Линии (Lignes)

IX — НОРИКО

Каору посмотрел на часы. Рабочий день заканчивался через пятнадцать минут.

— Ну ладно, никого больше нет, так что можешь идти, — сказал хозяин за стойкой.

Хозяин — спокойный мужчина лет сорока. Он начал свое дело, потому что любил варить кофе.

— Какой аромат, ты только понюхай…

Он был женат, но жил один. При этом он не был гомосексуалистом. Когда Каору только приехал в Токио, его постоянно доставали гомосеки…

— Каору, можешь идти переодеваться, — спокойно добавил хозяин, размалывая кофейные зерна.

— Так ничего уже не ходит. Я пока останусь ненадолго. Можно? — спросил из-за стойки Каору, где он вытирал стаканы.

— Ну разумеется. Вот смотри, я сделаю тебе кофе из турецких зерен. Мало кто их видел, но кофе действительно превосходный. — Хозяин поставил на полку новую коробочку.

Четыре столика и стойка составляли всю обстановку кафе. На стене висела доска, к которой было пришпилено меню, где значилось более сотни наименований кофе. Список был снабжен картинками, изображавшими то статую Христа на вершине холма, то знаменитого воина Массаи с копьем, — короче, каждому сорту кофе соответствовала особая картинка. И столы, и стулья были деревянными, выполненными в стиле ретро. Но в «Ками-Итабаси» было слишком мало столь взыскательных посетителей. Хозяин открыл свое дело после смерти родителей, оставивших ему небольшое наследство. Бизнес пошел бы лучше в таких районах, как Эбису или Дайканияма, но он дал родителям обещание никогда не покидать «Ками-Итабаси».

— Ну как? — поинтересовался хозяин, передав чашку.

Кофе оказался горький, как хина.

— Очень вкусно.

— А девица? — Хозяин ткнул пальцем в направлении девушки, сидевшей с чашкой шоколада. — Кажется, она немного того…

— Да и запашок тоже будь здоров.

— Я рассказывал тебе о том, как я ездил в Майами?

Между двадцатью и тридцатью пятью годами хозяин работал в некоей торговой фирме. Он приобретал оборудование для летних курортных лагерей, поэтому и объездил полмира. Каору, еще не слышавший о путешествии в Майами, покачал головой. Хозяин мало кому рассказывал о своих странствиях за границу, а о Майами вообще и не заикался. В глубине души он полагал, что все это не так уж интересно.

— Это было лет пятнадцать тому назад. Ну, ты знаешь, что центральные районы и собственно Майами-Бич — в действительности разные города…

Хозяин говорил так, как будто факт разделения был вещью общеизвестной. Но Каору и понятия не имел, что центральные кварталы как-то там отделены от района Майами-Бич. Ему оставалось лишь согласиться с самым безразличным видом. Он терпеть не мог, когда его собеседнику представлялись самоочевидными вещи, о которых он, Каору, абсолютно ничего не знал. У него сразу начинало темнеть в глазах и накатывало страстное желание немедленно умереть. Ему казалось, что его жизнь не стоит и ломаного гроша. Каору пожалел, что не сказал прямо, что ему неизвестен этот факт, но уже было слишком поздно. Он почувствовал себя самым одиноким на Земле человеком.

— В Майами-Бич я обычно останавливался в… Э-э-э, очень известный отель… «Майами… До… Дорал!» Да! Это единственный отель такого класса. Каждый день я обедал «Стоун Крэб». Ну, это ты знаешь. Такой хотят открыть и у нас, в Японии.

Известное место. Как же он точно называется?.. Э-э-э, ресторан «Джойс Стоун Крэб». Знаешь, да?

Каору ни разу не слышал ни про «Дорал», ни про ресторан «Джойс Стоун Крэб». Его бесило сознание того, что, наверно, все знают или, по крайней мере, слышали про «Дорал» и «Стоун Крэб». Он презрительно посмотрел на хозяина. «Да уж, никакого чувства прекрасного, никакого артистизма. Человек, который живет ради кофе. Бедняга, что ж тут поделаешь! — подумал он. — Скажешь ему что-нибудь о кино, так будет стоять и смотреть, дуб дубом». Этот человек знал много из того, о чем Каору не имел ни малейшего понятия. При этом он рассказывал свои истории так, как будто все люди должны знать не меньше его. Он говорил о Майами-Бич как о Эбису или Дайканияма, словно они отличались друг от друга лишь названием. Вот такая вот дубина стоеросовая проживает в этом Ками-Итабаси. Живет в этой дыре, а мечтает о Майами.»

— В центральной части Майами находится деловой квартал. Есть там и японские рестораны, суши, причем немало. Но японцев практически нет. Наверно, потому, что там небезопасно. Короче, не самое лучшее место. Зато там много кубинцев, гаитян, пуэрториканцев… Людно, одним словом. Но нет нормальных газет.

И вот как-то открылся там один ресторан-суши. И за стойкой стоял самый настоящий японец! Мы с друзьями зашли. Кроме нас там были только местные. Так хозяин, увидев нас, чуть не помер от радости! «О, наконец-то!» — кричит. «Что такое?» — спрашиваю. «А посмотрите сами». И показывает на одного американца. А американец-то! Он заказал уратаки, то есть суши, где рис не внутри, а снаружи, и, перед тем как начать его есть, разворошил палочками и налил чуть ли не литр соевого масла! Аж через край переливалось! Рис, водоросли, рыба — все вперемешку. Ну и на что это похоже? «Ведь там уже нет никакого вкуса!» — убивался наш хозяин. Мы, конечно, согласились с самым сочувствующим видом… Ну и что? Здесь, в Японии, все то же самое! Кстати, для горячего шоколада я использую только настоящее колумбийское какао…

Хозяин зашел обратно за свою стойку и принялся смешивать зерна. Чокнутая девица сидела, устремив взгляд поверх стола. Время от времени она подносила чашку к губам с таким видом, будто бы только что вспомнила о ее существовании. Поднесет — поставит обратно, поднесет — поставит. Глядя на нее, Каору чувствовал, что его скоро хватит удар. «И как только она оказалась здесь?» — думал он.

В начальной школе выяснилось, что коэффициент интеллекта Каору равнялся ста семидесяти. Родился он на Кюсю, где его родители содержали адвокатскую контору. Старшая сестра изучала медицину в местном университете, а брат учился в Технологическом институте в Осаке.

А Каору, умственный уровень которого был самым высоким, должен был торчать в засранном кафе в Ками-Итабаси и подавать горячий шоколад этой чокнутой девице, больше похожей на бомжа, говоря ей при этом спасибо. Родители не переставая твердили ему: «Ты у нас самый умный». И в конце концов он сам поверил в это. Он учился в лучшем на всем Кюсю лицее, и на всех своих товарищей смотрел свысока. Он был убежден, что все они не годятся ему даже в подметки. Рядом с лицеем родители приобрели ему квартиру и обещали купить еще одну в Токио при условии, что Каору поступит в университет. Но он придерживался другого мнения. «Адвокатов и судей достаточно и без меня. Кандидатов на должность пруд пруди. Я не такой, как эти парни», — размышлял он. В лицее у него было много друзей, но всех их он тихо презирал, так как ставил себя гораздо выше любого из них. На втором курсе он познакомился с сыном одного из деловых партнеров его родителей. Юношу звали Коремидзо. Он мечтал стать режиссером. Решив учиться в Италии в институте кинематографии, он без устали изучал итальянский и английский языки. Каору нашел в Коремидзо достойного соперника, но при этом все равно продолжал считать себя лучшим. Он написал сценарий и послал его самому известному в Токио режиссеру. Этот режиссер работал преимущественно с иностранными кинематографистами и был отмечен многими призами. Каору посчитал его наиболее достойной кандидатурой. К сценарию он приложил письмо следующего содержания: «Я вас очень уважаю. Полагаю, что, как и Вы, я один из немногих избранных. Мой IQ равен ста семидесяти. Эта цифра делает меня гением; я считаю, что большинство просто не дотягивает до моего уровня. Все они — идиоты. Думаю, что только такой человек, как Вы, сможет понять меня». Письмо осталось без ответа. Он написал еще одно, потом еще и еще… Никакой реакции не последовало. Тогда Каору решил лично навестить знаменитость, адрес которой он нашел в справочнике. Режиссер жил один, в доме, расположенном на берегу реки, в Токио. «Я писал вам много раз», — вместо приветствия произнес Каору. «Тебе не кажется, что ты ошибся адресом? — прорычал режиссер. — Писать такие письма, да еще с претензией на… Для человека с таким коэффициентом?! Да ты просто кретин после этого! На острове Бали есть несколько клубов для людей с уровнем интеллекта выше двухсот. Среди членов этих клубов много наших соотечественников, главным образом биржевых маклеров и брокеров. А ты, ты еще щенок, сопляк, засранец!» Все, что сказал ему тогда режиссер, Каору запомнил слово в слово… Этот киношник жил отнюдь не во дворце, как воображал себе Каору, а в самой обыкновенной квартире. К Каору он вышел в футболке и каких-то подозрительных шортах, утирая крупные капли пота. Он выкрикнул свои проклятия и захлопнул дверь. Каору долго бродил по берегу реки, обдумывая сказанное. «Это блеф. Просто этот хмырь не дотягивает до моего уровня. Может быть, его фильмы и ничего, но если хорошенько подумать, то он не такой уж и классный. Ничего в нем нет, просто бабки заколачивает».

В тот же вечер он снял номер в дорогом отеле «Акасака». В кафе к нему подошел мужчина лет сорока в светло-голубом костюме и спросил: «Ты студент, не так ли?» Каору еще не умел различать гомосексуалистов, но интуиция подсказала ему, что мужчина не гомик. «Мне хотелось бы, чтобы ты правильно меня понял, — начал этот тип, присаживаясь за столик Каору. — Дело в том, что моя жена в настоящий момент находится в номере этого отеля и ожидает некоего молодого человека приблизительно твоего возраста. Я его знаю. И я знаю также, чем они будут там заниматься. Я обратился к частному детективу, и он снял все на пленку. Нет, я не скажу тебе, что они будут делать. По правде говоря, ничего особенного. Никакого секса… Я хотел бы попросить тебя об одной вещи. Если согласишься, то не пожалеешь. Пятьдесят тысяч иен». Предложение привело Каору в ужас, и он отказался. Тогда мужчина поднялся и стал ходить по всему кафе из угла в угол. Казалось, он искал юношу, похожего на Каору, но потом, успокоившись, вышел в холл, уселся на диванчик и стал разглядывать проходящих мимо людей. На следующий день Каору, дожидаясь своего рейса в аэропорту Ханеда, случайно увидел телерепортаж о замужней даме, зарезанной в одном из номеров отеля «Акасака». Отеля, где он ночевал. Каору тотчас же вспомнил светло-голубой костюм и странного человека. Ни о чем другом он больше думать не мог. А вернувшись домой, перестал есть. Буквально не мог проглотить ни кусочка. Все, что он съедал, тут же выходило обратно. В конце концов он забеспокоился и решил обратиться к врачу, который констатировал анорексию. Каору сообщил об этом только Коремидзо, и тот заметил: «Умственная анорексия у мужчин случается достаточно редко. В Токио с тобой не произошло ничего особенного? Расскажи-ка». И Каору поведал. Рассказывая, он вспомнил и того режиссера, и человека в светло-голубом костюме. Он до мельчайших подробностей воспроизвел ту беседу. Воспоминания нахлынули на него, словно его память была самостоятельным живым существом. Это было похоже на разлившуюся желчь. Они шли одно за другим без малейших усилий с его стороны, как рвотные массы. Поднимались и затапливали весь его мозг. Коремидзо, хотя и знал очень много, не понимал ничего. Но после этого случая он стал избегать своего друга. Каору больше не мог есть никакой твердой пищи, кроме печенья «Калори Мейт», и стал стремительно худеть. Поскольку родители встревожились не на шутку, а сам Каору больше не мог выносить их заботы, он, никого не предупредив, даже Коремидзо, уехал в Токио. В столице он стал проводить большую часть времени в компании приятелей из музыкальных клубов в Сибуйя и Синдзюку. Это были безработные актеры, девушки, позировавшие для эротических журналов, барышни из садомазохистских клубов и рок-музыканты. Такая жизнь была не самым худшим выходом, но и это ему быстро надоело. Все его новые друзья были неудачниками. О своем коэффициенте он не рассказывал никому. Так же, как и дома, в Сибуйя и в Синдзюку он не ел ничего твердого… Первый раз он пришел в это кафе как обычный посетитель. Его друзья давали неподалеку концерт, и рано утром вся группа завалилась сюда выпить кофе. Все сразу же оживленно начали обсуждать прошедшее выступление, а тем временем совсем рассвело. И в этот момент Каору увидел необычайную вещь. Поначалу он даже не понял, откуда здесь мог взяться солнечный луч. Но тем не менее на беленой стене ясно проступила картинка размером со стандартный лист бумаги. Этому не помешали ни неоновая вывеска кабаре напротив, ни маркиза и занавески на окнах, ни листья фикуса. Его тень и создала эту картину, колеблясь в неустойчивом свете, словно кружево. Каору созерцал картину, затаив дыхание и забыв о товарищах. Картинка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Перед Каору опять была одна беленая стена. Фильм закончился. Каору еще не раз заходил в это кафе в одно и то же время. Но высота стояния солнца уже изменилась, и луч больше не проникал в помещение. Чудо не повторилось. Тогда Каору нанялся сюда на работу. С того утра прошло восемь месяцев, но той картинки он так и не увидел. Его свидания с друзьями из Сибуйя и Синдзюку прекратились сами собой. В ожидании следующего чуда он стал даже проглатывать небольшие порции вареного риса и бульона.

В кафе вошел еще один посетитель, оказавшийся женщиной средних лет. Так, ничего особенного. Явно не танцовщица из бара и уж точно не бродяжка, как та девица. Она заказала черный мокко, потом достала из сумочки книжку и углубилась в чтение. Подавая кофе, Каору почему-то подумал, что этой женщине он мог бы рассказать про картинку на стене.

— Вы любите читать? — спросил он, ставя чашку на столик.

— Простите? Ах да. Ну, чтобы убить время, — спокойно ответила женщина. Волосы у нее были коротко подстрижены, а на затылке почти выбриты. Свое дорогое коричневое пальто она повесила на спинку соседнего стула. «Кажется, кашемировое», — отметил Каору. На женщине был кремовый свитер и темно-красная юбка. Каору смотрел, как она переворачивает страницу за страницей, и любовался ее красивыми руками.

— Могу ли я рассказать вам одну странную вещь?

— Странную вещь?

— Видите вот эту стену? Зимой, очень скоро, во время солнцестояния, здесь появится прекрасное изображение.

— Вы о чем?

— Свет не такой яркий, потому что солнце стоит слишком низко. Тогда на стене отразятся листья этого фикуса, словно в театре теней.

Норико слушала его и недоумевала, отчего этот парень такой тощий. Как мог человек довести себя до такого состояния? Разговаривать ей совсем не хотелось, но, повинуясь какому-то странному чувству, она изобразила на своем лице вежливую и понимающую улыбку.