Ликвидатор

Киллер

Лайнер тряхнуло на воздушной яме, затем еще и еще, и наконец он вынырнул на свет ясный, до этого изрядно выкупавшись в молочно-сизом тумане, сверху напоминавшем безбрежную, засыпанную снегом целину, а снизу – стада фантастических пушистых травоядных, резвящихся на голубом лугу.

День уже сменился предвечерьем, и солнечный шар, изрядно округлившийся после обеда, сыто и безмятежно лежал в оранжевом гамаке, сплетенном из туч и висевшем над самым горизонтом. Под крылом бежала взлетная полоса аэродрома, а окрашенный в вечернюю позолоту город, казалось, встречал меня россыпями оживших конфетти – снующими по улицам разноцветными пятнышками автомашин.

Я наконец прибыл в Афины…

Перелет прошел без осложнений. Когда я первый раз увидел себя в зеркале туалета в аэропорту Катманду – до этого предусмотрительный Бхагат Синг не рискнул показать мне мое новое обличье, – то даже отшатнулся, не поверив своим глазам: на меня смотрел угрюмый житель гор в чалме, каком-то немыслимом сюртуке, шароварах и заросший густой, но коротко подстриженной бородой, которая просто не могла за неделю отрасти до положенных настоящему мужчине кондиций.

Впрочем, как я понял, и таможне и пограничникам было глубоко плевать на то, какой длины у меня волосы, что у меня в сумке и почему я, в отличие от остальных пассажиров международного рейса, молчалив до полной немоты.

Мой непальский паспорт не вызывал никаких вопросов, все печати и штампы стояли на своих местах, а кресло в бизнес-классе салона авиалайнера предполагало наличие у несколько странного горца достаточного количества монет, чтобы снять любые подозрения.

Нужно отдать должное пронырливому сикху – мой отлет прошел без сучказадоринки, за чем следили, как мне показалось, все сотрудники аэропорта – от начальника до грузчика. Интересно, уж не своим ли родным братом назвал меня Бхагат Синг, когда пробивал мне "зеленую улицу"?

Я летел через Арабские Эмираты. Так мне посоветовал Бхагат Синг: при транзите через ОАЭ не требуются обязательные в других странах прививки. Что мне, с моей "липой" и физиономией, хотя и бородатой, но мало похожей на лицо предпринимателя из Непала, было как нельзя кстати.

Языковые проблемы меня не волновали – из Катманду я вылетел в образе великого немого, а после Эмиратов мог уже говорить на любом наречии Европы, Азии, Америки и прочая, так как мои модные цветные шаровары и украшенные бисером башмаки с загнутыми кверху носами, вызывающие лишь нездоровый интерес у немногочисленного контингента модниц, не могли подвигнуть разношерстную публику в салоне самолета на попытку пообщаться с их обладателем – загорелым до черноты дикарем неизвестно какой национальной принадлежности, угрюмо и отчужденно перебирающим дорогие опаловые четки.

Кстати, этот древний раритет мне подарил Бхагат Синг уже в аэропорту, пустив слезу в огромный носовой платок из клетчатой материи размером с отрез на юбку шотландцу.

В полете мне запомнились лишь два момента: один – очень неприятный, другой – неожиданный, как и первый, но с хорошим зарядом положительных эмоций.

Когда лайнер оторвался от взлетной полосы аэродрома, меня вдруг обуял беспричинный страх. Я хотел даже вскочить, убежать куда-то, спрятаться, но сначала помешал предохранительный ремень, а затем я заметил сочувственный взгляд мужчины в годах, сидевшего в одном со мной ряду, через проход. Тогда я скукожился в своем кресле, сложил руки между колен и сцепил их с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.

Что-то черное, смертельно опасное поднялось из глубин моего сознания и едва не сожрало крохотные островки здравого смысла, полузатопленные половодьем боязни высоты.

Я боролся с собой до самих Эмиратов. Я очень боялся потерять сознание от ужаса и свалиться под ноги молоденькой стюардессе, которая и так посматривала в мою сторону с сочувствием и готовностью немедленно прийти на помощь.

Не думаю, что со стороны можно было определить степень моего испуга, но девушка, похоже, налетала немало часов и могла определить состояние пассажира с полувзгляда.

И лишь когда колеса шасси коснулись бетона полосы и лайнер покатил, замедляя ход, к терминалу, я с трудом разжал окостеневшие от напряжения пальцы и распрямил спину. Но полностью очнулся от наваждения, только ступив на земную твердь.

Наверное, таких, как я, чудиков через Арабские Эмираты прошло великое множество, и потому моя часовая медитация прямо на мозаичном полу аэропорта не вызвала не только интереса у пассажиров, но даже не удостоилась внимания стражей порядка.

А что касается приятных неожиданностей, то я узнал про себя очень интересную новость: оказывается, кроме скромных познаний в китайском и непальском языках, я владею еще немецким и испанским!

Уж не знаю, насколько хорошо, но когда я взял несколько иллюстрированных журналов, предложенных стюардессой, то прочитал их от корочки до корочки, мысленно поставив себе в несуществующую зачетку "удовлетворительно".

Правда, текста в этих журналах было негусто…

Гостиница, куда меня доставил таксист, находилась, прямо скажем, совсем не в аристократическом районе столицы Греции.

Какие-то кривые улочки, закоулки, едва не тропинки между домами были вымощены диким камнем, наверное знавшим не только лучшие времена, а и совсем иную эпоху, когда по ним прохаживался Аристотель, а возможно, Сократ или другие древние предки быстроглазых кудрявых мальчишек, едва не сваливших меня с ног при попытке завладеть моей скромной кладью в виде дорожной сумки, чтобы занести ее в холл.

Портье, в отличие от таксиста, истинного сына своей страны, был по-бычьи невозмутим, крутолоб и не понимал ни слова ни из русского, ни из испанского, ни из всех остальных языков, которые я только знал или предполагал, что знаю.

Он молча, сонно хлопая ресницами, выслушал мой монолог, а затем снял с доски за своей спиной кованый ключ размером с костыль для крепления рельс к шпалам и, покрутив его у меня перед глазами, международным жестом быстро-быстро потер большим и указательным пальцами свободной от кузнечнокустарного изделия левой руки.

Понимающе кивнув в ответ, я достал кошелек – все тот же приснопамятный мешочек Юнь Чуня, подаренный мне вместе с драгоценными камнями, – и вытащил оттуда пачку американских долларов.

Бхагат Синг перед отлетом купил у меня за хорошую цену все камни, но лишь по одной причине – он решил оставить их себе на память о Великом Мастере.

Тогда я и узнал от лавочника историю, послужившую поводом для такого трудно поддающегося трезвой оценке обожания какого-то отшельника, да еще и китайца, ночным королем Катманду.

Оказалось, что Бхагат Синг после бегства из Индии в Непал примкнул к банде разбойников, подобравших его полузамерзшим на одном из горных перевалов. Однажды грабители решили покуражиться над безобидным стариком, тащившим по горной тропинке огромную вязанку хвороста.

Дальнейший рассказ лавочника напоминал пантомиму: выпучив глаза, он дергался, словно паяц, подпрыгивал, изображал едва не балетные па, а в конце концов даже упал – правда, на подушки дивана; мы сидели на хозяйской половине его лавки-притона.

"Безобидный" старик – Юнь Чунь – за считанные секунды обездвижил больше двух десятков разбойников, а потом почти час невозмутимо декламировал какие-то стихи назидательного содержания застывшим в самых нелепых позах гуркхам.

Я невольно посочувствовал им – этот прием контактного гипноза, вызванный молниеносными, почти невидимыми глазу нажатиями на точки сосредоточения энергии ци, был очень болезненным, иногда просто невыносимо мучительным, а при желании мастера хэсюэ-гун – и смертельным.

После окончания импровизированной "лекции" старик отпустил разбойников, благословив их на добрые дела. Зная Юнь Чуня, я представил, как он сокрушенно качал головой, созерцая сверкающие пятки незадачливых головорезов.

И самое главное – разбойники были как раз из той банды, которая напала на приютившую меня китайскую деревню. Теперь я понимал, почему Юнь Чунь пользовался среди этих отверженных таким непререкаемым авторитетом, а Бхагат Синг при упоминании имени отшельника едва не падал на колени в молитвенном экстазе…

Перемену в портье мог не заметить разве что слепой. Его туповатые остекленевшие глаза вдруг вспыхнули черным огнем, толстые, сарделькообразные пальцы задрожали и невольно сжались в кулаки, будто стараясь унять некий хватательный импульс, приказавший рукам-рычагам немедленно вцепиться мне в горло, а на квадратное небритое лицо наползла, словно плесень, мутная улыбка, что, похоже, должно было обозначать высшую степень восхищения и преклонения перед моей персоной.

Я даже не успел заметить, когда портье снова обернулся к доске с ключами. Теперь у меня на ладони лежала вполне цивилизованная отмычка небольших габаритов, никелированная и с биркой, где было выгравировано название гостиницы – "Хеллас" (я так прочитал) и номер моих "апартаментов", судя по цифрам, на престижном третьем этаже[50].

Несмотря на иронию, переполнившую меня, едва я вошел в холл, – мне вовсе не думалось, что гостиница на афинских задворках может поразить кого-либо шикарным сервисом и комфортабельностью помещений, – мой номер выглядел вполне сносно: облицованная мрамором ванная, крохотная гостиная, спальня… и даже белоснежное накрахмаленное белье.

Я стоял под душем не меньше часа. Казалось, что с потоками воды, льющимися в сливное отверстие, постепенно смывается мое недавнее прошлое, налипшее на тело старой коростой.

Удивительно – я не пробыл в Афинах и четырех часов, а Непал и все, что было с ним связано, уже подернулось флером, за которым прежде четкие контуры событий стали расплывчатыми, эфемерными и постепенно начали терять первостепенное значение.

Даже самое наболевшее – заноза в виде вопроса "кто я?" – уже подвергалось эрозии цивилизованного мира с его благами и соблазнами, встречавшимися по пути из аэропорта. Мне в этот миг просто хотелось жить и наслаждаться жизнью.

Довольно просторный балкон-галерея, где я устроился в кресле, чтобы в тишине и спокойствии поужинать на свежем воздухе, простирался по всей длине пятиэтажной гостиницы; она больше лезла вверх, чем вширь, и напоминала спичечный коробок, поставленный на торец.

Наверное, на месте "Хеллас " когда-то был обычный городской дом, но затем владелец разбогател и, не долго думая, построил гостиницу, использовав только свой участок – в любом столичном городе цены на землю не каждому по карману.

Вот и вырос над одно и двухэтажными строениями кирпичный гриб с прозрачной шапкой – застекленным зимним садом на крыше.

Еда, доставленная в номер мальчишкой-посыльным, не отличалась особым изыском, способным возбудить зверский аппетит, а я не был настолько голоден, чтобы не обращать внимания на окружающий меня мирок.

С моего этажа было хорошо видно, что отель "Хеллас" находится пусть и не в центре Афин, но и не на задворках, чего я и добивался, когда договаривался с таксистом о предстоящем маршруте.

Шустрый грек меня не обманул – гостиница абсолютно подходила на роль штабного пункта для предстоящей операции по поискам господина Сеитова, русского дипломата, разведчика и вообще сукиного сына, пытавшегося лишить меня жизни, а теперь и вовсе укравшего мое прошлое, без которого нет настоящего…

– Э-эй, красавчик! Привет!

Если бы вдруг над моей головой взорвалась бомба, и то я, наверное, на грохот взрыва так бы не отреагировал, как на эти простые слова, сказанные… по-русски!!!

Сцепив зубы, я медленно, будто боясь расплескать полную чашу внутри себя, повернулся на голос.

Галерея была разделена решетчатыми перегородками на секции, куда выходили двери номеров. Похоже, соседей справа у меня не было. А вот слева, в свете разноцветных фонариков, призванных и освещать и украшать фасад гостиницы (уже стемнело), стояли две вызывающе одетые девушки с явно славянской внешностью.

На ногах у них красовались римские сандалии с оплетающими лодыжки ремнями, а остальные детали туалета представляли собой полупрозрачную ткань, не закрывающую колени и больше показывающую, чем скрывающую.

Судя по дешевым побрякушкам и обилию краски, положенной на еще не утратившие юной свежести лица, это были проститутки, приехавшие в поисках хорошего заработка и приключений из лоскутных останков бывшего Советского Союза, разодранного на части голодной сворой коммунистов-отщепенцев, за одну ночь сменивших серую волчью шкуру пролетарского интернационализма на рыжую шакалью – махрового национализма, почему-то названного демократией.

– Мальчик, киска-а… Иди к нам, лапуля. Получишь все по полной программе. Ты меня слышишь, раджа? – Речь вела девица постарше возрастом с волосами, сплетенными в короткую, но толстую русую косу.

– Он не понимает, – вступила в разговор вторая, ростом пониже, но пофигуристей и с распущенными льняными волосами до плеч. – Иди сюда, индусик, – поманила она рукой. – Не бойся, от тебя не убудет. Меня зовут Маша. Понял? Ма-ша, Ма-ша… А ее, – указала пальцем, – Зизи. Усек? Зи-зи…

– Ни хрена он не фурычит по-нашему, – все так же обольстительно улыбаясь, сказала девица с косой. – Ну что молчишь, мать твою? Трахаться хочешь? Нет?

– А может, у него в штанах вместо прибора только огрызок? Может, он евнух? У них на Востоке, девки говорили, и такое встречается. А, Зинка?

– Тебе какое дело, что у него там? Главное, чтобы бабки были. Остальное мы доточим, вырастим и отдрючим. Что глазами хлопаешь, мущинка? Не хочешь или не стоит? Деньги у тебя есть, мой бородатенький красавчик? Понял – деньги. Бабки, "капуста", "зелень"… вспомнила! – рупии. У тебя есть ваши задроченные рупии?

– Молчит. Зин, а что, если он немой?

– Хрен его знает. По-моему, у него с крышей не в порядке. Видишь, как смотрит.

– Зин, давай свалим отсюда. У него такие глаза… бр-р-р! Мне страшно. Уйдем, а? Вечер только начинается, и зачем нам этот немой индус? Мужиков тут, голодных на наш передок, валом.

– Ладно. Покеда, мущинка! Оставим тебя, как неприкосновенный запас. Но уж в следующий раз, красавчик, ты так просто от нас не отделаешься.

– Зин, он ведь тебя не понимает.

– Дура ты, Машка! Читай по глазам. Он просто в трансе. А вот по какой причине – это вопрос. Все, хиляем. Не будем больше его травмировать. – Зизи хихикнула. – Пока, дружок. – Она послала воздушный поцелуй.

Девушки ушли. Я остался один над россыпью уличных фонарей-светлячков, роившихся в черном море афинских крыш, неподвижный, внешне бесстрастный и едва не бездыханный. Как правильно отметила Зина-Зизи, я был в заторможенном состоянии. И вовсе не потому, что меня шокировало их предложение.

Другое смутило мою душу и взорвало бомбу в мозгах.

ГОЛОС.

Женский голос, разговаривавший на родном языке. Я наконец услышал настоящую русскую речь, потому что Юнь Чунь конечно же ее коверкал, а я не мог понять, правильно ли говорю, и иногда поневоле сбивался на немыслимый китайский акцент.

Да, я беседовал по-русски в посольстве с секретарем, а затем и с Поповым, но тогда из-за огромного внутреннего напряжения не прислушивался к речи, к ее неповторимой красоте, впитавшейся с младых ногтей, а потому кажущейся обыденной, ничем не примечательной.

А сейчас эти же самые слова, но сказанные женскими голосами, вдруг вывернули мою душу наизнанку. Я понял, что их русский язык был далек от классического совершенства, а многие обороты не выдерживали никакой критики, но это меня волновало меньше всего.

Главное – я понял! И это открытие вознесло мой было пошатнувшийся духовный стержень на недосягаемую высоту.

И еще – раньше я слышал русскую речь только в мужском исполнении. А теперь, наконец, мои уши уловили другую сторону родного языка – в женской интерпретации.

И как сладки были эти звуки, как дороги и почему-то очень волнующи…

Я спал на удивление спокойно. Мне снился лишь один бесконечный сон: женское лицо под полупрозрачной вуалью.

Оно то приближалось на расстояние вытянутой руки, и тогда я начинал различать некоторые детали – нос, губы, прядь волос, – то удалялось в пульсирующую черно-багровую туманность, превращаясь в оттененный длинными ресницами глаз, в котором виделся неведомый мир, озаренный неземным светом.

Я пытался получше рассмотреть этот глаз, иногда это даже получалось; но едва я напрягал зрение, чтобы заглянуть за края таившегося в глубине зрачка входа в иное измерение, как блестящий ярко начищенной золотой монетой круг с неровными краями начинал тускнеть, уменьшаться и наконец закрывался, будто диафрагма фотоаппарата.

Кто она, женщина под покровами? Почему я пытаюсь разгадать ее тайну? По какой причине я тянусь к ней изо всех сил, рвусь, мечусь во сне, как наяву, стараясь преодолеть земное притяжение и умчаться ввысь, в космос, за волнующим меня ликом?

Кто ты, навевающая тревожно-сладкий покой?