Лила, Лила

17

Мирта не та мать, которую знакомят с новым другом, коль скоро чувствуют, что отношения с ним могут приобрести серьезный характер. Наоборот, Мари делала все возможное, чтобы ее друзья с Миртой не встречались. Ведь Мирта смотрела на них не глазами вероятной тещи, а, скорее, глазами соперницы. И не то чтобы Мари боялась конкуренции. Нет, просто ей не хотелось, чтобы мать выставляла себя на посмешище.

Поэтому у Мари и Давида никогда не вставал вопрос «your place or my place».[12] Они встречались, когда позволяли учеба или работа, – под вечер, до начала Давидовой смены. Когда он бывал свободен, Мари ночевала у него. А в пятницу и в субботу большей частью приходила в «Эскину» и ждала, когда он сможет уйти.

На первых порах посещения «Эскины» вызывали у нее неприятное чувство. Ральф Гранд воспринял свое двойное поражение – в любви и в литературе – довольно болезненно. Ехидно называл Давида и Мари литературным дуэтом и обращался с Давидом еще пренебрежительнее, чем раньше. В общем, Мари приходила теперь в «Эскину» только ради Давида.

Самого же Давида поведение Ральфа, заразившее, понятно, всю компанию, как будто бы совершенно не волновало. Мари даже заподозрила, что он на собственный молчаливый лад ловит кайф и радуется своему триумфу.

К книжному проекту он по-прежнему относился до странности безучастно. Карин Колер отредактировала рукопись, и если б не Мари, он бы безропотно принял любую ее правку.

Например, редакторша истребляла все, что хотя бы мало-мальски отдавало гельветизмом.[13] Напирая на то, что Давиду абсолютно незачем «спекулировать на своей национальной принадлежности». Мари считала, что от этого теряется частица мелкобуржуазной атмосферы Швейцарии пятидесятых годов. А Давиду было вроде как все равно.

Убирала Карин Колер и повторы, которые, по мнению Мари, придавали роману особую проникновенность. Но Давида и это ничуть не тревожило.

Мари диву давалась. Давид, конечно, первый писатель, с которым она знакома лично, однако, судя по множеству прочитанных ею биографий, большинство писателей ожесточенно отстаивали каждое свое слово. И ей казалось вполне естественным, что художник защищает свой труд. Когда же она заговорила об этом с Давидом, тот сказал, что передал свое детище в другие руки, пускай они теперь и покажут, на что способны.

Она удовлетворилась таким объяснением. И в глубине души восхищалась его позицией. Может, он из тех писателей, которые защищаются от критики законченного произведения, погружаясь в работу над следующим.

Настаивал он только на одном изменении. И касалось оно имен главных героев. Петера Ландвая нужно переименовать в Петера Крамера, а Софи – в Марту.

– Разве можно назвать роман «Марта, Марта»! Звучит как ария: «Марта! Марта! Где ты скрылась?», – запротестовала Мари.

– Но ведь она действительно скрылась, – возразил Давид.

Впрочем, в конце концов они пришли к согласию и назвали героиню Лилой. «Лила, Лила» звучало еще красивее, чем «Софи, Софи», решила Мари.

Даже когда прислали эскиз суперобложки, Давид остался равнодушен. Большой конверт с логотипом издательства «Кубнер» несколько дней провалялся на столе, прежде чем Мари его обнаружила.

– Ах, ты об этом? – сказал Давид. – Там суперобложка книги. – Будто он каждый день получал эскизы обложек для своих романов.

На супере была воспроизведена фотография пятидесятых годов. Парочка на мотоцикле. Он сосредоточенно глядит прямо перед собой, на дорогу. Она по-дамски, боком, сидит у него за спиной. Правой рукой обнимает его за талию, а левой пытается усмирить разлетающиеся юбки. Волосы развеваются на ветру, она хохочет, откинув голову назад. В небе над мотоциклом крупные красные буквы: ДАВИД КЕРН. На асфальте под колесами, тем же кеглем – ЛИЛА, ЛИЛА. Ниже белым, вполовину меньшим кеглем: РОМАН и «КУБНЕР».

– И ты мне это не показал? – воскликнула она.

Давид, как всегда, пожал плечами.

В конверте был еще один эскиз – задняя сторонка супера. Давид на фоне стены дома, сплошь разрисованной граффити. В стеганой куртке, с серьезной улыбкой на лице, которая якобы делала его старше. В правом углу надпись: «Фото: Роланд Майер/АДхок». Мари уговорила Ролли (как многие графики, он имел и фотографические амбиции) сделать портрет автора. Согласился Ролли не сразу, видимо опасаясь неодобрения Ральфа.

Кроме фотографии там имелась краткая биографическая справка, где Давид был назван чуть ли не самым многообещающим молодым писателем в стране, который зарабатывал на жизнь, берясь за любую временную работу.

Значительное место занимал текст для клапанов:

«Лила, Лила» – история первой любви. Происходит она в пятидесятые годы, когда семья, государство и общество еще имели власть над любовью молодой пары и пользовались этой властью. Двадцатилетний Петер влюбляется в шестнадцатилетнюю Лилу. Ее родители против их встреч и потому отсылают Лилу в пансион для девочек. С потрясающей непосредственностью Давид Керн изображает боль разлуки, глазами отчаявшегося Петера. Она сквозит в щемящих зарисовках диктаторских пятидесятых и в трогательных любовных письмах. Когда Лила наконец возвращается из пансиона, она совсем не такая, как раньше. История Петера и Лилы принимает новый оборот. «Господи, сделай так, чтобы она не кончилась печально» – такими словами автор начинает свое первое произведение».

Мари порывисто обняла Давида и поцеловала. На подобное выражение радости Давид без труда мог ответить тем же.

– «Чуть ли не самый многообещающий молодой писатель в стране» – неловко как-то, – сказал он, когда они разомкнули объятия.

– Реклама есть реклама, на клапанах всегда так пишут, никто не воспринимает этого всерьез, – успокоила она.

По правде говоря, ей нравилось, что Давид, вопреки всему, твердо стоял на земле. У других, в том числе, пожалуй, и у нее самой, закружилась бы головка и прибавилось апломба. Но иногда – к примеру, вот сейчас – его безразличие действовало на нервы. Он словно участвовал во всем этом лишь в угоду ей. Роли переменились. С приближением срока выхода книги она все больше нервничала, а он ее успокаивал.

В почти по-летнему жаркий день, в общем-то, прохладного и дождливого мая случилось неизбежное: Мирта и Давид встретились. После обеда Мари была свободна, и они решили махнуть в Ландэгг, на пляж. Давид, как уже не раз бывало, зашел за Мари, Мирта в эту пору обычно сидела на работе.

Но в тот день она неважно себя почувствовала и поехала домой. Мари как раз запирала дверь, когда мать вышла из лифта. Ничего не поделаешь, пришлось познакомить ее с Давидом.

– Ага, писатель, – сказала Мирта. – Наконец-то довелось с вами встретиться. Мари прячет вас от меня.

На пляже Давид заметил:

– А мама твоя здорово выглядит, хоть ей и за сорок.

– Видел бы ты ее без гриппа.

На пляже было совсем как в Мариином детстве. Они лежали на пестрых махровых полотенцах то под ярким солнцем, то в тени совсем еще нежно-зеленой ивы, чересчур долго и старательно натирали друг другу белые спины кремом для загара, ели купленные в киоске ореховые пирожные, пили теплый лимонад и с полузакрытыми глазами слушали гул голосов и транзисторов. По озеру тянулись кильватерные струи от лодок, а по небу – инверсионные следы самолетов.

– О чем ты думаешь? – спросила Мари.

– А как ты думаешь, о чем я думаю?

– О том, о чем думают все писатели.

– А именно?

– О следующей книге.

Давид молчал.

– Я угадала?

– Почти.

– Так о чем ты думаешь?

– О том, о чем всегда.

– А точнее?

– О тебе.

– Я же здесь.

– Но глаза у меня закрыты.

– Открой.

Давид открыл глаза.

– А теперь? О чем ты думаешь теперь? – спросила она.

– О тебе.

– Ты же видишь меня.

– Вот именно.

Она наклонилась к нему и поцеловала, долгим поцелуем.

Вечером, когда Мари, разгоряченная солнцем, вернулась домой, Мирта в пижаме и халате, обмотав горло шарфом, сидела на кухне у стола, кипятила воду, чтобы заварить липовый цвет.

– Не слишком ли он молод, твой писатель? – хриплым голосом спросила она.

– Он мой ровесник, всего на несколько месяцев моложе.

– Да? А я думала, ему максимум лет восемнадцать.

– А он думал, тебе пятьдесят.

Мари понятия не имела, зачем так сказала. Для Давида это медвежья услуга. С тех пор Мирта звала его не иначе как «дитя».

Только когда речь зашла о презентации книги, Давид тоже занервничал. Карин Колер предложила устроить презентацию не во Франкфурте, а в близкой ему обстановке, у них в городе. Дескать, там можно ожидать куда большего отклика, чем во Франкфурте, где в эту пору каждый вечер проходит по нескольку книжных презентаций. Нет ли у него на примете подходящего места? Может, стоит поговорить в том кафе, где он работает? Вдруг хозяин согласится предоставить помещение, в те часы, когда кафе обычно закрыто. Идея отпраздновать триумф Давида там, где он пережил столько мелких поражений, показалась Мари замечательной. Но выразилась она, конечно, иначе.

– Игра на своем поле, – вот как она сказала. – Выступить перед знакомой публикой – что может быть лучше? Сам подумай, каково это – читать в книжном магазине перед чужими людьми.

Возражение Давида носило принципиальный характер:

– В договоре не было ни слова о презентации.

– Но это же само собой разумеется. Презентации – часть рекламной кампании. А по договору ты обязуешься по возможности в ней участвовать.

Давид молчал.

– С семи до девяти. Несколько журналистов, книготорговцы, друзья, в узком кругу. Полчаса ты читаешь, потом аперитив и непринужденная беседа.

– Что я читаю? Отрывки из книги? Ни за что!

– Как хочешь. По-моему, «Эскина» очень даже подходит.

Давид задумался. Потом решительно мотнул головой.

– Презентация на рабочем месте окончательно сделает из меня пишущего официанта.

На это Мари не нашла что сказать.