Лишний в его игре

28

В моей жизни все больше Антона, а вместе с ним — больше «Форсажа», Доминика Торетто и его пафосных высказываний про важность семьи.

В общении с Антоном я все чаще упоминаю маму и дом.

«Мама бесилась, когда я спал в выходной до полудня, и уже часов с девяти вламывалась ко мне под дурацкими предлогами. Сейчас же никто не вламывается, можно спать хоть весь день, кайф!»

«Дома у нас было не принято перекусывать. Всегда — только полноценные трапезы „при свечах“. А теперь я могу есть бутеры когда и сколько угодно!»

«Мама ни за что бы не разрешила мне купить разномастные чашки. Дома все покупалось только комплектами, все должно было сочетаться».

Я хочу сделать акцент на том, что в моей жизни все стало лучше. Но на самом деле мне приятно возвращаться в прошлое хотя бы в воспоминаниях. Антон это замечает. Вообще он точно так же в наших разговорах упоминает Ксюшу. Делает вид, что рад свободе, а на самом деле тоскует и чахнет.

На днях на улице мы случайно наткнулись на Ксюшу и ее подруг. Они проходили совсем рядом. Ксюша и Антон даже не переглянулись, как будто стали друг для друга невидимками. Но потом Антон весь вечер был понурый. Я уже начинаю сомневаться: может, зря я навязал ему советы о том, как классно быть независимым и делать все, что хочешь? Раньше он хотя бы задротом был, а сейчас — не пойми кто.

Едим яичницу. Антону я кладу в тарелку, а сам ставлю сковородку на стол. Говорю:

— Мама бы меня убила. Она приходила в ужас, если кто-то ел со сковородки.

Он внимательно смотрит на меня. Спрашивает:

— Ты не думал, что пора вернуться?

— Мне некуда возвращаться, — резко отвечаю я.

— Есть. У тебя есть семья.

— Которая от меня отказалась.

— Иногда нам приходится идти на уступки. Ты не понимаешь…

Он делает серьезный и напыщенный вид, открывает рот — вот-вот изречет великую мудрость. Но, догадываясь, откуда у этой мудрости растут ноги, я его опережаю:

— Если снова повторишь одну из поучительных цитат Доминика Торетто, я расплавлю твой чертов «Форсаж» на газовой конфорке. И хрен ты где еще найдешь лицензионную версию!

Он быстро захлопывает рот.

Проверяю почтовый ящик. Не хочу новых сюрпризов с отключением электричества. Никаких квитанций не прислали, но есть что-то еще. Я достаю письмо и синий квадратик с печеньем «Вагон Вилс».

Сердце колотится быстрее. Я догадываюсь, кто отправитель.

Застываю и какое-то время не могу пошевелиться. Мимо, шаркая и заваливаясь в стороны, проходит неопрятная хмурая тетка в многослойной одежде и с нечесаными волосами.

— Чего тут трешься? — недовольно говорит она мне. — Хулиганство задумал?

— Я вообще-то тут живу, — огрызаюсь я, но тетка не слышит.

Поднимаясь, она продолжает бубнить:

— Ходют, ящики ломают, а мы потом плати за новые…

Я вздыхаю. Не знаю, что не так с людьми на этой планете, но не проходит ни дня, чтобы ко мне и моим ровесникам не пристал на улице кто-нибудь из стариков за сорок. Увидят нас — и обязательно остановятся, начнут воспитывать, и неважно, чем ты в этот момент занят. Ощущение, что старики у нас сплошь педагоги.

Если я кого-то жду на улице, обязательно мимо пройдет какой-нибудь мужик и спросит, чего я тут делаю. Если стою в компании, обязательно кто-нибудь укоризненно скажет: «Пропащее поколение! Ни увлечений, ничего у них нет, ходят как неприкаянные, и мозги текут от ничегонеделанья… Сталина на вас нет! Там бы вы без дела не сидели…» И когда рисуешь граффити — вроде бы находишься при деле! — говорят то же самое…

Я даже не знаю, что надо делать, чтобы взрослые не заявили в очередной раз что-нибудь о пропащем поколении, о том, что в их времена такого не было. Чего именно не было? У людей не было двух ног и двух рук? Они не носили одежду? Не умели разговаривать? Не выходили на улицу?

«Что вы тут гудите? Кого ждете?»

Может, у нас на лицах написано, что мы идем грабить банк? Иначе с чего вдруг столько подозрительных взглядов и вопросов? А еще все такие внимательные, заботливые! Каждый день кто-нибудь подойдет и любезно скажет:

— У тебя футболка на пять размеров больше, чем нужно.

Ох! Что, правда? Как я не заметил! Я же дома в зеркало совсем не смотрюсь.

— У тебя штаны спущены, подтяни.

Ой, спасибо! Видимо, где-то по дороге обронил ремень.

— Что это на тебе такое? Джинсы или мешки? Какие странные! Они тебе не большие?

И вам спасибо, что бы я без вас делал! Я же действительно вместо джинсов утром по ошибке мешки натянул. Хожу и все думаю, что не так. Вы мне прям глаза открыли!

— Эй, парень, на тебе бабские браслеты!

Вот это поворот! Спасибо, что предупредили! А то браслеты — они ведь как расстегнутая ширинка: появляются совершенно внезапно. Вышел из дома, все было нормально, а вот так идешь по улице — и р-р-раз! Браслеты уже на тебе. А люди же смотрят, стыдоба…

Дома быстро вскрываю конверт и читаю письмо. От Хмарина. От… Дани.

Поначалу просто не могу поверить: в мамином прошлом я вижу себя. Оказывается, дедушка звал ее своим «соломенным разочарованием» — так же, как и меня. Вот почему она всегда красится в брюнетку, хотя, мне кажется, черный ей не идет и старит ее. Я уже забыл, что у мамы настоящий цвет волос такой же, как у меня… Видел это на старых снимках из семейных альбомов. Как же трудно представить маму художницей-бунтаркой, и… как же мне жалко ее. И обидно: ну почему, почему она никогда мне не рассказывала? Она столько держала эту боль в себе. Когда с ней произошел тот кошмар, сколько ей было? Лет семнадцать? На год больше, чем мне.

А бабушка с дедушкой? Не думал, что они такие монстры. Как же я злюсь! Как хочется отправиться в прошлое, в тот день, когда мама билась в запертую дверь под дождем. Хочется увести ее куда-нибудь, где сухо и тепло, накормить, согреть, ободрить. Это же такая мелочь, но в жизни мамы не было ни одного человека, готового сделать это. Мама была слабой, в беде и отчаянии. Как же это не вяжется с ее нынешним образом!

Читая все это, я уже будто постарел лет на десять. Я понял, что мама на самом деле не всесильна, вовсе нет. Прошлое преследует ее, она все еще под гнетом семьи. Еще папин уход и наши с ней скандалы… В этом мире мама абсолютно одна. Ей нужны защита и помощь, и надежда только на меня. А я только вечно ранил ее. Был ее противником, а не союзником. Пора это исправить.

Я продолжаю читать. Даня пишет, что решил уехать. Но я вижу между строк: он не хочет этого.

Он пишет много. А меня бросает из крайности в крайность. От злобного ликования: «Так тебе! Вали обратно в свою дыру, получил, что заслуживаешь!» — до сожаления: «Как же тяжело ему пришлось. Я его понимаю». Он же просто хотел быть частью любящей семьи. Это — а не жажда бесплатных уроков и шмоток — толкало его к моей маме. Я вырос в любви и заботе, всегда думал, что это нечто само собой разумеющееся, дается с рождения, как права и обязанности. Любовь всегда шла неотделимо от семьи. Я не мог и подумать, что в каких-то семьях все не так. Оказывается, мир такой многогранный, но некоторые его грани просто ужасны…

В конце Даня сообщает, что кое-что оставил для меня под ковриком. Я обнаруживаю там картину на плотном листе бумаги. Мамину. Она чудесна, я не могу отвести от нее глаз.

Меня словно подхватывает порыв ветра: я бегу лихорадочно собирать вещи. Маме нужна моя поддержка! Не время для гордости, упрямства и тем более старых обид. Пора домой.

Наспех собравшись, я тяну руку к ручке входной двери, как раздается звонок.

Я открываю дверь и вижу маму.

Ее лицо заплакано, в глазах — вина. Она сжимает губы, чтобы скрыть дрожь, обнимает себя руками, будто стоит раздетая на морозе и ей то ли холодно, то ли стыдно. Я не знаю, на сколько мы вот так застываем, смотря друг на друга. Но я чувствую, как пустота внутри меня заполняется теплом и счастьем, и, когда они уже начинают переливаться через край, я бросаюсь обнимать маму. А она бросается обнимать меня.

Я удивляюсь — она ниже меня. И какая она маленькая и худая… Она похожа на свою любимую орхидею — нежный цветок на тонком стебле, таком хрупком, что вот-вот сломается под пальцами. А ведь мама всегда казалась мне высокой и сильной. Я годами смотрел на нее снизу вверх, почему она вдруг уменьшилась?

Сейчас все наоборот. Ужасно высоким и сильным чувствую себя я. А еще раньше, даже когда она обнимала меня, между нами были сотни километров. Но теперь она действительно рядом.

— Мам, я все знаю, — выдыхаю я чуть не плача. — Знаю, что сделали бабушка и дедушка.

Она обнимает меня крепче и сбивчиво, взволнованно отвечает:

— Яра, прости, прости меня, я так виновата перед тобой. Я обещала себе никогда не становиться такой, как они, всегда так боялась этого… И не заметила, как стала.

— Это ты прости меня, мам, — шепчу я. — Это я забрал те деньги, а не Даня… Он взял мою вину на себя. А деньги у меня в целости и сохранности, ну или почти, но я потратил совсем немного и все верну, обещаю! Найду работу и верну!

Она отстраняется, касается ладонями моего лица, поглаживает:

— Это все ерунда, такая ерунда… Главное, что с тобой все хорошо.

Я накрываю ее руки своими. По щекам текут слезы; думаю, мама чувствует их под пальцами. Но мне не стыдно. Это слезы радости и облегчения.

— Ну что, едем домой? — спрашивает мама.

Я киваю.

Дома я уплетаю лазанью. В жизни ничего вкуснее не ел! Я рассказываю маме обо всяких курьезах, которые происходили со мной «на воле». Мама улыбается. Сейчас все это кажется забавным приключением, но я не знаю, куда бы все зашло, если бы не Даня…

При мысли о нем становится грустно.

— Мам… — решаюсь спросить я. — А что там с Даней?

Мама мрачнеет:

— Я не знаю… Я даже не знаю, где он живет. Новые соседи покупали квартиру через риелтора, со старыми жильцами не пересекались. Я ходила в школу. Классная руководительница сообщила, что мама Дани забрала документы. Про новый адрес Елена Андреевна не в курсе… Я даже спрашивала у подруги Дани, Ксюши, но она тоже говорит, что не знает, куда он переехал. Он вообще не оставил следов.

Заметив, что я поник, мама добавляет:

— Это его выбор, Яр. Мы ничего не можем сделать.

— А в каких условиях он живет? Продолжит ли он учиться? Что с ним будет?

Мама отводит взгляд. От моих вопросов ей тяжело.

— Я не знаю. Но он умный парень и все продумывает наперед, и я уверена, что у него был какой-то план, иначе он не пошел бы на такой серьезный шаг.

А вот я сомневаюсь, но ничего не отвечаю маме. Больше мы не говорим о Дане.

Жизнь продолжается. Но теперь все немного по-другому.

Моя комната отныне — нейтральные воды. Стены увешаны постерами, кровать застелена пестрым покрывалом с кошками. Тетради больше не стоят перед учебниками, а трусы в комоде лежат вперемешку с носками.

Вскоре мама делает мне подарок: торжественно вручает огромную красиво упакованную коробку и большой конверт. Первой открываю коробку. Там крутой набор граффити-стаффа! Изумленно смотрю на маму. Это что, шутка? Но мама, будто услышав мои мысли, кивает на конверт:

— Это не все.

Я вскрываю конверт и достаю… абонемент в граффити-школу! Не могу описать словами свой восторг. И… мама тоже светится. Она приняла меня и мои увлечения. Значит ли это, что она отпустила прошлое? Или же еще не до конца?

В граффити-школе мы пишем картины на огромных холстах. Два раза в год картины будут выставляться в галерее, куда могут прийти все желающие и купить понравившуюся. А еще мы иногда расписываем стены в городе — уже легально, по договоренности школы с владельцами объектов. На занятиях я узнаю все больше об уличном искусстве. Изучаю разные направления. Понимаю, как же здорово работать под контролем преподавателей и как же быстро с помощью них я прогрессирую.

Я решаю, что пора определиться с выбором университета, посвящаю этому много времени. Я в растерянности. Мама больше ни на чем не настаивает и даже не дает советов, наблюдает издалека — что же я решу? В итоге я сначала определяюсь с направлением — дизайн. Отбираю вузы, где есть соответствующие факультеты. Оставляю несколько, тщательно изучаю, какие предметы мне нужно будет сдавать при поступлении — в новом учебном году уделю им больше времени. Также смотрю, какие предстоят творческие задания. Часто это рисунок, от руки или на планшете. Мама покупает мне графический планшет, и я осваиваю новую технику.

С ней мы теперь всегда идем навстречу друг другу, где-то уступаем. И оказывается, что семейная идиллия строится на таких вот взаимных уступках, а вовсе не на тщательном соблюдении строгих правил (как раньше считала мама) и не на невмешательстве в жизнь друг друга (как считал я).

И кажется, что теперь все идет хорошо и даже идеально, но не совсем.

Все дело в Дане. Не проходит ни дня, чтобы я не вспоминал его. Думаю, мама тоже его вспоминает, просто молчит. Я скучаю по нему — и сам себе удивляюсь.

Вспоминаю нашу ночевку на острове. Как я протянул ему наушник и включил музыку.

— Я не люблю музыку, — заупрямился он.

— Да ладно! Никогда не встречал человека, который не любит музыку! Как ты дожил вообще до своих лет без музыки?

— Прекрасно.

— Ну а что ты делаешь, когда идешь по улице? Когда тебе грустно или плохо? Или когда занимаешься каким-то хобби? Музыка — она же как лучший друг, с ней ты не одинок, ты в классной компании.

— Значит, я прекрасно себя чувствую в одиночестве.

— Да на, послушай!

Я попытался вставить ему в ухо наушник, но, кажется, попал в нос. Даня сдался. Заиграло «В жизни так бывает…».

— Это «Многоточие», — объяснил я.

— Не знаю таких.

— Да я уже понял, что ты пещерный человек. Вообще на этом диске у меня много групп. Жаль, рюкзак мусорам оставил… Там у меня куча дисков.

Мы дослушали песню до конца.

— Ну как тебе? — спросил я.

— Не знаю. Грустная. У тебя все такие?

— Нет. Но «Многоточие» действительно включаю, когда мне грустно.

— Зачем слушать грустное, когда и так грустно?

— Ну, Дань, ты же в математике шаришь, должен знать, что минус на минус дает плюс! Когда грустно — включаю «Многоточие», когда весело — Gorillaz. Когда злюсь — слушаю «Касту», а когда творю — Эминема. Ну что, еще одну? Только я не знаю, что там будет. Этот диск — сборная солянка.

— Давай.

Заиграла «Невеста» Глюкозы.

— Я буду вместо, вместо, вместо нее… — К моему удивлению, Даня стал подпевать.

— Твоя невеста, честно, честное «ё»! — подхватил я.

У нас получился отличный дуэт. Мы допели песню, я нажал на паузу, и мы засмеялись.

— Вот и вычислили, что ты слушаешь музыку! — подколол я.

— Нет! Просто эта песня отовсюду играет, вот и запомнил слова. Но она мне нравится, — признался Даня.

Мы тогда разговаривали как друзья. Если бы не было так холодно, можно было бы представить, что мы пошли в поход и заночевали в лесу.

Я вспоминаю «Вагон Вилс», дележку завтраков и наши школьные пакости друг другу… Как я засунул в трубку жвачку, как он подсунул мне ручку с невидимыми чернилами… Как на острове мы обзывали друг друга придурками в степени гугол и гуголплекс, а потом играли в такси… Как я нес его домой. Как мы соперничали за мою маму и пытались обставить друг друга в хороших манерах. Ради этого я даже прочитал учебник по этикету и научился правильно складывать эту чертову салфетку! Да, Данил мог быть ужасно бесючим. А этот его угрюмый вид? А «радио Хмурь»? А подхалимство? А ябедничество? Ну просто несносный младший брат, который все время выводит из себя, но которого тем не менее продолжаешь любить.

В голове всплывают его слова из письма:

А ведь я тоже этого хотел бы. И… кажется, уже давно, просто понял я это только сейчас. Оказывается, я успел сильно к нему привязаться…

С самого начала в школе я наблюдал за Хмурем не просто потому, что он любопытный экспонат. При других обстоятельствах — если бы Хмурь не был таким противным и не лез в мою семью — я бы понял это раньше. И подружился бы с ним.

Я захожу в кухню. Там мама, сидя на стуле, раскатывает тесто для вареников.

— Если вдруг есть желание, можешь помочь мне убрать из вишни косточки! — Мама кивает на контейнер с ягодами.

С готовкой я так и не подружился, да не особо и хотел. Превращение продуктов в еду больше для меня не магия, что-то я умею, но все дается через силу.

— Желания нет, но помочь могу, — честно признаюсь я.

Я беру машинку для удаления косточек, заправляю вишней, жму на поршень. И так снова и снова. Занятие скучное, я зеваю.

— Весь уже обзевался, — улыбается мама. — Ладно, иди, я сама закончу.

— Да нет, я помогу, — напускаю на себя бодрый вид.

— А Даньке нравилось это занятие, — вздыхает мама с грустью.

Я смотрю на нее. И наконец решаюсь тихо спросить:

— Ты тоже думаешь о нем, да?

Она поджимает губы, кивает. Словно в горле застрял ком, и она не может сказать ни слова. Она все-таки делает над собой усилие и признается:

— Часто думаю. Как он там? Как с ним обращаются? Загружают работой? Он ничего не взял, никаких вещей. Покупают ли ему что-то? А когда наступит зима, как он будет без обуви… Он даже не взял портфель. Как представлю, что он опять пойдет в школу с пакетом… — Голос мамы звенит от слез. — А пойдет ли он вообще в школу? Его мама забрала документы, зачем это? Чтобы перевести его в новую? Или она задумала что-то другое?

Мама обращается к тесту и так интенсивно раскатывает его, будто хочет передать ему часть своей боли.

— Ему же пятнадцать лет, он совсем бесправный в своей семье! Эта его Нонна — настоящий демон в юбке! Я представляю разные ужасы и места себе не нахожу!

Я отставляю машинку в сторону. Подхожу к маме и обнимаю ее.

— Мам… — жалобно и неуверенно начинаю я. — Давай возьмем его?

Мама прерывает свое занятие, напрягается, отстраняется. Смотрит на меня потрясенно.

— Что? — выдохнув, спрашивает она. — Ты понимаешь, о чем просишь?

— Да. Мы заберем его себе, — говорю я уже уверенно, но она хмурится.

— Нет, явно не понимаешь. Это не щенка с улицы взять! У него есть семья…

— Ты же видишь, что это за семья! Мы просто возьмем и отсудим его! — говорю я с воодушевлением. — Докажем, что с ним плохо обращаются, и отберем!

— Нет, нет. — Мама испуганно мотает головой. Отстраняется от меня дальше и будто отгораживается невидимой стеной. — Мы не сможем, это нереально…

Я сажусь рядом, беру ее за руку. Строю жалобные глаза:

— Мам, пожалуйста. Я больше никогда в жизни ни о чем тебя не попрошу.

Она смотрит на меня, словно умоляя перестать:

— Ты понимаешь, во что ты меня втягиваешь? Осознаешь ответственность? Ты понимаешь, что суды могут растянуться на годы?

— Мы справимся гораздо быстрее. Ты посмотри на себя и эту Нонну! Какой судья в здравом уме оставит Даню с ней, а не с тобой?

Мама бегает глазами вокруг. Молчит. Я воодушевлен: она думает над моим предложением! Она понимает, что это реально!

— Мам, пожалуйста, пожалуйста! Возьмем его! — прошу я так, словно речь действительно идет о бездомном щенке, и трясу ее руку.

— Ну… — неуверенно и испуганно говорит она. — Мы попробуем. Но… Как мы его найдем? Никто не знает адреса…

— У меня есть план!

29

Разглядываю афишу мероприятий в «Убежище», запоминаю, когда будет проходить сходка старворцев, и прихожу в это время.

В просторном помещении царит полумрак, свет идет от экрана телевизора. Возле него на широких стульях, с дымящимися чашками в руках, сидят человек пятнадцать, все глядят на экран. Кто-то чем-то аппетитно хрустит.

Крутят один из эпизодов звездной саги, сразу не разберу — какой.

Ищу глазами Ксюшу и вскоре нахожу — по центру в первом ряду. Она экспрессивно и громко цитирует реплики одновременно с героиней фильма. Мне это кое-кого напоминает…

— …но наши народы всегда жили в мире. Торговая Федерация разрушила все, что мы создавали упорным трудом. Мы все погибнем, если не примем срочных мер. Я прошу вас о помощи. Нет, я умоляю о помощи… Мы — ваши преданные слуги.

Гиперпривод мне в зад! Да как же вы вообще смогли расстаться, голубки? Вы просто идеальная пара!

Здесь есть свободные места, но я решаю все же подождать Ксюшу снаружи, а то в этом зале концентрация задротства на квадратный метр просто смертельна.

Конечно, сразу Ксюша не раскалывается. Хмурится, смотрит с непробиваемым видом, повторяет, что ничего про Даню не знает. Но я убежден: это не так.

— Ксюш, — серьезно говорю я. — Я понимаю, что ты выполняешь его просьбу. Ты дала ему обещание и не можешь нарушить. Я спрашиваю не просто так. Не уверен, знаешь ли ты про мою маму и Даню, а также про то, какая жесть творится у Дани в семье, это очень долго рассказывать… В общем, моя мама твердо решила забрать Даню у Нонны. Стать его опекуншей или не знаю, как там это называется.

— Правда? — Огромные глаза Ксюши блестят надеждой. Ясно: о ситуации она знает.

— Да. Она готова пройти через суд и всякую нервотрепку. Она не отступит. Но для этого нам нужно сначала Даню найти. А это невозможно без твоей помощи.

Она борется с собой, но уже сомневается. Я давлю — и она в конце концов сдается и говорит мне новый адрес Дани. Мы уже собираемся разойтись, но тут я говорю:

— Антону плохо без тебя.

Она удивлена: явно не ожидала, что речь пойдет об Антоне. И не знала, что мы общаемся. Но через пару секунд Ксюша напускает на себя гордый и сердитый вид:

— Мне плевать. И вообще, я не собираюсь обсуждать это с тобой.

— Просто мы дружим, и я вижу, что ему тяжело.

— Адрес записал? — Судя по резкому тону, она хочет побыстрее уйти.

— Ксюх, еще минута, пожалуйста. — Я умоляюще смотрю на нее. Мне нужно, чтобы она меня выслушала.

Она милостиво скрещивает руки на груди. Воодушевленный, я начинаю:

— Я тебя понимаю. Этот чувак — он всегда был как говно в проруби: и потонуть не может, и плыть ему некуда… Тупо ждешь, когда разложится.

Ксюша усмехается. Думаю, она в какой-то степени согласна со мной.

— Он был ужасно скучным и вообще… никаким. Естественно, рядом с таким всегда приходится брать на себя роль лидера и вести его за собой. Развлекать, выдумывать что-то новое. И ты… ты реально огромная молодец. Если бы не ты, чел совсем пропал бы. Ты очень много для него делала.

Теперь она слушает более миролюбиво. Ей приятно. Может, она чувствует вину из-за их разрыва? Наверное, много раз себя спрашивала, а правильно ли поступила? А я ее хвалю вместо того, чтобы ругать.

— Но он меняется, — продолжаю я. — Даже у таких, как Тоха, в конце концов формируется характер. Думаю, это благодаря тебе. Смотря на тебя, он понял, как здорово гореть каким-то делом, отдаваться ему полностью. И у него даже появились свои увлечения, что-то, чем он тоже горит. Но он пытался от тебя это скрыть. Стыдился, боялся, что ты не одобришь или разочаруешься в нем: ты же считала, что он звездный задрот, а он совсем другой. И однажды он понял, что не может так. Он очень хочет быть с тобой, Ксюх. Но также ему жизненно необходимо, чтобы ты приняла его тем, кто он есть.

Она смотрит вдаль задумчиво и понуро, не отвечает. Я признаюсь:

— Сейчас у меня крайне хреновый период в жизни, и именно Тоха не дает мне пропасть. Его сейчас вообще не узнать.

На прощание я хлопаю ее по плечу:

— Ладно, я пойду, не буду больше грузить. А про Антона ты просто задай себе вопрос: сможешь ли ты его любить просто так, а не за что-то?

— Яр, а что у него за увлечения? — слышу я в спину.

Улыбаюсь. Оборачиваюсь и загадочно отвечаю:

— Спроси его сама. Он тебя еще сильно удивит.

Мы с мамой подъезжаем к новому дому Дани — убогому двухэтажному бараку. Паркуемся. Мама остается в машине, а я выхожу.

Мама не пошла со мной, чтобы не насторожить Нонну или Грузного и не навести их ни на какие мысли раньше времени. А на меня не упадет никаких подозрений, я ровесник Дани. Могу быть его другом или одноклассником.

Захожу в подъезд. Здесь все такое убитое и мерзкое, что я ежусь от отвращения. Пахнет сырым чердаком, жареными оладьями и кошачьей мочой. Как же тут живут люди? Поднимаюсь на второй этаж. Звоню в дверь.

Открывает мне тот самый Грузный. Сожитель Нонны. За его спиной — прогнивший пол, пыль и мусор, на стенах — облупившаяся краска. Внутри пахнет старым тряпьем, куревом и вареной капустой.

— А Даня дома? — говорю я.

— На работе он, — грубо отвечает Грузный и длинным грязным ногтем ковыряется в зубах. Потом сплевывает прямо под ноги.

— А где он работает?

— На мойке. Но у него еще смена, — строго добавляет он. — Ты его не отвлекай, а то ему штрафы вмажут за то, что хер пинает в рабочие часы.

— Хорошо, я подожду.

Я собираюсь уйти. Грузный кричит мне в спину:

— Эй, слышь? Передай ему, что я знаю, что у него сегодня получка, но, если хотя бы рубля не досчитаюсь, я ему все ноги переломаю!

Я ускоряю шаг. Быстрее, какой же кошмар! Как Даня тут живет?

Я передаю маме слова Грузного. Мы едем искать мойку. Это оказывается легко: она одна в городе. Паркуемся. Почти сразу я вижу Даню, и у меня сжимается сердце. Какой он худой, и как же нелепо сидит на нем огромный защитный комбинезон.

Он бегает со шлангом вокруг машины, смывает пену. Вид усталый, измученный. Я смотрю на маму. Лицо не выражает никаких эмоций, но по глазам вижу, что ее вскрыли, как банку с консервами. Ей стыдно, и она винит себя. Даня уехал полтора месяца назад, и мама считает, что за это время сделала очень мало для того, чтобы его отыскать.

Мы дожидаемся конца рабочей смены. И наконец Даня, уже переодевшись в обычную одежду, выходит из здания автомойки.

Мы вылезаем из машины. Даня замечает нас, останавливается. Хмурится. Оглядывается по сторонам, вжав голову в плечи, как будто… боится, что кто-то заметит. Похоже, он нам не рад.

Мама обнимает его, но он никак не отвечает. Ему неловко. Он смотрит на меня:

— Значит, ты вернулся?

Я киваю:

— Вернулся. Благодаря тебе.

— Я рад. Но… Зачем вы приехали?

— Это долгая история. Может, поедим? — Мама смотрит на вывеску пиццерии напротив.

В пиццерии берем пиццу с цыпленком барбекю и садимся за дальний столик у окна. Здесь довольно шумно. Кто-то пришел с семьей, кто-то — с друзьями. Все весело болтают и здорово проводят время, только за нашим столиком траур и напряжение.

Даня так сильно сгорбился над тарелкой, что его шишка, висящая на цепочке, уже почти окунается в соус барбекю. Он старается есть медленно, режет кусок пиццы с помощью ножа и вилки.

Но я вижу, что он очень голодный и еле сдерживается. Я его не узнаю. Он всегда был худым, но сейчас вообще одни кости. Лицо заострилось, синяки под глазами стали заметнее. Кажется, что от лица остались одни глаза, и эти глаза меня пугают — бесцветные, словно потухшие.

Даже его неизменная шишка как будто уменьшилась, совсем иссохла.

Мама тоже все замечает, она не скрывает тревоги.

— Даня, расскажи нам, как ты теперь живешь? — спрашивает она.

Он пожимает плечами:

— Нормально, обычно.

— Ты теперь работаешь на мойке?

— Да.

— Тебя заставляют?

— Нет, я сам так захотел, — говорит он куску пиццы.

— А что со школой?

Он молчит, а затем нехотя отвечает:

— Я решил уйти из школы.

— Что?! — ахаем мы с мамой одновременно. — Почему?

Он пожимает плечами:

— Это мое решение.

— А как же дальнейшая учеба? Институт? — растерянно спрашивает мама.

Он мотает головой:

— Я передумал учиться. Буду работать.

— Где? На мойке? — потрясенно говорю я.

— Да. Там нормально платят.

Я ничего не понимаю. Я не узнаю Даню. Это не он.

— Это ведь не твое решение, да? — спрашивает мама подозрительно.

— Мое.

— Не обманывай!

— Не обманываю. Я решил пойти работать. Мне нужны деньги.

— Но они забирают у тебя все! — возмущаюсь я.

— Я отдаю сам. — Даня сейчас похож на робота. Нет эмоций, а слова будто заучил. — Хочу помогать семье.

— А как же твоя мечта? — Мама растеряна. Даня молчит. — Это не дело. Я тебя не узнаю! Что они с тобой сделали?

И снова — молчание.

— Это я виновата, — говорит мама с болью. — Я не должна была тебя отпускать.

— Дань, — окликаю я. — Мы с мамой решили тебя забрать.

Он поднимает на нас глаза. Во взгляде — недоверие. И ничего больше.

— Забрать? — глухим эхом повторяет он.

— Да, мы заберем тебя у Нонны. Ты будешь жить с нами. Всегда.

Он безнадежно мотает головой:

— Это невозможно.

— Все возможно, — уверенно возражает мама. — Нам нужно обратиться в органы опеки, рассказать им, как с тобой обращаются дома. Как заставляют работать, не разрешают учиться. Опека проведет проверку, все увидит своими глазами. Через суд лишит Нонну родительских прав, после чего я возьму над тобой официальное опекунство.

Звучит убедительно. План выглядит отличным. И кажется, что все… просто?

Даня слушает, но со странным равнодушием. Кажется, даже не осознает суть слов.

— Но, — добавляет мама, — ты должен нам помочь. Именно тебе нужно рассказать все сотрудникам опеки, только тебе они поверят.

Даня задумывается. Я воодушевляюсь. Он просто не может не пойти навстречу!

Какое-то время он молчит, с тоской смотрит на столик рядом, где сидит семья. Там два мальчика лет семи, светленький и темненький, устроили потасовку за последний кусок пиццы с пепперони. Наконец он говорит, и каждое слово падает тяжелой гирей:

— Я хочу остаться со своей семьей.

Мама пораженно смотрит на него. Я не верю ушам. Нет… ничего не понимаю.

— Что? Ты хочешь остаться с Нонной? — выдыхает мама.

— Дань, очнись! — сержусь я. — Перестань вести себя как зомби! Как же твое письмо? Ты же писал, что хочешь быть с нами!

— У меня своя семья, — упрямо и глухо говорит он.

Теперь он меня дико злит. Хочется как следует его встряхнуть, я еле сдерживаюсь. Все идет не по плану! Да почему? Может, сдернуть с его шеи эту дурацкую шишку и зашвырнуть в угол? Вдруг хоть тогда он очухается!

Мы с мамой долго его упрашиваем, но впустую. У нас ничего не выходит. Во время очередной маминой попытки достучаться волосы лезут Дане на глаза, и он встряхивает головой, чтобы их убрать. И тут я замечаю у него на лице, рядом с виском, синяк. Мама тоже его видит. Осекается на полуслове, меняется в лице.

— Даня, это что? — испуганно спрашивает она.

Он сразу понимает, о чем она, и закрывает синяк волосами.

— Да ничего, ерунда.

— Это же Нонна? Или твой отчим? — спрашиваю я сдавленно.

— Нет. Это я просто ударился.

Ну конечно. Хочу ринуться к Дане домой и накинуться на Грузного.

— Ты врешь, — жестко говорит мама и добавляет с болью: — Так нельзя, Даня. Такое нельзя спускать им с рук. Очнись! Почему ты не можешь понять, что то, как ты живешь, это не норма? И главное — это можно изменить.

— Никто меня не бьет. И вообще, мне пора домой. — Он смотрит на нас, и впервые в его глазах что-то загорается. — Я рад был вас увидеть. Рад, что у вас все хорошо. У меня… Все нормально, — добавляет он неуверенно и слабо улыбается, чтобы нас убедить. — Правда. Вам не о чем беспокоиться. И я не хочу ничего менять.

Домой мы возвращаемся, не проронив ни слова.

— Мы ведь не отступим? — Я первым нарушаю тишину.

Мама молчит. Ее молчание меня пугает.

— Мам? Скажи, что ты не передумала. Мы не можем его бросить! — Я чуть не плачу от бессильной злости. — Ты понимаешь, что, если ты сдашься, я просто поеду за ним и заберу его сам? Но сюда я уже не вернусь. Мы уйдем в лес, будем жить в палатке. Есть грибы и ягоды. Я даже рыбу научусь ловить. А потом я найду работу и буду нас содержать, чтобы он мог учиться. И я сделаю это.

Мама крепче сжимает руль, костяшки пальцев белеют: верит, что сделаю.

— Тебе не придется. Мы заберем его, — в конце концов говорит она. — Но это будет гораздо сложнее, чем я думала.

Мама идет в отдел опеки и попечительства. Органы опеки созывают комиссию. Проверяют условия жизни Дани, приходят к нему домой, опрашивают Нонну, соседей, учителей в старой школе. Конечно, они расспрашивают и самого Даню.

Он упрямо повторяет им то же, что и нам: у него все нормально, никто его не бьет, из школы ушел сам. Сотрудники опеки разводят руками: нарушений, за которые можно лишить Нонну родительских прав, они не выявили.

— Его запугали! Вы посмотрите на него, он весь зашуганный, ему явно угрожают, — говорит мама с отчаянием, когда мы в очередной раз приходим в отдел опеки.

Сидим в небольшом душном кабинете. Обстановка удручающая. На полу — советская плитка «шашечками»: бордовые квадраты чередуются с желтыми. Стены покрашены уродливой желтой краской, а дверь и оконные рамы почему-то синие. Мебель старенькая, дешевая, на подоконнике — полудохлые растения в горшках, на стене — календарь с дельфинами.

Даня здесь же. А еще здесь Нонна. Почуяв, что пахнет жареным, она ловко прикинулась образцовой матерью. Даже стала следить за собой и сейчас выглядит вполне прилично, где-то раздобыла деловой костюм. По бешеному взгляду Нонны я понимаю, что она хочет снова вцепиться маме в волосы, но всеми силами держится. Знает: если она сорвется, это не пойдет ей в плюс.

— Ну о чем вы говорите? Какое плохое обращение? — Нонна строит из себя жертву. — Да, мы живем небогато. Я не могу дать сыну то, что имеют многие его сверстники, хотя очень, очень бы хотела. — Нонна пускает слезу. — У меня сердце разрывается, когда я вижу других детей, у которых есть все эти телефоны, компьютеры, модные вещи, а рядом — моего Даньку в старенькой одежде…

Она всхлипывает. Глаза действительно блестят от слез. Какая актриса!

— Даня, — обращается к нему сотрудница опеки, худая женщина с короткой стрижкой и длинной шеей, одетая в бордовый свитер и широкие черные брюки. — Я тебя уже спрашивала неоднократно, но все же спрошу в последний раз. У тебя все нормально дома?

— Все нормально, — повторяет он как заведенный.

— Тебя не обижают, не заставляют делать что-то против твоей воли?

— Нет, ничего такого.

— Ну и хорошо. — Сотрудница даже как-то выдыхает от облегчения. — Дело мы заводить не будем. Оснований для этого нет.

Она демонстративно захлопывает свою тетрадь, где делала какие-то пометки, показывая, что заседание окончено. Все встают.

На маму больно смотреть. Она не отрывает от Дани глаз. Он, не смотря ни на нее, ни на меня, идет к выходу — будто вообще никого не видит. Ощущение, что здесь находится только его оболочка, а сам он где-то очень далеко.

— Даня, — умоляет мама. — Пожалуйста, скажи им правду, не бойся.

Он притормаживает.

— Даня, пойдем. — Нонна мягко обнимает его за плечи и подталкивает к двери.

Внутри меня разрастается пустота. Неужели это все, мы проиграли?

Но тут открывается дверь, и в кабинет влетает брат Дани, Рома. У него запыхавшийся вид, на лбу выступили капли пота.

Он с ненавистью смотрит на Нонну и выпаливает:

— Не верьте ни единому ее слову. Она чудовище.