Лидерство: Шесть исследований мировой стратегии

Макджордж Банди, советник Кеннеди по национальной безопасности, в феврале 1962 года попросил меня, уже знакомого с Аденауэром, встретиться с ним, чтобы помочь восстановить доверие в ядерных вопросах. Я ответил, что, по мнению Аденауэра, политические вопросы были первостепенными и постоянными, в то время как ядерные вопросы были символами политической и этической надежности. Чтобы преодолеть оговорки Аденауэра, было решено, что он должен получить от меня специальный брифинг по американской политике безопасности и ядерному потенциалу. Он был разработан министром обороны Макнамарой и одобрен государственным секретарем Дином Раском, и включал в себя подробности о структуре и планировании ядерных сил США, которыми ранее не делились с лидерами союзных стран (за исключением Великобритании). Из-за ядерного компонента брифинга Аденауэра сопровождал только переводчик. (Поскольку я не знал технических терминов по ядерной стратегии на немецком языке, я вел свою часть беседы на английском).

Когда я начал свою презентацию 16 февраля, подробно рассказывая о твердости американских обязательств, Аденауэр прервал меня: 'Они уже говорили мне об этом в Вашингтоне. Раз это не убедило меня там, почему это должно убедить меня здесь?" Я ответил, что я в основном ученый, а не чиновник; может ли канцлер отложить суждение, пока не услышит всю мою презентацию? Непоколебимый, Аденауэр ответил: "Сколько времени вы тратите на ваши консультации в Вашингтоне?". Когда я ответил, что примерно четверть, Аденауэр ответил: "Давайте тогда предположим, что вы скажете мне три четверти правды".

Этот залп вполне мог привести в замешательство Уолтера Даулинга, американского посла в Бонне, который сопровождал меня на встрече. Но, как профессионал, он не подал виду. По мере того, как я разрабатывал ядерную презентацию, демонстрирующую огромное несоответствие, существовавшее в то время между американскими и советскими стратегическими ядерными силами, отношение Аденауэра изменилось. Поскольку теперь я отвечал на вопросы, которые он ранее без удовлетворения задавал другим американским посетителям, в ходе брифинга было подчеркнуто, что американские силы второго удара были больше и намного эффективнее советских сил первого удара, и что американский первый удар будет ошеломляющим.

Последний абзац отчета посла Даулинга подытожил эффект, который произвел разговор на канцлера:

В двух случаях, когда Киссинджер и я хотели уйти, [Аденауэр] просил нас остаться, чтобы дать ему еще одну возможность выразить свою благодарность за то, что было сказано, и свое решительное согласие с этим. Он сказал, что испытывает облегчение, видя, какие силы существуют для защиты свободы, и что [главная] задача - следить за тем, чтобы не было человеческих провалов. Уходя, Киссинджер сказал, что когда мы говорили о нашей силе и нашей преданности [Атлантическому сообществу], это были не просто пустые фразы. Канцлер ответил: "Слава Богу за это!". На этой ноте встреча завершилась.

Человеческие недостатки", о которых говорил Аденауэр, явно включали его озабоченность разработкой соответствующей стратегии и возможное нежелание Америки применить свою подавляющую мощь.

Несколько десятилетий спустя я получу письмо из Германии, которое проиллюстрирует, какое значение Аденауэр придавал выполнению своих обязательств. В письме, имя отправителя которого я не узнал, сообщалось, что автор письма служил переводчиком во время того давнего разговора. Следуя инструкциям Белого дома, я попросил Аденауэра не распространять ядерную информацию, которой я с ним поделился, и он дал честное слово уважать эту просьбу. Сейчас писатель признался, что на самом деле он сделал запись всего брифинга - что входило в его обязанности как переводчика - и передал ее канцлеру на следующий день. Аденауэр, однако, приказал ему уничтожить ядерную часть, поскольку не мог гарантировать, что данное мне обещание будет выполнено после его ухода с поста.

История ввергла Аденауэра и Кеннеди в своего рода взаимную зависимость, но она не могла компенсировать разницу поколений и вытекающие из нее различия. Кеннеди видел свою цель в том, чтобы сначала уменьшить, а затем окончательно устранить возможность ядерной войны; в этих усилиях он намеревался вовлечь Советский Союз в долгий путь, который требовал тактической гибкости, в том числе и со стороны канцлера Германии. Однако, с точки зрения Аденауэра, тактика американского президента угрожала разрушить стабильность и прочность, которые он создал в результате распада гитлеровской Германии. Кеннеди придерживался более глобального подхода, Аденауэр - стойкости, чтобы противостоять моральному и физическому краху своей страны, жить с ее разделом и строить новый европейский порядок, основанный на атлантическом партнерстве.

Объединение Германии: Мучительное ожидание

Немецкий народ никогда не управлялся в границах, которые соответствовали бы послевоенным. В отсутствие соглашения между Востоком и Западом или краха существующего баланса сил, их установление, казалось, предвещало неопределенный раздел Германии между коммунистическим Востоком и демократическим Западом. Правда, цель создания единой Германии была молчаливо подтверждена существованием Контрольного совета четырех держав для всей оккупированной Германии и была явно поддержана тремя западными державами; но неизбежно внутренняя политика Германии будет стремиться к единству между Западом и Востоком более явно, чем оккупационные державы. Объединение стало вечным политическим вопросом в Западной Германии и использовалось Советским Союзом в качестве стратегического инструмента - начиная с предложения Сталина в 1952 году и заканчивая ультиматумами Хрущева в отношении Берлина.

Политика Аденауэра основывалась на том, чтобы рассматривать раздел страны как временный; он считал, что объединение в конечном итоге произойдет благодаря разрушению орбиты советского сателлита, превосходному экономическому росту Федеративной Республики, силе и сплоченности Атлантического альянса и внутренней напряженности, возникшей в Варшавском договоре. Это предполагало распад восточногерманского сателлита - фактически, как это произошло в 1989 году. До такого распада главными приоритетами ФРГ оставались бы Атлантический альянс, тесные отношения с Америкой и интеграция в Европу. Сложность стратегии, в которой подчинение союзникам заменялось выносливостью, заключалась в том, что Москва вряд ли останется пассивной в промежутке и, несомненно, попытается предотвратить такой исход дипломатическим и даже военным давлением, как это происходило во время различных берлинских кризисов. Возникшие противоречия постепенно ослабили внутренние позиции Аденауэра.

Когда в октябре 1949 года восточногерманский советский сателлит объявил себя суверенным, Аденауэр ответил на это так называемой доктриной Брентано (названной в честь его министра иностранных дел с 1955 по 1961 год), согласно которой Федеративная Республика приостанавливала дипломатические отношения с любой страной, признавшей ГДР. Но со временем, перед лицом внутреннего давления Германии, требующей контактов хотя бы с Восточной Европой и Восточной Германией, эту политику было все труднее поддерживать.

Оправившись от поражения на выборах и под влиянием маневров Хрущева, СДПГ начала менять курс, мобилизуя поддержку, подчеркивая свою позицию в пользу переговоров с Восточной Европой и особенно с Восточной Германией. Герберт Вехнер, самый решительный лидер партии (хотя и не имевший права занимать высший пост из-за ареста в военное время и интернирования в Швеции в качестве советского агента), возглавил внутренний процесс, который в 1959 году завершился принятием партией членства Германии в НАТО. Поскольку СДПГ все больше выдвигала себя в качестве инструмента объединения, она возродила свою непосредственную послевоенную политику, направленную на достижение большей гибкости в переговорах со странами Востока и Советским Союзом, хотя теперь и в рамках НАТО - так называемую Ostpolitik.

Аденауэр и ХДС утверждали, что прогресс на пути к объединению был подорван превращением статуса Берлина, исторической столицы Германии, в переговоры, в которых коммунисты владели всеми географическими и военными активами. Утверждение конечной цели, по мнению Аденауэра, могло парадоксальным образом сделать временный раздел терпимым - в отличие от первых дней существования Федеративной Республики, когда Аденауэр стремился отложить этот вопрос в сторону.

Дебаты между ХДС и СДПГ начали пересекаться с разногласиями внутри ХДС по поводу преемственности Аденауэра. Сочетание его возраста - к 1962 году ему было восемьдесят шесть лет - и споров с США по поводу советской стратегии постепенно ослабило его позиции внутри страны. Отказ Аденауэра выступить против вето де Голля на вступление Великобритании в ЕЭС подвергся критике со стороны значительного меньшинства в ХДС. Когда на выборах 1961 года ХДС потеряла большинство в Бундестаге, возникла необходимость в коалиционном правительстве. Либеральные демократы - умеренно-консервативная партия свободной торговли и единственный доступный партнер по коалиции - согласились, но при условии, что Аденауэр покинет свой пост до окончания срока действия коалиции в 1965 году.

Осенью 1962 года вопрос об отставке Аденауэра встал во весь рост. Министр обороны Франц Йозеф Штраус обвинил журнал Der Spiegel в нарушении национальной безопасности, когда тот опубликовал просочившиеся правительственные документы о том, что он изучает идею создания тактического ядерного оружия для обороны ФРГ. В ответ Штраус обвинил Der Spiegel в подстрекательстве к мятежу и рекомендовал полиции Гамбурга провести рейд в офис журнала. Кроме того, журналист, ответственный за статью, был арестован в Испании, где он проводил отпуск.

Все пять министров кабинета либерал-демократов подали в отставку в знак протеста 19 ноября, и Штраус тоже впоследствии был вынужден уйти в отставку. Сам Аденауэр знал о плане Штрауса - по его словам, его отвлек Кубинский ракетный кризис - и, хотя он преодолел немедленную волну отставки, его время теперь было явно ограничено.

Готовясь покинуть свой пост, Аденауэр был особенно озабочен тем, чтобы закрепить свои достижения в области внешней политики на будущее. Одним из столпов его внешней политики было сдерживание советской власти - стратегия, которую поддерживал каждый американский президент, начиная с Трумэна. Основанная на убеждении, что советская идеология и стратегическая напористость могут быть преодолены путем создания ситуаций силы союзников, особенно в Центральной Европе, эта концепция оказалась прозорливой. Однако недостатком концепции сдерживания было то, что она не предусматривала ни рецепта передачи западной силы противнику, ни дипломатии, которая могла бы ее реализовать, если бы не было прямого нападения или другого давления. В результате во внутренней политике Аденауэра его стойкость и выдержка должны были уступить место остполитике.

Другой главной опорой была убежденность Аденауэра в том, что будущее Германии и объединенной Европы зависит от моральной веры и приверженности демократическим принципам. Он объяснил это в речи 1956 года о будущем Европы:

Известное высказывание гласит: "Самые великие мысли исходят из сердца". И мы тоже должны позволить великой мысли о единой Европе исходить из наших сердец, если хотим, чтобы она осуществилась. Не в том смысле, что единство Европы - это вопрос эмоций, чувств, а в том смысле, что твердое сердце, посвященное великой задаче, может дать нам силы осуществить перед лицом всех трудностей то, что наш разум признает правильным. Если мы найдем в себе эту силу, тогда мы поступим справедливо по отношению ко всем необходимым вещам, о которых я говорил. Тогда мы завершим великое дело объединения, в котором нуждается каждый из наших народов, в котором нуждается Европа и в котором нуждается весь мир.

За время своего правления Аденауэр достиг своей цели - насаждения демократии в Германии и формирования европейской структуры, в которой Германия могла бы стать основной частью. Благодаря слиянию стратегии Аденауэра и тактики Кеннеди, конечная цель - объединение Германии - была достигнута с распадом советской империи более чем через два десятилетия после того, как они оба покинули сцену.

Заключительные беседы

Аденауэр ушел с поста канцлера в апреле 1963 года после четырнадцати лет работы.

Дин Ачесон однажды заметил, что многие лидеры после ухода с поста ведут себя так, как будто они завершили большой любовный роман. Им трудно отделить себя от вопросов, которые занимали их дни; размышления об альтернативных вариантах действий заполняют многие часы и разговоры.

С Аденауэром все было иначе, и особенно так мне показалось во время моего последнего визита 24 января 1967 года, за три месяца до его кончины. Возраст не ослабил его. Он был особенно озабочен долгосрочными тенденциями развития Германии, а не сиюминутными проблемами. Он поднял тему, которая всегда присутствовала в его мыслях, но до сих пор оставалась для меня непонятной: эволюция того, что немцы думают о себе. Аденауэр сказал, что немцы были глубоко обеспокоенным и конфликтным народом не только из-за своего нацистского прошлого, но и, в более глубоком смысле, из-за отсутствия чувства меры или исторической преемственности. Развитие истории преподнесет немцам неожиданные события, на которые они могут отреагировать непредвиденным образом. Поддержание внутренней стабильности Германии может превратиться в вечную проблему.

На мой вопрос о том, удалось ли недавно сформированной большой коалиции между двумя ведущими партиями - ХДС и СДПГ - преодолеть присущее им отсутствие национального консенсуса, Аденауэр ответил, что обе основные партии очень слабы. Он задался вопросом: "Способны ли еще лидеры проводить настоящую долгосрочную политику? Возможно ли сегодня настоящее лидерство? СДПГ, сказал он, имеет только одного сильного лидера, Герберта Вехнера, который не имел права занимать пост канцлера из-за своего коммунистического прошлого. Более того, СДПГ была разделена между политическими тактиками справа и пацифистским левым крылом. Со временем это могло привести к тому, что партия склонилась бы к восточногерманским коммунистам (СЕПГ), советскому сателлиту Восточной Германии или даже к Советскому Союзу на националистической основе.

Что касается ХДС, собственной партии Аденауэра, то ее слабость заключалась в ее оппортунизме. Тогдашний канцлер Курт Георг Кизингер, который в 1966 году сменил непосредственного преемника Аденауэра Людвига Эрхарда, был способным оратором, но не столько сильным, сколько красивым и слишком озабоченным внешностью. Тем не менее, он был лучше Эрхарда, который, по мнению Аденауэра, был слишком "глуп" для должности канцлера, несмотря на его послевоенное экономическое волшебство. Когда я заметил, что более подходящим прилагательным было бы "слишком неполитичный", Аденауэр ответил: "Для политического лидера прилагательное "неполитичный" - это определение глупости".

Аденауэр был категоричен в отношении роли Америки в войне во Вьетнаме. Для него было непонятно, почему Соединенные Штаты так далеко ушли от арены своих основных интересов и почему теперь им так трудно вырваться оттуда. В ответ на мое замечание о том, что, защищая наших партнеров в Азии, мы заботимся о защите нашего авторитета как союзника на главном театре военных действий, он сказал, что хочет подумать над этим аспектом: "Не могли бы вы прийти завтра за моей реакцией?".

На следующий день он усадил нас так, что мы оказались лицом к лицу, и торжественно сказал: "Schau mir in die Augen [Посмотри мне в глаза]". И затем, возвращаясь к моим заверениям, сделанным накануне, он сказал:

Вы думаете, я все еще верю, что вы будете защищать нас безоговорочно? ... Ваши действия в последние годы здесь дают понять, что для вашей страны разрядка с Советским Союзом также будет главным приоритетом в кризисных ситуациях. Я не верю, что какой-либо американский президент будет рисковать ядерной войной от имени Берлина при любых обстоятельствах. Но альянс остается важным. Нас защищает то, что советские лидеры сами не могут быть уверены в этом элементе сомнения.

Таким образом, в остроумном резюме Аденауэр вернулся к теме нашей первой беседы, состоявшейся десять лет назад: двусмысленности, присущей ядерной угрозе. Но он также сформулировал другой ключевой принцип, к которому пришел за годы своей службы: решающее значение Атлантического альянса.

То, что начиналось как просьба об успокоении во время кризиса, превратилось в долгосрочное стратегическое восприятие. В своих последних словах, обращенных ко мне, Аденауэр подтвердил свою приверженность Атлантическому партнерству - даже выражая при этом сомнения по поводу сложности его реализации. Принимая стратегию, которая сдерживала Советский Союз в течение почти полувека, он понимал, что именно эта двусмысленность создавала сдерживание, на которое союзники Америки могли рассчитывать в своем развитии в рамках европейской политической структуры и в партнерстве с Америкой.

Традиции Аденауэра

Великое лидерство - это не просто преходящее ликование; оно требует способности вдохновлять и поддерживать видение в течение долгого времени. Преемники Аденауэра обнаружили, что принципы его формирующего видения были важны для будущего Германии. Это относилось даже к Вилли Брандту, который в 1969 году стал первым канцлером Федеративной Республики от СДПГ.

Брандт провел гитлеровские годы в изгнании, сначала в Норвегии, а затем в нейтральной Швеции. Будучи мэром Западного Берлина во время Берлинского кризиса 1958-62 годов, он проявил сильные лидерские и ораторские способности, которые укрепили его народ и помогли поддержать его моральный дух.

Заняв пост канцлера, Брандт вел себя в манере, отличной от традиционализма Аденауэра. Самое главное, он продвигал политику Ostpolitik, которая предполагала открытость коммунистическому миру при сохранении отношений Германии с союзниками. И президент Ричард Никсон, и я, как его советник по национальной безопасности, сначала были обеспокоены потенциальной эволюцией Ostpolitik в новую разновидность немецкого национализма, замаскированного под нейтрализм, с помощью которого Федеративная Республика могла бы попытаться маневрировать между Востоком и Западом.

Хотя некоторые направления внешней политики Брандта отошли от политики Аденауэра, он был достаточно привержен Атлантическому союзу, чтобы тесно консультироваться с Вашингтоном при любых переговорах с Москвой. В первую же неделю своего правления Брандт отправил в Вашингтон своего друга и советника по внешней политике Эгона Бэра. К нашему удивлению, Бэр подтвердил приверженность Федеративной Республики НАТО и продолжению усилий по объединению Европы, предпринятых в эпоху Аденауэра. Новый канцлер, сказал нам Бэр, будет координировать Ostpolitik со своими союзниками и особенно с Белым домом. В ответ на это Никсон преодолел наши предчувствия и принял меры в соответствии с заверениями Баха через процесс консультаций, организованный через мой офис.

Брандт сдержал слово Бахра. Разрабатывая образную политику в отношении Восточной Европы, особенно Польши, он начал переговоры с Советским Союзом об общих отношениях, а также о гарантированном доступе в Берлин. Эти переговоры были завершены в 1972 году при нашем содействии в рамках политики связей. Вместе с западными союзниками Брандт заключил соглашение о доступе в Берлин, которое оставалось неизменным до объединения.

В то время как Брандт сохранил приверженность Аденауэра к консультациям в рамках НАТО, он также развивал Ostpolitik с соседними народами на востоке. В 1970 году Брандт посетил Варшаву и посетил мемориал восстания в Варшавском гетто в 1943 году, где польские евреи боролись с нацистами, пытавшимися депортировать их в лагеря смерти, но были жестоко подавлены. Брандт совершил каждение перед мемориалом, возложив венок, а затем упал на колени.

Этот молчаливый жест, представлявший собой моральную основу послевоенного примирения Германии с миром, говорил сам за себя. Брандт, конечно, считал, что отношения ФРГ с Польшей имеют большое стратегическое значение, но он также описал их как существенное "морально-историческое значение". Это было продолжением приверженности Аденауэра к покаянию и достоинству - действительно, достоинство через покаяние.

Какие бы дальнейшие амбиции ни питали сторонники Ostpolitik, они были пресечены уходом Брандта с поста президента в 1974 году. Его преемником стал Гельмут Шмидт (1974-82), социалист прежде всего по случайности своего рождения в городе-государстве Гамбург, где социал-демократы были правящей партией и где в 1960-х годах он был городским сенатором. В годы своего становления юный Шмидт пережил больше хаоса, чем стабильности. Он служил в Люфтваффе офицером зенитной артиллерии на Восточном фронте в 1941 году, но был слишком молод, чтобы проявлять политическую активность в нацистский период.

В своей внешней политике Шмидт в значительной степени опирался на принципы Аденауэра. Как и его великий предшественник, он был убежден в решающей роли морали. "Политика без совести имеет тенденцию к преступности", - сказал он однажды, добавив: «В моем понимании политика - это прагматические действия во имя моральных целей». В 1977 году Шмидт рассказал мне, как несколькими неделями ранее немецкое подразделение спецназа предприняло дерзкий рейд по спасению немецких заложников, угнанных террористами в Могадишо, Сомали, оставив его в муках в течение нескольких часов до получения сообщения об успехе рейда. Если он мог так глубоко переживать за выживание восьмидесяти шести заложников и их спасателей, размышлял он, то как же он сможет реализовать стратегию НАТО по созданию ядерного оружия?

И все же, когда в начале 1980-х годов пришло время принимать решение о размещении американских ракет средней дальности в Германии, Шмидт выполнил то, что считал своим долгом, вопреки большинству членов своей партии - даже несмотря на то, что этот смелый поступок стал непосредственной причиной его падения с поста президента.

Шмидт также был движущей силой второго аспекта политики Аденауэра: объединения Европы. Как и Аденауэр, он уделял особое внимание Франции. Он и его французский коллега президент Валери Жискар д'Эстен возобновили сотрудничество Аденауэра и Голля, вновь подкрепленное личной дружбой. Эта пара придала импульс Конференции по европейской безопасности 1975 года, которая ускорила процесс делегитимации советского господства в Восточной Европе. Они, при активной поддержке президента Джеральда Форда, выступили за проведение встреч глав правительств демократических стран - тогда G5, теперь G7 - для выражения совместного подхода к мировому порядку.

Реализация видения Аденауэра о единой Германии в рамках единой Европы произошла во время канцлерства преемника Шмидта, Гельмута Коля, когда советская власть в Восточной Европе рухнула из-за ее перенапряжения и внутренних противоречий. Вдумчивый студент, изучавший историю Германии и говоривший на диалекте своего рейнского происхождения, Коль был менее интеллектуальным, чем Шмидт, и менее философским, чем Аденауэр. Он управлял страной благодаря тому, что знал отношение своего народа. Как и Аденауэр, он был полон решимости избежать повторения колебаний Германии между различными соблазнами, которые были обусловлены ее центральным географическим положением и сложностью ее истории. Коль противостоял массовым демонстрациям, ранее невиданным в Германии, против размещения в Европе американских ракет средней дальности в противовес сопоставимому советскому развертыванию. Его стойкость была вознаграждена американо-советскими переговорами, которые к 1988 году привели к заключению соглашения о контроле над вооружениями INF, требующего взаимного вывода этого класса ядерного оружия с обеих сторон - первого и пока единственного соглашения, направленного на ликвидацию категории ядерного оружия.

Распад коммунистического режима Восточной Германии начался по мере того, как ее население все в большем количестве бежало в соседние страны. В августе 1989 года политический баланс изменился безвозвратно, когда 9 000 восточных немцев, бежавших в Венгрию, было разрешено покинуть эту страну в Западную Германию. К октябрю тысячи восточных немцев нашли убежище в посольстве Западной Германии в Праге. Окончательный распад сателлитного правительства Восточной Германии был подтвержден, когда оно сочло себя обязанным пустить беженцев на поезда, которые при содействии официальных лиц Федеративной Республики пересекли территорию Восточной Германии, прежде чем добраться до западногерманского убежища.

Падение Берлинской стены в ноябре 1989 года вновь сделало воссоединение Германии неотложным внутренним вопросом. Важные элементы в Западной Германии, включая ее президента, выдающегося Рихарда фон Вайцзеккера, утверждали, что Запад должен объявить себя удовлетворенным - по крайней мере, на начальном этапе - введением демократических выборов в бывшей советской оккупационной зоне. Коль считал иначе. В традициях Аденауэра он утверждал, что если два отдельных немецких государства продолжат существовать, даже если оба будут демократическими, они никогда не будут объединены без развития легитимности их раздельного существования, что, по сути, приглашает серию эскалационных кризисов.

Коль решил эту проблему решительным и смелым актом лидерства. Когда восточногерманский режим объявил о проведении свободных выборов, Коль вел себя так, словно ГДР больше не существовало, и просто запланировал предвыборные визиты в Восточную Германию, как будто выборы проходили в Западной Германии. Восточногерманский аналог ХДС одержал ошеломляющую победу на выборах, открыв путь к официальному объединению Германии - вместе с дальнейшим членством Германии в НАТО - 3 октября 1990 года.

Колю еще предстояло убедить Францию и Великобританию - обе страны имели понятные сомнения, обусловленные двумя мировыми войнами. Британский премьер-министр Маргарет Тэтчер была настроена особенно неохотно. Процесс не был завершен, пока в мае 1990 года Советы не согласились вывести свои войска из Восточной Германии и что объединенная Германия может остаться в НАТО. В этом сыграли свою роль советские внутренние трудности. Но это не произошло бы без политики, которую преемники Аденауэра и союзники проводили во исполнение его замысла, описанного им после безоговорочной капитуляции как способ дать своему народу и своей разделенной стране мужество начать все сначала.

Непредвиденным последствием крушения Берлинской стены стало то, что в декабре 1989 года безвестный исследователь физики в восточногерманском университете имени Гумбольдта, дочь пастора, никогда не занимавшаяся политикой, решила вступить в новую партию Восточной Германии под названием "Демократическое пробуждение". Ангеле Меркель тогда было тридцать пять лет, она не имела никакого политического опыта, но обладала сильным моральным стержнем. К концу 1990 года ее партия объединилась с ХДС. В ноябре 2005 года она была избрана канцлером Германии. Она оставалась на этом посту в течение шестнадцати лет, поддерживая свою страну во время многочисленных кризисов, поднимая ее цели в мире высоких технологий и становясь одним из главных лидеров международного порядка после холодной войны, воплощая мечту Аденауэра о будущей роли своей страны. Она ушла в отставку в декабре 2021 года, став единственным канцлером ФРГ, сделавшим это в отсутствие политического кризиса.

В 2017 году, в пятидесятую годовщину смерти Аденауэра, Ангела Меркель отдала дань уважения его историческому вкладу:

Сегодня мы чествуем великого государственного деятеля, который, проявив дальновидность и мастерство, дал нашей стране перспективу и стабильность после краха Веймарской республики и ужасов национал-социализма. Мы с огромной благодарностью преклоняемся перед Конрадом Аденауэром. Мы также воспринимаем его заслуги как обязательство для выполнения наших задач в запутанном, сложном мире. Ввиду того, чего добились Конрад Аденауэр и его современники, мы должны иметь мужество продолжать эту работу.

Конрад Аденауэр, со своей стороны, не задумывался над суждением потомков. Когда его спросили, каким он хочет, чтобы его запомнили, он ответил просто: «Он выполнил свой долг».

Шарль де Голль: Стратегия воли

Близкие встречи

В течение месяца после своей инаугурации в качестве президента 20 января 1969 года Ричард Никсон совершил, как было сказано, рабочий визит в столицы Европы, чтобы подчеркнуть то значение, которое он придает атлантическим отношениям. Никсон был тепло принят своими европейскими коллегами в Брюсселе, Лондоне и Бонне, со всеми из которых он встречался ранее и которые стремились подтвердить ведущую роль Америки в атлантических отношениях.

Атмосфера в Париже была неуловимо иной. За полдюжины лет до этого, вскоре после поражения Никсона на губернаторских выборах в Калифорнии в ноябре 1962 года, Шарль де Голль принял его на обед в президентской резиденции, Елисейском дворце. Похвала французского президента в адрес Никсона, который проявил свои способности в области внешней политики, будучи вице-президентом Дуайта Эйзенхауэра (1953-61 гг.), много значила для американца, находившегося тогда на низшей точке своей политической карьеры. Теперь де Голль лично встречал Никсона и его свиту в аэропорту, возведя это событие в ранг государственного визита.

Это был первый раз, когда я встретился с де Голлем. Он использовал этот случай для краткого, но теплого приветствия Никсона, подчеркнув отличительную и историческую идентичность Франции:

За двести лет, в течение которых произошло так много событий, ничто не могло поколебать чувство дружбы, которое наша страна испытывает к вашей. С другой стороны, вы приехали к нам, чтобы мы могли уточнить наши мысли и намерения в отношении мировых дел, а вы - свои собственные взгляды и инициативы. Как мы можем не придать этим обменам самый большой интерес и самое большое значение?

Приветствие было полностью основано на национальных интересах Франции и личном уважении де Голля к Никсону. В нем не упоминались НАТО, Общий рынок и европейская многосторонность - все это было стандартной риторикой других лидеров в европейских столицах.

Затем последовал прием в Елисейском дворце. Во время него помощник де Голля увлек меня из толпы в присутствие строгой фигуры, возвышавшейся над собравшимися. Де Голль не излучал тепла и не подавал никаких признаков предыдущего контакта или нынешнего приветствия. Его первые слова, обращенные ко мне, были вызовом: "Почему вы не уходите из Вьетнама?" - странный вопрос, учитывая, что его собственному решению уйти из Алжира, принятому всего за семь лет до этого, предшествовали почти три года интенсивных военных действий. Когда я ответил: "Потому что внезапный уход повредит американскому международному авторитету", он ответил отрывистым "Например, где?" ("Par exemple, où?") Я ответил не лучше: 'Например, на Ближнем Востоке'. Это, казалось, повергло де Голля в задумчивость, которую он прервал, сказав: "Как странно. До этого момента я думал, что именно ваши враги [то есть Советы] имеют проблему доверия на Ближнем Востоке".

На следующий день де Голль организовал содержательную встречу с Никсоном в элегантном замке Гранд Трианон на территории Версальского дворца, возведенного Людовиком XIV. Когда разговор зашел о Европе, де Голль воспользовался случаем, чтобы в течение тридцати пяти минут развивать свое приветственное заявление в изложении необычайной страсти, элегантности и красноречия.

Исторически, сказал он, Европа была ареной различных национальностей и убеждений. Не существовало такого понятия, как политическая Европа. Каждая часть Европы создала свою собственную идентичность, пережила свои собственные страдания, выработала свой собственный авторитет и миссию. Страны Европы находились в процессе восстановления после Второй мировой войны и стремились защитить себя на основе стратегии, определяющей их характер. Ситуация, сложившаяся после войны, породила необходимость и опасность, которые требовали тесного сотрудничества между государствами Европы - и между Европой и Соединенными Штатами. Франция была готова к сотрудничеству в решении общих задач и окажется верным союзником. Однако она не откажется от своей способности к самозащите и не передаст определение своего будущего многосторонним институтам.

Это были принципы, во имя которых де Голль оспаривал атлантическую политику двух предыдущих президентов США, Линдона Б. Джонсона и Джона Ф. Кеннеди. Никсон, который восхищался де Голлем и не желал вступать в аналогичные дебаты в первые дни своего президентства, пригласил меня прокомментировать это как профессора истории.

Несколько ошеломленный неожиданной просьбой, я сказал: "Это была глубокая и трогательная презентация. Но как президент де Голль предлагает удержать Германию от доминирования в Европе, которую он описал?". Он замолчал на мгновение, а затем ответил: "Par la guerre" ("Путем войны").

Еще один содержательный разговор состоялся на обеде вскоре после этого. Признав, что ему известны мои научные труды, де Голль спросил о государственной деятельности во второй половине XIX века: какая фигура произвела на меня наибольшее впечатление? Когда я упомянул канцлера Германии Отто фон Бисмарка (1871-90), он поинтересовался, какими качествами Бисмарка я больше всего восхищался. "За его умеренность, которая, к сожалению, подвела его в урегулировании после франко-прусской войны 1871 года", - сказал я. Де Голль закончил разговор, вспомнив о последствиях этого урегулирования: "Так было лучше, потому что это дало нам возможность вновь завоевать Эльзас".

Всего за шесть лет до этого де Голль подписал Договор о дружбе с канцлером Германии Конрадом Аденауэром, с которым у него были более теплые личные отношения, чем с любым другим мировым лидером. Но для де Голля дружба не отменяла ни уроков истории, ни требований стратегии. Вполне возможно, что его агрессивные высказывания были сделаны для того, чтобы посмотреть, как отреагирует его собеседник.

Через два месяца после встречи с Никсоном де Голль подал в отставку. На него не оказывалось ни внутреннего, ни международного давления. Он выбрал момент своего окончательного ухода, потому что он подходил для исторического перехода.

Кем же был этот возвышающийся человек, столь красноречивый в своих размышлениях о мировом порядке, столь уверенный в себе, что мог непринужденно ссылаться на войну с Германией за канапе, столь уверенный в своем наследии, что мог уйти в отставку, когда посчитал бы момент подходящим? Де Голль прекрасно понимал, что он поддерживал свой легендарный статус, скрывая себя под покровом тайны. Кто же был колоссом, скрывавшимся за завесой?

Начало путешествия

21 марта 1940 года, в связи с поражением французских войск, пытавшихся отразить нападение Германии на Норвегию, Поль Рейно был назначен на пост премьер-министра вместо Эдуара Даладье. За пять лет до этого Рейно интересовался взглядами тогдашнего подполковника Шарля де Голля, который стал советником высокопоставленного политика.

В середине мая 1940 года все еще малоизвестный сорокадевятилетний профессиональный военный будет повышен в звании с полковника до действующего бригадного генерала в знак признания его выдающегося руководства бронетанковым полком в борьбе за отражение немецкого вторжения в Бельгию. Две недели спустя Рейно, одновременно исполнявший обязанности министра обороны, выбрал де Голля своим заместителем министра обороны.

Де Голль открыл свой кабинет в Министерстве обороны 5 июня, в тот самый день, когда авиаудары Люфтваффе достигли окраин Парижа. В течение недели французское правительство отступило из столицы. 17 июня вновь назначенный заместитель министра, узнав об отставке Рейно и о плане заключить перемирие с Адольфом Гитлером, внезапно вылетел в Лондон из Бордо. Самолет де Голля пролетел над гаванями Рошфор и Ла-Рошель, где немцы подожгли десятки кораблей, а также над бретонской деревушкой Паимпон, где лежала при смерти его мать Жанна. Улетая, он приказал срочно выдать паспорта жене и трем детям, чтобы они могли последовать за ним в Лондон. На следующий день он выступил по Би-би-си с обращением, в котором объявил о создании движения сопротивления в противовес политике французского правительства:

На карту поставлена судьба мира. Я, генерал де Голль, находящийся сейчас в Лондоне, призываю всех французских офицеров и мужчин, которые в настоящее время находятся на территории Великобритании или могут оказаться там в будущем, с оружием или без него, и приглашаю всех инженеров и квалифицированных рабочих с оружейных заводов, которые в настоящее время находятся на территории Великобритании или могут оказаться там в будущем, связаться со мной. Что бы ни случилось, пламя французского сопротивления не должно и не должно умереть.

Это было, по меньшей мере, экстраординарное заявление человека, пока еще совершенно неизвестного подавляющему большинству французского народа. Младший министр, самый низкопоставленный генерал Франции, нагло призывал к оппозиции правительству Франции, в которое он сам вошел менее двух недель назад и членом которого номинально все еще являлся. Лаконичные фразы передачи, в отличие от возвышенной риторики, обычной для других исторических заявлений, таких как американская Декларация независимости (1776), были именно тем, чем они звучали: приглашением французским гражданам на британской земле восстать против своего правительства, сделанным от имени неопределенного предприятия.

За несколько дней до этого британское правительство было сосредоточено на том, чтобы отговорить лидеров Франции от заключения сепаратного мира с Гитлером. Чтобы предотвратить это, премьер-министр Уинстон Черчилль пошел настолько далеко, что предложил объединить суверенитет Франции и Великобритании, чтобы предотвратить самый страшный исход: полный крах с последующим поглощением Франции в сферу влияния Германии. Де Голль поддержал этот жест - даже если он с опаской относился к некоторым деталям - потому что считал, что это побудит правительство дольше продержаться без капитуляции.

Инициатива была разработана Шарлем Корбеном и Жаном Монне, которому впоследствии предстояло сыграть важную роль в разработке концепции европейского союза. План создания союза де-факто был быстро утвержден 16 июня. Де Голль, находившийся в то время в Англии для переговоров с англичанами, зачитал его по телефону Рейно, который спросил, одобрил ли его Черчилль официально. Де Голль перевел разговор на Черчилля, который повторил предложение. Рейно ответил, что через час представит это предложение своему кабинету. Как пишет один историк:

Черчилль, Эттли, Синклер и начальники штабов должны были быть доставлены крейсером "Галатея" в тот вечер в Конкарно, у побережья Бретани, чтобы обсудить с Рейно и его коллегами продление битвы - и будущее этой новой нации. Они ... добрались до вокзала Ватерлоо, где заняли свои места в специальном поезде, который должен был отправиться в 9:30 вечера в Саутгемптон.

Но... поезд так и не отправился со станции. Черчилль получил от личного секретаря переданную от руки записку о том, что поездка отменяется из-за "министерского кризиса" в Бордо [куда бежало французское правительство].

Рейно был отстранен от власти. Маршал Филипп Петен в возрасте восьмидесяти семи лет стал премьер-министром.

Пока окончательный исход переговоров о перемирии оставался неопределенным, британцы официально держали де Голля на расстоянии вытянутой руки. Его провозглашенное объединение офицеров и солдат, которые вскоре стали известны как "Свободные французы", не получило официального статуса, а предложенная последующая передача Би-би-си была отменена. Но затем решение было быстро принято: 22 июня Франция подписала соглашение о прекращении огня с Германией, согласно которому все атлантическое побережье и половина страны оказались под немецкой оккупацией. Это было именно то, что де Голль был намерен предотвратить. С этого момента его главной целью стало восстановление суверенитета Франции путем освобождения, в котором Свободные французы должны были сыграть значительную роль, а затем превратить процесс освобождения в возрождение французского общества, которое стало необходимым в результате морального и военного краха 1940 года.

23 июня, теперь уже с разрешения британского кабинета, де Голль снова выступил по Би-би-си. Он вызывающе обратился к маршалу Петену из Вишистской Франции - названной так по имени курорта в центральной Франции, где было создано отступающее правительство, которое на следующие два года стало правящей властью, в сотрудничестве с Германией, над неоккупированной Францией.

Петен, который в начале 1920-х годов был наставником де Голля, был почитаем за то, что отразил немецкую атаку под Верденом во время Первой мировой войны. Теперь, не обращая внимания на разницу в их воинских званиях, самый младший французский генерал обратился к самому старшему (и до этого наиболее высоко почитаемому) с язвительной снисходительностью. Утверждая, что прекращение огня обрекает Францию на рабство, де Голль выступил с язвительным упреком: "Чтобы принять такой акт унижения, вы нам не нужны, мсье ле Марешаль. Нам не нужен был победитель Вердена. Сгодился бы любой другой".

Это оскорбление сразу же завершило разрыв де Голля с официальной Францией и ускорило его усилия по утверждению себя в качестве главы зарождающегося движения "Свободная Франция". К тому времени несколько видных французских беженцев, в основном из академической среды, уже проживали в Лондоне в качестве изгнанников, но им не хватало ни авторитета, ни необходимой убежденности, чтобы претендовать на лидерство в движении военного времени. Со своей стороны, британская разведка рассматривала идею убедить двух видных французских политических деятелей Третьей республики в еще не оккупированной Франции - Эдуара Даладье, бывшего премьер-министра, и Жоржа Манделя, последнего министра внутренних дел - сформировать диссидентское правительство в изгнании. Но этот план был отменен, когда эти два человека, сбежав в Алжир, были помешаны французскими колониальными чиновниками, верными Виши, установить контакт с британцами, а затем были высланы в метрополию.

Именно убежденность Черчилля в необходимости символического выражения французского сопротивления разрешила все сомнения. 'Вы один', - сказал он де Голлю. Что ж, я признаю вас одного". 28 июня, спустя всего одиннадцать дней после его прибытия, правительство Соединенного Королевства признало Шарля де Голля "лидером свободных французов, где бы они ни находились". Это было характерно смелое решение Черчилля, который не мог знать взгляды де Голля досконально и не предвидел, какой шум он вызовет в лагере союзников.

Вскоре после этого Великобритания официально оформила отношения с де Голлем, приняв уникальную концепцию генерала о национальном достоинстве Франции. Он настаивал, например, на том, что хотя Британия будет снабжать Свободную Францию ресурсами и средствами, они должны поступать в виде займов, которые необходимо возвращать, а не в виде подарков. Опять же, хотя силы Свободной Франции (которые еще не существовали в каком-либо формальном смысле) будут находиться под общим британским или союзническим командованием, они будут действовать как автономные подразделения под командованием офицеров Свободной Франции. Такой устав представлял собой значительное достижение для "бригадного генерала без гроша в кармане, сосланного в страну, языка которой он не знал".

Источники и цели поведения де Голля

До 1940 года де Голль был известен как выдающийся солдат и прогрессивный стратегический аналитик, но ничто не позволяло предположить, что однажды он станет мифическим лидером. 15 августа 1914 года он стал одним из первых французских солдат, получивших ранение в Первой мировой войне, когда во время ожесточенных боев под Динантом, бельгийским городом на реке Мёз, получил пулю в колено. После короткого выздоровления он вернулся на фронт. В январе 1915 года он был награжден Круа де Герр в знак признания его руководства смелыми разведывательными миссиями, в которых он и его солдаты ползли к краю ничейной земли, чтобы прослушать разговоры в немецких окопах. 2 марта 1916 года, получив штыковую рану в бедро, де Голль попал в плен. Несмотря на пять попыток побега, он оставался в заключении в Германии до заключения перемирия 11 ноября 1918 года.

Де Голль выучил немецкий язык в школе, а в тюрьме он поглощал немецкие газеты с аппетитом жадного студента и любопытством подмастерья военного аналитика. Он много писал о военных действиях Германии, читал романы, вступал в оживленные дискуссии о военной стратегии со своими товарищами по заключению и даже прочитал серию лекций о военно-гражданских отношениях на протяжении всей истории Франции. Как бы он ни жаждал вернуться на фронт, интернирование стало его аспирантурой. Это было также горнило одиночества. В своем тюремном блокноте двадцатишестилетний де Голль писал: «Доминирование над самим собой должно стать своего рода привычкой, моральным рефлексом, приобретенным постоянной гимнастикой воли, особенно в мельчайших вещах: одежде, разговоре, образе мыслей».

Чувствительный читатель и автор стихов в школьные годы, де Голль к началу взрослой жизни, казалось, ушел в одиночество, которое, по мнению французского драматурга XVII века Пьера Корнеля, является ценой государственного правления: «Кому я могу посвятить / Секреты моей души и заботы моей жизни?» Добродетель самообладания, набросанная в его дневнике, должна была стать центральной чертой его характера. В дальнейшем стоицизм станет его публичным лицом, а нежность будет приберегаться в основном для его семьи - особенно для его жены Ивонны и их дочери-инвалида Анны.

После возвращения на военную службу в мирное время де Голль понял, что отличия, которые он больше не мог выполнять на поле боя, могут быть достигнуты интеллектуальными усилиями. В 1924 году он опубликовал книгу "Дом врага разделен" (The Enemy's House Divided), проницательный анализ причин, приведших к краху военных усилий Германии в 1918 году. Эта книга, основанная на чтении немецких газет, привлекла к де Голлю внимание маршала Петена, который назначил де Голля адъютантом, своего рода научным сотрудником для готовящейся (позже заброшенной) книги по истории французской армии. Он продемонстрировал свое уважение к способностям молодого человека, рекомендовав ему прочитать серию лекций во Французском военном колледже - и лично присутствуя на первой из них.

Способность к благодарности не относится к числу наиболее развитых черт де Голля, однако ни жест Петена, ни разница в званиях между ними не помешали молодому человеку вступить в конфликт со своим наставником по поводу того, что он считал неадекватной заслугой за свой литературный вклад. Когда его отношения с Петеном испортились, он вернулся к командованию и писательской деятельности.

В своей самой влиятельной книге "К профессиональной армии" де Голль бросил вызов оборонительной политике французских вооруженных сил, призывая вместо этого к стратегической позиции , основанной на наступательной бронетанковой войне. В то время Франция строила предположительно неприступную линию Мажино вдоль своей восточной границы с Германией, которая в 1940 году окажется потрясающе бесполезной против бронетанкового вторжения Германии через Бельгию. Его рекомендации, проигнорированные французской армией, были приняты в Германии в середине 1930-х годов и подтверждены победой Германии над Францией всего несколько лет спустя.

Де Голль уже в начале войны понял, что Америка в конечном итоге будет втянута в войну, тем самым изменив баланс сил против держав Оси. Горе той стороне, которая выступит против Америки. В свободном мире огромные державы еще не внесли свой вклад", - провозгласил де Голль в июле 1940 года, добавив:

Однажды эти силы сокрушат врага. В этот день Франция должна быть на стороне победы. Если это так, она станет тем, чем была раньше, - великой и независимой нацией. Это, и только это, является моей целью.

Но, повторяясь, де Голль был единственным среди своих французских военных современников, кто сделал этот анализ правильно.

При нормальных обстоятельствах, с его боевым опытом, повышением до бригадного генерала и интеллектуальным блеском, де Голль мог бы претендовать на высшее командование в армии и, после еще одного десятилетия службы или около того, возможно, на должность во французском кабинете министров. Вряд ли можно было представить, что вместо этого он станет символом самой Франции.

Однако лидеры, изменяющие историю, редко оказываются конечной точкой линейного пути. Можно было бы ожидать, что появление на сцене бригадного генерала низкого ранга, провозгласившего создание движения сопротивления на фоне хаоса капитуляции Франции перед гитлеровской Германией, закончилось бы, возможно, сноской, признающей его роль в качестве вспомогательного актера в будущем, которое будет определяться конечными победителями. Однако, прибыв в Лондон, не имея фактически ничего, кроме мундира и голоса, де Голль вырвался из безвестности в ряды мировых государственных деятелей. В эссе, которое я написал более пятидесяти лет назад, я назвал его иллюзионистом. Сначала как лидер Свободной Франции во время войны, а затем как основатель и президент Пятой республики, он создавал видения, выходящие за рамки объективной реальности, и убеждал аудиторию воспринимать их как факт. Для де Голля политика была не искусством возможного, а искусством воли.

Лондон военного времени кишел поляками, чехами, датчанами, голландцами и гражданами полудюжины других стран, покинувшими свои оккупированные родины. Все они считали себя частью британских военных усилий. Никто не претендовал на самостоятельную стратегию. Только де Голль сделал это с самого начала. Хотя он принял британское руководство военными операциями, поскольку его силы были еще слишком малы, чтобы поступить иначе, его конечная цель войны отличалась от целей его союзников.

Великобритания и, после 1941 года, Соединенные Штаты боролись за поражение Германии и Японии. Де Голль тоже боролся за эти цели, но в первую очередь как за путь к своей конечной цели: обновлению души Франции.

Де Голль в истории Франции

Вряд ли даже Черчилль в начале их отношений понимал масштаб видения де Голля. Согласно ему, Франция за почти два столетия утратила свое величие, то мистическое качество, которое означает материальный успех в сочетании с моральным и культурным превосходством. Теперь, в момент надира своей страны, де Голль представил себя как посланника судьбы, задача которого - вернуть Франции национальное величие. То, что он не получил и не мог предложить никаких предвестников этой миссии, не имело значения; его легитимность проистекала из врожденного чувства личного авторитета, подкрепленного непоколебимой верой во Францию и ее историю.

По мнению де Голля, Франция накопила элементы своего возвышенного положения в ходе длительного исторического процесса, начавшегося в средневековой Европе, когда феодальные княжества решали свои разногласия путем корректировки баланса сил. Таким образом, уже в шестом веке при франкском короле Хлодвиге ядро Франции превратилось в централизованно управляемое государство.

К началу XVII века, когда монархия Габсбургов в Австрии распространилась на Центральную Европу и на запад до Испании, Франция нуждалась в усилении центральной власти и сложной стратегии защиты от окружения. Эта задача выпала на долю Арман-Жана дю Плесси, кардинала Ришелье, который занимал пост главного министра Людовика XIII с 1624 по 1642 год и был главным архитектором того, как Франция впоследствии стала ведущей европейской державой при Людовике XIV. Отвергая преобладающие стратегии, основанные на династической верности или конфессиональной принадлежности, Ришелье вместо этого ориентировал внутреннюю и внешнюю политику Франции в соответствии с "государственными соображениями" (raisons d'état): то есть гибким преследованием национальных интересов, основанным исключительно на реалистичной оценке обстоятельств.

Для де Голля это ознаменовало первый по-настоящему грандиозный стратегический подход к европейским делам со времен падения Рима. Теперь Франция будет стремиться использовать множественность государств в Центральной Европе, поощряя их соперничество и используя их разногласия таким образом, чтобы обеспечить себе статус всегда более сильной, чем любая возможная их комбинация. Игнорируя католицизм Франции и свой личный, Ришелье и его преемник Жюль Мазарин поддержали протестантские государства в Тридцатилетней войне, которая опустошила Центральную Европу, оставив Францию арбитром ее соперничества.

Таким образом, Франция стала самой влиятельной страной на континенте, а Британия играла уравновешивающую роль против нее. К началу восемнадцатого века так называемый европейский порядок древнего режима состоял из двух частично пересекающихся коалиций, временами воевавших друг с другом, временами заключавших соглашения, но никогда не доводивших конфликты до крайности, угрожающей выживанию системы. Основными элементами этого порядка были равновесие в Центральной Европе, которым манипулировала Франция, и общий баланс сил, которым управляла Великобритания, бросая свой флот и финансовые ресурсы против сильнейшей европейской державы того времени, обычно против Франции.

Де Голль высоко оценил основную стратегию Ришелье и его преемников в своей речи в 1939 году:

Франция всегда находила естественных союзников, когда она этого желала. Для борьбы против Карла V, затем против Австрийского дома и, наконец, против набирающей силу Пруссии, Ришелье, Мазарин, Людовик XIV и Людовик XV использовали каждого из этих союзников по очереди.

При Наполеоне в начале девятнадцатого века, вместо того, чтобы отстаивать свои интересы с помощью союзов и ограниченных военных действий, Франция приступила к свержению господствующего порядка, завоевывая, а не просто побеждая своих соперников, ссылаясь при этом на новый принцип народной легитимности Французской революции. Но, в конце концов, даже мощь Наполеона и его "нации в оружии" была побеждена его роковым просчетом: вторжением в Россию. Де Голль считал Наполеона гением, который бывает раз в тысячелетие, но также обвинял его в разбазаривании французской власти и престижа: «Он оставил Францию меньше, чем нашел ее». Гениальность Наполеона и его способность к катастрофическим ошибкам в суждениях, по мнению де Голля, нелегко разделить; масштабные наполеоновские победы Франции заложили основу для ее последующих катастроф. Именно поэтому де Голль относил упадок Франции как мировой державы к эпохе Наполеона, хотя Франция оставалась в центре событий и после ухода Наполеона со сцены.

В то время как восходящие державы, такие как Германия, превзошли Францию по экономическим показателям, Франция продолжала демонстрировать культурное превосходство. В 1820-х годах французские ученые расшифровали иероглифы Розеттского камня, открыв древние языки. В 1869 году французские инженеры соединили Красное море со Средиземным через Суэцкий канал. В последней четверти девятнадцатого века - когда Ренуар, Роден, Моне и Сезанн подняли изобразительное искусство на новые возвышенные высоты - Франция была художественным лидером Европы и по-прежнему значительной экономической и торговой державой. Когда барон Жорж Хауссманн проложил большие бульвары через средневековое прошлое и навязал современность, Париж стал сердцем западной цивилизации, "столицей девятнадцатого века". За границей, выставив армии, оснащенные самым современным оружием, Третья французская республика создала огромную колониальную империю под знаменем цивилизаторской миссии.

Эти имперские и культурные триумфы заслоняли упадок внутренней силы Франции. По окончании Наполеоновских войн в 1815 году Франция насчитывала 30 миллионов жителей, что превосходило все европейские государства, за исключением отсталой России. К началу двадцатого века эта цифра увеличилась лишь до 38,9 миллиона, в то время как население Великобритании выросло с 16 миллионов до 41,1 миллиона, а Германии - с 21 миллиона до 67 миллионов. В промышленном производстве Франция к 1914 году отставала от США, Германии, Великобритании и России - особенно в таких ключевых отраслях, как угольная и сталелитейная.

Последовал новый, теперь уже тревожный поиск союзов для смягчения растущего дисбаланса с Германией. Наиболее значимыми стали союз с Россией в 1894 году и Антанта Кордиаль 1904 года с Великобританией. Когда основные державы объединились в две союзные группы, дипломатия стала жесткой и позволила ничем не примечательному балканскому кризису между Сербией и Австрией летом 1914 года привести к мировой войне, в которой потери всех участников были намного больше, чем в историческом опыте.

Но больше всего они пострадали для Франции, которая потеряла два миллиона убитых - 4 процента своего населения - и опустошила свои северные регионы. Россия, которая до этого была главным союзником Франции, была охвачена революцией в 1917 году и затем была отброшена на сотни миль на восток в результате различных мирных соглашений. В результате поражения Австрии в сочетании с доктриной Вудро Вильсона о национальном самоопределении и демократической идеологией, перед Германией в Восточной и Центральной Европе возникло множество государств, слабых по структуре и не обладающих достаточными ресурсами. Любое будущее возрождение военного потенциала Германии должно было быть отбито французским наступлением на Рейнскую область.

Несмотря на победу в 1918 году, Франция лучше, чем кто-либо из ее союзников, знала, насколько близко к поражению она подошла. И она потеряла свою психологическую и политическую устойчивость. Лишенная молодости, испытывая страх перед побежденным противником, чувствуя себя брошенной союзниками и предчувствуя свое бессилие, Франция переживала 1920-е и 1930-е годы как почти непрерывную череду разочарований.

Ничто не могло лучше выразить чувство неуверенности Франции после 1918 года, чем ее решение начать строительство линии Мажино в тот момент, когда ее армия была самой большой в Европе, а армия Германии была ограничена мирным договором 100 000 человек. Это решение было тем более пикантным, что Версальский мирный договор запрещал Германии размещать военные силы в Рейнской области - территории, которую необходимо было пересечь перед началом нападения на Францию. После победы Франция почувствовала себя настолько неуверенной в себе, что не думала, что сможет противопоставить вопиющему нарушению мирного договора со стороны разоруженного противника собственное наступление.

Будучи подполковником в 1934 году, де Голль подверг французскую военную доктрину основополагающей критике в книге "К профессиональной армии". Мобильность, писал он, была ключом к стратегии, а воздушная мощь и танки - главными силами реализации. Но армия, в которой он служил, разработала стратегию статической обороны, которая оказалась катастрофически неадекватной.

В отрывке из этой книги 1934 года де Голль выразил свое меланхоличное заключение:

Давным-давно существовала старая страна, вся скованная привычками и осторожностью. В свое время самый богатый, самый могущественный народ среди тех, кто находился в центре мировой сцены, после великих несчастий он как бы замкнулся в себе. В то время как вокруг него росли другие народы, он оставался неподвижным.

Это было то отношение, которое де Голль на всех этапах своей карьеры был намерен изменить.

Де Голль и Вторая мировая война

Положение де Голля в Лондоне летом 1940 года, очевидно, не давало никаких возможностей для восстановления величия. Европейское сердце было покорено Гитлером. Советский Союз, последняя оставшаяся континентальная держава, годом ранее подписал с Германией пакт о ненападении. Франция, которой теперь управлял Петен в условиях частичной немецкой оккупации, колебалась между нейтралитетом и сотрудничеством.

Де Голль не был назначен руководить "Свободной Францией" каким-либо официальным органом власти Франции и его лидерство не было подтверждено на выборах. Его притязания на командование вытекали из его провозглашения. «Легитимность правящей власти, - напишет он позже, - проистекает из ее убежденности и внушаемой ею убежденности в том, что она воплощает национальное единство и преемственность, когда страна находится в опасности». Ссылаясь на другой момент национальной опасности, он выбрал в качестве знамени своего движения двухконечный Лотарингский крест - символ мученицы Жанны д'Арк, которая своими мистическими видениями пять веков назад сплотила французов, чтобы отвоевать свою землю у иностранных оккупантов. Де Голль утверждал - без каких-либо очевидных доказательств - что он "наделен" "верховной властью" над вечной, непобедимой Францией, которая превосходит все временные трагедии, которые могли произойти в ее физических границах.

В последующие месяцы и годы де Голль вел себя уверенно и отказывался идти на компромиссы, что позволило ему добиться уступок от (часто вызывавших недовольство) лидеров Альянса - Черчилля, Франклина Д. Рузвельта и даже Сталина - всех, кого он заставил считаться с самопровозглашенной незаменимостью Франции для воссозданной Европы.

Начиная со своего обращения от 18 июня 1940 года, де Голль вел себя так, словно Свободная Франция воплощала в себе не стремление, а реальность. Он начал свое предприятие с группой советников, собранных из выдающихся французских деятелей, отправленных в ссылку в Лондон, и военными силами, набранными в основном из разложившихся французских рядов, которые были эвакуированы из Дюнкерка. К концу 1940 года, когда был сформирован Совет обороны империи из гражданских сторонников, насчитывалось всего 7000 эффективных бойцов Свободной Франции.

Как реализовать его замысел с такими мизерными силами? Де Голль понимал, что у него мало военных возможностей. Поэтому он решил сосредоточиться на создании географической базы для легитимности, сплотив на своей стороне разрозненные боевые силы Французской империи. Для этого он проехал по разрозненным колониям, чтобы отделить их от Виши в качестве первого шага к освобождению родины. На протяжении всего времени его главным врагом была не Германия, а Виши; его главная цель - не победа в войне (хотя он помог бы), а создание условий для территориального, институционального и морального обновления Франции в последующем мире.

Прошло два месяца, прежде чем территориальные усилия де Голля принесли плоды. Тем временем, союзникам предстояло принять тягостное решение: что делать с французским флотом, стоявшим на якоре на военно-морской базе Мерс-эль-Кебир возле алжирского города Оран? Если бы он попал в руки Германии, это могло бы изменить военно-морской баланс в пользу Британии или даже помочь потенциальному вторжению нацистов на Британские острова. Черчилль решил, что на такой риск он не пойдет. 3 июля, потребовав, чтобы флот отправился в британские порты, он отдал приказ о бомбардировке алжирской военно-морской базы. В результате атаки погибло около 1300 французских моряков и было потоплено три судна, включая линкор "Бретань". Де Голль, хотя и был раздосадован, отреагировал спокойно и выступил в защиту этого эпизода на Би-би-си: «Ни один француз, достойный этого имени, не может ни на секунду усомниться в том, что поражение Великобритании навсегда скрепит рабство его страны». После войны он сказал, что на месте Черчилля поступил бы точно так же.

Хорошие новости для свободных французов, наконец, пришли 26 августа, когда генерал-губернатор Чада Феликс Эбуэ, первый высокопоставленный колониальный администратор Франции африканского происхождения, заявил о поддержке де Голля со стороны колонии. На следующий день де Голль в радиопередаче на сайте похвалил это событие: «Франция есть Франция. В ней есть тайный источник, который всегда удивлял мир, и который не перестает его удивлять. Франция, раздавленная, униженная, брошенная, начинает карабкаться назад из пропасти».

Подъем будет нелегким, поскольку Французская Западная Африка оставалась в крепкой хватке Виши. В сентябре франко-британская флотилия направилась в гавань Дакара с целью склонить Сенегал и соседние колонии на сторону свободной Франции. Это закончилось фиаско. В течение нескольких дней де Голль был подавлен. Восторженный прием в Дуале, Камерун, 7 октября поднял его настроение, и вскоре Браззавиль во Французском Конго стал новой столицей Свободной Франции. Небольшая военная операция Свободной Франции увенчалась успехом и 10 ноября захватила Габон, в результате чего вся Французская Экваториальная Африка оказалась в колонне де Голля.

Какими бы ни были финансовые и военные ограничения его движения, де Голль попал в точку. В День перемирия, 11 ноября, в Париже прошли народные демонстрации в поддержку свободных французов, в том числе студентов, которые вели подрывную деятельность, неся пары удочек ("deux gaules").

Стратегически расположенный вдоль исторических транссахарских торговых путей, Чад оказался жизненно важным плацдармом для военных операций Свободной Франции, особенно в ливийской колонии Италии. В начале 1941 года полковник Свободной Франции Филипп Леклерк де Отеклок во главе колонны из 400 человек преодолел 1 000 миль запретной местности, чтобы совершить дерзкий рейд на Куфру, город-оазис на юге Ливии, где находился итальянский гарнизон в полном составе. 1 марта, после десятидневной осады, итальянцы капитулировали. В клятве, которая вскоре стала известна как "Клятва Куфры", Леклерк заставил своих людей поклясться, что они не успокоятся до того дня, когда "наши цвета, наши прекрасные цвета, будут развеваться с собора Страсбурга".

Сражение при Куфре стало первой крупной военной победой Свободной Франции в войне, значительным подъемом боевого духа и подтверждением завета де Голля: "В нашем положении тот, кто стоит на месте, отстает". Два года спустя, после высадки союзников в Северной Африке, Леклерк по приказу де Голля возглавит колонну Свободной Франции, состоящую из 4000 африканцев и 600 французов, из Чада через Ливию в Тунис, где они присоединятся к британцам в напряженной борьбе с "Африканским корпусом" фельдмаршала Роммеля.

Но прежде, чем Леклерк смог во второй раз пройти маршем через Ливию, Свободные французы должны были доказать свою силу на других театрах. Их операции были направлены на освобождение с помощью союзников территорий, контролируемых Виши, чтобы продемонстрировать всему миру, что свободные французы полны духа, способны и полны решимости восстановить положение Франции как ведущей державы в мире. В ходе этих процедур де Голль настаивал на том, что Свободная Франция будет сотрудничать в качестве партнера, а не податливого агента.

Вторжение в июне 1941 года в Сирию и Ливан, территории, которые были созданы в качестве французских мандатов Лиги Наций после Первой мировой войны, повторило африканскую модель. В то время как Великобритания пыталась предотвратить создание Германией авиабаз в Леванте, де Голль присоединился к этим усилиям со своими ограниченными силами, чтобы подтвердить историческую позицию Франции в этом регионе, что в немалой степени включало в себя ожесточенное соперничество с Великобританией.

Поскольку власти Виши в Сирии отказались иметь дело со свободными французами, британский командующий провел переговоры с Анри Дентцем, верховным комиссаром Виши. Соглашение, заключенное в июле 1941 года и получившее название "Перемирие Сен-Жан-д'Акр", фактически предоставило Великобритании сюзеренитет над всем Левантом. Однако то, что французская территория могла стать предметом переговоров Великобритании с Виши, было анафемой для де Голля. Положения договора о репатриации французских войск в Виши усугубляли его недовольство. Он надеялся пополнить свою небольшую армию за счет дезертиров из войск Виши в Сирии, и, прежде всего, его беспокоило, чтобы не был создан прецедент для возможной ликвидации самой Франции. В частности, он опасался, что после окончательной победы управление Францией перейдет под контроль союзников, а новое французское правительство будет легитимизировано союзниками, а не действиями самой Франции.

21 июля Оливер Литтелтон, министр-резидент Великобритании на Ближнем Востоке, принял де Голля в своем офисе в Каире. Де Голль ледяным тоном пригрозил вывести своих людей из состава объединенных сил - а Свободных французов из подчинения британскому командованию. «В проницаемой, полной интриг, продажной среде, которую Левант открыл для планов Англии, - напишет де Голль об этом эпизоде в своих мемуарах, - игра... была легкой и заманчивой. Только перспектива разрыва с нами и необходимость примирить чувства Франции могли навязать Лондону определенную сдержанность». Литтлтон подытожил интерпретацию перемирия, которая успокоила бы де Голля: «Великобритания не заинтересована в Сирии или Ливане, кроме победы в войне. У нас нет желания каким-либо образом посягать на позиции Франции». В своих мемуарах де Голль также признает отрезвляющую правду - "моральный и материальный ущерб, который повлечет за собой отделение от Великобритании, должен был, очевидно, заставить нас колебаться". Когда де Голль встретился с Черчиллем 12 сентября, разговор поначалу сопровождался гневом и молчанием. Один из помощников премьер-министра поинтересовался, не "задушили ли они друг друга", и хотя оба лидера вышли, покуривая сигары, они, тем не менее, не смогли договориться даже о совместных протоколах.

Бросив вызов Черчиллю, лидеру, который сделал возможным его возвышение, де Голль без колебаний выступил против еще более грозной фигуры, президента Рузвельта, по тем же самым вопросам: судьба французских территорий, отвоеванных оружием союзников. Здесь он столкнулся с менее терпимой перспективой. Рузвельт был сосредоточен на победе в войне, и споры о статусе в коалиции его раздражали, особенно когда их выдвигала фигура, чьи претензии никак не подкреплялись сопоставимой силой. Он лишь с презрением относился к тому, что де Голль считал комплексом Жанны д'Арк.

Противоречия де Голля с Америкой начались из-за Сен-Пьера и Микелона, двух крошечных островов у побережья Ньюфаундленда: рудиментарных остатков североамериканской империи Франции, которые были пощажены Парижским договором 1763 года. После нападения на Перл-Харбор Рузвельт связался с официальным представителем Виши, ответственным за владения Франции в Западном полушарии, и попросил официально нейтрализовать острова, чтобы их радиостанция не могла вещать на проходящие немецкие подводные лодки. Хотя Виши удовлетворил эту просьбу, де Голль счел неприемлемым, чтобы какая-либо иностранная страна, пусть даже благожелательная, вмешивалась во внутренние дела Франции без его согласия. Поэтому он приказал командующему своим крошечным флотом адмиралу Эмилю Мюзелье оккупировать острова от имени Свободной Франции.

Еще более дерзкой эту инициативу сделало то, что высадка произошла 23 декабря, как раз в тот момент, когда Черчилль прибыл в Вашингтон на первую встречу с Рузвельтом в качестве союзника в военное время. В письме Мюзье в канун Рождества де Голль просил его не поддаваться на протесты США:

Мы бросили брусчатку в пруд с лягушками. Оставайтесь тихо в Сен-Пьере, организуйте правительство и радиостанцию. Любого представителя любого иностранного правительства, который обратится к вам по поводу островов, вы должны попросить обратиться к Национальному комитету [Свободной Франции].

Силы Мюзелье захватили острова без сопротивления и 26 декабря организовали плебисцит, чтобы подтвердить их верность Свободной Франции.

Любая возможность внезапного нападения в Западном полушарии, даже такая незначительная, как эта, должна была расстроить Вашингтон, особенно через две недели после Перл-Харбора. Госсекретарь Корделл Халл был настолько возмущен, что в коммюнике протеста он упомянул "так называемых свободных французов" - фраза, широко раскритикованная в СМИ и Конгрессе. Де Голль в ответ стал называть Халла "так называемым госсекретарем". К февралю 1942 года Самнер Уэллс, заместитель Халла, восстановил сотрудничество между Свободными французами и Вашингтоном.

Таким образом, абсурдный на первый взгляд удар де Голля стал символом политического восстановления Франции. Действительно, его последовательный и во многом героический порыв защитить историческую идентичность Франции перед лицом огромного неравенства сил стал предпосылкой для восстановления величия Франции. Он прекрасно понимал, как это раздражало его союзников: «Возможно, они думают, что со мной нелегко работать", - размышлял он. Но если бы я был таким, то сегодня я был бы в Генеральном штабе Петена».

Вызывающее поведение де Голля коренилось в концепции величия, которую он стремился воплотить в жизнь. Как мы уже видели, эта концепция проистекала из поведения Франции в поисках превосходства на континенте - превосходства, которое всегда было на грани достижения, но которому постоянно мешала британская политика баланса сил, - она проникла в интерпретацию де Голлем его ответственности как лидера Свободных французов. Это неизбежно включало в себя попытку предотвратить любые искушения со стороны Великобритании решить исторические споры упреждающим образом в ходе войны.

Временами Черчилль с раздражением говорил: "Да, де Голль действительно считает себя Жанной д'Арк, но мои чертовы епископы не позволят мне сжечь его". Однако в конечном итоге де Голль и Черчилль на протяжении всей войны поддерживали амбивалентный тип сотрудничества. Черчилль делал усилия де Голля финансово возможными и защищал его от враждебности Рузвельта - как в мае 1943 года, когда президент полусерьезно предложил сослать де Голля на Мадагаскар.

Осенью 1943 года де Голль, казалось, осознал, что он приближается к пределам британской терпимости. Он спросил советского посла Ивана Майского, могут ли его принять на российской территории, если разногласия с Черчиллем станут слишком интенсивными. Не отвергая полностью этот подход, советский посол призвал де Голля тщательно обдумать его, прежде чем делать официальное предложение. Маловероятно, что де Голль предлагал переместить Свободных французов на российскую территорию; гораздо более вероятно, что он изучал варианты на будущее и демонстрировал Сталину, что Россия является важной частью его долгосрочных расчетов.

Де Голль понимал, что в скором времени его видение должно быть реализовано в самой Франции. Он тщательно готовился к этой битве. Основав в сентябре 1941 года Национальный комитет свободной Франции (Comité national français или CNF), он создал правовые структуры, которые можно было бы перенести в материнскую страну, когда придет время. В отсутствие законодательной власти и судов, следуя давней французской традиции, СНФ использовал газету (Journal officiel) для обнародования "законов" и декретов. Де Голль также поддерживал тесный контакт со значительной эмигрантской общиной в Лондоне, представляя себя как воплощение истинной Франции. Его легитимность никогда не оспаривалась, и он привлек выдающуюся группу поклонников. Наконец, он создал себе сторонников внутри метрополии, обхаживая различные фракции Сопротивления, включая коммунистов.

Все эти элементы удерживались вместе его личностью: властной, отстраненной, страстной, дальновидной, невыразимо патриотичной. Так, 18 июня 1942 года на митинге в Королевском Альберт-холле в Лондоне, посвященном второй годовщине основания Свободной Франции, де Голль заявил:

Когда наша задача будет выполнена, наша роль завершена, вслед за всеми теми, кто служил Франции на заре ее истории, перед всеми теми, кто будет служить ей в вечности ее будущего, мы скажем Франции, просто, как [поэт Шарль] Пеги: «Мать, взгляни на своих сыновей, которые сражались за тебя».

Свободным французам понадобится вся эта беспрекословная, почти мистическая преданность, чтобы преодолеть следующий вызов.

Североафриканский конкурс

8 ноября 1942 года в ходе операции "Факел" американские и британские войска высадились во французском Марокко и на обширной территории Алжира. Три прибрежных региона последнего управлялись не как колонии, а как департаменты Франции - часть ее внутренней территории. Алжир имел стратегическое значение для союзников, не в последнюю очередь потому, что на этой территории располагалась значительная армия, которая могла быть привлечена для пополнения сил союзников в ходе возможного вторжения в Европу. Но для свободных французов она прежде всего выдвигала на первый план вопрос об управлении самой Францией. Какая бы из противоборствующих сил внутри Алжира ни одержала верх, она могла бы претендовать на роль законного правительства французской родины после окончания войны.

Англосаксонские державы, как их называл де Голль, были мало заинтересованы в передаче столь мощного потенциала беспокойному лидеру свободных французов. Они никогда не информировали его о своих планах; он узнал о вторжении только после события. Что еще более важно, союзники привезли с собой в Алжир возможного соперника де Голля за лидерство.

Ветеран Первой мировой войны, генерал Анри Жиро командовал французскими войсками в Нидерландах во время кампании 1940 года. Попав в плен, он был заключен в крепость Кенигштайн, расположенную на вершине холма недалеко от Дрездена, откуда шестидесятитрехлетний генерал сбежал в апреле 1942 года, спустившись по канату со 150-футовой скалы. Этот дерзкий побег укрепил и без того героическую репутацию Жиро, созданную предыдущим побегом из немецкого лагеря во время Первой мировой войны. Вернувшись в Вишистскую Францию, он тщетно пытался убедить Петена в том, что Германия проиграет войну и что Франция должна перейти в лагерь союзников. Хотя Петен отверг доводы Жиро, он отказался выдать его Германии. 5 ноября 1942 года Жиро был вывезен из Франции в Гибралтар на британской подводной лодке под номинальным американским командованием. 9 ноября, после высадки десанта в рамках операции "Факел", он вылетел в Алжир, где Рузвельт и Черчилль пытались утвердить его в качестве доминирующей фигуры.

В этой критической борьбе за политическую легитимность в Алжире находился и третий претендент, прибывший по своим делам незадолго до высадки союзников. Это был адмирал Франсуа Дарлан, командующий военно-морскими силами Виши, который приехал якобы навестить своего больного сына.

Было ли это первым шагом в размежевании Петена с немцами? Или средством организации обороны Алжира от возможного англо-американского вторжения? В такой двусмысленной ситуации роли коллаборациониста и патриота могли слиться воедино. 10 ноября Эйзенхауэр, как верховный главнокомандующий союзными войсками, решил использовать присутствие Дарлана для переговоров о перемирии с войсками Виши и назначил его верховным комиссаром Франции в Африке в обмен на его сотрудничество с кампанией союзников в Северной Африке.

Власть Дарлана продержалась всего сорок один день. Он был убит в канун Рождества убийцей, мотив которого так и остался невыясненным. Все спорящие стороны были заинтересованы в устранении Дарлана, но ни одна из них не была заинтересована в раскрытии своей роли в этом.

Таким образом, Жиро оставался главным соперником де Голля. По сути, он представлял собой стремление вишистской Франции к искуплению.

Прежде чем спор между двумя генералами зашел далеко, Рузвельт, Черчилль и их штабы встретились в Касабланке в январе 1943 года для планирования англо-американской военной стратегии и разрешения спора между, как считал Рузвельт, двумя французскими примадоннами. Рузвельт изложил де Голлю свою точку зрения на этот вопрос во время их первой встречи 22 января. Он отстаивал кошмар де Голля об англосаксонской опеке над отвоеванной Францией:

Президент вновь упомянул об отсутствии у французского народа в данный момент власти для утверждения своего суверенитета. Президент указал, что поэтому необходимо прибегнуть к юридической аналогии "опеки" и что, по его мнению, союзные нации, воюющие в данный момент на территории Франции, борются за освобождение Франции и что они должны держать политическую ситуацию под "опекой" французского народа.

Вызов Рузвельта заставил неявное стать явным. Де Голль использовал архиепископа Фрэнсиса Спеллмана из Нью-Йорка, чтобы подчеркнуть свою решимость принять только французское решение. Спеллман посещал американские войска в Марокко и был привлечен Рузвельтом, чтобы убедить генерала принять подчиненную роль в структуре, где доминирует Жиро. Де Голль не покорился, а ответил угрозой: англо-американцам было бы неосмотрительно подрывать национальную волю Франции, чтобы французская политика не обратилась за спасением к третьей стороне - к Советскому Союзу. Это была вариация маневра, который он осуществил чуть раньше во время визита к советскому послу в Лондоне.

Рузвельт, поддержанный Черчиллем, отступил, предложив дуумвират из двух генералов. Де Голль отказался, опять же на том основании, что именно он представляет подлинную Францию, и эта позиция сохранялась все три дня, что он присутствовал на конференции в Касабланке.

Если бы Жиро обладал хоть малейшим политическим талантом, он мог бы добиться благоприятного для себя исхода. Его ограниченность в этой области хорошо описал Гарольд Макмиллан, в то время министр-резидент Великобритании в Алжире, а затем премьер-министр:

Я полагаю, что за всю историю политики ни один человек не растратил столь крупный капитал за столь короткий промежуток времени... Он сел играть в карты с каждым тузом, каждым королем и почти каждой королевой в колоде... но путем необычайной ловкости рук ему удалось обмануть самого себя.

Срыв Жиро ускорился благодаря политическому мастерству его соперника. Когда встал вопрос о том, как лучше удержать "англосаксонских" лидеров от навязывания решения по внутреннему французскому вопросу, де Голль вдруг проявил неожиданную гибкость. В апреле 1943 года, хотя он по-прежнему относился к Жиро с презрением – «Вся Франция со мной... Жиро следует остерегаться! . . . Даже если он в конце концов отправится во Францию с победой, но без меня, они будут стрелять в него» - он пригласил Жиро на встречу (которая наконец состоялась 31 мая). Там он принял принцип совместного руководства, отвергнутый им несколькими месяцами ранее, и предложил создать комитет, состоящий из двух председателей: себя - как главы политического департамента, и Жиро - как главы военного. Над ним должен был находиться Французский комитет национального освобождения (CFLN), состоящий из трех человек, назначенных де Голлем, трех - алжирскими властями и трех - Жиро.

Это был смелый гамбит де Голля, основанный на убеждении, что его превосходные навыки управления убедят членов CFLN, назначенных алжирскими властями, поддержать его в долгосрочной перспективе. И действительно, в общих рамках CFLN - структурное предложение де Голля было принято - он переиграл более старшего и гораздо менее тонкого генерала. В итоге, военное командование Жиро подчинилось номинальному "гражданскому" контролю Комитета, представив союзникам свершившийся факт единой французской власти. В ходе этого процесса был создан новый комитет обороны с де Голлем во главе для контроля над военными операциями, что фактически перевело Жиро в статус штаба.

Сам де Голль позже опишет политический крах Жиро так:

Поэтому было неизбежно, что Жиро постепенно окажется изолированным и отвергнутым, вплоть до того дня, когда, заключенный в рамки ограничений, которые он не принимал, и, более того, лишенный внешней поддержки, которая была источником его головокружительных амбиций, он решил уйти в отставку.

Незаметно и безжалостно, с бесконечной верой в себя и терпением, де Голль лишил Жиро всякого пути к власти и превратил сам CFLN в основу будущего республиканского правительства Франции.

Под руководством де Голля ХДСО в Алжире приступил к разработке институтов, которые будут управлять внутренними и внешними делами Франции после освобождения, предотвращая англосаксонскую опеку. Декретом ХФНО от июня 1944 года были учреждены специальные суды, которые должны были проводить необычные для французской традиции гражданского права суды присяжных над пособниками нацистов после освобождения. В качестве присяжных могли выступать только граждане, имеющие "доказательство национальных чувств" или безупречное военное прошлое, одобренное местным комитетом освобождения. С самого начала прото-государство де Голля имело форму сильной исполнительной власти, которой помогали консультативные советы с ограниченными полномочиями, все из которых подчинялись де Голлю, что делало его очевидным лидером будущего правительства.

В своих отношениях с Рузвельтом и Черчиллем де Голль вел себя так, как будто он уже был главой правительства, и никогда не терял из виду миссию, главная задача которой предстояла после победы. К тому времени, когда британские и американские союзники высадились в метрополии в июне 1944 года, жалкий, непризнанный младший генерал июня 1940 года стал неоспоримым лидером французского контингента союзников и потенциального правительства.

Достижение политической власти

Испытание наступит, когда западные союзники осуществят освобождение Франции, которое они обещали Сталину на саммите в Тегеране в конце 1943 года. В прелюдии к высадке в июне 1944 года на французском побережье Нормандии де Голль сосредоточился на том, чтобы избежать гражданской войны между своими войсками и политическими силами внутри Франции, представлявшими Сопротивление. Это было тем более важно, что его американские и британские партнеры, хотя и неохотно приняли его контроль над существующей французской армией, еще не были готовы рассматривать его как равного себе в будущем управлении Францией. И Рузвельт, и, в меньшей степени, Черчилль стремились отложить принятие окончательного решения по этому вопросу до окончания войны. Рузвельт поделился своим прогнозом политической эволюции Франции с военным министром Генри Л. Стимсоном: «Де Голль потерпит крах... По мере освобождения будут возникать другие партии, и де Голль станет очень незначительной фигурой».

Несмотря на триумф де Голля в деле сплочения французской заморской империи на своей стороне и преодоление Жиро, бросившего вызов его лидерству, контроль свободной Франции над метрополией был не предрешен. В начале немецкой оккупации власти Виши пользовались значительной поддержкой населения. Группы внутреннего Сопротивления начали объединяться в более крупные отряды только после высадки союзников в Северной Африке. Среди сил Сопротивления коммунисты были лучше всего организованы; присутствие социалистов также было значительным. В итоге различные внутренние группы так и не объединились под единым командованием.

Кошмаром де Голля было то, что союзные войска, войдя во Францию, могут сформировать переходное правительство и исполнить предсказание Рузвельта. Поэтому было очень важно, чтобы он появился во Франции при первой же возможности до создания такого правительства и в Париже как национальная фигура, преодолевающая разногласия Третьей республики.

6 июня 1944 года американские и британские войска высадились в Нормандии, вскоре создав плацдармы длиной 100 километров и глубиной 25 километров. Пройдет шесть недель, прежде чем удастся собрать достаточные силы союзников и сломить упорное сопротивление немцев.

Де Голль не стал ждать так долго, чтобы начать устанавливать свою власть. Со дня высадки он настаивал на посещении захваченной территории. Черчилль неохотно согласился на посещение британского сектора, поручив британскому командующему генералу Монтгомери встречать де Голля не на аэродроме на французской земле, а в британском штабе.

Эта мелочь оказалась полезной для цели де Голля, которая заключалась в установлении его личного политического присутствия. 14 июня, после краткого визита в британскую штаб-квартиру, он отправился в Байе, крупнейший город (население 15 000 человек) на захваченной британцами территории. Там де Голль отказался выпить бокал шампанского от все еще остававшегося там субпрефекта Виши, отстраненно поприветствовал местных вишистских сановников и направился на центральную площадь, чтобы произнести свою первую речь на земле метрополии. В тени великолепного средневекового собора Байе он обратился к собравшимся так, как будто они были членами французского Сопротивления на протяжении всей войны ("Вы никогда не прекращали [сражаться] с начала войны") и как будто он имел право отдавать им приказы:

Мы будем продолжать вести войну нашими сухопутными, морскими и воздушными силами, как мы делаем это сегодня в Италии, где наши солдаты покрыли себя славой, как они будут делать это завтра в метрополии. Наша империя, полностью собранная вокруг нас, оказывает нам огромную помощь. . . Я обещаю вам, что мы будем продолжать войну до тех пор, пока не будет восстановлен суверенитет каждого сантиметра французской территории. Никто не помешает нам сделать это.

Мы будем сражаться вместе с союзниками в качестве союзника. И победа, которую мы одержим, будет победой свободы и победой Франции.

Не было никакого упоминания о британских войсках, которые фактически освободили Байе, или об американских силах, которые понесли многие потери во время высадки. Де Голль стремился превратить в сознании своих слушателей то, что, по сути, было англо-американской экспедицией, в единственную французскую победу. Посещая Байе, он стремился не столько претендовать на территорию страны, сколько воззвать к ее духу. Не в последний раз он пытался убедить своих слушателей принять за Евангелие рассказ, имеющий мало общего с реальностью.

Де Голль завершил свой визит в высшей степени политическим жестом. Расставаясь с Монтгомери, он почти вскользь заметил, что некоторые из его партии остались. Монтгомери сообщил об этом эпизоде, добавив: 'Я понятия не имею, какова их функция'. Но де Голль знал: они должны были установить его власть с помощью нового гражданского правительства.

В последующие два месяца де Голль стремился укрепить свое положение среди союзников и посетил Рим, чтобы встретиться с французскими войсками из Алжира, которые присоединились к итальянской кампании союзников. После этого он нанес свой первый визит в Вашингтон, чтобы улучшить отношения со своим американским союзником. Оставалось всего четыре недели, чтобы подготовиться к кульминации трех лет потрясений, надежд и амбиций - быть принятым в качестве воплощения французской политической легитимности на французской земле.

Париж был единственным местом, где это можно было сделать, и только в ретроспективе его триумф там кажется неизбежным. У него не было собственных вооруженных сил. Силы Свободной Франции, которые, благодаря генералу Омару Брэдли, возглавили последние подступы к Парижу, находились под командованием союзников. Сопротивление к тому времени было достаточно сильным, чтобы самостоятельно бороться с немецкими оккупационными силами. Тем не менее, де Голль прибыл не для того, чтобы отпраздновать победу над немцами, а чтобы провозгласить свою миссию.

После прибытия на машине в Париж 26 августа 1944 года он остановился на площади Монпарнас, где Сопротивление приняло капитуляцию немецких оккупационных сил в городе, чтобы поблагодарить генерала Леклерка из дивизии "Свободная Франция". Оттуда он отправился в офис Министерства обороны, где он проработал в должности заместителя министра ровно пять дней до того, как отправился в ссылку в Лондон. Он обнаружил, что с момента его отъезда не было передвинуто ни одного предмета мебели, даже занавески. Де Голль воспринимал прошедшие четыре года как многоточие в истории Франции. В своих мемуарах он напишет: «Ничего не было, кроме государства. Моим долгом было восстановить его».

Чтобы символизировать непрерывность французской истории, следующей остановкой де Голля стал отель де Виль (резиденция городского правительства Парижа), поскольку там были провозглашены Вторая и Третья республики. Многие ожидали, что он провозгласит Четвертую республику, положив конец Третьей, проигравшей войну. Но это было бы противоположно его замыслу. Когда Жорж Бидо, титулярный глава Сопротивления, спросил, провозгласит ли де Голль республику во время своего визита в Париж, он ответил отрывисто: «Республика никогда не прекращала своего существования.... Почему я должен ее провозглашать?» - намерением было создать новую политическую реальность для французского народа, прежде чем провозглашать ее природу.

Де Голль был встречен в гостинице "Отель де Виль" эмоциональными речами Бидо и Жоржа Маррана, вице-президента парижского Комитета освобождения и высокопоставленного члена Коммунистической партии. Он ответил трогательным заявлением о значении этого дня:

Как можно скрыть эмоции, охватившие всех нас, кто находится здесь, у нас, в Париже, который встал на защиту и который сделал это сам. Нет! Мы не будем скрывать это священное и глубокое чувство. Есть моменты, которые выходят за рамки каждой из наших бедных жизней. Париж! Париж возмущен! Париж сломлен! Париж замучен! - Но Париж освобожден! Освобожденный сам, освобожденный своим народом при помощи армий Франции, при помощи и содействии всей Франции, той Франции, которая сражается, единственной Франции, истинной Франции, вечной Франции.

Необычайная метафизическая возвышенность ораторского искусства де Голля выражала его веру в уникальность своей страны. Армии союзников у ворот Парижа, которые милостиво отступили, чтобы позволить свободным французам войти перед ними, не были упомянуты. Не упоминались также Великобритания и Соединенные Штаты, хотя они вели войну с огромными потерями и жертвами. Освобождение Парижа рассматривалось как чисто французское достижение. Провозглашая его таковым, он убеждал своих слушателей, что так оно и есть: создание политической реальности силой воли.

Это кажущееся отсутствие благодарности к освободителям и навязчивый акцент на предполагаемой роли Франции отражали другую цель. Де Голль прекрасно понимал, что большая часть населения Франции свыклась с оккупацией. Подчеркивание этого периода выявило бы слишком много двойственных настроений, а подчеркивание роли американских и британских войск помешало бы его конечной цели - восстановлению веры Франции в себя.

Парад по Елисейским полям, беспрецедентный по масштабам и, возможно, никогда не имевший аналогов в истории Франции по своему пылу, закрепил легитимность де Голля. Он предоставил парижанам первую возможность увидеть физическое воплощение того, что ранее было лишь голосом на Би-би-си. Толпа, восторженная и эмоциональная, наблюдала за необычно высоким офицером, который шел по длинному маршруту от Триумфальной арки до площади Согласия. С делегатом от Парижа справа и Бидо слева, де Голль шел на полшага впереди, явно тронутый, хотя редко улыбался, изредка пожимая несколько рук. На площади Согласия толпа была настолько плотной, что его пришлось везти до Нотр-Дам. В обоих местах раздавались выстрелы снайперов. Как и во время последующих покушений - и как ранее во время войны - де Голль не сделал ни одного движения, чтобы защитить себя, и отказался от комментариев. Непоколебимое физическое мужество, проявленное им в те дни, способствовало укреплению его лидерства во Франции.

Сопротивление было быстро включено в состав нового временного правительства. В частной беседе на следующей неделе после освобождения Парижа де Голль резко оборвал одного бывшего участника Сопротивления, который предварял свой комментарий словами "Сопротивление...", ответив: «Мы вышли за рамки Сопротивления. С Сопротивлением покончено. Теперь Сопротивление должно быть интегрировано в нацию».

Двумя годами ранее, выступая в лондонском Королевском Альберт-холле в 1942 году, когда он еще только утверждался, де Голль процитировал афориста XVIII века Николя Шамфора: "Разумные выжили. Страстные живут" (то есть реализовали себя). Затем он заявил, что свободные французы победят, потому что они несут в себе два французских качества - разум и страсть. В его собственном случае разум был ответственен за бездушие, с которым он игнорировал некоторых из тех, кто сражался на его стороне. Страсть преобладала в параде на Елисейских полях и в мессе в Нотр-Даме.

К 9 сентября де Голль сформировал новый кабинет министров под своей властью президента временного правительства. Давних соратников по Свободной Франции, опытных политиков Третьей республики, не запятнанных службой в Виши, коммунистов, христианских демократов, бывших лидеров Сопротивления и технократов убедили войти в это правительство национального единства. Суровая манера, в которой де Голль открыл первое заседание кабинета - "Правительство Республики, измененное в своем составе, продолжается" - отражала его убежденность в том, что без государства будет только хаос. Убежденный в том, что разделение Франции привело к ее упадку, де Голль был полон решимости, чтобы его страна начала послевоенный период с единства, достойного ее исторического величия.

Визит в Москву

События 26 августа, по сути, ознаменовали коронацию республиканского монарха. Отвергнув любую форму оккупационной власти союзников во Франции, временное правительство де Голля установило порядок с поразительной быстротой. Он сбалансировал народные и судебные репрессии против лидеров Виши и сторонников нацизма с либеральным использованием права помилования. Если раньше он стремился к укреплению политических компонентов Сопротивления, то теперь он настаивал на создании сильной президентской системы, которая преодолела бы раскол между партиями поздней Третьей республики.

Установив свою власть во Франции, де Голль отправился в Москву 24 ноября, всего через три месяца после освобождения Парижа. Будем надеяться, что революции не будет", - полушутя-полусерьезно сказал он при отъезде. Немецкие войска все еще занимали Эльзас и Лотарингию. Война все еще бушевала на французской земле; задачи по восстановлению были грандиозными. Новое немецкое вторжение - Арденнское наступление - было неизбежным, хотя и не было замечено генералами союзников.

Де Голль рассматривал возвращение Франции в международную дипломатию как жизненно важный шаг к укреплению своей внутренней власти, а также к моральному возрождению нации. Поражение Франции в 1940 году отбросило ее на обочину международной дипломатии. Она была исключена из Тегеранской конференции в 1943 году, когда Черчилль, Рузвельт и Сталин определяли стратегию войны. Она также не будет участвовать в Ялтинской и Потсдамской конференциях в 1945 году, которые определили структуру послевоенной Европы. Де Голль не смог бы восстановить влияние Франции, если бы вел себя как поданный, добивающийся допуска на международные конференции; он должен был продемонстрировать Великобритании и США, что Франция является самостоятельным актором с независимым выбором, за чью добрую волю важно бороться. Если бы Франция хотела вернуться в первый эшелон международной дипломатии, она должна была бы создать свои собственные возможности - начиная с его смелой миссии в Москву для переговоров со Сталиным.

До этого визита Черчилль и американские дипломаты, такие как Аверелл Гарриман и Уэнделл Уилки, летали северным маршрутом в Мурманск, когда искали встречи со Сталиным. Но у де Голля не было самолетов, подходящих для этого маршрута, и истребителей с достаточным радиусом действия для сопровождения. Вместо этого он выбрал извилистый путь на французском самолете через Каир и Тегеран в Баку на Каспийском море, а затем пятидневное путешествие в специальном поезде, предоставленном Сталиным, через ландшафт, опустошенный Сталинградской битвой и боями вокруг Москвы. Дискомфорт путешествия был ценой, которую стоило заплатить. Оно позволило де Голлю обсудить с советским самодержцем вопросы послевоенного мирного урегулирования до следующей англо-американской встречи с ним, и сделать это как представитель самостоятельной державы. Таким образом, он стал первым лидером союзников, обсудившим послевоенное урегулирование со Сталиным.

Когда он добрался до Кремля, главной темой разговора стало послевоенное устройство Европы. Сталин не оставил сомнений в том, что его целью является господство в Восточной Европе. Он предложил Франции признать Люблинское правительство, которое он создал в оккупированной Советским Союзом Польше в качестве возможного преемника международно признанного польского правительства, в поддержку территориальной целостности которого Великобритания объявила войну Германии в 1939 году. Де Голль отклонил просьбу, заявив, что ему необходимо больше узнать о Люблинском правительстве, подразумевая, что одного лишь одобрения его Советским Союзом недостаточно для признания Францией, но также и то, что при соответствующем возвращении оно является целью, достижение которой для Сталина не является невозможным.

В свою очередь, де Голль выдвинул собственное предложение по Центральной Европе, которое было равносильно развороту 200-летней европейской истории. По его мнению, немецкие территории к западу от Рейна должны быть уступлены Франции, включая Саар (крупный угледобывающий регион) и часть Рурской промышленной области. В воссозданной Германии Бавария стала бы крупнейшим государством, а Пруссия была бы распущена, и ее большая часть была бы передана реорганизованной провинции Ганновер.

Де Голль не упомянул о консультациях со своими союзниками, и Сталин, несомненно, понимал, что американцы и британцы никогда не согласятся на такой переворот в карте Европы. Поэтому он ответил, что ему необходимо обсудить это предложение с англичанами - о чувствах, которых он ранее не проявлял особой заботы. Но, опустив упоминание о Соединенных Штатах, Сталин также намекнул, что возможно заключение отдельного европейского соглашения, исключающего США.

В конце концов, два лидера остановились на пакте о взаимопомощи, направленном на сдерживание послевоенной германской агрессии, но, в поразительном дополнительном пункте, обязались совместно действовать, если одна из сторон, после принятия "всех необходимых мер для устранения любой новой угрозы со стороны Германии", подвергнется вторжению. Такой договор о взаимопомощи, напоминающий франко-русский союз, предшествовавший Первой мировой войне, был лишен немедленной практической эффективности из-за географического расстояния, разделявшего две державы, и того факта, что французское правительство было создано всего тремя месяцами ранее.

В ходе этого процесса де Голль рано познакомился с советским стилем ведения переговоров, который станет стереотипным спустя годы холодной войны. Советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов, который руководил подготовкой окончательных документов для Сталина, отклонил первый французский проект, пообещав быстро подготовить альтернативу. Два дня спустя, на обеде, который планировался как заключительный в ходе визита, проект так и не появился. Де Голль не дрогнул. Высидев ужин и серию казавшихся бесконечными тостов, он поднялся со своего места вскоре после полуночи (рано для сталинского банкета) и потребовал, чтобы его поезд отправился рано утром.

Вернуться домой с пустыми руками из такого сложного путешествия было бы унизительно, но вызов сработал. В 2 часа ночи появился советский контрпроект, который, с изменениями, оказался приемлемым для де Голля. Он был подписан в 4 часа утра в присутствии Сталина, который пошутил, что французы его перехитрили. Учитывая репутацию Сталина как хитрого и жестокого человека, подобные самоуничижительные замечания удавались многим предыдущим собеседникам, включая министра иностранных дел Гитлера Иоахима фон Риббентропа.

Возвращение де Голля из Москвы 17 декабря 1944 года отмечалось в Париже как возвращение Франции в Европу после четырехлетнего отсутствия и как личный дипломатический триумф. Соглашение также укрепило позиции де Голля внутри страны по отношению к французским коммунистам. Однако уже через несколько дней военные действия вновь вышли на первый план с началом немецкого наступления в Арденнском лесу и Эльзасе.

Де Голль и Временное правительство

На протяжении всего периода руководства Свободными французами заявления и действия де Голля были посвящены общей теме: воссозданию легитимного и могущественного французского государства, которое одно могло бы восстановить порядок после освобождения и вести себя с союзниками на равных в эндшпиле против Германии. «Государство, которое отвечает за Францию, - писал де Голль в своих президентских мемуарах, - одновременно отвечает за вчерашнее наследие, сегодняшние интересы и завтрашние надежды». Представляя себе государство как договор поколений, де Голль вторил Эдмунду Берку, который определял общество как «партнерство... между теми, кто живет, теми, кто умер, и теми, кому предстоит родиться».

Эта идея государства служила спасению самоуважения Франции, представляя Виши как ошибочный промежуток между славным прошлым и светлым будущим, а Свободную Францию - как истинную преемственность государства. Если бы де Голль не был столь же решительным борцом за французскую идентичность в годы войны - или если бы он не утверждал свое лидерство в создании французской альтернативы Виши на международной основе - миф о преемственности был бы неправдоподобен. Как мы видели, лишь сравнительно небольшая часть французской общественности активно поддерживала Свободных французов; однако заклинание, наложенное де Голлем, было достаточно сильным, чтобы изгнать этот факт из памяти французов. Забвение, как это ни парадоксально, иногда является клеем для обществ, которые в противном случае не смогли бы объединиться.

Преуменьшение значения Виши также позволило де Голлю в октябре 1944 года распустить Патриотическую милицию, группу бывших бойцов Сопротивления, занимавшихся самосудом над предполагаемыми пособниками нацистов. Вместо нее он ввел более единообразную систему правосудия, которую ранее подготовил в Алжире. Государство либо обладало монополией на законное насилие на своей территории, либо нет; во Франции де Голля не было места бессудным казням.

Военные события развивались быстрыми темпами. К концу 1944 года численность французских войск возросла до 560 000 человек. 23 ноября французская Первая армия под командованием генерала Жана де Латтра отвоевала средневековый город Страсбург, тем самым выполнив клятву, данную Леклерком в Куфре. Но наступление, начатое Германией в декабре 1944 года в Эльзасе - побратим предыдущего наступления в Арденнах - грозило теперь окружить город. Это развитие событий подняло извечный вопрос о том, должна ли военная стратегия определяться военными или политическими соображениями. Пока военное поле боя находилось на французской земле, де Голль отдавал приоритет политическим соображениям.

Американский полевой командир, генерал Брэдли, хотел создать оборонительную линию вдоль Вогезских гор, с которой можно было бы начать контрнаступление - стратегия, которая предполагала эвакуацию Страсбурга. Реакция де Голля была однозначной. Французские войска, настаивал он, не будут отступать из города, который четыре раза за предыдущее столетие переходил из рук в руки между Германией и Францией. Создав конфликт между своими национальными обязательствами и обязательствами союзников, де Голль поручил де Латтре отказаться от приказа Эйзенхауэра. В то же время он обратился к Рузвельту, Черчиллю и самому Эйзенхауэру с просьбой пересмотреть свое решение, объявив о личном визите в штаб-квартиру союзников для аргументации своей позиции.

Прибыв в штаб-квартиру в Версале 3 января 1945 года, он обнаружил там Черчилля, который стремился предотвратить открытый конфликт между союзниками в разгар немецкого наступления. В данном случае фортуна была благосклонна как к их делу, так и к месту де Голля в истории. Военная ситуация улучшилась, Эйзенхауэр уже передумал, и французским войскам было разрешено остаться в Страсбурге. Попустительский ответ Эйзенхауэра предотвратил то, что могло бы стать для де Голля зрелищем отказа французов подчиниться верховному главнокомандующему во время бушующей битвы. И все же, хотя де Голль одержал победу, его победа досталась ему дорогой ценой в виде готовности американцев идти ему навстречу в будущем.

Заключительный этап войны в апреле 1945 года вызвал еще одно проявление французской автономии: де Голль приказал своим войскам занять юго-западный немецкий промышленный город Штутгарт несмотря на то, что он был отнесен к будущей американской зоне оккупации, а в оперативных целях - к американской армии. Следуя своей обычной тактике, де Голль не изменил своего приказа, когда ему указали на это несоответствие; как обычно, его инициатива не располагала к диалогу.

Гарри Трумэн, который сменил Рузвельта на посту президента 12 апреля, не был впечатлен объяснением де Голля его неповиновения - что, по сути, Франция должна вытеснить Британию в качестве главного европейского союзника Америки. Британия, утверждал де Голль, была слишком истощена войной, чтобы играть эту роль. Трумэн, настаивая на согласованном разграничении зон оккупации, угрожал полным пересмотром существующих обязательств. Де Голлю не оставалось ничего другого, как уступить, хотя он не чувствовал себя обязанным делать это изящно.

Между тем, на домашнем фронте царили лишения. "Нам не хватало еды, чтобы удовлетворить самые необходимые потребности существования", - напишет де Голль о периоде после освобождения в своих военных мемуарах. Лица были ограничены 1200 калориями в день. Черный рынок обеспечивал некоторое облегчение для тех, у кого были средства, но почти везде царила нехватка:

Поскольку не было шерсти, хлопка и почти не было кожи, многие жители носили нитяную одежду и ходили в деревянных башмаках. В городах не было тепла, поскольку небольшое количество добываемого угля предназначалось для армии, железных дорог, электростанций, основных отраслей промышленности и больниц... Дома, на работе, в офисах и школах все дрожали от холода... Пройдут годы, прежде чем мы вернемся к довоенному уровню жизни".