Тереза. — Скоро по́ миру пойдем!

Иона удивленно пожал плечами:

— Что случилось?

Тереза рассказала ему все.

— Уж если Джаджана и Лукайя решились на такое, на грабеж среди бела дня, — возмущалась она, — то куда же дальше идти!

Вслед за Ионой на кухню зашли Степан и Корнелий. Тереза и им поведала о случившемся.

Ее причитания и жалобы вывели из себя Иону.

— Неужели же ты думала, — оборвал он ее резко, — что революция делалась для того, чтобы все оставалось по-старому? Чтобы, скажем, твой Отия сидел в своих поместьях, а крестьяне, как и раньше, работали на него и не смели бы даже заикнуться о земле?

— Ему хорошо, — несколько успокоилась Тереза, — я о брате не говорю — у него действительно земли много. Ну, а нас они зачем хотят лишить последнего? Какие мы помещики? Что им далось это Чинчареули!

— Скажи еще спасибо, если отделаешься одним Чинчареули, — заметил Корнелий.

Не встречая ни с чьей стороны поддержки, Тереза готова была расплакаться.

— Ладно, пусть будет по-вашему! — крикнула она со злой усмешкой. — Посмотрю я, как вы будете сыты вашими театрами, музыкой да стихами, когда ничего у нас не останется!

Иона махнул рукой и ушел.

— Конечно, этому бездельнику горя мало, — сказала Тереза Степану и Корнелию, — никто не польстится на его куцый виноградник да жалкую лачугу. А мне-то каково!..

НА БАЗАРНОЙ ПЛОЩАДИ

— Я поручил кучеру дилижанса привезти из Кутаиса газеты, — обратился Иона к Корнелию, надевая крестьянскую войлочную шапку, — он оставит их в читальне. Пойдем со мной, нельзя же все время сидеть дома, пришитым к юбке.

Корнелий встал, и они вышли из комнаты.

— Давно я не читал газет, — заметил Эстатэ Платону, — не имею даже представления, что творится на белом свете.

— И очень хорошо, — ответил Платон, — мне нравится такая отшельническая жизнь.

Выйдя на площадь, Иона и Корнелий зашли в читальню. Кучер Датико действительно оставил здесь газеты, но все они были недельной, а то и десятидневной давности. Перед читальней, которая превратилась для Карисмерети в своеобразный клуб, стояли крестьяне, солдаты, несколько студентов. Все они обменялись приветствиями с Ионой и Корнелием. Узнав, что Корнелий уже три недели живет в Карисмерети, студенты удивились, почему он нигде не показывается. Двое из них, Бидзина Шарабидзе и Гиго Тавадзе, товарищи Корнелия, вспомнили Тифлис, события в Александровском саду, поинтересовались, где теперь Евгений. С Бидзина Шарабидзе и Гиго Тавадзе стоял Нико Гоциридзе — смуглый и рослый молодой человек, некогда учившийся в военно-медицинской академии. Примкнув к большевикам, он вместе с Вано Махатадзе принимал участие в штурме Зимнего дворца. Тогда они и подружились.

Вскоре на площади показался и Вано Махатадзе. Получив сведения, что крестьяне Карисмерети и ближайших деревень настроены против правительства, что они готовы действовать заодно с возвратившимися с фронта солдатами, Краевой комитет направил Вано Махатадзе для руководства восстанием.

Вано сопровождали Галактион Гелашвили и Ражден Туриашвили.

В Карисмерети в это время проживал еще один студент-медик, учившийся в Киеве, — Кирилл Медзмариашвили. Он хорошо знал семью Корнелия, его братьев.

— Мне очень хотелось бы повидать Степана, моего бывшего учителя, — сказал Медзмариашвили. — Он замечательный педагог и прекрасный человек. После окончания гимназии мы устроили экскурсию и пешком обошли с ним всю Грузию.

Медзмариашвили стал вспоминать, какие города, деревни, монастыри, крепости, исторические памятники увидели экскурсанты.

— Очень интересная была экскурсия! — улыбнулся низенький, маленький студент, обнажив при этом свои редкие зубы. — Жаль только Бачуа Курашвили обескуражил нас немного, когда мы зашли в Сачхере к Акакию Церетели.

— А что он сделал? — спросили в один голос студенты.

— Акакий пригласил нас к обеду. Старик был в хорошем настроении и все время шутил. Своей старшей сестре, старой деве, сидевшей с нами за столом, он говорил про нас: «Видишь, какие женихи пожаловали к нам, один другого лучше…» А Бачуа в это время и показал, какие мы замечательные женихи. Взяв огурец, очистил его, разрезал на части и стал делить между гостями. Но как? Возьмет кусок огурца, насадит пальцами на вилку и преподносит: сначала сестре Акакия, потом ему самому, потом нам…

Все засмеялись.

— Жаль, что Акакий не дожил до наших дней, — заметил Иона, разворачивая газету «Эртоба», — поглядел бы, какие дела у нас творятся! — Затем стал читать вслух новости десятидневной давности, известные в Карисмерети с того дня, как сюда приехал Эстатэ Макашвили.

Иона прочитал правительственное сообщение о Душетском восстании:

— «Наши войска прошли Ананури и Пасанаури. Взято в плен до трехсот бунтовщиков… Нами был открыт огонь из двадцати восьми орудий. Самолеты сбросили бомбы в лагерь большевиков…»

— Интересно, где были эти орудия и самолеты, когда меньшевики воевали с турками? — заметил, улыбнувшись, Вано Махатадзе.

— Самолеты они получили недавно… — пояснил Медзмариашвили. — Это немецкие…

— Да, — вмешался в разговор Галактион Гелашвили, — меньшевики очень храбры, когда ведут войну против крестьян, а не против турок!

— С Турцией получилось так, — возразил Гиго Тавадзе, — потому что наше правительство не знало, как ему быть: вести войну с внешними врагами или подавлять восстания внутри страны.

Гелашвили не сразу нашелся, что ответить. На помощь ему пришел Вано Махатадзе, знавший, что Гиго махровый меньшевик.

— Вы, меньшевики, — начал он сразу горячо, — обрекли рабочих на голод и кабалу, вы обманули крестьян, которые так и остались без земли, а теперь удивляетесь и спрашиваете: почему рабочие и крестьяне против вас? Вы оторвали грузинский народ от русского народа, вы подписали в Поти постыдное соглашение с Германией, по которому Грузия превратилась в германскую колонию. Вы отдали немцам все — и наши железные дороги, и наши природные богатства…

— А все вышло так потому, — перебил его Гиго Тавадзе, — что вы, большевики, занимались только анархией и восстаниями. Наш народ вынужден примириться с господством немцев в надежде, что они наконец установят порядок.

— Устанавливают уже! — рассмеялся Махатадзе. — Помогают вам, меньшевикам, расстреливать крестьян и заботиться о помещиках, чтобы никто их не трогал, чтоб жилось, как в царские времена. Вы хорошо знаете, что вашу, меньшевистскую, власть народ не хочет признавать. Он ненавидит ее. Вот почему вы держитесь за Германию. Вы готовы уцепиться за кого угодно, лишь бы заставить народ повиноваться вам.

— Правильно! Правильно! — раздались голоса из толпы.

— Независимость, о которой кричат меньшевики, — обратился Вано Махатадзе ко всем собравшимся, — это обман! Они защищают независимость богачей, помещиков и тунеядцев!

— Неужели вы ожидали сочувствия народа, у которого в результате вашего господства нет ничего, кроме голода, нищеты и расстрелов? — добавил Нико Гоциридзе, обращаясь к Гиго Тавадзе и его единомышленникам.

— Я вот воевал против турок, — вставил Галактион Гелашвили. — А что, спрашивается, получил за это? Как был без земли, так и остался без земли, без хлеба. Семьи наши с голоду помирают…

Спор возле читальни принимал все более острый характер. Одни сидели на длинной скамейке, другие продолжали стоять. В это время из духана, приютившегося на противоположной стороне площади, вышел высокий мужчина, одетый в черкеску и шелковый архалук. Дойдя до середины площади, он остановился у колодца и стал прислушиваться к спору. Затем вытаращил пьяные глаза, улыбнулся, поправил на голове папаху и, ловко заложив язык между губой и зубами, издал такой пронзительный звук, что студенты, стоявшие у читальни, от неожиданности вздрогнули.

Звук повторился несколько раз.

— Тройной итальянский дает! — кричали духанщики. — Браво, Ясон!

Высокий мужчина медленно направился к читальне.

— Ясон Джанджгава пьян. Что бы он ни говорил сейчас, не перечьте ему, иначе он такое задаст… — предупредил Гиго товарищей.

Ясон был сыном купца. Окончив коммерческое училище в Тифлисе, он поехал в Москву для получения высшего коммерческого образования. Но там занимался только кутежами и года через два возвратился в деревню. Он свел дружбу с карисмеретскими бездельниками и дебоширами, любившими его за хулиганство, за щедрость, за то, что душа у него нараспашку, и еще за то, что он знал много смешных стихов.

Ловко перепрыгнув через канаву, Ясон подошел к притихшим студентам и гневно нахмурился.

— Думает, к чему бы придраться, — шепнул Гиго стоявшему рядом Бидзина Шарабидзе и улыбнулся.

— Чего смеешься, оборванец! — крикнул на него Ясон и принялся крутить свой длинный ус.

— Откуда ты взял, что я смеюсь? — стал оправдываться Гиго, у которого от страха мороз пробежал по коже.

— Плевать я хотел на то, что ты студент! — продолжал задираться Ясон. — Я тоже был студентом, и раньше тебя. Студент? Подумаешь! А какой толк, если башка пустая?!

— Правильно, Ясон, — предпочел не возражать Гиго.

— А если правильно, то чего вы тут, в деревне, треплетесь насчет всяких социализмов и капитализмов? Кто вас, выродков плюгавых, об этом просит? Какое ваше дело — совать нос в мировые дела?!

— Правильно, Ясон, — снова согласился с ним Гиго.

— Или вы думаете, что я меньше вас понимаю в политике? Считаете, что моя голова хуже ваших? Однако, видите, молчу, не суюсь, куда не следует соваться… Лягушки несчастные, смотрите-ка, как расквакались! Лучшего места, чем карисмеретский базар, не нашли для решения судеб мира?!

— Правильно, Ясон, у тебя голова, конечно, умнее наших…

— А у тебя не голова, а выдолбленная тыква. Напялил на нее студенческую фуражку, а того не соображаешь, что перед знакомыми ее нужно снимать.

— Правильно…

— Поди сюда! — заорал вдруг Ясон и весь побагровел.

Маленький, щуплый Гиго сделал несколько нерешительных шагов и предстал перед рассвирепевшим богатырем. Тот взял его своей громадной рукой за подбородок и задрал ему голову.

— Кого ты разыгрываешь тут, обезьяна несчастная? Заладил одно — «правильно» да «правильно». Думаешь, я тебе верю, паршивец ты этакий?..

Ясон схватился за широкий кинжал и наполовину вытянул его из ножен. Гиго от страха чуть было не стал перед ним на колени.

— Ясон, друг мой, — взмолился он, — неужели ты на меня подымаешь кинжал?

Ясон презрительно взглянул на побледневшего, дрожащего студента и вложил кинжал в ножны.

— Вот это действительно, — процедил он, улыбаясь, — правильно, не стоит пачкать кинжал о такую обезьяну, как ты!

Вокруг поднялся хохот.

— Сумасшедший он, этот бездельник, — сказал про Ясона Галактион Гелашвили.

Через некоторое время на площади появились четыре милиционера. Остановившись недалеко от читальни, они о чем-то стали переговариваться, то и дело поглядывая на Галактиона. Наконец подошли к нему и предложили сдать оружие. Уйти от них было нелегко. Однако, недолго думая, Галактион схватил двух милиционеров за шеи, стукнул их лбами, столкнул в канаву, и, быстро повернувшись, вытащил из кобуры наган.

Два других милиционера предпочли скрыться в толпе. За ними затрусили и выкарабкавшиеся из канавы. Но тут появились еще два милиционера, сопровождавшие какого-то человека в солдатской форме. Они кричали на него, толкали в спину. Галактион и Ражден остановили милиционеров, отняли у них оружие и освободили арестованного. Из парикмахерской вышли солдаты Георгий Абесадзе и Ермолай Паикидзе.

Через некоторое время на базарной площади была уже вся карисмеретская милиция — человек пятнадцать — во главе со своим начальником Элизбаром Бакрадзе. Неизвестно как и откуда появились еще четыре солдата, вооруженные винтовками, а за ними, тоже с оружием в руках, крестьяне. Тревога охватила площадь. Торговцы стали поспешно закрывать лавки. В одной из них укрылись Иона и студент Гиго. Вано Махатадзе, Нико Гоциридзе и Корнелий продолжали стоять около читальни.

Галактион смело подошел к начальнику милиции и направил на него наган.

— Снимай оружие! — крикнул он.

Положение Бакрадзе было незавидным. Крестьяне, укрывшись за каменными стенами лавок и деревьями, готовы были открыть огонь. Видя, что начальник милиции сдал оружие, милиционеры растерялись. Собравшись все вместе, они испуганно поглядывали на солдат, не зная, что предпринять. Воспользовавшись их замешательством, один из солдат подбежал к ним и замахнулся гранатой.

— Бросайте оружие, а то всех взорву!

Бакрадзе приказал милиционерам сложить оружие.

ПОД ДУБОМ

Разоружив карисмеретскую милицию, солдаты и крестьяне направились в Саркойю. Из дворов выскочили на улицу полуголые, оборванные ребятишки. Протяжным лаем заливались собаки. Слух о разоружении карисмеретской милиции разнесся по окрестным деревням.

Галактион с товарищами подошел к своему дому. У калитки стоял Годжаспир.

— Что ты натворил там, медведь ты непутевый? — напустился старик на сына. — Что же нам теперь — в лес уходить, что ли?

— Да, дело такое заварилось, что назад уже не отступишь, нужно идти дальше… До самого конца идти! — решительно ответил Галактион разгневанному отцу.

— Эх, сынок, видать, вино бродит у тебя по жилам. Смотри, не пришлось бы плохо голове твоей из-за того, что горячий ты такой, — волновался Годжаспир и за сына и за свою семью.

— Не боялся я смерти, когда за царя воевал, — ответил спокойно Галактион, — а теперь, когда начинается война за свое, за кровное дело, смерть и подавно мне не страшна.

Годжаспир не унимался:

— Ведь дело-то придется иметь не с карисмеретской милицией, а, поди, с целым войском, — что ж ты, с двадцатью винтовками думаешь их одолеть?..

— Пока двадцать, а там и тысяча будет! Восстания по всей Грузии начались…

— Что начались — этого еще мало, в таком деле нужна голова хорошая, народ вести за собой надо, — наставлял старик сына. — А кто у вас для этого есть? На кого вы положитесь?

— А вот затем мы сюда и пришли, отец, как раз это самое и хотим обсудить.

Галактион познакомил отца с Вано Махатадзе, Нико Гоциридзе и Кириллом Медзмариашвили.

Старик недоверчиво оглядел каждого и вопросительно посмотрел на сына.

Отобранные у карисмеретских милиционеров винтовки и наганы спрятали в доме Раждена Туриашвили.

Ночь была темная. Луна лишь изредка проглядывала сквозь тучи. Годжаспир подвел гостей к воротам, за которыми начинался виноградник Отия Мдивани. Отомкнув большой замок, висевший на калитке, он пропустил через нее людей и повел их к дубу, стоявшему на небольшой полянке, за которой тянулись стройные ряды виноградных лоз. Дуб-великан глубоко ушел в землю своими крепкими корнями, и казалось — никакими силами не свалить его. Под широкими ветвями, прислушиваясь к шелесту листвы, походившему на шум морского прибоя, любил отдыхать Отия Мдивани.

Два старика, Годжаспир и отец Раждена — Нестор, уселись на толстые обнаженные корни дуба. Рядом пристроился Махатадзе. Остальные — солдаты и крестьяне — расположились на траве.

— В Карисмерети, — заговорил первым Махатадзе, — началось восстание… Восстание против меньшевистского правительства, — подчеркнул он, сделав короткую паузу.

Все слушали его внимательно, точно только сейчас осознали подлинное значение происшествия на карисмеретском базаре. Годжаспир провел рукой по своей белой бороде, искоса бросил взгляд в темноту, на то место, где сидел его сын. Ему казалось, что Галактион тоже смотрит на него.

— Такие восстания, — продолжал Махатадзе, — вспыхнули и в других местах Грузии — в Юго-Осетии, Мингрелии, Абхазии, в Душетском уезде… Чем они вызваны? Почему народ пошел против меньшевистского правительства? Потому, что меньшевики изменили революции, не защищают народных интересов, не выполняют обещаний, которые они давали крестьянам, не хотят отобрать землю у помещиков. Они порвали с Советской Россией и сделали нашу страну добычей немецких и турецких войск. Почему они против Советской России? Потому, что русские рабочие и крестьяне установили советскую власть. Потому, что там земля уже отобрана у помещиков и перешла к крестьянам. Потому, что там правительство знает только одну заботу — нужды трудящихся. Теперь у нас одна цель — претворить в дело призыв большевистской партии о восстании, создать здесь крепкую вооруженную силу, поддержать восстание, охватывающее Грузию, и добиться свержения меньшевистского правительства. Мы собрались, чтобы обсудить практические вопросы восстания.

Решили, что отбирать землю у помещиков и распределять ее между крестьянами нужно организованно. В первую очередь наметили передать крестьянам земли миллионера Мухрана Ананова, Ростома Церетели, Отия Мдивани, Димитрия Кипиани, француза Тьебо. Решив это, постановили немедленно начать набор вооруженных отрядов и создать сельские Советы, которые наряду с другими делами займутся распределением среди крестьян земли, отобранной у помещиков. Выбрали и боевой штаб восстания. В него вошли Вано Махатадзе, Нико Гоциридзе, Кирилл Медзмариашвили, чиатурский рабочий Миха Пруидзе, Галактион Гелашвили, Ражден Туриашвили, Георгий Абесадзе. Штабу поручили установить в кратчайший срок связь со всеми большевистски настроенными бывшими солдатами из окрестных деревень.

Так большевики провели в деревне Саркойя первое собрание повстанцев.

Пока шло собрание, небо очистилось от туч и стало немного светлее. Перед повстанцами расстилалась долина Риона. Вдали мерцали огни Кутаиса. Глядя на них, Гоциридзе предложил поскорее установить связь с Кутаисской большевистской организацией. Его беспокоило, как посмотрят в Кутаисе на разоружение карисмеретской милиции. Однако этой мыслью не стал делиться с участниками собрания, а заговорил о другом.

— Если меньшевики пошлют сюда Народную гвардию, — предупредил он товарищей, — то нужно будет разобрать мост через Квирилу и снять паром, а по берегу выставить сторожевое охранение. Вот если бы нам несколько пулеметов…

— Пулеметы будут, — заверил собравшихся Пруидзе.

После собрания все направились к дому Годжаспира: он пригласил их подкрепиться и отдохнуть перед тяжелым днем. Луна поднялась совсем высоко и осветила большую группу людей, остановившихся у калитки Годжаспира.

Когда Иокиме Абуладзе сообщил кутаисскому уездному комиссару о разоружении карисмеретской милиции и о восстании, решено было направить в Верхнюю Имеретию карательный отряд.

Отрядом, состоявшим из сотни конных народогвардейцев, командовал шурин Отия Мдивани — корнет Дата Кипиани.

Отряд выступил из Кутаиса утром. Всадники проехали Сагорийский лес и, миновав станцию Рион, приблизились к берегу Квирилы. Привал сделали в Варцихе — имении владельца винокуренного завода и знаменитых винных подвалов Ананова. Сам владелец давно сбежал. Разошлись по деревням и рабочие.

Прибыв в Варцихе, Дата Кипиани распорядился усилить местную милицию, а на заводе и у винных подвалов выставить охрану. Порубка леса была запрещена под страхом строгого наказания.

Арестовав десяток крестьян, заподозренных в «большевистских настроениях», и отправив их в Кутаисскую тюрьму, Кипиани проследовал дальше. В карательной экспедиции участвовали его помощник Семен Церетели, инструктор-агитатор главного штаба Народной гвардии Варлам Попхадзе, два приятеля — бездельники князья Сандро Цулукидзе и Коция Чхеидзе. Оба днем слонялись по кутаисскому бульвару или часами просиживали в кондитерской Чилингарова, а по вечерам являлись завсегдатаями ресторанов или же «искали счастья» в клубе, не пренебрегая и шулерством за карточным столом.

И Цулукидзе и Чхеидзе не представляли себе жизни без попоек и дебоширства. После кутаисских будней «военная прогулка» в Верхнюю Имеретию, в «винный район», представлялась им весьма заманчивой.

Конечным пунктом своей экспедиции Дата Кипиани наметил Зедазени: он не сомневался, что Отия Мдивани окажет ему и его друзьям достойную встречу.

О движении карательного отряда быстро узнали во всех селах Верхней Имеретии — и прежде всего в Карисмерети. Руководители повстанцев стали готовиться к бою: им удалось в первый же день вооружить до трехсот крестьян.

В селе Сарбеви Кипиани нашел сравнительно больше порядка, чем в Варцихе. Доволен остался и агитатор штаба Народной гвардии, выступивший перед крестьянами с путаной, неубедительной речью. Здесь арестовали лишь несколько человек.

После трехдневного кутежа отряд двинулся дальше — к «гнезду бунтовщиков» Карисмерети.

Карисмеретские помещики очень обрадовались карательному отряду. Особенно был рад Отия Мдивани: он не сомневался, что командир отряда, его шурин, возьмет в первую очередь под защиту усадьбу и земли зятя.

— Ну, попадет же этим мерзавцам! Дата им покажет! — хвастался он среди своих людей, посылая угрозы по адресу Гелашвили и Туриашвили.

Действительно, Кипиани не стал медлить с расправой. Уже на второй день пребывания в Карисмерети он арестовал и жестоко избил почти всех членов карисмеретского сельского Совета, занявшего усадьбу француза-агронома Тьебо. Многие из крестьян были арестованы по подозрению в сочувствии большевикам. Земля, которую крестьяне объявили своею, была немедленно возвращена ее прежним владельцам. В первую очередь, конечно, получил все обратно Отия Мдивани. Возвратился на свой пост и Элизбар Бакрадзе.

Несмотря на принятые меры, захватить руководителей восстания все же не удалось. Они успели уйти в лес вместе с вооруженными крестьянами из Карисмерети, Зедазени, Чипикона и Магалгори.

По требованию Кипиани крестьяне стали сдавать оружие. Решив, что с восстанием покончено, что ничего серьезного уже больше не произойдет, он даже позволил себе съездить в Зедазени, к Отия Мдивани. Кипиани прихватил с собой своих кутаисских друзей — Коция Чхеидзе и Сандро Цулукидзе, оставив вместо себя в отряде Семена Церетели.

ОТИЯ МДИВАНИ

Зедазени расположено на склоне горы. Если взглянуть на эту деревню со стороны Карисмерети, то взгляд ваш прежде всего остановится на церкви и на каменном двухэтажном доме с железной крышей. В час заката застекленная галерея дома блестит, словно охваченная пожаром. Перед домом разбит небольшой парк. За просторным двором, огороженным частоколом, начинаются покосные луга.

Позади дома — кухня. В глубине двора стоят на высоких столбах сплетенные из ветвей азалии кукурузники. Неподалеку от них — амбары, хлев, конюшня и торне. Дальше — беседка из виноградных лоз и марани.

У Отия много волов, буйволов, лошадей, коров, овец, свиней и несчетное количество всякой птицы. Конюшня для скаковых лошадей расположена в нижнем этаже дома. Там же — кладовая и людская. По стенам кладовой развешаны уздечки, седла, нагайки. На полках и на полу — сельскохозяйственные орудия и сотни других предметов, необходимых в хозяйстве.

Усадьба Отия занимала десятин двенадцать. Кроме того, у него были земли в Шубани, в Саниаво, в Наминдврали, в горах да в лесах. Если не считать Ананова, то вряд ли в этом краю нашелся бы кто-нибудь богаче Отия Мдивани.

Каменный дом Мдивани в Зедазени называли «большим» домом, в отличие от «малого», деревянного, что стоял на самом берегу реки. В «малом» доме жил до своей женитьбы отец Отия, Арчил Мдивани, а потом поселился управляющий имениями Беглар Саникидзе. Осенью с земель, прилегавших к малому дому, Беглар возил на арбах в большой дом виноград, пшеницу, фасоль, сено, кукурузу. Кукурузой он заполнял и два своих кукурузника, что стояли во дворе, под дубами с подрезанными до самой верхушки ветвями. У Беглара все хозяйство — в образцовом порядке.

Сейчас же за усадьбой начинался лес. Для охраны имения управляющий держал нескольких овчарок. Корнелий помнил, как однажды, когда он спустился во двор с бабушкой Дареджан и стал играть, эти собаки напали на него и подняли такой лай, что он чуть не умер от испуга. Выручил его из беды Беглар.

После смерти Дареджан и Арчила дети их заметно порастрясли богатство, нажитое родителями. Правда, жена Отия, Бабо, урожденная Кипиани, — женщина хозяйственная, деловая, но ей трудно было совладать с Отия и его братьями, которые требовали больших денег на беспрерывные кутежи и в городе и здесь, в деревне.

Бабо соединила в себе красоту и женственность с решительностью и отвагой мужчины. Большие лучистые глаза и нос с небольшой горбинкой придавали особенную выразительность ее лицу. Отия было уже под шестьдесят, а ей — только тридцать четыре.

Бабо и Отия сидели со своим управляющим на скамейке около кухни, когда к ним подошел Доментий Хведелидзе, прибывший с письмом от Терезы. Она писала брату и невестке, что завтра со своими гостями собирается в Зедазени. Обрадованный Отия распорядился послать за сестрой лошадей. «К рассвету лошади будут уже там», — заверил своего хозяина исполнительный управляющий.

На вид Беглару лет сорок. Это здоровый, высокий, широкоплечий мужчина. Седина чуть тронула его виски и небольшую бородку. Он надевал всегда поверх черной сатиновой блузы черкеску кизилового цвета, носил мягкие сапоги и серую сванскую шапку. Висевшая на боку кобура с наганом оттягивала узкий пояс, и от этого его тонкая, как у борзой, талия казалась еще тоньше. Отбыв воинскую повинность, он некоторое время служил стражником в Кутаисе, а затем поселился в деревне. Славился он как охотник, и это сблизило его с Отия Мдивани, с другими помещиками. Он часто проводил время в их обществе, охотился с ними, кутил и наконец добился того, что Отия крестил у него ребенка, а затем назначил управляющим своим имением.

Саникидзе ловко обманывал хозяина, богател и потому с подлинно собачьей преданностью оберегал барское добро от всех, кто протягивал к нему руку. В семье Мдивани его уже давно считали своим человеком.

Когда среди крестьян пошли разговоры о захвате и разделе помещичьей земли, солдаты, возвратившиеся с войны, предупредили Беглара, что он поплатится головой, если помешает отобрать землю у Отия Мдивани. Струсив, Беглар ничего не сказал об этом хозяину. Отия чувствовал, что на него надвигается беда. Он уже не рисковал разъезжать без провожатых по своим владениям. Да и старость как-то незаметно подкралась к нему… Почти все дни он проводил теперь дома. Вот и сейчас, в полуденный зной, он сидел на скамейке перед кухней в полотняной рубахе с расстегнутым воротом, в синих диагоналевых брюках и шлепанцах из мягкой кожи. Лицо у него было широкое, полное, скуластое. На большой, полысевшей голове волосы сохранились, точно грива, только по бокам, над ушами, да на затылке. Над светло-голубыми глазами нависли густые брови. Длинная, с проседью борода прикрывала высокую,, ка полную к у женщины, грудь. Сквозь седую бороду просвечивал подбородок и виднелись тонкие губы, созданные как будто только для того, чтобы пить вино: кто сосчитал бы, сколько за свою жизнь Отия поглотил его… Благо, что брюхо у него, словно бурдюк! Его белые, пухлые руки обычно лежали на коленях. Мизинец правой руки был увенчан длинным ногтем, а на среднем пальце сверкало массивное обручальное кольцо из червонного золота. На лбу у Отия поминутно выступал пот, и он, стряхнув его указательным пальцем, вытирал затем все лицо большим шелковым платком.

Сложив письмо, полученное от сестры, Отия дал Беглару еще одно поручение — наловить для гостей форели.

— Сегодня же ночью наловлю, — пообещал тот.

— Где она сейчас ловится? — поинтересовался Отия.

— Лучше всего — в ущелье Цаблара. Там у меня верши стоят.

— Прежде возле старого дома тоже много рыбы водилось. Да какая рыба! — заметил Отия. — Как-то вечером объезжал я верхом имение. Вдруг из кустов выскакивает заяц. Моя борзая сейчас же бросилась за ним…

— Бролия?

— Ну, конечно Бролия. Ты, значит, ее помнишь? — обрадовался Отия. — Хорошая была собака. Высокая, вот как этот бычок, клянусь тебе памятью матери!.. Ну, а заяц как прижмет к спине уши да как понесется в гору, — и что ж ты думаешь?.. Перехитрил он мою борзую! Только, значит, она стала нагонять его — уже под самой горой, он шмыг в сторону и был таков! Только на миг мелькнули длинные уши.

Беглар и Доментий Хведелидзе с интересом слушали рассказ Отия, глаза которого сразу оживились и лицо расплылось в улыбке.

— И вдруг в это время, — продолжал рассказчик, — слышу я голос моего покойного отца: «Отия, Отия, погляди-ка, что делает тут эта женщина!»

— Какая женщина? — спросил Беглар.

— Подожди, узнаешь сейчас, скажу… Соскочил я с лошади, спустился к реке — и что же вижу? Сидит на берегу моя покойная мать, растянула руками подол платья и знай наполняет его рыбой. А она, форель, кишмя кишит у берега и, словно кто выталкивает ее из реки, выпрыгивает — какая на траву, а какая прямо матери в лицо шлепнется да в подол падает…

— Должно быть, икру метать пришло время, — заметил Доментий.

Отия кивнул головой.

— А мать хохочет, вскрикивает. Пудов десять набрали мы в тот вечер форели. На арбе увезли домой…

— Эх, наша милая бабуся! — вздохнула Бабо. — Как сейчас я вижу ее доброе лицо, как сейчас слышу ее смех, ее приветливый голос. Умная была женщина, образованная и какая труженица!

— Ну а как же иначе! Ведь предок-то ее не кто-нибудь был, командовал войсками самого царя Соломона.

— Говорят, когда Арчил Мдивани женился на Дареджан Церетели, то из Сачхере в Зедазени ее сопровождали двести всадников, — похвасталась Бабо.

— Двести?! — сердито оборвал жену Отия. — Целая тысяча, а не двести. И все, как на подбор, князья да дворяне: Эристави, Церетели, Мдивани, Абашидзе, Кипиани… Впереди на коне в дамском седле, скакала прекрасная, как царица Тамар, тринадцатилетняя невеста в чихта-копи и белом лечаки, а позади тянулся караван с приданым.

— Да, было время, когда в тринадцать лет выдавали замуж, — заметил Беглар.

— Даже и тринадцати тогда еще не было ей, — поправил Отия. — Отец мне рассказывал, что уже после свадьбы к моей матери в Зедазени приезжала ее няня и один раз привезла ей куклу.

Воспоминания прошлого расстроили Отия. Он прослезился и стал прикладывать шелковый платок то к одному, то к другому глазу. Бабо обняла мужа.

— Будет тебе, успокойся. Твоя мать была замечательная женщина, и все мы храним о ней самую светлую память. — Потом толкнула его: — Отия, погляди-ка — что это с гусем приключилось?..

Под ореховым деревом, словно пьяный, шатался, еле держась на ногах, серый гусь. Через несколько минут он упал, и дворовый парень Ермиле едва успел его зарезать.

На балконе в это время звенел бубенчиками и хлопал крыльями голодный сокол, любимец Отия. Не посоветовавшись с мужем, Бабо накормила сокола печенкой только что зарезанного гуся. Не прошло получаса, как соколу стало не по себе, он поник головой, глаза его помутнели и часто-часто заморгали.

— Вот увидишь, сдохнет он! — с упреком сказал жене Отия.

И действительно, через час сокол околел.

— Эх, какого сокола загубили! — сокрушался Отия. — Сколько времени и груда стоило мне натаскать его, приучить к делу — и вот на тебе!

Бабо и сама была не менее мужа огорчена случившимся.

— Да лучше бы этого гуся вместе с его проклятой печенкой шакалы сожрали! Наверное, у него была чума! — воскликнула она и тут же попросила Беглара: — Ты хороший охотник, может быть, раздобудешь для Отия другого сокола, — видишь, как он убивается…

— Дурная это примета, — забеспокоился Отия. — Кто-то очень близкий мне, может быть даже выросший в моем доме, погубит меня.

«Он ясновидец», — подумал Беглар.

Но Отия не пришлось долго сокрушаться. Беглар к вечеру нашел для него лучшего сокола.

НА АРБЕ ПРЕДКОВ

День был солнечный, жаркий. Отец Агойя, Доментий, запряг буйволов в арбу. В нее сели Тереза, Вардо и Нино. Выведя арбу на проселочную дорогу, Доментий пошел впереди буйволов. Большие, неуклюжие животные тяжело ступали широкими копытами, послушно повинуясь окрикам и взмахам длинной кизиловой палки опытного аробщика. Эстатэ ехал верхом на Хабардуле, принадлежавшей Терезе, а Корнелий, Степан и Иона — на лошадях, присланных Отия. Платон гарцевал на своем черкесском жеребце. Рядом с ними следовали Дата Кипиани со своим помощником Семеном Церетели, с закадычными друзьями Сандро Цулукидзе и Коция Чхеидзе.

Проехав километра полтора, Доментий свернул с проселка и повел буйволов через большой луг к лесу. Здесь, у дороги, Церетели попрощался с компанией и повернул обратно. С грустью проводил он взглядом своих друзей, которым предстоял сегодня большой кутеж. Словно гигантские маки, покачивались над арбой красные зонтики. Доментий направил арбу по колесному следу в лес. Начался крутой подъем по каменистой, в рытвинах и ухабах, лесной дороге. Арба поминутно накренялась то на один, то на другой бок. Женщины падали друг на друга, вскрикивали, хватались руками за мокрые от росы боковики арбы. Дубовые ветви хлестали по лицу, царапали щеки, лоб. Так, с трудом, проехали наконец подъем. Но дальше, на спуске к реке, дорога оказалась еще хуже. Путницы выбивались из сил от мучительной тряски, от ушибов. Нино стало совсем невмоготу, и она попросила остановить арбу.

— Не бойся, барышня, не бойся, — успокаивал ее Доментий, виновато поглядывая на женщин своими простодушными, покорными глазами, похожими на спелые ягоды ежевики. Он то и дело хватался огромной грязной рукой за ярмо, поворачивая его, точно руль, то вправо, то влево, нещадно хлестал буйволов кизиловой палкой и без конца покрикивал: — О, хи! О, хи!..

Вардо и Нино совершенно обессилели. Каждый раз, когда одно или другое колесо наезжало на огромный камень, а затем арба, словно подброшенная кверху, устремлялась снова вниз, лица обеих женщин искажались мучительными судорогами.

«Впереди еще три таких подъема и спуска, что-то будет?» — подумал Корнелий и, спрыгнув с лошади, предложил ее Нино. Подставив девушке свое согнутое колено, он помог ей вдеть ногу в стремя и сесть в седло. Затем взял лошадь за уздечку и повел ее медленным шагом. Нино облегченно вздохнула. После тряски в арбе она почувствовала себя в седле, точно в легкой лодке, покачивавшейся на волнах.

Вскоре снова начался спуск. Теперь мучилась одна Вардо. Доментий, растопырив свои большие, крепкие ноги, грудью уперся в ярмо и так, топчась перед арбой, шагал на пятках, сдерживая разгоряченных буйволов, норовивших бегом миновать спуск. Он хлестал их палкой по мордам, по рогам, но они только моргали своими незлобивыми, покорными глазами. Что касается Терезы, то ей такое путешествие представлялось привычным делом. Ей с детьми не раз приходилось ездить на арбе по этой дороге не только днем, но и ночью, да еще и в непогоду, когда надо было накрываться буркой, а погонщик зажигал лучину или факелы, чтобы не сбиться с пути.

Нино опустила голову, чтобы не задеть низко повисшую дубовую ветку. Ноги ее обнажились. Корнелий остановил лошадь, помог девушке поправить платье.

Иона нагнал поэта и, раздувая свои широкие ноздри, не переставал расхваливать наружность Нино:

— Нет, нет, у этой девушки воистину божественные ножки! Чувствую, с ума сойду от них!

Платон приостановил своего коня:

— Иона, право же, ты сатир! Старый фавн!

Затем, сорвав несколько веток плюща и веток с красными ягодами, он подъехал к Нино и подал ей:

— Примите сей священный дар. Во время чествования бога Диониса менады украшали себе голову этими растениями.

Эстатэ и Дата Кипиани вели в это время беседу о событие ях в Карисмерети и других деревнях.

Но вот лес кончился, и арба свернула по направлению к дому Отия. Остановились на берегу быстрой реки. Доментий отыскал брод, вспрыгнул на ярмо и погнал буйволов в воду. Разгоряченные животные охотно вошли в реку и сейчас же погрузили в студеные волны свои покрытые пеной морды. Они не прочь были полежать здесь, однако аробщик так заработал своей кизиловой палкой, поднял такой крик: «О, хи! О, хи!», что казалось, будто в лесу кто-то пилил дерево огромной пилой. Один из буйволов уже опустился было на колени, чтобы совсем погрузиться в воду, но Доментий ткнул ему палкой в брюхо, и он поспешил скорее выбраться на берег.

Подъехала к берегу и Нино. Недолго думая, Корнелий вскочил на круп лошади, обнял одной рукой девушку, другой подтянул поводья и направил лошадь в реку.

— Смотри, Геракл, Кентавр похищает твою Деяниру, — процедил с кривой усмешкой Платон, повернувшись к Ионе.

Корнелий еще крепче обнял Нино.

— Не смотри в воду, голова закружится! — кричал он.

Лошадь быстро преодолевала реку. Холодные брызги обдавали лицо Нино, и она то весело вскрикивала, то хохотала, чувствуя в руке Корнелия надежную опору.

— Что-то уж очень подружились наши Нино и Корнелий, — шепнула Вардо Терезе. — Чем-то все это у них кончится?..

— Люблю я Нино, умная она девушка, красивая и добрая, — ответила подруге Тереза.

Корнелий переправил Нино через реку и спрыгнул с лошади. Вардо и Тереза смотрели, улыбаясь, на них.

— А знаешь, чует мое сердце, — шепнула снова Вардо, — что отнимет у меня Корнелий мою Нино.

Тереза засмеялась:

— Ну и что ж, не в плохие руки попадет твоя дочь.

— Да, но не рано ли ей начинать семейную жизнь?..

Из этого короткого разговора Тереза поняла, что Вардо не имеет ничего против того, чтобы выдать свою дочь за Корнелия.

Корнелий продолжал вести лошадь, на которой сидела Нино. «Счастливый, он еще не знает, что значит семья, сколько труда и забот требует она, сколько горя связано с нею», — жалела сына Тереза.

Когда всадники выехали на ровное место, Корнелий передал поводья Нино. Девушка неожиданно пустила лошадь вскачь. Корнелий улыбнулся ей вслед. Ему казалось, что все смотрят на нее, что все улыбаются только ей.

ГОСТИ ПРИЕХАЛИ

Гости подъехали к большим, крытым дранью воротам усадьбы Отия Мдивани. Бабо первая заметила гостей.

— Отия, приехали! — крикнула она радостно.

Беглар распахнул ворота и пропустил во двор арбу, в которой ехали женщины, и сопровождавших их всадников. Дворовые Ермиле и Датуа приняли лошадей.

— Тереза, дорогая! — воскликнула подбежавшая к арбе Бабо и, прижав золовку к груди, стала ее целовать. Потом обняла Степана и Корнелия, подала руку остальным гостям.

Отия от радости прослезился. А брат Бабо, Дата Кипиани, разделяя общий восторг, поднял своего коня на дыбы и пустил его стрелой по огромному двору. Он что-то крикнул на скаку и выстрелил в воздух.

— Ой, сумасброд! Ой, сорвиголова! — смеялась Бабо. Ее стройная фигура, большие черные глаза, изогнутые дугой брови и блещущие, точно жемчуг, зубы сразу привлекли внимание гостей.

Ее густые каштановые волосы были собраны на затылке в плотный узел и скреплены гребнем из слоновой кости. Белые, холеные руки украшали золотые часики и браслет. На длинных, точеных пальцах сверкали кольца с драгоценными камнями. Красили ее также ожерелье и похожие на колокольчики золотые с бриллиантами серьги, подаренные когда-то Дареджан. Если еще добавить, что стройный стан Бабо облегало длинное шелковое платье, то можно было подумать, что она собиралась на званый вечер. Но с ее внешним видом светской дамы не гармонировали провинциальные манеры и грубоватый голос — отпечаток многолетней жизни в деревне: последние годы она только зиму проводила в Кутаисе, в Тифлис же ездила совсем редко.

— Пожалуйте! — весело улыбаясь, повернулась Бабо к гостям.

В движениях ее столько легкости, словно она все еще была той молоденькой девушкой, которая восемнадцать лет тому назад стала женой Отия. В те годы Отия был представительным, еще сравнительно не старым человеком. Те же кинжал и «смит», что висят у него сегодня на поясе, носил он и в былые годы, но тогда они придавали ему более мужественный и лихой вид. И голова и руки работали у него тогда лучше. И по-русски он говорил тогда свободнее.

Корень учения пришелся Отия не по вкусу. Застряв в пятом классе Кутаисской гимназии, он дальше учиться не пожелал: скрутил, связал несколько простынь и, спустившись с их помощью со второго этажа здания, в котором помещался пансион, на улицу, навсегда распрощался со школой. Несколько лет в компании «золотой молодежи» он вел в Кутаисе разгульную жизнь, увлекался женщинами, а затем, после смерти отца, возвратился в деревню и зажил, как живут богатые помещики. Он был вхож во все дома кутаисской знати и в свою очередь тоже не раз принимал у себя в Зедазени и губернатора и других высокопоставленных лиц. Что же касается карисмеретского пристава, то он был в доме Отия своим человеком и в благодарность зорко оберегал все его поместья.

Погарцевав по двору, Дата Кипиани лихо спрыгнул с коня, подошел к сестре и зятю и поцеловался с ними. Все направились к дому, стоявшему на пригорке. Бабо взяла под руку Терезу. Отия пошел с Дата и сразу же стал ему жаловаться на крестьян:

— То, что сейчас здесь творится, я, милый мой, не могу даже тебе описать. Люди, жившие поколение за поколением в нашем доме, на нашей земле, пользовавшиеся благодеяниями моего деда, моего отца, моей добротой, теперь сживают меня со свету, не признают меня, хозяйничают в моем лесу, в моих виноградниках… Этот неблагодарный старик Годжаспир со своим сыном-разбойником Галактионом — ты их, должно быть, знаешь — повесили свой замок на ворота моего имения и не допускают туда никого из моих людей, заявляют, что теперь имение принадлежит не мне, народу. Как это нравится?

— Подожди, Отия, немного. Как-нибудь перетерпи. На днях я приеду сюда со своим отрядом, и тогда, будь уверен, наведем порядок.

— Вся надежда на тебя! Не поможешь — разорят они нас совсем. И меня, и сестру твою пустят по миру. Клянусь тебе памятью матери! Клянусь тебе честью! — добавил он последние три слова по-русски.

Совсем иной разговор происходил в это время между Терезой и Бабо.

— Какая красавица дочь у этих Макашвили! — восхищалась Бабо. И как бы в шутку предложила Терезе: — Давай женим на ней нашего Корнелия.

— Да, кажется, дело к тому клонится, — шепнула Тереза.

Бабо еще раз взглянула на Нино и Корнелия:

— Посмотри, как они воркуют… Нет, знаешь, она мне положительно нравится!

— Нино очень хорошая девушка, что и говорить, но только Корнелию рано еще жениться.

— Эх, Тереза, поверь, чем раньше женится, тем лучше.

Возможно, что к такому выводу Бабо пришла по опыту своего замужества, не давшего ей больших радостей.

Платон, не отрывавший глаз от гостеприимной хозяйки, поделился с Ионой своими впечатлениями:

— Какая женщина! Я бы сказал, великолепная представительница своего пола. Такой может понравиться только очень здоровый, сильный мужчина. Воображаю, как ненасытна она…

— Еще бы! Отия ведь совсем старик, а ей требуется настоящий мужчина… Вот бы где тебе попытать счастья! — подзадоривал своего приятеля Иона.

Когда поднялись на пригорок, Степан стал показывать шедшим рядом с ним Эстатэ, Чхеидзе и Цулукидзе поля, раскинувшиеся по берегу Квирилы, леса, виноградники.

— Все это принадлежит Отия, — объяснил он. — А какие поместья у него в горах!

— Вот это я понимаю! Это помещик! — одобрительно заметил Цулукидзе.

Поднявшись на второй этаж, все остановились на балконе и залюбовались открывшимся отсюда видом Аджаметского леса, долины Риона, далекими горами.

Когда гости достаточно насладились величественной панорамой, Бабо пригласила их в комнаты.

Дом Отия Мдивани был обставлен по-городскому. Большой зал с паркетным полом и расписным потолком освещался люстрой. Стены были украшены коврами. На тахте лежали бархатные мутаки и подушки, вышитые шелком и бисером Терезой и ее сестрами еще много лет тому назад. В углу на шкафчике стоял граммофон фирмы «Меркурий»; многие пластинки были напеты такими знаменитостями, как Карузо, Титта Руффо, Баттистини, Шаляпин, Собинов, Смирнов, Сараджишвили.

Пересматривая пластинки, Эстатэ отыскал и отложил в сторону «Старобаварский марш». Любимые пластинки Отия — застольные и шуточные народные песни — от частого употребления были очень истерты.

— Этот граммофон с пластинками, — объяснил Отия Эстатэ, — мне купил пять лет тому назад племянник Степан.

Бабо показала Вардо и Нино спальню. Тут стояли две широкие никелированные кровати. На одной из стен, украшенной ковром, висели две винтовки, два карабина, охотничьи ружья, сабли и кинжалы. У окна стоял туалетный стол с зеркалом и множеством безделушек. Вардо была поражена убранством и обстановкой дома Мдивани. Она никак не предполагала, что где-то в деревушке, в горах, можно жить в хорошо обставленном доме, с такими удобствами. Вардо и Бабо быстро подружились. Восхищаясь красотой Нино, Бабо обняла девушку и поцеловала ее в лоб, окончательно очаровав этим и мать и дочь.

— Какая у вас прекрасная невестка! — сказала Терезе Вардо, когда они вошли в гостиную.

Тереза показала приятельнице фотографию брата и остальных своих родственников. Мужчины были с длинными усами и бородами, в черкесках, с саблями и кинжалами.

— Ах, все это прошло! — с грустью вздохнула Бабо.

Затем спустились во двор, где Тереза резвилась и играла в детстве, направились к роднику и напились там студеной воды. Когда, осмотрев орешник и фруктовый сад, они зашли на кухню, служанки Саломэ и Евпраксия обняли Терезу и поцеловали ей руку.

На кухне шли большие приготовления. Над очагом висели котлы, в которых варились индюки, куры и телячья ляжка. Ермиле жарил на вертеле поросенка.

— Ты что это, на целую деревню готовишь? — с удивлением обратилась Тереза к своей невестке.

— А что ж, более дорогих гостей, чем вы, у меня не может быть, — ответила Бабо, обняла гостью, поцеловала и, подойдя к столу, на котором стояла большая деревянная миска с замешенным в ней сыром для хачапури, попробовала сыр, чтоб не был очень соленый.

В громадном медном котле, доверху налитом водой, плавала форель, только что присланная Бегларом.

— Форель нужно будет запечь и залить уксусом с зеленью, — напомнила Бабо хлопотавшей в кухне Саломэ. — А кур, как изжаришь, залей ежевичным и виноградным соком. Сациви я сама буду готовить. Хотя, конечно, — оговорилась она, — приготовить сациви так, как готовишь ты, дорогая Тереза, я никогда не смогу.

Пока накрывали стол, гости зашли в большую беседку, увитую разросшимися виноградными лозами. Отсюда хорошо были видны горы. Время от времени набегал прохладный ветерок. Дышалось легко, свободно.

— Что может быть лучше деревни! — восторженно произнес Платон. — Вот вы взгляните на себя, — обратился он к Отия, — и на нас, вяленых горожан. В вас и здоровье, и здоровый дух, и подлинное ощущение жизни, а мы?.. Куда мы годимся?

Беглар принес кувшины, лопату, мотыгу, оршимо и принялся открывать зарытый в землю чан. Гости окружили его. Чан, который открывал Беглар, оказался сравнительно небольшим. Но в землю были врыты чаны, вмещавшие и по двести и по пятьсот ведер вина. Осенью, перед наливом молодого вина — маджари, Беглар по лестнице спускался в чаны с фонарем в руках и начинал чистить и мыть их иглицей и специальной щеткой, сделанной из пластинок сухой коры черешневого дерева.

Беглар разгреб мотыгой тонкий слой земли, лежавший над чаном, затем лопатой, смоченной в воде, осторожно окопал и снял с деревянной доски, прикрывавшей чан, плотный слой глины.

В этом чане хранилось вино цоликаури. Осторожно погрузив в чан черное, как деготь, оршимо, стал черпать искрившуюся золотом влагу и наполнять ею принесенные кувшины. Засучив рукава черкески, Отия подставил под оршимо суживающийся в середине, похожий на бурдючок, стаканчик и, наполнив его, подал Эстатэ.

— Попробуйте. Хотя, конечно, это не ваше, не кахетинское, с которым никакое не сравнится.

Эстатэ, отец которого владел в Кахетии обширными виноградниками, понимал толк в вине. Высоко подняв стакан, он посмотрел вино сначала на свет, потом попробовал на вкус, почмокал губами и покачал от удовольствия головой.

— Замечательное вино! Напоминает и рейнское и бургундское. Правда, оно, пожалуй, крепче их, но пьется, я бы сказал, так же легко и с таким же удовольствием, будто не вино, а чудесный, ароматный воздух.

Отия был польщен словами гостя, но снова повторил, что имеретинские вина несравнимы с кахетинскими.

Коция Чхеидзе, горевший нетерпением скорее сесть за стол, попросил Беглара налить и ему стаканчик.

— Все зависит от умения, от способа приготовления вина, — сказал он, выпив стаканчик залпом. — Как видите, великолепные вина получаются и в Имеретии.

ПОД ЗВУКИ ДАЙРЫ

Хозяйка дома пригласила гостей к столу, накрытому во дворе, под огромным ореховым деревом. Место тамады предложили занять Платону.

— Платон — прославленный тамада, говорит, как Златоуст, — предупредил хозяев Иона.

— Разговоры разговорами, дорогой мой, но только какой от них прок, если тамада сам плохо будет пить и о нас забудет! — шутливо заметил Отия, как будто он давно уже не пил.

Дата Кипиани, Сандро Цулукидзе и Коция Чхеидзе, все в черкесках с газырями, поднялись со своих мест и, вежливо улыбаясь, поздравили Платона с избранием тамадой.

— Ну, собрались друзья-кутилы, рядышком устроились… — шепнул Корнелий Нино.

На столе аппетитно лежали тонкие мчади, на которых виднелись следы жилок каштановых листьев, огурцы, зелень, сыр сулгуни, сваренный в молоке с мятой, сыр малосольный, скрипевший на зубах, хачапури, различные соленья, цыплята, приправленные гранатовым соком с толчеными орехами, чесноком и киндзой.

Все сразу накинулись на еду, как шелковичные черви на свежие тутовые листья. Молчание нарушил Иона:

— Не торопитесь, ешьте медленнее, а то набросились, будто саранча.

Платон взял в руки серебряную чашу — азарпешу — с выгравированной на ней надписью: «Пей, безумец, весь мир будет принадлежать тебе!», встал и окинул печальным взглядом дальние горы.

— Я поднимаю, — начал он, — этот сосуд за ныне покойных представителей старой Грузии, блаженной памяти Арчила и Дареджан Мдивани. Мне говорили, что достопочтенная Дареджан наизусть знала «Витязя в тигровой шкуре». Это бессмертное произведение было лучшим и обязательным приданым для каждой грузинки. Из поколения в поколение передавалось слово, написанное десницей великого поэта, книга, ставшая светской библией грузин!

Платон еще долго говорил о семьях, «отмеченных особой божественной благодатью, из века в век продолжающих свой род и делами своими утверждающих его бессмертие». Он так вознес Арчила и Дареджан, такой воскурил им фимиам, что Отия, Тереза и Бабо прослезились.

— Миленькие мои, как говорит! — восторгался расчувствовавшийся Отия, вытирая глаза большим шелковым платком.

С особенным подъемом произносил Платон тосты за женщин. Бабо зарделась от восторга, когда он сравнил ее с колхидской красавицей Медеей.

— Медее, — говорил тамада, — ведомы и горячая страсть и холодная устремленность орлиных глаз! Ее руки умеют и ласкать и показывать когти тигрицы! Ее уста, открытые для любовных лобзаний, могут в одно мгновение наполниться ядом. Она двойственна, как Пантезилея, обнажающая грудь, чтоб погубить Ахиллеса…

— Ну, оседлал своего Пегаса! Не слушай, а то зачарует! — пошутил Иона, наклоняясь к Бабо.

Спели «Мравалжамиер», затем «У веселого хозяина» и еще несколько застольных песен. Дата Кипиани, Сандро Цулукидзе, Коция Чхеидзе и Иона обладали прекрасными голосами. Но тенор Отия, звонкий, задушевный, привел Платона в такой восторг, что он поднял рог и предложил выпить за хозяина тост «экстра».

Платон опорожнил рог и облобызал Отия.

— Так захвалил, так расписал меня, что дальше некуда, — расплылся в улыбке Отия.

— Не беда, что ты старик, — кричал ему Дата Кипиани, — ты хоть и старый, а все же лев!

— Старый лев. К нашему прославленному Отия это очень подходит, — подхватил Коция Чхеидзе.

— И вовсе я не стар, миленькие мои, — поспешил возразить обоим Отия. — Откуда вы взяли? А что я лев, так это действительно так, в особенности по сравнению с тобой, — вступил он в спор с худым, затянутым в черкеску Коция.

— Правильно, уважаемый Отия, вас никак нельзя назвать стариком. Я бы даже сказал, что вы моложе всех нас… — начал было Платон и осекся, прерванный голосами уже повеселевших гостей:

— Лев! Отия — Лев!

Но тут Отия решил прикинуться несчастным:

— Нет, миленькие мои, какой я лев! Выгоняют меня из гнезда моего, и я ничего не могу поделать…

Дата подбодрил его:

— Не горюй, Отия. Разве я не с тобой? Никто тебя не посмеет тронуть.

Гости пьянели. Рог передали Ионе.

— Ну крепкое твое цоликаури, сразу в голову ударяет, — как бы упрекнул он хозяина и бросил рог Корнелию. — Пей, вояка! Чего сидишь, как жених?

Отия нравилось, когда у него за столом начиналось состязание в выпивке. Он привлек к себе Иону и поцеловал его. Иона принял недовольный вид:

— Не выношу поцелуев старых бородачей!

— Подумаешь, какой курчавый юнец!

Несмотря на протесты Терезы, Иона все же заставил Корнелия опорожнить рог.

— Миленький ты мой, племянник дорогой, пей, пей! — приговаривал Отия, глазами, полными любви, следя за Корнелием. — Это же настоящий виноградный сок, не повредит он, впрок пойдет, как материнское молоко. — И, когда Корнелий выпил, старик мечтательно произнес: — Эх, племянник, если б ты знал, сколько я выпил этого соку за свою жизнь! А как кутил в твоем возрасте!

Веселье нарастало.

— Я прошу вас, — кричал Платон хозяйке дома, — удостоить нас вашей игрой на дайре, а также лезгинкой! Иначе зачем мы приехали в Зедазени?

— Дайру, дайру! — требовали гости.

Беглар поднялся, прошел в гостиную и, сняв со стены дайру, зашел с нею в кухню, чтоб погреть ее над огнем. Нагрел так, что она от прикосновения руки уже начинала звенеть, и передал дайру Бабо.

Все приготовились слушать.

— Я буду играть после того, — поставила Бабо условие, — как вы, уважаемый Платон, произнесете еще один тост.

— Просим, просим! — раздалось со всех сторон.

Платон вопросительно взглянул на Бабо, потом перевел взгляд на Иону и взял азарпешу.

— Хорошо, ваше условие, прекрасная из прекрасных, я принимаю, — произнес он торжественно. — Итак, разрешите поднять эту чашу и выпить ее за здоровье редкого по своим душевным качествам и в то же время весьма странного человека, бескорыстного общественного деятеля и подлинного благодетеля Карисмерети, уважаемого всеми нами Ионы. Все мы его знаем именно таким. А то, что я думаю о нем, я скажу ему сейчас стихами.

Солнце уходило за лес, окутанный предвечерней мглою. Алый закат освещал напряженное, как у актера, лицо Платона, устремленные вдаль глаза. Иона с трудом скрывал охватившее его волнение.

Помолчав немного, Платон начал:

Раздались оглушительные аплодисменты. Иона прослезился, подошел к Платону и поцеловал его в лоб. Дайра Бабо загремела так, словно по двору промчалась целая лавина всадников. Это был приветственный туш в честь оратора и в честь того, о ком он говорил.

Сверкая полными молодого задора глазами и широко раздувая ноздри, Бабо держала украшенную бубенцами и серебряными монетами дайру почти на вытянутых руках, и было как-то странно, что тонкие пальцы ее извлекали из такого простого инструмента столь чарующие звуки. Лицо у Бабо сияло подлинным вдохновением. При свете только что зажженной лампы, как два светлячка, сверкали ее серьги. Дум-дара, дум-дара, — раздавались звуки туша.

Туш сменился звуками лезгинки. Платон выскочил из-за стола, обошел круг и, посеменив ногами, остановился перед Бабо. Та высоко подняла дайру и, грациозно изогнув свой стан, вступила в танец.

Платон с удивительной быстротой двигал ногами, становился на носки, вертелся волчком, скрещивал ноги и, цепляясь одной за другую, путал ритм, сбивался. Его танец походил скорее на пляску дикарей у костра, на что угодно, но только не на лезгинку. Однако сам танцор был, конечно, совершенно иного мнения о себе. Закончив танец, он возвратился на свое место и, оглядев свысока сидящих за столом, крикнул:

— Вставайте, танцуйте все! Лжет тот грузин, который говорит, что не умеет танцевать!

Пир был в самом разгаре, когда Платон поднял азарпешу, чтобы выпить за славного гостя Верхней Имеретии — «большого патриота, мудрого политика, всеми уважаемого кахетинского князя и выдающегося юриста Эстатэ Макашвили».

Опять раздались звуки дайры, опять заздравный туш сменился лезгинкой. Теперь на освещаемый лампой уголок двора вышел брат хозяйки, Дата Кипиани. Закатав рукава и распустив, точно орлиные крылья, полы черкески, он с поднятыми руками некоторое время кружил по траве, как бы намечая жертву, и затем, часто-часто перебирая ногами на месте, вдруг остановился, будто замер перед сестрой. Бабо снова подняла дайру и, уходя от кавалера, точно вспугнутая горлинка, понеслась по кругу. Преследуя ее, кавалер то обходил ее, то преграждал ей дорогу, то снова несся за ней… Так это повторялось несколько раз. Наконец, как бы убедившись в тщетности своих преследований, он метнулся в сторону и, подобрав высоко полы черкески, дал возможность горделивой даме издали полюбоваться его красивым станом, быстрыми движениями стройных ног. Стараясь понравиться ей, он отрывался от земли, выделывал в воздухе искусные фигуры… И вот она послала ему улыбку, поплыла навстречу, и теперь уже в едином порыве, в едином созвучии чувств они быстро и плавно пошли по кругу, срывая восторженные рукоплескания сидевших за столом.

Подали замечательную ханисцкальскую форель с приправой из пряной зелени и уксуса. У Отия сразу же разгорелись глаза. Выбрав небольшую рыбку, он взял ее за хвост и целиком отправил в рот.

Пили за здоровье Дата Кипиани.

— Вы вернетесь к нам с победой, — обратился к нему Эстатэ, — с победой над врагами грузинского народа и всякими бунтовщиками, натравливающими несознательную часть крестьянства против лучших людей страны, против ее оплота — дворянства.

Иона вступил в спор с Эстатэ.

— Помещиками, дворянами и интеллигенцией, — сказал он, — никак нельзя исчерпать понятие «грузинский народ». Большинство населения Грузии составляют рабочие и крестьяне. Нужно их тоже выслушать, спросить, что их гнетет, чего добиваются, чего хотят.

Беглар и Доментий, сидевшие в конце стола, превратились в слух. Доментию очень понравилось, как Иона сказал о народе. Он чуть было не крикнул: «Правильно!» Слова Ионы и всех остальных взбудоражили. Отия напустился на него:

— А ты, дурень, до сих пор не знаешь, чего мужики хотят? Смерти нашей они добиваются, наши очаги, наши земли забрать хотят. Иди, слушай их! Может, еще помогать им будешь? Ты, милый мой, отказался по глупости своей от того, что оставили тебе родичи твои, нищим стал, так тебе теперь, конечно, наплевать на все.

— Зря ты ругаешься, Отия, — вспылил в свою очередь Иона. — Дурень ты сам, и даже больше того, если до сих пор не можешь понять, что не смерти вашей хотят крестьяне, а излишки вашей земли хотят получить, сносной жизни они добиваются!

— Это у меня-то излишки, шут ты этакий! — вспыхнул Отия. — И ты мне, что ли, их дал, что собираешься отнимать? Дед мой, отец мой трудом своим все наживали. А потом сам я работал, добавлял. Да! Вы кутили, продавали все, транжирили, а я копил деньги — строил, приобретал, трудился!

— Неправда это, Отия! Никто никогда не видел, чтобы ты работал. Так, может быть, иногда, развлечения ради, у лозы с садовыми ножницами возился…

— Правильно! — не выдержал на этот раз и крикнул подвыпивший Доментий.

Бабо напустилась на мужа:

— Послушай, неужели наши гости приехали к нам для того, чтобы ты с ними спорил и ссорился?

Дата Кипиани и Коция Чхеидзе поддержали Бабо.

Выпили за Коция Чхеидзе, за Сандро Цулукидзе и Корнелия. Беглар снова подал хозяйке подогретую дайру. Бабо ловко подбросила ее, поймала на лету, игриво прикрыла ею лицо и, быстро-быстро перебирая кончиками пальцев, стала выбивать частую, звонкую дробь. Потом, постепенно замедляя темп, защелкала по туго натянутой коже — будто крупные дождевые капли начали падать на листья орехового дерева. А еще через минуту все вокруг наполнилось таким грохотом, словно в горах внезапно разразилась гроза и град обрушился на лес, на сад, загрохотал по железной крыше. Казалось, грохочущие звуки заполняли собой поля и луга, горы и долы, поднимались ввысь… Но так же быстро, как нарастали, звуки стали затихать, как бы опускаясь на землю, разливаясь по ущельям и оврагам, и наконец смолкли совсем в ночной тишине.

Гости были поражены искусством Бабо, исполнившей на дайре целую симфонию.

— Я никогда не думала, что на таком простом инструменте можно так виртуозно играть! — воскликнула Нино, наклонившись к Бабо.

— Что, понравилось, милая? Но, конечно, дайра — это пустяк. Вот я приеду в Карисмерети послушать, как вы играете на рояле.

Платон вскочил, расцеловал хозяйке руки, разразился экспромтом:

Платон был награжден новыми рукоплесканиями. Бабо от восторга хохотала. Особенно понравились стихи брату хозяйки, Дата Кипиани. Понравился ему и автор стихов.

Тамада выпил внеочередной тост — вторично за здоровье Бабо. Потом придвинул свой стул поближе к ней и стал ей что-то нашептывать. Беглар поглядывал на него очень недружелюбно. Отия же, придя в веселое настроение, посадил рядом с собой Коция Чхеидзе и тоже что-то шепнул ему на ухо. Тот в ответ хитро улыбнулся и подкрутил усы. Отия сжал в руке свою мягкую как шелк, длинную седую бороду, толкнул Коция коленом, положил ему голову на плечо и, широко раскрыв рот, крикнул высоким, тонким голосом:

— «Ба-бу-ся»!..

Худой, с плоской грудью Коция поднял брови, пристально взглянул Отия в глаза, прижался к нему, и они негромко затянули старинную шуточную песенку:

Закатив глаза, сопровождая каждую фразу комичной мимикой, они заканчивали куплет припевом:

Им стали подпевать басом Иона и Сандро Цулукидзе:

Лица Отия и Коция то расплывались в улыбке, то становились серьезными, как будто перед ними и впрямь появилась «бабуся», наряженная в чихта-копи. Припевая: «Чари-рама, чари-рама», певцы раскачивались в такт, поднимали брови, а затем, словно заправские актеры, начинали состязаться друг с другом в шутках. Охая и вздыхая, Отия приговаривал:

Затем, сделав страдальческое лицо, складывал три пальца и подносил их к губам, чтобы показать, как он любит, как сгорает от любви.

подхватывали все. На этом песня кончалась.

Отия хохотал. Платон восторгался: ему никогда не приходилось слышать эту шуточную народную песню в таком прекрасном исполнении.

— У вас замечательный тенор, — похвалил он хозяина. — Вы им владеете великолепно!

— Ты лев, Отия! Старый лев! — снова повторил Дата.

— Но почему ты называешь меня старым? — возражал Отия. — У меня ни сердце, ни печень еще никогда не болели, а желудок… я даже не знаю, где он находится. Здесь, что ли? — спросил он и хлопнул себя по лопатке. Все засмеялись. — Мне бы только, — продолжал он, — побольше карисмеретского вина да форели из Ханисцкали, я, миленькие мои, еще не так спою.

— Еще бы! — заметил Коция.

…Вдруг вокруг стола словно из-под земли выросли незнакомые фигуры. Они направили на сидевших ружья.

— Ни с места, руки вверх!

Где-то во дворе раздались выстрелы. Женщины подняли крик. Нино от испуга прижалась к Корнелию. Остальные подняли руки. Дата выхватил револьвер и хотел было выстрелить в стоявшего перед ним человека с винтовкой…

— Не стреляйте! Не стреляйте! — крикнул в ужасе Беглар.

В тот же миг два человека подбежали к Дата сзади, отняли револьвер, скрутили и связали ему руки. Бабо, как тигрица, бросилась выручать брата.

— Не смейте трогать его, негодяи! — крикнула она властно.

Уже весь двор заполнился вооруженными людьми. Они обезоружили Чхеидзе, Цулукидзе и Отия.

— Нате, возьмите, милые мои, мой «смит». Неужто из-за него вы пришли меня убивать? — дрожа от страха, бормотал Отия.

Бабо выхватила из ножен кинжал брата и, потрясая им, кричала в ярости:

— Отойдите от моего брата! Не подходите близко!

Вооруженные винтовками люди отступили назад. Один из них попытался ее утихомирить.

— Не бойся, не кричи, — сказал он ей, — убивать мы никого не будем, мы не разбойники.

К Бабо подошел Беглар.

— Успокойтесь, ради бога! — сказал он ей. — Дайте мне кинжал.

Но она продолжала кричать, размахивая клинком:

— Пусть не трогают моего брата, не то раскрою всем головы!

Один из крестьян сжал ей руку и вырвал кинжал. Обезумев от ярости, она взбежала по лестнице, бросилась в спальню, где на стене висели ружья. Но там уже ничего не было…

— Отпустите моего брата! — кричала она, спускаясь обратно во двор.

Беглар схватил ее за плечи и с мольбой взглянул ей в глаза. Бабо не стала вырываться из его рук. Напротив, прижалась к его груди.

— Беглар, — умоляюще зашептала она, — ради меня ты должен спасти Дата. Если они убьют его, я сойду с ума, я…

Коренастый человек вел в это время разговор с Ионой. Это был Ермиле Энделадзе. Из его слов Иона понял, что крестьяне хотят арестовать мужчин, находящихся в доме Отия.

Иона попытался взять под защиту хотя бы Платона и Эстатэ с семьей.

— Это мои гости, понимаешь? — объяснил он Энделадзе.

— Хорошо, их мы не тронем.

Услышав этот разговор, Вардо и Тереза немного успокоились.

— Не бойся, Нино, — тихо сказала Вардо дочери, приложив к ее виску мокрый платок. — Они арестуют только Кипиани и его друзей, нас они не тронут.

Тереза погладила девушку по голове:

— Успокойся, милая, успокойся…

Нино сидела, прижавшись к матери. Корнелий стоял в нескольких шагах от них и наблюдал за тем, что творилось во дворе. Время от времени он с беспокойством поглядывал то на мать, то на Нино. Вдруг один из крестьян, в солдатской одежде, с лицом, прикрытым башлыком, толкнул его под локоть:

— Корнелий, почему сам девушку не успокоишь?

Корнелий удивился: кто это назвал его по имени.

Голос, хотя крестьянин обратился к нему полушепотом, показался знакомым.

— А ты кто? — спросил он.

В ответ последовал знак — молчать.

Было уже далеко за полночь. Со стороны Карисмерети послышались выстрелы. Кипиани вздрогнул. «Напали на мой отряд», — подумал он. Хмель уже давно вылетел у него из головы, он понял, как ошибся, когда, оставив отряд, отправился на кутеж в Зедазени. «Хотя бы мои там устояли да как следует проучили этих мерзавцев!» — молился он в душе.

Стрельба в Карисмерети усилилась. Крестьяне окружили Кипиани, Чхеидзе и Цулукидзе и повели к воротам. За ними с криком бежала обезумевшая Бабо. Эстатэ и Платон, отойдя в сторону, совещались, что предпринять.

Раскрыв жестяную коробку с табаком, Доментий свернул из газетной бумаги цигарку и взглянул на Иону:

— Всех узнал… Все здешние… Туриашвили, Гелашвили, Абесадзе…

Корнелий теперь догадался, что толкнувший его человек был Ражден Туриашвили, служивший вместе с ним в батарее.

Возле балкона, поодаль от стола, стояли ошеломленные Саломэ, Евпраксия, Датуа и Ермиле — прислуга Отия — и молча поглядывали на сидевшего за столом барина.

— Как же это они так прошли, — спросила тихо Саломэ Датуа, — что и собаки не залаяли?

— Может, и лаяли, да разве услышишь что за этой дайрой да «чари-рама»…

На столе все было перемешано, стулья опрокинуты. Тереза и Вардо все еще сидели за столом и успокаивали Нино. Против них полулежал осоловевший от хмеля и онемевший от страха Отия. Он бессмысленно глядел на сестру и удивленно повторял одно и то же:

— Господи, да что ж это такое?..

Стрельба в Карисмерети не прекращалась. Через некоторое время двор Мдивани наполнился соседями, собралась вся деревня. Отия не поднимался со своего места. На вопросы не отвечал и, тараща глаза, едва ворочая языком, словно парализованный, в недоумении спрашивал каждого:

— Да что ж это такое, господи?..

— Неужели ты не понимаешь, что такое?! — закричала Тереза. — Мир рушится — вот что такое!

БАБО

Бабо почему-то стала торопить гостей укладываться спать. Семье Макашвили она отвела переднюю комнату-кабинет. Платона, Степана, Иону и Корнелия разместила в гостиной, а Терезу уложила в своей спальне.

Свалившийся на постель Отия заснул беспокойным сном. Он тяжело дышал, храпел, присвистывал носом, бормотал что-то невнятное, метался, словно кто-то его душил. Комнату слабо освещал ночник под синим абажуром. Бабо, как тень, то заходила в спальню, то куда-то исчезала, то снова появлялась.

— Легла бы ты тоже, — сказала ей наконец Тереза.

Бабо присела на кровать и стала раздеваться. Отия храпел все громче и громче. В горле у него клокотало, нос издавал странные звуки.

— Задыхается, несчастный, а все пьет, — вздохнула Тереза.

— С тех пор как крестьяне начали безобразничать, он совсем спился, — пожаловалась Бабо.

— Да, перенести все это не так-то легко. Не думал он, бедняга, что доживет до такого унижения. Боюсь, не выдержит он всего этого, — беспокоилась Тереза за брата.

— Эх, чует мое сердце, что все они заберут у нас, голыми оставят, — плакалась, лежа в постели, Бабо. — Я вот все горевала, что нет у нас детей, думала, что покарал нас господь за грехи.

— Ничего, Бабо, не печалься, бог не оставит нас, он заступится, не позволит царствовать этим разбойникам.

— Может, и заступится, но когда? Жить ведь совсем стало невмоготу. Ты подумай, что станет со мной, если они убьют брата!

Тереза принялась утешать невестку.

— Ведь что обидно… — заговорила Бабо после короткого молчания. — Все напасти обрушились тогда, когда бог смилостивился надо мной, услышал наконец мою молитву…

— Что ты говоришь?..

— Да, я в положении. Уже месяца два.

— Господи, да святится имя твое за милость твою к нам, за то, что не оставляешь ты без потомства брата моего несчастного и раба твоего верного! — закрестилась обрадованная Тереза.

Она стала расспрашивать невестку, как протекает ее беременность. Отия продолжал храпеть и задыхаться, словно вот-вот испустит дух.

Вскоре заснули и гости.

Через некоторое время на балкон крадучись поднялся Беглар. Он прислонился к столбу, настороженно прислушиваясь к малейшему шороху. Спустя несколько минут на балконе появилась чья-то фигура с повязанной башлыком головой. Беглар накинул на незнакомца бурку, помог ему опоясаться кинжалом и револьвером, и они бегом спустились во двор, где были привязаны для них оседланные лошади.

В деревне все спали. Пропели первые петухи. Ночь была темная, облачная, лишь кое-где в просветах облаков слабо мерцали звезды. Всадники спустились к реке, переправились и въехали в лес. Вскоре лошади стали испуганно фыркать. Издали послышались голоса и топот копыт. Всадники остановили лошадей и схватились за револьверы. По дороге ехало несколько верховых.

— Стой! — крикнул верховой, ехавший впереди. Беглар по голосу узнал Галактиона Гелашвили и поздоровался с ним:

— Здравствуй, Галактион. Это я, Беглар…

Ражден Туриашвили и Георгий Абесадзе, сопровождавшие Галактиона, спросили Беглара, кто едет с ним. Вместо Беглара заговорил его спутник:

— Так это вы, Галактион и Ражден, позарились на наше добро? Ну что ж, забирайте, сила на вашей стороне! Но скажите, зачем вы хотите убить моего брата? Бога побойтесь!

Галактион и Ражден узнали жену Отия. Она была в черной сатиновой блузке, в синих брюках и мягких кавказских сапогах. Сидела она на лошади по-мужски. Брови ее приподнялись, глаза горели ненавистью.

— Твоего брата мы не убиваем, а только задерживаем и взяли под стражу.

— За что?

— За то, что он хотел нас повесить, — ответил Галактион.

— Ну, не убили — так собираетесь убить, — нервничала Бабо. — А за что? Чего вы хотите от него? Он на военной службе и исполняет приказ своего начальства, правительства. А разве вы не выполняли приказов правительства, когда были в армии?

— Приказов правительства, которому служит твой брат, мы не признаем. Это правительство не наше.

— Так, значит, вы его убили?! — воскликнула Бабо и, стегнув нагайкой лошадь, поскакала в Карисмерети.

— Не женщина, а дьявол! — крикнул ей вдогонку Галактион.

— Скажи, жив ее брат?.. — спросил робко Беглар.

— Жив.

— А что вы сделаете с ним?

— Пока подержим и, если нас оставят в покое, выпроводим обратно в Кутаис.

— Отряд его сдался?

— Сдался.

— Убитые и раненые были? — спросил Беглар тоном своего человека.

— У нас один убит и двое ранено, у них убито четверо и ранено восемь.

— Кто убит у нас?

— Лавросий Тоидзе.

— Это из Чипикона, сын Виссариона?

— Он самый.

— Бедный! — произнес Беглар и, повернув лошадь, пустился догонять Бабо.

— Даю голову на отсечение, что этот пройдоха путается с женой Отия, — сказал Галактион.

— А что ж ей делать? Она баба дородная, здоровая, Отия — куда ж он годится! — ответил Ражден.

Беглар догнал Бабо уже в самом конце леса. Здесь на подъеме они повстречали арбу, на которой крестьяне везли в Чипикона убитого Лавросия Тоидзе. Навалившись на ярмо, старик аробщик остановил быков и пропустил всадников. Беглар что-то сказал Бабо. Она обернулась и бросила злобный взгляд на арбу, где под буркой лежал труп крестьянина.

— Туда им всем дорога!

— Что он сказал? — спросил старик другого крестьянина, сопровождавшего арбу.

— Всем нам пожелал такой же смерти, — объяснил тот.

Темный лес молчал. Где-то в чаще раздавался крик совы. Только когда стук лошадиных копыт стих, старик разобрался в словах незнакомого всадника. Повторил их, горестно покачал головой и, ударив палкой быков, повел по подъему скрипучую арбу.

В Карисмерети, в раскинувшейся впереди долине, еще царило ночное спокойствие. Вокруг было совсем темно. Только где-то вдали мерцали огоньки железнодорожной станции.

Беглар и Бабо не поехали через карисмеретский базар, чтобы избежать встречи с патрулями повстанцев. Они объехали деревню задними дворами и остановились у дома Кирилла Медзмариашвили. В комнате горела лампа.

— Хозяин! — крикнул Беглар.

Дверь сейчас же отворилась, и на балкон вышли несколько вооруженных крестьян. Они узнали управляющего Отия Мдивани и сообщили о его приезде Кириллу. Кирилл велел позвать Беглара. Из комнаты доносился громкий разговор. Беглар вошел туда вместе с Бабо. Все находившиеся в комнате поздоровались с ними, но разговора не прекратили. Огромный, широкоплечий, средних лет Нодар Авалишвили, бывший кавалерийский офицер, горячо спорил с руководителями повстанцев — Вано Махатадзе, Нико Гоциридзе и Кириллом Медзмариашвили.

— Хорошо, — кипятился Нодар Авалишвили, — вы распустили милицию, разоружили правительственный отряд, поставили всюду своих людей, но скажите, что вам нужно от князей и дворян, объясните, почему вы не отличаете правых от виновных, зачем вы всех хватаете, всех разоряете? Ведь среди них есть и такие, которые не прочь излишек своих земель отдать добровольце.

— И совсем это не так, — возразил Кирилл. — Вот, например, Иона Чхеидзе. Он дворянин? Дворянин. Мы его тронули? Нет. А почему? Потому, что Иона всегда помогал деревне, потому, что никто не помнит, чтобы этот человек когда-нибудь обидел крестьянина.

— Думаю, что и я сделал для крестьян не меньше, чем ваш Иона. Всем хорошо известно, как я боролся за народ. В пятом году я даже собственный красный отряд организовал. В царской тюрьме сидел. А теперь, когда самодержавие свергнуто, когда Грузия стала наконец независимой страной, вы таких людей, как я, не признаете, не хотите внять моему совету, ведете борьбу с нашим правительством. Это, говорю я вам, неправильно! Это авантюра! Это предательство!

— Предательством было впускать в Грузию немецкие войска, продавать иностранцам нашу страну, — резко ответил Нодару Авалишвили молодой, смуглый, небольшого роста чиатурский рабочий Миха Пруидзе.

— Никто Грузию не продавал и не продает, но, по-моему, после того как Россия нас покинула, нам выгодно быть в союзе с такой страной, как Германия. Против этого спорить не приходится.

— Ну, а мы будем спорить, — настаивал на своем Миха Пруидзе, — потому что то, что вы называете независимостью Грузии, есть просто-напросто союз немецких штыков с меньшевистским правительством против рабочих и крестьян! Новое ярмо не выход из положения!

— А в чем же выход?

— В советской власти, в союзе грузинского народа с русским народом.

— Но наш народ не желает советской власти. Все равно, говорю я вам, из вашей затеи ничего не выйдет!

— Так что же вы прикажете нам делать? — насмешливо спросил Нодара Авалишвили Вано Махатадзе. От негодования жилы на его худой, длинной шее вздулись. Своей заносчивостью, наглостью Авалишвили очень напоминал ему штаб-ротмистра Абхазава.

— Принести повинную правительству, отказаться от дальнейшей борьбы, — ответил ему Авалишвили.

— Нет, никакого мира с предателями народа у нас не может быть.

— Ну, как знаете, молодые люди. Мое дело — сторона, я лишь посредник между вами и властью. Но я не могу передать такой ваш ответ правительству…

— Нет, идите и именно так передайте вашему правительству, — гневно бросил Пруидзе.

— Почему это моему правительству?

— Потому, что его поддерживают князья, помещики и контрреволюционеры.

— Выходит, что и я контрреволюционер?

— Конечно!

Авалишвили нервно рванул свою папаху и нахлобучил ее на бритую голову до самых бровей. Затем схватился огромной жилистой рукой за рукоятку кинжала и злобно сверкнул глазами.

— Мальчишка! — заорал он на Пруидзе. — С кем ты разговариваешь?

— На мальчишек в своем доме кричите, князь, — спокойно ответил ему Пруидзе и положил руки в карман кожаной куртки.

— Молчать! — взревел Нодар Авалишвили и наполовину вытащил из ножен клинок кинжала. Однако, увидев, что один из повстанцев навел на него винтовку, хлопнул широкой ладонью по рукоятке кинжала и водворил клинок на место. Кровь ударила в голову. «Подумать только, — возмущался он, — какой-то оборванец смеет пугать меня, офицера! До чего докатились мы!»

Он быстро направился к выходу. Но в дверях остановился:

— Вспомните меня, пожалеете!

Когда он ушел, Бабо скинула с себя бурку и, встав перед Нико Гоциридзе, стала говорить то же самое, что говорила уже по дороге в Карисмерети Галактиону Гелашвили:

— Вы все забрали у нас. Ну что ж, забирайте, сила на вашей стороне. Но я прошу, пощадите моего брата. Где он? Покажите мне его.

— Покажите, ничего от этого не случится, — попросил и Беглар.

Бабо дали возможность повидаться с братом. Убедившись, что ему не угрожает расстрел, она отправилась обратно в Зедазени.

Бабо гнала лошадь, торопилась. Ей нужно было вернуться в Зедазени до рассвета, так как Отия имел обыкновение вставать рано и, заметив отсутствие жены, мог поднять в доме переполох.

В бурке Бабо было жарко. Она скинула ее и передала Беглару. Понемногу стало светать. Беглар поглядывал на пылающие щеки своей спутницы, на ее стройную фигуру. Мужская одежда сидела на Бабо превосходно. Только высокая грудь да широкие бедра изобличали в ней женщину.

Беглар не сводил с нее глаз. Он весь был охвачен желанием. Во рту у него пересохло. Глаза горели. И когда Бабо, расстегнув ворот блузы, стала вытирать лицо и шею, он не вытерпел и обнял ее, точно железным обручем.

— Что, жарко? — глухо спросил он и приник к ее груди, щекоча ее своими щетинистыми усами.

— Сумасшедший, что делаешь… На дороге… Могут увидеть… — отталкивала его от себя, смеясь, Бабо.

Но терявший рассудок Беглар был весь во власти безудержной страсти.

— Грудь спрячь, не могу я… Что я буду делать! — бормотал он, стараясь повернуть в сторону от дороги обеих лошадей.

— Куда ты?.. Куда? — словно пьяная, хохотала, обдавая его огнем своих глаз, Бабо.

Но Беглар, уже ничего не отвечая, соскочил на землю, вырвал из рук Бабо поводья и повел лошадь в лесную чащу. Под низко раскинувшимися ветвями дуба быстро расстелил бурку, снял с лошади женщину и привязал к дереву лошадей. Она не противилась ни его объятиям, ни поцелуям…

У КВИРИЛЫ

Когда Тереза с гостями возвратилась в Карисмерети, было уже за полдень. Едва они поднялись на балкон, как раздался звон церковного колокола и вслед за тем затрещали выстрелы. С инжирных деревьев, росших около дома, с тревожным криком поднялись иволги.

— Что случилось?.. — закричали женщины, сидевшие на балконе.

Колокол продолжал звонить. Стрельба не затихала.

Корнелий с Агойя направились на базар. Туда со всех сторон бежали вооруженные крестьяне.

— В набат бьют! — бросил один из них Корнелию.

Крестьяне собирались у церковной ограды.

— Из Кутаиса идут войска, — шепнул студент Бидзина Шарабидзе другому студенту, Гиго Тавадзе. — Уже подошли к реке. Плохо теперь придется большевикам.

В церковном дворе, под липами, толпились вооруженные люди.

— Становись! — скомандовал Гелашвили.

Повстанцы построились.

— Смирно! — подал Галактион вторую команду и вывел отряд по четыре в ряд на дорогу.

— Тоже командир! — хихикнул Шарабидзе.

— А неплохо пошли, — заметил Корнелий.

Махатадзе, Гоциридзе, Медзмариашвили и Пруидзе сели на линейку, обогнали отряд и направились по дороге к реке.

На базарной площади появились Эстатэ и Платон. Оба были взволнованы.

— Да, события назревают не очень приятные. И хуже всего то, что каша заваривается именно в Карисмерети, — нервничал Эстатэ. — По-моему, женщинам оставаться здесь уже нельзя. Нужно как-нибудь довезти их до станции и отправить в Тифлис.

— Боюсь, что до станции вам уже не добраться, — учтиво заметил Тавадзе, — говорят, она в руках большевиков.

Хотя день был и базарный, из ближайших деревень пришло в Карисмерети лишь несколько человек. Крестьяне, находившиеся на площади, с большим интересом прислушивались к разговорам. Местные лавочники и Джаджана Менжавидзе почтительно приветствовали именитых гостей и не прочь были побеседовать с ними.

Сняв с головы войлочную шапку, Джаджана сам начал разговор.

— Вот, не послушали они меня, старика. Говорил я им: «Потерпите немного, правительство само даст вам землю…» А теперь что ж получается? Воевать против правительства будете, против войска? — упрекнул он крестьян, стоявших рядом.

— Что ж делать? Конечно, будем воевать! А вот ты, пока жив-здоров, катись лучше отсюда! — прикрикнул на него пожилой, чернобородый крестьянин с винтовкой в руках. — Иди, говорят тебе!

Это был Габо Швелидзе, старый солдат, участник русско-японской войны, сосед Нико Гоциридзе. Его сопровождали двое вооруженных крестьян.

— Уходи отсюда! — повторил свой окрик чернобородый. — Ишь разговорился!..

Джаджана вступил с ним в спор:

— Ты меня, старика, не толкай и не смей запрещать мне сказать свое мнение!

— А я тебе говорю — держи свое мнение при себе, так-то лучше будет, — вразумительно ответил ему Швелидзе и заставил его уйти с базара. Затем предложил собравшимся у читальни разойтись.

Шарабидзе и Тавадзе зашли в духан.

Там, где кончается долина Риона, высокие горы сжимают ущелье Цихистави, по которому мчится река Квирила.

Выступивший из Кутаиса отряд полковника Ревазишвили вместе с приданной ему горной батареей капитана Хидашели приближался к мосту. До него оставалось не более семи километров, когда высланные вперед разведчики возвратились и доложили, что настил моста разобран и сброшен в реку.

Ревазишвили расположил свой отряд в занятом с боем селе Сарбеви и приказал восстановить мост…

Штаб восставших крестьян — Махатадзе, Гоциридзе, Медзмариашвили и Пруидзе — прибыл в село Конгура.

Повстанцы группами расположились на школьном дворе, в тени ореховых деревьев. Многие разулись, кое-кто курил. При появлении Махатадзе отдыхавшие встали, приветствовали его.

Гелашвили и Туриашвили выслали небольшой отряд с заданием занять вход в ущелье Цихистави. На горе, в укрытии, установили пулемет, доставленный из Чиатур. Пулеметчиком назначили Абесадзе.

Распоряжениями Гелашвили Махатадзе остался доволен. Он подошел к группе повстанцев и взял у одного из них винтовку. Вынув затвор и заглянув в канал ствола, сделал ему замечание за то, что оружие не почищено. Потом стал объяснять, как нужно пользоваться прицельной рамкой.

— Если встречу врага, не промахнусь! — хвастал крестьянин, которому Махатадзе сделал замечание.

— Это тебе не дробью по воробьям стрелять, — подтрунивал над ним другой крестьянин.

— Не беспокойся, с берданкой тоже охотился.

Накануне повстанцы совершили большой переход и теперь отдыхали. По распоряжению Махатадзе в Карисмерети для нужд повстанческого отряда были взяты все дилижансы, фаэтоны и двуколки.

Днем крестьяне собрались во дворе школы. Фронтовики на скорую руку обучали их ходить строем, обращаться с оружием. На ночь расходились по крестьянским дворам. Спали кто на полу в избах, кто на балконах. Бодрствовали лишь часовые.

Повстанцы, воодушевленные верой в победу, мечтали о взятии Кутаиса. Махатадзе, Гоциридзе, Медзмариашвили и Пруидзе проводили с ними беседы, установили строгую дисциплину. Брать хлеб и другие продукты у крестьян было запрещено.

Под ореховыми деревьями расположились аробщики, доставившие для отряда продовольствие и снаряжение. Среди них были Годжаспир и Нестор.

Махатадзе приказал установить в Конгуре полевой телефон. Несколько повстанцев тянули провод к отряду, расположившемуся у входа в Цихиставское ущелье. Один телефонный аппарат положили на повозку, и Махатадзе вместе с Медзмариашвили и Пруидзе повезли его в Цихистави.

Группа повстанцев заняла в Цихистави высоту, с которой были хорошо видны мост через Квирилу и дорога, ведущая в ущелье. Абесадзе установил пулемет, лег и навел его на мост.

— Ни одна душа не пройдет! — похвалился он, хлопнув любовно по стволу пулемета.

К вечеру телефонный провод протянули и до ущелья. Конгура была соединена с Цихистави.

Наступила ночь. Деревня Конгура, раскинувшаяся высоко на склоне горы, давно уже погрузилась в сон. Махатадзе присел на дубовое бревно, лежавшее возле забора. К нему подошли остальные члены штаба. Началось совещание. Обсуждали план боевых действий.

Гоциридзе высказал свое опасение:

— Народогвардейцы безусловно постараются занять прежде всего мост. Тогда мы окажемся запертыми в ущелье, оно станет для нас западней.

Галактион и Ражден переглянулись. Махатадзе, который так же как и Гоциридзе, был обеспокоен возможностью окружения повстанцев, изложил штабу свой план.

В отряде было четыреста пятьдесят человек. Пятьдесят из них занимали Цихистави. Махатадзе предложил оставить двести человек в Конгуре в качестве подвижного резерва, остальных же разбить на две роты и занять близлежащие холмы, прикрывающие тыл.

План, предложенный Махатадзе, одобрили. После этого все разошлись. Остались только Махатадзе и Медзмариашвили, который тут же прилег на бревно и быстро заснул, утомившись за день.

Во дворе и на балконе спали повстанцы. Махатадзе поглядел на уснувшего друга и через некоторое время сам тоже растянулся на бревнах, положив под голову руки. Сон не шел к нему. Он стал смотреть на усеянное звездами небо.

«Интересно, что сейчас происходит в Мингрелии и Абхазии? — думал он. — Наши заняли Зугдиди и Сухум. Если и у нас дела пойдут удачно, то поднимется вся Верхняя Имеретия. Тогда можно будет с двух сторон двинуться к Кутаису. А занять Кутаис — значит утвердить советскую власть во всей Западной Грузии…»

За стоявшими возле кукурузника арбами раздались тяжелые вздохи. В темноте ничего не было видно. Махатадзе встал, ухватился рукой за край арбы и пристально посмотрел туда, откуда послышались вздохи. По другую сторону арбы лежали волы; утомленные животные вздыхали, как бы жалуясь на свою горькую судьбу.

Махатадзе тихо поднялся на балкон и оглядел спавших там крестьян. Потом обошел двор и проверил посты. Пропели первые петухи. Он разбудил Гелашвили, приказал поднять отряд и построить на школьном дворе.

Повстанцы быстро собрались, однако, чтобы построить их, понадобилось порядочно времени. Первая и вторая роты, которыми командовали Гелашвили и Туриашвили, должны были занять две высоты, прикрывавшие отряд с тыла. Махатадзе попрощался с командирами и пожелал им успеха. В ночной тишине послышались шаги, кашель, скрип арб.

Нужно было еще до наступления рассвета занять намеченные позиции. В случае, если бы правительственные войска попытались атаковать повстанцев с тыла, путь им должны были преградить роты Гелашвили и Туриашвили. Резерв же, оставленный в Конгуре, мог быстро оказать поддержку любой из них.

На рассвете Георгий Абесадзе сообщал в Конгуру из Цихистави:

— К мосту приближаются человек двадцать пеших, за ними — шестеро конных!

— Подпусти поближе. Если попытаются восстанавливать мост или переходить реку вброд, открой огонь, — приказал Махатадзе.

— Слушаю! — ответил Абесадзе.

Махатадзе задремал. Но через несколько минут опять раздался телефонный звонок:

— Верховые — народогвардейцы. Гонят из Сарбеви крестьян, — очевидно, чинить мост. На арбах везут доски. Открываю огонь…

— Только не пулеметный, — предупредил Махатадзе, — о пулемете противник пока не должен знать.

Со стороны Цихистави затрещали ружейные выстрелы.

Крестьяне, работавшие на мосту, испуганно подняли головы, но сейчас же снова принялись за работу.

Стрельба возобновилась. Абесадзе тоже взял карабин, прицелился и выстрелил. Лошадь под одним из народогвардейцев, встав на дыбы, замотала головой и упала. Остальные всадники отъехали в сторону, спешились и, укрыв лошадей, открыли огонь.

Завязалась перестрелка.

Крестьяне, починявшие мост, укрылись под арбами, которые стояли в кустах.

— Куда? Назад! — заорали народогвардейцы.

Испуганные крестьяне вернулись на мост. Перестрелка усилилась. Один из крестьян был ранен в руку, и все остальные снова разбежались.

Со скалы спустился один из повстанцев и, задыхаясь, подбежал к Абесадзе.

— Георгий, — взволнованно сообщил он, — с моего места видны все народогвардейцы. Пошли ко мне несколько человек, и мы их перестреляем.

Немного погодя со скалы, нависшей над Квирилой, поднялась частая стрельба. Народогвардейцы вскочили на лошадей и помчались к лесу, но один из них тут же свалился с коня, а другой повис на седле, как мешок.

Первая попытка карательного отряда восстановить мост окончилась неудачей.

Оставив в Конгуре Пруидзе, члены штаба отправились в Цихистави, чтобы подбодрить защитников моста. Воодушевленные первыми успехами, они были настроены очень воинственно.

Гоциридзе поднялся на возвышенность, осмотрел в бинокль долину Риона и село Сарбеви. В сторону села двигались арбы и несколько верховых. Больше ничего не было видно.

Повстанцы обступили единственный в отряде пулемет. Абесадзе давал объяснения с таким важным видом, словно это был не пулемет, а орудие.

— В бою нет ничего лучше этого оружия, — говорил он, вспоминая бои на Карпатах. Одно беспокоило Георгия: хватит ли лент с патронами для боя.

В это время из Конгуры прибыли посланные Пруидзе арбы с патронами и продовольствием. Крестьянам раздали хлеб, сыр, соленую рыбу. Но поесть они не успели, так как со стороны Сарбеви раздался пушечный выстрел.

— Артиллерию пускают в ход, — произнес сдавленным голосом Гоциридзе, обращаясь к Медзмариашвили.

Немного погодя прогремел второй выстрел. Медзмариашвили вскочил. Повстанцы разошлись по своим укрытиям. Командовал ими бывший солдат, худой, с острыми глазами человек, Парна Квеситадзе.

— По местам, живо! — крикнул он так повелительно и важно, словно командовал целой дивизией.

Махатадзе снова поднялся на возвышенность. В бинокль он заметил народогвардейцев, двигавшихся по направлению к реке. Далеко в кустах несколько раз подряд блеснуло пламя, точно кто-то открывал и закрывал дверцу пылающей печи. Пушечные выстрелы следовали один за другим. Снаряды пролетали над головами повстанцев и разрывались на вершине горы.

— Артиллерийская подготовка. Потом пойдут в наступление, — сказал Гоциридзе Георгию Абесадзе.

— Пусть попробуют, к мосту ни одного не подпущу, — ответил тот и, помолчав, добавил: — Лишь бы они не перешли вброд там, внизу.

Махатадзе снял телефонную трубку и вызвал к аппарату Пруидзе.

— Вышли мне срочно пятьдесят человек из резерва.

Народогвардейцы разделились на две группы. Одна двинулась к мосту, другая — чего и опасался Абесадзе, — к нижнему броду.

Снаряды по-прежнему рвались на вершине Цихистави. Один повстанец был легко ранен в руку, другой — в голову.

Артиллерийский обстрел прекратился. Повстанцы вышли из укрытия и заняли окопы. Через некоторое время прибыли дилижансы с подкреплением. Гоциридзе направил их к возвышенности, господствовавшей над нижним бродом. Абесадзе переменил позицию с таким расчетом, чтобы держать под пулеметным обстрелом мост и брод. Окопался и стал следить за движением противника.

Народогвардейцы вышли в долину и теперь, группами, укрываясь за кустами и деревьями, устремились перебежками к реке. Добежав до берега, они ложились и открывали огонь. Повстанцы отвечали залпами. Завязался бой.

Отряд, направленный Махатадзе к броду, еще не дошел до места, как человек десять народогвардейцев поднялись с земли, бросились к реке и переправились на другой берег.

Когда, осмелев, в реку вошла большая группа народогвардейцев и добралась уже до середины, Абесадзе повернул пулемет в их сторону. Пули сыпались градом, обдавая переправлявшихся брызгами. Они повернули назад. Многие из них, сраженные пулями, не достигли берега. Другие с трудом выбирались из воды, цепляясь за прибрежные кусты.

Едва пулемет умолк, народогвардейцы, укрывшиеся в кустарнике, открыли бешеную стрельбу. Повстанцы, успевшие к этому времени занять возвышенность над бродом, отвечали им. Теперь уже никто из народогвардейцев не решался переправиться через реку. Те же, которые успели перебраться на противоположный берег, в страхе попрятались в лесной чаще.

Полковник Ревазишвили никак не ожидал, что у повстанцев окажется пулемет. Он заметно нервничал, отдавая командиру батареи приказ обстрелять высоту над бродом и ближайшие подступы к ней. Решив во что бы то ни стало уничтожить пулемет, командир батареи Хидашели с нетерпением выжидал, когда он снова застрочит и выдаст себя.

Батарея непрерывно грохотала в течение получаса, перенося огонь с одной высоты на другую. В момент, когда он достиг наибольшей силы, полковник Ревазишвили снова отдал команду начать атаку.

Рассыпавшись цепью, народогвардейцы бросились к реке, пытаясь переправиться через нее одновременно в нескольких местах. Но пулемет, уцелевший и после жестокого артиллерийского обстрела, снова застрочил. Атакующие в беспорядке отступили. Однако Хидашели успел засечь место, откуда бил пулемет, и накрыл его огнем из четырех орудий.

Абесадзе ранило осколком снаряда в ногу. Он ухватился за раму пулемета, сполз в ложбину и скатил туда своего верного друга. Взглянув на окровавленную штанину, стал стаскивать сапог. К нему поспешил фельдшер. Он обмыл и перевязал рану.

— Голенище спасло, иначе раздробило бы кость, — сказал он.

Солдат отрезал разорванное голенище и натянул на ногу остаток сапога.

— Помогите, — попросил он товарищей, — втащить пулемет вон на ту горку…

Потерпев опять неудачу, народогвардейцы стали разыскивать брод еще ниже, там, где река удалялась на порядочное расстояние от горы.

На другой день, часа в четыре пополудни, орудия опять загрохотали. Гоциридзе заметил, что народогвардейцы снова устремились к реке, к верхнему броду, где они уже делали попытку переправиться.

Ревазишвили решил отвлечь внимание повстанцев к мосту, а на самом деле переправиться через реку значительно ниже. Но Махатадзе разгадал его маневр и передал Пруидзе, чтобы тот направил роту Гелашвили к нижнему броду.

Галактион вовремя подоспел к назначенному месту: противник не торопился с переправой.

Между Конгурой и позициями повстанцев беспрестанно курсировали дилижансы, повозки и экипажи, перевозя раненых, доставляя боеприпасы.

Абесадзе никому не отдавал своего пулемета. Он сам наметил новую позицию.

— Я еще задам им жару! — промолвил он, с трудом шевеля потрескавшимися губами.

Лицо его было бледно, глаза запали, под ними резко обозначились синие круги.

Гоциридзе направился в роту Гелашвили. Галактион расспросил его о ходе боя и очень сожалел, что не принял в нем участия. Гоциридзе поглядел на бойцов, справился, сыты ли они.

— Пруидзе вовремя прислал арбы с провиантом, — ответил Галактион.

Гоциридзе посмотрел в бинокль. Народогвардейцы сосредоточились у Квирилы. Так как между переправой и позициями повстанцев было порядочное расстояние, Гоциридзе, посоветовавшись с Галактионом, решил дать возможность передовому отряду Ревазишвили переправиться через реку, а затем, когда начнут переправляться основные силы, открыть сразу ружейный и пулеметный огонь.

Не встречая препятствия, передовой отряд противника приблизился к Квириле. Быстро перейдя ее вброд, народогвардейцы рассыпались по берегу. Вслед за тем к реке подошла целая рота. И тогда, улучив момент, повстанцы, которыми командовал Гелашвили, а вместе с ними пулеметчик Абесадзе, открыли частый огонь.

Хидашели был немало удивлен, он считал, что пулемет уже уничтожен. Народогвардейцы падали на прибрежные камни, тонули в реке. Раненые, бросая винтовки, хватались за соседей, вместе погружались в воду и шли ко дну. Около двадцати народогвардейцев было убито, до сорока ранено. Разъяренный Хидашели усиленно обстреливал повстанцев. В этот день наступавшие не пытались больше переправиться через реку.

Пушки смолкли. До вечера то тут, то там раздавались винтовочные выстрелы. Наконец и они стихли. Багровое солнце медленно уходило за горы. Воды Квирилы, озаренные его лучами, несли всплывшие на поверхность трупы…

В течение нескольких дней между повстанцами и народогвардейцами происходила только ружейная перестрелка. Но вскоре в распоряжение полковника Ревазишвили прибыли из Кутаиса новые войсковые части и еще одна батарея — капитана Ахаладзе. Теперь у него было до полутора тысяч бойцов. Располагая такими силами, он поступил именно так, как предвидел Махатадзе: два отряда, каждый человек по двести, были посланы в обход позиций повстанцев.

С утра эти отряды атаковали роты Гелашвили и Туриашвили. Вдруг часов в десять утра раздался залп из восьми орудий, начавших ураганный обстрел Цихистави, верхнего брода и ближайших к нему подступов. Затем батареи сразу умолкли, и наступившую на мгновение тишину нарушил незнакомый гул.

— Самолеты! — крикнул Абесадзе, взглянув на небо.

— Должно быть, генерал фон Кресс решил помочь Ною Жордания, — сказал, глядя в бинокль, Махатадзе.

— И чего эти немецкие псы суются в наши дела! — гневно воскликнул Парна Квеситадзе.

— Это они, должно быть, приветствуют независимость Грузии! — насмешливо бросил Абесадзе.

Махатадзе продолжал разглядывать в бинокль приближавшиеся самолеты. Лицо его исказилось.

Один из самолетов, грозно рокоча мотором, снизился над Цихистави. Прогремел взрыв бомбы, и вслед за ним затрещали винтовки. За первым самолетом снизились и сбросили бомбы второй и третий. Самолеты описали круг. Над бродом и вершиной Цихистави снова поднялись столбы дыма и пыли от разрывов. Летчики плохо ориентировались над незнакомой местностью — бомбы падали далеко от окопов.

Назойливо гудя, самолеты покружились над горами и, взяв курс на Кутаис, вскоре исчезли в небе.

Снова загрохотали пушки… Им без умолку вторили ружья и пулеметы.

Народогвардейцы переправились через Квирилу. Сиротливо трещал в неравном бою пулемет повстанцев. Но вскоре он умолк. С помощью товарищей Абесадзе скатил его в ущелье и навьючил на лошадь.

Народогвардейцы заняли Цихистави, верхний брод и вскоре овладели деревней Конгура.

Махатадзе, Гоциридзе, Медзмариашвили, Пруидзе, Гелашвили, Туриашвили и с ними еще человек пятьдесят повстанцев перешли Накеральский перевал и направились в Сванетию. Остальные возвратились в свои деревни.

Полковник Ревазишвили с главными силами прибыл в Карисмерети. На другой день на площади возле церкви был созван митинг.

МИТИНГ

Местечко Карисмерети славилось своей древней церковью, сложенной из тесаного камня. Церковь, колокольня и весь церковный двор были окружены высокой стеной с бойницами и полуразвалившимися башенками. Некогда здесь высилась Карисмеретская крепость, теперь же по крепостным стенам вился плющ, а кое-где в трещинах росли инжирные и гранатовые деревья. В пасхальные дни на колокольню поднимался дьякон Зосимэ, вдевал ногу в петлю веревки, привязанной к языку самого большого колокола, брал в руки веревки девяти других колоколов и вызванивал праздничную симфонию, доносившуюся до самого Зедазени.

Перед стеной, словно гигантские зонты, раскинули свои ветви старые липы. Их толстые корни выпирали из земли и извивались, точно змеи. В могилах под этими липами покоились останки родичей карисмеретской знати.

В центре Карисмерети была довольно большая площадь. Здесь находились здание театра, школа, казначейство, почта и телеграф, лавки.

В этот день предприятия и торговые учреждения Карисмерети были закрыты. Все жители местечка и окружных деревень собрались на церковной площади, перед маленьким одноэтажным домом бывшей приходской школы. На балконе стояли офицеры и представители власти. Пехотные и конные воинские части выстроились перед балконом. Народогвардейцы были обмундированы гораздо лучше, чем регулярные войска. Народная гвардия являлась опорой меньшевистского правительства и поэтому пользовалась различными преимуществами, льготами и послаблениями. Команда разведчиков состояла из людей с темным прошлым, уголовников. Хорошо одетые, опоясанные патронташами, вооруженные карабинами, наганами и маузерами, разведчики славились грабежами во время карательных экспедиций и жестокими расправами с крестьянами. Среди стоявших в строю высоким ростом и красотой отличался Грамитон Лабадзе, которого все почтительно называли «политическим террористом».

Это был тот самый Грамитон Лабадзе, который, собрав шайку головорезов, занимался в годы первой русской революции «экспроприациями», преследуя свои корыстные цели. Он похитил миллионера Ананова, выудив затем за него солидный выкуп. За поимку Лабадзе власти обещали большое вознаграждение. Он был женат на славившейся своей красотой княжне Тине Церетели. Не только обещанная награда, но и стремление овладеть красавицей княжной делали пристава Бакрадзе особенно настойчивым в преследовании дерзкого разбойника. И этот блюститель закона добился своего. Грамитона Лабадзе выдал его дальний родственник, Уча Харабадзе, у которого он однажды ночевал. Бакрадзе с отрядом стражников схватил Лабадзе в тот момент, когда тот крепко спал. Некоторое время спустя его сослали в Сибирь, а Бакрадзе женился на Тине. На родину Лабадзе возвратился в семнадцатом году и вступил в Народную гвардию.

Среди представителей местной знати, съехавшейся на митинг из своих поместий, выделялась тучная фигура Отия Мдивани.

— Голоштанники, завладеть чужим добром захотели, — говорил он, — вот теперь и получат по заслугам… Эх, если бы я здесь распоряжался, разложил бы каждого десятого, как мы делали в старое время, да всыпал бы так, что на том свете помнилось бы…

Явилась в Карисмерети и Бабо. Она стояла вместе с Терезой, Вардо и Нино и, улыбаясь, переглядывалась с братом, который вывел на площадь свой конный отряд. Затем показался отряд, сформированный Нодаром Авалишвили.

После поражения повстанцев Нодар Авалишвили освободил своего друга Дата Кипиани и его помощников. Люди Авалишвили рыскали по деревням и арестовывали повстанцев.

Явились сюда и бывший пристав — начальник карисмеретской милиции Элизбар Бакрадзе, друзья Кипиани — Чхеидзе, Цулукидзе и член главного штаба Народной гвардии Варлам Попхадзе. Варлам поднялся на балкон, где заместитель министра внутренних дел Илья Трапаидзе, приехавший из Кутаиса, беседовал с Иокиме Абуладзе, полковником Ревазишвили, с капитаном Хидашели и Ахаладзе. Тут же были Эстатэ Макашвили и Платон Могвеладзе. Корнелий, которого хорошо знал капитан Хидашели и многие его солдаты, прятался от них за спинами женщин.

Позади стояли крестьяне. Они тихо переговаривались:

— Как прокормить столько войска?..

Начальник милиции Элизбар Бакрадзе наводил порядок. Приказав милиционерам оттеснить толпу от балкона, он угодливо поглядывал на уполномоченного правительства, стараясь все время быть у него на глазах. Вспотев от суеты и жары, Бакрадзе снял фуражку и стал вытирать платком свою большую бритую голову. Положив платок в карман и держа фуражку в руке, он повернулся в сторону войск. И в тот же миг он почувствовал пристальный взгляд Лабадзе.

Выйдя без разрешения из строя и вынув маузер из кобуры, мрачно насупившийся разведчик направился прямо к начальнику милиции. Солдаты и крестьяне замерли от удивления.

— Элизбар Бакрадзе? — спросил Лабадзе начальника милиции, подойдя вплотную к нему.

— Я… — опешив от неожиданности, ответил тот.

— Бывший пристав?

— Да… а что тебе надо?

— Узнаешь меня?..

— Нет.

— Ну так теперь узнаешь! — крикнул Лабадзе и, вскинув маузер, выстрелил в Бакрадзе.

Тот зашатался и упал. Убийца подошел к нему, наступил на грудь ногой и разрядил всю обойму…

Толпа шарахнулась. Женщины и дети подняли визг и плач. Из строя выбежал один из офицеров и за ним несколько солдат. Офицер схватил Лабадзе за руку, солдаты вскинули винтовки.

— Иди, мерзавец, — толкнул офицер арестованного к балкону.

Когда они поднялись на балкон, Ревазишвили схватился за наган.

— Ты что сделал?

— Ничего особенного — убил царского шпиона и предателя.

— Кто тебе разрешил чинить самосуд? — рассвирепел полковник.

— Так и надо этому негодяю. В Сибирь меня загнал, жену мою…

— А для чего же существуют правительство, суд, законы? — перебил Ревазишвили. — Взять его под арест! — приказал он.

Лабадзе отступил назад. Глаза его сверкнули. Рука потянулась к маузеру…

— Илья, — крикнул он Трапаидзе, — пусть полковник оставит меня в покое! Ты ведь знаешь, за что я пристрелил эту собаку, ну и нечего мне угрожать.

Разведчики окружили балкон, требуя отпустить Лабадзе. Трапаидзе успокоил их, переговорил с Ревазишвили, и убийца через несколько минут уже стоял в строю.

Из толпы раздавались возгласы возмущения. Корнелий недоумевал: «Что же это за гвардия у нас?!»

— Скандал, скандал! — взволнованно повторял Ревазишвили. — Это не войско, — сказал он тихо капитану Хидашели, — а банда какая-то…

— Произошел печальный случай, сейчас не время разбираться в нем. Полковник, открывайте митинг, — обратился Трапаидзе к Ревазишвили.

Труп Элизбара Бакрадзе убрали. Разбежавшихся крестьян снова согнали на площадь…

Трапаидзе, Попхадзе и Иокиме Абуладзе о чем-то посовещались с командирами воинских частей. Через некоторое время с балкона спустился артиллерийский офицер и куда-то побежал. Ревазишвили расправил усы, подошел к перилам балкона и окинул грозным взором толпу.

— Граждане, — прокричал он хрипло, — митинг частей Грузинской армии, Народной гвардии и жителей Карисмерети объявляю открытым!

Открыв митинг, Ревазишвили предоставил слово уполномоченному правительства Илье Трапаидзе.

К перилам подошел маленький, бледный человек. Лицо у него было смуглое, с синевой под глазами. Несколько минут он стоял молча, поглядывая на толпу так, словно забыл, о чем ему надо говорить. Но вот совсем близко раздались пушечные выстрелы. Один снаряд пролетел прямо над толпой, стоявшей перед балконом, и разорвался недалеко от деревни Чипикона, раскинувшейся на склоне горы. Народ замер в испуге.

Снова загрохотали пушки…

— Для чего это? Почему стреляют? — спросил стоявший тут же Иона уполномоченного правительства.

— Я попросил полковника, — объяснил Трапаидзе, — дать несколько залпов перед началом митинга. Пушечная пальба, знаете ли, прекрасно влияет на народ.

Иона был возмущен. Он окинул Трапаидзе презрительным взглядом, сошел с балкона и стал среди крестьян.

— Молчите и слушайте. Видите, у них и пушки и аэропланы, а у большевиков только негодные ружья, — говорил запуганным крестьянам Беглар Саникидзе.

Крестьяне со страхом поглядывали на войска, на офицеров в черкесках с погонами, на белобородого священника, отца Эрастия.

— …Чтобы сохранить завоевания революции, — говорил Трапаидзе, — чтобы уберечь страну от анархии, все демократические элементы должны тесно объединиться вокруг нашего правительства для борьбы с контрреволюцией. Восстания, которые подняты большевиками кое-где, в том числе и здесь, в вашем районе, — это измена демократической республике, это современная Вандея. Вот почему мы будем беспощадно подавлять всякие мятежи, льющие воду на мельницу реакции…

Свою речь, полную демагогии и угроз, Трапаидзе закончил требованием к населению немедленно восстановить порядок, выдать организаторов и участников восстания.

— Вы слышали залпы наших орудий? — многозначительно указал оратор пальцем в сторону, откуда они гремели. — Так знайте же — это последнее наше предупреждение тем, кто еще на что-то надеется и не сложил оружия. Камня на камне не оставим мы там, где повторятся бунт и анархия, подобные карисмеретским.

Затем взял слово полковник Ревазишвили. Он потребовал от крестьян доставить в трехдневный срок определенное количество скота, хлеба и кукурузной муки.

— Если не доставите и будете бунтовать, — пригрозил он, — расстреляем всех, кто попал в наши руки.

В следующую ночь по приговору военно-полевого суда, заседавшего под председательством Ревазишвили, была расстреляна первая партия повстанцев. Начались аресты, высылки, «чистка» деревень…

В Карисмерети, в окрестных селениях и в поместьях под видом представителей власти появились бывшие офицеры и помещики. Крестьян заставляли возмещать убытки, причиненные владельцам имений. Добровольные следователи и полевой суд не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Карательные отряды жгли непокорные деревни. Арестованных крестьян, раздетых донага, пытали, избивали ружейными шомполами, расстреливали без всякого суда.

— Теперь не станут бунтовать, — хвалился Дата Кипиани, вернувшись из деревни Чипикона. — Взяли все, что было и на полях и в амбарах. Не то что большевикам ничего не осталось — крысам нечем поживиться.

Перепившись, усмирители разбили все винные чаны, перебили всех кур и гусей, которых не смогли захватить с собой.

ГОСТЬ И ХОЗЯИН

Тереза, Иона, Корнелий сидели со своими гостями на балконе и пили чай с хачапури.

Вдруг послышались тяжелые раскаты орудийной канонады. Тереза стала часто-часто креститься.

— Вот вам реальные рамки классовой борьбы, борьбы, которую никто из людей не может устранить… — заметил Иона Платону.

— Очевидно, большевики, — высказал Эстатэ свое опасение, — опять собрали крупные силы, если оказывают такое сопротивление.

Ионе не сиделось дома, тянуло пойти на базар, узнать новости. Вардо и Тереза предупреждали его, что в такое тревожное время лучше никуда не ходить.

Ну как можно усидеть, когда такие дела творятся!

К вечеру стрельба в горах смолкла.

Платон вошел в гостиную. Ему приготовили кровать, у изголовья которой стоял столик с лампой. Привыкнув читать перед сном, он достал из чемодана две книги. Одна называлась «Ästhetik»[5], другая — «Die Welt als Will und Vorstellung»[6]. Затем стал раздеваться. Снял пиджак, брюки, аккуратно сложил и повесил на спинку стула. Раздевшись, надел длинную ночную сорочку.

В гостиную, где ночевал почетный гость, никто не смел входить. Платон поспешно снял с себя парик — словно человек сбросил маску, сейчас же натянул на голову мягкую черную шапочку, похожую на те, что надевают во время богослужения католические священники, лег, накрылся шелковым одеялом и взял в руки книгу. Перелистал ее и, напрягая мускулы лица, стал читать… Через некоторое время ему захотелось поделиться с кем-нибудь мыслями. Услышав голос Корнелия, он позвал его.

Корнелий вошел в гостиную.

— А ну, попробуйте-ка перевести это место из Низами, приведенное в «Эстетике», — сказал Платон и протянул ему немецкую книгу. — Чудесно он рассказывает…

Корнелий без запинки перевел целый абзац:

— «На дороге, по которой проходил Христос, валялась дохлая собака. Все брезгливо отворачивались от падали, и только Христос, взглянув на дохлую собаку, заметил, что зубы у нее блестят, словно жемчуг…»

Платон похвалил перевод Корнелия.

— Весьма примечательно, — пояснил он, что Христос, любивший всю тварь земную, узрел красоту даже в безобразном, уродливом. Таким же христианским духом проникнута «Падаль» Бодлера.

Но все тщетно, дорогой Корнелий! Ни красота, ни любовь, ни добро не способны устранить в этом мире дисгармонию, освободить человека от страха смерти, а мир спасти от гибели. Лучше, чем все другие, трагический конец человечества сумел оплакать Артюр Рембо.

Платон прочел строки из «Пьяного корабля»:

Пытаясь внушить молодому человеку мистический ужас перед неведомым, Платон разглагольствовал о бренности земной жизни, о предначертанной гибели человечества, о неминуемой мировой катастрофе. Он мнил себя сейчас великим учителем и видел в Корнелии своего ученика. Но ученик оказался неожиданно дерзким, столь несговорчивым, что сам начал поучать «учителя».

— Простите меня, — прервал он Платона, — скажу вам искренне, прямо. Вот вы столько говорите о религии, о философии, о Христе, об обреченности мира и человечества, говорите о чем угодно, о самых отвлеченных вещах, но почему вы не обмолвитесь ни единым словом о наших днях, о тех грандиозных событиях, которые происходят на земле? Гибель мира и всего человечества — это миф, в который не верит никто. Не верите и вы! Странные вы люди, декаденты! Вместо того чтобы сокрушаться по поводу предсказываемой вами гибели мира, о грядущей трагедии человечества, думали бы вы лучше о трагедии своей страны, о своем народе. Слышали, что немцы творят у нас?.. Слышали, что Нури-паша свои войска по нашей железной дороге перебрасывает к советскому Баку? Слышали, как безобразничают — и даже в Тифлисе — немецкие и турецкие офицеры?.. Меньшевики расхваливают немцев и цепляются за них потому, что спасают свою власть. Они знают хорошо, что ни одного часа не продержались бы в Тифлисе, если бы не немецкие войска!.. Сегодня немцам, ну, а завтра кому они будут служить и продавать свой народ?.. Вы…

Платон не дал договорить Корнелию и в страшной ярости обрушился на него:

— Да будет вам известно, молодой человек, что мы люди не военные, не манекены, предназначенные для войны! Мы не педагоги и не проповедники христианской морали. Мы не политические деятели, не социалисты-пропагандисты. Мы — поэты! Мы — жрецы и кудесники! Нам нет дела до какого-то там переустройства общества. Мы не желаем обманывать себя всякими иллюзиями социализма. Для нас не существует ни добра, ни зла… Нам все подвластно: мы можем ад превратить в рай и наоборот.

Корнелий не сомневался уже, что перед ним не совсем нормальный человек.

Часы глухо пробили два. Кругом царила тишина. Корнелию стало жутко. Глаза Платона сверкали, как у человека, одурманенного гашишем. Черная шапочка на голове делала его совсем похожим на сумасшедшего. Он уже не лежал, а сидел на постели.

И вдруг новоявленный кудесник закончил свою тираду патетической фразой из Ницше:

— «O Mensch, gib acht, was spricht die tiefe Mitternacht…»[7]

Не успел Платон окончить цитату, как окна гостиной озарились пламенем далекого пожара и раздался лай собак. Все выбежали на балкон. Наскоро одевшись, Платон тоже выскочил. Вздуваясь огненными облаками, неслись с горы дым и искры. Потом пламя ярко вспыхнуло и столбом поднялось к небу.

— Где это?! — воскликнула Тереза.

— Проклятые народогвардейцы подожгли дом Георгия Абесадзе, — ответил всезнающий Доментий.

Отчаянные крики женщин, доносившиеся из деревни, угнетающе действовали на Корнелия.

— Мы так оторваны от жизни, что не можем осмыслить всю глубину разыгрывающейся сейчас трагедии. Нас пугают большевистской анархией, большевистским варварством, а это что такое?.. Вот о чем говорит ваша глубокая полночь! — резко крикнул Корнелий Платону.

— И этот пожар, и людские трагедии, о которых вы так печалитесь, — все это лишь суета сует…

— Нечего сказать, все вверх дном переворачивается, а вы — суета сует! — с еще большим раздражением произнес Корнелий. — За что они жгут хижины этих бедняков? Нет, я больше не могу, не могу! И я вот прямо вам заявляю: я за них, за всех тех, кого вы…

— Этого еще недоставало! — с горечью прервала сына Тереза.

Эстатэ иронически посмотрел на Корнелия.

— Я думаю, — произнес он нараспев, — что большевики обойдутся как-нибудь без вас.

Иона возмущался вместе с Корнелием:

— Нет, я завтра же еду в Зедазени и поговорю с полковником Ревазишвили. Больше этого терпеть нельзя.

— Все это надоело мне до смерти, — заявил в свою очередь Платон. — Опротивели все эти войны, все эти смуты! Оставляю ваш ратный стан. Остается только одно — удалиться, как мечтал Флобер, в башню из слоновой кости…

ГИБЕЛЬ ГОДЖАСПИРА

Народогвардейцы объезжали покоренные села, обирали крестьян, жгли дома повстанцев, бесчинствовали. В Саркойе они явились в дом к столетнему Теоде Туриашвили.

Теоде вступил с ними в спор:

— Безбожники! Да мыслимо ли, чтобы одна деревня могла прокормить столько людей?

Народогвардеец полоснул старика нагайкой.

— Большевиков небось хорошо кормили!

Теоде зашатался и прислонился к плетню. Вспомнилось ему, как однажды поймали его в господском лесу, когда он срубил дерево, и приказали высечь, как отрубил он лесничему руку и сидел за это в тюрьме.

— Как? Меня, старика, нагайкой? Негодяй ты! — возмутился Теоде, заморгал воспаленными веками, поднял палку, попытался замахнуться, но не смог и ткнул ею народогвардейца в бок.

— Ах ты, собака! — рассвирепел народогвардеец. Еще раз стегнул старика нагайкой и наехал на него конем.

Теоде как подкошенный свалился у забора, ударившись виском о камень.

— Что ты делаешь, нехристь! — раздался сзади громовой голос Годжаспира.

Он бросился к Теоде, хотел поднять его, но не успел. Судорога свела кривые, тощие ноги Теоде.

Сбежались соседи. Заголосили женщины. Труп старика перенесли в дом.

Отрядом, ворвавшимся в Саркойю, командовал Дата Кипиани. Годжаспир сразу узнал его. Дата остановил коня.

— Это ты, старый волк, — крикнул он Годжаспиру, — мутишь народ, подговариваешь не давать войскам продовольствия?

— Чего мне подговаривать? Все равно давать нечего. Последнее отобрали…

— Молчать, мерзавец! — заорал Кипиани. — Свой дом превратил в разбойничье гнездо!

Глаза у Кипиани налились кровью. Жилы на шее вздулись. Годжаспир оглянулся и отступил к забору. Но Кипиани не отставал от него:

— Ты скажи: о чем думал твой Галактион, когда захватил меня, безоружного, в доме моей сестры? Скажи: почему вы не остановили своих сыновей, когда они вздумали разорять Отия Мдивани? Вы, о чем вы думали? Забрать его!

К Годжаспиру подскочили народогвардейцы. Закричала Асинэ, заплакали дети. Старик бросил грозный взгляд на Дата Кипиани.

— Что ты делаешь, бога побойся! — прохрипел он.

— Взять! — повторил Кипиани свое приказание.

Народогвардейцы навалились на Годжаспира. Он попытался выдернуть из плетня кол, но это не удалось. Сзади к нему подкрался народогвардеец и рукояткой нагана ударил его по голове. Старика связали и бросили на землю.

Народогвардейцы схватили также брата Годжаспира, Никифора, его сыновей Севериана и Бичиа, отца Раждена Туриашвили — Нестоар, и всех, за исключением Годжаспира, погнали в карисмеретскую тюрьму.

Деревня огласилась душераздирающими воплями, криками женщин и детей.

Годжаспира отвели к усадьбе Отия Мдивани и здесь посадили у ворот. Вскоре сюда прибыл Дата Кипиани и приступил к допросу.

— Если хочешь жить, — сказал он старику, — скажи, где Галактион и его товарищи?

— Откуда я знаю? Разве мало места в горах и лесах.

— Даю тебе слово, ни одного из них мы не расстреляем. Просто вышлем всех из Карисмерети.

После долгих уговоров и угроз Годжаспир сдался.

— Если память мне не изменяет, они собирались пойти по Сачхерской дороге в Осетию, — промолвил он и, сложив вчетверо свою сванскую шапку, приложил ее к разбитой голове.

— Ну, смотри, если соврал, разговор с тобой будет короткий.

Утром Иона и Корнелий поехали в Зедазени. Переправившись через реку, они остановились у мельницы. Мельник Харитон со слезами на глазах рассказал им о бесчинствах народогвардейцев в Саркойе, о зверской расправе над престарелым Теоде Туриашвили.

На Бнелемтском подъеме Иона сказал Корнелию:

— Вот несчастье-то какое навалилось! Даже царский генерал Алиханов не расправлялся в тысяча девятьсот пятом году с крестьянами так жестоко.

— Да, — ответил Корнелий, — никогда я не думал, что люди могут так озвереть.

— Думаю, что мы застанем в Зедазени Ревазишвили. Если он не прекратит расправы с народом, поеду в Тифлис, к самому Жордания, — волновался Иона.

— Я удивляюсь, почему Жордания и те, кто с ним, называют себя социалистами, — заметил Корнелий.

Подъезжая к Саркойе, он бросил взгляд на видневшийся вдали огромный дуб.

— Иона, взгляни, — в ужасе произнес Корнелий, — кажется, на дереве человек висит…

— Где? Да что ты… Господи… в самом деле человек!..

Саркойя выглядела совершенно безлюдной. Двери и окна были всюду закрыты, во дворах тоже никого не было видно. Где-то тихо залаяла собака. Где-то юркнул в избу полуголый ребенок и поспешно захлопнул за собой дверь.

Всадники проехали деревню и направились к пригорку с дубом. На дереве в одном белье висел, покачиваясь, человек.

— Кто это может быть? — испуганно спросил Корнелий.

— Не знаю, — ответил глухо Иона.

Дверь избы, в которую только что прошмыгнул ребенок, снова приоткрылась, и оттуда высунул голову пожилой крестьянин. Крадучись, он добрался до хлева, проскочил к плетню и проводил испуганным взглядом только что проехавших всадников. Крестьянин перебежал через огород. Навстречу ему вышла женщина, и они вдвоем стали решать, кто же это проехал.

В соседнем дворе какой-то крестьянин, взобравшись на дерево, тоже украдкой наблюдал за незнакомыми людьми. «То ли от правительства, то ли все те же разбойники?» — думал он. Так же размышляли и другие сельчане, притаившиеся в кустах и виноградниках. Они и представить не могли, чтобы кто-нибудь из своих, из деревенских, посмел приблизиться к дубу. Народогвардейцы смертью пригрозили каждому, кто посмеет подойти к повешенному или проявить какое-либо участие к его судьбе.

Всадники открыли ворота и проехали прямо к дубу. Но в нескольких шагах от дерева лошадь Корнелия остановилась и, уставившись тревожным взглядом на мертвеца, начала фыркать, заржала и попятилась назад. Корнелий прикрикнул на нее и огрел нагайкой. Затем подъехал к частоколу и привязал ее рядом с лошадью Ионы.

Иона первым подошел к дереву и стал разглядывать висевшего на толстой, кряжистой ветке богатырского роста крестьянина. Чтобы лучше разглядеть труп, он снял шляпу и прикрыл ею глаза от солнца. И тогда крестьяне, наблюдавшие за двумя незнакомцами, узнали Иону.

Ветер медленно раскачивал труп, поворачивал его лицом то в одну, то в другую сторону.

— Годжаспир! — воскликнул вдруг Иона. — Боже мой, боже мой, какой ужас!..

Не меньше, чем Иона, был потрясен Корнелий.

Ветер шевелил большую седую бороду повешенного, его длинные волосы, свисавшие львиной гривой на шею, раскачивал труп, поворачивая его лицом то к горам, то к Аджаметскому лесу. Казалось, старик прощался с родными местами.

Корнелию стало жутко. Глаза Годжаспира, страшные, с застывшим в них ужасом, смотрели на него отовсюду.

Крестьяне начали выходить из своих укрытий. Один прошел в ворота, нерешительно приблизился к Ионе и Корнелию, почтительна снял шапку.

— Что это значит, Лавросий? Как это случилось? — взволнованно спросил Иона худого оборванного старика.

— Конец пришел, Иона, — со слезами на глазах стал рассказывать крестьянин. — Все, что осталось — вино, кукурузу, скот, птицу, — отняли. Половину деревни арестовали, большевиками объявили, а кого не тронули пока, те попрятались, сидят ни живы ни мертвы от страха. А бедняга Годжаспир, видишь!.. На той земле повесили, где всю жизнь он прожил, поливал ее своим по́том…

— За что же они его?.. — волновался Иона.

— «Ты, говорят, отец Галактиона, почему, говорят, неправду сказал, куда ушел твой сын?» Очень просим тебя, Иона, не оставь несчастного Годжаспира воронам на растерзание.

— А почему вы до сих пор не сняли его и не похоронили?

— Как можно! Они объявили: кто подойдет к дереву, рядом будет висеть…

Поодиночке стали подходить и другие крестьяне. Подавленные страхом, они робко кланялись Ионе, молча поглядывали на него. Более смелые открыто изливали злобу, накопившуюся против палачей.

— Давайте снимем его, — сказал Корнелий. Он подтащил срубленный пень, встал на него и складным ножом перерезал веревку.

Крестьяне медленно опустили труп на землю, поросшую высокой травой и полевыми цветами. Расправили окоченевшие руки и ноги мертвеца, закрыли ему глаза, присели вокруг на корточки. Слезы их падали на широкую волосатую грудь Годжаспира.

Деревня, которая еще полчаса назад казалась вымершей, постепенно оживала. С криком вбежала в ворота Асинэ, жена Галактиона. Она не успела распустить свои косы — сорвала только с головы черный платок и держала его в руке. Ветер трепал его, как траурный флаг, раздувал, словно парус, полинявшее ситцевое платье. Асинэ упала Годжаспиру на грудь. Она рвала на себе волосы, раздирала ногтями лицо, жалобно плакала и причитала:

— Годжаспир! Годжаспир, что ж это видят мои проклятые глаза! Что сделали они с тобой, наш дорогой, наш мудрый отец?! Почему я слабая, почему не смогла я расправиться с твоими врагами, отец наш дорогой! Галактион, Галактион, разыщи извергов, отомсти за отца!..

Крестьяне вздыхали, рыдали…

Они подняли с земли обессилевшую от горя и рыданий женщину. Она слабо стонала, будто прощалась с жизнью. По расцарапанным щекам катились слезы и смешивались с кровью. Глаза ее печально и строго смотрели на окружающих. Заметив в толпе Корнелия, она закричала:

— Корнелий, братец ты мой, погляди, что они сделали с нашим Годжаспиром! Разве тебе не жалко его? Ведь он вырос в доме твоего деда. Ты вместе с Галактионом воевал против турок… Даже турки не сделали бы того, что сделали эти люди…

Корнелий вытирал платком катившиеся из глаз слезы.

В широко раскрытые ворота входили одна за другой женщины в черных платьях. Они собрались у забора, а затем со скорбными лицами стали спускаться, шурша по траве юбками, к пригорку, где лежал мертвый Годжаспир. Когда они приблизились к покойнику, передняя остановилась, покачала головой и завопила:

— Го-джа-спир!..

Асинэ как ужаленная вскинула голову и подхватила исступленный крик:

— Го-джа-спир!..

Вскоре вся деревня огласилась криками, причитаниями и воплями женщин.

Затем женщины поднялись, привели себя в порядок, смыли кровь со своих лиц и предстали перед мужчинами совершенно спокойными. Они начали советоваться с Ионой и Корнелием, где похоронить Годжаспира.

По дороге в Зедазени Корнелия и Иону нагнали два конных народогвардейца.

— Почему вы сняли старика с дерева? — спросил один из них.

— Мы едем к полковнику Ревазишвили, — ответил ему Иона, — за разрешением похоронить повешенного. А вообще хочу сказать, что я возмущен вашей жестокой расправой с крестьянами. Вы не остановились даже перед убийством столетнего старика Теоде…

Народогвардеец не дал ему договорить.

— Ничего не поделаешь, — усмехнулся он, — лес рубят — щепки летят…

— Так говорил ваш вождь Жордания, когда был убит наш любимый писатель Илья Чавчавадзе.

Народогвардеец насторожился.

— Постойте! А вы кто такие? — крикнул вдруг он и преградил им дорогу.

Корнелий опустил руку в карман и выхватил револьвер.

— А ну, прочь!

Опешившие народогвардейцы подались в сторону, пропустили Иону и Корнелия.

Когда народогвардейцы остались позади, Иона стал пробирать своего спутника:

— Какой же ты задира! Кого вздумал пугать револьвером.

— К черту их, к черту их правительство! — продолжал возмущаться Корнелий. — Никогда я не прощу этим разбойникам убийства Годжаспира. Какого человека, какого человека повесили эти бандиты!..

После безрезультатных переговоров с полковником Ревазишвили Иона и Корнелий возвратились в Карисмерети. Вечером в тот же день они присутствовали на похоронах Годжаспира в Саркойе.

На сельское кладбище у гроба мужественного старика Иона произнес речь, в которой возмущался политикой меньшевиков, жестокостью народогвардейцев. Это, конечно, не прошло для него бесследно. За ним была установлена слежка.

РАЗЛУКА

Макашвили поехали в Шорапань, оттуда поездом — в Тифлис. С ними отправился и Иона, который решил лично рассказать Ною Жордания о зверствах, чинимых народогвардейцами.

Еще раньше уехал из Карисмерети к себе в деревню Платон.

Когда лицо Нино, стоявшей у окна вагона, скрылось из виду, Корнелий загрустил.

— Вот и улетела твоя птичка, — сказал, улыбнувшись, Доментий.

— Улетела, дорогой Доментий. А ты небось посмеиваешься надо мной?

— Нет, зачем же… Если сокол хорош, куропатка от него не уйдет. Хорошая девушка, что и говорить, но разве такая невестка нужна нашей барыне?

— А тебе она нравится?

— Красавица, что и говорить! Только разве такая будет жить в деревне, хозяйничать да месить грязь на наших дорогах? — добавил со смехом Доментий. — И не думай! Не везет нашей барыне, ни одна невестка не пришлась ей ко двору!

Корнелий принужденно улыбнулся и пристально взглянул на Доментия. «Если бы он знал, как тяжело расставаться с любимой».

Старик как будто угадал его мысли.

— Не грусти, Корнелий, скоро поедешь в Тифлис, — утешил он молодого барина.

— Да, в конце этого месяца. Вот только не знаю, как быть: я самовольно ушел из армии, меня могут арестовать…

— Как же ты теперь? — огорчился Доментий. Он достал жестяную коробку из-под монпансье, скрутил цигарку и вопросительно уставился на Корнелия.

— Ну и пусть арестуют, — махнул тот рукой. — Все равно в армию я больше не вернусь, защищать меньшевистское правительство не буду.

— Да, их власть мне тоже не нравится, да что поделаешь…

Крестьяне, собравшиеся на станции, прислушивались к их разговору. Им хотелось узнать, о чем говорит молодой, образованный студент с деревенским человеком. Но Доментий позвал Агойя, который с удивлением разглядывал паровоз, колеса, дышавший паром котел. Корнелий и Агойя сели на лошадей. Доментий — на арбу. Ехали лесом. Агойя подбивал Корнелия скакать наперегонки, но тому было не до скачек. Тоска по Нино становилась все острее, тягостнее…

И, пока он думал о ней, Доментий успел дать тумака сыну за то, что он без толку гонял лошадь. Доментий привязал ее к арбе и следовал за Корнелием в некотором отдалении. Вместе с ним, изнывая от жары, плелся за арбой Агойя.

До Карисмерети было еще далеко.

Перебравшись через реку, Корнелий, Доментий и Агойя остановились возле мельницы. Их встретил мельник Харитон.

— Если смолол наше зерно, давай: арба есть — отвезу, — сказал Доментий.

— Уже отвезли и ваше, и все, какое было на мельнице.

— Кто отвез?

— Народогвардейцы!

— Как же так? Кто им дал право? — возмутился Доментий.

— А ты, милый человек, прав теперь не ищи.

— Что же я скажу барыне? Ведь она со свету меня сживет.

— Не беда, — заметил раздраженно Корнелий, — до сих пор отбирали у крестьян, пусть теперь у нас возьмут.

Доментий, не раз бывавший свидетелем споров между барыней и Ионой, удивленно вытаращил глаза.

— Нечего сказать, хорош сын! Рассуждаешь совсем как Иона.

— Мать давно махнула рукой и на Иону и на меня.

Простившись с мельником, Корнелий оглянулся. Взор его остановился на дубе, росшем у мельницы, вспомнились Годжаспир и Асинэ, рыдавшая над его трупом. Корнелий нагнал арбу.

— Как бедно живет Харитон! — обратился он к Доментию.

— Бедно, но не беднее меня, — вздохнул Доментий.

— Знаю.

Доментий кашлянул.

— Для бедняка и впрямь нет спасения, верно сказал этот головастый сын Харитона.

— У вас сила, вы сами должны бороться за свои права.

— Нашу силу другие осилили.

— Если все будут действовать заодно, крепче друг за друга держаться, никто не осилит.

— Трудно быть всем заодно, потому что по-разному все нуждаются, да не всякий к тому же осмелится землю помещиков взять. Вот, к примеру, я: дом — что твой свинарник, двор — поменьше вашей беседки, но разве посмею я срубить в чужом лесу дерево или захватить чужую землю? А будь я посмелее, конечно, и у меня хоть десятинка земли да появилась бы, и досок бы напилил.

— Вот нужно было вам всем вместе добывать себе землю.

«Уж не испытывает ли меня барчук?» — мелькнула мысль у Доментия.

— А что, разве выгадал тот, кто на чужую землю польстился? — ответил он вопросом. — Видишь, в какую беду попали… — Подумав немного, Доментий продолжал торопливо и горячо: — Отбирать чужое, конечно, нельзя, а по доброй воле никто тебе ничего не даст. Я как-то сказал твоей мамаше: «Барыня, видишь, как я живу, уступи хоть четверть десятины да штук пять деревьев разреши срубить — до самой смерти служить тебе буду…»

— Что же она тебе сказала?

— Ничего… Обиделась…

Стоит только новому человеку появиться на карисмеретском базаре, как тотчас же его заметят, станут разглядывать, расспрашивать о нем.

Когда Корнелий со своими спутниками подъезжал к духану Раждена Гендзехадзе, там уже знали, что сын доктора Мхеидзе возвращается верхом со станции.

Из духана вышел Ясон, он предложил Корнелию выпить с компанией.

— Наши все в сборе я поручили мне пригласить тебя.

Корнелий колебался, но из духана выскочил Антуша, и кутилы почти насильно заставили его слезть с лошади.

— Скажи матери, что я скоро буду! — крикнул Корнелий Доментию, привязывая лошадь к столбу.

Войдя в духан, он удивился: собутыльники Ясона и Антуши занимали все тот же стол, за которым они сидели несколько дней тому назад, словно и не выходили отсюда.

— За здоровье вновь прибывшего! — приветствовали кутилы Корнелия, поднеся ему стакан вина. Он, ко всеобщему удовольствию, осушил его одним духом.

— Вот за это люблю Корнелия! — старался перекричать всех Антуша. — Молодчина! Не погнушался выпить с нами.

— Надоел ты со своим «не погнушался»! — разозлился на него Ванико Гогоберидзе.

— Почему надоел? Будто сам не видел, как важничают перед нами Гиго и Бидзина? Опротивели своей болтовней о политике!

— Ну, и чего они добились? — нагло спросил Ясон.

— Нет, ты видел, как важничает этот Гиго? Тоже философа из себя корчит, — не унимался Антуша.

— Гиго в самом деле человек образованный, — вступился Корнелий за товарища.

— Ну и черт с ним! Пусть только, сукин сын, меня не трогает. А то заладил одно: «Антуша — спекулянт!» Поменьше бы лодырничал, так тоже был бы с деньгами.

— Господи… святой Георгий, нищим, бедным и убогим нет все равно спасения, так разори же всех бедняков и разоренных до конца и дай им вечный покой! — произнес, как молитву, Ясон и, окропив хлеб несколькими каплями вина, остальное выплеснул на пол.

Поднялся хохот. Антуша надрывался от смеха. Он то и дело хватался за живот, на глазах у него показались слезы.

— Довольно, Ясон, перестань! Ой, умираю! Слыхали, как он сказал?! Ой, дьявол проклятый!

Хохот Антуши оскорбил Корнелия. Его передернуло от негодования.

Антуша с подчеркнутым уважением выпил за здоровье Ясона, который стоял, приподняв плечи, точно сокол. Тонкую его талию опоясывал серебряный пояс, на котором висели кинжал и маузер. Рукава черкески были засучены.

С площади донеслись звуки шарманки. Гендзехадзе поправил свой фартук и направился к дверям в надежде заманить к себе новых посетителей. По площади галопом несся фаэтон Павлиа. Лошади были разукрашены бахромой и бубенцами. Вместо фонарей в предназначенных для них отверстиях торчали кукурузные початки и дубовые ветви. В фаэтоне, развалившись, сидели пьяные контрабандисты. На них были синие сатиновые рубахи, бархатные брюки, заправленные в красные носки, и новые чувяки. С трудом удерживаясь в фаэтоне, они подпевали шарманке, орали на всю площадь. Один из них выхватил револьвер и начал палить в воздух.

Зная, что контрабандисты привезли из Батума уйму денег, Гендзехадзе бросился им навстречу, изобразил на лице улыбку и, приложив ладонь к губам, стал посылать воздушные поцелуи. Но фаэтон пролетел мимо и остановился возле духана Амбако Кучаидзе. Контрабандисты пригласили туда Ясона, Антушу и Гогоберидзе.

Оскорбленный Гендзехадзе возвратился в свой духан. Под ноги ему попался прислуживавший там мальчик. Он так ткнул его с досады, что тот отлетел и стукнулся головой о стену.

Корнелий досадовал на себя: «Не следовало мне ввязываться в компанию Ясона. Что заставило меня сделать это? Так всякую мерзость можно оправдать необходимостью подчиняться обычаям! Нечего сказать, хорош я!» Поравнявшись с двором Джаджана Менжавидзе, он выпрямился в седле, подобрал поводья и важно поклонился стоявшим во дворе Джаджана и Лукайя.

— Барин, обождите, куда вы? — закричали они.

Корнелий махнул рукой — дескать, не могу, некогда, и проехал мимо. Но, увидев возле дома Саломэ и ее дочь Кетуа, натянул поводья и остановил лошадь.

Лукайя, а следом за ним Джаджана перелезли через плетень и подошли к нему. Приветливо улыбнулись. Началась обычная церемония:

— Только один стаканчик!

— Если мать свою уважаешь!..

— Не откажи, барин… — пришла на помощь мужчинам Саломэ.

— Очень просим, — поддержала ее Кетуа, залившись румянцем.

Дальше отказываться было и бесцельно и неудобно. Лукайя взял лошадь за поводья. Корнелий спрыгнул на землю, и все трое пошли к дому.

— Проводил гостей? — спросил Джаджана.

— Проводил.

— Хорошие люди… Должно быть, много страха натерпелись у нас. Во всем Галактион и Ражден виноваты — сколько народу даром загубили. Годжаспир, бедняга, погиб… Не послушались меня, старика…

Они вошли во двор.

Лукайя вынес стулья. Корнелий вымыл руки и вытер их полотенцем, поданным Кетуа.

— Дай бог тебе хорошего мужа, Кетуа, а я уж повеселюсь на твоей свадьбе, — поблагодарил девочку Корнелий.

— Какая там свадьба! Какой дурак на такой женится! — шутливо заметила Саломэ.

— Ого, не скажите! Вы лучше в оба поглядывайте, чтобы не похитили ее у вас, — тоже шутливо предупредил Корнелий.

Отец и дед расхохотались, а Кетуа спряталась за дерево и смущенно выглядывала оттуда.

Лукайя вынес чурчхелы, вино, узкогорлый кувшинчик — чинчилу — и расставил все на табуретке.

Из кухонной пристройки поднялся дымок. Саломэ была отменная хозяйка, всякое дело спорилось в ее руках. Пока Корнелий выпил несколько чинчил вина, поговорил о том о сем с Джаджана и Лукайя, Саломэ и Кетуа успели приготовить ужин.

Вынесли стол, поставили свежий сыр, хачапури, жареную курицу. Тамада Джаджана выпил за здоровье Корнелия, пожелал счастья ему и его матери. Но не забыл сказать и о себе.

— Вся моя надежда на твою мать. Когда что-нибудь нужно, всегда к ней обращаюсь. То кукурузы попрошу, то дерево срубить в лесу, то лошадь одолжить. Умная, хозяйственная она женщина, расчетливая. Только и расчетом надо иногда поступиться. Никак не пойму, почему она не хочет отдать мне Чинчареули на половинных началах. Предлагает четверть урожая, а себе хочет три четверти. Так и не уломал, очень упрямая!

— Только четверть, говоришь? А в этом году сколько получаешь? — спросил Корнелий, оглядывая двор и кукурузное поле с таким видом, будто его очень интересовали хозяйственные дела.

— Тоже четверть. А тут еще засуха, будь она проклята!.. Ничего не останется. Попросил бы ты ее, может, согласится на половину, — пытался добиться своего Джаджана.

— Хорошо, поговорю…

— Дай бог тебе счастья! — обрадовался Джаджана.

Корнелий посмотрел на Саломэ, потом перевел взгляд на Кетуа. Снова взглянул на старика и подумал: «Еще, чего доброго, заметит, что я разглядываю его внучку, и обидится». Но у Джаджана была своя забота, он продолжал настойчиво упрашивать Корнелия, чтобы тот уговорил мать уступить им Чинчареули на половинных началах.

Саломэ обняла Корнелия и поцеловала его в лоб.

— Тереза всегда любила тебя больше других детей.

Лукайя глядел на молодого барина заискивающими и счастливыми глазами. Подошел к столу, взял чинчилу и подал ее отцу, чтобы тот выпил за здоровье Терезы.

Джаджана снова принялся расхваливать Терезу. Вспомнил и отца Корнелия:

— Такого доктора никогда не было в Имеретии. Ни разу не взял с меня денег за лечение. Везде был первый — и на охоте, и за столом, и в танцах.

Корнелию польстили слова старика. Он так же, как и Джаджана, полил вином кусочек хлеба и опорожнил кувшинчик.

Джаджана стал жаловаться на свою жизнь. Говорил о засухе, голоде в деревне, о дороговизне, о том, что народогвардейцы вывезли из деревни все запасы. Вспомнил предсмертные слова расстрелянных крестьян, повешенного Годжаспира, перечислял разоренные деревни.

У ворот еще раз выпили за здоровье гостя. Корнелий сел на лошадь и поехал домой. Джаджана и Лукайя проводили его и еще раз попросили уговорить Терезу уступить Чинчареули на половинных началах.

МАТЬ И СЫН

Корнелий подъехал к своему дому. На балконе горела лампа. Тереза беседовала с Доментием и Майко. Залаяла собака.

— Кто там? — крикнул Доментий.

Узнав всадника, он отпер ворота. Корнелий въехал во двор, освещенный луной, сделал несколько заездов, поднял лошадь на дыбы, потом подвел ее к самой лестнице, спрыгнул «ласточкой» на землю, поднялся на балкон и подошел к матери.

— Не сердись, мама, — сказал он виновато. — Я опоздал… Выпил немного… Захотелось немножко побаловаться…

— Знаю, знаю, — вспыхнула Тереза. — Доментий мне рассказал, где ты баловался. Вот не думала, что ты такой… Неужели тебе не стыдно пьянствовать где-то на базаре? Тоже, второй Нодар Авалишвили отыскался! Или с Ясоном решил состязаться?

— Во всем виноват Ясон, — оправдывался Корнелий. — А потом еще заехал к Джаджана… Пристали ко мне, заставили пить. А все же не перепили меня, клянусь чем хочешь!

— И тебе не стыдно тягаться с какими-то пьяницами? Ты в своем уме? Ну, пусть только заявится сюда этот старый пройдоха, задам я ему перцу! Спаивает моего сына и думает, что одолжение делает.

— Не тебе тягаться с Джаджана, — заметила Корнелию Майко. — Споит он тебя!

— Споит? А разве я пьян? Доментий, объясни им: может ли пьяный человек спрыгнуть «ласточкой» с лошади? Я выпил — это верно, а вот насчет того, что я пьян, это не верно.

— Еле языком ворочаешь… — журила сына Тереза. — Хорошо, что не видят тебя Макашвили. Очень нужен Нино такой муж…

— Не нужен — и не надо! Думаешь, на коленях буду просить?

— Попросишь, сынок, да будет поздно.

— Ничего, на свете много женщин.

— Конечно, много, а хороших — раз-два и обчелся.

— А что хорошего в Нино? К чему тебе такая невестка? Белоручка, жеманная, таких только в кино показывать.

Корнелий улыбнулся и подмигнул Доментию.

— Нужно было раньше думать об этом и не кружить зря голову девушке, — строго заметила Тереза.

— Ну, ладно, потом тебе все объясню. Ох, как хочется кушать! Майко, дай чего-нибудь!

— Ты же говорил, что Джаджана угостил тебя на славу.

— Хозяин был хлебосольный, но, когда стали пить, гость его дорогой ничего не ел, только одно куриное крылышко…

— Когда пьешь, всегда надо есть.

— Нет, Отия учил так: «Обмакни, говорит, крылышко в гранатовый или алычовый сок и только это посасывай — тогда тебя никто не перепьет!»

— Это верно, — подтвердил Доментий.

— Лучше бы чему-нибудь путному научился да так бы прилежно выполнял, — ворчала Тереза.

Майко принесла ужин. Корнелий усадил за стол Доментия и Агойя. Налил вина, попробовал, поморщился и забраковал: кислое и водой разбавленное! Но Тереза наотрез запретила открывать в полночь другой чан. Корнелий поднял стакан.

— Мама, не мешай мне пить. Я же сказал тебе, что я не пьян… Дай бог тебе здоровья и долгой жизни! — сказал он и поцеловал мать.

Тереза вытерла щеку платком.

— Запомни: жены не любят пьяных мужей.

— Хороший человек не может не пить. Люди, которые не пьют и притворяются тихонями, — опасные люди, себе на уме, способны на всякую пакость исподтишка.

Доментий утвердительно кивнул головой, поднял стакан и выпил за здоровье Терезы.

— Будь здорова, барыня. Пусть бог не лишит нас твоей милости.

— А много милостей видел ты от моей матери? — спросил Корнелий.

— Много, всего даже не припомню.

— Ну, а все же? Землей она тебя одаривала? Лесом?

— Нет. Про то, чего не было, ничего не могу сказать…

Тереза сердито посмотрела на Доментия:

— Я тебя сколько раз предупреждала — не жаловаться на меня моим детям? Снова за свое принялся! Смотри, тебе же хуже будет!

— Нет, не жаловался, клянусь детьми… — оправдывался смутившийся Доментий.

— Мама, — обиделся Корнелий, — а что из того, если бы он даже и пожаловался мне? Разве я чужой? Какие могут быть от меня тайны?

— В хозяйстве есть много таких дел, которые касаются только меня и не терпят чужого вмешательства.

— Я полноправный член семьи, а потому от меня ничего не следует скрывать. А ведь ты многое скрываешь от меня и этим только портишь дело. Народ тебя не любит, считает скупой и бессердечной. Люди говорят, что тебя не заставишь, как ворону, выронить сыр!

— У твоего Джаджана волос на голове не хватит, чтобы посчитать, сколько раз я ему помогала! И другим скажу то же самое. Никто не смеет называть меня скупой. А если у меня голова на плечах и соображаю я лучше других, так вовсе не от скупости.

— Правильно, барыня, — поддержал ее Доментий.

Корнелий удивился: «Испугался Доментий или лукавит?»

Крестьянин словно окаменел за столом и покорно глядел на барыню.

Корнелию стало жаль его.

— Мама, мы завтра же должны выделить Доментию участок земли под дом и дать ему немного строевого леса. Неужели тебе не жаль твоего бедного соседа?

— Жаль, но что поделаешь…

— Вот и надо сделать так, как я говорю. Ну, дай руку!

Доментий побледнел, опустил голову. Сердце у него колотилось: решалась его судьба. Тереза грозно подняла брови и в упор посмотрела на сына. Майко настороженно поглядывала то на барыню, то на Доментия. Агойя, разинув рот, уставился на Корнелия, ожидавшего ответа матери.

— В конце концов, — проговорила, вздохнув, Тереза, — у меня всего пятнадцать десятин пахотной земли да пять десятин леса. Это не так уж много, чтобы раздавать другим.

— А двор и покос не считаешь? — спросил Корнелий.

— Свой двор ни с кем делить не собираюсь. А если Доментий так уж хочет, то я дам ему участок в Сарбеви. Что же касается леса, то я уже говорила, пять деревьев он получит.

— До Сарбеви, барыня, десять верст. Зачем ты гонишь меня туда? Уж сделай такую милость, отрежь мне немного от твоего двора, у родника. Там, правда, и четверти десятины не будет, но зато близко. И тебе лучше: всей семьей будем работать на тебя.

— Это ты сейчас так поешь, — сухо ответила Тереза, — а как обзаведешься хозяйством, то ни времени, ни желания помогать мне у тебя не станет. Уж это так, я знаю. Нет, если хочешь, получай в Сарбеви.

— Я же тебе говорю, барыня, в Сарбеви далеко, да и земля там плохая. Не посылай меня туда.

— Ну, как угодно. Не хочешь в Сарбеви — живи здесь, как живешь.

В наступившей тишине было слышно, как Агойя проглотил слюну. Корнелий вмешался в разговор:

— Мама, взгляни, как он смотрит на тебя.

— Что с того, что смотрит? Из этого паршивца все равно никогда человек не получится, благодарности от него не дождешься.

Агойя даже бровью не повел, только печально взглянул на отца.

У Доментия от обиды сжалось сердце.

— Нет, мама, ты ошибаешься, Агойя — умный, сердечный парень.

— Язык у него длинный, это я знаю.

— Нет, ум у него острый. Так давай, мама, поможем Доментию, он свой человек. Бедняков не надо вешать, как повесили Годжаспира… — Корнелий закрыл лицо руками. — Несчастный старик все время у меня перед глазами, уж лучше бы я не знал его, не видел…

Он обнял неподвижно сидевшую мать, поцеловал ее в лоб, прижался щекой к ее задумчивому, холодному лицу. Тереза не пошевелилась, не отозвалась на его ласку. Какие мысли таились у нее в голове?

Сын ласкал мать, шутливо называл ее «скупердяйкой», «упрямицей», взывал к ее щедрости.

— Трудно быть щедрой, когда сама нуждаешься, — ответила ему Тереза после долгого раздумья.

— Уж не так мы обнищали, чтобы не могли дать полдесятины и несколько деревьев своему человеку.

— Почему ты ставишь меня в неловкое положение перед людьми?! — воскликнула, волнуясь, Тереза. — Сегодня полдесятины Доментию, завтра отец и сын Менжавидзе потребуют, послезавтра — Маркоз Пайкидзе, там еще другие, а нам что же останется? И потом — пусть это знают все — от своего двора я никому ничего уделять не буду.

— И не стыдно тебе, барыня?.. — проговорил глухо Доментий. — Это за все, что я для тебя сделал, за весь мой честный труд! По́ миру хочешь меня пустить! С Джаджана, с Лукайя, с Маркозом равняешь!

— А разве ты делал мне что-нибудь даром? Ты вроде Юло-плотника, тот тоже плакаться любит. Терпеть этого не могу. Можно подумать, что ты меня озолотил, — нахмурилась Тереза и махнула рукой.

— А кто б тебе этим летом полол кукурузу в Зварбело, если б я туда не пошел?

— Ну что ж? Зато теперь ешь вкусные мчади.

— А кто за виноградником твоим постоянно ходит?

— Потому и пьешь мое вино, пьянствуешь!

— Если б не гости, не очень-то у тебя выпьешь!

Корнелию так и не удалось уговорить мать. Он встал, наполнил чайный стакан вином и торопливо заговорил:

— Отныне я тебе не сын… Завтра я уезжаю отсюда, и ты уже никогда меня не увидишь. Можешь забрать на тот свет все свое имение, мне ничего от тебя не надо. Я отказываюсь от своей доли в пользу крестьян… знай это.

Слова сына отозвались острой болью в сердце Терезы, и она побледнела.

«Это чудак Иона совращает моего сына. Ведь Иона, будучи таким молодым, как Корнелий, поссорился с родными и покинул отчий дом», — сокрушенно думала мать.

Спустившись с балкона, Корнелий прилег под липой. Рядом с ним, ласкаясь, улеглась собака Махаре. Он погладил ее, взглянул в ее умные, преданные глаза и завел с нею разговор.

— Эх, Махаре, в мире много еще такого, что и не снилось мудрецам!

Услыхав свое имя, собака забила в знак согласия длинным хвостом.

— Щенят твоих утопят или на сторону их раздадут, и ты все равно будешь лизать руки жестокому хозяину, ползать у него в ногах, оберегать его дом и имущество. За это тебе бросят кость или корку хлеба. Нет, зверю в лесу живется лучше, чем тебе в доме.

Положив голову Корнелию на колени, собака тяжело вздохнула, словно жаловалась на свою участь.

На балконе в это время Тереза объясняла Доментию:

— Корнелий весь в отца, такой же щедрый и уступчивый, все готов раздать, а ты пользуешься его добротой. Если б я слушалась своего мужа и детей, то, поверь, давно бы уже была нищей, протягивала бы руку за подаянием.

— Да, но разве ты разоришься, если дашь мне полдесятины земли и несколько дубков?

Тереза прикрикнула на Агойя, не отходившего от отца:

— Что уставился на меня? Убирайся отсюда!

Обидевшийся Агойя впервые посмел ответить барыне:

— Зачем кричите? Я не собака!

Он медленно спустился по лестнице и подсел к Корнелию, но не улыбался и не шутил, как всегда, а лишь ласково и печально смотрел ему в глаза, не зная, как отблагодарить за отца.

— Что с тобой? Может быть, отшлепали тебя? — удивленно спросил Корнелий.

Агойя выжал из себя улыбку и отрицательно покачал головой.

— А почему ты такой грустный?

Агойя еще ближе подсел к Корнелию, взглянул на Махаре и снова улыбнулся. Откуда-то издалека послышался свисток паровоза.

Во рту у Корнелия пересохло, он провел кончиком языка по сухим губам и попросил Агойя принести воды.

Увидев, что сын лежит на мокрой траве, Тереза забеспокоилась:

— Корнелий, встань! Что ты там обнялся с грязной собакой? Напустит она на тебя блох!

— Я эту собаку предпочитаю некоторым людям!

— Отец ваш был упрямый, сумасбродный, и вы все в него вышли! — крикнула с балкона Тереза.

— Наш отец неплохой был человек!

— Я не говорю, что он был плохой, а неумелый, нерасчетливый. Другой с его знаниями и способностями не прозябал бы в деревне, а стал бы профессором и жил в Тифлисе.

— А он этого не сделал потому, что не был жадным к деньгам и карьеристом.

— В любом деле, за которое берешься, всегда надо стараться преуспевать, выдвигаться, извлекать из него пользу, Твой отец был лучшим врачом в Имеретии, а мы постоянно нуждались, потому что он половину пациентов лечил даром, не брал денег.

— Потому что это для тебя деньги — кумир, а отец их презирал.

— Ну что ж, если тебе это так нравится, раздай все, а потом бери суму и ступай побираться! Встань, трава сырая! Ты пьян, завтра обо всем поговорим!

— Завтра меня здесь не будет.

— Корнелий, что случилось? Зачем ты болтаешь глупости?

— Я поступаю так потому, что ты не хочешь выполнить единственную мою просьбу. Я достаточно насмотрелся на муки крестьян и не желаю быть соучастником тех, кто теперь расстреливает их и вешает. Я, как Иона, оставлю этот дом…

Тереза раздраженно пожала плечами:

— Этот бездельник и голыш Иона внушает тебе черт знает что!

Она спустилась во двор и села около сына.

— Никто из вас никогда не понимал меня и не хотел понять, — жаловался Корнелий матери. — Никогда я не чувствовал такого одиночества, как в последнее время. Ни ты, ни Нино и никто не может понять, что меня волнует…

— А что же тебя волнует? — уже участливо наклонилась к сыну Тереза. — Скажи мне, ведь никто не поймет тебя лучше, чем мать.

Корнелий, уставившись в небо, печально произнес:

Заметив на глазах сына слезы, Тереза заволновалась:

— Какая у тебя тайна? Что с тобой? Скажи, не терзай меня!

— Скажу, если поможешь Доментию. Пойми — я хочу помочь бедным, уставшим от нужды людям, хочу бороться против произвола и насилия. Хочу начать новую жизнь…

— Помогу, все сделаю, только скажи, не томи меня! — воскликнула мать и, не выдержав пристального взгляда сына, опустила голову.

КУТАИС

Через несколько дней Корнелий приехал в Кутаис. Ему необходимо было явиться в Тифлис с оправдательными документами, иначе его могли объявить дезертиром. Степан повидал своего приятеля, врача Родиона Топуридзе, и попросил помочь брату достать свидетельство о болезни. Топуридзе посоветовал положить Корнелия на несколько дней в госпиталь, провести через комиссию и получить для него освобождение.

Корнелий решил лечь в госпиталь дня через три. Вечером же, нарядившись в штатский костюм, он отправился в городской сад. Около моста его обогнали солдаты, ехавшие на неоседланных тощих лошадях. Среди солдат Корнелий узнал нескольких своих товарищей-студентов. Ехавший впереди рослый юноша — Миха Мачавариани — остановил лошадь и пожал Корнелию руку.

— Погуляй около сада, — сказал он, — я отведу лошадь и приду.

Солдаты свернули с улицы и погнали лошадей к Риону. Корнелий, облокотившись на перила моста, залюбовался видом реки и города.

Заходящее солнце зажгло ослепительные золотые блики на окнах домов противоположного берега. Последние лучи его осветили развалины древнего храма на вершине горы, озарили подернутые предвечерней мглой кроны деревьев…

В Кутаисе все еще было жарко. Кутаисцы, ища прохлады, устремлялись к мосту. На балконе ресторана «Ялта», приютившегося у самого берега реки, все столики были заняты людьми, утолявшими жажду мороженым и холодным лимонадом.

Корнелий долго стоял на мосту, любуясь прелестью воспетого Акакием Церетели «весеннего, утопающего в розах» города. Вспомнилось величавое, улыбающееся лицо поэта, обрамленное белой бородой.

На берегу Риона, во дворе мужской гимназии, стояла гигантская, вековая чинара. В ее тени, наслаждаясь свежим ветерком, набегавшим с реки, любили отдыхать школьники. Теперь во дворе гимназии сновали немецкие солдаты, пели песни, и голоса их заглушали шум реки, катившей свои волны по белым каменным глыбам.

Из раздумья Корнелия вывел конский топот — по мосту проезжали немецкие кавалеристы. Он повернулся в их сторону. «Неужели после революции нашей стране суждено превратиться в немецкую колонию? Где же наша независимость?» — подумал Корнелий, злобно глядя вслед немцам, гордо восседавшим на толстозадых конях.

Госпиталь был обнесен высокой каменной стеной. Во дворе, рядом с большим одноэтажным зданием, стояла маленькая церковь. При воспоминании о грязной постели, бязевом белье, черном хлебе и чае с сахарином, о страданиях солдат, валявшихся без ухода на жестких больничных койках, ему стало тоскливо. «Хорошо было бы получить бумагу об освобождении без того, чтобы ложиться в госпиталь перед явкой на комиссию», — думал он, идя медленно по мосту.

У ворот мужской гимназии лавочники и мальчишки покупали у немецких солдат консервы с пестрыми этикетками. Лавочники просили стоявших тут же гимназистов узнать, что стоит товар.

— Вифиль костет? — спрашивали гимназисты на ломаном немецком языке.

Кривоногий, низкорослый немецкий солдат, побывавший, быть может, в Африке, где он прельщал негров различными стеклышками и побрякушками, хитро улыбался и с помощью пальцев называл цену…

Корнелия догнали нарядно одетый Миха Мачавариани и сын кутаисского юриста студент Кота Адейшвили.

Миха окончил Тифлисскую грузинскую дворянскую гимназию, а затем учился в Академии художеств. Он был женат на двоюродной сестре Нино. Женщины находили его оригинальным и интересным молодым человеком. Он сразу же завел с Корнелием разговор о Нино.

— Знаешь, если бы мне не подвернулась Эло, то я обязательно женился бы на Нино.

— Не так-то это просто, как ты думаешь, — вспыхнул Корнелий.

Но Миха не унимался:

— Нино мне кажется более женственной, а потом — заметил, какие у нее усики, как она раздувает ноздри? Должно быть, очень страстная, верно? — прищурил он глаза.

— Оставь, ради бога, Нино в покое! Неужели тебе больше не о чем говорить?

— Ну ладно, не сердись. Я же ничего плохого не сказал. А кроме того, она моя родственница, и я, конечно, не сомневаюсь, что она очень скромная и честная девушка.

— Тоже, Америку открыл, — смутившись, ответил Корнелий.

Миха толкнул его плечом:

— Молодец, хорошую девушку получил!

Корнелий улыбнулся.

— Что касается меня, — продолжал Миха, — то я, знаешь, предпочитаю так называемым порядочным девушкам женщин легкого поведения. Среди них такие попадаются, что охо-хо!

— Но попадаются и такие, что день своего появления на свет проклянешь, — заметил Адейшвили, надвигая на лоб фуражку. Он почесал затылок, улыбнулся и уставился на Миха своими черными, как агат, глазами.

— А знаешь поговорку: волков бояться — в лес не ходить. Корнелий, идем в цирк, я познакомлю с циркачками. Посмотришь, какие девочки! Потом сложимся и поужинаем с ними. Пойдем! — приставал Миха к Корнелию.

— В цирке не интересно. Лучше по бульвару погуляем, а после, если хочешь, поужинаем.

— Брось! Ну что хорошего нашел ты на кутаисском бульваре? Шляются толпами гимназисты, вот и все.

Действительно, сад гудел, словно улей, в котором не умещаются пчелы. Молодежь, предпочитая гулять по тротуару вокруг сада, толпами валила оттуда, громко разговаривала, хохотала.

Стемнело. Только кое-где мерцали огни. В темноте то в одном, то в другом месте раздавались девичий визг, крики и брань…

Корнелий еще раз посмотрел с моста на темные улицы рано засыпавшего города. С берега доносился собачий лай, заглушавшийся шумом реки.

Вход в наскоро сколоченное здание цирка освещался электричеством. Изнутри доносились звуки духового оркестра.

Корнелий неохотно вошел в цирк. В дверях они столкнулись с капитаном Хидашели. Миха и его друзья поздоровались с капитаном.

— Ваша батарея сейчас на Ахалцыхско-Ахалкалакском фронте. А вы что делаете в Кутаисе? — спросил Корнелия капитан.

— Я в отпуску, — соврал Корнелий, глядя в глаза коренастому капитану. Одет Хидашели был просто, и если бы не погоны и офицерский Георгиевский крест, его можно было бы принять за солдата.

— Заходите, заходите, — приглашал он молодых людей. — Первое отделение неинтересно. Я попозже подойду, на борьбу. Сегодня борются Меделаури и Квариани — молодой спортсмен, кутаисский гимназист. Известный борец Джое Мора возлагает на него большие надежды. Я тоже думаю, что из него толк получится.

— Такого телосложения, такой силы и ловкости, как у Квариани, я никогда еще не видел! — восторженно воскликнул Миха.

— Вот и отлично, сегодня еще раз полюбуешься, — снисходительно улыбнулся Хидашели и, хлопнув Миха тяжелой рукой по плечу, ушел.

Корнелий проводил его испытующим взглядом и подумал: «Неужели на его совести лежит разорение многих деревень?»

— Подлец!.. — вырвалось у него.

Мачавариани и Адейшвили вступились за капитана.

Ужин и ночь, проведенная с цирковыми артистками на квартире Котэ Адейшвили, родители которого были на даче, обошлись Корнелию недешево. От денег, выданных Терезой на дорогу и на жизнь в Тифлисе, осталась только половина.

На другой день молодые люди поднялись лишь в полдень. Выкупались в Рионе. Погода переменилась. Стоял пасмурный день; моросил мелкий дождь. И все же Корнелий долго купался. Он простудился и схватил «испанку». На третий день стало ломить поясницу и все суставы. Жена Степана, Като, измерила температуру. Термометр показал около сорока. Невестка уложила Корнелия в постель.

Когда Степан вернулся из гимназии, Корнелий бредил. На голове у него лежал холодный компресс. Степан сейчас же побежал за Родионом Топуридзе. Внимательно осмотрев больного, врач велел первым делом поставить банки и, надев очки, сел выписывать рецепт. Степан не сводил с него глаз.

— Скажи, Родион, серьезная болезнь? Ведь если, не дай бог, с ним что-нибудь случится, мать не переживет.

— Корнелий самый младший у них в семье, и мать безумно его любит, — пояснила Като.

— Особой опасности пока нет, — ответил доктор, взглянув на супругов через стекла своих больших очков. — Хотя легкие не совсем в порядке: прослушивается хрип в верхушках, и в одном месте как будто бы уплотнение…

— Удивительно — каким образом у спортсмена вдруг слабые легкие! — сказал Степан.

— Нечему удивляться — ведь один из твоих братьев умер от туберкулеза, — ответила ему жена.

— Вообще в Имеретии большой процент населения поражен туберкулезом или малярией. Ну, а в общем не беспокойтесь, будем надеяться, что все обойдется благополучно, — утешал Степана врач.

Высокая температура держалась девять дней. Корнелий сильно потел. Като не успевала менять ему белье и простыни. Жар прошел лишь на двадцать первый день. Обросший, исхудавший Корнелий и в самом деле походил на чахоточного. Врач советовал ему вместо курорта поехать на время сбора винограда в Карисмерети. Он считал, что воздух той местности, где человек родился и провел детство, оказывает на него более благоприятное действие, чем самый лучший курорт.

Перед отъездом в деревню Корнелий прошел медицинскую комиссию. Врачи с удивлением оглядывали его тощую фигуру.

Комиссия признала Корнелия негодным к военной службе.

Как-то, прогуливаясь с друзьями, Корнелий встретился на Тифлисской улице со своей теткой Бабо. Ее сопровождал Беглар, державший в руках огромную корзину с продуктами, закупленными на Зеленом базаре. Бабо была потрясена видом Корнелия. Вначале она даже не узнала племянника, хотя его лицо и показалось ей знакомым.

— Батюшки, Корнелий! Ты ли это? — воскликнула она. — Да что же это с тобой? — И стала его целовать.

— Вот как измотала меня «испанка», — ответил ей Корнелий и поздоровался с Бегларом.

— Что ты делаешь в Кутаисе?

— Прошел комиссию. Знакомься, мои друзья — Миха Мачавариани и Котэ Адейшвили. Миха женат на двоюродной сестре Нино.

Бабо окинула молодых людей кокетливым взглядом своих больших, черных глаз. Поправила жакет. Беременность ее была уже заметна.

— Что это? — спросил Корнелий, показывая глазами на ее живот.

Она провела по животу рукой, украшенной кольцами, и с едва заметной лукавой улыбкой ответила:

— Дорогой Корнелий, наконец-то бог смилостивился над нами, теперь твой дядя не останется без потомства…

Взглянув на Корнелия, Беглар смущенно опустил голову.

Бабо поспешила переменить разговор:

— Корнелий, едем к нам в Зедазени. Откормлю тебя так, что мать не узнает. Поедем, и друзей своих забирай.

— Отия тоже будет рад, он там один, — добавил Беглар.

— Обязательно приезжай, Корнелий, с друзьями приезжай, — еще раз повторила Бабо и, улыбнувшись Мачавариани и Адейшвили, обнажила свои белые, как жемчуг, зубы.

«Проклятая! Брюхата, а все кокетничает», — злился Беглар.

— Мы не можем приехать, а Корнелий, конечно, хорошо сделает, если послушается вас и поедет, — ответил Миха.

— Нет, господа, вы тоже приезжайте, — уговаривала Бабо. — Большевики, правда, хотели нас разорить, но это им не удалось. Теперь, слава богу, дела наши поправились. А твои друзья случайно не большевики? — смутившись, спросила она Корнелия.

— Нет, сударыня, мы не большевики. Над Зедазени рвались наши снаряды, — заверил ее Миха.

— Ну вот, тем более, значит, вы должны посетить нас, — как лиса, лебезил Беглар.

— Будь они прокляты, эти разбойники, — говорила Бабо. — С той ночи, как они напали на нас, Отия все хворает, почти не поднимается, бедняга, с постели.

— Что с ним? — спросил Корнелий.

— Он тогда очень испугался. Правая нога у него распухла, стала как бурдюк. Теперь-то опухоль спала. Спасибо Тереза прислала будру, а то мы нигде не могли ее достать.

— Дядю не будрой надо лечить, а цхалтубской водой, — посоветовал Корнелий.

— Был он и в Цхалтубо, и в Зекари, и в Кисловодске, да что толку? Ты ведь знаешь его. Куда ни поедет, всюду женщины да кутежи. Разве это лечение? Разве это доведет да добра? Оттого теперь ноги у него и похожи на мутаки, — жаловалась на мужа Бабо.

— А все же будра помогла, — заметил Беглар.

— Скоро и будра уже перестанет помогать!

Когда Бабо и Беглар ушли, Миха сказал шутливо Корнелию:

— Сукин сын, какая, оказывается, у тебя интересная тетка!

Корнелий уехал в Карисмерети и пробыл там до конца сбора винограда. Мать беспрестанно поила его молоком, кормила яйцами, виноградом. За месяц Корнелий так пополнел, что одежда стала ему тесной. Он заметно возмужал, отпустил усы. Вместе с Доментием, Юло и Агойя он собирал виноград и давил его в давильне…

После сбора винограда Доментий собирался приступить к постройке дома на участке, отведенном ему Терезой, и поэтому отказался отпустить Агойя с Корнелием в город.

Наступил ноябрь. Западный ветер срывал оставшиеся на деревьях листья, гнал их по полям и дорогам, жалобно завывал в Аджаметском лесу, заглушая стук молотка Юло, сколачивавшего крышу нового дома Доментия.

В день отъезда Корнелия обедали раньше, чем всегда. За столом, кроме Терезы, Ионы, Доментия и Юло, сидели Джаджана и Лукайя. Тереза торопила с обедом, беспокоясь, чтобы сын не опоздал на поезд. Подвыпившие крестьяне торжественно шли провожать Корнелия. Когда он проходил мимо дома Менжавидзе, Кетуа вынесла ему лозу с гроздьями винограда.

«Улыбается, словно невеста!» — подумала Тереза.

Корнелий поблагодарил девушку:

— Спасибо, Кетуа. Весной я опять приеду, и тогда мы попляшем с тобой здесь, под липами, под звуки дайры.

Девушка смутилась, но быстро овладела собой и рассмеялась.

Теперь уже все смеялись. Молчал только Иона, глядя с удивлением на Корнелия…

— Счастливый, раз можешь еще веселиться. Береги себя. Ты выпил, будь осторожен в дороге, — предупреждала Тереза сына, обнимая и целуя его.

В ПОЕЗДЕ

Дул западный ветер, холодный, пронизывающий. Дождь шел вперемешку со снегом. Вершины гор окутал туман. Тяжелые, насыщенные влагой облака нависли над землей и двигались так же медленно, как поезд, в котором ехал Корнелий. За час он проходил не более десяти верст, долго стоял на станциях, на каждом полустанке. От Кутаиса до Тифлиса шел около полутора суток.

На подъемах паровоз давал долгие, слабые свистки, словно взывал о помощи. Вот он с трудом дотащился до одной из станций, лязгнул буферами расшатанных вагонов и остановился как бы для того, чтобы набраться сил для дальнейшего пути.

Корнелий не смог выйти из вагона — к дверям бросились промокшие, оборванные крестьяне. Они кричали, с обезумевшими лицами рвались в вагоны, толкали друг друга, торопливо втаскивали по лесенке в тамбур хурджины, корзины, мешки с лобио и мукой.

Всех опередил рыжебородый мужчина в овчинном тулупе и солдатских сапогах. Расталкивая пассажиров локтями, пробивая себе дорогу, он бросил на площадку хурджин, в который была втиснута большая свиная туша. Она не умещалась в хурджине, и длинные уши свиньи бились, как крылья гигантской летучей мыши. Теперь человек в тулупе рвался со своим хурджином внутрь вагона. Было что-то звериное в его свирепом лице, в его бешеных движениях. Казалось, не человек, а волк тащит свинью с перерезанным горлом. Он остановился и пронзительно крикнул:

— Ермиле, давай мешки!

Ермиле, затертому толпой, никак не удавалось подтащить мешки к ступенькам.

То, что творилось в вагоне, тоже напоминало светопреставление. Крики, вопли, ругань слились в сплошной рев. Казалось, разъяренная толпа вот-вот разломает вагон, выдавит его стены.

— Куда лезешь, спекулянт? — орал кто-то на рыжебородого.

— Сам ты спекулянт! — рявкнул рыжебородый так, что у обидчика душа ушла в пятки.

— А чего же тащишь такой хурджин да еще мешок? — вступил в спор другой пассажир.

— А ты, что ли, будешь кормить мою семью в Тифлисе? — набросился и на него рыжебородый.

Немного погодя люди, наполнившие вагон, кое-как разместились. Крестьяне принесли с собой в вагон запах сырой шерсти, тлевшего трута и табачного дыма.

Корнелий стоял в теплом пальто и низкой папахе у окна, печально глядя на окутанные туманом горы. После болезни он сильно переменился. Более месяца провел он в деревне, жадно читая книги, оставшиеся в отцовской библиотеке.

Корнелий думал о своем будущем. Дождевые капли били по оконному стеклу, скользили, словно бусы, по телеграфным проводам, догоняли друг друга и, слившись, падали на землю. Точно так же и в голове Корнелия одна за другой рождались мысли, пронизанные одним стремлением — осознать жизнь, значение и смысл своего участия в ней.

Прозвонил станционный колокол. На платформу вышел начальник станции. Через некоторое время раздался свисток, и к перрону подошел встречный поезд, состоявший из множества платформ, груженных пушками, бронированными автомобилями, бесчисленным количеством ящиков с боевыми припасами. Платформы были покрыты огромными мокрыми брезентами. Из-под брезентов выглядывали дула орудий в чехлах. На одной из платформ стоял немецкий солдат приблизительно одного с Корнелием возраста. Зеленая шинель на нем совершенно промокла. Съежившись, он безразлично смотрел на людей, заполнивших перрон. «В такие же шинели были одеты аскеры, — вспомнил Корнелий турецкий эшелон. — А в общем по нашим дорогам теперь свободно разъезжают какие угодно иностранные войска. Нечего сказать, «независимая» страна!» — возмущался он, разглядывая с неприязнью немецкого солдата, его утомленное желтое лицо, бесцветные глаза и мокрую шинель с покоробившимися погонами.

Взглянув в сторону другого вагона, Корнелий увидел еще группу солдат, таких же промокших и печальных.

Снова прозвонил станционный колокол. Со стороны Батума к станции подошел еще один воинский поезд. Он остановился на первом пути, перед немецким эшелоном. На открытых платформах, около пушек, тоже покрытых брезентом, стояли английские солдаты, одетые в шинели цвета хаки с капюшонами.

Тщетно старались немецкие солдаты сохранить перед англичанами гордый и независимый вид. Английские солдаты вызывающе смеялись, выкрикивали что-то оскорбительное для немцев. Лицо одного из немецких солдат передернулось, он стиснул зубы и повернулся спиной к англичанам.

Корнелий скоро узнал, что эпизод, разыгравшийся в холодный ноябрьский день на маленькой железнодорожной станции в Грузии, явился отголоском исторического перелома, совершившегося несколько дней тому назад на Западном фронте.

…Сто часов длилась канонада из тысячи орудий. На этот раз немцы не выдержали. Когда смолкли последние залпы, раздался сигнал, и линию фронта пересекли автомашины, на которых развевались белые флаги. Немецкие парламентеры отправились заключать перемирие с французским командованием. Германская армия потерпела поражение. Померкла ее военная слава. Это была полная капитуляция, крах немецкой политики и стратегии…

Английский и немецкий эшелоны разъехались в разных направлениях. Через некоторое время тронулся наконец и пассажирский поезд. Корнелий сел на свое место у окна и стал разглядывать сидевших в тесноте, вперемежку с вещами, измученных крестьян. Вздохнув, выглянул в окно. Дождь не прекращался. Все так же, как и раньше, беспрерывно, точно бусы, скользили по телеграфным проводам дождевые капли. И такой же монотонной чередой тянулись смутные мысли Корнелия: «Война окончилась, но никто не чувствует радости, мира и покоя. Всюду жестокая борьба и смятенная тревога…»

Убаюканный мерным стуком колес и покачиванием вагона, Корнелий задремал, припав головой к косяку окна. Очнулся он от сильного толчка.

— Вот уже и Молита… — послышался в темноте чей-то хриплый, простуженный голос.

Несколько крестьян с хурджинами на плечах протискивались к выходу.

Поезд приближался к Сурамскому перевалу…

ПОВАР

Наконец-то показался долгожданный Тифлис. Но не солнечный и оживленный, а пасмурный и хмурый.

Выбиваясь из сил, паровоз подтянул длинный состав к вокзалу. На перроне Корнелий увидел солдат в белых чалмах.

— Кто они? Турки или персы? — спрашивала какая-то женщина у кондуктора.

— Индийцы! — ответил он равнодушно.

Развалившись на тюках, покрытых брезентом, солдаты курили. Они смачно затягивались, чуть касаясь губами сигарет, зажатых между большим и указательным пальцами.

Около индийцев стали собираться прохожие. Некоторые пытались заговорить с ними по-турецки, но сержанты-англичане сейчас же оттеснили любопытных.

Корнелий взял свои вещи и направился в город.

Маленький открытый вагон трамвая въехал на Верийский мост. С Куры дул холодный ветер.

У аптеки Земмеля Корнелий сошел с трамвая. Наняв мушу, как-то нехотя побрел за ним в направлении Грибоедовской улицы. Уже смеркалось, когда он открыл знакомую калитку.

Проходя через двор, вспомнил прачку Маринэ, сына ее Пето, погибшего во время шамхорской бойни. Двор был пуст. На запертой двери подвала, в котором жила Маринэ, чернел маленький замок. «Не умерла ли?» — подумал Корнелий и еще раз посмотрел на дверь.

Сверху, по винтовой лестнице, сбежали собаки Ройя и Леда. Они с лаем бросились на мушу. Но Ройя, узнав Корнелия, закружилась вокруг него, запрыгала и стремглав понеслась с громким лаем обратно, словно торопилась сообщить хозяевам о приезде гостя.

На балконе Корнелия встретили повар Евтихий и няня Саломэ.

— Корнелий, сынок! — воскликнула старуха и обняла его.

Евтихий, рыжий мужчина лет сорока, был в белом халате с засученными по локоть рукавами. От постоянного пребывания у раскаленной плиты его веснушчатое лицо стало красным. Руки и волосатая грудь тоже были покрыты веснушками. Казалось, он только что кончил чистить толченым кирпичом кастрюли и не успел еще умыться.

Пожав Корнелию руку, Евтихий, ухмыльнувшись, уставился на его корзину. Он знал, что в ней «подарки» из деревни, и сгорал от нетерпения поскорее ознакомиться с ними.

Корнелий прошел в свою комнату. Сняв и бросив пальто на диван, он раскрыл корзину. Комната сразу наполнилась аппетитным запахом. В корзине были плотно уложены выпотрошенные поросенок и жирная индейка, чурчхелы, несколько бутылок водки, айва, орехи, сушеный инжир, унаби.

Корнелий направился в кухню умыться. Он прихватил с собой бутылку водки для Евтихия. Тот принял ее с благодарностью, обтер кухонным полотенцем и поднес к лампе.

— Чистенькая, прозрачная… — произнес он, похлопывая бутылку рукой. — Недаром ее слезой Пилата называют.

— Из сотового меда, — пояснил Корнелий.

— Да что ты говоришь! Это, брат, самая лучшая водка, — воскликнул Евтихий и нежно прижал бутылку к груди. — Родной ты мой, голубчик, ублажил! — Зеленые, как у кошки, глаза его сверкали каким-то вожделением. Евтихий был человеком веселого нрава и никогда не унывал. Глядя на него, казалось, что он всегда под хмельком.

Корнелий усмехнулся. Потом взглянул на плиту с кипящими котлами и кастрюлями.

— А что, — спросил он, — наши уже пообедали?

— Нет, пока только суп подали, — ответил Евтихий, пряча бутылку в шкаф.

В кухню вошла горничная, стройная женщина с золотистыми волосами, в белом переднике. В руках у нее была стопка глубоких тарелок.

— Господа ждут вас к столу, — сказала она, поздоровавшись с Корнелием.

— Скажите, что сейчас приду.

В душе он был обижен и на Нино и на Вардо — они после столь долгой разлуки даже не вышли встретить его.

— Куда ставишь тарелки! — прикрикнул Евтихий на молодую женщину и, обняв ее за талию, отвел от плиты к столу.

Горничная толкнула его локтем в бок:

— Пусти, сатана!

— Зачем сердишься, Щура, Шурочка ты моя? — отступив, ласково промолвил повар.

Шура украдкой взглянула на Корнелия. Затем, прищурив голубые глаза, улыбнулась и кокетливо поправила прическу.

«И тут роман!» — подумал Корнелий, вытирая полотенцем лицо.

Горничная торопила повара, медленно выкладывавшего на блюдо шницеля и гарнир.

Когда она вышла из кухни, Корнелий подмигнул повару:

— Ну как, клеится дело?

— А ну ее… — махнул рукой Евтихий. — Очень уж обидчивая, недотрога…

Он подошел поближе к Корнелию, подбоченился и, понизив голос, заговорил с ним так, словно они были давнишними друзьями:

— Смотри, Корнелий, чтобы барышню твою, хозяйскую дочку, из-под самого носа у тебя не утащили. В оба, говорю, гляди: уж очень на нее тут зарятся. Сам понимаешь, такую днем с огнем не сыщешь. Цветочек, лилия белая! Искупается — водичку после нее с удовольствием попьешь…

— А кто ж это на нее зарится? О чем ты говоришь? — насторожился Корнелий.

— Кто? Много их тут, образованных всяких, — и Платон Могвеладзе, и этот, поэт Рафаэл, и Геннадий Кадагишвили, и Сандро Хотивари. Ведь, поди, каждый день бывают у нас. А зачем? Как думаешь?..

— Ну и пусть бывают, в особенности Сандро: он — мне друг.

— Ни! Ни! Ни! — заволновался Евтихий. — В таком деле, милый, самому лучшему другу нельзя доверять. Или, думаешь, не друга поймал я у своей жены? Думаешь, не из-за друга ушел от нее?..

Корнелий много раз уже слышал от Евтихия эту историю и потому не дал ему договорить.

— Что поделаешь, Евтихий, насильно мил не будешь. Песенка даже про это есть, должно быть, слышал?

— Не только слышал, а и сам часто ее пою. Вот за это люблю тебя, Корнелий, все-то ты знаешь, правильно обо всем рассуждаешь… Нет, что ты там ни говори, а барышня наша прямо и создана для тебя, обязательно для тебя! Баста, больше ничего не скажу!

— Ты и так очень много сказал…

— Нет, нет! Погоди! Если кто мешать тебе будет, — вспыхнул гневом Евтихий, потрясая кухонным ножом, — ты мне скажи, я с ним по-своему разделаюсь. Не сомневайся. Я человек храбрый. Не зря меня на войне хвалили! Эх, друг! А хочешь… увезем Нино?

Корнелий рассмеялся, повел повара в свою комнату и отдал ему привезенную из деревни корзину с провизией.

Когда Корнелий переоделся и готов был выйти в столовую, нм овладело беспокойство. В голове роились смутные мысли: «С чего бы это Евтихий стал меня предупреждать? Знает он что-то, безусловно, знает. Недаром говорится, что прислуге лучше всех все известно, что творится в господском доме. Ясно, если бы ничего не произошло, Нино и Вардо обязательно встретили бы меня».

Нерешительным шагом Корнелий направился к дверям столовой.

ПЛОХОЙ ДЕСЕРТ К ОБЕДУ

Встреча Корнелия с семейством Макашвили не сопровождалась на этот раз шумной радостью.

Войдя в столовую, он сразу же заметил, как смутилась и покраснела Вардо. Нино сидела, опустив голову, не отводя взора от тарелки. Только Эстатэ, занимавший центральное место за столом, чувствовал себя, по-видимому, прекрасно.

— Привет! Отыскался наконец наш воин! — воскликнул он весело.

Находившийся тут же Сандро Хотивари встретил друга радостной улыбкой, и Корнелий решил, что в отношении Сандро Евтихий, безусловно, ошибался.

Поцеловав руку Вардо, он подошел к Нино. Не поднимая глаз, девушка равнодушно протянула ему руку. Такая холодность поразила его.

— Госпожа Ивлитэ, — обратилась Вардо к старухе в старинном чихта-копи, взяв за руку подошедшего Корнелия, — это сын Терезы Мхеидзе. Мы все его очень любим… — И тут же скороговоркой шепнула ему: — Наша бабушка, мать Эстатэ…

Корнелий поклонился, коснулся губами руки, протянутой старухой.

— Здравствуй, сынок, — важно кивнула она и поцеловала его в лоб.

Затем Корнелий поздоровался с Платоном. Тот улыбнулся, но Корнелий так и не понял: означала его улыбка сочувствие, насмешку или снисходительность к побежденному сопернику?

Брат Эстатэ, Джибо, принялся журить Корнелия:

— На тебя жалуется командир вашей батареи капитан Алексидзе.

— Я болел… — смущенно оправдывался Корнелий. — Медицинская комиссия освободила меня…

— Знаем мы эти медицинские комиссии! — махнул рукой Джибо. — Если молодежь начнет уходить из армии, то кто же воевать будет?

Вардо представила Корнелия полному, среднего роста, пожилому человеку:

— Сенатор Георгий Дадвадзе.

От выпитого вина круглое, гладко выбритое лицо сенатора раскраснелось. Седые волосы на голове представляли резкий контраст с черными как смоль бровями, с первого взгляда казалось, что он их красит. Сенатор добродушно улыбнулся.

После всех Корнелий поздоровался с Хотивари. Не довольствуясь рукопожатием, Сандро обнял друга, привлек к себе и крепко поцеловал. Корнелий сел рядом с ним. Сандро немедленно наполнил его стакан вином.

— Ты что это, усы отпустил? — спросил он, дружелюбно усмехнувшись и прищурив глаза.

На груди Сандро красовался Георгиевский крест.

Вардо осведомилась у Корнелия о здоровье Терезы. Поблагодарив за внимание к матери, он коротко рассказал о житье-бытье в Карисмерети, о карисмеретских знакомых.

Когда он упомянул Иону, Нино подняла голову, незаметно взглянула на Корнелия: «Нет, усы положительно ему не идут, на провинциала стал похож, какой-то прапорщик отставной…» Но вдруг смутилась и отвела взгляд в сторону.

— Супу хотите, Корнелий? — спросила Вардо.

— Спасибо, я уже обедал…

Тон, которым произнес Корнелий эти слова, и то, как он склонил при этом голову и приложил к груди руку, не понравились Нино. «Да, провинциал, провинциал», — решила она окончательно, и почему-то ей вспомнился карисмеретский кутила Ясон.

— Откушайте хоть немного, — продолжала настаивать Вардо. — А после обеда нам предстоит серьезный разговор.

Нино вдруг покраснела и, взяв со стола хлебный мякиш, стала нервно катать шарики. Из неловкого положения ее выручил отец.

— Нино, пройди, пожалуйста, в кабинет и набей мне несколько папирос.

Девушка поспешно вышла из столовой. Платон проводил ее пристальным взглядом.

«Смотри, Корнелий, чтоб барышню твою из-под носа у тебя не утащили», — вспомнил Корнелий предупреждение Евтихия.

— А у нас, Корнелий, — снова заговорила Вардо, — за ваше отсутствие большие перемены произошли. Знаете, Елена и Дата получили роскошную квартиру. Там не одну, а целых три семьи можно разместить.

Корнелий, которому хорошо были известны эти «перемены», удивился, почему Вардо вдруг заговорила о них. Эстатэ же забеспокоился, как бы жена не стала выкладывать Корнелию все при гостях.

— Вардо, знаешь, как у нас говорится: мудрая беседа — после обеда! А ты тоже, — обратился он к Корнелию, — слышал, наверное: красива река берегами, а обед — едоками. Нарушать обычаи наши мы никому не позволим.

Вардо обиделась на мужа. Чтобы сгладить неловкость, Эстатэ поспешил переменить разговор. Да и плохим адвокатом был бы он, если бы не имел в запасе для каждого случая готовой крылатой фразы и не помнил, что к любому кувшину можно приделать ручку — хочешь справа, хочешь слева.

— Да, к сожалению, дипломатию у нас считают делом легким, пустяковым, и, должно быть, потому нашим представителем в Армении оказался человек столь незадачливый и недальновидный, — говорил уверенно Эстатэ.

— Позвольте, я не понимаю, как же это так?.. — удивился Платон.

— А вот судите сами: целых два месяца правительство Качазнуни водит посла Грузии за нос, отвлекает всякими раутами и банкетами, пустыми разговорами о дружбе, о готовности мирно разрешить все территориальные споры, а само тем временем проводит мобилизацию, подтягивает к нашей границе войска, и, наконец армяне неожиданно нападают на нас в районе Санаина…

— Интересно знать, какие же у них претензии к нам? — спросила Вардо.

— Как вам известно, — охотно объяснил Эстатэ, — в мае этого года турецкие войска продолжали оккупировать Армению и Азербайджан. Они заняли также район Санаина в Борчалинском уезде и таким образом подошли вплотную к границе Тифлисской губернии, а затем вторглись в нее…

— Это мы знаем, — перебил адвоката Платон. — Но ведь известно, что наши войска разгромили турок. При чем же тут армяне?

— Я вам сейчас поясню, — вмешался в разговор сенатор Дадвадзе. — Турок мы тогда действительно с разрешения немецкого командования разбили в районе Санаина. Но нужно сказать, что при преследовании их наши войска заняли значительную часть Борчалинского уезда, оспариваемого Арменией. Именно эту территорию и оспаривают теперь у нас армяне, и я лично нахожу их претензии справедливыми.

В столовую вошла Нино и подала отцу папиросы. Волнение ее улеглось. Из кабинета она слышала, что разговор в столовой шел о войне. Зато теперь волновался ее отец.

— Позвольте, позвольте, Георгий, — горячо возражал сенатору Эстатэ (он недавно был назначен председателем военного трибунала и поэтому мнил себя достаточно компетентным в военных делах). — Допустим даже, что требования правительства Качазнуни справедливы. Но разве мы не предлагали ему урегулировать наши территориальные споры мирным путем? Четыре раза проваливали они мирную конференцию по этому вопросу. Четыре раза не присылали своих представителей в Тифлис! А теперь, завязав в некотором роде гордиев узел, хотят разрубить его мечом.

— Они имели основание не доверять конференции, — заметил Дадвадзе.

— Почему?..

— Потому что на эту конференцию были приглашены также представителей Азербайджана и Союза горцев Северного Кавказа. Они, конечно, поддержали бы представителей Грузии, и армяне оказались бы в меньшинстве.

— Вот то-то и оно… Правительство Качазнуни боится справедливого решения этого вопроса! — с насмешливой улыбкой воскликнул Эстатэ. Он поправил белоснежные манжеты, оперся руками о край стола и, подавшись вперед, выжидательно уставился на сенатора.

Но Дадвадзе не смутился:

— Качазнуни и его правительство знают, что мы рассматриваем территориальный вопрос не только с этнографической, но и с военно-исторической точки зрения…

— А что нам делать?.. Если мы признаем этнографический принцип, то, поверьте, любезные соседи так обкорнают Грузию, что от нее одно лишь историческое воспоминание останется. Кроме того, признав этот принцип, мы согласимся, узаконить вопиющую несправедливость.

— Хорошо известно, — заговорил Платон, — что Грузия неоднократно протягивала руку помощи Армении, которую мусульмане стремились обратить в прах, обречь армянский народ на истребление. Когда Абуль-Совар, предав Армению огню и мечу, воцарился в ее столице Ани, Давид Строитель, вняв убедительной просьбе единоверных армян, двинулся к ним на помощь. Он разгромил войска Абуль-Совара, изгнал их из пределов страны и возвратил Ани армянам. И тогда, как гласит древняя летопись: «Пришли царь армянский и католикос, епископы и все войско к могиле царицы; справили по ней панихиду, и сам царь армянский, наклонясь над могилой, трижды возгласил: «Радуйся ты, царица, ибо спас господь церковь твою от рук безбожников поганых…» И Давид Строитель, и другие грузинские цари всегда оказывали приют и гостеприимство армянам, гонимым мусульманами. Они наделяли их землей, разрешали вести в городах торговлю. И вот теперь, очевидно в знак благодарности за все, Армения объявляет нам войну!

Когда Платон умолк, Вардо восторженно шепнула что-то Нино. Корнелий решил, что семейство Макашвили окончательно очаровано Платоном.

Неприязнь к Платону и ревность подталкивали Корнелия вступить в спор, но, пока он подыскивал нужные фразы, Платону уже возразил Дадвадзе:

— Все знают, что и меньшевики и дашнаки друг друга стоят. Напрасны эти экскурсы в эпоху Давида Строителя. Известно, что и армяне не раз помогали нам в тяжелые времена… Пока у власти будут находиться меньшевики и дашнаки, подлинного мира между Грузией и Арменией не будет. Они сознательно сеют вражду между грузинским и армянским народами, которую англичане раздувают еще больше, чтобы прочнее обосноваться на Кавказе. Кстати, слышали последнюю новость? Гегечкори заявил Уордропу, что грузинские войска всегда будут к услугам английского командования, в частности для поддержания порядка в Закавказье!

— Сначала мы склонились перед Турцией, потом стали на колени перед Германией, теперь пали ниц перед Англией! И кто знает, какие еще обиды и унижения ожидают нас… После того как меньшевики оторвали Грузию от России, все стали нападать на нас, — улучив минуту, вступил в спор Корнелий.

— Видать, на вас большое влияние оказали Махатадзе и Иона, — строго заметил Эстатэ и, приготовившись к возражению, взглянул на Дадвадзе.

В это время неожиданно для всех раздался иронический голос Нино:

— Корнелий, вы стали похожи на карисмеретского пропагандиста!

Все засмеялись. Спохватившись, что шутка получилась злая, что она глубоко оскорбила Корнелия, Нино раскаялась в своем необдуманном поступке.

— Только вы не обижайтесь… я пошутила… — промолвила она тихо.

Но было уже поздно. Корнелий вспыхнул, сжав до боли губы.

— Но у карисмеретского пропагандиста, — язвительно бросил он, — то преимущество, что он не похож, как некоторые, на пустой телавский чан, в который что крикнешь, то и откликнется.

— Однако у вас очень злой язык, — покачала укоризненно головой Вардо.

Нино смутилась, покраснела и опустила глаза.

— Что ж, я следую житейскому правилу — око за око, зуб за зуб.

Дадвадзе повернулся к Корнелию, делая вид, что не придает никакого значения размолвке, возникшей между ним и женской половиной семьи Макашвили.

— Ваше замечание о политике Жордания, Рамишвили и Гегечкори, в данном случае, предельно точная ее характеристика. Я всегда утверждал и сейчас утверждаю, что обращение за помощью к иностранным государствам погубит Грузию.

Сенатор возглавлял оппозицию, образовавшуюся в меньшевистской партии. Фракция оппозиционеров издавала свою газету «Схиви». Оппозиционеры требовали соглашения с большевиками и союза с Советской Россией.

Корнелий обрадовался, что обрел вдруг такого единомышленника. Разгоревшийся спор привлек внимание гостей, и маленький инцидент был быстро забыт.

— Какой же другой выход из создавшегося положения предложите вы Грузии, если призыв к иностранным государствам о помощи, по вашему мнению, является пагубным? — обратился Эстатэ к Дадвадзе и Корнелию.

— Спасение Грузии — в единении с Россией, — ответил Дадвадзе.

— Ты всегда был русофилом! — махнул рукой Эстатэ.

— Не русофилом, а трезво мыслящим грузином. Поймите же, люди добрые, что обстановка сейчас совсем не та, что была когда-то, — горячо заговорил Дадвадзе, уверенный в правоте своих слов. — Ведь раньше царская власть действовала в нашей стране, исходя из своих интересов. Но и тогда Илья Чавчавадзе говорил, что другого пути для Грузии не было, что присоединение к России спасло Грузию от обрушившихся на нее бедствий. Если это был единственно правильный путь тогда, то сейчас и подавно. Ведь сейчас народы бывшей Российской империи будут сами вершить свою судьбу, исходя из общих интересов.

— Мы должны признать, — вставил робко Корнелий, — что советская власть принесла русскому народу такую свободу, какой никто не мог ему дать.

— И как только вам не надоест эта революционная фразеология? — возмутился Эстатэ. — Все это внушает вам ваш Махатадзе.

— Фразеология?.. Интересно, какими фразами будут оправдываться теперь наши горе-правители перед англичанами, смотрящими на нас как на бывших союзников побежденной Германии? — заметил Дадвадзе.

— Да, для нас это в самом деле большое несчастье, — сокрушался Платон.

— Вот уж не ожидал, что Германия вдруг потерпит крах! — удивлялся германофил Эстатэ. Он никак не мог примириться с разгромом Германии.

Обед подходил к концу. Горничная убрала со стола посуду. Ждали десерт. Но последняя фраза Дадвадзе вызвала у всех такое ощущение, словно сидевшим за столом после хорошего обеда и прославленного кахетинского подлили в бокалы уксуса. Эстатэ, которому ничего не стоило переменить ориентацию, пытался успокоить себя и гостей.

— Я не думаю, чтоб Англия стала нам мстить, сводить с нами какие-то счеты. В данное время нас могут связать общие интересы…

— Какие у нас с Англией общие интересы? — спросил насмешливо Дадвадзе.

Спор этот шел в то время, когда английская эскадра высадила десант в Батуме и генерал-губернатором Батумской области был назначен английский генерал Кук-Колис.

Эти события вызывали различные толки в Тифлисе. Эстатэ, стоящий близко к правительственным кругам, был посвящен в истинное положение дел.

— Наше желание, как и желание всех народов Закавказья, — говорил он, — жить своей независимой жизнью. Это устраивает и Англию, которая хочет преградить Советской России путь в Иран, на Ближний Восток, ну, и, конечно, в Баку. Нам необходимо учесть это и умело согласовать свою политику с политикой Англии.

— Я снова вынужден повторить, — продолжал возражать Дадвадзе, — что все подлинные демократы Закавказья стоят за объединение с Советской Россией. Сговор с англичанами — это политика нынешних правителей Закавказья. Они отдали Закавказье англичанам и американцам как один из оплотов контрреволюции, как плацдарм для военных действий против Советской России. Но вы, господа, очень скоро убедитесь в том, что затея эта кончится провалом.

Эти слова Дадвадзе снова вызвали горячий спор.

— Так, значит, по-вашему, — кричал, захлебываясь, Платон, — величайшая коалиция западных держав окажется бессильной перед русской анархией? Перед страной, ввергнутой большевиками в разруху и хаос?..

— Вспомните, дорогой, уроки Французской революции, поражение могущественных коалиций, пытавшихся сломить революционный народ. Поверьте, что мощь революционной России превосходит во много раз мощь тогдашней революционной Франции.

— Спокойнее, спокойнее, господа, — вмешался Эстатэ, — продолжим наш интересный спор в кабинете за чашкой кофе и ликером. Прошу…

Мужчины гурьбой последовали за хозяином дома. В столовой остались только женщины.

Старая княгиня Ивлитэ, хранившая до сих пор молчание и дремавшая в кресле, неожиданно подняла голову, поправила чихта-копи, зашевелила густыми черными, точно у персиянки, бровями, сросшимися у переносицы, и открыла подернутые пеленой начинающейся катаракты бесцветные глаза.

— Нет, вы только посмотрите на этого вашего нахлебника! — злобно прошамкала старуха. — Он, оказывается, заодно с большевиками! А язык какой!.. Слышали, как он насчет этого пустого телавского чана… Негодник, невежа!..

— Но, мама, и у Нино язычок тоже не очень-то сладкий, — заметила Вардо и повернулась к дочери: — Зачем ты в присутствии гостей вздумала насмехаться над ним? Ведь ты знаешь его самолюбие!..

У Нино на глаза навернулись слезы.

— У меня это невольно сорвалось, потому что все вы только и стараетесь настроить меня против Корнелия… Что он вам сделал дурного?..

— А разве тебе мало, что он завел дружбу с большевиками, с этим, как его… Махатадзе? Неужели ты не понимаешь, что большевик, дезертир не может быть твоим женихом, мы не можем впустить его в нашу семью!

В кабинете Эстатэ продолжался спор о судьбах революции и Грузии.

ДОМАШНЯЯ ДИПЛОМАТИЯ

Вардо вошла в комнату Корнелия. Присела у письменного стола, плотно закуталась в темную шаль и пристально взглянула на молодого человека. «У Нино, — подумал Корнелий, — точно такие, как у нее, черные лучистые глаза, слегка отливающие синевой белки». И он в этот момент не испытывал к этой почтенной красивой женщине никакого иного чувства, кроме признательности и уважения.

Молчание показалось мучительно долгим. Корнелий еще вчера попросил у Нино и Вардо извинить его за грубость и извиняться сегодня вторично считал излишним. Сейчас он неловко сидел на стуле и ждал начала разговора.

Наконец, не выдержав, решил первым нарушить молчание.

— Вы, кажется, хотели со мной поговорить? Я слушаю, — голос его дрогнул, и он отвел глаза в сторону.

Ничего не ответив, Вардо взяла костяной нож для разрезания книг и оперлась рукой о стол. Тонкое острие ножа мерно колебалось в воздухе. Корнелий видел, как дрожит ее узкая белая рука, украшенная дорогими кольцами. Вардо волновалась.

— Корнелий, — проговорила наконец она грудным вкрадчивым голосом, — вы росли на моих глазах. Теперь вы не мальчик, а мужчина и сами уже должны отвечать за свои поступки, не правда ли?..

— Да, вы правы.

— Тогда ответьте мне прямо, как это и подобает сыну Терезы Мхеидзе… — Вардо запнулась, от порывистого дыхания ее высокая грудь вздымалась.

«К чему это она?» — мелькнула мысль у Корнелия.

— Вы любите мою дочь? — помедлив, спросила Вардо в упор.

Корнелию почему-то не понравился подчеркнутый тон, которым она произнесла слова «мою дочь».

— Вряд ли найдется человек, который, увидев вашу дочь, не полюбил бы ее.

«Увиливает от прямого ответа», — решила Вардо.

— Вы меня не так поняли, — продолжала она. — Я спрашиваю вас: объяснились вы с моей дочерью? Не надо от меня ничего скрывать. Я многое знаю, а еще больше чувствую.

Корнелий вспомнил Нино, застенчивую и гордую, вспомнил ее слова, сказанные там, в Карисмерети: «Только ты, Корнелий никому не говори о том, что я тебе сказала. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом, слышишь? Мне стыдно…»

— О любви у меня с Нино не было разговоров, — твердо ответил он.

— Это правда?

Корнелий пристально посмотрел в глаза Вардо:

— Правда!

Он украдкой взглянул на руку собеседницы, все еще сжимавшую в волнении костяной нож. Под белоснежной кожей выступили голубые жилки. При свете лампы драгоценные камни на кольцах сверкали и переливались всеми цветами радуги.

— Неужели так вот совсем не говорили? Любовь, правда, любит тайну, но каково матери! — печально промолвила Вардо и опустила голову. В ее темно-каштановых волосах едва заметкой паутинкой серебрилась седина.

— Почему вы меня обо всем этом спрашиваете?

— Я мать и вправе беспокоиться за судьбу своей дочери.

Эти слова вызвали у Корнелия раздражение. В его голове с быстротой молнии проносились смутные мысли: «Жениха ищет? Или нашла уже? Уж не Платона ли? Очевидно, я для Нино не пара!» Кровь ударила ему в голову. Он враждебно посмотрел на Вардо.

— Вы любите откровенность? Я тоже. Теперь позвольте, вас спросить: что бы вы сделали, если бы, предположим, мы с Нино уже дали друг другу слово?

«Как он смеет так разговаривать со мной! Боже мой, неужели они в самом деле уже договорились?» — ужаснулась Вардо.

На миг в глазах ее сверкнула ярость, но она сдержала себя:

— Я еще раз повторяю, Корнелий, что если я спрашиваю о ваших отношениях с Нино, то только потому, что я мать и должна знать всю правду.

«Но не должна торговать судьбой своей дочери», — подумал Корнелий и грубо оборвал ее:

— Вы говорите неправду!

— Корнелий, как вы разговариваете со мной!

— Простите, но мне кажется, что вы говорите одно, а думаете совсем другое.

— То есть?..

— Скажите, вы уже подыскали для Нино жениха?..

«Что за молодежь пошла, ничего от них не скроешь», — досадовала Вардо.

— Не время думать сейчас о замужестве, — уклончиво ответила она. — Ведь Нино еще девочка, ей надо кончить университет, консерваторию, пожить, узнать людей, жизнь, а потом уже думать о замужестве, о семье. Ведь не турчанка же она и не персиянка, которых в двенадцать лет выдают. Вы думаете, что я, например, очень разумно поступила, выйдя замуж за Эстатэ, когда мне было восемнадцать лет? И вам не советую жениться до окончания университета. Теперь такое время, что при всем желании нет возможности помочь своим близким. Каждый должен заботиться сам о себе. На своих братьев особенно не надейтесь. Ваша матушка — вдова, женщина одинокая, особого богатства у нее нет. Вряд ли, женившись, вы сможете жить так, как вам захотелось бы.

— Все это совершенно верно, но я не думаю о женитьбе. Кончу университет, встану на ноги, а тогда видно будет что и как, — лукаво улыбнулся Корнелий, заранее предвкушая, какое удовольствие доставит он своим ответом Вардо, обеспокоенной судьбой дочери и подыскивающей выгодного жениха.

— Вот за это хвалю. Вы на правильном пути. А вы заявление в университет уже подали?

— Нет еще.

— А не опоздаете?

— Нет.

— В нашем университете пока всего три факультета — историко-филологический, словесный и медицинский. Вы какой избрали?

— Медицинский.

— Хотите пойти по стопам отца и старшего брата?

Корнелий был польщен вниманием Вардо к его будущему. «Это хороший признак, значит, я, как жених, пока еще не окончательно забракован», — пытался он рассеять свои сомнения. Но радость его была непродолжительной. Вардо круто повернула разговор:

— Ваша тетя, Елена, живет в Тифлисе. Для вас это хорошо, она всегда может теперь оказать вам помощь. Они с мужем получили прекрасную квартиру. Она говорила мне, что одну комнату предоставит вам, ей очень хочется, чтобы вы жили у нее. Представляю, как обрадуется этому ваша матушка. Ну, сами скажите, — убеждала его Вардо, — какой смысл жить вам в этой клетушке, в то время как ваша тетя предоставит вам большую, хорошую комнату?

Вардо критическим взглядом обвела скромно обставленное жилище Корнелия.

— Конечно же, — нараспев протянула она, — вам там будет лучше, несравненно лучше…

— Мне нигде не будет лучше, чем в этой комнате.

Вардо сурово сдвинула брови. Но вскоре морщины на ее лбу разгладились. Слегка вытянув нижнюю губу, она принялась вкрадчиво уговаривать Корнелия:

— Вы и представить себе не можете, Корнелий, как нам нужна теперь ваша комната. Помимо того, что у нас живет бабушка Ивлитэ, есть еще одно весьма важное обстоятельство, которое принуждает меня и Эстатэ просить вас уступить эту комнату.

Корнелий покраснел. «Несомненно, они решили избавиться от меня», — снова тягостное сомнение овладело им. Он сразу как-то осунулся. На лбу выступил холодный пот: ему казалось, что его навеки разлучают с Нино.

Вардо тщетно ждала ответа. Корнелий сидел точно парализованный. Вардо сердилась, но сдерживала себя. Наконец она опять решила прибегнуть к дипломатии:

— А вы не слыхали печальную новость? Вот уже месяц, как Эло разошлась со своим мужем, с вашим другом Миха.

— Неужели? — удивился Корнелий, погруженный в собственные мысли.

— Вам, должно быть, известно, что, кроме нас, у Эло никого нет в Тифлисе. Она же, странная женщина, ничего нам не сообщила о своем разрыве. Рояль, всю свою обстановку оставила в квартире мужа, а сама, бедняжка, ночует, оказывается, у подруг, — сегодня у одной, завтра у другой, послезавтра у третьей… Эло — племянница Эстатэ, и вы сами понимаете, что мы никак не можем оставить ее без внимания и помощи. Она всегда была очень нервной, и я боюсь… — На глазах у Вардо выступили слезы.

Неизвестно, чем были вызваны эти слезы — жалостью ли к Эло, тревогой за судьбу дочери или желанием вернуть себе во что бы то ни стало эту уютную комнату.

Однако в сердце Корнелия эти слезы не пробудили никакого сочувствия.

— Да, я не знал, — проговорил он безучастно, — что Эло разошлась с мужем. Неужели это произошло из-за того, что Миха пил?..

Вардо обиделась: Корнелий упорно не изъявлял согласия уступить комнату.

— Да, пил, — резко ответила она, — хулиганил, развратничал, будь он проклят! Жаль Эло, а он пусть хоть сквозь землю провалится — туда ему и дорога!

Корнелий с удивлением смотрел на Вардо — он никогда еще не видел ее такой разгневанной.

— Счастье не балует Эло, она сама в этом виновата, — продолжала Вардо. — С первого взгляда влюбилась в этого негодяя, бросилась ему на шею. Подумаешь, художника нашла! Хотя бы капелька таланта! Малюет какие-то сальные картинки, которые самого черта могут оскорбить… — неистовствовала Вардо и без конца сыпала проклятия на голову Миха.

«Может быть, боится, что и Нино бросится мне на шею?» — терялся в догадках Корнелий. Но Вардо не дала ему долго раздумывать.

— Корнелий, — не вытерпев, прямо спросила она, — скажите, можете ли вы войти в наше положение и освободить эту комнату? Тогда Эло не придется уже кочевать по квартирам своих подруг. Несчастная женщина, она так нуждается в сочувствии и поддержке! Ведь вы ничего не теряете — будете жить у тети в гораздо лучших условиях, чем у нас. Прошу вас, дайте мне сейчас же ответ.

— Что же делать, раз создалось такое безвыходное положение… я согласен…

Сказав это, он почувствовал себя так, словно из сердца его вырвали частицу самого для него дорогого. Злоба душила его. Но обрадованная победой Вардо ничего не замечала.

— Спасибо, Корнелий, спасибо! — воскликнула она и принялась осматривать комнату, словно прикидывая, как лучше расставить вещи, развесить картины, ковры.

Наконец Вардо обратила внимание на Корнелия и принялась утешать его:

— Правда, мы привыкли друг к другу, и вам, наверное, тяжело расставаться с нами, но что поделаешь, иного выхода нет. Да и не навеки же мы расстаемся. Вы остаетесь в Тифлисе и, конечно, будете часто бывать у нас… Ведь нельзя же Эло оставить на улице?!

— Об этом речи не может быть, — подтвердил учтиво Корнелий, но в душе его кипела буря; он устремил на собеседницу налитый тяжелой злобой взгляд.

Вардо вздрогнула.

Сделав над собой усилие, Корнелий улыбнулся:

— Так вот, будем считать, что с этим делом покончено.

— Большое вам спасибо, — ответила Вардо, поднимаясь.

Корнелий тоже встал.

— Нино, наверное, очень волнует несчастье, постигшее Эло?

— У нее и так нервы не в порядке, а теперь она все время плачет.

— Можно мне ее повидать?

— Она ушла с бабушкой к племяннице.

«Спрятали от меня», — решил Корнелий.

МЕЧТА И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Прошло больше месяца с тех пор, как Корнелий поступил в университет и поселился у Микеладзе, в узкой и длинной, как коридор, комнате. Разложив на столе анатомический атлас, он зубрил остеологию, заучивал латинские названия. Но каждый раз, как он садился за книги, перед его глазами неизменно возникал образ любимой девушки и мысли уносились к ней.

Он решил во что бы то ни стало встретиться с Нино, чтобы узнать, почему она порвала с ним. Пока эта встреча не удавалась: «филистерка» и «дипломатка» Вардо — так прозвал ее Корнелий — зорко следила за своей дочерью.

Корнелий отодвинул в сторону атлас, сложил в мешок позвоночные и берцовые кости, поставил на этажерку череп.

Мучимый сомнениями, он все, что касалось его и Нино, преувеличивал, рисовал в самых мрачных красках. Он начал сомневаться в людях. Был уверен, что в семье Макашвили его место занял уже Платон. Ему только одно было непонятно — почему Эстатэ и Вардо считают подходящим женихом для своей дочери человека, который в два раза старше ее? «Нет, мне обязательно нужно увидеться с ней. Она не могла так легко решиться на разрыв без всякого к тому повода и предупреждения. А может быть, Нино любит меня, но только обижена за мое трехмесячное молчание? А что, если Вардо и Эстатэ всячески поносят меня при ней за то, что я не разделяю политики нашего правительства, бросил армию, и предпочли мне Платона, занимающего видное положение в обществе? Тогда Нино ни в чем не виновата», — гадал Корнелий, мучимый любовью, вспыхнувшей с новой силой.

Платон был опасным соперником. И у Корнелия, который только что поступил в университет, возникло страстное желание поскорее опередить его — он жадно набросился на книги.

Гимназия, директором которой был Дата Микеладзе, славилась прекрасной библиотекой, созданной стараниями его предшественника, чеха Дрбоглава. В ней были комплекты русских и иностранных журналов за несколько десятков лет.

Корнелий, изучавший еще в гимназии введение в философию, был знаком с различными философскими течениями. В гимназические годы он прочитал классиков немецкой идеалистической философии и под их влиянием чуть не превратился в крайнего индивидуалиста и даже мистика. Неизгладимое впечатление произвели на него драмы Гауптмана, Ибсена и Метерлинка.

К счастью, Корнелий не принадлежал к числу той молодежи, которая без всякой критики, без долгого раздумья принимала доводы, не проверенные научным опытом.

Вместе со всей молодежью отдал он дань и увлечению Достоевским. Прочитав «Братьев Карамазовых», Корнелий никак не мог согласиться с философией Ивана Карамазова.

«Неужели, — недоумевал Корнелий, — человеку так вот и нет выхода из мира страданий ни в религии, ни в социализме? Если верить Карамазову, то получается, что человек не должен жить для общего счастья. Он проповедует, что прогресс человечества, гармония будущего — вещи весьма сомнительные и покупаются они муками невинных страдальцев, дисгармонией настоящего. Как же так, — вопрошал Корнелий, — если не стоит жить для лучшего будущего, то для чего же тогда жить? Карамазов не верит ни в бога, ни в бессмертие, ни в возможность счастья на земле. По его мнению, можно, махнув рукой на все «условности», стать самому человеко-богом. Философия Карамазова — это детский бунт, неумение разбираться в мировых вопросах, злая клевета на жизнь», — рассуждал Корнелий. Он пришел к единственно правильному, по его мнению, выводу: для личного и общего благополучия нужно бороться против всякого угнетения. Не испытав на себе лично гнета классовой несправедливости, Корнелий, однако, был в душе сторонником революции. Восстание крестьян в Карисмерети, жестокая расправа народогвардейцев над старым Годжаспиром навсегда остались в его памяти, оказали огромное влияние на его мировоззрение.

ПОЗОРНАЯ ВОЙНА

Сандро Хотивари жил на третьем этаже большого дома по Коргановской улице, как раз против дома, в котором поселился Корнелий, только на противоположном берегу Куры. Он снимал комнату в квартире вдовы Варвары Мачабели. Прежде эта комната была кабинетом ее мужа — доктора Мераба Мачабели. В ней стояли старомодные мягкие кресла, тахта, покрытая ковром, и ломберный стол.

Вдова доктора, красивая смуглая женщина, свободно владела английским и французским языками и обучала своих детей — Отара и Манану.

Участь молодых людей, снимающих комнаты в семьях, подобных Макашвили и Мачабели, часто бывает очень схожа. Обычно дочери таких почтенных хозяек, как Вардо и Варвара, связывают свою судьбу с квартирантами-студентами. Но случается, конечно, и так, что у этих молодых людей неожиданно появляются соперники. Сандро Хотивари учитывал это и никогда никого не приглашал к себе. Если же в доме Мачабели помимо его желания появлялся какой-нибудь молодой человек и пытался ухаживать за Мананой, то он обходился с ним так недружелюбно, что у того навсегда отпадала охота бывать там. Зная о любви Корнелия к Нино, Сандро не считал его своим соперником и охотно с ним дружил.

В ясную погоду приятели, разделенные рекой, отворив окна, переговаривались при помощи платков. Но сегодня день был пасмурный, туманный, окно в комнате Сандро было закрыто, и Корнелий не знал, к кому пойти, «чтобы думы свои поверить». Выйдя на улицу, он услышал со стороны Верийского спуска все нарастающий грохот: к мосту приближались войска — впереди кавалерия, затем пехота, колонну замыкала артиллерия. Корнелий остановился у моста в толпе народа. Впереди батареи ехал на Гяуре капитан Алексидзе. Узнав солдат и офицеров своей батареи, Корнелий укрылся за деревом и оттуда украдкой продолжал выглядывать.

По мостовой грохотали орудия — батарея снова выступала на фронт. Среди одетых по-походному артиллеристов Корнелий заметил и Сандро Хотивари. Он не выдержал и направился к приятелю, замахавшему ему приветственно рукой.

Сандро придержал коня около тротуара. Корнелий вспомнил, как на этом же коне Сандро Хотивари сопровождал двуколку, на которой отвозили в Боржом смертельно раненного Григория Цагуришвили. Мысль о смерти вызвала в нем чувство жалости к Сандро, уходившему на фронт.

— Куда? — спросил он приятеля.

— В Шулаверы.

— При орудиях все старые наши ребята?

— Да, почти все старые. Капитан тебя вспомнил, просил разыскать как хорошего наводчика.

— Но вы уже отправляетесь, когда же я успею?..

— Если захочешь, на фронте нас найдешь, — заметил Сандро и придержал лошадь.

Корнелий шел рядом с ним.

— Вчера, — принялся рассказывать Сандро, — у пленного армянского офицера нашли оперативную карту. Они окончательно обнаглели, прут прямо на Тифлис!

— Неужели это правда?

— Я тебе говорю…

Привокзальная площадь заполнена войсками. Дул холодный декабрьский ветер. У трамвайного павильона собрались офицеры, друзья и родные, провожавшие их. Вскоре туда же подошли Вардо, Нино, Эло, Маргарита вместе с сопровождавшими их Джибо и Миха, одетым в солдатскую форму. Корнелий остановился вблизи, пользуясь тем, что в густой толпе его трудно было заметить.

Эло и Нино, перебежав улицу, зашли в гастрономический магазин. Вардо смеялась, разговаривая с Миха; между ним и семейством Макашвили произошло, очевидно, полное примирение.

Взяв под руку Маргариту, Джибо увлек ее за угол трамвайного павильона. Прижимаясь к Джибо всем телом, она что-то шептала ему на ухо.

Эло и Нино вышли из магазина, оглядели улицу — не едет ли трамвай или автомобиль? — и, взявшись за руки, побежали обратно к трамвайному павильону. Они смеялись и неловко откидывали в стороны ноги, точно бегуны, покрывшие дальнюю дистанцию и выбившиеся из сил. Покупки — кулек со сладостями и консервы — были переданы Миха.

«Помирились», — окончательно заключил Корнелий, внимательно глядя на Нино и Эло. Щеки у них разрумянились. Словно школьницы, стояли они перед Миха, глядя на него широко раскрытыми, ласковыми глазами, пока он укладывал подарки в полевую сумку.

«Очевидно, Миха едет на фронт только для того, чтобы помириться со своей женой», — продолжал гадать Корнелий. Гнев и растерянность обуревали его. Все вызывало в нем теперь отвращение, раздражало. Эло обменивалась улыбкой с мужем. «Какая глупая у нее улыбка! — подумал Корнелий. — Да и у Нино не лучше… У обеих какие-то большие, уродливые рты. И как только раньше я этого не замечал? И лица глупые, кукольные, розовощекие…»

Он заметил приближавшихся Платона и Эстатэ. Платон был в черном пальто и котелке, чисто, как всегда, выбрит. Подойдя к женщинам, он снял аристократическим жестом перчатку, приподнял котелок и, склонившись, поцеловал поочередно женщинам руки.

— Как поживаете? Совсем нас забыли, — журила его Вардо. — Вы чем-то недовольны?..

— Кто может быть доволен, сударыня, своей жизнью в наше время? Но это отнюдь не значит, что я могу забыть ваше очаровательное семейство, — рассыпался в любезностях Платон и, надевая перчатку, с нежной улыбкой взглянул на Нино. Нетрудно было догадаться, почему он не может забыть семейство Макашвили.

Вардо была польщена.

— Скоро день святой Нино, надеюсь видеть вас тамадой за нашим столом, — протянула грудным голосом Вардо и, прищурив черные глаза, улыбнулась.

— О да! День святой Нино мы отпразднуем на славу, — ответил Платон и, подойдя к Нино, принялся ей что-то шептать.

— Платон забывает, что четырнадцатого января он еще будет в Баку, — вмешался в разговор Эстатэ.

— Как? — в один голос воскликнули Вардо и Нино и, приподняв брови, взглянули на Платона с таким выражением, словно его отсутствие на именинах грозило провалом делу большой государственной важности.

— Ах, да! Забыл вам сказать… — пояснил Платон. — Я получил из Баку письмо от моего друга, знаменитого русского поэта и философа Вячеслава Иванова. Он читает в Баку лекции по античной литературе и сейчас приглашает погостить у него немного. Мы давно уже духовно сблизились с ним. Даст бог, к тому времени война закончится нашей победой и я подоспею из Баку, чтобы отпраздновать именины прекрасной Нино.

— А вы разве сомневаетесь в нашей победе? — удивилась Вардо.

— Не верю я в государство, созданное меньшевиками.

В это время на площади показался автомобиль, в котором сидели военный министр Георгадзе и командующий фронтом генерал Азизашвили.

В войсках произошло движение.

— Командующий, командующий… — пронеслось по рядам.

Эстатэ и Платон направились к вокзалу.

Правительственная комната вокзала была заполнена офицерами. Миновав ее, Эстатэ и Платон прошли в соседнюю комнату. Свет люстры падал на ковер, покрывавший весь пол. На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Каутского, Плеханова, Жордания и большая карта Закавказья. Посреди комнаты, около стола, покрытого красным сукном и украшенного огромными вазами, беседовали военный министр и командующий войсками. Эстатэ и Платон поздоровались с ними. Министр Георгадзе, человек среднего роста, выделялся среди окружавших очень бледным лицом и черной бородой. На столе перед ним лежала шляпа. Зная близко Эстатэ и Платона, он первым пошел им навстречу. Вслед за ним подошел и генерал Азизашвили.

Генерал был в шинели солдатского сукна. На первый взгляд его можно было принять за смуглого, коренастого крестьянина. Но черные глаза на загорелом и обветренном в походах лице глядели так повелительно, что под их взглядом у всякого отпадала охота прекословить ему.

— Как дела на фронте? — интересовались Платон и Эстатэ.

Азизашвили подошел к карте и, водя по ней пальцем, стал показывать им расположение грузинских и армянских войск, словно рассказывал хорошо заученный урок. За последние дни ему бесчисленное множество раз пришлось объяснять членам правительства, политическим и общественным деятелям военную обстановку, и это смертельно ему надоело.

Вошел начальник штаба армии. Азизашвили отдал ему ряд распоряжений.

Со стороны перрона раздался протяжный свисток паровоза и грохот поезда, ускорявшего ход. Платон выбежал из зала и, возвратившись через некоторое время, сообщил командующему:

— Бронепоезд пошел на фронт…

Азизашвили улыбнулся. На фронт теперь ежедневно уходили бронепоезда и воинские эшелоны, и панический тон Платона показался ему смешным.

— Это, верно, генерал, что в Санаинском ущелье армяне разбили наш бронепоезд? — спросил Эстатэ.

— Да, это подтверждено донесением генерала Цуцкиридзе.

— Так, значит, они в самом деле начали против нас военные действия?

— А то как же? Армянские войска ночью внезапно напали и истребили наших пограничников, — сказал глухо Георгадзе.

— Они давно готовились к этому, а мы все не верили, — упрекнул министра Эстатэ.

Георгадзе смутился.

— У пленного офицера мы обнаружили важные документы…

— Не секрет, какие? — спросил Эстатэ.

— Приказ по армянской армии, раскрывающий возмутительные планы армянского правительства.

— Как вы расцениваете военную обстановку? — спросил Эстатэ генерала.

Командующий с усмешкой оглядел Эстатэ, Платона и самого министра, словно упрекая их: «Занимались бы, господа, своим делом, сами бы не теряли зря драгоценного времени и нам бы воевать не мешали». Однако он опять подошел к карте:

— Вот здесь, в районе Садахло, войска противника заняли деревни Ашагасераль и Шулаверы.

— Боже мой, не может быть… — заволновались Эстатэ и Платон.

Министр в смущении опустил голову.

— Успокойтесь, господа, успокойтесь, — сказал генерал, — до сих пор наша армия по тактическим соображениям с боями отступала. Но сейчас мы располагаем на фронте достаточным количеством войск и такими резервами в тылу, что можем вести войну с противником, численностью в несколько раз превосходящим армянскую армию.

— Меня беспокоит то обстоятельство, что армяне начали военные действия как раз тогда, когда в Закавказье вступили англичане. Ведь дашнаки все еще вынашивают идею Великой Армении, долженствующей занять территорию между морями Черным, Каспийским и Средиземным, — говорил Эстатэ, одновременно показывая по карте территорию предполагаемой Великой Армении — турецкие вилайеты, часть Закавказья, включая левое побережье Куры до Тифлиса, и Киликию с выходом в Средиземное море.

— Вздор! — вырвалось у Азизашвили.

— Нет, не вздор. За создание Великой Армении ратует сейчас на Парижской мирной конференции армянская делегация, возглавляемая небезызвестным Нубар-пашой. Их требования поддерживают сенатор Лодж, Вильсон и Ллойд-Джордж. Не дай бог, если англичане и американцы окажут им поддержку.

— Пусть только посмеют. Мы немедленно атакуем и их войска. Известно, как воюют англичане и американцы! — горячился командующий.

— Это, генерал, к добру не приведет…

Чтобы рассеять уныние, военный министр решил поделиться с присутствующими интересной новостью.

— Господа, — начал он, — хочу сообщить вам совершенно конфиденциально весьма приятное известие. От наших делегатов Авалишвили и Гамбашидзе получена из Лондона депеша, извещающая, что переговоры с английским правительством приняли благоприятный для нас оборот. Англичане хорошо встретили наших представителей. Все говорит за то, что скоро Англия признает независимость Грузии.

— Браво! Браво! — воскликнули Эстатэ и Платон.

Они поочередно облобызали министра и командующего.

— Это знаменательное событие! Теперь ясно, что Англия конечно же не будет воевать с нами!

Однако командующий остался равнодушен к столь «радостному известию». Все его мысли по-прежнему были поглощены войной. Генерал вызвал к себе командиров дивизий и полков. Вскоре в комнате собрались офицеры, среди которых был и полковник Джибо Макашвили.

После короткого совещания Георгадзе и Азизашвили в сопровождении офицеров произвели смотр частям, отправлявшимся в поход. Эстатэ и Платон поспешили на площадь, к своим дамам. При этом Эстатэ не преминул поделиться услышанной тайной с женой, а та «под большим секретом» поспешила сообщить ее своим подругам. На другой день секретное сообщение ни для кого в городе не было тайной.

Пока Эстатэ делился с семьей последними новостями, войска были уведены для погрузки в вагоны. На площади остались только группы горожан, беседовавших о тяжелом продовольственном положении, возбужденно споривших о войне.

— Видно, мы мало навоевались, — возмущался в одной из групп пожилой человек в стеганом ватнике и брюках, — повезли снова пушечное мясо на новую бойню!

— Позор! Видели, как вчера гнали по Головинскому пленных армян?.. До чего мы дожили! — вставил молодой человек с газетой в руке.

— Говорят, для подъема патриотических чувств… — сказал старик рабочий.

— Эх, этот ихний меньшевистский патриотизм боком нам вылазит!

— И… родной, еще как! — заметила высокая худая женщина. — Вот пошла с кошелкой на базар и ни с чем иду обратно. Денег меньшевистских, этих самых бонов, не напасешься…

— Дышать нет больше сил! — выкрикнул с отчаянием в голосе тот же рабочий. — Обещаниями только кормят. А на деле?.. Вместо закона о восьмичасовом рабочем дне двенадцать — четырнадцать часов на голодное брюхо в цехе. Ремешок некуда больше подтягивать!.. Но и за такую работу люди держатся: поди забастуй — изобьют народогвардейцы ихние да еще и арестуют! А потеряешь работу, так и вовсе останешься на улице, как собака, подыхать с голоду!

— Да, да… — заметил молодой человек в очках, просматривавший газету. — Каждый день закрывают заводы, фабрики и мастерские. Пишут, что в Чиатурах из двадцати шести предприятий работают только три… И знаете, как заводчики объясняют их закрытие?.. Они заявляют, что у рабочих заработная плата очень велика!

Из толпы послышались возмущенные голоса:

— Подавиться им этой заработной платой!

— До получки еще десять дней, а дома хоть шаром покати!

— Картошки мерзлой пять фунтов — и те на их деньги не купишь!..

Вдруг все разговоры смолкли. Взоры людей, собравшихся на площади, устремились в сторону Андреевской улицы. Оттуда послышался нарастающий гул голосов и крики. На площадь гурьбой выбежали дети, и вслед за тем все потонуло в громовых призывных раскатах «Интернационала»…

— Это железнодорожники и трамвайщики, — послышалось в толпе…

— Забастовали: требуют смены правительства и мира с Арменией…

Песня гремела все увереннее и величественнее. Рабочие трамвайного парка и железнодорожных мастерских быстрым шагом выходили на площадь. Кое-где в рядах виднелись солдатские шинели. Над передними рядами взвилось красное знамя. В тот же момент со стороны Вокзальной улицы послышался топот копыт, и через некоторое время на площадь выехал отряд конных народогвардейцев. Командир отряда осадил лошадь, привстал в стременах и поднял нагайку.

— Разойдись! — рявкнул он.

Рабочие продолжали идти вперед.

— Очистить площадь! — снова истерически крикнул офицер.

Пришпорив коня, он врезался в ряды демонстрантов. Народогвардейцы окружили рабочих, теснили их, избивали нагайками.

— Товарищи, ни шагу назад! Помните: кто отступит, тот трус и изменник! — крикнул, повернувшись к толпе, рабочий в кожаной куртке.

— Бейте их, извергов! — прогремел призыв из рядов демонстрантов. — Долой правительство изменников и палачей народа!

Корнелий узнал в рабочем того самого оратора, который в памятный мартовский день 1917 года говорил на митинге в Нахаловке: «Товарищи, нам предстоят еще тяжелые бои…»

Рабочие кинулись на народогвардейцев и стали стаскивать их с лошадей. Солдаты, находившиеся среди демонстрантов, вскинули винтовки. Люди, заполнившие площадь и соседние улицы, разбирали мостовую. В народогвардейцев полетели камни…

Людское море залило площадь. Над головами взвилось еще несколько красных знамен.

Неизвестно откуда появился стол, на него взобрался рабочий в кожаной куртке. Он возмущался в своей речи войной между Грузией и Арменией, изобличал меньшевиков и дашнаков, разжигающих братоубийственную бойню.

— Да здравствует интернациональный союз трудящихся Закавказья! Да здравствует Октябрь Грузии, Армении и Азербайджана! — прогремели над площадью призывы оратора.

— Да здравствуют мир и дружба между грузинским и армянским народами! — дружно подхватила толпа.

С трех сторон на площадь вышли войска. Очистить ее удалось только к ночи. В городе начались повальные аресты.

В конце декабря грузинские войска при поддержке артиллерии, бронепоездов и офицерских пулеметных батальонов перешли в наступление. Армянские войска вынуждены были отходить в глубь страны, открывая наступавшим путь на Александрополь и Эривань. С фронта в Тифлис стали прибывать эшелоны с ранеными. Брату Корнелия, Евгению, приходилось день и ночь работать в госпитале. Уже сотни семей оплакивали убитых. Среди погибших при штурме Шулавер оказался и родственник Дата Микеладзе — Джвебе. Юноша был найден на полотне железной дороги. Пуля пробила ему грудь.

На похороны Джвебе прибыли некоторые члены правительства и общественные деятели. Рядом с военным министром стояли Дата Микеладзе, Эстатэ с семьей и Платон. Пришли журналисты Еремо Годебанидзе и Геннадий Кадагишвили, только что прибывшие с фронта. Выразив соболезнование родителям Джвебе, они со скорбными лицами подошли к гробу и долго не отрываясь смотрели на покойника. Корнелий, стоявший тут же, вспомнил, как однажды Джвебе, утомленный ночным переходом, спал в двуколке под грохот орудий, как его разбудили и он спрашивал сонным голосом: «Что, кончили бой?», как стащили его с двуколки, как он смеялся… В памяти теперь особенно отчетливо встала фигура беспечного Джвебе, и к горлу подступил комок…

Увидев Годебанидзе и Кадагишвили, одетых в военную форму, Эло шепнула Нино:

— Вся наша интеллигенция в армии, скоро Эстатэ и Платон тоже уезжают на фронт, а Корнелий и в ус не дует, для него родина — пустой звук. Запомни: он или трус, или большевик.

Нино не вытерпела и, улучив минуту, подошла к Корнелию:

— А вы почему не на фронте?..

Корнелий смутился.

— Я смерти не боюсь, — сказал он тихо, как бы отвечая на свои сомнения. — Я столько пережил и на фронте, и здесь, в тылу, и даже у себя дома, что уже не в силах ни любить, ни ненавидеть… Если я уйду на фронт, то лишь только для того, чтобы подставить грудь под пулю, успокоиться навсегда, как успокоился несчастный Джвебе.

Слова его достигли цели. Нино вздрогнула.

— Не надо, не говорите так, — промолвила она ласковым, почти умоляющим голосом. — Мы обязательно должны встретиться.

— Где? Когда?..

— Я вам сообщу.

— Буду ждать.

Глубоко взволнованная, ничего не замечая вокруг, Нино снова подошла к Эло. Выйдя на улицу, Корнелий стал ждать выноса тела. Потом медленно побрел за процессией, прислушиваясь к печальным, торжественным звукам шопеновского похоронного марша. Постепенно чувства, бушевавшие в его душе, улеглись. «А все-таки Нино первая сделала шаг к примирению, — подумал он. — Это добрый знак…»

Процессия пришла на кладбище. Гроб опустили у свежевырытой могилы. Годебанидзе снял очки и шапку. Черная, точно вороново крыло, прядь волос упала ему на лоб. Его худая шея была плотно укутана теплым кашне.

Он простер над могилой костлявую руку и с надрывом произнес заученную речь.

— Вот встают из могилы тени наших славных предков-героев, — истерически прозвучали ее заключительные слова. — Я слышу, как они зовут нас на защиту родины. Все — в армию! Все — на фронт!..

Слушая его речь, мало кто отдавал себе отчет в том, во имя чего и кого приносятся новые жертвы, гибнет грузинская и армянская молодежь…

В тот же вечер командующий английскими войсками на Кавказе генерал Томсон сделал грузинскому правительству следующее заявление:

— Союзные державы, равно как и новое российское правительство в Уфе, не признают никаких независимых образований, которые возникли в России, и не будут к ним относиться как к таковым. Задачи их деятельности следующие: восстановление от имени русской власти прежнего наместничества на Кавказе, освобождение Кавказа от большевиков… Английское правительство оккупирует край, местные войска подчиняются английскому командованию.

Для людей, трезво смотревших на деятельность Томсона, ясно было, что грузино-армянскую войну раздували все те же английские дипломаты, английская миссия, английские агенты. Они действовали по старому, излюбленному принципу — натравливали народы друг на друга для господства над ними.

Английские генералы не разбирались в географии и этнографии Закавказья. Если Грузия и Армения упоминались в их декларациях, то Азербайджан вовсе отсутствовал. Он был заменен словом «Баку». И понятно, почему.

— Баку, — говорили английские дельцы, — величайший нефтяной центр мира. Если нефть — королева, то Баку — ее трон!

Захват этого «трона» — вот в чем заключалась вся сущность деятельности британской миссии и британского военного командования в Закавказье.

Они пробивали английским нефтяным королям путь к бакинской нефти.

Как же отнеслось к заявлению Томсона правительство Жордания, Рамишвили и Гегечкори? Оно готово было пойти в услужение к любой иностранной державе, лишь бы оградить себя от советской революции.

Гегечкори передал генералу Томсону в ответ на его заявление меморандум грузинского правительства.

— Меморандум, — смиренно пояснил он, — касается использования сил и средств республики для общих с союзниками целей в борьбе с большевиками и сохранения порядка.

На другой день после похорон Джвебе к Корнелию зашел его брат Евгений.

— К нам в госпиталь привезли, — сообщил он, — твоего друга. Он тяжело ранен.

— Кого именно?

— Петре Цхомелидзе.

— Неужели?.. Куда он ранен?

— Осколочное ранение в левую руку, между кистью и предплечьем. Кость в четырех местах раздроблена. Положение очень серьезное. Лучше было бы сразу ампутировать руку, но он упрямится, не разрешает.

Корнелий сейчас же отправился в госпиталь. После Григория Цагуришвили, Мито Чикваидзе и Сандро Хотивари Петре был самым близким его другом.

Госпиталь, в котором лежал раненый, был размещен в корпусах шелководческой станции, рядом с садом Муштаид.

В коридорах госпиталя толпились люди — кто с рукой на перевязи, кто с забинтованной ногой, кто на костылях. Все это были легкораненые. Корнелию казалось, что они смотрят на него с укором.

Пройдя в аптеку, он разыскал сестру своего приятеля Гиго Тавадзе Олю и попросил показать, где лежит Петре. Смуглая, черноглазая девушка привела его к ассистенту Евгения, хирургу Сико Мосешвили. Тот дал Корнелию белый халат, и они по длинному коридору направились к Петре. Выходившие в коридор двери были открыты, из палат слышались стоны.

Пройдя весь коридор, они вошли в небольшую комнату, в которой стояли четыре койки. В комнате царил полумрак. Лица раненых можно было разглядеть с трудом. У одного из них вся голова была забинтована, открытым оставался только левый глаз, в котором, как казалось Корнелию, отражался весь ужас пережитого. Другой, раненный в живот, закрыв глаза, повторял одно лишь слово:

— Умираю… Умираю…

Третий, у которого под туго забинтованной ногой стояла деревянная подпорка, чувствовал себя, казалось, лучше, чем его соседи. Посмеиваясь над своей ногой, устремленной почти вертикально к потолку, он шутил с Сико Мосешвили:

— Доктор, как вам нравится моя зенитная пушка?

Но по испуганному, точно у попавшей в капкан лисы, взгляду нетрудно было догадаться, что он старался шуткой привлечь к себе внимание врача. Вообще же ему было не до шуток.

Четвертым в палате оказался рослый юноша. Голова его была обрита, искаженное страданиями лицо обращено к лежащей в гипсе руке, огромной, неподвижной. Это был Петре Цхомелидзе. Лихорадочно блестевшими глазами он взглянул на хирурга, не обратив вначале никакого внимания на Корнелия. Затем узнал его и, пересилив боль, слабо улыбнулся. Корнелий склонился и поцеловал его в лоб, влажный от холодной испарины.

— Передай своему брату, что я ни за что не дам резать руку! — простонал Петре вместо приветствия.

— Да что ты! У него в мыслях этого нет. Откуда ты взял, что хотят резать руку? — поспешил успокоить его Корнелий.

— Это он сам себе внушает, — заметил хирург.

Но Петре продолжал нервничать:

— Возможно, слух изменяет мне, но глаза не обманывают. Я еще раз вам говорю, что отнять руку не позволю. Напрасно стараетесь. Лучше умру, чем останусь без руки… Вчера ночью открылось кровотечение. Посмотрел — весь бинт в крови… и простыня тоже. Буквально плавал в крови, а вокруг — никого. Хорошо, твой брат из дому по телефону справился о моей температуре, как будто почувствовал, что со мною несчастье. Запоздай он немного, я истек бы кровью. Прибежал в больницу, сам сделал перевязку. Ох, как больно было, какое мучение! — прошептал Петре и, закрыв глаза, откинулся на подушку. Но через мгновение снова открыл их и с испугом посмотрел на руку. — Воняет, воняет проклятая рана! — воскликнул он, обращаясь к хирургу.

— Не выдумывай, — ответил Сико Мосешвили. — Все обстоит хорошо. Это лекарство пахнет, успокойся…

— Напрасно вы меня успокаиваете, все равно руку я не дам отрезать, — упрямо повторял Петре. Он с такой жалостью и нежностью глядел на руку, словно возле него лежала в гипсе не рука, израненная осколками и гноящаяся, а родное дитя, со смертью которого он никак не мог примириться и не хотел никому его отдать. — Как дела на фронте? — неожиданно спросил он.

— Прекрасно! Наши заняли Шулаверы и Садахло.

— Слава тебе господи! — произнес Петре и взглянул на Корнелия.

Корнелий смутился: «А вдруг и он начнет выпытывать, почему я не на фронте?»

Но Петре заговорил о другом:

— Передай брату, что я вечно буду помнить его заботу. Останусь жив — постараюсь отблагодарить…

— Зачем?.. Это его обязанность, — ответил Корнелий и, заметив, что раненый страдает от боли, поспешил попрощаться с ним.

— Крепись, не расстраивайся, я часто буду приходить к тебе, — сказал он ласково и поцеловал Петре в горячие, запекшиеся от жара губы. Рыжеватые усы раненого кололи щеку Корнелия, точно щетина, глаза лихорадочно блестели и были влажны от навернувшихся слез.

— Ну, как он? — спросил Корнелий хирурга, когда они вышли в коридор.

— Подождем еще два-три дня, а потом отрежем, другого выхода нет, — решительно ответил Сико.

Корнелий вышел из госпиталя подавленный тяжелыми мыслями. Вдруг сзади забили барабаны, раздались звуки монотонной музыки. «Наверное, курды свадьбу справляют», — решил Корнелий и остановился. Барабанный бой приближался.

Люди, ехавшие в трамвае, привстали со своих мест, стараясь разглядеть, что делается на проспекте.

По Плехановскому проспекту шли войска с необычайным оркестром: впереди в несколько рядов маршировали музыканты с барабанами всевозможных размеров и с остервенением колотили по ним толстыми палками. В паузах между ударами они успевали подбрасывать палки в воздух, точно жонглеры. Другие музыканты держали под мышками маленькие надутые мехи с надетыми на концах дудочками-рогами, похожие на старинный грузинский инструмент — ствири. Однообразные звуки волынок, оглушительный барабанный бой — все это резало слух. За оркестром стройными рядами шагали бравые молодцы в беретах и коротких клетчатых юбках, из-под которых виднелись голые колени. На ногах у них были гамаши и бутсы. За плечами, на ремне, — винтовки.

В рослых, светловолосых и светлоглазых солдатах в своеобразных костюмах Корнелий узнал шотландских стрелков. Их необычайный оркестр, голые колени и клетчатые юбки очень забавляли публику. Любопытные следовали за ними целыми толпами.

Корнелий взглянул на английских офицеров, гордо, надменно шагавших впереди.

«Для них все равно, что Тифлис, что Багдад, Калькутта или Каир. Спроси их — так они скажут, что пришли к нам охранять порядок и свободу», — вспомнил он слова Махатадзе.

Дата Микеладзе и жена его Елена беседовали, сидя в столовой за завтраком. Дата был человеком слабовольным, тихим, и Елена властвовала над ним безраздельно. Несмотря на свой почтенный возраст, Елена и теперь все еще любила пофлиртовать. Куда бы она ни приезжала, у нее сразу появлялись поклонники. Вот и теперь у нее уже завязался роман с инспектором гимназии, толстяком Димитрием Джанелидзе. Инспектор зачастил в гости к супругам Микеладзе. Как только он появлялся в квартире, Елена спешила в спальню, искусно причесывала тронутые сединой волосы, пудрилась, красила губы. Она умела держать себя в обществе, очаровать гостей милой беседой, модным анекдотом или передачей какой-нибудь рискованной истории.

Елена дарила инспектора многообещающими улыбками, бросала на него такие взгляды, что этот обычно спокойный и уравновешенный человек терял голову, краснел и подолгу целовал ее пухлые, белые руки. Однако Корнелий, любивший тетку, как родную мать, свято верил в ее непогрешимость и старался не замечать ее любовных интрижек.

Елена, как она сама выражалась, «любила вращаться в культурном обществе». Она уважала своего мужа и даже по-своему жалела и любила его, ценя его ум, доброту, честность и справедливость. В романах, которые иногда заводила Елена, она не находила ничего оскорбительного для чести и самолюбия своего супруга.

Вот и сейчас она ласково встретила мужа, забежавшего домой во время большой перемены, и угощала его кофе.

Корнелий рассказал им о Петре Цхомелидзе и о встрече с шотландцами.

— Неизвестно, — говорил он, сильно волнуясь, — выживет ли несчастный Петре. Вот вам последствия преступной политики меньшевистского и дашнакского правительств. Мы истребляем друг друга для того, чтобы англичанам легче было прибрать к рукам все Закавказье. Как по-вашему, зачем пожаловали к нам англичане? — спросил Корнелий.

— За нефтью и марганцем, — ответил Дата.

— В том-то и дело, — заметил Корнелий. — Разумеется, не ради красоты нашей природы или прекрасных глаз наших женщин…

— Нет, нет, ты не прав, Корнелий, — перебила его тетка, — если бы не англичане, то грузины, армяне и татары окончательно бы уничтожили друг друга.

— Я вам об этом и говорю. Как у Гурамишвили, помните:

Бедняга Петре всегда повторял эти строки. Господи, неужели же мы не достойны сами распоряжаться своей судьбой? — промолвил Корнелий.

— Может быть, и достойны, но кто даст нам на это право, — ответил нравоучительно Дата. — Конечно, мы неплохо воевали за нашу свободу и независимость. Однако стоило нам разгромить армян, как англичане тотчас предложили прекратить военные действия, установили нейтральную зону и выставили свои пикеты между нашими и армянскими войсками. Одним словом, война кончилась, — заключил Дата.

— Что война кончилась, это очень хорошо, а вот от англичан нам ничего хорошего ждать не приходится, — заметил Корнелий.

— А от кого же нам ждать добра? Неужели ты думаешь, что наша маленькая страна и в самом деле может оставаться нейтральной и независимой? Колебаться не приходится. Иного выбора у нас нет, мы должны ориентироваться или на Восток, или на Запад. Англия — страна демократии, она несет малым народам свободу…

— Вроде той, какую она принесла Индии или Египту, — возразил Корнелий. — Да поймите же вы, что Грузия должна быть вместе с Россией. Иного выхода у нас нет.

— Нет, ты меня просто удивляешь! — воскликнул Дата. — Конечно, я не спорю, что с Россией нам было бы жить лучше, чем с кем-либо другим, но ведь там царит анархия. К тому же мы не можем преградить Англии дорогу в Закавказье, она все равно ворвется сюда, ворвется силой…

— Но этого бы не случилось, если бы народы Закавказья были с Россией. Противопоставь они общему врагу объединенные силы, ни одна держава не смогла бы вступить на нашу землю.

— Если бы да кабы, говорят русские, да во рту росли бобы… Нечего гадать и предполагать. Надо подчиняться действительности.

Дата отодвинул от себя пустую чашку, вытер салфеткой усы и, одернув сюртук, отправился в гимназию.

Елена была весьма довольна: война кончилась и теперь ее супруг и племянник, несомненно, останутся невредимы. Она почему-то хитро улыбнулась, прошла в спальню и вернулась оттуда с конвертом.

— Какая-то смуглая, миловидная девушка спрашивала тебя и оставила это письмо, — сказала она, передавая письмо Корнелию. — Ты что же это, повеса, за другой стал ухаживать? А что скажет Нино?

Корнелий вскрыл письмо и пробежал его глазами.

— Что она пишет? В любви объясняется? — приставала Елена. В глазах ее запрыгали бесенята. Она до смерти любила совать свой нос во всякие любовные истории.

— Да нет же, — ответил Корнелий. — Арестовали моего школьного товарища Леона Мерабяна. Пишет отец его, просит помочь. Я хорошо знаю и Леона и всю их семью. Они очень порядочные люди, любят грузин, прекрасно говорят по-грузински.

ПОТОМОК УРАРТОВ

Отец Леона, Гедеон Мерабян, жил на Плехановском проспекте, в собственном трехэтажном доме, который строил для него выписанный из Италии архитектор.

Двери Корнелию открыли сестры Леона — Шушаник и Арфеник. Обычно они встречали его радушно, сегодня же молча взяли у него пальто и шапку и провели в кабинет.

По окончании гимназии Шушаник вместе с Нино поступила в консерваторию. Арфеник же была балериной, танцевала в оперном театре. Она вышла из кабинета, чтобы позвать отца.

У Шушаник, которая ростом была чуть ниже сестры, такое же, как у Арфеник, смуглое лицо, черные выразительные глаза и длинные ресницы.

Корнелий поспешил спросить ее:

— Когда арестовали Леона?

— Вчера вечером.

— За что?

— Не знаю, — ответила Шушаник, опустив глаза под пристальным взглядом Корнелия.

Отец Леона был крупным коммерсантом, владел в Тифлисе и Баку несколькими магазинами — обувным, галантерейным и готового платья. По делам он часто ездил за границу. Его старший сын Сурен учился в Бельгии. Квартира Мерабяна была убрана персидскими коврами, обставлена мебелью из красного дерева. Вечно занятый делами, Гедеон возложил управление домом и воспитание детей всецело на свою жену Анаид, женщину степенную и добродушную. Из гимназических товарищей Леона она больше всех любила Корнелия и всячески поощряла их дружбу.

Не успел Корнелий перебрать в уме предположения о причине ареста Леона, как дверь открылась и в кабинет вошли Гедеон, Анаид и Арфеник. Корнелий заметил, что собравшиеся в столовой люди молча, с тревогой в глазах, заглядывали в кабинет.

Хотя армяно-грузинская война кончилась, тем не менее тифлисские армяне все еще опасались арестов.

У Гедеона и Анаид были такие печальные лица, словно Леон уже умер. Они и держали себя так, как держат себя родные умершего. Анаид, женщина с полным, приятным лицом и седыми волосами, куталась все время в черную шаль. Она села на тахту, покрытую ковром, около нее пристроились Шушаник и Арфеник. Фигуры сидевших рядом трех грустных женщин на фоне висевшего на стене большого паласа напоминали персидскую миниатюру.

Гедеон сел в кресло у письменного стола против Корнелия. Ему было лет пятьдесят, но совершенно седая голова, желтое, высохшее лицо делали его похожим на дряхлого старика. Только черные усы и борода несколько спрашивали это впечатление. Заметно было, что его точит какой-то недуг. И в самом деле, он давно уже жаловался на боли в печени, а недавно у него случилось разлитие желчи. К этому было достаточно причин. Фирма его давно уже не получала товаров ни из России, ни из-за границы. Торговать было нечем, пришлось на время закрыть магазины. И теперь ничто уже не радовало его.

Он был в старомодном, пахнувшем нафталином синем костюме: длинный, почти до колен, пиджак и короткие брюки, из-под которых, когда Гедеон клал ногу на ногу, выглядывали худые щиколотки.

Глядя на старика, Корнелий вспомнил, что этот костюм очень забавлял Кукури Зарандия. «Я обязательно попрошу у Гедеона, — шутил он, — выкройку его брюк и пиджака».

Женщины смотрели на Корнелия с надеждой. Гедеон же избегал встречаться с ним взглядом. Облокотившись на стол, он подпер кулаком щеку и задумчиво уставился глазами в одну точку.

От жалости к удрученному горем отцу на глаза Арфеник и Шушаник навернулись слезы.

Корнелий решил начать разговор первым:

— Я получил ваше письмо…

— Да, я вынужден был написать вам, — прервал Гедеон и, подняв голову, взглянул на Корнелия. Их взоры встретились.

Не выдержав взгляда Гедеона, Корнелий отвернулся. Оба они чувствовали себя очень неловко, и оба понимали, какая пропасть легла между ними после грузино-армянской войны. Им казалось, что и они тоже повинны в ней.

Их настроение, очевидно, передалось и женщинам. Беседа никак не клеилась.

Наконец Гедеон прервал молчание:

— Леона арестовали. Вы с ним были друзья, и я подумал: может быть, Корнелий поможет?..

— Разумеется, помогу, — отвечал Корнелий, и на сердце у него стало как-то легче.

— Помоги, сынок, помоги! — воскликнула Анаид и, обхватив колени руками, горестно склонила голову.

— Да что с вами? Ведь ничего страшного с Леоном пока не случилось! — принялся успокаивать ее Корнелий.

— Как же не случилось? — удивленно произнесла безутешная мать. — Говорят, что арестованных армян загоняют в концентрационный лагерь. Это ужасно — ведь там сыпной тиф…

— Успокойтесь, я был другом Леону, другом и остался: я сделаю все, чтобы освободить его.

— Помоги, сынок, сейчас же помоги!.. А то он погибнет, — снова стала просить Анаид.

Гедеон исподлобья взглянул на молодого человека, проверяя, правду тот говорит или лукавит. Перехватив этот недоверчивый взгляд, Корнелий прямо и решительно посмотрел Гедеону в глаза. Нахмуренное лицо купца постепенно прояснялось. Между ними завязался оживленный разговор. Гедеон оказался очень интересным, начитанным собеседником, обладавшим большим жизненным опытом и широким кругозором.

Глядя на смуглое лицо Гедеона, на его черную бороду, большие глаза и орлиный нос, Корнелий думал: «Он похож на Ашурбанипала, только на потомке бесстрашного полководца урартов лежит печать трагедии его народа, подвергавшегося на протяжении многих веков угнетению со стороны жестоких завоевателей. Его печальные глаза как бы оплакивают безотрадную участь своего народа, рассеянного по всей земле и терпящего всяческие унижения».

Тем временем Гедеон говорил об Урарту, о великой древней Армении, побежденной Римом, о печальной участи армян, живущих в турецких вилайетах, и о сотнях тысяч несчастных, выселенных на верную гибель в пустыни Сирии и в Месопотамию. Виновниками трагической судьбы турецких армян Гедеон считал правительства России и Англии.

— Знаю я англичан, насмотрелся на них в Калькутте и в Каире, — сказал он.

— Вы бывали в Индии и в Египте? — спросил Корнелий.

— Как же, — ответил Гедеон и принялся рассказывать о своих поездках в далекие страны.

Но убитая горем Анаид напустилась на него:

— Тоже, нашел время! Сын погибает в тюрьме, а он тут Калькутту расписывает! — Потом повернулась к Корнелию: — Как вы думаете помочь Леону? — спросила она его со вздохом.

— Что-нибудь придумаю, не беспокойтесь.

— Надо скорей… Потом будет поздно. Я так боюсь за Леона.

— Говорят, тому, кто попадет в руки к начальнику Особого отряда Кедия, не так-то легко освободиться, — уныло заметил Гедеон.

— Я знаю людей повыше Кедия, — обнадежил его Корнелий.

— А разве не мог бы помочь Леону ваш хороший знакомый, Эстатэ Макашвили? — спросила молчавшая до сих пор Шушаник.

Корнелий смутился, так как знал, что Эстатэ палец о палец не ударит, чтобы освободить Леона. Но обрадованный Гедеон ухватился за эту мысль:

— Если Эстатэ Макашвили похлопочет, то, конечно, Леона освободят.

— Корнелий, дорогой, попросите его! — взмолилась Анаид.

Корнелий встал. Заверив еще раз, что сделает все, чтобы освободить Леона, он направился к выходу.

МАРГАРИТА

«Что делать, куда пойти, к кому обратиться? — спрашивал себя Корнелий, когда за ним захлопнулась дверь дома, в котором жила семья Мерабян. — Я дал слово родителям Леона, и если не сдержу его, то они вправе будут назвать меня обманщиком и лицемером».

Он приближался к Кирочной улице. Из открытых дверей немецкой кирки доносились звуки органа и пение:

Воображению Корнелия представилась гётевская Гретхен: почти лишившись чувств, сидит она на церковной скамье, стыдясь греха, стараясь скрыть свой позор от людских глаз. Соблазненная и бессердечно брошенная любимым человеком, она в пении хора и в звуках органа слышит трубы приближающегося Страшного суда, и ее исстрадавшаяся душа сотрясается от ужаса…

Неожиданно перед Корнелием встали печальные, увлажненные слезами глаза Нино. Казалось, он даже услышал ее тихий родной голос: «Мы обязательно должны встретиться…» Лихорадочное нетерпение охватило его: «Когда же, когда же, наконец, мы встретимся? Как много должен я сказать ей. Может быть, я причинил ей страшные страдания?»

Корнелий хотел перейти улицу, но кто-то окликнул его из-за ограды кирки. Обернувшись, он увидел не скорбную Гретхен, а Маргариту Летц. Весело улыбаясь, она спускалась по лестнице. Он подошел к ней и поцеловал руку.

— Куда вы? — спросила она.

— Домой.

— Оказывается, вы домосед, как и мой благоверный, — улыбнулась Маргарита и повелительным тоном добавила: — Возьмите меня под руку и проводите немного…

Маргарита была дочерью немца-колониста. Теперь ей было лет тридцать. До замужества она действительно походила на Гретхен. Степану Шеманскому, преподавателю русского языка, ни днем, ни ночью не давали покоя ее золотые кудри, голубые, детски невинные глаза. Тогда Маргарита была гимназисткой восьмого класса. Степан Шеманский женился на ней сейчас же, как только она окончила гимназию. Переживая восторги первой любви, он дрожащими губами целовал ее золотистые локоны. Сколько нежных, возвышенных слов услышала она от него… Но время шло, и когда Маргарите начинали надоедать речи мужа о нравственности, добродетели, она умолкала, словно застенчивая ученица перед учителем. Наивный же Шеманский думал: «Может быть, сейчас мои слова кажутся ей высокопарными и непонятными, но в конце концов она все же постигнет их своей чистой женской душой».

Мечтательный Шеманский был увлечен литературой и философией. Он обзавелся богатой библиотекой. Но Маргарите книги и бесконечные разговоры о высоких материях скоро наскучили. Не нравились ей и товарищи мужа — тщедушные, неряшливо одевавшиеся учителя. Они были так не похожи на блестящих офицеров, чьими манерами и жизнью восторгалась молодая, легкомысленная женщина. После пяти-шести лет совместной жизни Шеманских уже нельзя было увидеть вместе ни в театре, ни на улице. Он выискивал всяческие предлоги, чтобы не выходить с женой в город: то ссылался на усталость, то на занятость уроками.

В последнее время он поступил преподавателем в университет, и его увлекательные лекции собирали много молодежи. Среди слушателей были Нино и Эло. Шеманского называли «кладезем знаний», «ходячей библиотекой», но эти прозвища никак не льстили Маргарите. Пришел роковой день, и она окончательно сбилась с пути истинного. Сначала у нее завязался роман с молодым красавцем гусаром Рамазом Вачнадзе. За Вачнадзе последовали другие офицеры и, наконец, капитан Джибо Макашвили. Он сразу же повел стремительную атаку, и путь из оперного театра в отдельный кабинет ресторана был преодолен очень быстро. Однажды Маргарита возвратилась домой на рассвете… Шеманский всю ночь не спал. В его голове проносились тысячи догадок. Наконец раздался резкий, отрывистый звонок. Шеманский открыл дверь и взглянул на жену вопрошающим взглядом. Маргарита щурила пьяные глаза, от нее пахло вином и табаком. Она еле стояла на ногах. Муж все понял, но ни единым словом не оскорбил жену. Он как подкошенный повалился на кровать, уткнулся лицом в подушку и глухо зарыдал…

Маргарита не оправдывалась. Больше того — она принялась упрекать мужа:

— Вечно я одна, для меня у тебя никогда не находится времени, нигде ты со мной не бываешь. Я жить хочу…

Некоторое время Шеманский не разговаривал с женой, а затем стал угрожать разводом. «Ну что ж, разойдемся, — ответила Маргарита. — Так жить действительно нельзя». Потрясенный Степан упал на колени и стал умолять ее остаться, хотя бы из жалости к их восьмилетнему сыну Вове…

С этого дня Степану Шеманскому приходилось сносить все новые и новые обиды и унижения. Маргарита попирала его самолюбие, обливала грязью его имя.

Жить на учительский заработок мужа и на плату за уроки становилось все труднее. Маргарите нужны были деньги, много денег… Теперь ей нравились не только молодые офицеры, но и просто богатые мужчины — спекулянты, аферисты, которыми кишел Тифлис.

— В кирке не топят, я ужасно озябла, — проговорила жалобно Маргарита. Она подняла плечи и плотнее прижалась к Корнелию.

Маргарита лгала. Держа ее под руку, Корнелий ощущал сквозь беличью шубу теплоту ее тела. Они шагали в ногу. Из-под полы шубы то появлялись, то скрывались маленькие ножки в замшевых туфлях. Походка у нее была мягкая и бесшумная, как у кошки.

— Вам нравятся мои туфли? — вдруг спросила его Маргарита.

— Да, у вас прекрасные туфли.

— Разве можно говорить о туфлях — прекрасные?

— А почему же нет?

— Прекрасными могут быть природа, пейзаж, роза, женщина. А про туфли принято говорить — элегантные, шикарные…

— Но у вас не только туфли, но и все прекрасно…

Маргарита засмеялась:

— О, да вы, оказывается, хитрец! Но меня не так легко провести.

— Клянусь богом…

— А вы верите в бога?

— Любой человек, даже крепко верующий, влюбившись в вас, пойдет на грех и забудет бога.

Маргарита смутилась. Резко, всем телом, повернулась к Корнелию, удивленно взглянув на него своими голубыми глазами.

— Корнелий, как вам не совестно! Ведь я иду из церкви… Кто вам дал право так говорить?! — воскликнула она и опустила, как обиженная девочка, глаза.

— Так просто, без всякого права…

— Это неправда!.. А ну-ка, посмотрите мне в глаза.

Маргарита снова прижалась к нему. Он отвел от нее взгляд и уставился на страусовые перья, прикрепленные к ее синей шляпе пряжкой, усыпанной поддельными алмазами. Маргарита долго смотрела на Корнелия. Вдруг сердито сдвинула брови, словно у нее мелькнула недобрая мысль. Ее красивое лицо слегка побледнело. Казалось, она наметила жертву и, гипнотизируя ее, лишала воли. Потом так же неожиданно взяла себя в руки и ласково взглянула на Корнелия.

— Вы кажетесь мне странным человеком. Вы, должно быть, очень скрытный. Всегда грустны, словно у вас приключилось какое-то горе, избегаете женщин…

— Откуда вы взяли это? — удивился Корнелий.

— Заметила, — улыбнулась Маргарита и неожиданно спросила: — А как обстоят ваши сердечные дела? Кажется, между вами и Нино пробежала черная кошка? Хотите, я помогу вам? — все так же улыбаясь, предложила она.

— Какие там сердечные дела! Помощи никакой не требуется. Спасибо, — ответил Корнелий и устремил грустный взор куда-то вдаль.

Маргарита внимательно, с головы до ног, оглядела молодого человека.

— Нет, вас все же что-то беспокоит. Вы будто хотите куда-то бежать.

— Да, признаться, меня беспокоит одно дело.

— Какое?

— Арестовали моего школьного товарища Мерабяна. Я обещал его родителям, что помогу освободить его, а теперь не знаю, к кому обратиться…

— А Эстатэ Макашвили?

— В этом деле он не поможет.

— Тогда — сенатор Дадвадзе?

— Дадвадзе все расскажет Эстатэ, и тот совсем взбесится, узнав о моей просьбе. «Сам, — скажет, — не пошел на войну, да еще за арестованных армян заступается».

— В таком случае Дата Микеладзе…

— У Дата погиб во время войны с Арменией близкий родственник, и я не смею обращаться к нему с просьбой.

— Может быть, брат ваш, Евгений?..

— Нет, он тоже не поможет.

— Ну, а если я помогу вам, какую получу награду? — неожиданно спросила Маргарита.

— Наверное, очень хорошую! Родители Леона Мерабяна, сами знаете, люди богатые!

— Нет, я не о такой награде… Впрочем, готова помочь вам. По рукам!

Они ударили по рукам.

— Пойдемте, — сказала Маргарита, и они направились к трамвайной остановке.

На Плехановском проспекте, возле гостиницы «Ной», Корнелий и Маргарита встретили Миха Мачавариани: он был в военной форме. Корнелий сухо поздоровался с ним.

— Послушай, — обратился Миха к Корнелию, — до каких же пор ты будешь дезертиром? Знаешь, в каком жарком бою участвовал я недавно. Как-нибудь сядем обстоятельно, и я тебе все расскажу.

«Сесть обстоятельно» — у Миха значило как следует выпить. Корнелий молчал.

— Наши дела теперь идут хорошо, — проговорил самодовольно Миха, а потом наклонился и шепнул ему на ухо: — Нино любит тебя.

— Перестаньте секретничать, — заметила молодым людям Маргарита и первая вошла в трамвайный вагон.

У здания военного министерства они сошли. Маргарита направилась в кабинет управляющего делами. Ее встретил маленький, щуплый человек с припухшими веками и церемонно предложил сесть. Маргарита представила ему Миха и Корнелия, затем попросила пропустить ее к военному министру.

— Придется немного подождать, — предупредил Маргариту управляющий делами, окинув глазами находившихся в приемной офицеров и штатских.

В комнату, держа в руках пачку бумаг, отпечатанных на пишущей машинке, вошла молодая, высокая, стройная женщина. Увидев Маргариту, она обрадовалась и расцеловалась с ней. Маргарита представила свою подругу молодым людям:

— Кэти Магаладзе.

— А вы в самом деле дочь высокого человека[9], — скаламбурил Миха, смерив ее циничным взглядом.

Кэти смутилась. Она стояла, опустив глаза, часто смеялась без причины, гладила руку Маргариты. Они были неразлучными подругами и обычно посвящали друг друга в свои тайны. Маргарита достала из сумки маленькую записную книжку.

— Скажите мне фамилию и имя вашего друга, — обратилась она к Корнелию.

— Леон Гедеонович Мерабян.

Маргарита записала.

— Смотрите, когда ваш Мерабян будет устраивать нам пир, пусть непременно пригласит и Кэти.

— Непременно. Мы пойдем к нему все вместе.

Из кабинета министра вышли какие-то военные, и управляющий делами пропустил к нему Маргариту.

Ждать ее молодым людям пришлось довольно долго. Наконец она вышла из кабинета министра, улыбающаяся и раскрасневшаяся.

— Отправляйтесь к Мерабяну. Вы застанете там вашего Леона.

НЕСКОЛЬКО СЦЕН

На другой день Корнелий, Миха, Маргарита и Кэти отправились на званый ужин к Мерабяну.

Во главе богато сервированного стола занял место славившийся своим красноречием адвокат Арам Бектабегов. Вокруг сели родные и близкие семьи Мерабян. С чувством глубокой благодарности поглядывали они на спасителей Леона — Корнелия и Маргариту. К ним все обращались со словами благодарности.

Когда гости насытились обильным изысканным ужином, а кахетинское вино и имеретинское шампанское подогрели настроение, Миха, работавший декоратором в оперном театре, подсел поближе к сестре Леона — Арфеник. У них было много общих знакомых по театру, и между ними завязался оживленный разговор. Леону понравилась Кэти. Маргарита усиленно кокетничала с Корнелием, а рядом с Шушаник сел школьный товарищ Корнелия — Баласян.

За столом сразу же воцарилась непринужденность. Тамада Бектабегов произнес на грузинском языке длинную речь о солидарности и дружбе между грузинским и армянским народами.

— Нынешнюю войну между грузинами и армянами я считаю позором, — возмущался он. — Я родился в Тифлисе. И дед мой и прадед тоже родились здесь. Грузия — моя родина!

Много еще говорил тамада о дружбе. Потом осушил большой рог за здоровье школьных товарищей — Корнелия и Леона — и затянул грузинскую застольную песню «Мравалжамиер».

Стемнело. На дворе было холодно. Шел снег. Корнелий и Миха грелись, сидя у печки; они беседовали об Эло и Нино. Корнелий посвятил друга в свою тайну:

— Знаешь, я виделся с Нино в день похорон Джвебе. Мы уговорились с ней о свидании. Но прошла уже целая неделя, а она так и не сообщила, где и когда мы встретимся. Видно, кто-то препятствует ей.

— Мать, конечно, — заметил Миха.

— Надоела мне эта Вардо! Я знаю себе цену, унижаться ни перед кем не намерен, — горячился Корнелий.

— Эло и Нино безропотно слушаются во всем бабушки и Вардо. Если бы не Вардо, то Эло перестала бы упрямиться и финтить… После того как я вернулся с фронта, у нас два-три дня все шло мирно, а потом, видать, Вардо настроила ее против меня, и она снова принялась меня терзать. Эх, — вздохнул Миха, — ты и представить себе не можешь, что за больные и истеричные люди эти Макашвили! Вот если женишься на Нино, тогда поймешь. Кстати, через четыре дня день святой Нино, что ты собираешься предпринять?

— А что мне предпринимать? До тех пор, пока я не встречусь и не объяснюсь с Нино, пойти к Макашвили я никак не могу.

— Ведь о вашей размолвке никто ничего не знает, я думаю, ты можешь пойти поздравить Нино.

— Да, но ведь…

— Советую тебе примириться с Вардо, дипломатия нужна везде.

— Нет, брат, я не из таких. Хуже всего, если человек теряет самолюбие, — отрезал Корнелий.

— Что ж, по-твоему, я идиот? — спросил Миха. — Ведь Макашвили каждый день оскорбляют меня, а я вынужден поглубже прятать свое самолюбие.

Отец Миха был грузин, а мать русская. Миха лицом походил на мать. Учился он сначала в Тифлисской дворянской гимназии, а потом в консерватории и в Академии художеств. Его приятный голос, остроумие, изысканные манеры произвели на Эло сильное впечатление. Статный, кудрявый художник, щеголявший своим серым элегантным костюмом и красным шелковым галстуком, завязанным бантом, понравился ей с первой же встречи. После недолгого романа она вышла за него замуж. Во время свадебного ужина, пустив вокруг стола огромный рог, Миха мертвецки напоил всех гостей. Тогда Эло не обратила внимания на пристрастие мужа к вину, но впоследствии именно бесконечные кутежи и послужили причиной разрыва.

Миха встал и подошел к окну. В комнате было холодно, и он зябко втянул голову в плечи.

С улицы раздался голос Леона, звавшего Корнелия.

Леон, одетый в пальто с дорогим меховым воротником, был тщательно выбрит. Верхнюю губу его украшали коротко подстриженные черные усики.

Здоровый, жизнерадостный, Леон внес в комнату струю юной беззаботности. Он снял перчатки, пожал руку Миха и Корнелию.

— Быстрее одевайся, Корнелий, нас ждут Маргарита и Кэти, едем в ресторан, — торопил он друга.

— Нет, Леон, сегодня мне не до ресторанов.

— Почему? Что случилось?

— Занимаюсь. Да и вообще — при чем тут я?

— Как при чем? Меня прислала за тобой Маргарита.

— Если это даже так, все равно у меня нет сейчас никакого настроения ни кутить, ни ухаживать.

— Что с тобой? Почему ты нос повесил? Уж не влюбился ли, как я когда-то, и не собираешься ли стреляться? Только я был тогда желторотым гимназистом, да и время было другое. А теперь сентиментальничать и разводить романтику не приходится! Я тебя быстро настрою на веселый лад, — тормошил Леон Корнелия.

— Куда же я пойду с тобой? Даже если отбросить другие причины, так ведь у меня гость, — сказал Корнелий, взглянув на Миха.

— Миха мы тоже с собой возьмем, — заявил Леон и обнял художника.

Миха не надо было долго упрашивать, он весело засмеялся, оскалив большие, лошадиные зубы, поправил очки и уже сам принялся торопить Корнелия:

— Одевайся, одевайся, успеешь еще позаниматься!

— Однако как ты быстро согласился, пропащая душа, — заметил Корнелий художнику, любившему покутить на чужой счет. — Ну, а не боишься ты после ужина вернуться пьяным к своей Эло?

— А ну ее к черту! Если во всем потакать женам, то лучше сразу в монахи постричься.

Корнелий долго еще отказывался от ужина в ресторане, но товарищи уломали его, уверяя, что Маргарита не сплетница, умеет хранить тайну и никому ничего не скажет. Сдался он еще и потому, что был зол на Нино, не сдержавшую своего слова и не назначившую ему обещанного свидания.

Леон нанял извозчика. Маргарита жила по соседству с Макашвили, поэтому Корнелий и Миха спрыгнули возле оперного театра и остались там поджидать женщин.

Ждать пришлось недолго. Вскоре Леон подъехал к театру вместе с Кэти и Маргаритой. На ней опять были беличья шуба и синяя фетровая шляпа. Хлопья снега таяли на ее золотистых локонах и длинных ресницах. Щуря голубые глаза, она улыбнулась Корнелию и поблагодарила за то, что он исполнил ее просьбу. Лицо ее раскраснелось от мороза, она казалась сейчас молоденькой девушкой.

— Вы что, в театр собрались? — спросила Маргарита.

— Не знаю, — растерялся Корнелий.

— Хотите, послушаем два акта, а потом поедем ужинать, — предложил за него Леон.

— А что идет сегодня? — поинтересовалась Маргарита.

— «Аида», — протянул Леон. — Кто поет?

— Аиду — Бокова, Радамеса — Сараджишвили.

«Послушать оперу, потом поужинать», — взвесила Маргарита в уме и подмигнула Кэти:

— Может, правда, послушаем два акта?

Пряча лицо в пышное боа, Кэти молчала.

Леон приблизился к ней и тоже спросил:

— Так как же решим?

— Я на стороне большинства, — ответила Кэти с такой решительностью, словно и впрямь желание большинства, а не желание Маргариты было для нее законом.

Леон направился в вестибюль купить билеты.

Взяв Кэти под руку, Маргарита отвела ее в сторону и стала с ней о чем-то шептаться. Миха подтолкнул плечом Корнелия:

— Нужно предупредить Маргариту и ее подругу, чтобы они ни словом не обмолвились о сегодняшнем ужине. Если Эло или Нино узнают, мы пропали.

— Сам-то смотри не разболтай, — предупредил его Корнелий.

Миха обиделся, поднял плечи и наклонил голову, словно хотел боднуть Корнелия.

— Кому ты это говоришь? — принялся он упрекать друга. — Как тебе не стыдно сомневаться во мне! Ты лучше вот о чем подумай: если третью женщину не найдем, то у нас ничего не получится.

— А что должно получиться? — удивился Корнелий.

— Не сможем мы играть в «пачикос».

— В «пачикос»? Что это такое?

— Игра такая, армянская, в поцелуи, — ответил Миха и так расхохотался, что прохожие оглянулись на него.

— Отчего вам стало так весело? — подозрительно посмотрела на него Маргарита.

— Так, вспомнил одного нашего учителя-чудака…

Маргарита покраснела…

В это время возвратился с билетами Леон.

После второго акта Маргарита, Кэти, Корнелий и Миха вышли в вестибюль театра. Леон отправился за кулисы и через несколько минут возвратился оттуда с балериной Зоей Марченко.

Это была среднего роста девушка, с тонкой, стройной фигурой, с волосами цвета спелой ржи, с серыми глазами и слегка вздернутым носиком. Миха, работавший в оперном театре декоратором, хорошо знал ее.

Зоя напомнила Корнелию кутаисскую акробатку, которая, балансируя под куполом на проволоке, вскрикивала «Оп-ля!», приподнимала короткую юбочку, делала реверанс и посылала публике улыбки.

— А здорово она похожа на кутаисскую циркачку, помнишь? — шепнул Корнелию Миха.

— Очень, — ответил Корнелий и улыбнулся, поразившись, что им одновременно вспомнилась одна и та же женщина.

Перед гостиницей «Ной» остановились два фаэтона. Их седоки направились не к главному подъезду, что выходил на Плехановский проспект, а к боковому — на Ксеньевской улице. У входа их встретил высокий, бородатый швейцар в ливрее. Завидев Леона, он сразу засуетился, словно старый слуга, встречавший долго отсутствовавшего барина. Хозяин гостиницы, заранее предупрежденный Леоном, приготовил кабинет для банкета. Около накрытого стола суетились два официанта.

Одна из комнат представляла собой гостиную, другая — спальню. Разделялись они большим голубым атласным занавесом, обшитым золотой бахромой. Пол гостиной был покрыт ковром. На стенах висели картины — «Охота на оленя» и «Натюрморт». В углу стояли рояль и граммофон. Топилась печь. Было тепло. Женщины прошли в спальню, к трюмо.

Первой возвратилась Маргарита. Ей очень шло черное бархатное платье с глубоким вырезом. Когда она подошла к столу и повернулась, драгоценные камни в гребне из слоновой кости, державшем ее туго закрученные золотистые косы, засверкали всеми цветами радуги. Вслед за Маргаритой появилась Кэти в таком же бархатном платье, только темно-серого цвета. Тонкие брови широко раскинулись на ее слегка выпуклом лбу, а под ними светились большие карие глаза. Вьющиеся темно-каштановые волосы образовали у висков маленькие завитки. Легко ступая, высоко подняв голову, она походила на оленя, сошедшего с висевшей на стене картины.

Последней вышла к столу Зоя. Приехав прямо со «службы», она осталась в своем будничном туалете — в блузке цвета электрик и в синей узкой, короткой юбке. Ее светлые волосы были коротко острижены.

Корнелий сел рядом с Маргаритой, Леон — с Кэти, Миха занял место около Зои.

Ужин начался зернистой икрой, форелью и салатом оливье. Затем подали жареных фазанов и шашлык. На десерт — апельсины, яблоки и фисташки. Пили шампанское и ликеры. Миха оказался прекрасным тамадой. Пикантными анекдотами и двусмысленными шутками он заставлял женщин то смущаться, то без умолку хохотать. Когда же, подвыпив, он пересел к роялю и, аккомпанируя сам себе, стал напевать романсы, Кэти поспешила сесть рядом с ним, оставив Леона на попечение Зои. Тем временем Маргарита и Корнелий беседовали, полулежа на мягкой, крытой ковром тахте, на которую падала тень от шелкового абажура, низко опущенного над столом.

Леон подошел к столу, поднял бокал с шампанским и выпил за здоровье Маргариты и Корнелия.

— Клянусь, что я ваш друг до гробовой доски! — горячо воскликнул он.

Неожиданно расчувствовался и Миха. Он тоже принялся клясться Корнелию в дружбе и верности.

— А знаете ли вы, — обратился он вдруг ко всем, — что скоро, очень скоро я и Корнелий станем свояками… Да, свояками… — твердил он и, растроганный собственными словами, вдруг расплакался.

Кэти обняла его и принялась утешать.

— Вы серьезно собираетесь жениться? — повернулась Маргарита к Корнелию.

— Миха пьян. Он не понимает, что болтает…

Маргарита хитро улыбнулась.

— Я так и думала. Но только такие, как вы, для семейной жизни не годятся.

— Интересно знать, что же это за люди, которые для семейной жизни не годятся.

Маргарита, взяв его руку, прижала ее к своей груди.

— Вы странный, — прошептала она, — очень странный человек — самолюбивый, ревнивый. Если женщина вам изменит, вы убьете ее.

— Может быть, вы и правы…

— Потому-то вы и боитесь женщин, а думаете, что презираете их. Ну, рассудите сами: за что вам презирать женщин?..

— За то, что почти все они лживы и коварны, — проговорил Корнелий и, взглянув на обнаженную грудь полулежавшей около него женщины, смутился.

— Говорю же я вам, говорю, что боитесь вы женщин, — продолжала настаивать на своем Маргарита, — и конечно же очень ошибаетесь, когда утверждаете, что все женщины лживы и коварны. Вот я, например, вам никогда не изменила бы. Почему вы улыбаетесь?

— Я не верю вам…

— И вы не изменили бы женщине, которая сумела бы привязать вас к себе настоящей, большой любовью. Почему вы улыбаетесь? — снова спросила Маргарита.

— Так… Я думаю о другом, — ответил Корнелий.

— О чем же?

— Мы разговариваем с вами, как влюбленные.

— Откуда вы взяли? Я, кажется, не признавалась вам в любви, — заметила Маргарита и пристально взглянула ему в глаза. — Скажите, вы не поэт?.. У вас такие странные глаза. В них проглядывает несомненное дарование. Недаром Платон Могвеладзе называет вас вундеркиндом, а муж мой говорит, что из всех воспитанников вы были у него самым способным.

— Вундеркинды обычно рано превращаются в идиотов. Да и вообще мнение Могвеладзе меня не интересует! — вспыхнул Корнелий.

— Бедненький мой, на какого же, однако, позера и пустослова променяла вас эта ветреная девочка! — неожиданно заключила Маргарита.

— Я не нуждаюсь в сочувствии! — с обидой воскликнул Корнелий и хотел вырвать свою руку из рук Маргариты.

Но она в тот же миг прижалась к нему и взглянула глубоко в глаза.

— Не сердитесь. Мне так передали. Конечно, должно быть, все это просто сплетни. Ну, а если и правда, то отчаиваться не стоит. К чему вам она, эта девушка? Видно, вы еще не знаете себе цены — ведь вы можете очаровать и погубить женщину…

— Это недостойное дело, — прервал ее Корнелий.

Но она продолжала шептать, чтобы не слышали другие:

— Скажите — и я стану вашей рабыней. Все, все сделаю для вас. Ведь помогла я вам освободить Леона…

Маргарита все еще полулежала, опираясь локтем на вышитую подушку. Корнелий пристально смотрел на нее. Свет из-под абажура ложился на ее лицо и полуобнаженную грудь причудливыми кружевными узорами.

Неожиданно Маргарита прижала руку к груди, словно в нее вонзилось острие кинжала и причиняло ей страшную боль.

— О, не смотрите на меня так! — сказала она с надрывом. — Я не могу. Ваши глаза ночью черные, а днем изумрудные, зеленые. Помогите, у меня кружится голова. Поднимите меня…

Корнелий помог ей приподняться.

Корнелий был опьянен и шампанским и близостью красивой женщины.

Миха заиграл на рояле вальс. Маргарита и Корнелий начали танцевать. Крепко обняв ее за талию, он бешено кружился с ней по комнате. Так танцевали они долго, пока не налетели на занавес, отделявший гостиную от спальни. Голубой с золотой бахромой занавес заколебался, зашуршал, точно покатились морские волны. Корнелий и Маргарита погрузились в них и скрылись от посторонних глаз…

Четырнадцатого января Макашвили справляли именины дочери — традиционный для грузин день святой Нино.

Днем к Макашвили зашел Сандро Хотивари с подарками — тортом и корзиной цветов. Цветы послал Корнелий; вместе с цветами в корзине лежало письмо.

Когда Сандро ушел, Вардо попросила дочку показать ей письмо.

Вардо была в черном бархатном платье. На фоне темного бархата ее грудь казалась еще белее. Вдруг и грудь, и шея, и лицо Вардо покрылись красными пятнами. Нервничая, она скомкала письмо, бросила его в корзинку и как подкошенная упала на диван. Лицо ее исказилось от злости. Она изумленно посмотрела на дочь:

— Боже, что это за несчастье такое! И чего он к нам привязался? Чего он от тебя хочет? Никакого самолюбия у человека… Ничего не понимаю! Ничего!

Нино не успела ей ответить, так как в гостиную вошла Эло. Она решила посплетничать, рассказать Вардо, что Корнелий увлекается Маргаритой, что их видели вместе в театре, в ресторане. Но взглянув на Нино, ужаснулась, прислонилась к стене и застыла.

Нино дрожала как в лихорадке, с негодованием разрывая письмо Корнелия на мелкие кусочки.

— Нате вам, нате! — закричала истерично она. — Успокойтесь!..

— Нино, как ты смеешь так говорить матери! — возмутилась Вардо.

— Довольно, я не могу больше терпеть! Я устала от вас, устала, поймите! — продолжала кричать Нино.

Она подскочила к роялю, схватила стоявшую на нем корзинку с цветами и швырнула ее прямо в стену. Лепестки посыпались на пол, словно крылья бабочек. К горлу подступили слезы. Нино закрыла лицо руками и глухо зарыдала…

Так начался в этом году день святой Нино в доме Макашвили.

НЕУДАЧНОЕ СВИДАНИЕ

20 января вечером к Корнелию явился Евтихий Сирадзе, повар Мадашвили, и передал ему маленький конверт. Корнелий поспешно вскрыл его.

Корнелий еще и еще раз перечитал письмо, потом положил его на стол и тогда только заметил, что Евтихий в серой шинели, с папахой в руках стоит перед ним, вытянувшись, словно солдат.

Корнелий предложил ему стул и тоже присел около письменного стола. Евтихий с любопытством рассматривал лежавший на этажерке череп, письменный стол, заваленный книгами, стоявший на нем стакан от шрапнели, винтовку и саблю в углу.

— Что нового у вас? — спросил Корнелий.

— На именины барышни Нино большой переполох у нас случился, — ответил повар. И, хитро бегая глазами, принялся подробно рассказывать, что именно произошло.

— Теперь-то я знаю, почему ты у нас не бываешь, — заключил он. — Эстатэ и Вардо хотят выдать Нино за Платона, а она любит тебя.

— А тебе откуда это известно?

— Как откуда? Иначе чего бы Нино стала падать в обморок и кричать: «Ни за что не выйду замуж за Платона!» Значит, тебя любит! Одному удивляюсь: чем так полюбился им этот безусый, похожий на скопца человек?

— Не говори так. Платон — человек образованный и богатый, да и наружность у него приятная…

— И все равно — куда ему до тебя! Ни родом, ни красотой, ни храбростью с тобой ему не сравниться. А насчет учености, так ты тоже… вон сколько книг, должно быть, и днем и ночью читаешь! Что касается богатства, куда ж его отцу, несчастному дьячку, с твоей мамашей тягаться!

— Да, пока жив был мой отец и лечил народ, мы действительно считались состоятельными. А теперь какие там богатства у одинокой вдовы!

Старший брат Корнелия, хирург Евгений, постоянно оказывавший ему помощь, получил недавно научную командировку и вместе с женой уехал в Париж. С его отъездом бюджет Корнелия очень сократился. В особенности после того, как к Микеладзе приехал из России деверь, полковник в отставке, с женой. Теперь Елена беспрестанно жаловалась:

— Не знаю, не знаю, шутка ли — столько душ прокормить, да еще в такое голодное время…

Жить в Тифлисе становилось все труднее. Крестьяне почти ничего в город не привозили, а если что и появлялось на рынке, то по баснословно высоким ценам. Поэтому жалобы Елены были вполне понятны. В деревнях не прекращались крестьянские волнения, повсюду царила нужда. Если кто из помещиков и хотел продать участок земли, чтобы поправить немного свои дела, то все равно покупателей не находилось. Все были уверены в том, что не сегодня-завтра крестьяне захватят помещичьи земли. Ничем не могла помочь Корнелию из деревни и его мать, хотя знала, что он очень нуждался.

Но Евтихий, будучи слегка навеселе, продолжал твердить свое:

— Нет, не пойму я своих хозяев. Что это за люди! Неужто они не понимают, что такое любовь? Эх! — махнул он рукой и тонким, как у женщины, голосом пропел:

Он засмеялся и хлопнул Корнелия широкой ладонью по колену.

— Да, разные, брат, разные женщины бывают, — говорил он нравоучительно. — Вот взять хотя бы мою жену. Работал я тогда в ресторане при батумском вокзале. И вещей у меня было много, и денег немало, а все же изменила мне жена моя с бездельником, пьяницей каким-то, гроша за душой у него не было. Не заявись я, в ту ночь неожиданно домой, может быть, и до сих пор ничего не знал бы…

Корнелий с таким укором посмотрел на повара, что тот сразу осекся. Опасаясь, как бы Евтихий снова не начал рассказывать историю об измене своей жены, он переменил разговор:

— Скажи, как твои дела с Шурой?

— Ничего, налаживаются. В конце концов попалась рыбка, клюнула, не прочь, кажется, выйти за меня замуж. Обязательно приходи на свадьбу.

— Браво! Что ты повар хороший, я давно знаю, но что ты и рыбак отличный, в этом я только теперь убедился.

Евтихий расхохотался. Корнелий терпеливо ждал, пока он угомонится.

— Евтихий, я прошу тебя отнести Нино ответ. Только передай так, чтоб никто не видел, и вообще никому об этом ни слова. Слышишь?

— Пиши, не беспокойся. Ни слова не скажу, даже если черти в ад меня затащат и станут на медленном огне поджаривать.

Взяв бумагу, Корнелий написал:

Должно быть, от сильного волнения, он не смог больше ничего написать. Встал, открыл шкаф, достал оттуда бутылку медовой водки и подал ее Евтихию. У того глаза разгорелись. Он подошел к окну и поднял бутылку на свет.

— Эх, хороша, прозрачная! Корнелий, душа моя, если окажешься когда-нибудь в беде, только кликни — тут как тут буду. А когда я с тобой, ничего не страшно. Я старый солдат. На войне был. Тебе со мной не сравниться. Только прикажи — и я в один миг украду для тебя Нино. Заверну в бурку и привезу, куда назначишь… Как Арсен-разбойник… Убей меня гром, если не сдержу своего слова!

Улыбнувшись, Корнелий поблагодарил словоохотливого повара и похлопал его по плечу.

Евтихий сунул бутылку в карман шинели, положил на горлышко свою веснушчатую, покрытую волосами руку и попрощался с Корнелием.

Корнелий зашел в парикмахерскую, постригся, побрился и направился к Эло. В парикмахерской была очередь, и Корнелий явился на свидание с опозданием на полчаса. Когда он постучал в дверь квартиры на Боржомской улице, в ответ раздался резкий недовольный голос:

— Кто там?

У него забегали по коже мурашки.

— Это я, Корнелий… — ответил он робко.

Дверь отворилась. Нино холодно взглянула на него и, не задерживаясь, быстрыми шагами направилась обратно к кушетке. Забралась на нее с ногами, закрыла их подолом платья и лихорадочно сверкающими глазами посмотрела на Корнелия.

— Простите, я опоздал на полчаса… — поспешил извиниться он, взглянув на ручные часы.

— Не на полчаса, а на целый час, — прибавила Нино тридцать минут и принялась упрекать Корнелия: — Так вы смеете поступать только со мною. Я ведь знаю, когда вы по-настоящему расположены к человеку, то являетесь на свидание минута в минуту, в назначенное время. Своих друзей вы не заставляете ждать…

Корнелий был ошеломлен: «Уж не на Маргариту ли намекает она?»

— О каких друзьях вы говорите? — смущенно спросил он.

— Вам это лучше знать, — сухо ответила Нино.

Корнелий попытался уклониться от дальнейшего разговора на эту тему.

— Почти все мои друзья погибли — Григорий, Джвебе, несчастный Канарейка.

— Что это еще за Канарейка?

— Так называли у нас в батарее Како Бакрадзе, убитого в аспиндзском бою.

— Вы так говорите, будто и в самом деле никого из ваших друзей в живых не осталось!

— Почему же, остались. Только и Петре тяжело ранен, а с Мито Чикваидзе, Сандро Хотивари, Гига Хуцишвили, Кукури Зарандия, которых вы знаете, я в последнее время почти не встречаюсь.

— Вы забыли еще назвать Леона Мерабяна и Маргариту Летц, — язвительно заметила Нино.

Корнелий снова смутился.

— Откуда вы знаете Леона Мерабяна? И почему вам понадобилось причислить к моим друзьям Маргариту Летц? Это, наверное, Миха наболтал вам?

— Миха я давно уже не вижу. О недостойном же вашем поведении говорит весь город. Вы дезертировали из армии, дружите с врагами нашего народа, проводите время в их компании и с этой немкой Маргаритой… — Нино покраснела и с отвращением взглянула на Корнелия.

— Пусть болтают сколько им угодно, — сказал он, справившись со смущением. — Маргарита Летц не мой друг, а друг вашего дяди Джибо. Что же касается Леона, то он вовсе не наш враг…

Нино показалось неудобным продолжать разговор о Маргарите, и она заговорила о другом:

— Но согласитесь, что вы и в самом деле опозорили себя тем, что не пошли на войну.

— Я с самого начала был против войны между грузинами и армянами. Без дружбы между нами невозможно существование наших республик. Но дело сейчас не в политике. Я замечаю, Нино, что в последнее время вы стали очень недоверчиво относиться ко мне. Вы, наверное, в этом не виноваты.

— А кто же?

— Ваши родители, родственники…

Нино внимательно, словно впервые, принялась разглядывать красивые, грустные глаза Корнелия, волосы, разделенные ровным пробором, драповую студенческую шинель. Ее вдруг снова неудержимо потянуло к нему, слезы готовы были брызнуть из глаз, но она опустила голову и постаралась взять себя в руки.

— Я знаю, — тихо и грустно продолжал Корнелий, — что ваши близкие стараются оговорить меня перед вами… Сами мучаетесь и меня замучили… Давайте не будем ссориться, Нино. Можно мне снять шинель?

Нино вздрогнула, вспомнив предупреждение Эло: «Помяни мое слово, этот хитрец станет тебе нашептывать, а ты, конечно, сразу же растаешь, и снова начнется ваша любовная канитель».

Нино вскочила и растерянно посмотрела на него.

— Нет! Мне пора домой.

Она надела пальто, заперла дверь и оставила ключ от комнаты соседям. Они вышли на улицу. Корнелий шел рядом с нею, не рискуя взять ее под руку. Разговор не клеился. Они молча прошли Верийский подъем. На углу Грибоедовской Нино остановилась. Лицо ее было бледно.

— Когда в Карисмерети, — промолвила наконец она, взглянув на Корнелия, — я дала вам согласие стать вашей женой, я была глупой, неопытной девочкой. Теперь же… — Смутившись, она закусила губу и опустила голову.

— Зачем, зачем вы говорите так? — ужаснувшись, спросил Корнелий.

Нино вздрогнула. Она шла, точно пьяная.

— Да, теперь я уже не та, что прежде, — ответила она. — На многое в жизни смотрю я теперь иначе, многое я узнала о вас.

— Что же вы могли узнать обо мне?

— Узнала, что вы никогда не были со мной искренни. Обманывали меня. Никогда не любили, изменяли мне… — Слезы душили ее.

— Нино, перестаньте говорить так, — внушительно произнес Корнелий, взяв девушку за руку. — Довольно!

— Нет, не перестану! Я для того и встретилась с вами, чтобы сказать все.

— Неудачной, однако, получилась наша встреча.

— Я и сама это вижу… Но я вынуждена отказать вам. Я не могу быть вашей женой… Я боюсь… Я вам не верю…

Голос ее дрожал. Она тяжело вздохнула и быстрыми шагами, словно опасалась упасть, подошла к подъезду. Корнелий в недоумении застыл на месте.

— Постойте! Разве нельзя обо всем поговорить спокойно?

Нино вспыхнула.

— Это вы, только вы способны говорить о таких вещах спокойно. А я не могу, мне противно!.. — крикнула она и вбежала в подъезд.

Тяжело опираясь о перила, Нино поднялась по лестнице. Остановилась около двери и ощупью стала искать дверную ручку. Потом оглянулась на Корнелия, и сердце ее сжалось. Сняв фуражку, он стоял перед ней, словно окаменевший. Волосы его были растрепаны, словно над ним только что пронеслась буря. Руки бессильно повисли, как обломленные ветром ветви, и только блестевшие глаза выдавали мучительную боль, охватившую все его существо.

Нино протянула ему руку:

— Прощайте. Я не могу быть вашей женой. Но это, конечно, не значит, что мы расстаемся врагами. Ведь были же у нас счастливые дни, красивые, радостные встречи. Ну, скажите, разве не правда? Почему вы молчите? Отвечайте! — крикнула Нино.

Корнелий зашатался, схватил ее за руку.

— Были и будут! Разве могу я стать вашим врагом? Неужели вы сомневаетесь в моей любви? Обмануть вас?! Мы оба жертвы недоразумения… — Он отвернул край перчатки Нино и поцеловал ее руку.

Тонкий, волнующий аромат знакомых духов одурманил его, и он снова прильнул губами к ее руке.

Наконец Нино отняла руку и нажала кнопку звонка.

Корнелий отскочил и прижался спиной к стене. Саломэ открыла дверь, и Нино вошла в переднюю. Корнелий замер. В его ушах стоял странный шум, словно тысячи цикад стрекотали вокруг.

Неожиданно дверь снова приоткрылась, и вырвавшийся из комнаты луч света осветил площадку. В дверях показалась Нино.

— Прощайте, не думайте обо мне плохо, прощайте!..

Дверь медленно закрылась. В полоске света, постепенно суживавшейся, виднелось лицо девушки. На ее глазах сверкнули слезы. И вдруг все исчезло, словно между ними опустился черный занавес.

КАК РОЖДАЛОСЬ ПИСЬМО

Корнелий вышел на проспект. На углу он чуть не столкнулся с Евтихием. Однако, не сразу заметив повара, прошел мимо. Тот окликнул его. Корнелий вздрогнул, остановился.

— Уж не от нас ли идешь? Как дела? — улыбаясь, спросил Евтихий.

— Дела мои, да и, кажется, во всем мире, неважные…

Разинув рот, повар с удивлением взглянул на Корнелия. Тот взял его под руку и повел к ресторану. У входа остановился.

— Зайдем, разопьем бутылочку, — предложил Корнелий.

Из приличия Евтихий начал было отказываться:

— Неудобно, право, я и так перед тобой в долгу…

— В каком там долгу? Я просто хочу тебя поздравить с твоей предстоящей женитьбой, — сказал Корнелий и стал спускаться с ним в ресторан, помещавшийся в подвале.

Евтихий просиял, но, войдя в зал, оробел и смущенно, на цыпочках, следовал за Корнелием. Они заняли столик у самой эстрады, на которой лысый тапер, одетый в потрепанный костюм, играл на рояле. Он повернул голову и оглядел пришедших огромными, выпученными, как у буйвола, глазами. Узнав Евтихия, он удивился: «Что может быть общего между поваром и этим студентом?»

— Здравствуйте, маэстро! — улыбаясь, приветствовал тапера Корнелий.

Музыкант, польщенный вниманием, заерзал на стуле и вдруг заколотил своими длинными пальцами по клавишам с таким остервенением, точно не играл, а колол дрова.

— Давайте-ка пересядем куда-нибудь подальше, а то перепонки в ушах лопнут, — предложил Корнелий Евтихию и оглядел зал, но свободных мест не нашел.

— Он восточные мотивы хорошо играет, и «Чобани» тоже ничего у него получается, — заметил Евтихий, очарованный игрой тапера. Затем снял папаху, положил ее к себе на колени и, улыбаясь, уставился на пианиста.

Голова у Евтихия была почти совсем лысая, только кое-где рыжие волосы торчали пучками, словно у ощипанного гуся.

Корнелий постучал ножом о стакан. Но официант не появлялся. Евтихий вскочил, подошел к стоявшему за стойкой толстому буфетчику и, наклонившись, что-то шепнул ему. Тот с почтением взглянул на Корнелия, пригладил свои длинные усы и кликнул через маленькое кухонное окошко официанта.

Тотчас явился щупленький человек и принялся вытирать стол полотенцем. Время от времени он поглядывал своими мышиными глазками на Корнелия.

— Что прикажете подать?

Корнелий улыбнулся:

— Сначала скажи, как тебя зовут?

— Авксентий…

— Так вот, Авксентий, — обстоятельно, с солидностью пожилого человека стал заказывать ужин Корнелий, — сначала подай закуску и кахетинское, потом закажи филе на вертеле и самтредские купаты.

— Слушаю-с, — ответил официант, кланяясь, и хотел уйти. Но Евтихий вдруг вскочил, взял его под руку и пошел с ним на кухню, чтобы самому выбрать филе и купаты.

Корнелий осмотрелся. Вокруг сидели незнакомые люди. Среди них выделялись бывшие офицеры, одетые в английские френчи, телогрейки, кожаные безрукавки. Офицерам, бежавшим после Октябрьской революции на юг, правительство Ноя Жордания охотно предоставляло убежище как в Тифлисе, так и в других городах Грузии, переправляло их в армию Деникина. Вся жизнь этих современных ландскнехтов, оставшихся без отечества, без чести, потерявших свои семьи, сводилась, в ожидании победы над революцией, к пьянству, картежным играм и дешевому разврату. Сидя в ресторане, они молча покуривали английские сигареты и пили с каким-то отчаянием вино. Изредка, вплотную придвинувшись друг к другу, офицеры толковали о гражданской войне в России.

Корнелий случайно услышал их разговор.

— Вот уже и Грузия стала для нас заграницей, — сказал один из них.

— Ничего, покончим с большевиками — возьмемся за Грузию… — заметил другой.

— Слышали? Англия не признает никаких самостоятельных республик на территории России.

— Да, да! Англичане берут на себя управление Закавказьем, чтобы вернуть его потом России. Об этом у них договор с председателем российского правительства адмиралом Колчаком.

Корнелий с возмущением посмотрел в сторону беседовавших.

Заметив его взгляд, один из офицеров подмигнул приятелям: «Говорите осторожнее, нас подслушивают». Офицеры продолжали беседовать шепотом, и Корнелий не мог уже их расслышать. Он перевел взгляд на другой столик. Там сидели женщины и о чем-то горячо спорили. Две из них недвусмысленно улыбнулись Корнелию. Откуда им было знать, что творилось в этот момент в душе незнакомого молодого человека? Корнелий взглянул на них, словно пьяный. «Плакать им нужно, а они смеются, — подумал он. — А как ужасен их смех! Что их смешит?.. Какой черт потянул меня в этот подвал? И почему еще Евтихия я потащил за собой?»

Корнелий безразличным взглядом уставился да стол, который накрывал Авксентий, расставляя бокалы и тарелки, раскладывая ножи и вилки. Евтихий молча сел на свое место, украдкой следя за Корнелием, чертившим карандашом на бумажной скатерти какие-то узоры и фигурки.

Наконец Корнелий поднял взор. Посмотрев на Евтихия, он улыбнулся, налил вино в бокалы и выпил за здоровье Евтихия и Шуры. Но вино не рассеяло его мрачных мыслей. Он снова уставился на стол.

— Скажи, — обратился он вдруг к Евтихию, — как по-твоему, есть на земле счастливые люди?

— Всякие бывают — и счастливые и несчастливые. Несчастных, конечно, больше, — не торопясь ответил Евтихий.

— А вот индийский бог говорит, что человек, нищий или богатый, все равно не может быть счастливым.

— Что за бог у этих индийцев?

— Будда.

— Врет этот их Будда.

— Почему?

— Если верить этому Будде, так выходит, что и мой барин тоже несчастный человек?

— Ты вот сомневаешься, а лучше возьми да и спроси его самого.

— Чего же ему не хватает? Образованный, денег вволю, жена и дочь — красавицы… Вот женишься на Нино, тоже будешь счастливым…

— У древних евреев был царь Соломон, самый мудрый, самый богатый из всех царей, к тому же обладавший самыми красивыми в мире женщинами. Но и он считал себя несчастным… Все суета сует и томление духа, говорил он. От старости и смерти никто не уйдет.

— Это верно, нет недуга страшнее старости, а смерть — конец всему. Поэтому, пока жив человек, он должен пользоваться жизнью. Нужно пить, веселиться и любить. Царство небесное — это сказка, — поучал Корнелия Евтихий.

— Э! Да ты, оказывается, философ, типичный последователь Эпикура! Только скажи, приходилось ли тебе переживать смерть близкого человека или разлуку с любимой женщиной?

— Все бывало. Но время лечит людей и раны. — Глаза Евтихия хитро забегали, и он участливо спросил: — Корнелий, душа моя, только не обижайся, скажи, пожалуйста, как твои дела с дочкой нашего барина?

— Да так… — уклончиво ответил Корнелий.

Евтихий поднял бокал и выпил за здоровье Корнелия, пожелав ему счастья и женитьбы на Нино.

Громкий говор, тосты, пьяные крики и пение в зале постепенно стихали. Многие кончили ужинать и, расплатившись, направлялись к выходу. Ушел и пианист. После полуночи в ресторане остались три девицы, офицеры и Корнелий с Евтихием.

На эстраду поднялся офицер — красивый рослый блондин средних лет. Он сел за рояль и, взяв несколько аккордов, запел приятным баритоном старинный романс:

Все повернулись к эстраде. Седой военный, очевидно полковник или генерал, сидевший скрестив на груди руки, вздыхал и покачивал в такт музыке головой.

Офицер кончил петь. В зале раздались аплодисменты и крики «браво». Особенно неистовствовали три девицы. Седой военный недружелюбно поглядывал в их сторону.

На душе у Корнелия было тоскливо, болела голова. Облокотившись на стол, он закрыл лицо руками и замер в мучительном томлении… Его ладони, в которых он еще недавно держал надушенные, затянутые в перчатки руки Нино, все еще хранили запах ее любимых духов — какой-то причудливой смеси фиалки, сирени, ириса, свежей листвы и еще чего-то очень тонкого, трудноуловимого. Этот аромат исходил от ее тонких пальцев, от черных кос, от всего ее нежного девичьего тела. Он опьянил Корнелия в день их первого свидания и с тех пор неотступно его преследовал. Вспомнив это свидание, предрассветную звезду, наступившее затем чудесное утро, Корнелий почувствовал болезненную тоску, ему стоило огромных усилий сдержать себя — не крикнуть, не разрыдаться… Офицер спел еще несколько грустных романсов и в заключение — «Вернись». Нервы Корнелия напряглись как струны. В ушах тоскливо звучали слова романса:

«Нет, невозможна такая бессмысленная, беспричинная разлука. Невозможна…» — чуть не вскрикнул Корнелий и, взяв бумажную салфетку, не переводя дыхания написал: