Лишний в его игре

27

Просыпаюсь в новой кровати, в новой комнате. В очередном дне моей украденной жизни.

Вдыхаю запах лавандового кондиционера для белья. Осматриваю свои владения: комнату в тринадцать квадратных метров. Еще не привык к таким просторам.

Чищу зубы в красивой, чистой ванной. Зеркало блестит, нигде ни трещины.

Иду в кухню. Тут восхитительно пахнет: Катерина Николаевна приготовила тосты с яйцом и ветчиной. За завтраком она спрашивает меня о том, сколько у меня уроков, не забыл ли я физкультурную форму и как дела у Ксюши.

Катерине Николаевне нравится Ксюша. Я приглашал ее в гости на днях. Это так здорово и необычно: приводить друзей в этот дом, как будто он мой, знакомить их с Катериной Николаевной, как будто она моя мама.

— Ксюша — твоя девушка? — спрашивает она.

— Нет, — смущаюсь. — Подруга. Она вообще встречалась с Антоном.

— Правда? Встречалась? А сейчас?

— Они расстались… Там долгая история. Ксюша фанатеет от «Звездных войн» и требует, чтобы Антон тоже от них фанател, но он не хочет.

Катерина Николаевна сочувственно кивает:

— Его можно понять.

— Но сейчас видно, что они оба несчастны друг без друга. Не знаете, как им можно помочь?

Я уверен, что Катерина Николаевна знает ответы на все вопросы. И она действительно дает совет, но в своем духе:

— Я думаю, Ксюше нужно дать количественные оценки своим чувствам. Одну оценку — радости от того, что Антон разделяет ее интересы, и другую — печали от того, что они теперь не вместе. Вычесть из первой оценки вторую, и если результат получится отрицательным, то принять его таким, какой он есть, и пойти мириться первой.

Не знаю, как объяснить Ксюше, что ее чувства — это математическая задача.

После завтрака собираюсь в школу. Прохожу к своему шкафу, открываю дверцы. Смотрю на рубашки: их теперь так много! Есть даже совсем новые, еще с ярлычками. Беру одну из новых, отрезаю ярлычок. Надеваю брюки. Укладываю волосы.

Смотрюсь в зеркало, поправляю шишку на цепочке. Я себе чертовски нравлюсь. Не знал, что могу так здорово выглядеть! Кто бы подумал, что моя жизнь может так круто измениться к лучшему?

Если бы полгода назад мне сказали, что я буду жить как сейчас, я бы вряд ли поверил. А ведь лет в двенадцать-тринадцать мне было еще тяжелее. Тогда Нонна и Рома были особенно жестоки со мной, а я стал уже достаточно взрослым, чтобы понимать: эта чертовщина не норма, и я ни в чем не виноват. В тот период я даже размышлял о самоубийстве. К счастью, эти порывы быстро проходили, но если бы в такой момент я, к примеру, стоял на крыше многоэтажки, то спрыгнул бы. Настоящая подготовка к самоубийству занимает время, за которое можно тысячу раз передумать. Сейчас я бы очень хотел иметь машину времени. Я бы обратился к тому несчастному мальчику из прошлого, поддержал бы его. Я бы сказал, что ему нужно потерпеть — и вскоре Вселенная обязательно подарит ему чудо.

У Нонны я больше совсем не появляюсь, да ей и плевать. Лишь однажды сталкиваюсь с ней на лестничной площадке — Нонна поднимается, а я выхожу из квартиры Катерины Николаевны. Я замираю от страха. Нонна рассерженно вздыхает, а потом напускает на себя беззаботный вид.

— Да ладно, расслабься. Мне нет дела до того, где ты спишь. — Она уточняет: — Пока ты отдаешь мне свою зарплату.

Нонна останавливается у двери. Смотрит, будто раздумывает: сказать что-то или нет. В конце концов сообщает:

— А вообще мы тут съезжать собрались.

— Что? Почему? Куда? — Я удивлен.

— Сдала квартиру, — небрежно говорит она. — Переезжаем к Юрке. Правда, без Ромки, съехал он уже. Так что запомни адрес. Может, хоть вспомнишь наконец о семье, когда надоешь своей крале и она выкинет тебя на улицу.

Я вспыхиваю, опускаю голову. А Нонна диктует адрес. Я не хочу запоминать его, противлюсь. Больше мне никогда не придется жить с Нонной под одной крышей.

Но именно из-за такого моего сопротивления происходит обратное: адрес прочно откладывается в памяти.

Дома проводим генеральную уборку. Катерина Николаевна разбирает на антресоли, собирает коробки и пакеты с хламом, которые я потом отношу на помойку.

Выбрасывая вещи, я замечаю в одной из коробок ту самую картину в треснутой рамке, которую видел, когда тайком пробирался в квартиру Катерины: девочка на стремянке тянется к солнцу.

Я не выбрасываю ее. Утаскиваю, прячу в комнату под кровать. Перед сном рассматриваю — и в углу замечаю блеклую надпись, которую раньше не видел. Это название: «Девочка и солнце». И все. Ни подписи автора, ни даты.

Я вглядываюсь в буквы, и вдруг меня осеняет: это же… почерк Катерины Николаевны? Да, точно: ее фирменная, немного странная буква «с» — в которой есть лишняя спираль. Она всегда пишет такую «с» в уравнениях с переменными. Я не видел, чтобы еще кто-нибудь так писал. Значит, и картину нарисовала она? Как она здорово рисует! Явно уделяла этому много времени… Но при этом ей не нравится увлечение Ярослава граффити и вообще рисованием. Странно.

Ощущение, что картину топтали. Это она сделала? Но зачем? Что же произошло? Почему она ее выкидывает? И где другие ее картины? Вопросов много, ответов нет. Я жду удобного момента, чтобы спросить об этом Катерину Николаевну.

Мы усиленно делаем вид, что все в норме. Мы милы и вежливы друг с другом, слишком много улыбаемся, и от этого в доме всегда царит искусственная атмосфера. Мы не говорим о Ярославе, но не можем не думать о нем. Особенно Катерина Николаевна. Я вижу, как она с надеждой смотрит из окна на улицу, как прислушивается к шагам из подъезда — вдруг это Ярослав решил вернуться? Конечно, она очень этого хочет. Но слишком горда, чтобы пойти на мировую. Я не знаю, сколько это продлится. Она хочет преподать ему урок, но, может, уже все, хватит?

Нонна сдала квартиру. Теперь у нас новые соседи, а я выдохнул. Даже ушел с работы по настоянию Катерины Николаевны. Она часто повторяет, что я теперь тоже член ее семьи, и ее дом — мой дом. Похоже, она видит: я чувствую себя неуютно.

А ведь мне действительно неуютно. Катерина относится ко мне не так, как к Ярославу. Не контролирует меня, и я живу своей жизнью, просто в ее квартире. Может, этим она показывает, что доверяет мне больше, чем Ярославу. Но мне кажется, что дело в другом: словно она дала мне пригласительный билет в убежище, но не в ее семью.

Казалось бы, ничего теперь не связывает меня с прошлым, я могу наслаждаться покоем, у меня есть все, о чем я мечтал, и даже больше. Но… счастья нет, зато есть угрызения совести. Я будто совершил что-то очень гадкое. Ведь, если бы не я, Ярослав с мамой не рассорились бы и она не выгнала бы его из дома.

Один раз я решаю навестить Ярослава. Зачем? Наверное, убедиться, что у него все хорошо, и успокоить свою совесть. Не представляю, что ему скажу. Да и что бы ни сказал, он не станет меня слушать, а просто выгонит.

Я поднимаюсь по ступенькам, слышу музыку. Вижу приоткрытую дверь: это та, что мне нужна. Захожу. Прихожая завалена обувью: камелоты, кеды. Играет панк-рок. Везде мусор: бутылки и банки из-под алкоголя.

Тусовка проходит в комнате. Я осторожно иду туда, миную кухню, где красноволосый парень и зеленоволосая девушка лежат на столе, курят что-то непохожее на сигареты и смотрят в потолок. Пальцем чертят в воздухе фигуры и о чем-то спорят. Вид у них такой, словно они на научной конференции мирового масштаба.

Дохожу до комнаты, заглядываю внутрь, но прячусь за приоткрытой дверью. В комнате — панки. Кто-то танцует, кто-то пьет, кто-то курит. В кресле обжимается полуголая парочка. Ищу глазами Ярослава и вскоре нахожу его. Он наклонился, а худой парень с лохматой гривой до лопаток, одетый в джинсовую безрукавку, льет ему на голову пиво из банки, а затем ставит ирокез.

Я вижу все, что мне нужно было увидеть. Поэтому ухожу, пока меня не заметили.

У Ярослава все совсем не хорошо. Моя совесть неспокойна.

Мы с Катериной Николаевной едем в машине, возвращаемся с мюзикла «Нотр-Дам-де-Пари». На мне брюки и белая рубашка, на ней — светло-голубое строгое платье-футляр: то самое, которое я видел в своем воображении, когда тайком лазал через балкон в ее квартиру. Мы купили его вместе. Она спрашивала моего совета, какое платье ей подойдет лучше: это или кофейное. Я не раздумывая указал на светло-голубое.

По дороге мы уже обсудили впечатления: и сюжет, и декорации, и голоса актеров.

И теперь я понимаю, что очень хочу спросить ее про другое.

— Помните, мы недавно выбрасывали старый хлам? — спрашиваю я.

— Да. А что такое?

— Там была одна картина…

Она молчит, но видно, что напряглась немного.

— Я не выбросил ее.

— Почему? — удивляется она.

— Потому что это вы ее нарисовали.

Молчит. Не отрицает.

— Почему вы растоптали ее? И вообще решили выбросить?

Тишина долгая. Мне уже стыдно: и что я лезу не в свое дело? Даже хочу перевести разговор на что-то другое, но тут Катерина Николаевна словно на что-то решается, глубоко вздыхает и начинает свой рассказ:

— Я нарисовала ее лет в семнадцать… Я тогда была другой. Наивной, глупой. Думала, какая я талантливая и какой прекрасный и дружелюбный мир вокруг, который только и ждет, когда я войду в него со своими картинками.

Она говорит о юной себе с грустью и пренебрежением, с высоты опыта и возраста.

— Вы любили рисовать?

— Очень. Я считала, что это смысл моей жизни. Что я рождена стать великой художницей. — Она умолкает, а затем горько, насмешливо добавляет: — Идиотка.

— Что же произошло? — спрашиваю я. Весь напрягаюсь, предчувствуя, что история будет тяжелой.

— Я хотела пойти в художественную школу. А родители всегда доверяли только точным наукам. Конечно, они запретили мне поступать. Папа называл меня «своим соломенным разочарованием».

Я смотрю на черные волосы Катерины Николаевны и пытаюсь представить ее юной, с цветом волос как у Ярослава.

— Он разочарованно сказал, что ничего другого и не ждал от своей непутевой дочери. Они выбрали для меня другой университет, ГУЭФ, где папа уже был ректором. Факультет математики. Но я уперлась. Тогда они поставили ультиматум: не поступаю в ГУЭФ — они больше не хотят меня знать и видеть в своем доме. Я ушла, хлопнув дверью. Думала, что все смогу. У меня будто крылья выросли, а самооценка была до небес. Но… Я провалила экзамены. Комиссия небрежно сказала, что я хоть и старательная, но посредственная.

— Они были неправы, — возражаю я, немного стесняясь собственных эмоций и мыслей. — Та картина… Она удивительная. Притягивает и не отпускает, в ней столько всего заложено. Я когда увидел ее, не подумал, что это вы нарисовали, но сразу решил, что ее автор мне очень близок. У нас много общего, кажется, что он меня понимает. Этой девочке, чтобы дотянуться до солнца, нужно сильно постараться. Она рискует упасть с этой огромной шаткой стремянки. Она может расшибиться… но продолжает упорно тянуться. Я увидел в ней себя. А теперь вижу вас. Я ведь прав? Вы рисовали себя?

— Да… — Но голос у Катерины Николаевны жесткий, в нем ни капли жалости к себе в прошлом. — Увы, солнце оказалось обычной лампочкой. Риск того не стоил.

— Почему? Что произошло потом?

— Несмотря на провал, я считала себя гениальной и думала, что всего добьюсь сама: мне не нужны ни родители, ни их деньги, ни художественная школа. Из дома я ушла, какое-то время слонялась по творческим коммунам, хипповала. Заработать на картинах, конечно, не получалось. Иногда удавалось подработать натурщицей. Но и то, — Катерина Николаевна добавляет с неудовольствием и стыдом, — приходилось позировать обнаженной. В общем, это совершенно не та жизнь «свободного художника», которую я представляла.

Я смотрю на ее руки, сжимающие руль, на тонкие бледные пальцы, ухоженные короткие ногти, покрытые телесным лаком. Воображаю, как она держит этими пальцами кисть, как они все пачкаются в красках. Пытаюсь представить ее юной, воодушевленной, искренне радующейся жизни. Она верит в мечту и будущее, считает, что у нее все получится… Интересно, знает ли Ярослав о прошлом своей мамы?

— Я не замечала, что жизнь катится на дно. С каждым днем все хуже. Я ушла из дома летом, и к осени вместо творческих коммун приходилось ночевать в каких-то притонах, убегать от милиции и питаться объедками из мусорных контейнеров. Однажды я будто посмотрела на себя со стороны, ужаснулась и решилась вернуться домой. До сих пор помню тот день: октябрь, ливень, я в летней одежде вся в слезах стою перед домом, колочу в дверь и кричу: «Мама, папа, простите меня!». Горит свет. Я знаю, они дома. И также знаю, что они не откроют.

Катерина Николаевна старается говорить непринужденно, словно пересказывает скучный фильм, но голос ее дрожит. А у меня в животе будто разрастается ледяная глыба.

— Я приходила каждый день, ждала их у дома. Хватала за руки, когда они выходили. Просила прощения. Но они смотрели сквозь меня. Я разочаровала их и стала для них пустотой. Я не знаю, как пережила ту зиму. Помню, в каком-то притоне меня научили греться газетами. Их нужно смять, чтобы создать прослойку воздуха, и засунуть под одежду и в обувь. А из картофельных очистков получается вкусный питательный бульон, если сначала их засушить и, помимо соли, добавить немного уксуса и сахара. А еще, — задумчиво продолжает она, — помню, как кто-то однажды бросил в меня камень, когда я копалась в мусорном контейнере в поисках очистков. Как будто… я не была человеком или вообще живым существом. Возможно, так и было в тот период. Почти все мои человеческие потребности вдруг выключились, осталось самое базовое: желание добыть еду, воду, мало-мальское тепло и сон. И мыслей практически не было. Вот почему я помню мало деталей. Но те, что помню… — это Катерина Николаевна произносит с болью, — они как огромные шрамы.

Глыба все разрастается. Я просто заледеневаю изнутри.

— И что потом? — тороплю я.

Мне нужно услышать счастливый конец. Ведь с ней сейчас все хорошо?

— Родители вытащили меня сами. Нашли в каком-то притоне. Я была больна, меня лихорадило, я совсем не помню ничего из этого. Пришла в себя уже дома. Родители хотели меня проучить, показали, что́ может быть, если я не буду слушаться. И урок я выучила хорошо. Родители знали, как мне лучше, а моя глупая мечта меня чуть не убила.

Последние слова она говорит на автомате, словно заучила текст. Мне незачем спрашивать, что было потом.

— Ярослав, конечно, не знает о моем прошлом, — добавляет она тихо, с горечью. — Ведь его бы это раззадорило. Я всю жизнь боялась, что он увяжется за какой-то призрачной мечтой, которая его угробит. Я не могла этого допустить. Слишком хорошо помню ужины из картофельных очистков.

Я думаю о ее истории несколько дней. Во мне сражаются разные эмоции — они находятся на разных чашах весов, и перевешивает то одна, то другая. И это мешает мне нормально жить.

Если я останусь с Катериной Николаевной, у меня начнется другая жизнь. Мне не придется работать во время учебы, не будет стыдно приводить друзей домой. Наверняка друзей у меня появится много, ведь барьер из нищеты между мной и другими падет. Начнем ходить в кино и пиццерию, я смогу дарить им нормальные подарки… Я заживу полноценной жизнью. Перестану числиться в изгоях.

Но тогда Ярослав вряд ли вернется в семью. А ведь он не готов жить отдельно. Конечно, это не только его вина. Катерина Николаевна никогда не давала ему побыть самостоятельным, осознать ответственность за свои действия. Да и уход отца повлиял. Без отца он чувствует себя брошенным, боится одиночества. Как он сможет строить жизнь рационально? Одиночество мучает его, сбивает с курса. Он может наделать глупостей.

Уверен, уже скоро Катерина Николаевна простит его за украденные деньги. Возможно, даже первая уступит, попытается вернуть его. Но он не вернется, пока есть я: в этом я уверен. Он не захочет делить свою семью со мной. Либо он, либо я. Смогу ли я наслаждаться беззаботной жизнью, зная, что жизнь Ярослава идет по наклонной?

Вспоминаю слова Катерины Николаевны, которые она сказала, когда мы за завтраком обсуждали Ксюшу и Антона. Чувства — это математическая задача. Я явно рад тому, как круто изменилась моя жизнь. Но также и переживаю — из-за Ярослава.

Я даю своей радости оценку в 7 баллов из 10, а тревоге и грусти… 10 из 10.

Вычитаю из первой оценки вторую и делаю вывод.

Я не должен был рушить их семью и теперь хочу все исправить. Я хочу примирить Катерину Николаевну и Ярослава и исчезнуть из их жизни. Только тогда я найду покой.

Я всегда был в их семье чужим, таким и останусь.

Я пишу два письма: одно — для Катерины Николаевны, второе — для Ярослава.

В письме Ярославу я рассказываю о прошлом Катерины Николаевны. О том, что когда-то его мама была такой же, как он: живой, горячей и свободолюбивой, стремилась к мечте. Но прошлое — собственная мечта — сломало ее.

Она бросила рисование и стала образцовой дочерью, делала все ради одобрения родителей, жила по их указке. Она стала очень приземленным, практичным человеком. Она растоптала картину, которая так много значила для нее, но… не выбросила. Не хватило духу. И только сейчас решила распрощаться с ней навсегда.

Катерина Николаевна долго была несчастна без своей мечты. Только спустя годы она нашла дела, которые приносят ей радость: забота о семье, преподавание. Она убеждает себя, что у нее все прекрасно, но, подозреваю, иногда она все равно думает о том, какой была бы ее жизнь… со сбывшейся мечтой. Вот для чего ей всегда и во всем надо быть лучше всех — чтобы создать иллюзию счастья.

Сейчас она считает, что совершила в юности ошибку, а родители ее спасли. А раз так, родители должны определять, как жить их детям, — так они уберегут их от зла и бед. Именно поэтому она так требовательна и строга с сыном.

Я добавляю, чтобы Ярослав постарался ее понять. Дальше — частично пишу то же, что писал Катерине Николаевне: как намеренно ссорил их. Упоминаю рекламки. Рассказываю, как Катерина Николаевна скучает по нему, как вглядывается в окна.

Я обещаю ему, что, если он вернется, она примет его таким, какой он есть. Она потеряла его однажды и не захочет, чтобы это повторилось. Я верю: так и будет. Верю в нее.

Она очень любит его. Его, не меня. Она никогда не заменит своего сына никем другим. Как я ни пытался занять его место, у меня ничего не вышло и никогда не выйдет. Поэтому я уезжаю. Я больше не встану между ним и его мамой.

Когда Катерина Николаевна уходит на работу, я кладу письмо для нее на видное место. Забираю совсем мало вещей: только то, что у меня уже было до переезда. Всю одежду и обувь оставляю, кроме пары кроссовок — тех первых, которые она мне купила. Надеваю свои старые джинсы, старую водолазку.

В последний раз смотрю на комнату, на кухню, на все вокруг, глубоко вдыхаю в надежде унести уютные и родные запахи с собой. В другой жизни этот дом мог быть моим… Кто знает — может, по парадоксу Эммета Брауна реальность, в которой я живу здесь как полноправный член семьи, правильная, а эта — нет? Я этого никогда не узнаю. Но я счастлив хотя бы потому, что в какой-то реальности мои мечты могут быть явью.

Я выхожу из квартиры, закрываю дверь и оставляю ключи под ковриком.

Направляюсь к дому Ярослава. Бросаю в почтовый ящик второе письмо, а также — печенюшку «Вагон Вилс» в синей упаковке. Под дверной коврик кладу картину «Девочка и солнце», вынув ее из треснутой рамки.

А затем уезжаю к Нонне.