Пригласить меня на сходку наших копенгагенских братанов не сочли уместным. Вот так всегда: те, кто возводят короля на трон, становятся ему не нужны, едва он напялит на свою башку какое-нибудь золоченое ведро.
Знал бы этот сукин сын Муха, сколько умных голов сушили себе мозги, чтобы доставить его сюда без сучка и задоринки. Хотя… и хорошо, что он об этом не знал.
Я сидел в столовой особняка на окраине столицы Дании, жевал и отчаянно скучал. Где-то на втором этаже происходил междусобойчик мафиозных светил из "новой русской волны", привечавших пахана Муху, а я трескал колбасу и запивал апельсиновым соком – похоже, в этом доме для обслуживающего персонала и охраны спиртное не полагалось.
А меня как раз и злило, что я попал в разряд слуг – докатился Волкодав. Я сидел и постепенно наливался желчью.
За стеклянной дверью столовой маячил охранник, судя по михрюткинской роже, из наших. Земеля. Иногда он сурово посматривал в мою сторону: мол, гляди, парень, каких орлов за бугор берут, не тебе чета.
Ага, я так и понял. Сейчас…
Я встал и решительно направился к двери.
– Ты куда? – загородил мне дорогу "михрютка".
– Соврать или как? – нагло оскалил я зубы.
– Ты че? – тупо удивился страж. – Чего врать-то собрался?
– Ну я мог сказать, что чешу в сортир, например, а сам – на второй этаж и грохнул бы всех твоих боссов. Слабо?
– Туалеты там… – буркнул обескураженный охранник, вяло махнув рукой в глубь столовой; это я и сам знал.
– Про туалет я сказал для завязки разговора. Тебя как зовут, братан?
– Серега.
– Серый, значит, – уточнил я. – Слышь, Серый, надо для сугреву… – Я выразительно погладил живот, а затем пальцами изобразил стопарик.
– Не положено! – отрезал "михрютка" – до него постепенно начало доходить, что я над ним издеваюсь.
– Командир, командир, чего ты заводишься? – с наигранным миролюбием развел я руками. – Всего бутылочку водки. И пивка. Мы же с тобой земляки, сам знаешь, как тяжко русскому человеку без молочка из-под бешеной коровы. А?
– Слушай, не испытывай моего терпения! Сядь за стол и жри, что дали! – Он надвинулся на меня потной мясистой глыбой.
– Эх, паря, не любишь ты свой народ… – Я говорил, а мои руки тем временем выворачивали "михрютку", что называется, наизнанку. – А ведь чему учили в школе? Помнишь? Ну этот, как его – моральный кодекс? Нет, не помнишь… Я так и знал… Посиди отдохни, а я немного прогуляюсь. В буфет…
Оставив обеспамятевшего "михрютку" на диване – я слегка прошелся по его "сонным" точкам, как учил меня тренер-якудза в спецучебке, – и насвистывая бравурный марш, почесал исследовать первый этаж.
Вместо буфета здесь оказался бар.
О-о, там было на что посмотреть и что попробовать… Я достал стаканы – вдруг кто захочет присоединиться? – лед, пиво, какой-то напиток и прозрачную как слеза бутылку "Столичной", естественно, не из наших подпольных винокурен, а в экспортном варианте, многократной очистки… Кейф, кто понимает!
– Привет? Ты кто?
Я обернулся. На меня с удивлением глядело милое ангелоподобное создание лет двадцати – бровикрылья вразлет, светлая бирюза глаз, оправленная в золотой загар овального лица.
– Дед Пихто. Тяпнешь? – подмигнул я девахе.
– Ну ты даешь… – Бирюза потеплела. – Конечно, мог бы и не спрашивать.
Она шустро забралась на стул-вертушку, сама себе плеснула водки, добавила лед, еще чего-то, и отпила с маху едва не полстакана.
– Класс… – Девушка слизнула розовым язычком капельку, которая попала ей на руку, когда она смешивала свой коктейль. – Меня зовут Эльжбет.
– Я так понимаю, по-нашему просто Лизка. Лизавета.
– Как ты догадался? – Она рассмеялась.
– Чего проще – как красавица у нас на Руси, так и Елизавета, как мужикбогатырь, так Максим.
– Я знаю по-другому: как Иван – так дурак, как Манька – так и… – Девушка прыснула в кулачок.
– Богат и могуч русский язык, – подытожил я нашу литературную дискуссию.
– Значит, тебя зовут Максим?
– Догадливая. А если точнее – то просто Макс.
– В наше время нужно ко всему прочему быть еще и догадливой.
– Ты что здесь делаешь?
– Бабки, – просто объяснила она, опять прикладываясь к бокалу.
– Это как же? – поинтересовался я. – Записалась в касту жриц свободной любви?
– Я могла бы и обидеться, но такие уж нынче времена… – Она кокетливо поправила прическу и сделала мне глазки. – А разве ты меня никогда не видел? В журналах, по телевидению…
– Не сподобился.
– Я – Мисс Москва! – Она гордо вздернула прелестную головку.
– Не слабо… – Я оглядел ее с ног до головы. – Есть что показать. За тебя, чудо природы!
Она хохотнула. Мы чокнулись, допили остатки и повторили. Жизнь стала казаться мне вполне сносной.
– И чем занимается Мисс Столица России в главном городе Дании? Что "зелень" ковыряет, понятно. Но как?
– Черт его знает, – честно призналась Лизавета-Эльжбет. – Меня возят по каким-то приемам, снимают на видео, заставляют демонстрировать одежду… Но денежки на мой счет капают – и ладно. Иногда бывает нелегко, но, в общем, живу клево. Дома гораздо хуже. Материально. А так – скучаю, вспоминаю… иногда всплакну… ну, понимаешь, чисто бабские варианты…
– Я так предполагаю, у тебя есть опекун, или менеджер, или как это сейчас называется?
– Без него я бы сейчас картошку окучивала на загородной семейной фазенде, – вымученно улыбнулась девушка.
– Ты с ним спишь? – грубо спросил я; эта оевропеенная Лизавета мне понравилась, и я невольно содрогнулся от омерзения, на миг представив, как ее тискает какой-нибудь отвратительный мафиозный тип с дряблой и холодной лягушачьей кожей.
– А ты как думаешь? – Похоже, она не обиделась.
– Долг платежом красен.
– Аморально, да? – спросила Елизавета, напряженно глядя мне в глаза. – А может, он на мне женится?
– Извини, я не знаю ваших отношений.
– Тем не менее, осуждаешь.
– С чего ты взяла?
– По лицу вижу.
– Слушай, Лизка, не заводись. – Я миролюбиво ухмыльнулся. – Я здесь совершенно случайно. И тебе мое осуждение, даже если оно и имеет место, по барабану. У каждого своя жизнь, и кто я такой, чтобы быть тебе судьей? Будем надеяться, что у тебя все задуманное получится.
– Ты… Ты… – Она вдруг заплакала.
– Ну, блин… – Я оторопел. – Какого дьявола?
– Я… не… могу-у-у… – рыдала Мисс Москва. – Все меня презирают… из зависти… Ненавидят… даже мои бывшие подружки…
– Кончай. На, вытри слезы. – Я тыкал ей в руки свой носовой платок. – А что касается твоих недоброжелателей… все это старо как мир. Едва кто-либо начинает возвышаться над толпой, как сразу становится отовсюду виден и неудобен, словно мозоль. Каждый – или, по крайней мере, многие – начинает думать: а почему не я? С каких это соображений Господь дал ей красоту или ему – ум, а меня сделал чучелом огородным, или болваном, который не может умножить два на два? Просекаешь? В итоге недостающие качества заменяются иными, не менее важными для выживания рода человеческого, чем красота, ум, честность, порядочность, – злобой, завистью, жестокостью, тупым упрямством. Все это называется Великим Равновесием. А иначе жизнь стала бы пресной, бессмысленной. Будь все красивы, умны, сердечны, богаты, о чем тогда мечтать и за что бороться? То-то…
– Убедил… – Она улыбалась сквозь слезы. – Я даже не предполагала, что встречу сегодня философа.
– Живи и надейся, дочь моя, – патетически воскликнул я и потянулся за бутылкой.
Не дотянулся…
– Этот?
– Ну…
Я обернулся. Позади стоял уже знакомый мне "михрютка", раскаленный от злобы, как допотопный чугунный утюг, и еще двое, орлы, как на подбор – нашенские, косая сажень в плечах, руки крюки, морда ящиком.
– Привет мужики! – бодро сказал я, миролюбиво улыбаясь. – Не составите ли компанию? – показал на спиртное.
– Пойдем поговорим, – хмуро буркнул один из них, постарше, судя по шее-тумбе и поломанным ушным раковинам, бывший чемпион греко-римской борьбы.
Наверное, ему не хотелось начинать "разговор" в присутствии дамы. Я его понимал.
– У матросов нет вопросов, – вскочил я, ернически подмигивая братве.
– Вы что задумали? – встревожилась Елизавета.
– Выясним несколько интересующих нас вопросов, и я вернусь, мисс красавица. – Я с неожиданной для себя галантностью поцеловал ей руку.
Троица издала глухое злобное ворчание.
Мы вышли в холл размером с волейбольную площадку. На второй этаж вели две широкие лестницы, застеленные красными "кремлевскими" дорожками. Везде стояли огромные мраморные вазы с живыми цветами, а по углам холла высились настоящие деревья, растущие прямо из паркетного пола.
– Серегу зачем тронул? – без обиняков приступил к делу борец; третий, пониже, но тоже бык еще тот, поиграл мышцами, разминаясь. – Он на вахте. И вообще – ты кто такой?
– Макс. А насчет Сереги, так я ведь просил его по-хорошему, чтобы он мне пузырь притаранил. А он ко мне с грубостью… Нехорошо.
– Нехорошо?! – взвился Серега. – Ты, гад, что со мной сделал?!
– То, что сделаю сейчас со всеми вами, кореша, если вы не свалите в ваши норки. – Я начал злиться, да и водка была хороша. – В приличных домах к гостям относятся уважительно, смею заметить.
– Гостям?! – взревел, сатанея, "михрютка". – Ну, бляха-муха, и козел, мать твою… – И замахнулся, чтобы врезать мне от души.
Он летел до самой двери. Я не стал его калечить, лишь "уступил" дорогу, слегка подправив скорость и траекторию движения. Я даже не подумал посмотреть, как он приземлился, и нанес глушащий удар старшему из компашки; он широко зевнул, будто готовился отойти ко сну, подкатил под лоб глаза и медленно опустился на пол.
Третий, наверное от неожиданности, просто осатанел. Он издал вопль, напоминающий боевой клич вождя индейцев, и попытался изобразить что-то из каратэ, кун-фу… короче, нечто устрашающе-восточное, подкрепленное зверской гримасой – для большего понта.
– Ну кто тебя учил, кентуха, так держать руки? – спросил я, играя на публику, которой не было; но уж больно у меня настроение прорезалось хорошее; что значит крупица женского внимания…
Я поставил пару жестких блоков, легко уходя от размашистых ударов крепыша, а затем, резвясь, щелкнул его по носу.
– Видишь, пацан, как все просто. Может, на этом закончим? Нет? – Посмеиваясь, я произвел элементарный захват за руку, провел подсечку и крутанул его в вертикальной плоскости, словно пропеллер. – И чего это ты такой горячий? Больно? – Я заботливо подал ему руку, чтобы помочь встать.
Но, похоже, мой бросок без подстраховки на спину оказался для него ошеломляющим; парень только страдальчески мычал и ерзал по полу, будто я уложил его не на деревянный паркет, а на железный раскаленный противень.
– Ну полежи, – милостиво разрешил я и приготовился удалиться в более приятное общество мисс Лизаветы.
Неожиданно раздался смех и хлопки в ладоши.
– Браво, браво… – произнес мужской вальяжный голос с барским "прононсом". – Хорош, хорош сокол, ничего не скажешь…
Я обернулся и увидел, что на верху лестницы, где находилось некое подобие балкона, стояла группа копенгагенских воротил русского подпольного бизнеса во главе со стильным немолодым мужчиной, одетым в строгий черный костюм.
На остальных были надеты такие же траурные прикиды, но, в отличие от фрачной пары босса, их одежка казалась взятой на время в дешевом прокате. Среди этих гавриков особняком выделялся Муха – он был одет как питерский босяк, так как после драки его лапсердак напоминал половую тряпку, по которой безуспешно пытались пройтись одежной щеткой.
– Прелестно… – Хозяин виллы (я так думаю, что это был именно он) повернул голову к Мухе: – Михал Алексеич, уступи парня мне. Пусть моих мудаков научит уму-разуму. А то разожрались здесь на дармовых харчах без настоящего дела да и перестали мышей ловить.
– Что ты, Борис? У нас с ним уговор – идем вместе до точки, – ответил Муха, поеживаясь под ледяным взглядом босса копенгагенских "новых русских".
– До точки, говоришь? – Он криво ухмыльнулся и вновь уставился на меня. – Слыхал, что тебя назвали Гренадером. Достойная кликуха. Так вот, Гренадер, у меня к тебе предложение: идешь под мое крыло, возглавишь службу охраны. Оклад… три штуки "зеленью" в месяц, – и, наверное что-то прочитав на моем лице, поторопился добавить: – Плюс премиальные… за добросовестный труд, ха-ха…
– Спасибочки, господин хороший, – изобразил я нижайшее смирение. – Да вот токи я ужо подрядилси…
– Шутник? – И снова волчий оскал. – Ценю людей с чувством юмора. Ладно, даю пять "косых" – и дело с концом. Это не считая квартиры с обстановкой и машины.
– Простите, как вас?..
– Борис Львович.
– А я Макс. Дело в том, Борис Львович, что, во-первых, я не вещь, во-вторых – не ваша вещь, а втретьих – я всегда держу слово и ни за какие коврижки – пусть они и начинены большой "капустой" – не нарушаю его. А по поводу предложения… честное слово, спасибо. Я вам очень признателен за такую высокую оценку моих скромных способностей.
– Это называется скромные способности… – Он с пренебрежением посмотрел на своих охранников, постепенно принимающих вертикальные стойки. – Завидую тебе, Михаил. И советую – держись этого парня, не пропадешь. Но не скупись, – он подмигнул мне, – а то я тебя знаю…
– Что ты, Львович? Ни в жисть. Он сколько раз спасал меня.
– Вот-вот, цени. Сейчас надежных людей днем с огнем не найдешь. В дело возьми. Пусть и Сашок подсуетится. А то он где-то там залег, словно старый сом под корягу, и глаз не кажет. Передашь ему привет. И пусть не мандражирует – поможем. Нам только нужно обговорить материальную сторону дела. Так и скажи.
Он спустился вниз.
– Так что тут у вас стряслось? – спросил он меня, демонстративно игнорируя своих дуболомов.
– Не сошлись во взглядах на роль спиртного в гостеприимстве.
– А-а… – понимающе кивнул "Борюсик" и заулыбался. – Ну извини, Гренадер, это моя промашка. При следующей встрече учту. А сейчас… – он глянул на свои баснословно дорогие швейцарские наручные часы с бриллиантами, – вам пора. Действуем, как договорились, – обратился он к Мухе. – Мои люди уже должны быть на теплоходе. Так что не дрейфь.
Да-а, а Муха – сукин сын не промах… Интересно, о чем он там сговаривался с Львовичем? А появление выручившего меня и Вараксина "мерса" – мой пахан явно знал, где и когда нас подберут, чтобы отвезти на встречу…
Шустер курилка… Ладно, бугорок пупырчатый, ты меня только состыкуй с Толоконником. Вот тогда и посмотрим на вашу крутизну, "пионеры перестройки"…
Уже стоя на лужайке перед виллой Бориса Львовича в ожидании, когда он распрощается с Мухой, я вдруг почувствовал чей-то взгляд.
Посмотрев на окна здания, я увидел прильнувшую к стеклу Лизу-ЛизаветуЭльжбет. Ее миловидное лицо было белее мраморных стен, а в потемневших, широко распахнутых глазах плескалась такая боль вперемешку с тоской, что мне стало не по себе.
Я отвернулся, сделав вид, что не заметил ее. Никто не виноват, что есть дороги, которые выбираем мы и которые выбирают нас.