Лицом к лицу

ДОРОГА НА ПЕРЕВАЛ Послесловие

В творчестве Александра Николаевича Кутатели — одного из виднейших представителей современной грузинской литературы, — начиная с самых ранних стихотворений двадцатых годов и кончая романом «Лицом к лицу», создававшимся почти двадцать лет, нет произведений, замыслы которых не были бы тесно связаны с биографией писателя.

А. Кутатели — не художник неожиданных тем, всегда новых интересов, бурно увлекающийся различным жизненным материалом. Таланту писателя для плодотворного развития всегда была необходима только одна «почва», единственная атмосфера — грузинская действительность. Причем и в этой почве он рано избрал два «пласта» для многолетнего кропотливого исследования и описания: жизнь крестьянства и духовные искания интеллигенции. Эту часть действительности, ограничив себя и по времени действия (наиболее сильные художественные картины А. Кутатели посвятил жизни названных слоев грузинского общества в двадцатые годы), он и осваивал много лет, не раз возвращаясь к юношеским замыслам.

Во время одной из поездок на родину, в Верхнюю Имеретию, А. Кутатели написал стихотворение, в котором промелькнул тот образ, то счастливое уподобление, которое характеризует морально-творческую позицию писателя, пафос его деятельности.

Этот дуб, покрытый, как буркой, зеленым изумрудом мха, вобравший корнями все соки благодатной земли, повидавший все, что свершалось на ней, радостно приветствующий новый ход жизни — один из любимых образов А. Кутатели. И сам писатель чрезвычайно рано усвоил привычку сосредоточенного спокойствия, возвышенного аналитического раздумья.

Писателю всегда словно тесно в кругу привычных бытовых картин грузинской жизни, отлично знакомых и любимых с детства, и вот обычная деревня Садеметрао с виноградниками и садами, с огнями домашних очагов, светящихся в долине вечером, предстает в воображении А. Кутатели как некое античное видение:

Во всем творчестве А. Кутатели бытовые картины всегда наполняются философским обобщением. Чем пристальней всматриваешься в его художественные образы, картины, тем отчетливей становится интеллектуальное начало поэзии и прозы А. Кутатели. И как бы ни были горячи события и ни энергичны их свершители — писателя не покидает при их воспроизведении эпическое спокойствие. А пишет он, как мы увидим ниже, о годах революции и гражданской войны! Слово, вобравшее в себя бурю истории, обширные философские познания писателя — таково общее впечатление от произведений А. Кутатели.

Он родился в 1898 году в Кутаиси, в семье судейского чиновника. Родители А. Кутатели, особенно мать, уделяли много внимания воспитанию детей, стремились с детства пробудить в них любовь к природе, уважение к крестьянскому труду. Этому способствовало то, что в летние месяцы семья со всеми ее разновозрастными, многочисленными домочадцами, подолгу жила в деревне под Кутаиси в Верхней Имеретии.

В селе, в прямом смысле «на иждивении у природы», прошли многие месяцы детства будущего писателя. Аджаметский лес, река Квирила, Зекарский перевал, дорога на Кутаиси с ее неизменными чалвадарами, весь уклад и нравы деревенской жизни глубоко запечатлелись в сознании писателя и нашли свое отражение в его рассказах, повестях, стихотворениях.

С детских лет узнал, полюбил он и Тбилиси, где к началу его ученических лет уже директорствовал в классической гимназии его старший брат. В памяти писателя сохранились поэтичные образы «старого Тифлиса». В 1917 году А. Кутатели, окончив Тбилисскую классическую гимназию, поступает на медицинский факультет Киевского университета. Но учиться в Киеве А. Кутатели не довелось. Киев в то время был ареной ожесточенных схваток между самыми различными политическими силами. Им «владели» попеременно то войска кайзера Вильгельма II (их молодой А. Кутатели увидит затем и в Грузии), то деникинцы, то петлюровцы. В этих условиях небольшая, но дружная колония грузинских студентов, учившихся в Киеве, решила вернуться на родину.

Все это богатство исторических наблюдений, несомненно, помогло писателю впоследствии понять глубже события грузинской жизни 1918—1921 годов, помогло увидеть их на широком фоне всей тогдашней борьбы в России.

В 1919 году А. Кутатели поступил в Тбилисский университет на историко-филологический факультет, где в то время преподавал знаменитый ученый, специалист по античной литературе Григол Церетели. Лекции, беседы и дружба с ним пробудили в А. Кутатели горячий интерес к античному миру, к его культуре, к Колхиде, «грузинской части» античного мира, к изучению связей грузинской культуры и эллинизма.

Несомненно, этот поворот духовных интересов молодого интеллигента от событий гражданской войны, бурлившей по всему югу бывшей царской империи, к античности был обусловлен многими причинами. Октябрьская революция, национально-освободительное движение почти на всех окраинах России пробуждали в народах чувство национального самосознания.

В Грузии этот подъем национальных чувств был использован меньшевиками в антипатриотических целях. Идеологи меньшевизма в те годы усиленно поощряли расширение так называемой «культурной ориентации». Они стремились любыми средствами возвеличить все национальное. Характерно, что и поэзия замечательных советских поэтов Тициана Табидзе, Паоло Яшвили, Валериана Гаприндашвили как раз в годы меньшевистского режима и накануне оказалась тематически сплошь обращенной в древность, в воспевание древней прародины Грузии Халдеи (Т. Табидзе), в лирическое портретирование представителей европейской культуры (В. Гаприндашвили).

В те годы занятия античной литературой сочетались у А. Кутатели с напряженными раздумьями над событиями грузинской действительности. Тбилиси тех лет был городом острых схваток между трудящимися и меньшевистской властью. Память А. Кутатели запечатлела характерные эпизоды этой борьбы — от расстрела митинга в Александровском саду и подавления крестьянских восстаний в Душети и Имеретии до речей Жордания, Гегечкори в меньшевистском парламенте; от расстрела солдат, возвращавшихся с турецкого фронта, на станции Шамхор до приезда в Тбилиси С. М. Кирова, посла страны Советов.

В 1923 году, уже после ликвидации меньшевистского режима в Грузии, А. Кутатели заканчивает университет.

В 1924 году появляется первое крупное произведение А. Кутатели — драма на античную тему «Хриса». В конце двадцатых и начале тридцатых годов писатель часто публикует рассказы, стихи, критические статьи по античной и грузинской литературе. С 1933 по 1954 год создавалось и выпускалось отдельными книгами самое крупное произведение писателя — четырехтомный роман «Лицом к лицу».

«Герой… моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда», — эти слова Л. Н. Толстого взял А. Кутатели эпиграфом к своему произведению, которое можно считать итогом работы всей его жизни.

На пути к этому герою — правде — А. Кутатели пришлось изучить, оценить с позиций марксистско-ленинской идеологии множество исторических концепций. Отстаивая в романе свое понимание событий 1917—1921 годов в грузинской истории, он преодолел немало трудностей, избежал многих соблазнов разного толка и, прежде всего, влияния идеалистических, вредных теорий.

«Мы верим в избранность Грузии, соединяющей западную и восточную культуры. Эта угасшая идея сегодня снова предстала перед нами. Эта миссия должна претвориться в жизнь через отточенное слово символизма. Правда, символизм, как мы видим, пришел к нам с Запада, ко для его высшего развития почва нигде так не подготовлена, как у нас. Здесь сам воздух пропитан творческими элементами символизма: необозримый мистицизм Востока, рассеянные в воздухе образы, корни и звуки речи, занесенные из Персии. Сегодня у нас уже имеются два полюса одного начала», — так писал о «жизненных» истоках грузинской поэзии журнал грузинских символистов-декадентов «Меоцнебе ниамореби» в 1919 году. Автор этой теории игнорировал тот факт, что главным содержанием грузинской действительности во все времена была классовая борьба, что именно она создавала почву для поэзии революционных демократов, просветителей, пролетарских писателей. Он словно забывал о том, что Грузия всегда, особенно в век ленинизма и пролетарских революций, была страной богатых революционных традиций.

Отвлеченные идеи о прошлом Грузии — страны, якобы лишенной классового расслоения, о грузинском обществе как об «обществе сплошных родственников», друзей, объединенных принадлежностью к одной нации, имели хождение среди части интеллигенции и в советское время. Именно после 1921 года эти мистифицированные «силуэты» национального характера, замалчивание классового расслоения и антагонизма внутри грузинского общества особенно очевидно выявили свою реакционность.

Приверженность к определенному кругу стародавних, библейских моральных норм и канонов, «бесчувственность», глухота ко всяким социальным идеям, идущим из центра революции — России… Не этих ли качеств искали в народе и национальная буржуазия, меньшевики для удобства эксплуатации трудящихся в пределах «родного угла», удобства предательских сговоров с буржуазией соседних стран? А. Кутатели было совершенно ясно, какой социальный заказ удовлетворяли эти теории, каков был общественный смысл подобной идеализации грузинской жизни.

Избежал он и другой опасности — вульгарного социологизма, тенденций улучшения истории. Желание «подтолкнуть» героя, ускорить ход советизации Грузии в романе, сделать реакции на историю у народа мгновенными проявляли и некоторые критики. Поддайся писатель этому диктату схематизма, — роман был бы антиисторичен.

А. Кутатели не был неким «провидцем», все понимавшим и все знавшим от начала до конца. Для него самого многое раскрыла жизнь, углубила и уточнила его представление об историческом периоде 1917—1921 годов, обогатила его идейный кругозор.

Замысел романа, его общественно-историческая концепция вызревали в сознании писателя постепенно, годами. Многие эпизоды и сцены созданы были вначале порознь друг от друга, как бы «начерно».

В 1927 году Кутатели написал рассказ «Засуха». Читатель впервые сталкивается с крестьянской Имеретией, с тружениками села Карисмерети. Когда-то И. Чавчавадзе сказал: «Краеугольный камень мирского счастья кладется всегда внизу, у земли. От земли начинается кладка всякого здания, и никто, никогда не начинал строить сверху». А. Кутатели тоже начал строить эпопею «от земли». Он с любовью воссоздает быт и сцены труда крестьян. Деревня изображена в тот момент, когда на ее поля обрушилась невиданная засуха.

Писатель еще не показывает никаких социальных действий крестьянской массы, она вся одержима в рассказе одним настроением — вымолить дождь, спасти посевы. Но здесь нет и намека на идеализацию жизни. Не пиршества и веселье определяют облик крестьян, а труд, любовь к земле, страх перед нуждой и необеспеченностью, темнота и суеверия. А. Кутатели верен традиции великих писателей-демократов — Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Важа Пшавела — в стремлении дать не абстрагированный образ народа, а конкретно-исторический, точный для данного этапа социальной жизни.

В 1927—1928 годы и позднее А. Кутатели создает рассказы: «Мурза», «Мыши», «В Ортачала», «Случай в офицерском собрании». В них уже проглядывает другое звено будущей эпопеи. Впервые в творчестве А. Кутатели появляются зарисовки идейных споров среди грузинской интеллигенции в 1920 году, образы помещиков, отчаянно борющихся за землю, типы меньшевиков-офицеров. Эти рассказы еще очень камерны по масштабу действия и составу действующих лиц. Но показательно, что в них автор пытается увидеть социальные связи между различного рода событиями и людьми разных сословий.

Вот приехали в Тбилиси братья Отия и Элизбар Мдивани, бывшие помещики, с надеждой отсудить у крестьян хотя бы часть земель и мельницу («В Ортачала»). Пир этих людей, бессильная злоба их на новые порядки — это, в сущности, эпилог исторических событий, уже отшумевших. Эти трутни выброшены из жизни каким-то большим социальным взрывом. Но об этом говорится лишь одной фразой: «Народ крепко держит в своих руках бывшие поместья братьев Мдивани».

В рассказе «Случай в офицерском собрании» (1930) А. Кутатели создал образ честного офицера Нодара Кипиани. Находясь в меньшевистской армии, он не захотел подписать клеветнический донос на товарищей, ложно обвиненных в большевизме. Он видит всю отвратительность методов запугивания, фабрикации «заговоров», которыми укрепляли свой режим меньшевики. Его рыцарская натура, благородство не выносят этой атмосферы, и он кончает жизнь самоубийством. Это был, видимо, закономерный крах нейтралиста, не вступившего в борьбу с антинародным режимом. Но А. Кутатели не показал и людей, которые боролись против меньшевизма. Все внимание писателя отдано трагически одинокому «невольнику чести», раскрытию его человечности, утонченного благородства, романтического рыцарства. Историческая правда не была раскрыта полностью.

Трудно представить, как и когда родился тот всеобъемлющий синтез картин и пестрых подробностей эпохи, что дало толчок рождению романа, на художественном полотне которого совместилось все — и общее, и частное, и потрясения общенародные, и судьбы отдельных людей. На мой взгляд, этому способствовали два фактора в их взаимосвязи. Прежде всего, А. Кутатели, отойдя на какую-то дистанцию от лет революции, яснее увидел в каждой мелочи и факте действие грандиозного исторического процесса, завоевание власти народом и слом всего старого строя жизни. Он ввел в роман революционный народ, совсем непохожий на «народ» в представлении националистов, показал представителей партии, возглавившей освободительную и социальную борьбу народа.

Идейный и художественный рост А. Кутатели духовно связан с коренными социальными сдвигами в грузинской действительности двадцатых и тридцатых годов, с формированием новой личности, с глубоким усвоением марксистского взгляда на историю.

Важной победой художника было и то, что он отыскал героя, который смог аккумулировать все сложные идейные искания обманутого меньшевиками народа и вместить в умозаключениях духовный, нравственный опыт, мудрость эпохи перепутий и утраты иллюзий. Таким героем и стал в романе студент и писатель Корнелий Мхеидзе, образ, как мы увидим, созданный на основе и в продолжение одной из самых живых традиций грузинской литературы. В то же время в нем как бы претворилась и горьковская идея о создании образа молодого человека XX столетия.

Эпопея А. Кутатели уже с первых глав становится многофигурным полотном, воссоздающим эпоху во всех ее планах, в сцеплении событий. Основа писательского «всеведения» — не только личные воспоминания, но главным образом многолетнее изучение документов, книг, дневников участников событий. Эти документы, речи исторических деятелей приводятся порой в тексте романа в неизмененном виде. Как телеграмма: «Мтавробадзе скончался, сообщите родственникам и знакомым», которой председатель меньшевистской фракции в Государственной думе Чхеидзе извещал тбилисских меньшевиков о Февральской революции 1917 года, — так же доподлинно в романе многое. Это сообщает роману своеобразную поэзию достоверности, усиливает резкость впечатлений, отчетливость разных этапов существования «грузинской Жиронды».

А пути этой Жиронды были действительно очень извилисты. Официальное освещение их в тогдашней меньшевистской печати было продиктовано зачастую тройным лицемерием. Жизнь народа, деятельность Коммунистической партии Грузии в этих условиях изображались сугубо извращенно. В. И. Ленин еще в 1913 году в письме к М. С. Ольминскому так характеризовал будущего вождя меньшевистского правительства Ноя Жордания (мы его видим у А. Кутатели сразу же, в момент, когда он спешит на поклон к наместнику Временного правительства):. «…Ловкий дипломат Ан… ведет очень тонкую игру. Вы не знаете Ана! А я его дипломатию изучил годами и знаю, как он весь Кавказ надувает ею!!.»[11] А. Кутатели глубоко правильно понял, что при таком разительном расхождении действительной народной жизни и изображением ее в печати меньшевистской верхушки, только панорамное изображение событий, частый перенос места действия из дворца наместника или меньшевистского парламента в деревню или в рабочую слободу поможет раскрыть объективный смысл происходившего, показать безостановочное нарастание в народе веры в ленинизм.

В сущности всю недолгую историю меньшевистской диктатуры заполняют непрерывные крестьянские волнения, восстания, руководимые коммунистами Грузии. Меньшевикам потребовались усилия демагогов и лицемеров от политики, чтобы заглушать эти шаги истории, движение народа к, большевизму треском заверений о том, будто Грузия избегла гражданской войны. А. Кутатели показывает, что все время после 1917 года шла форменная гражданская война между крестьянами и помещиками, в которой меньшевики, лицемерно сохраняя позу борцов за демократию, проповедников классового мира, даже марксистов, доходили в защите помещичьих интересов до призвания в Грузию войск кайзера, турецких войск. Все это делалось за спиной народа и против народа.

Существует интереснейший документ тех лет — дневник одного из командиров меньшевистской «Народной гвардии» В. Джугели, изданный под названием «Тяжелый крест». И этот легионер, после меланхолично-возвышенных описаний «фейерверков» в бунтующих горных деревнях, начиная обобщать происходящее, невольно улавливает органическую связь, единство действий грузинских и русских трудящихся, грузинских коммунистов и коммунистов всех республик. В дневнике выражена моральная квинтэссенция меньшевизма. В нем звучит высокомерная гордость своим режимом («революционная буря, пронесшаяся над Россией, только в Грузии выковала господство демократии» — эта мысль Н. Жордания заполнила на время незрелое общественное сознание большинства рядовых меньшевиков). В нем обнажена и политическая близорукость, мешавшая им видеть интернациональный характер Октября.

Центральная картина второго тома романа А. Кутатели, изображающая восстание крестьян в Карисмерети под руководством коммунистов и бывших фронтовиков, выпукло и эпически величаво воссоздает процесс пробуждения революционного сознания у безземельного и малоземельного крестьянства.

…Проходил месяц за месяцем господства меньшевиков. Галактион Гелашвили, его друзья Ражден Туриашвили и Григорий Абесадзе вместе с тысячами других крестьян побывали в рядах меньшевистской армии, созданной якобы для спасения отчизны от турецкого нашествия. Они поняли, что только им и предназначен такой удел — жертвовать собой ради «отчизны», а Отия Мдивани и другие помещики по-прежнему благоденствуют, не пожертвовав соотечественникам ни клочка земли. Само понятие патриотизма оказывается очень сложным, изменчивым в толковании меньшевиков. Ни при царе, ни при Временном правительстве меньшевики не выдвигали идею независимой Грузии, но как только возникла Советская Россия, эта идея была провозглашена, и всякий протест против ее претворения жестоко подавлялся. Галактион Гелашвили и его друзья не верят, что независимость нужна Грузии потому, что Россия якобы бросила Грузию на произвол судьбы, как это утверждал Н. Жордания, оправдывая приглашение кайзеровских войск.

А. Кутатели показывает, как трудно давалось прозрение крестьянским умам, как туман лживых словес, в которых мелькали и дорогие крестьянам понятия «Грузия», «Родина», рассеивался при первой же схватке за землю. Писатель умело переносит действие из имения Отия Мдивани, где пируют офицеры, модный тифлисский адвокат Эстатэ Макашвили и поэт-декадент Платон Могвеладзе, на берега реки Квирилы, где, истекая кровью в неравном бою, отбивается от карателей крестьянское ополчение. В разгар этого боя крестьяне вдруг увидели и самолеты «защитника Грузии» кайзера Вильгельма.

Восстание меньшевики жестоко подавили. В это время погиб и старый Годжаспир и многие другие бедняки. Так шла борьба за Октябрь, большевизм рождался в толще народных масс, его рост питала осознанная классовая ненависть трудящихся к угнетателям и их прислужникам.

В. И. Ленин, знавший как трудно складывается путь от Февральской к Октябрьской революции в Грузии, сказал 28 июля 1918 года: «…На Кавказе положение наших товарищей-коммунистов было особенно трудное, потому что кругом их предавали меньшевики, вступавшие в прямой союз с германскими империалистами под предлогом, конечно, защиты независимости Грузии.

Вы все хорошо знаете, что эта независимость Грузии превратилась в чистейший обман, — на самом деле это есть оккупация и полный захват Грузии германскими империалистами, союз немецких штыков с меньшевистским правительством против большевистских рабочих и крестьян»[12].

А. Кутатели вовсе не сводит движущие силы грузинского Октября к одному крестьянству, хотя несомненно, что именно эта социальная среда, ее общественная борьба исследованы в романе наиболее основательно и последовательно. Писатель сумел рассмотреть в самой крестьянской среде социально неоднородные элементы. Он выделил довольно редкий еще тип грузинского кулака, «выгадывающего» на столкновениях бар и бедняков. Таков именно Джаджана, вымогающий у Терезы Мхеидзе, обедневшей помещицы, завидный кусок земли якобы в аренду. Этот тип «хозяйственного мужичка» незаметно окреп при меньшевизме, стал опорой режима.

Но А. Кутатели при всей увлеченности крестьянским аспектом событий сумел разглядеть в бурном потоке истории городской пролетариат, изобразил его политическую инициативу в борьбе с меньшевизмом. Читатель видит трудящихся Тбилиси в постоянном противодействии начинаниям меньшевиков. Таков смысл рабочих демонстраций, митингов, забастовок, сотрясавших «меньшевистский рай». Писатель умеет в короткой уличной сценке зарисовать этот дух противодействия изменникам революции, решимость свергнуть антинародную власть.

Правда, при изображении рабочих в романе преобладают общие планы, рабочий класс изображен массовидно, в коллективе. Индивидуализации душевной жизни отдельных рабочих, последовательного раскрытия жизни той или иной рабочей семьи в романе нет. И это, несомненно, суживает и емкость и, в известной мере, полноту исторической картины эпохи. Но, с другой стороны, следует учесть, что и численность рабочего класса тогдашней Грузии намного уступала численности крестьянства, да и по самому замыслу писателя основной центр социальной борьбы перенесен в село и в среду интеллигенции, к которой принадлежит и в кругах которой вращается главный герой романа.

Элемент хроникальности, декларативности и однолинейности содержится в изображении пролетарских слоев города и партийных вожаков, участников большевистского подполья. Следя же за изображением интеллигенции, военных, всякой «околоправительственной челяди», читатель поражается сочности красок, совершенству сатирической техники писателя. А. Кутатели — подлинный мастер исторического портрета, и это мастерство позволило значительно расширить социальные горизонты романа.

Меньшевистский режим, основанный на неслыханном лицемерии, двурушническом лавировании, обмане простодушных идеалистов и неискушенных в политике людей, породил и своеобразных политиканов, сформировал их духовно и нравственно. Определяющей в их поведении была, при всей различности индивидуальных характеров, тактика постоянного извращения подлинного содержания событий ради сохранения респектабельных буржуазных отношений, тактика обмана и сеяния иллюзий.

…Вот прибыл в Карисмерети, после подавления крестьянского восстания, вдохновленного русским примером решения земельной проблемы, карательный отряд.

Перед народом выступает эмиссар меньшевистского правительства Илья Трапаидзе и обвиняет крестьян в «измене» Родине, демократии… Революции. Правда, эмиссар не надеется на убедительность своего красноречия и для пущего «отрезвления» масс от большевизма просит карателей перед началом митинга дать несколько залпов из орудий… Точно так вел себя в более крупном масштабе и лучезарный «отец» республики Ной Жордания: он радостно встречает К. Каутского и Вандервельде, цитирует Маркса, а в то же время санкционирует расстрел эшелонов в Шамхоре, рабочих в Александровском саду и т. д.

Марионеточность, карнавальная мишура, пустопорожность — таковы черты духовной жизни меньшевистской интеллигенции. Как свидетельствуют Ф. Махарадзе и современный историк Г. Хачапуридзе, исследовавшие этот период грузинской истории, в Грузии с 1917 по 1921 год не было создано почти никаких художественных, философских ценностей. Хотя, пожалуй, именно в эти годы создавалось множество концепций «грузинского духа», делалась масса прогнозов о «миссии Грузии» в судьбе человечества и т. д. Но все это перегорало в огне революции, отметалось ходом событий как явный идеализм, идеологическая и эстетическая позолота прогнившего режима.

Философия, эстетика, историография превратились в пряное блюдо. Меньшевизм вполне устраивало пышное празднословие и суесловие, в ходе которого пускались в оборот, как этикетки, многие великие имена, высказывания И. Чавчавадзе, Важа Пшавела и др.

При этом совершенно опустошался главный смысл этих учений и цитат — тревога за участь обездоленных, нищих, сирот, всех, на ком бремя жизни лежало особо тягостной ношей. А. Кутатели умелым сопоставлением картин убеждает, что великое культурное наследие прошлого принадлежит трудовому народу, а не велеречивым декадентам, выхолащивающим из него основной смысл, опошляющим это наследие. И народ, убеждает писатель, еще вступит в законнейшие права наследника, отбросит лжетолкователей, как только добьется социального освобождения.

Посетивший в 1920 году Грузию К. Каутский с сожалением признал, что она «неуклонно катится к большевизму». А. Кутатели, проследив жизнь грузинского общества на всех социальных «этажах», во всех ее сферах, раскрыл скрытый двигатель этого движения — волю народа догнать русский народ в политическом прогрессе, устроить жизнь на основах социализма, на основах братства с другими народами. Русский Октябрь был неугасающим маяком на историческом горизонте. И никакое лавирование, никакие сговоры меньшевиков с зарубежными покровителями уже не могли остановить этого процесса. Развеивался туман над страной, исчезало доверие к меньшевикам. Совершалось великое преображение древней грузинской земли.

Роман А. Кутатели — это роман о судьбах Грузии в эпоху величайшего социального переворота, о трагедии обманутого народа, но одновременно это и роман о воспитании молодого героя, освобождающегося от бремени одиночества. Герой романа в чем-то, на мой взгляд, повторяет искания героев трилогии А. Толстого, проходя те же круги «хождений по мукам», выстрадав убежденность в правоте ленинизма ценой многих заблуждений.

Но путь Корнелия и его идейные поиски, несомненно, существенно отличались от скитаний Рощина у А. Толстого. Это различие определялось специфичностью среды, особенностями грузинской исторической ситуации. И неправы те критики романа А. Кутатели, которые подошли к оценке его с позиций русской историко-революционной романистики.

Ведь Октябрьская революция (для Грузии и Армении она стала явью в 1921 и 1920 годах) подвела итог многовековым исканиям, мечтам интеллигенции. Многое в Корнелии Мхеидзе и его драматическом пути становится яснее, значительнее, если мы проследим предысторию этого вопроса.

…В ноябре 1912 года, больной, состарившийся Акакий Церетели предпринял поездку (оказавшуюся последней) в города, где прошла его студенческая юность, — в «русские столицы» Москву и Петербург. Печатью прощальных раздумий, скорбной торжественностью отмечены речи замечательного поэта на вечерах, встречах, банкетах, которые устраивались в его честь русской литературной общественностью. Подобно пророку, умудренному всеми печалями и радостями жизни, с непоколебимой уверенностью обратился он к новому поколению грузинского студенчества, учившемуся в Москве. «…Выслушайте последнее слово старика, — заговорил поэт. — Шовинизм, то есть превратная и извращенная любовь к родине, требующая себе в жертву благополучие и счастье других народов, — это мерзость. Но еще омерзительнее измена родине. Тот, кто не любит родителей, не сможет полюбить никого. Тот, кто не служит своему народу, тот не принесет пользы и человечеству, тогда как в любви к родине отражается весь мир!.. Не посвящайте и вы всей вашей жизни только личным интересам, думайте и об общем благе! Жертвуйте для него хотя бы малым… Не забывайте, что будущее принадлежит вам и что от вас родина ждет той живой воды, которая должна служить лекарством не только ей, но и всему человечеству…»[13]

А. Церетели повторил мысль, неизменно жившую в умах всех грузинских «шестидесятников», мысль, выраженную наиболее сжато и точно И. Чавчавадзе в поэме «Видение» (1859):

Эти неизменные раздумья о Грузии, о судьбе ее народа на путях истории составляли как бы нравственную атмосферу жизни каждого великого грузинского писателя, смыкались с их социальными исканиями, борьбой за прогрессивное, справедливое общественное устройство жизни. Это же характерно и, пожалуй, в еще более обостренной форме и для мировоззрения многих армянских писателей. Эта забота о сохранности нации, родины — следствие общности исторических судеб этих народов, переживших немало национальных катастроф, бедствий и прямых угроз исчезновения с лица земли (как это было в 1795 году в истории Грузии или в 1915 году в истории Армении). Эти катастрофы особенно оттачивали в сознании писателей идею и чувство патриотизма, одного «из наиболее глубоких чувств, закрепленных веками и тысячелетиями обособленных отечеств»[14].

Учитывая все это, можно понять, почему во всей грузинской литературе ключевой стала фигура молодого героя-интеллигента, исполненного горячей любви к Родине, готового единственно мерой служения ей и человечеству, степенью патриотического подвижничества измерять собственное достоинство и ценность своей жизни. В картины душевной жизни именно такого традиционного героя наиболее непосредственно вливались самые интимные, зачастую автобиографические впечатления, мысли, переживания писателя.

Облик подобного молодого подвижника во всей полноте его раздумий и чувств создал прежде всего Илья Чавчавадзе (1837—1907), проследил его изменчивую духовную жизнь в течение целых десятилетий. Вот он, молодой тергдалеули[15], едет в Тифлис по Военно-Грузинской дороге, вдоль Терека, после учебы в Петербурге. Молодой студент вспоминает прожитые на Севере четыре года, «те самые годы, когда в уме и в сердце юноши завязывается завязь жизни», которая может развиться потом в прекрасную рдеющую виноградную гроздь, а может дать пустоцвет. Трясется по камням убогий возок, мелькают бедные жилища горцев, в ушах звучат жалобы возницы («Что теперь наша жизнь? За пищу, за питье — плати, за лес — плати, за дорогу — плати…»), но пылкое сердце юноши живет иными настроениями. Он жадно ловит звуки грузинской речи, всматривается в пейзажи родных мест, перед мысленным взором его возникает образ всей Грузии в его идеальном, возвышенном виде:

И думы героя, словно подстегнутые этим видением, любовью почти молитвенной, сливаются в одно русло, на глазах у читателя возникает диалог между героем и Грузией. «Как встречусь я с родиной, и как она встретит меня? — думал я. — Что нового услышит от меня моя страна, и что она скажет мне? Кто знает, быть может, родина отвергнет меня, — того, кто был пересажен на чужую почву и созрел на ней?.. А может случиться и так, что она примет, прижмет к груди, как свое дитя, и станет жадно меня слушать. Найду ли я тогда в себе силы сказать родное, близкое ей слово и этим словом озарить ее, павшую духом, надеждой на воскресение, безутешную — утешить, плачущей — утереть слезы, труженице — облегчить труд и соединить те искорки, что тлеют и не могут не тлеть в каждом человеке?..»

Но герой И. Чавчавадзе, обещающий быть в любви к родине столь же неутомимым, как Терек, несомненно, отразил в себе и существенные слабости, ограниченность позиции многих прежних поколений молодых подвижников, традиционный герой, сохранивший в неизменности основные черты своего характера, в иных исторических условиях предстает уже не романтически вдохновенным, а трагикомическим. Мы имеем в виду роман М. Джавахишвили «Обвал» (1924) и образ духовно и физически немощного интеллигента-аристократа Теймураза Хевистави. Озабоченный отвлеченными судьбами Грузии и ее земель («Картли для Грузии — то же самое, что для Германии Пруссия…»), он проглядел все, что произошло в реальной Грузии, проглядел революции, народное восстание 1921 года, — и вот прозябает с прежним идеалистическим сознанием в роли продавца в лавке у своего бывшего управляющего.

Характер традиционного героя, героя И. Чавчавадзе, с его культом родины, отразил подъем национально-освободительного движения, процесс пробуждения национального сознания, связанный с социальными движениями XIX и XX веков, прежде всего с русским освободительным движением. Но отразил противоречиво, сложно. Проповеди любви к родине страдали зачастую абстрактностью, трагической несовмещенностью «концов и начал», фактов жизни и мечтаний. Перечитывая произведения И. Чавчавадзе, невольно ощущаешь внутреннюю дисгармонию сознания героя.

…Молодой тергдалеули приехал в Грузию. Он служит где-нибудь в суде, земстве, в сельской школе. Хмель первоначальной, романтической влюбленности в родину, благодатную страну, над которой якобы «Иисус Христос отряхнул щедрую ризу свою», прошел. Начинается узнавание многих непоэтичных подробностей невымышленной жизни. И оказывается, что «распалось единство народное, завелся блуд, зависть и корысть одолели, нет прежнего единодушия, пошли вражда и раздоры». Оказывается, единой Грузии нет. Любить Грузию «вообще» невозможно. Постепенно на первый план картины родины у героя И. Чавчавадзе выступают, с одной стороны, образы бездельничающих, пресыщенных господ, с другой — печальное бытие обездоленных, униженных крестьян («Человек ли он?», «Рассказ нищего», «Отарова вдова» и др.). Этот «распад» посерьезнее былого раздробления земель грузинских, и герой тщетна ищет нового Фарнаоза[16], который бы «…Грузию из множества частей опять слепил в одно большое тело».

И. Чавчавадзе в «Отаровой вдове» вывел образ такого современного Фарнаоза, изложил его рецепты восстановления единства нации. Молодой помещик Арчил, получивший образование в России, видит источник всех бед в разъединенности нации на две половины. «Мост между нами (крестьянами и господами — В. Ч.) рухнул: они остались по ту сторону, мы по эту. Мы далеко друг от друга, так далеко, что глаза наши уже ничего не видят в правильном, настоящем свете. Разве приходится удивляться тому, что человек человеку на таком расстоянии представляется бревном, а лицо, созданное по образу божьему и подобию, чем-то вроде размазни?.. Мы лишены возможности встретиться, соприкоснуться сердцами». Арчил видит спасение от антагонизма, полярности интересов крестьян и господ, грозящей вылиться в прямое столкновение, грозящей похоронить саму идею о единстве грузинского общества, в моральном сближении людей, во всеобщем осознании своего «грузинского первородства», братства по языку. Он не затрагивает вопроса о ликвидации экономического, социального неравенства, из которого и вытекает столь ненавистная ему разобщенность нации.

Эта сторона мировоззрения традиционного героя, принявшая гипертрофированные формы, и привела часть молодых подвижников к вырождению в новых условиях. В умонастроениях чавчавадзевского героя есть и другая, самая важная сторона — мужицкий демократизм, вера в трудовой народ, в его социальный разум. При всех предрассудках, жестокостях, невежестве, что живут в крестьянских избах, Арчил видит, что «жизнь все же в них: у них в жилах кипит кровь, в них бьется пульс самой жизни».

…События Февральской революции застают героя А. Кутатели еще в счастливом блаженном сне. Он воспринимает жизнь чисто эстетически, возвышенно, любит ее любовью художника. Эта ограниченность социального опыта героя особенно сказывается в восприятии деревни. Земля, которая насыщает равно всех плодами своими, добрые души людей, солнце и вино… За всем этим Корнелий не видит общественных связей людей. Он глух еще к раскатам общественной борьбы, хотя и бродит и Тбилиси по митингам, слушает различных ораторов. Характерно, что и трудовую жизнь крестьян Корнелий воспринимает во внесоциальном плане, они для него — видения античной жизни.

Корнелий любит Грузию, ее прошлое, но сама эта любовь словно соткана из видений древнего Мцхета, из идеализации народной жизни, из прочитанных легенд и исторических аналогий. За горизонтом его сознания, его опыта действуют социальные законы жизни. Он их не знает и порой вовсе не учитывает. И эту возвышенную, отвлеченную любовь мечтателя, как оказалось, легко можно было извратить, использовать для целей антинародных. Нужно было время, чтобы разглядеть, что меньшевики, выдававшие себя за творцов независимой Грузии, лукавили с народом, скрывали подлинные цели. Меньшевики, жонглируя словами «патриотизм», «отечество», совершали тягчайшие преступления перед родиной, но раскрылось это все не сразу.

Разглядеть этот обман Корнелию и другим интеллигентам было трудно еще и потому, что даже явно шовинистические замыслы меньшевики осуществляли завуалированно, постепенно, по этапам. Как возникло прежде всего само меньшевистское государство, создание которого выдавалось Н. Жордания и его приспешниками за осуществление вековых чаяний народа?

В марте 1917 года, после Февральской революции, возник Особый Закавказский комитет (ОЗАКОМ), под председательством кадета Харламова с участием меньшевика Чхенкели. В ноябре 1917 года его сменил Закавказский комиссариат, куда вошли лидеры меньшевиков, дашнаков, мусаватистов. 10 февраля 1918 года Закавказский сейм, руководимый меньшевиками, провозгласил отделение Закавказья от России. В дальнейшем Закавказский комиссариат распался на три «самостоятельных» государства: меньшевистскую Грузию, дашнакскую Армению, мусаватистский Азербайджан, ставшие объектом «опеки» со стороны иностранных держав.

В интриги националистов втягивались народные массы, с которыми меньшевики, как и дашнаки в Армении, вели преступную двойную игру. С одной стороны, они твердили своим народам — «отныне вы свободные грузины», «свободные армяне», «у вас есть свое государство». С другой — они душили мечту народов о национальной социальной свободе, то есть мечты крестьян о земле, равенстве, братстве с другими народами. Они страшно боялись проникновения идей Октября в среду своих народов. Отсюда все их попытки оградить военным путем «свой угол» от революционной России, пышный расцвет шовинизма, национализма, который призван был «забить» сознание крестьян, рвавшихся к земле. Отсюда, от непрочности положения, и ориентировка всех этих временщиков на капиталистический Запад.

Несомненно, ни Корнелий, ни простые крестьяне, искренне верившие, что они идут сражаться за родину, этой закулисной стороны политической чехарды не знали.

А. Кутатели показывает, как с развитием событий развеивается у Корнелия дурман меньшевистской идеологии. Гибнет под Шамхором его друг Пето Натошвили. И Корнелию приходится искать слова утешения для его матери, прачки Маринэ, раздумывать о смысле этой жертвы.

Корнелий еще не умеет различать два разных явления — патриотизм народных масс и национализм буржуазии, органически связанный с космополитизмом. Поэтому его поражает появление на территории Грузии кайзеровских войск и турок. Ответа на многое он ищет только индивидуально, не обращаясь к общественному опыту.

Это стало источником большого нравственного удара, потрясения, произведшего резкий поворот в жизни героя.

Едва лишь Корнелий и его друзья похоронили Цагуришвили, погибшего на турецком фронте, в последний раз как-то оправдав для себя и романтизировав его смерть, как герой стал свидетелем жестокости, кровопролития у себя дома, в Карисмерети. На пиру у Отия Мдивани Корнелий ощущает пошлость, лицемерие, бездушную спесь тех, кого он еще недавно защищал. Корнелий, правда, не понимает, что он защищал не идеальную единую Грузию его мечты, а именно этих самых Мдивани, Макашвили, Платона, кулака Джаджану.

Но логика жизни такова, что она срывает добровольно усвоенные иллюзии, обнажает социальные контрасты жизни, толкает к важным жизненным решениям.

Повешен Годжаспир, разорены деревни — и не турками, а «своими» же грузинскими войсками. В Корнелии вспыхивает страстный протест. Когда каратели остались позади, Корнелий продолжал возмущаться: «К черту их, к черту их правительство! Никогда я не прощу этим разбойникам убийства Годжаспира. Какого человека, какого человека повесили эти бандиты!»

В этот момент сказалась вся глубина связей Корнелия с народом, демократизм его верований. Он увидел, что меньшевики подрубают тысячелетние корни грузинского народа, уничтожая таких творцов и созидателей, как Годжаспир. Он осознает, что идея патриотизма, как ее толкуют меньшевики, в сущности устраивает только буржуазию.

Корнелий уходит из меньшевистской армии. Начинается полоса глубокого душевного кризиса, поисков «аполитичных» удовольствий. И это было типично для многих представителей тогдашней молодежи, для всей атмосферы меньшевистского Тбилиси. Удивительно быстро исчезли из общественной жизни города идейность, духовное начало. Все поблекло, все стало фразой, скука заставляла искать удовольствий в ресторанах и кафе.

И само будущее рисовалось вождями меньшевизма перед этой молодежью в образе нового «ресторанно-курортного» варварства, в виде жизни, свободной от больших идей. Ной Жордания открыто излагает свои мечты о превращении Грузии во вторую Швейцарию.

Корнелия удручает эта куцая перспектива превращения народа Грузии — народа героев, поэтов, философов-просветителей — в нацию официантов, гидов, швейцаров. Но иной перспективы он временами не видел перед собой. Временами он, подобно герою из рассказа «Случай в офицерском собрании» Нодару Кипиани, переживает состояние разочарованности, усталости, утраты путеводных звезд в жизни.

События, отраженные в четвертом томе романа, — обнищание Грузии, стремительное нарастание авторитета коммунистов, изоляция меньшевиков от масс — вновь пробуждают героя А. Кутатели к активной общественной деятельности. Из одинокого, болезненного рефлексирующего интеллигента, он становится деятельным борцом за социалистическую Грузию, борцом против меньшевистского засилья.

Корнелий убеждается, что коммунисты — подлинные патриоты, горячо любящие свой народ, уважающие его историю, традиции, культуру. Историческую миссию грузинской интеллигенции он видит в утверждении ленинской правды, в борьбе за социалистическую родину.

В ходе народного восстания в Тбилиси, изгнания меньшевиков Корнелий предстает перед читателем в новом социальном качестве. Мы видим традиционного героя, который, не утратив лучших черт патриотов-народолюбцев Чавчавадзе, приобрел черты революционного сознания, интернационализма, полного и не иллюзорного единения с народом, партией большевиков.

В час, когда народный гнев вышвырнул меньшевиков из Тбилиси в Батуми, когда народ Грузии и части Красной Армии завершали освобождение страны, эти предатели в последний раз попробовали эксплуатировать «золотоносную жилу» народного патриотизма, опять лицемерно воззвали к этим струнам души народной.

Но ни в сердце Корнелия, ни в сердцах других волонтеров бывшей меньшевистской армии провокационный, лживый призыв не нашел уже другого отклика, кроме возмущения. Наоборот, когда меньшевики под занавес заключили с турками последний предательский договор — о передаче туркам Батуми и Аджарии, — рядовые бойцы-грузины, узнав о том, что ревком Грузии считает такую передачу незаконной, сами, ке дожидаясь Красной Армии, решили выбить турок из Батуми и вернуть его Советской Грузии. В этом бою участвовал и Корнелий Мхеидзе. И этот бой явился достойным итогом его жизненных университетов, показателем его роста и духовного возмужания.

Роман А. Кутатели — подлинная победа социалистического реализма в грузинской прозе.

В начале XX века, в особенности в годы реакции после революции 1905 года и мировой войны, грузинская проза пришла в упадок, возникла угроза утраты былых завоеваний И. Чавчавадзе, А. Казбеги, Э. Ниношвили, создавших классическую грузинскую прозу нового времени.

А. Кутатели одним из первых увидел верные пути возрождения прозы и романа. Роман «Лицом к лицу» — социальный роман, отличающийся тем, что широта охвата исторической жизни народа поистине эпична. Становление характеров в нем протекает в тесной связи с развитием революции, положительные образы, абсолютно достоверные и жизненные, гармонически сливаются с идеями, нравственной позицией автора. А. Кутатели дал четкую социальную характеристику эпохи. Он показал себя мастером исторического портрета представителей различных общественных слоев — от старой аристократической знати и буржуазных дельцов до деятелей крестьянского движения и членов большевистской партии. Это подлинная река исторической жизни, оживленная в своем былом течении талантом и трудом писателя. Автор не бежит от нее в мистическом испуге, не уходит в созерцание «хаоса» страстей и мнений. А. Кутатели философски осмысливает события и характеры. А. Кутатели исходил всецело из реального жизненного материала. Глубокое знание родной, русской и мировой литературы расширило изобразительный арсенал писателя, его художественный кругозор. А. Кутатели обогатил саму художественную традицию грузинской прозы, показал пример раскрытия характера не традиционными романтическими приемами, а синтетически, многообразными средствами социального романа.

Роман «Лицом к лицу» остается памятником бурного и по-своему «смутного» периода в грузинской истории, далекого от современной исторической действительности Грузии. Но остается непреходящим, продолжает волновать современного читателя величие народа и партии, сумевших в трудные годы, в борьбе, расчистить дорогу будущему, открыть новый этап в истории человечества. Впечатляющим человеческим документом остается и история духовного роста героя — участника и очевидца этой борьбы. Это и выдвигает роман А. Кутатели в число тех эпопей о рождении нового мира, которые прочно входят в современную жизнь. Их художественное слово доносит до нас неугасимый огонь славного прошлого народа.

В. ЧАЛМАЕВ.