Лила, Лила

14

Как выглядит тот, кто пишет вот такое:

По описанию, которое дала ей по телефону Мари Бергер, Карин Колер пыталась представить себе Давида Керна. Высокий, короткие темные волосы, довольно застенчивый, в черной стеганой куртке.

Карин сказала, что и она тоже высокая, волосы тоже темные, но не везде, она будет ждать на вокзале, возле «места встреч», с осенним кубнеровским каталогом в руке.

Сейчас уже четверть третьего. По расписанию экспресс «Интерсити» прибывал без семи два, но табло сообщало о двадцатипятиминутном опоздании. В очередной раз подтвердилась поговорка Карин: только когда сам опаздываешь, поезда в Германии приходят по расписанию.

Убедить Эвердинга насчет «Софи, Софи» оказалось не так-то легко. «Взять хотя бы название…» – сказал он, когда на еженедельном совещании она шваркнула рукопись на стол и коротко бросила: «Бестселлер». Будто название нельзя поменять.

В конце концов он прочел текст и объявил, что фабула слабовата. Фабулу Эвердинг открыл примерно в одно время с курительной трубкой и разбирался в том и другом одинаково плохо.

«Это история любви. Ей фабула не нужна», – ответила Карин.

«А почему дело происходит в эти ужасные пятидесятые годы?»

«Потому что в эти ужасные пятидесятые любовь еще можно было запретить». Убедила она Эвердинга, только пригрозив отнести рукопись к Шварцбушу, несколько более успешному конкуренту, у которого Эвердинг когда-то начинал и с которым расстался при весьма странных обстоятельствах.

Решающее слово сказала издательский секретарь Ханнелора Браун, отпустив совершенно неделовое замечание: «Лично я не удержалась от слез».

Когда Давид Керн наконец очутился перед нею, она не сразу обратила на него внимание. Парень действительно был высокий, повыше ее, с короткими черными волосами, в черной стеганой куртке. И все-таки это описание как-то не вязалось с тем образом молодого автора, какой она себе составила; он смотрел на нее так, будто собирался попросить немножко денег. Виной тому выражение его лица. Миловидное, совсем еще детское, оно было совершенно не под стать автору «Софи, Софи».

Но тут он неуверенно произнес:

– Госпожа Колер?

– А-а, так вот вы какой! – воскликнула Карин, пожимая ему руку. – Хорошо доехали?

Через здание вокзала она повела его на автостоянку, к своей машине.

– Вы знаете Франкфурт?

– Никогда здесь не бывал, – признался Давид.

– И не много потеряли. Предлагаю сперва заехать ко мне, оставите сумку, отдохнете. Я устрою вас себя, в комнате для гостей. Большинство наших авторов предпочитают ее безликому отелю.

Давид Керн кивнул, как и большинство авторов, когда впервые сталкивались с этой особенностью кубнеровской опеки. Карин помогла ему пристроить сумку на заднем сиденье, вместе с газетами, пластиковыми пакетами, зонтиком и аварийными знаками (багажник еще несколько недель назад заклинило), и они тронулись в путь.

– Знаете, почему я вас не узнала, несмотря на описание, которым снабдила меня ваша подруга – она ведь ваша подруга?

– Ну, в общем, да, – помедлив, ответил он.

– Так я и думала. Будь она вашим агентом, вы бы наверняка взяли ее с собой. – Карин засмеялась. – А почему я вас не узнала, связано с «Софи, Софи». Читая книгу, представляешь себе автора совершенно иначе.

– И как же?

Она задумалась. Хотела сказать: более зрелым. Или более взрослым. Но потом все-таки выразилась по-другому:

– Не знаю. Просто иначе.

В машине он был не слишком разговорчив. Тем не менее к концу поездки она выяснила, что ему двадцать три года, что вечерами он работает официантом, а днем пишет.

– А откуда же вы так хорошо ориентируетесь в пятидесятых годах?

– Изучал материалы.

– Но почему именно пятидесятые?

Он пожал плечами.

– Просто так вышло.

– Так вышло! – засмеялась она и слегка встревожилась насчет пригодности нового автора для интервью со СМИ.

В квартире она дала ему четверть часа, чтобы привести себя в порядок. Однако он, кажется, толком не представлял себе, что она имела в виду, – просто сидел в гостевой комнате, дожидаясь, когда истечет назначенный срок.

Потом они поехали в издательство.

– Почему вы сами не послали рукопись? – спросила она в машине.

– Я не собирался ее публиковать.

– А для чего писали?

– Так, для себя.

– Личные переживания, которые нужно было осмыслить?

– Да.

Они подъехали к издательству, и Карин стала высматривать место для парковки.

– Сейчас вы встретитесь с издателем, Уве Эвердингом. Не говорите ему этого.

– Чего не говорить?

– Что книга основана на личных переживаниях. Он этого не выносит.

– А что же тогда сказать?

– Вам не обязательно много говорить. Но об этом молчите. Послушайте моего совета.

Единственное место, какое Карин нашла, в прошлом месяце обошлось ей в восемьдесят евро.

– Если кто-нибудь из этого дома выглянет в окно, хромайте на обе ноги, – попросила она.

Разговор обернулся катастрофой. Перво-наперво Эвердинг конечно же спросил:

– Почему вы написали эту книгу?

И парень конечно же ответил:

– Хотел осмыслить кой-какие личные переживания.

С превеликим трудом Карин Колер удержала Эвердинга от пространной лекции о том, что автор не вправе использовать читателя вместо психотерапевта, но немедля случился второй прокол. Выковыряв из трубки в громадную пепельницу кучку дымящегося вонючего пепла, Эвердинг изрек:

– И фабула, честно говоря, слабовата.

– А что такое фабула? – наивно полюбопытствовал Давид, и, прежде чем Эвердинг открыл рот, Карин уже знала, что он ответит:

– Я был почти уверен, что вы этого не знаете.

Карин Колер пришлось призвать на помощь весь свой двадцатишестилетний опыт работы у «Кубнера», чтобы сгладить неприятную ситуацию, направить разговор в надлежащее русло и перейти к детальному обсуждению контракта.

Однако в конце, когда осталось только подписать, новая находка Карин Колер неожиданно сказала:

– А можно мне еще несколько дней подумать?

– Десять процентов роялти за первые двадцать тысяч – для новичка совершенно нормально, – сказала Карин Колер. – Больше вам никто не предложит.

Они сидели в суши-баре, где мимо них бесконечной чередой скользили по конвейеру тарелочки с суши. Давид не выказывал такого изумления, как авторы из бывшего Восточного блока, которых она обычно водила сюда. Но суши ему нравилось. Стопка пустых разноцветных тарелочек – каждому цвету соответствовала определенная цена – угрожающе росла.

Давид кивнул с полным ртом.

– Если исходить из продажной цены девятнадцать евро девяносто центов за экземпляр, ваш процент при двадцатитысячном тираже составит без малого сорок тысяч. Неплохо за книгу, которую вы не собирались публиковать. За следующий тираж ваша доля поднимется до двенадцати процентов.

– Думаете, удастся продать больше двадцати тысяч? – Давид провожал глазами конвейер.

– Трудно сказать, но у меня хорошие предчувствия. Я давно работаю в этом бизнесе, начала, когда вас еще на свете не было.

Давид протянул руку за какой-то тарелочкой, но раздумал.

– И две тысячи аванса у нас для новичка тоже стандарт. Сумма, конечно, символическая. Мы вообще-то не работаем на авансовой основе.

Надеюсь, он не спросит, какие издательства работают на этой основе, подумала Карин.

Но Давид углядел сасими, которое пришлось ему особенно по вкусу, и выудил тарелочку с конвейера. Опять красная, отметила Карин. Красные были самыми дорогими.