Лидерство: Шесть исследований мировой стратегии

Мы не стремимся к господству, к гегемонии в какой-либо части мира... Конечно, мы готовы сражаться в битве идей со всей силой, на которую способны, но мы не пытаемся навязать свою систему другим.

Тэтчер понимала, что одной лишь риторикой нельзя положить конец холодной войне или сохранить единство Запада. Необходимо перестроить отношения между Востоком и Западом - задача, немыслимая без поддержки и лидерства Соединенных Штатов. Это было, пожалуй, главной из многих причин ее фундаментальной приверженности восстановлению трансатлантических связей - сердцевины ее внешней политики.

В сентябре 1975 года, вскоре после того, как она стала лидером партии, Тэтчер посетила Соединенные Штаты. На американской земле она подчеркнула общие идеалы - в частности, осуществление индивидуальной свободы - которые лежали в основе ее видения отношений между двумя странами. В своей речи в вашингтонском Национальном пресс-клубе она попыталась избавиться от пессимизма, который угрожал парализовать свободный мир, и воодушевить людей своим посланием, основанным на морали и эффективности:

Я верю в будущее Великобритании и Америки потому, что свобода по закону - суть наших конституций - это то, что уважает человеческое достоинство и в то же время предоставляет экономические возможности для достижения большего процветания наших людей - личного процветания, основанного на индивидуальном выборе. Короче говоря, это работает несравненно лучше, чем другие системы.

Главной "другой" системой, к которой она обращалась, был, конечно же, коммунизм. Таким образом, в ее рассуждениях о холодной войне сочеталось понимание примата американской власти с твердой уверенностью в том, что Великобритания, которая более сорока лет обеспечивала балласт для периодически колеблющегося характера американской внешней политики, все еще может играть жизненно важную международную роль.

Международная позиция Великобритании долгое время определялась как ясной оценкой сырой человеческой природы, так и высокой оценкой собственного вклада в историю.

В британской политической традиции концепция баланса сил рассматривалась как аксиома. Британские лидеры девятнадцатого и начала двадцатого веков - высшей точки британского влияния - признавали важность сохранения альянсов по крайней мере на части европейского континента, а также баз в других частях света. Они без колебаний вмешивались туда, где считали необходимым отстаивать свою многополярную концепцию международного порядка. Это, вместе с преобладающей военно-морской мощью Великобритании, сформировало у ее граждан глобальную перспективу, а у ее политиков - этику постоянного участия за рубежом. В отличие от этого, американская перспектива до конца Второй мировой войны заключалась в том, чтобы рассматривать достижения внешней политики как отдельные практические "решения", не имеющие предписывающего значения для будущего. Из этой веры развилось уклонение от постоянной ответственности и колебания во внешних обязательствах.

Вступив в должность, Тэтчер была полна решимости подтвердить прежнюю тему партнерства, лучшим примером которого была англо-американская солидарность во время Второй мировой войны. Она была готова поддержать американские дипломатические усилия в холодной войне, но она также настаивала на том, чтобы британское правительство внесло свой вклад в направление политики США. С этой целью она поддержала ответ президента Картера на советское вторжение в Афганистан в декабре 1979 года. Но именно во время президентства Рейгана сложилось и расцвело настоящее партнерство.

Подход Рейгана к Советам был по сути прост: «Мы победим, они проиграют». Мнение Тэтчер было более тонким, но, тем не менее, она восхищалась напористостью, энергией и оптимизмом, которые Рейган привнес в борьбу. Прежде всего, она разделяла его приверженность демократическим ценностям. Она подбадривала его, как могла, а Рейган, в свою очередь, понимал ценность советов от доверенного и идеологически совместимого аутсайдера.

Коммунистические доктрины продолжали доминировать в советской политике, а вторжение в Афганистан в декабре 1979 года послужило напоминанием о продолжающемся авантюризме. Тэтчер по-прежнему уделяла большое внимание важности сильной национальной обороны и укреплению сплоченности НАТО. Она поддерживала усилия Рейгана по укреплению доверия к Альянсу.

В 1982 году Тэтчер убедила Рейгана поставить Великобритании новую баллистическую ракету подводного базирования Trident II на выгодных финансовых условиях, надеясь гарантировать будущее независимого британского ядерного сдерживания. С теми же убеждениями она помогала направлять ответ НАТО на развертывание советских ракет средней дальности SS-20, нацеленных на Европу, и последующие дебаты в Альянсе о принятии американских ракет "Першинг" и крылатых ракет в качестве контрсилы. К 14 ноября 1983 года американские крылатые ракеты средней дальности прибыли в Великобританию; позднее в том же месяце такое оружие было отправлено в Западную Германию. Выступления Тэтчер в поддержку эффективного противодействия советскому ракетному развертыванию принесли свои плоды.

Хотя антиядерное движение потерпело тактическое поражение, оно нашло в Рейгане невероятного сторонника; президент, который однажды назвал ядерное оружие "абсолютно иррациональным, абсолютно бесчеловечным, [и] ни на что не годным, кроме убийства", питал к нему непоколебимое отвращение. Он считал, что его главной обязанностью как президента является создание мира, свободного от ядерного оружия. В марте 1983 года, к изумлению всего мира, Рейган объявил о Стратегической оборонной инициативе (СОИ) - плане по созданию оборонительного щита из оружия космического базирования, способного перехватывать и выводить из строя подлетающие советские межконтинентальные баллистические ракеты (МБР). По словам Рейгана, СОИ поможет миру "начать к достижению нашей конечной цели - устранению угрозы, исходящей от стратегических ядерных ракет".

Тэтчер сомневалась в том, что система SDI технологически осуществима или может достичь того грандиозного потенциала, который Рейган приписывал ей. Она опасалась, что план Рейгана выходит за разумные рамки, и направила свои усилия на решение более практичной, по ее мнению, задачи обеспечения обороны Европы. Кроме того, она опасалась, что даже несовершенная система SDI может подорвать обоснование независимого ядерного сдерживания Великобритании.

Лавируя между личной приверженностью Рейгана и собственными сомнениями, Тэтчер не в первый раз выбрала конструктивную двусмысленность. На публике она старалась хвалить SDI - хотя ее внимание было сосредоточено на исследовательском компоненте, который она принципиально поддерживала. Она считала, что фактическое развертывание SDI, более спорный вопрос, должен быть отложен в далекое будущее и стать предметом переговоров внутри Альянса и с Советским Союзом.

В откровенном разговоре с Рейганом в Кэмп-Дэвиде в декабре 1984 года она ясно выразила свои опасения. Хотя Рейган не собирался отступать от своего фундаментального мнения, он предложил одну решающую уступку. В заявлении для прессы по окончании их встречи Тэтчер сообщила о согласии Рейгана с тем, что «испытания и развертывание SDI, учитывая договорные обязательства, должны стать предметом переговоров». Пентагон с горечью воспротивился этому обещанию, которое выходило за рамки того, на что администрация соглашалась ранее. Но эта мера не только успокоила встревоженных членов НАТО, но и продемонстрировала неизменную близость отношений между США и Великобританией. Как никто другой из европейских лидеров, Тэтчер считала своей задачей наладить отношения между союзниками по обе стороны Атлантики. В то же время она продолжала поддерживать увеличение расходов на оборону внутри страны.

Отношение Тэтчер к SDI отражало двойственное отношение европейских союзников в сочетании с особыми британскими обстоятельствами. Все союзники по НАТО полагались на американскую ядерную гарантию, опасаясь ядерной войны, которая могла бы опустошить их территории. Они были обеспокоены любой новой системой вооружений, которая могла бы ограничить готовность Америки выполнить свою гарантию или повлиять на ядерное уравнение. Особая озабоченность Тэтчер проистекала из ее стремления защитить независимые ядерные силы сдерживания Великобритании. Разработка ядерного оружия в США происходила при сотрудничестве с британским научным сообществом во время Второй мировой войны. Поэтому Британия имела моральное право на помощь Америки в своем намерении разработать собственное ядерное оружие или приобрести ядерное оружие у Америки. В сентябре 1944 года Рузвельт и Черчилль заключили секретное соглашение в Гайд-парке, Нью-Йорк, о продолжении сотрудничества по ядерным вопросам после войны. После некоторых потрясений в отношениях в послевоенный период, в 1958 году две страны заключили Соглашение о взаимной обороне между США и Великобританией, которое остается золотым стандартом сотрудничества между государствами в области ядерного оружия. США согласились поставлять ядерное оружие Королевским ВВС до тех пор, пока британские силы ядерного сдерживания не станут достаточно мощными, сотрудничать с Великобританией в области технологий атомных подводных лодок и разрешить передачу обогащенного урана и плутония. Договор остается в силе.

Приверженность Великобритании ядерной роли была неизменной в каждом кабинете министров обеих партий. Это дало Великобритании возможность противостоять ядерному шантажу, как это случилось, когда Советский Союз подразумевал ядерную угрозу во время Суэцкого кризиса в 1956 году. Это также дало Британии возможность вести компетентные переговоры в рамках дискуссий по контролю над вооружениями. С американской стороны это отношение не всегда разделялось единодушно из-за опасений США по поводу распространения ядерного оружия. Тем не менее, меньшинство из нас считало, что британский ядерный потенциал отвечает американским долгосрочным интересам, поскольку он укрепляет партнера по другую сторону Атлантики, у которого есть исторический опыт достижения общих целей. Это также увеличивало трудности для Советского Союза в попытках прочесть или предвидеть реакцию НАТО в потенциальном кризисе.

Проблема в Гренаде

Стремление Тэтчер к тесным англо-американским отношениям не превалировало над защитой британских интересов даже против Рейгана, несмотря на ее высокое уважение к нему. Драматический пример произошел в октябре 1983 года после вторжения США на карибский остров Гренада. После того как жесткая марксистская фракция захватила власть на острове, который был членом Британского Содружества, администрация Рейгана попыталась отменить переворот путем военного вмешательства. Поскольку первые данные свидетельствовали о том, что британцы будут против такого курса, Белый дом решил исключить Тэтчер из своих обсуждений. Ей сообщили об американских планах лишь за несколько часов до их осуществления.

Гренада утратила статус британской колонии после получения независимости в феврале 1974 года. Однако, поскольку она оставалась в составе Содружества, королева продолжала оставаться главой государства, и британское правительство по-прежнему чувствовало ответственность за ее суверенитет. Более болезненным возражением было унижение, которое испытала Тэтчер, узнав, что ее ближайший союзник действовал против страны Содружества без конструктивных консультаций. Хуже того, вторжение произошло всего за несколько дней до того, как в Британии должны были быть размещены американские ядерные ракеты средней дальности. Если США нельзя было доверить консультацию с Британией перед вторжением на маленький карибский остров, то как можно было рассчитывать на консультацию по поводу использования ракет на британской земле?

Отвергнув очаровательные извинения Рейгана, она открыто заявила о своих разногласиях: "Мы в западных странах, западных демократиях, используем нашу силу для защиты нашего образа жизни... [а не] для того, чтобы входить в чужие страны", - заявила она в интервью Би-би-си, не жалея слов: "Если вы провозглашаете новый закон о том, что везде, где царит коммунизм... туда должны входить Соединенные Штаты, тогда мы будем иметь действительно ужасные войны в мире".сКомментарии Тэтчер вызвали записку советника по национальной безопасности США Роберта "Бада" Макфарлейна секретарю британского кабинета министров, в которой ее заявление было названо "необычно резким" и подчеркивалось "глубокое разочарование" администрации в связи с ее позицией.

Тем временем события на Гренаде развивались стремительно. В течение четырех дней после вторжения 25 октября американцы свергли правящую на Гренаде военную хунту; к декабрю США полностью покинули остров. Дореволюционная конституция была восстановлена, и на горизонте замаячили демократические выборы.

Напомнив администрации США, что не стоит воспринимать Британию как должное, Тэтчер решила не допустить затягивания расстройства в Гренаде. Размещение ракет средней дальности на британской земле продолжалось.

Стратегический сдвиг: Взаимодействие между Востоком и Западом

В декабре 1983 года, за четыре дня до Рождества, Тэтчер пригласила меня на ужин на Даунинг-стрит, 10. Хотя мы не останавливались на недавних событиях в Карибском бассейне, я нашел ее удрученной состоянием отношений между Востоком и Западом. Москва казалась "без руля", сказала она, заметив, что с трудом может припомнить "ситуацию, когда одновременно было так много неопределенности и так мало контактов".

В сентябре того года Советский Союз сбил южнокорейский гражданский авиалайнер (KAL Flight 007), который по ошибке вторгся в его воздушное пространство. Бездушный ответ Москвы на эту трагедию усилил напряженность и убедил Запад в том, что от диалога с советским генеральным секретарем Юрием Андроповым, здоровье которого, как известно, ухудшалось, мало что можно получить. В ноябре, когда американские ракеты средней дальности начали прибывать на европейскую территорию, Советский Союз вышел из Женевских переговоров по контролю над вооружениями. Советская изоляция стала столь же полной, как и советская непримиримость.

В ответ на беспокойство Тэтчер в тот вечер за ужином я спросил, намерена ли она призвать к новому диалогу между Востоком и Западом, и если да, то как лучше его начать. Как оказалось, ее мысли уже двигались в этом направлении.

В предсмертные дни брежневской эпохи, когда советская геронтократия была наиболее жесткой, Тэтчер сознательно уклонялась от участия. Только после своей второй победы на выборах в июне 1983 года она приступила к официальной переоценке отношений между Востоком и Западом и начала двигаться в этом направлении.

В выходные дни 8 сентября Тэтчер провела семинар советских ученых в Чекерсе, официальной загородной резиденции премьер-министра. Цель встречи была амбициозной: "рассмотреть стратегию правительства в международных делах с целью определения четких целей на ближайшие несколько лет". Министерство иностранных дел сначала пыталось укомплектовать семинар опытными специалистами из своих собственных рядов, но Тэтчер не захотела этого делать. Как она написала в ответ на предложенный список участников, "мне нужны... люди, которые действительно изучали Россию - русский ум - и которые имеют некоторый опыт жизни там". Больше половины людей из списка знают меньше, чем я. В итоге были приглашены восемь советских специалистов - все, кроме одного, профессора университета. Один из участников, Арчи Браун, преподаватель советских институтов в Оксфорде, предложил Тэтчер установить контакт с перспективным лидером в младшем эшелоне советского руководства, таким как Михаил Горбачев, которого он назвал "самым образованным членом Политбюро и, вероятно, самым открытым". Тэтчер с пониманием отнеслась к этому предложению; в официальном отчете о семинаре отмечается: Было решено, что целью должно быть медленное налаживание контактов в течение следующих нескольких лет.

Когда позже в сентябре Тэтчер посетила Рейгана в Вашингтоне, она поделилась своими мыслями. Хотя мы не должны "обманывать себя относительно истинного советского характера", сказала она президенту, "в то же время мы должны жить на одной планете с Советами. Поэтому ключевой вопрос заключается в том, какими будут наши будущие отношения". Она высказалась за установление "нормальных отношений". Рейган ответил, что разделяет ее взгляды.

Как и Тэтчер, Рейган пришел к власти с решимостью противостоять Советскому Союзу. Но в отличие от многих его сторонников - и некоторых его сотрудников - его неприятие ядерного оружия делало его благосклонным к переговорам по контролю над вооружениями. Уже в марте 1981 года, вскоре после того, как Рейган пережил покушение, он написал Брежневу из больницы письмо с предложением начать диалог.

Джордж Шульц, ставший госсекретарем в июле 1982 года, поощрял такую связь. В феврале следующего года, по настоянию Шульца и перед лицом яростной оппозиции со стороны советника по национальной безопасности и министра обороны, Рейган согласился встретиться с советским послом Анатолием Добрыниным. Некоторые сотрудники Совета национальной безопасности слишком жестко настроены и не считают, что с Советами следует иметь дело", - записал Рейган в своем дневнике в апреле того года. «Я думаю, что я придерживаюсь жесткой линии и никогда не пойду на умиротворение, - продолжал Рейган, - но я хочу попытаться дать им понять, что есть лучший мир, если они покажут на деле, что хотят жить вместе со свободным миром».

Тэтчер, которая полностью разделяла эти настроения, стремилась культивировать их в администрации Рейгана. Однако для более конструктивных отношений с Советским Союзом требовался готовый партнер в Москве. Смерть Андропова в феврале 1984 года привела к лидерству Константина Черненко, но семидесятидвухлетний аппаратчик, страдавший от эмфиземы и болезни сердца, не давал Тэтчер оснований надеяться на немедленное улучшение отношений.

Решающее решение Тэтчер заключалось в том, чтобы отбросить Черненко и его поколение и обратить внимание на их вероятных преемников. По ее указанию британский МИД разработал короткий список, состоящий из трех более молодых членов Политбюро - Григория Романова, Виктора Гришина и Михаила Горбачева. Приглашение Горбачева, о котором она уже была предупреждена, имело наибольший смысл, учитывая его положение как председателя Комитета по международным отношениям советского законодательного органа. Поскольку Черненко оставался главой государства, дипломатический протокол должен был соблюдаться. Тэтчер организовала приглашение Горбачева в Британию в качестве главы советской парламентской делегации - вполне безобидная увертюра, которая позволила бы ей встретиться с ним и оценить его возможности.

Согласившись, Горбачев вместе с женой Раисой прибыл в Великобританию в декабре 1984 года. За обедом в Чекерс он и Тэтчер вступили в ожесточенный спор об относительных преимуществах капиталистической и коммунистической систем. В записи их частной беседы говорится, что Тэтчер "не хотела бы иметь власть указывать каждому, где ему или ей работать и что получать". Горбачев ответил, что он "понимает британскую систему, но советская система была выше". Дискуссия продолжалась в том же духе, ни один из участников не уступил. Когда встреча подошла к концу, никаких новых инициатив или соглашений не появилось. Однако, несмотря на очевидный тупик, этот обед стал одной из самых значимых встреч в период премьерства Тэтчер.

Как она позже писала, Тэтчер поняла, что, хотя высказывания Горбачева повторяли знакомые марксистские догмы, "его личность не могла быть более отличной от деревянного чревовещания среднего советского аппаратчика". Позже, в тот же день, Тэтчер "пришла к пониманию, что именно стиль в гораздо большей степени, чем марксистская риторика, выражал суть личности, скрытой под ним". Она почувствовала, что Горбачев по своей природе был более гибким, чем его предшественники. И, как обычно, она не стеснялась высказывать свои взгляды. Я настроена осторожно оптимистично", - сказала она на следующий день в интервью Би-би-си, добавив в ставшем знаменитым высказывании: «Мне нравится господин Горбачев. Мы можем вести дела вместе».

Но во время встречи с Рейганом в Кэмп-Дэвиде в декабре того года она взяла осторожный тон. Да, Горбачев был обаятелен и "открыт для дискуссий и дебатов", говорится в записях Белого дома об этой встрече, но Тэтчер также размышляла: "Чем обаятельнее противник, тем опаснее". Однако это беспокойство не умаляло ее главного вывода. Как позже сказал Рейган: "Она сказала мне, что верила в возможность великого открытия". Конечно, оказалось, что она была совершенно права.

После того, как Горбачев стал генеральным секретарем после смерти Черненко в марте 1985 года, возросла поддержка положительной оценки Тэтчер нового советского лидера - как и давление на Рейгана с целью участия в раннем саммите с ним. Сторонники жесткой линии в администрации Рейгана решительно выступали против этого курса. Настаивая на том, что неослабевающее давление в конечном итоге приведет к краху советской системы, они утверждали, что в результате диалога можно потерять большую сплоченность союзников. Приняв другую сторону аргумента, Шульц стремился усилить инстинктивное желание Рейгана встретиться с новым советским лидером.

Мое собственное мнение, высказанное Тэтчер, заключалось в том, что усилия Рейгана по наращиванию мощи США и завоеванию уважения СССР в течение первого срока обеспечили ему сильную позицию на переговорах во второй срок. К началу лета Рейган принял решение, объявив о планах проведения саммита с Горбачевым в Женеве в ноябре. Он оказался поворотным моментом. В лучших традициях "особых отношений" Маргарет Тэтчер выступала в качестве надежного партнера и советника, предоставляя администрации независимые и хорошо информированные суждения. Рейган во многом основывал свой подход к переговорам в Женеве на незапрошенном и необычайно подробном письме Тэтчер от 12 сентября 1985 года, в котором она давала советы по взаимодействию с Горбачевым. Посредничая в это время между Рейганом и Горбачевым, Тэтчер находилась на пике своего международного влияния.

Энтузиазм Тэтчер в отношении диалога с Горбачевым усилился в конце 1980-х годов, когда он приступил к реализации обширной программы внутренних реформ. Для европейских левых разговоры Горбачева о реформах и открытости - гласности и перестройке - были достаточны для того, чтобы опровергнуть тэтчеровскую предпосылку о сохраняющейся советской угрозе. Антиядерное движение нашло новую почву для борьбы за полное разоружение. Такие разговоры были анафемой для Тэтчер, которая не уставала повторять своим европейским коллегам о достоинствах сочетания дипломатической гибкости с необходимостью сильной обороны и осознанием сохраняющейся советской угрозы.

На этом фоне разразился серьезный кризис в трансатлантических отношениях. В октябре 1986 года Рейган и Горбачев встретились в Рейкьявике, Исландия, где они решили продолжить реализацию концепции американского президента о безъядерном мире. То, что было заявлено как неформальная встреча для подготовки к полноценному саммиту в Вашингтоне, превратилось в обмен мнениями такого масштаба, который редко бывает хореографическим и тем более импровизационным на международной арене.

Горбачев приехал в Рейкьявик, готовый согласиться на резкое сокращение советского ядерного арсенала, надеясь убедить Рейгана не только последовать его примеру, но и отказаться от Стратегической оборонной инициативы (СОИ). За закрытыми дверями два лидера обсуждали все более значительные сокращения, которые достигли крещендо, когда Рейган предложил им договориться о полном отказе от ядерного оружия. «Мы можем это сделать, - подтвердил Горбачев. Мы можем его уничтожить». Диалог дошел до подготовки проекта соответствующего меморандума о взаимопонимании.

Переговоры в конечном итоге зашли в тупик из-за вопроса о СОИ. Горбачев настаивал на том, чтобы SDI была ограничена лабораторными исследованиями в течение десяти лет. Рейган, убежденный в том, что СОИ необходима в качестве страховки даже в безъядерном мире и что испытания СОИ в космосе необходимы, отказался. Американский президент вышел из тупика, резко покинув встречу, тем самым сорвав предварительное соглашение об отмене всего ядерного оружия, которое уже было подготовлено.

Десятилетие или около того спустя я спросил Анатолия Добрынина, который был советником Горбачева по внешней политике во время Рейкьявика, почему советские переговорщики не приняли главную особенность - замораживание, а затем взаимное и радикальное сокращение количества оружия; вопрос об испытаниях в космическом пространстве мог быть перенесен на последующую, техническую конференцию, скажем, в Женеве. «Потому что у нас в комнате не было никого, кто знал бы много о ядерной стратегии, - ответил он, - и потому что нам не пришло в голову, что Рейган выйдет из комнаты».

Тэтчер была глубоко обескуражена. Призывая Рейгана вести дела с Горбачевым, она не предполагала, что такое взаимодействие может привести к полному пересмотру существующей оборонной политики США и Великобритании. Встретившись с ней через два месяца после Рейкьявика, я обнаружил, что она сильно обеспокоена ходом событий. По ее словам, саммит стал "землетрясением", которое поставит под угрозу "всю хорошую работу, проделанную администрацией Рейгана" по улучшению отношений между США и их европейскими союзниками. Пытаясь подорвать давнее соглашение НАТО о роли ядерного оружия, Рейган вплотную подошел к делегитимации одной из основ трансатлантического альянса.

Теперь Тэтчер считала своей задачей помочь президенту занять более прочную позицию. Она была, как она сказала мне, "полна решимости оставить в стороне Рейкьявик". Ее первоначальный подход заключался в том, чтобы окутать свое послание самыми теплыми похвалами. Позвонив Рейгану в Белый дом на следующий день после саммита, она неискренне сказала ему, что он "прекрасно справился в Рейкьявике". Саммит, по ее мнению, "выглядел как советская подстава", и было необходимо "возложить вину за тупик на Горбачева". Затем она перешла в наступление, предупредив Рейгана, что выступление за полную ликвидацию ядерного оружия будет "равносильно капитуляции, поэтому мы должны быть очень, очень осторожны".

Ее мольбы оставили Рейгана равнодушным. Когда Тэтчер повторила свою обеспокоенность тем, что если ядерное оружие будет уничтожено, "Советы - с их превосходством в обычных вооружениях - могут просто пронестись по Европе", Рейган ответил, что он "уверен, что мы сможем разработать стратегию для победы над Советами", подразумевая, что он верит, что задача может быть решена обычными военными средствами.

Все это было не то, что хотела услышать Тэтчер. Она поняла, что по вопросу, который так глубоко засел в сознании Рейгана, как отмена ядерного оружия, он просто не отступит - по крайней мере, прямо. Поэтому она изменила тактику. Ее новым средством убеждения стал заранее запланированный визит в Кэмп-Дэвид в ноябре 1986 года, через месяц после Рейкьявика. По подсказке своего давнего помощника Чарльза Пауэлла она решила не просить Рейгана отказаться от всего, на что он согласился в Рейкьявике. Вместо этого ее целью было "выбрать элементы Рейкьявика, которые мы могли бы принять, и утверждать, что они должны получить приоритет", - сказала она мне в то время. «По косвенным признакам, все остальное должно быть оставлено в стороне, хотя и не отвергнуто в явном виде».

К своему огромному облегчению она нашла Рейгана восприимчивым. Они договорились, что приоритет будет отдан соглашению по ядерным силам средней дальности (INF), которое также будет включать 50-процентное сокращение стратегических наступательных вооружений наряду с запретом на химическое оружие. О более масштабных элементах Рейкьявикского пакета, которые теперь ускользали из сферы активного рассмотрения, не упоминалось.

Такой подход не обошелся без издержек. Поддержав соглашение по INF, Тэтчер, похоже, дала свое благословение конечной цели Рейгана - полностью убрать ядерное оружие из Европы, что было далеко от ее желаемого результата. Тем не менее, как она объяснила мне это решение: «Для того чтобы сохранить ядерное сдерживание, чтобы предотвратить переговоры о передаче США своего стратегического ядерного оружия и обеспечить получение нами [ракет] Trident, мы приняли меньшее зло - нулевое соглашение по INF».

Тэтчер знала, когда нужно держаться за глубоко укоренившиеся убеждения, а когда принять новую реальность - и, по ее словам, "придать ей наилучшее выражение". Совместное заявление, подготовленное по итогам ее визита в Кэмп-Дэвид, также подтвердило зависимость НАТО от эффективного ядерного сдерживания и неизменную поддержку Рейганом британской системы "Трайдент". Что касается позиции общественности в отношении ядерного сдерживания, это заявление, по сути, представляло собой риторический возврат к нормам, существовавшим до Рейкьявика. Как я сказал Тэтчер в то время, она была "единственным человеком за пределами Соединенных Штатов, к которому прислушивался президент". Оставалось важным, чтобы она продолжала давать ему свои советы - с симпатией, но далеко не всегда соглашаясь.

Аргументы Тэтчер также выиграли от ослабления администрации после скандала Иран-Контра, когда чиновники были разоблачены в использовании доходов от несанкционированной продажи американского оружия Ирану для финансирования повстанческого движения Контра против марксистско-ленинского сандинистского режима в Никарагуа. Будучи другом и верным сторонником Рейгана, Тэтчер видела, что ее роль заключается в том, чтобы помочь ему найти путь вперед. Она также оказала Западу большую услугу, подтвердив основы оборонительной доктрины НАТО. Но эпизод в Рейкьявике не только продемонстрировал близость англо-американских отношений, но и выявил их пределы. В вопросах, где дисбаланс сил между союзниками является основным фактором - а убеждения президентов особенно сильны - узы эмоций и истории могут ослабнуть, и Америка может настаивать на своих предпочтениях в одностороннем порядке.

Защита суверенитета Кувейта: Кризис в Персидском заливе

Под руководством Тэтчер голос Великобритании был слышен не только в вопросах, касающихся НАТО и холодной войны, но и в спорах по всему миру. Когда в августе 1990 года Ирак Саддама Хусейна вторгся в соседний Кувейт и оккупировал его, не сразу стало ясно, что Британии предстоит сыграть особую роль. Оперативные возможности Великобритании заметно снизились после аналогичного эпизода в 1961 году, когда Абд аль-Карим Касим, армейский бригадир, пришедший к власти после свержения иракской монархии, угрожал территориальной целостности нового независимого Кувейта. В то время Великобритания успешно развернула войска и корабли для сдерживания Касима, выполнив свое соглашение о гарантии обороны своей бывшей колонии.

По мнению Тэтчер, Саддам Хусейн был безрассудным диктатором в духе генерала Гальтиери ; как и в случае с аргентинским лидером, умиротворение Хусейна только усилило бы его. Если его агрессия останется без ответа, целостность международной системы будет серьезно нарушена. Она негативно оценила исторические эпизоды, в которых Британия решила умиротворить агрессоров. Размышляя о Мюнхенском соглашении 1938 года, которое способствовало началу Второй мировой войны, она заметила: «Британская внешняя политика находится в худшем положении, когда она отдает чужие территории, как в Судетской области и Чехословакии». С самого начала конфликта в Кувейте - как и на Фолклендах - Тэтчер решила, что единственным почетным курсом является восстановление прежнего статуса; моральная ясность, которую она привнесла, в конечном итоге оказала значительное влияние на принятие решений американской администрацией во время кризиса.

Первая реакция президента Джорджа Буша на кризис была осторожной. Выступая перед прессой из Белого дома утром 2 августа, Буш проявил осторожность, заявив, что он "не рассматривает возможность" отправки войск в регион, но в то же время он "не стал бы обсуждать любые военные варианты, даже если бы мы их согласовали". Сразу же после выступления Буша Совет национальной безопасности собрался для обсуждения этого вопроса. Мнения склонялись в сторону принятия вторжения как свершившегося факта.

Совершенно случайно, задолго до начала кризиса, Тэтчер приняла приглашение выступить вместе с президентом Бушем на конференции в Аспене, штат Колорадо, днем 2 августа. Время, которое они провели вместе в Аспене, окажется чрезвычайно важным - для Ближнего Востока, отношений между США и Великобританией и принципов мирового порядка. Отношения Тэтчер с Бушем не были такими теплыми, как те, что сложились у нее с Рейганом, но Буш понимал их ценность. Чарльз Пауэлл, сопровождавший Тэтчер в Аспен, отметил, что два лидера были "в очень близком согласии" по вопросу о Кувейте, хотя Тэтчер, похоже, была более впечатлена, чем Буш, срочностью военного ответа.

На совместной пресс-конференции с Тэтчер в тот день Буш выступил первым. Нахмурив брови, размеренным голосом и засунув руки глубоко в карманы костюма, американский президент излучал осторожность. Он рассказал, что разговаривал по телефону с ближневосточными лидерами, выразил "озабоченность" по поводу агрессии Ирака и призвал к "мирному решению". Поблагодарив Буша за прием в Колорадо, Тэтчер не теряя времени перешла к "главному вопросу", как и в своей первой речи в парламенте тридцатью годами ранее:

Ирак нарушил и захватил территорию страны, которая является полноправным членом Организации Объединенных Наций. Это абсолютно неприемлемо. И если бы этому позволили продолжаться, то появилось бы много других малых стран, которые никогда не смогут чувствовать себя в безопасности.

Хотя Тэтчер тщательно подбирала слова, непосредственное впечатление произвела не столько суть ее высказываний, сколько ее метод их произнесения. Она говорила стаккато, с большим акцентом и полной убежденностью. Она была просто в своей стихии как лидер.

К тому времени, когда Буш вернулся в Белый дом 5 августа, его взгляды значительно ужесточились: "Я очень серьезно отношусь к нашей решимости обратить вспять эту агрессию", - сказал он, заявив: «Это не пройдет». Разговаривая с Чарльзом Пауэллом неделю спустя, я приписал большую часть изменения тона президента присутствию Тэтчер: "Партия Белого дома отправилась в Аспен, склоняясь к мнению, что ничего особенного делать не нужно, но вернулась собранной и решительной".

Оглядываясь назад, я полагаю, что Буш перешел к более мускулистым ответным мерам еще до приезда в Аспен, но его беседы с Тэтчер сильно укрепили его инстинкты. Позже в том же месяце она подбодрила Буша после принятия резолюции ООН, которая разрешала применение силы для блокирования нефтяных танкеров, пытающихся нарушить санкции против Ирака. 'Сейчас не время для шатаний', - настаивала она. Твердый тон, который Тэтчер помогла задать в первые дни конфликта, стал важным фактором в конечном итоге освобождения Кувейта.

Хотя Тэтчер быстро выступила в защиту суверенитета Кувейта, она не хотела предоставлять Организации Объединенных Наций главную роль в освобождении страны. Она приветствовала резолюцию 660 Совета Безопасности ООН, принятую на следующий день после вторжения в Кувейт, которая осуждала иракскую агрессию и требовала немедленного вывода войск; однако к перспективе более активного участия ООН она относилась с явным скептицизмом. Когда стало ясно, что чисто дипломатическими средствами добиться вывода иракских войск не удастся, она воспротивилась попыткам добиться принятия дополнительной резолюции Совета Безопасности, которая санкционировала бы применение силы. Если любые военные действия будут рассматриваться как требующие мандата Совета Безопасности, утверждала она, будет создан прецедент, который подорвет право на самооборону, присущее принципу национального суверенитета.

С практической точки зрения, она также хотела сохранить максимальную свободу действий в отношении способа освобождения Кувейта. В этом вопросе она изначально получила поддержку президента Буша: "Она не хочет возвращаться в ООН по вопросу применения силы; не хочу и я", - записал Буш в своем дневнике в начале сентября.

Однако в итоге ее намерения стали жертвой внутренней ситуации в Соединенных Штатах. Буш понимал, что в Конгрессе и среди общественности существует сопротивление принятию военных мер без поддержки ООН. Тэтчер не сталкивалась с аналогичными ограничениями в Великобритании, поэтому в частном порядке она стала активно выступать против принятия дополнительной резолюции ООН. Но внутренние потребности американской политики возобладали. В начале ноября 1990 года она уступила в этом споре. Однако по совершенно несвязанным причинам она была вынуждена покинуть свой пост всего несколько недель спустя.

Пределы лидерства: Германия и будущее Европы

Великие государственные деятели действуют на внешних границах того, что обычно считается возможным; вместо того, чтобы повторять ортодоксальные идеи, определяющие время, они исследуют его границы. На протяжении всей своей карьеры Тэтчер бросала вызов диктату общепринятой мудрости, обеспечивая лидерство, которое меняло условия дебатов.

Однако иногда ее вера в то, что она сможет добиться, казалось бы, невозможного, оказывалась ошибочной. После падения Берлинской стены 9 ноября 1989 года Тэтчер отошла от благоразумия и гибкости, которые обычно служили ей на пользу. Вместо того чтобы вести Запад к политике объединения Германии и закрепить объединенную Германию в НАТО, она оказалась во все большем противоречии со своими атлантическими коллегами.

Для Тэтчер падение Берлинской стены действительно было поводом для радости. Аналогичным образом, последующий крах коммунистических режимов по всей Восточной Европе представлял собой кульминацию демонтажа орбиты советских сателлитов, чего она добивалась на протяжении всего своего правления. Но она была глубоко обеспокоена логическим следствием падения "железного занавеса", а именно тем, что Восточная и Западная Германия, искусственно разделенные после Второй мировой войны, теперь должны объединиться.

Опасения Тэтчер по поводу воссоединения Германии имели под собой законную основу. В 1871 году, когда вновь объединенная Германия в последний раз вошла в международную систему, Бенджамин Дизраэли счел это "более значительным политическим событием", чем Французская революция. Британский государственный деятель оказался прозорливым благодаря серии кризисов, разразившихся после отставки Бисмарка в 1890 году, кульминацией которых стало начало Первой мировой войны в августе 1914 года. Объединенная Германия вновь неизбежно изменила бы баланс сил в Европе, и Тэтчер была не одинока в своем убеждении, что последствия такого изменения требуют тщательного рассмотрения.

Воспитанная в детстве Второй мировой войной, Тэтчер сомневалась в том, что напористое и экспансионистское поведение Германии закончилось с поражением Гитлера. Она не доверяла тому, что воспринимала как неизменный немецкий национальный характер; в минуты пессимизма она опасалась, что не все демоны прошлого Германии были изгнаны. "Чтобы понять человека, - заметил Наполеон, - посмотрите на мир, когда ему было двадцать лет". Тэтчер исполнилось двадцать лет в 1945 году.

Она не стеснялась выражать эти скептические настроения. На ужине, который мы оба посетили в Торонто в кулуарах саммита Большой семерки в июне 1988 года, я процитировал Бисмарка в тосте за нее, предположив, что лучшее, что может сделать государственный деятель, это ухватиться за подол плаща Бога и пройти с ним несколько шагов. Тэтчер, которая слушала лишь наполовину, спросила, за чей плащ я предлагал ухватиться. Когда ведущий объяснил, что я цитирую Бисмарка, она спросила: "Бисмарк, немец?". На утвердительный ответ ведущего она ответила: "Пора домой".

По мере того, как нарастал импульс к скорейшему объединению, Тэтчер оставалась решительно против. В то время как другие лидеры не решались высказать свои сомнения, она заняла противоположную позицию. Вместо того чтобы думать об объединении, она утверждала, что внимание должно быть сосредоточено на установлении подлинной демократии в Восточной Германии, настаивая на том, что два демократических немецких государства могут существовать бок о бок неопределенное время. И пытаясь подчеркнуть свою озабоченность тем, что объединенная Германия может снова стремиться к доминированию в Европе, она добавила еще один аргумент: Объединение Германии может сорвать исторический эксперимент Михаила Горбачева по проведению реформ, что приведет к усилению жестких фракций в Москве, которые могут сместить его с поста президента.

Эти аргументы не нашли поддержки даже среди союзников Тэтчер. Администрация Буша считала воссоединение естественным следствием победы Запада в холодной войне. За несколько дней до падения Берлинской стены Буш не оставил сомнений в своей позиции: «Я не разделяю беспокойства, которое испытывают некоторые европейские страны по поводу воссоединенной Германии, - сказал он в интервью газете "Нью-Йорк Таймс", - потому что я думаю, что приверженность Германии и признание ею важности альянса непоколебимы».

Европейские лидеры, такие как президент Франции Франсуа Миттеран, который вначале разделял ее колебания, начали на цыпочках склоняться к тому, чтобы согласиться на воссоединение, но при этом стремиться определить условия, при которых оно произойдет. Когда я встретился с Тэтчер в Лондоне 10 января, я настоятельно рекомендовал именно такой курс. Она оказалась неубедимой. Запись нашей встречи иллюстрирует ее жесткую позицию: «Премьер-министр сказала, что в международных отношениях ничего нельзя считать неизбежным. Ее отправной точкой было установить, что будет отвечать британским интересам, а затем попытаться сделать так, чтобы это произошло».

Это были похвальные чувства, но в январе 1990 года они не могли заменить политику, твердо привязанную к возникающей реальности в Европе. Ее руководство, которое так часто отличалось творческим подходом и твердым пониманием реальности, теперь демонстрировало элементы жесткости. Лишенная прагматического импульса, который так хорошо помогал ей в предыдущих кризисах, Тэтчер осталась с политикой, которая была не более чем неэффективной оппозицией. Ее предложение оставить часть советских войск для стабилизации Восточной Германии после воссоединения не имело успеха. Немцы, при поддержке США и попустительстве Франции, пошли вперед. Тэтчер осталась в стороне и была ослаблена.

Объединение Германии было вплетено в более широкий проект европейской интеграции. На континенте преобладало мнение, что объединенной Германией лучше всего управлять, тесно связав ее с Европейским сообществом. Канцлер Гельмут Коль придерживался этой точки зрения и был готов принести немецкие жертвы в этом предприятии; его министр иностранных дел Ганс-Дитрих Геншер повторил призыв романиста Томаса Манна "создать не немецкую Европу, а европейскую Германию".

Тэтчер в корне не согласна с этой стратегией. Большое население и экономический потенциал Германии гарантировали бы ей значительный, если не доминирующий вес в любой интегрированной европейской структуре. Она понимала, что де-факто власть Германии не может быть ослаблена юридическими или институциональными средствами. Тем не менее, она твердо решила, что встраивание Германии в Европу скорее укрепит ее мощь, чем сдержит ее. В конце концов, она оказалась отчасти права, поскольку экономический прогресс Германии позволил ей добиться большего влияния в ЕС, чем любой другой стране-члену. Но в фундаментальном вопросе о характере и политике Германии она была неправа; Германия была преобразована Аденауэром и его наследием и остается неотъемлемым членом Западного альянса с момента объединения в октябре 1990 года.

Европа, бесконечная трудность

Не только объединение Германии, но и вся программа европейской интеграции противоречила мировоззрению Тэтчер. Будучи защитницей парламентского суверенитета, она рассматривала передачу полномочий от национальных государств европейским наднациональным институтам, укомплектованным неизбираемыми бюрократами, как отказ от демократических и суверенных прав.

Стратегия Тэтчер заключалась в поощрении экономической либерализации в Европе без продвижения политической интеграции. Попытка сохранить этот баланс стала ее главной внешнеполитической дилеммой. В 1984 году, после нескольких лет кропотливых переговоров, она одержала крупную политическую победу над Брюсселем, предоставив Великобритании ежегодную "скидку", которая на две трети сократила ее вклад в европейский бюджет. В 1986 году она приняла Единый европейский акт в стремлении к единому рынку (действительно, он был в основном разработан британцами). Однако она не смогла предвидеть, что этот закон будет использован для расширения "квалифицированного голосования большинством" в Европейских советах, что ускорит смещение власти из национальных столиц. Как она позже признала в своих мемуарах:

Теперь можно рассматривать период моего второго срока на посту премьер-министра как период, когда Европейское сообщество тонко, но верно изменило свое направление от сообщества открытой торговли, легкого регулирования и свободно сотрудничающих суверенных национальных государств к статизму и централизму.

Была заложена основа для конфликта - как между Лондоном и Брюсселем, так и внутри Консервативной партии, - который продлится не одно поколение.

Как управлять отношениями Великобритании с Европой - это вечный вопрос, а для лидера Консервативной партии - опасный вопрос. От Маргарет Тэтчер в ноябре 1990 года до Терезы Мэй в июле 2019 года четыре премьерства консерваторов потерпели крушение на отмелях европейских отношений.

Первым признаком того, что Тэтчер пытается справиться с разногласиями в партии по поводу Европы, стала отставка министра обороны Майкла Хеселтайна в январе 1986 года. Спор был номинально связан с компанией Westland, единственным оставшимся британским производителем вертолетов, но по существу - с амбициями Хеселтайна сменить Тэтчер на посту премьер-министра. Американская компания Sikorsky выразила заинтересованность в том, чтобы стать миноритарным акционером Westland, надеясь превратить убыточную британскую компанию в производителя, влив в нее капитал - вариант, который импонировал свободным рынкам Тэтчер, а также ее атлантистским убеждениям.

Однако Хеселтайн выступал за государственное и европейское решение. Согласно плану Хеселтайна, испытывающая трудности британская компания должна была присоединиться к консорциуму с британскими, французскими, немецкими и итальянскими оборонными компаниями. Последовал скандал, в ходе которого Даунинг-стрит попыталась дискредитировать Хеселтайна, что вызвало кратковременный период турбулентности, который, казалось, угрожал захвату Тэтчер власти в Консервативной партии. В конце концов, Хеселтайн ушел в отставку, а компания Sikorsky внесла залог за Westland.

Харизматичный, богатый и яростно амбициозный, Хеселтайн позиционировал себя как проевропейского преемника Тэтчер. Его неуловимый мятеж тлел в кулуарах в течение многих лет, прежде чем внезапно вспыхнуть в ноябре 1990 года.

К тому времени накопилось много пороха. Консервативные политические гиганты поднимались и падали в зависимости от их позиции в отношении Европы. Великобритания присоединилась к Европейскому экономическому сообществу (ЕЭС) при Хите в 1973 году. Но в 1979 году Великобритания отказалась вступать в зарождающийся Европейский валютный механизм (ERM), свободный предшественник валюты евро, который требовал от стран-участниц держать свои валютные курсы в определенном диапазоне от стоимости Европейской валютной единицы (ECU), которая сама определялась путем взвешивания валют стран-участниц в зависимости от размера их экономик.

Борьба за ЕЭС, ERM и ECU разделила британский кабинет министров и неуклонно подрывала лидерство Тэтчер. В 1985 году она отвергла возможность вступления Великобритании в ERM, но к началу 1987 года канцлер казначейства Найджел Лоусон нашел обходной путь: без одобрения Тэтчер он сделал так, что фунт стерлингов стал "тенью" западногерманской дойчмарки по определенному курсу. Однако к ноябрю 1987 года Тэтчер стало известно о негласном соглашении, и она отменила эту политику к началу 1988 года.

В этом контексте все более амбициозных планов европейской интеграции, а также неизлечимого раскола в Консервативной партии, Тэтчер приняла приглашение выступить с речью о будущем континента в Колледже Европы в Брюгге, Бельгия. Осознавая, что аудитория начинающих еврократов не является естественным электоратом для ее евроскептического послания, она сгладила начало речи шуткой. «Если верить некоторым вещам, которые говорят и пишут о моих взглядах на Европу, - сказала она, широко улыбаясь, - то это похоже на приглашение Чингисхана выступить с речью о достоинствах мирного сосуществования!». Как и Чингисхан, Тэтчер, однако, пришла завоевывать. Шутка стала бы пределом ее благородства.

Вместо того, чтобы прославлять идею Европы, Тэтчер попыталась определить ее пределы. Таким образом, "Брюггскую речь" можно рассматривать как декларацию независимости от критиков ее кабинета. По мнению Тэтчер, Европейское сообщество должно было следовать пяти "руководящим принципам": опираться на "добровольное и активное сотрудничество между независимыми суверенными государствами"; "решать текущие проблемы практическим путем"; "поощрять предпринимательство"; "не быть протекционистом"; и "поддерживать надежную оборону через НАТО".

Под "практичностью" Тэтчер подразумевала упорядоченную, политически подотчетную, прорыночную европейскую бюрократию, которая будет регулировать с легким прикосновением и сосредоточится на насущных проблемах, а не на грандиозных планах. В соответствии с этим, ее видение Европы было основано на сохранении отдельных национальных государств:

Попытка подавить национальность и сосредоточить власть в центре была бы крайне вредной и поставила бы под угрозу цели, к которым мы стремимся. Европа будет сильнее именно потому, что в ней есть Франция как Франция, Испания как Испания, Великобритания как Великобритания, каждая со своими обычаями, традициями и самобытностью. Было бы глупо пытаться вписать их в некую идентичную европейскую личность.

Это был отрывок, который Шарль де Голль одобрил бы слово в слово.

Скептическое отношение Тэтчер к централизации, столь заметное в речи в Брюгге, выросло из ее изучения Хайека до того, как она стала премьер-министром. К моменту выступления в Брюгге она имела опыт проведения в Великобритании таких реформ, как приватизация промышленности и государственного жилья - инициатив, которые увенчались успехом во многом потому, что вернули государственную власть частному предпринимательству. По ее мнению, сторонники европейского проекта игнорировали главные экономические уроки эпохи. В своей речи она прямо обвинила их в этом, заметив:

Действительно, иронично, что именно тогда, когда такие страны, как Советский Союз, которые пытались управлять всем из центра, учатся тому, что успех зависит от рассредоточения власти и решений от центра, в Сообществе есть некоторые, кто, похоже, хочет двигаться в противоположном направлении. Мы не смогли успешно отодвинуть границы государства в Великобритании только для того, чтобы увидеть, как они вновь устанавливаются на европейском уровне с европейским супергосударством, осуществляющим новое господство из Брюсселя.

Это заявление было сделано для того, чтобы шокировать, и оно достигло желаемого эффекта. Оно представляло собой прямой отпор речи, произнесенной за три месяца до этого президентом Европейской комиссии Жаком Делором, в которой французский социалист предположил, что в течение десяти лет национальные законодательные органы передадут 80 процентов своих экономических решений Европейскому парламенту. Тэтчер вряд ли могла быть более возмущена.

Речь в Брюгге также содержала мудрые, но не так часто вспоминаемые размышления о значении европейской цивилизации и месте Британии в ней. Она затронула два своих великих убеждения - симпатию к тем, кто борется за свободу в Восточной Европе, и глубокое восхищение Соединенными Штатами. Европейское сообщество было "одним из проявлений европейской идентичности", заметила она, но не "единственным". Переходя от отстраненного анализа к страстному увещеванию, она продолжила:

Мы никогда не должны забывать, что к востоку от "железного занавеса" люди, которые когда-то в полной мере пользовались европейской культурой, свободой и самобытностью, были оторваны от своих корней. Мы всегда будем смотреть на Варшаву, Прагу и Будапешт как на великие европейские города. Мы также не должны забывать, что европейские ценности помогли превратить Соединенные Штаты Америки в доблестного защитника свободы, которым они стали.

Слова Тэтчер оказались пророческими. Варшава, Прага, Будапешт и Восточный Берлин вскоре были приняты обратно в Европу, а процветание континента, как тогда, так и сейчас, зависит от безопасности, обеспечиваемой Соединенными Штатами, которые сами являются великим продолжением европейской цивилизации.

Именно поэтому речь Тэтчер в Брюгге со временем заняла достойное место в британском ораторском каноне: не только за ее ключевое место в ее собственной биографии, но и за ее предвидение и четкую формулировку непреходящих противоречий между британской идентичностью и европейской интеграцией.

Падение

Однако непосредственным эффектом речи в Брюгге стало дальнейшее отдаление Тэтчер и ее коллег по кабинету. Это был немаловажный момент, свидетельствующий об ужесточении разногласий по экономической политике, не менее зловещем, чем аналогичные эпизоды по внешней и оборонной политике. Как отмечалось ранее, британская система возводит членов кабинета в высшие эшелоны своей партии, что означает, что власть перемещается в обоих направлениях между премьер-министром и кабинетом. Поэтому элемент личной доброй воли между ними имеет решающее значение для функционирования эффективного правительства.

В июне 1989 года, за несколько часов до того, как Тэтчер должна была выступить на саммите Европейского сообщества в Мадриде, канцлер казначейства Найджел Лоусон и министр иностранных дел Джеффри Хау нанесли ей воскресный утренний визит в дом номер 10. Это было редкое для британского правительства зрелище: два самых влиятельных министра в правительстве Тэтчер угрожали уйти в отставку, если премьер-министр откажется предложить крайний срок официального вступления в ERM, тем самым отказавшись от независимой денежной политики своей страны. Тэтчер тщательно записала их требования - и выразила готовность изменить свою позицию по этому вопросу - но отказалась согласиться на публичное установление крайнего срока.

Вскоре после возвращения из Мадрида она понизила Хау до лидера Палаты общин, смягчив удар присвоением ему туманного титула заместителя премьер-министра. Тэтчер была более милосердна к Лоусону, позволив ему остаться на своем посту. Однако вскоре он подал в отставку из-за политики валютного курса, а также из-за ее отказа уволить своего главного экономического советника Алана Уолтерса, чьи публичные взгляды, по мнению Лоусона, подрывали его авторитет.

Однако к октябрю 1990 года Тэтчер была вынуждена под давлением новоиспеченного канцлера казначейства Джона Мейджора согласиться на вступление Великобритании в ERM. В речи, произнесенной 30 октября в Палате общин, она защищала этот шаг, "полностью и окончательно" отвергая экономический и валютный союз, который она рассматривала как "черный ход в федеративную Европу". Разгневанная на свой кабинет и стремясь предотвратить дальнейшие вызовы ее политике, она, похоже, взяла свои риторические подсказки из слов Божьего предостережения Иову: "Вплоть до конца, но не дальше". Выставляя Жака Делора в качестве своего соперника, Тэтчер вспоминала, что "он хотел, чтобы Европейский парламент был демократическим органом Сообщества, чтобы Комиссия была исполнительной властью, а Совет министров - Сенатом". Ее ответ был прямолинеен: «Нет, нет, нет!»

"Нет, нет, нет", - тихо, но решительно произнесенное, станет еще одной бессмертной фразой Тэтчер - но не раньше, чем она поможет свергнуть ее правительство, которое уже теряло поддержку из-за ее поддержки непопулярного "общественного сбора" (налога на опрос местного населения).

Два дня спустя Джеффри Хау подал в отставку со своего поста в кабинете министров из-за "вопросов как по существу, так и по стилю", как он объяснил в своем выступлении в Палате общин 13 ноября. Политика Тэтчер в отношении экономического и валютного союза, утверждал он в своей речи об отставке, "все больше рискует сбить с пути себя и других". Ораторская речь Хау была шедевром, пересыпанным комплиментами. Отдав должное "мужеству и лидерству" Тэтчер перед завороженной палатой представителей, он затем нацелился прямо на ее подход, ссылаясь на убеждение Гарольда Макмиллана в том, что Британию должны были поместить и удержать в рамках EC. Он считал, что тогда, как и сегодня, важно не отрезать себя от реалий власти; не отступать в гетто сентиментальности по отношению к нашему прошлому и тем самым уменьшать наш собственный контроль над собственной судьбой в будущем.

Все больше распаляясь, Хау охарактеризовал риторику Тэтчер в отношении Европы как "трагическую" и "тревожную". Затем он перешел на более скорбный, чем тревожный тон:

Трагедия заключается в том - и для меня лично, для моей партии, для всего нашего народа и для моей достопочтенной подруги это очень реальная трагедия - что предполагаемое отношение премьер-министра к Европе несет все более серьезные риски для будущего нашей страны. Оно рискует свести к минимуму наше влияние и максимизировать наши шансы на то, что мы снова окажемся за бортом. В прошлом мы дорого заплатили за поздние старты и упущенные возможности в Европе. Мы не должны допустить, чтобы это произошло снова. Если мы полностью оторвемся, как партия или нация, от срединной позиции в Европе, последствия будут неисчислимы и их будет очень трудно исправить.

В своем заключении Хау дал понять, что он не видит конструктивного будущего для нации под руководством Тэтчер. Ссылаясь на "конфликт" между верностью своему другу премьер-министру и преданностью "тому, что я считаю истинными интересами нации", он пришел к выводу, что продолжать работу в правительстве больше невозможно. Заявив, что "долго боролся" с этим решением, Хау призвал других членов партии "рассмотреть свои собственные ответы" и последовать его примеру, сделав то, что "правильно для моей партии и моей страны". Этот призыв к "другим" членам Консервативной партии пересмотреть свою лояльность правительству Тэтчер косвенно благословил ее свержение. Майкл Хеселтайн объявил о своем вызове лидерству на следующее утро.

Время было крайне неудобным для Тэтчер. Она должна была посетить Северную Ирландию 16 ноября, а затем отправиться в Париж на трехдневную конференцию (запланированную на 19-21 ноября) Комиссии по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ) - период, который теперь стал бы последними днями новой кампании по борьбе за лидерство в Консервативной партии. Несмотря на трудности, Тэтчер решила выполнить свои обязательства по поездке.

Наблюдая издалека за этим (для стороннего наблюдателя) удивительным соревнованием за лидерство, я был потрясен решением Тэтчер. Возможно, переступив прежние границы, которые всегда ограничивали мои суждения внешней политикой, я позвонил Чарльзу Пауэллу, к тому времени уже близкому другу, и спросил, почему она, похоже, отсутствует на поле боя в самый разгар сражения. Действительно, конференция представляла собой многообещающий момент после окончания холодной войны: Буш и Горбачев должны были встретиться со своими европейскими коллегами и наметить будущее континента. Но для Тэтчер, несомненно, более благоразумным курсом было бы остаться в Великобритании и отстаивать свою точку зрения перед колеблющимися сторонниками.

Мое предложение не нашло поддержки: Тэтчер считала, что ее долг лежит на мировой арене. По ее мнению, отказ от участия в конференции для проведения диспута Консервативной партии означал бы опасный недостаток уверенности. Ее решение оказалось катастрофическим.

Тэтчер оставила управление своей кампанией на усмотрение того, что можно описать лишь как отряд наполовину преданных своему делу неадекватов. Вечером 20 ноября помощники принесли ей в британское посольство в Париже известие о том, что проголосовали с первого раза: «Не совсем так хорошо, как мы надеялись, и не совсем достаточно хорошо». Она получила 204 голоса против 152 голосов Хеселтайна, при 16 воздержавшихся. Однако, согласно странным правилам Консервативной партии, ей не хватило необходимого супербольшинства; если бы два сторонника Хеселтайна поддержали ее вместо этого, она бы победила. Теперь потребуется повторное голосование. Напустив на себя мужественный вид перед камерами, она заявила журналистам, что действительно будет участвовать в этом голосовании.

Неблагоприятные события, развивавшиеся в течение последующих сорока восьми часов, были похожи на шекспировскую трагедию. Запасы доброй воли, накопленные в ее кабинете за многие годы, иссякали; та же убежденность, боевой дух и обаяние, которые раньше завоевывали ее союзников, теперь сочетались с упрямством, которое стоило ей друзей и сторонников. Пока Хеселтайн грелся в лучах внимания СМИ, некоторые преданные Тэтчер люди начали дрожать и дезертировать. В кабинете начался ропот по поводу подготовки кандидата "остановить Хеселтайна" - либо Джона Мейджора, либо министра иностранных дел Дугласа Херда.

Всю ночь и весь следующий день Тэтчер наблюдала, как удача отступает. Один за другим она беседовала с членами кабинета министров, и все они говорили ей, что, хотя, конечно, лично они поддерживают ее, к сожалению, она не сможет победить в другом голосовании. К полуночи 21 ноября, сев на мель, она решила уйти в отставку. В 9 часов утра следующего дня она официально объявила об этом решении своему кабинету. Как я сказал Пауэллу в то время, ее отставка была "хуже, чем смерть в семье".

Для большинства американских наблюдателей падение Тэтчер было загадочным. Масштабы ее достижений на мировой арене и значительное доверие, которым она пользовалась в Америке, не позволяли понять, почему ее коллеги-консерваторы сместили ее. Президент Буш был потрясен, когда узнал эту новость во время поездки в Саудовскую Аравию, где он посещал войска коалиции, которые массированно отбивали иракские войска от Кувейта. Генерал Норман Шварцкопф говорил от имени многих друзей Великобритании, когда потребовал от своего британского коллеги: «Что у вас там за страна, если они увольняют премьер-министра на полпути войны?»

Не менее удивительным для наблюдателей было и то, с каким изяществом Тэтчер держалась на публике, несмотря на свое личное горе. Утром она объявила о своем намерении уйти в отставку; в тот же день днем ей пришлось столкнуться с вотумом недоверия в парламенте. Лейбористы назначили голосование, чтобы воспользоваться беспорядком в рядах консерваторов. По словам лидера либерал-демократов Пэдди Эшдауна, Тэтчер выступила в тот день с "бравурным спектаклем". Выступая в защиту политики своего правительства - и, следовательно, своего собственного руководства - она спросила: "Когда ветреная риторика [лейбористов] развеялась, каковы их истинные причины для внесения этого предложения в палату?" Ее ответ был непреклонным:

Это не может быть жалобой на положение Великобритании в мире. Оно заслуженно высоко, не в последнюю очередь благодаря нашему вкладу в прекращение холодной войны и распространение демократии в [Восточной] Европе и Советском Союзе - достижения, которые были отмечены на исторической встрече в Париже, откуда я вчера вернулся.

Это не может быть связано с финансами страны. Мы выплачиваем долги, в том числе долги лейбористской партии...

Настоящий вопрос, который предстоит решить ... заключается в том, как наилучшим образом развить достижения 1980-х годов, как продолжить политику консерваторов в 1990-е годы и как добавить к трем победам на всеобщих выборах четвертую, которую мы обязательно одержим.

И в этом Тэтчер оказалась полностью прозорливой. Джон Мейджор обойдет Хеселтайна в предстоящем конкурсе на лидерство и одержит четвертую победу подряд для консерваторов на всеобщих выборах 1992 года.

На следующей неделе Тэтчер в последний раз задавала вопросы парламенту. Что больше всего поражает, когда пересматриваешь эту сессию, так это похвалы в ее адрес со стороны политиков, не входящих в Консервативную партию. Например, североирландский политик-юнионист Джеймс Молино воспользовался этой возможностью, чтобы несколько покаянно поразмышлять об их прежней ссоре по поводу Англо-ирландского соглашения:

Помнит ли премьер-министр важные дебаты в ноябре 1985 года, когда отношения между нами были несколько напряженными? Помнит ли она, как я обратился к ней таким образом: "Миллионы наших сограждан по всей Британии считают, что премьер-министр должен внести свой вклад в судьбу страны"? Знает ли сейчас премьер-министр, что подавляющее большинство этих людей желает, чтобы этот вклад продолжался?

Уклонившись от возможности забить на противника, Тэтчер милостиво ответила: "Почтенный джентльмен действительно очень щедр".

На следующий день, 28 ноября 1990 года, Маргарет и Денис Тэтчер покинули Даунинг-стрит, 10. Ее последним заявлением в качестве премьер-министра было, что характерно, благодарность персоналу, обслуживающему резиденцию.

Эпилог

Возрождение Великобритании под руководством Тэтчер было одновременно экономическим и духовным начинанием. Когда она стала премьер-министром, национальный упадок не сводился только к задыхающейся экономике. Упадок был коллективным, самоподкрепляющимся и в итоге изнуряющим убеждением. Его отличительными чертами были высокая инфляция, медленный рост и изнурительные трудовые конфликты. Политический центр Британии 1970-х годов просто не работал.

Отвергнув этот исчерпавший себя консенсус, Тэтчер создала позитивное видение будущего, став лидером оппозиции. А позже, став премьер-министром, она продолжила вести свое общество туда, где оно еще никогда не было. Это требовало как мужества, так и характера: мужества, чтобы так резко отойти от принятой в то время мудрости, и характера, чтобы последовательно придерживаться курса, когда ее жесткая медицина вызывала резкие жалобы со стороны пациентов.

Снова и снова Тэтчер демонстрировала спокойные нервы и непреклонную приверженность своим убеждениям - даже когда условия были двусмысленными, риски надвигались большие, а общественная поддержка, казалось, ослабевала. Ее стратегия ужесточения денежной массы для сдерживания инфляции в начале ее пребывания у власти не встретила разворота. Она решительно отреагировала на агрессию на Фолклендах. И она обеспечила энергоснабжение Великобритании во время забастовки шахтеров, поддерживая свою политику даже тогда, когда общественное мнение грозило обернуться против нее.

Конечно, одного упорства редко бывает достаточно для успеха. Чтобы поддержать свою стратегию обновления Великобритании, Тэтчер должна была сплотить сторонников внутри Консервативной партии - особенно для проведения внутренних реформ, которые по своей сути являются более поляризующими, чем мобилизация против внешнего врага. Ее риторика оказывала на сторонников такое воздействие, которое напоминает описание Исайей Берлином слов Черчилля, воодушевлявших нацию во время Второй мировой войны:

Так гипнотична была сила его слов, так сильна была его вера, что одной лишь интенсивностью своего красноречия он наложил на них чары, пока им не стало казаться, что он действительно говорит то, что находится в их сердцах и умах. Несомненно, это было там, но в значительной степени дремало, пока он не пробудил это в них".

Точно так же во времена Тэтчер в воздухе уже витало недовольство дисфункцией Великобритании; ее достижением было направить его на цели внутренних реформ. Ее риторика мобилизовала достаточно поддержки со стороны своего крыла Консервативной партии, чтобы поддержать ее амбициозную программу, изменив политический центр на десятилетия. Она уравновесила сильное присутствие государства в обществе с индивидуальной свободой в экономике - возможно, не та программа, за которую выступало большинство ее современников-консерваторов, но, безусловно, идеалы, которым партия следовала в более ранние периоды своей истории. В процессе работы она создала новые коалиции избирателей, которые традиционно не голосовали за консерваторов, что позволило ей победить на трех выборах подряд и заложило основу для четвертой победы вскоре после ее отставки. Она видела будущее - и воплотила его в жизнь.

Не то чтобы у нее не было врагов; даже консерваторы иногда обвиняли Тэтчер в предательстве основных принципов своей партии. Она, конечно, была аутсайдером: и как женщина, получившая образование ученого, и как выходец из среднего класса, ее отец был бакалейщиком. Тем не менее, ее действия, хотя они, несомненно, были разрушительными, говорили о полной преданности своей партии. Вместо того чтобы предать ее принципы, она упорно работала над их восстановлением.

Идеалы Тэтчер повторяли идеалы величайших лидеров консерваторов со времен Дизраэли: сохранение Соединенного Королевства, международное участие на основе демократических принципов и внутреннее управление, основанное на индивидуальной самодостаточности - дополненное признанием послевоенного консенсуса Великобритании о необходимости стабильной службы здравоохранения и государства всеобщего благосостояния.

В международных делах, хотя поначалу она не видела особого смысла в дипломатических контактах с Советским Союзом, она изменила курс, когда столкнулась с Михаилом Горбачевым и посчитала, что пришло время добиваться прогресса. Ориентируясь на долгосрочную перспективу, она вступила в диалог с Горбачевым по существенным вопросам, полагая, что начало такого диалога в итоге укрепит позиции демократического Запада.

Тэтчер также не видела конфликта между своими принципами свободного рынка и обязанностью заботиться об окружающей среде. Будучи большим сторонником Монреальского протокола, редкого международного договора, который получил всеобщее одобрение и высокую эффективность, Тэтчер заслуживает своей доли заслуги в удивительном оздоровлении озонового слоя в последние десятилетия. Ближе к концу своего премьерства она стала одним из первых мировых лидеров, решительно высказавшихся об опасностях изменения климата. Выступая в Королевском обществе в 1988 году, она признала, что, несмотря на все преимущества промышленной революции, человечество "невольно начало масштабный эксперимент с системой самой планеты". Хотя решение этой огромной и все более актуальной проблемы было возложено на молодые поколения, Тэтчер, по крайней мере, попыталась указать путь.

Внешняя политика Тэтчер стала решающим свидетельством важности британо-американского партнерства в рамках Атлантического альянса. Возрождение "особых отношений" обеспечило ее влияние на мировой арене. Ни природные ресурсы, ни экономические показатели, ни военная мощь Великобритании не позволяли ей претендовать на статус сверхдержавы в 1980-х годах. Однако благодаря своей волевой личности, умелой поддержке, когда это имело значение, и своим важным отношениям с президентом Рейганом, Тэтчер действовала так, как будто Великобритания была наравне с Соединенными Штатами. И по большей части администрация Рейгана с радостью поверила в это.

Некоторые лидеры адаптируются к уходу из политики с относительной легкостью и элегантностью. Они могут даже вырасти в статусе, успешно написав новую, захватывающую главу в истории своей жизни. Леди Тэтчер, какой она вскоре стала, не была одним из таких лидеров. Она жила ради своего видения и, уйдя с поста, пыталась найти что-то столь же значимое, как те вызовы, с которыми она столкнулась за годы работы на Даунинг-стрит, 10.

Я продолжал обращаться к ней во время каждой поездки в Лондон, даже в те годы, когда болезнь затуманила ее разум. Несмотря на ее грозную репутацию, во многом приобретенную благодаря ее поведению в принципиальных дебатах, со мной она всегда была душой личной доброты. До самого последнего нашего визита я находил ее неизменно любезной, внимательной и достойной.

В эти последние дни, когда я сидел напротив своего друга, с которым мы были близки более трех десятилетий, я видел лидера, который с мужеством и изяществом преодолевал жизненные испытания. Несмотря на то, что в политике она превратилась в простого наблюдателя, для миллионов своих соотечественников и соотечественниц - и бесчисленных поклонников за рубежом - она всегда будет великой и исторической фигурой: экономическим реформатором непреходящего значения, премьером, облагороженным своей решительностью и смелостью, когда суверенитет Великобритании оказался под угрозой, "железной леди" западного мира. Все, кто имел с ней дело, признавали ее внешнюю твердость; все чувствовали внутреннюю силу, которая пронесла ее через все невзгоды лидерства. В ее присутствии мало кто мог избежать ее личного обаяния и тепла.

Для ее критиков стойкость Тэтчер временами скрывала ее человеческие качества. Но ее исключительная стальность уживалась с упускаемым из виду свойством, которое лежит в основе ее лидерства: любовью к стране. Исключительно сильные убеждения и соревновательный драйв, безусловно, были частью успеха Маргарет Тэтчер в завоевании власти; дисциплина и расчет помогли ей удержать ее. Но только любовь к своей стране и своему народу может объяснить, как она распоряжалась властью и всего того, чего она добилась с ее помощью. То, что королева Елизавета II приняла решение лично присутствовать на ее похоронах - честь, которой не удостаивался ни один предыдущий премьер-министр, за исключением Уинстона Черчилля, - свидетельствует об историческом влиянии леди Тэтчер.

Последний гимн, исполненный на ее похоронной службе в соборе Святого Павла 17 апреля 2013 года, отразил ее мировоззрение:

Я клянусь тебе, моя страна, всем земным, что выше,

Всецелое, полное и совершенное, служение Моей любви:

Любовь, которая не задает вопросов, любовь, которая выдерживает испытания,

Возлагает на алтарь самое дорогое и самое лучшее.

Заключение: Эволюция лидерства

От аристократии к меритократии

На этих страницах мы проследили взаимное влияние шести лидеров на исторические обстоятельства, а исторических обстоятельств - на роль каждого из них. Конрад Аденауэр, Шарль де Голль, Ричард Никсон, Анвар Садат, Ли Куан Ю и Маргарет Тэтчер: каждый из них преобразовал свое общество, и все внесли свой вклад в становление нового мирового порядка.

Эти шесть лидеров испытали глубокое влияние драматического полувека, когда Европа, которая в течение 400 лет определяла ход истории, доминируя над все большей частью земного шара, продолжила поглощать большую часть своей собственной сущности в двух мировых войнах, которые, по сути, были европейской гражданской войной. Затем они помогли сформировать ее последствия, в ходе которых пришлось реорганизовать экономику, пересмотреть внутренние структуры и упорядочить международные отношения. Шестерка" также столкнулась с проблемами холодной войны и потрясениями, вызванными деколонизацией и глобализацией, - все это продолжает звучать и сегодня.

Период, в который выросли эти лидеры, был трансформационным в культурном смысле: политическая и социальная структуры Запада необратимо менялись от наследственной и аристократической модели лидерства к меритократической модели среднего класса. По мере того, как они достигали совершеннолетия, остатки аристократизма соединялись с зарождающейся парадигмой заслуг, одновременно расширяя базу общественного творчества и увеличивая его масштабы.

Сегодня меритократические принципы и институты настолько привычны, что доминируют в нашем языке и мышлении. Возьмите слово "непотизм", которое подразумевает предпочтение родственников и друзей, особенно при назначении на ответственные должности. В до-меритократическом мире непотизм был повсеместным - более того, обычным образом жизни - однако эта практика не несла в себе никаких последствий несправедливого преимущества: напротив, кровное родство было источником легитимности.

В первоначальном понимании философов Древней Греции аристократия означала "правление лучших". Такое правление, явно не наследственное, было морально оправдано тем, что аспект человеческой жизни считался данным - естественное неравенство дарований - и использовался для общественного блага. Платоновский "миф о металлах" изображал аристократический политический порядок, основанный на том, что сегодня называется "социальной мобильностью". В его рассказе юноши (включая девушек) с "золотыми" душами, даже если они родились от "медных" или "серебряных" родителей, могли подняться в соответствии со своими природными талантами.

Однако как социальная система, формировавшая историю Европы на протяжении веков, аристократия приобрела совершенно иное значение: наследственное дворянство, наделявшее своих лидеров властью и статусом. Недостатки аристократии в наследственном смысле - такие как риск скатывания к коррупции или неэффективности - сегодня легко вспомнить. Менее хорошо помнят ее достоинства.

Во-первых, аристократы не считали, что приобрели свой статус благодаря индивидуальным усилиям. Положение было врожденным, а не заработанным. Поэтому, хотя существовали расточители и некомпетентные, творческий аспект аристократии был связан с этикой noblesse oblige, как во фразе "кому много дано, от того многого ожидают". Поскольку аристократы не добивались своего положения, лучшие из них чувствовали себя обязанными заниматься общественным служением или улучшением общества.

В сфере международных отношений лидеры разных стран принадлежали к этому социальному классу и разделяли чувства, выходящие за рамки национальных границ. Поэтому они в целом соглашались с тем, что представляет собой легитимный международный порядок. Это не предотвращало конфликты, но помогало ограничить их остроту и облегчить их разрешение. Концепции суверенитета, равновесия, юридического равенства государств и баланса сил, которые были отличительными чертами Вестфальской системы, развивались в мире аристократических практик.

Запретами аристократической внешней политики были чрезмерная уверенность в интуиции и самодовольство, которое приглашало к застою. Тем не менее, в переговорах, где позиция считалась правом по рождению, ожидалось (хотя и не всегда гарантировалось) взаимное уважение между конкурентами и даже противниками, а гибкость не сдерживалась предварительным обязательством вечного успеха, каким бы краткосрочным ни был вопрос. Политику можно было оценивать с точки зрения общей концепции будущего, а не вынужденного стремления избежать даже временных неудач.

В результате аристократия в ее лучших проявлениях могла поддерживать чувство превосходства, которое было противоположно демагогическим соблазнам, иногда поражающим народную демократию. В той мере, в какой аристократия соответствовала своим ценностям сдержанности и бескорыстного служения обществу, ее лидеры были склонны отвергать произвол личного правления, управляя вместо этого с помощью статуса и морального убеждения.

В течение девятнадцатого и начала двадцатого веков предположения, лежащие в основе наследственной аристократии, неуклонно разрушались в результате ослабления религиозной веры, развязывания Французской революцией движений в сторону большего политического равенства и сдвигов в богатстве и статусе, вызванных развивающейся рыночной экономикой. Затем, внезапно и неожиданно, Первая мировая война выявила несоответствие между ослабевающими аристократическими политическими ценностями, с одной стороны, и возникающими технологическими реалиями, с другой. В то время как первые подчеркивали необходимость сдержанности и мирного развития, вторые превозносили разрушительность войны. Система сломалась в 1914 году, когда растущие национальные страсти отбросили прежние гарантии, позволив технологиям обеспечить средства для постоянно растущего уровня конфликта, который в течение более чем четырех лет затяжной войны подорвал существующие институты.

Уинстон Черчилль в книге "Нарастающая буря" (1948) отметил, что Первая мировая война была конфликтом "не правительств, а народов", в котором жизненная сила Европы "излилась в гневе и резне". К концу войны Черчилль мог написать:

Прошли времена Утрехтского и Венского договоров, когда аристократические государственные деятели и дипломаты, как победители, так и побежденные, встречались в вежливых и учтивых диспутах и, свободные от шума и болтовни демократии, могли перестраивать системы на основе основ, с которыми все были согласны. Народы, воодушевленные своими страданиями и массовыми учениями, которыми они были вдохновлены, стояли вокруг десятками миллионов, чтобы потребовать возмездия в полной мере.

Поскольку европейские лидеры не смогли предотвратить надвигающуюся катастрофу или сдержать ее, когда она разразилась, Первая мировая война подорвала доверие к политической элите, оставив после себя ослабленное руководство, которое в ключевых странах было свергнуто тоталитарными правителями. В то же время мирное урегулирование 1918 года оказалось одновременно недостаточно соответствующим широко распространенным ценностям, чтобы вызвать приверженность новому порядку, и стратегически несостоятельным, поскольку не смогло в достаточной степени ослабить побежденные стороны, чтобы устранить их способность к реваншу. Это имело множество последствий; самым значительным из них стала Вторая мировая война.

В обеих мировых войнах тотальная мобилизация народов, управление их энергией и эксплуатация их взаимных антипатий представляли собой самое раннее и самое мрачное последствие возвышения среднего класса. Однако после того, как прошли потрясения Второй тридцатилетней войны (1914-45 гг.), эта социальная трансформация оказалась совместимой с международной стабильностью и государственным мышлением. Мир уверенных в себе национальных государств, в которых средний класс обладал основной долей политической и культурной власти, оказался способен производить лидеров, проводящих ответственную и творческую политику.

Две родственные социальные силы, меритократия и демократизация, обеспечили и институционализировали рост лидеров среднего класса. Одним из лозунгов Французской революции был лозунг "карьера открыта для талантов". С середины девятнадцатого века принятие меритократических принципов и институтов на Западе - таких как вступительные экзамены, селективные средние школы и университеты, политика найма и продвижения по службе на основе профессиональных стандартов - создало новые возможности для талантливых людей из среднего класса попасть в политику. Одновременно с этим расширение избирательного права сместило социальный и политический центр тяжести в сторону среднего класса.

Ни один из шести лидеров, изученных в этом томе, не был выходцем из высшего класса. Отец Конрада Аденауэра был унтер-офицером в прусской армии, а затем клерком; его сын прошел через стандартные уровни образования в Германской империи. Бабушка и дедушка Шарля де Голля были хорошо образованными и преуспевающими, но его отец был школьным учителем; сын стал первым в своей семье, кто служил на высоких государственных должностях. Ричард Никсон был воспитан представителями низшего среднего класса в Южной Калифорнии. Анвар Садат, сын клерка, с трудом получил рекомендацию для поступления в египетскую военную академию. Ли Куан Ю, родившийся в семье сингапурских родителей, живущих в неблагоприятных условиях, рассчитывал на стипендии в Сингапуре и Великобритании для продолжения образования. Маргарет Тэтчер была выпускницей гимназии и дочерью бакалейщика - второй представитель среднего класса (после Эдварда Хита) и первая женщина, ставшая лидером Консервативной партии Великобритании. Ни у кого из них не было стартовой позиции, которая позволила бы им впоследствии добиться выдающихся успехов.

Их скромное происхождение позволило им бросить вызов традиционным политическим категориям "инсайдера" и "аутсайдера". Садат и де Голль были военными офицерами, пришедшими к власти в результате кризиса в своих странах; Никсон и Аденауэр были опытными и известными политиками, которые, тем не менее, провели годы в политической глуши. Тэтчер и Ли пришли к власти самым ортодоксальным образом - через партийную политику в парламентской системе, но постоянно подвергали сомнению господствующую ортодоксальность. Как и их аристократические предшественники в девятнадцатом веке, но в отличие от многих их современников двадцатого века, они не были в первую очередь озабочены краткосрочными тактическими преимуществами. Напротив, их происхождение и опыт работы вдали от власти давали им перспективу, позволяя им формулировать национальные интересы и выходить за рамки общепринятой мудрости своего времени.

Все более меритократические институты, которые позволяли им использовать свои таланты с раннего возраста, возникли под сенью аристократии - и часто как следствие войны. Немецкий Генеральный штаб и эффективная, неэпотичная бюрократия Германии возникли в результате прусских реформ, принятых после шока от поражений на поле боя в Наполеоновских войнах. Де Голль учился в Сен-Сире, военной академии, основанной Наполеоном в 1802 году для подготовки профессионального офицерского корпуса. Другая такая высшая школа, селективный и элитный Институт политических исследований ("Sciences Po"), была основана после того, как франко-прусская война (1870-71) выявила недостатки французского политического и административного руководства - недостатки, которые должны были быть устранены путем развития талантов следующего поколения.

Промышленная революция также сыграла свою роль в усилении внимания к образованию, как утверждает историк экономики Дэвид Ландес: «все старые преимущества - ресурсы, богатство, власть - были обесценены, и разум утвердился над материей. Отныне будущее было открыто для всех, кто обладал характером, руками и мозгами». Поскольку успех все больше приписывался уму и усилиям, а не праву рождения, образование стало квинтэссенцией пути к прогрессу.

Благодаря этим изменениям шесть лидеров смогли посещать строгие средние школы (большинство из них были селективными, и все они были общественными, если не государственными). Соревнование за высокие оценки на экзаменах и стипендии было важным аспектом жизни. Начиная со средней школы, а в некоторых случаях и до колледжа, им преподавали широкий спектр предметов, в том числе особенно гуманитарные науки, как бы готовясь к задачам руководства, для которых знание истории и умение справляться с трагедиями просто необходимы. Прежде всего, они получали образование, которое помогло бы им понять мир, психологию других людей и самих себя.

Меритократическая революция затронула почти все аспекты жизни, высоко оценивая достижения и стремление к карьере, выходящей за рамки семейного происхождения. Идеал совершенства был сохранен с более ранней аристократической эпохи и, если можно так выразиться, получил новый и более сильный, более индивидуалистический акцент. Как заметила Тэтчер в 1975 году, "возможности ничего не значат, если они не включают право на неравенство и свободу быть другим". Университеты и карьера постепенно (хотя все еще несовершенно) открывались для женщин, этнических и расовых меньшинств и выходцев из неэлитных слоев общества. Общество выиграло от возникшего интеллектуального разнообразия и открытости к различным стилям руководства.

Эти факторы позволили лидерам, описанным в данном томе, сочетать аристократические качества с меритократическими амбициями. Синтез закреплял государственную службу как достойное дело, что поощряло стремление к лидерству. И школьная система, и общество в целом, в котором они воспитывались, придавали большое значение академической успеваемости, но и то, и другое, прежде всего, делало сильный акцент на характере. Соответственно, шесть лидеров были воспитаны с приоритетами, выходящими за рамки их оценок и результатов тестов; они, хотя и были важны, не рассматривались как самоцель. Отсюда постоянные ссылки Ли на "цзюньцзы", или конфуцианского джентльмена, и стремление де Голля стать "человеком с характером". Образование было не просто дипломом, который можно было получить в молодости и отложить в сторону: это была непрерывная работа, имеющая как интеллектуальное, так и моральное измерение.

Особые ценности среднего класса, в которых эти шесть лидеров были воспитаны с детства, включали личную дисциплину, самосовершенствование, благотворительность, патриотизм и веру в себя. Вера в свое общество, включающая благодарность за прошлое и уверенность в будущем, была само собой разумеющейся. Равенство перед законом становилось укоренившимся ожиданием.

В отличие от своих аристократических предшественников, эти лидеры обладали глубоко укоренившимся чувством национальной идентичности, которое внушало им убеждение, что самое высокое стремление - служить своим согражданам через руководство государством. Они не называли себя "гражданами мира". Ли мог получить университетское образование в Великобритании, а Никсон мог гордиться масштабами своих путешествий, прежде чем стать президентом, но ни тот, ни другой не придерживались космополитической идентичности. Для них привилегия гражданства подразумевала обязанность служить примером особых добродетелей своей нации. Служение своему народу и воплощение величайших традиций своего общества было высокой честью. Положительные последствия этой системы ценностей, проявившиеся в американском контексте, были хорошо описаны историком и социальным критиком Кристофером Лашем:

Какими бы ни были его недостатки, национализм среднего класса обеспечивал общую почву, общие стандарты, общую систему координат, без которой общество растворяется не более чем в противоборствующих фракциях, как это хорошо понимали отцы-основатели Америки - война всех против всех.

Еще одним фактором, характерным для всех лидеров (кроме Ли), было благочестивое религиозное воспитание: католик у Аденауэра и де Голля, квакер у Никсона, мусульманин-суннит у Садата и методист у Тэтчер. При всех различиях между этими конфессиями они одинаково служили определенным светским целям: обучению самоконтролю, размышлению над ошибками и ориентации на будущее. Эти религиозные привычки помогли привить самообладание и предпочтение долгосрочной перспективы - два важных атрибута государственного управления, которые эти лидеры продемонстрировали в качестве примера.

Суровые истины

Что общего в меритократическом руководстве этих шести деятелей? Какие уроки можно извлечь из их опыта?

Все они были известны своей прямотой и часто говорили суровую правду. Они не доверяли судьбу своих стран риторике, проверенной опросами и фокус-группами. Кто, по-вашему, проиграл войну? Аденауэр бескомпромиссно спросил своих коллег по парламенту, которые жаловались на условия, навязанные союзниками в ходе послевоенной оккупации Германии. Никсон, который стал пионером в использовании современных маркетинговых технологий в политике, по-прежнему гордился тем, что выступал без записок, основываясь на своем знании мировых дел в прямой и ясной форме. Умело сохраняя политическую двусмысленность, Садат и де Голль, тем не менее, говорили с исключительной ясностью и живостью, стремясь побудить свой народ к достижению конечных целей, как и Тэтчер.

Все эти лидеры обладали проницательным чувством реальности и мощным видением. Посредственные лидеры не способны отличить значительное от обыденного; они склонны быть подавленными неумолимым аспектом истории. Великие лидеры чувствуют вечные требования государственного устройства и различают среди множества элементов реальности те, которые способствуют возвышенному будущему и нуждаются в продвижении, от других, которыми необходимо управлять и, в крайнем случае, возможно, только терпеть. Так, Садат и Никсон, унаследовав от своих предшественников болезненные войны, стремились преодолеть укоренившееся международное соперничество и приступить к творческой дипломатии. Тэтчер и Аденауэр пришли к выводу, что прочный союз с Америкой будет наиболее выгоден для их стран; Ли и де Голль выбрали меньшую степень союзничества, что было уместно для приспособления к меняющимся обстоятельствам.

Все шестеро могли быть смелыми. Они решительно действовали в вопросах первостепенной государственной важности, даже когда условия - внутренние или международные - казались явно неблагоприятными. Тэтчер направила оперативную группу Королевского флота для возвращения Фолклендских островов Аргентине несмотря на то, что многие эксперты сомневались в целесообразности экспедиции, а сама Великобритания оставалась погрязшей в разрушительном экономическом кризисе. Никсон предпринял дипломатическое открытие Китая и переговоры о контроле над вооружениями с Советским Союзом до завершения вывода войск из Вьетнама и вопреки общепринятому мнению. По словам биографа де Голля Джулиана Джексона, "я всегда действовал так, как будто... ' - то есть, как будто Франция была больше, более единой и более уверенной, чем она была на самом деле.

Каждый из них понимал важность одиночества. Садат развивал свои привычки к размышлениям в тюрьме, как и Аденауэр в монастыре во время своего внутреннего изгнания. Тэтчер принимала некоторые из своих самых важных решений, просматривая свои бумаги в одиночестве ранним утром. Дом де Голля в отдаленной деревне Коломбей-ле-Де-Эглиз стал неотъемлемой частью его жизни. Никсон часто физически отделял себя от Белого дома, удаляясь в административное здание Эйзенхауэра, Кэмп-Дэвид или Сан-Клементе. Вдали от света, камер и ежедневного навязывания команд, эти лидеры извлекали пользу из тишины и размышлений - особенно перед принятием важных решений.

Поразительная общность между шестью лидерами - и парадокс - заключалась в их расколе. Они хотели, чтобы их народы шли по пути, который они вели, но они не стремились к консенсусу и не ожидали его; разногласия были неизбежным побочным продуктом преобразований, к которым они стремились. Показателен пример из президентства де Голля. Во время беспорядков в Алжире в январе 1960 года, известных как "неделя баррикад", я был в Париже и встречался с представителями французского оборонного ведомства. Говоря о том, как де Голль справился с ситуацией, один из офицеров сказал мне: "Всякий раз, когда он появляется, он разделяет страну". Однако в конечном итоге именно де Голль преодолел алжирский кризис и вернул свою страну к общему представлению о национальной цели точно так же, как он вернул французскую нацию после унижения капитуляции во Второй мировой войне.

Точно так же лидер не может провести фундаментальные экономические реформы, как это сделала Тэтчер, или добиться мира с историческими противниками, как Садат, или построить успешное многонациональное общество с нуля, как Ли, не оскорбив укоренившиеся интересы и не оттолкнув важные группы избирателей. Принятие Аденауэром ограничений, сопровождавших послевоенную оккупацию Германии, вызвало ярость его политических критиков. Де Голль пережил - и спровоцировал - бесчисленные столкновения, но его последним великим публичным актом стала деэскалация протестов студентов и профсоюзов, которые поставили Францию на грань революции в мае 1968 года. Садат был убит не только за установление мира между его народом и народом Израиля, но, прежде всего, за то, что он оправдывал его принципами, которые некоторые считали еретическими. Как в годы их правления, так и после, не все восхищались этими шестью лидерами или поддерживали их политику. В каждом случае они сталкивались с сопротивлением - часто из благородных побуждений, а иногда со стороны выдающихся деятелей-противников. Такова цена создания истории.

Неустойчивая меритократия

По крайней мере, на Западе есть признаки того, что условия, способствовавшие появлению шести лидеров, о которых рассказывается в этой книге, сталкиваются с собственным эволюционным упадком. Гражданский патриотизм, который когда-то придавал престиж государственной службе, похоже, уступает место фракционности, основанной на самобытности, и конкурирующему космополитизму. В Америке все большее число выпускников колледжей стремятся стать руководителями корпораций или профессиональными активистами, совершающими кругосветные путешествия; значительно меньшее число выпускников представляют себе роль лидеров регионального или национального уровня в политике или на государственной службе. Что-то не так, когда отношения между классом лидеров и большей частью общества определяются взаимной враждебностью и подозрительностью.

Средние школы и университеты Запада по-прежнему хорошо готовят активистов и техников; они отклонились от своей миссии по формированию граждан - среди них потенциальных государственных деятелей. И активисты, и технари играют важную роль в обществе, привлекая внимание к его недостаткам и различным средствам их исправления, но широкое и строгое гуманистическое образование, которое формировало предыдущие поколения лидеров, вышло из моды. Образование технаря имеет тенденцию быть предпрофессиональным и количественным, а активиста - гиперспециализированным и политизированным. Ни тот, ни другой не предлагают много истории или философии - традиционных источников воображения государственного деятеля.

Отличные результаты тестов и блестящие резюме заставляют современную элиту "верить, что она заслужила свою власть и обладает ею по праву, а не благодаря привилегиям", - считает политический теоретик Юваль Левин, проницательный наблюдатель сегодняшнего упадка меритократии.[*] Мы подменяем "холодное и стерильное понятие интеллекта теплым и одухотворенным пониманием характера как меры ценности". Самая глубокая проблема, по его мнению, находится в сфере поведения элиты:

Американцы стали скептически относиться к претензиям нашей элиты на легитимность не столько потому, что попасть в верхний эшелон американской жизни слишком трудно (даже если это так), сколько потому, что тем, кто в этом эшелоне, похоже, разрешено делать все, что они хотят... Проблема, другими словами, заключается не в стандартах для входа, а в отсутствии стандартов при входе. Именно потому, что наша элита не считает себя аристократией, она не считает, что нуждается в стандартах или ограничениях.

Если аристократы XIX века понимали, что от них многого ожидают, а меритократы XX века придерживались ценностей служения, то сегодняшняя элита говорит не столько об обязанностях, сколько о самовыражении или собственном продвижении. Более того, они формируются в технологической среде, которая бросает вызов тем самым качествам характера и интеллекта, которые исторически служили для привязки лидеров к своему народу.

Глубокая грамотность и ВИЗУАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

Современный мир находится в самом разгаре трансформации человеческого сознания, которая настолько распространена, что почти незаметна. Эти изменения, вызванные новыми технологиями, которые опосредуют наше восприятие мира и получение информации, развиваются в основном без понимания их долгосрочных последствий, включая последствия для лидерства. В этих условиях внимательное чтение сложной книги и критическое отношение к ней стало таким же контркультурным действием, каким было заучивание эпической поэмы в более раннюю эпоху, основанную на печати.

Хотя Интернет и сопутствующие ему инновации, безусловно, являются техническими чудесами, необходимо уделять пристальное внимание балансу между конструктивными и коррозийными привычками ума, поощряемыми новыми технологиями. Подобно тому, как переход от устной культуры к письменной одновременно принес преимущества грамотности и ослабил искусство устной поэзии и рассказывания историй, современный переход от печатной культуры к визуальной несет как потери, так и приобретения.

Что рискует быть утраченным в эпоху, когда доминирует изображение? Это качество имеет много названий - эрудиция, образованность, серьезное и независимое мышление - но лучшим термином для него является "глубокая грамотность", которую эссеист Адам Гарфинкль определил как "[вовлечение] в продолжительное произведение таким образом, чтобы предвидеть направление и смысл автора". Повсеместная и проникающая, но невидимая глубокая грамотность была "фоновым излучением" периода, в который шесть лидеров, о которых рассказывается в этой книге, достигли совершеннолетия.

Для политически заинтересованных лиц глубокая грамотность обеспечивает качество, которое Макс Вебер называл "соразмерностью", или "способностью позволять реалиям влиять на вас, сохраняя внутреннее спокойствие и самообладание". Интенсивное чтение может помочь лидерам культивировать ментальную дистанцию от внешних стимулов и личностей, которая поддерживает чувство соразмерности. В сочетании с размышлениями и тренировкой памяти оно также обеспечивает хранилище подробных и детальных знаний, на основе которых лидеры могут рассуждать по аналогии. Более того, книги предлагают реальность, которая является разумной, последовательной и упорядоченной - реальность, которую можно освоить или, по крайней мере, управлять ею с помощью размышлений и планирования. И, возможно, самое важное для лидерства, чтение создает "нить разговора поколений", поощряя обучение с чувством перспективы. Наконец, чтение - это источник вдохновения. В книгах записаны деяния лидеров, которые однажды осмелились на многое, а также тех, кто осмелился слишком много, в качестве предупреждения.

Однако задолго до конца двадцатого века печать утратила свое былое господство. Это привело, в частности, к тому, что "на пост лидера избирается человек другого типа, который может представить себя и свои программы в отполированном виде", как заметил Ли Куан Ю в 2000 году, добавив:

Спутниковое телевидение позволило мне следить за ходом американской президентской кампании. Я поражен тем, как профессионалы СМИ могут придать кандидату новый имидж и превратить его, по крайней мере поверхностно, в другую личность. Победа на выборах становится в значительной степени соревнованием в упаковке и рекламе.

Как преимущества печатной эпохи были неотделимы от ее издержек, так же обстоит дело и с визуальной эпохой. Экраны есть в каждом доме, развлечения вездесущи, а скука - редкость. Более того, визуализированная несправедливость воспринимается более остро, чем описанная; телевидение сыграло решающую роль в американском движении за гражданские права. И все же издержки телевидения существенны: оно отдает предпочтение эмоциональной демонстрации перед самообладанием, изменяя типы людей и аргументов, которые серьезно воспринимаются в общественной жизни.

Сдвиг от печатной культуры к визуальной продолжается с современным укоренением Интернета и социальных сетей, которые несут с собой четыре предубеждения, усложняющие развитие способностей лидеров по сравнению с эпохой печатных изданий. Это: непосредственность, интенсивность, полярность и конформизм.

Хотя Интернет делает новости и данные более доступными, чем когда-либо, этот избыток информации вряд ли сделал нас более осведомленными, не говоря уже о мудрости. Поскольку "стоимость" доступа к информации становится незначительной, как в случае с Интернетом, стимулы запоминать ее, похоже, ослабевают. Хотя забывание какого-то одного факта может не иметь значения, систематическая неспособность усвоить информацию приводит к изменению восприятия и ослаблению аналитических способностей. Факты редко бывают самоочевидными; их значение и интерпретация зависят от контекста и уместности. Чтобы информация превратилась в нечто, приближающееся к мудрости, она должна быть помещена в более широкий контекст истории и опыта.

Как правило, изображения "говорят" в более эмоциональном регистре интенсивности, чем слова. Телевидение и социальные медиа полагаются на образы, которые разжигают страсти, угрожая захлестнуть руководство сочетанием личных и массовых эмоций. Социальные сети, в частности, побуждают пользователей становиться имидж-сознательными спин-докторами. Все это порождает более популистскую политику, которая превозносит высказывания, воспринимаемые как подлинные, над отшлифованными звуковыми фразами телевизионной эпохи, не говоря уже о более аналитических материалах печатных изданий.

Архитекторы Интернета думали о своем изобретении как о гениальном средстве соединения мира; в действительности же оно дало новый способ разделить человечество на враждующие племена. Полярность и конформность опираются друг на друга и усиливают друг друга; человека загоняют в группу, а затем группа управляет его мышлением. Неудивительно, что на многих современных платформах социальных медиа пользователи делятся на "последователей" и "влиятелей"; "лидеров" не существует.

Каковы последствия для лидерства? В наших сегодняшних обстоятельствах актуальна мрачная оценка Ли влияния визуальных СМИ: «Я сомневаюсь, что из такого процесса может появиться Черчилль, Рузвельт или де Голль». Дело не в том, что изменения в коммуникационных технологиях сделали невозможным вдохновенное лидерство и глубокие размышления о мировом порядке, а в том, что в век, когда доминируют телевидение и Интернет, вдумчивые лидеры должны бороться против течения.

БАЗОВЫЕ ЦЕННОСТИ

Сегодня заслуги, как правило, понимаются узко - как интеллект, дополненный усилиями. Но ранняя концепция Томаса Джефферсона о "естественной аристократии" опиралась на другую и, возможно, более устойчивую основу: слияние "добродетели и талантов". Для того чтобы политическая элита могла оказывать значимую общественную услугу, необходимы и образование, и характер.

Как мы видели, лидерам, оказавшим всемирно-историческое влияние, помогло строгое и гуманистическое образование. Такое образование начинается в формальной среде и продолжается в течение всей жизни через чтение и обсуждение с другими. Этот начальный шаг сегодня делается редко - лишь немногие университеты явно или неявно предлагают образование в области государственного управления, - и эти усилия на протяжении всей жизни становятся все более трудными, поскольку изменения в технологиях подрывают глубокую грамотность. Таким образом, для возрождения меритократии необходимо вернуть гуманистическому образованию его значение, включив в него такие предметы, как философия, политика, география человека, современные языки, история, экономическая мысль, литература и даже, возможно, классическая древность, изучение которой долгое время было уделом государственных деятелей.

А поскольку характер имеет важнейшее значение, более глубокая концепция меритократического лидерства должна также принять определение добродетели, данное политологом Джеймсом К. Уилсоном: "привычка к умеренным действиям; более конкретно, действия с должным сдерживанием своих порывов, должным уважением к правам других и разумной заботой об отдаленных последствиях". С юности и до старости исключительная важность характера - этого самого незаменимого качества - является неизменным вызовом, как для лидеров, так и для студентов, изучающих лидерство. Хороший характер не гарантирует мирского успеха или триумфа в государственном строительстве, но он дает твердую опору в победе и утешение в поражении.

Эти шесть лидеров останутся в памяти благодаря тем качествам, которые стали ассоциироваться с ними и которые определили их влияние: Аденауэра за его честность и настойчивость, де Голля за его решительность и историческое видение, Никсона за его понимание взаимосвязанной международной ситуации и силу в принятии решений, Садата за духовную возвышенность, с которой он укреплял мир, Ли за его воображение в создании нового многонационального общества, Тэтчер за ее принципиальное лидерство и упорство. Все они проявили необычайное мужество. Ни один человек не мог обладать всеми этими достоинствами в одно и то же время; эти шесть лидеров сочетали их в разных пропорциях. Их лидерство стало настолько же идентифицироваться с их качествами, насколько и с их достижениями.

Лидерство и мировой порядок

Со времени окончания того, что на этих страницах описывается как Вторая тридцатилетняя война (1914-45 гг.), мгновенная связь и технологическая революция придали новое значение и срочность двум важнейшим вопросам, стоящим перед лидерами: Что необходимо для национальной безопасности? И что необходимо для мирного международного сосуществования?

В истории на эти вопросы давались разные ответы. Несмотря на существование множества империй, стремление к мировому порядку ограничивалось географией и технологиями конкретных регионов; это относится даже к Римской и Китайской империям, которые включали в себя огромное количество обществ и культур. Это были региональные порядки, представляющие себя как мировые.

Начиная с шестнадцатого века, взрыв в развитии технологий, медицины, экономической и политической организации расширил возможности Запада проецировать свою власть и системы управления по всему миру. С середины семнадцатого века в Европе развивалась Вестфальская система, основанная на уважении суверенитета и международного права. Эта система, укоренившаяся во всем мире после окончания колониализма, позволила подняться государствам, которые, отбросив доминирование Запада, настаивали на своей роли в определении, а иногда и оспаривании, правил установленного мирового порядка.