Лишний в его игре

11

Ярослав снова за меня вступается — на литературе, когда Елена Андреевна раздает тетради с проверенными сочинениями. Мы писали на тему «Характеристика образов в пьесе „Вишневый сад“». У меня три/четыре. Читаю комментарии учительницы:

Я поднимаю руку и прошу пояснить комментарии. Я твердо убежден в том, что Елена Андреевна специально занизила мне оценку, ведь я снова не сдал деньги.

Она со сладкой улыбкой отвечает, что я не уловил суть главной проблемы пьесы. Это будущее России, а не конфликт поколений, и автор ясно дал понять, какую проблему он считает более важной. Но тут Ярослав поднимает руку:

— Это он сам вам сказал?

По классу пробегают тихие смешки.

— Все свои мысли автор вложил в текст. — Елена Андреевна улыбается еще слаще и с силой впивается бордовыми ногтями в обложку моей тетради. — И если внимательно прочитать произведение, можно легко понять суть.

Бросив тетрадь на нашу парту, она переходит к другой теме, показывая, что дискуссия окончена. Ярослав открывает мою тетрадь, читает ее комментарии. Больше не лезет спорить. Но только до следующего урока.

Там Ярослав внезапно достает из рюкзака книгу. Затем еще одну. И еще. И какую-то методичку. И два учебника. И еще. Стопка книг на парте доходит ему до носа. Урок начинается с его поднятой руки. Елена Андреевна, чуя, чем пахнет дело, долго игнорирует Ярослава, но потом не выдерживает и дает ему слово. И тут начинается…

Кажется, два минувших дня Ярослав провел в библиотеке, не ел и не спал. Он просто заваливает Елену Андреевну аргументами в пользу моей трактовки «Вишневого сада». Класс замирает, никто даже не дышит. А у меня едва не остановилось сердце, настолько это потрясающее зрелище. Ярослав снова меня защищает: со всеми своими энергией, яростью и упрямством.

Он приводит в пример отзывы критиков того времени, слова других авторов, множество исследований. Вывод Ярослава прост: однозначных ответов на поставленные вопросы нет, критики спорят до сих пор и по поводу определения жанра, и насчет проблематики, и по вопросам отношения автора к своим героям. В общем, он ее уделал! И она это понимает, расплывается в еще более широкой улыбке, хотя внутренне наверняка в бешенстве. Но она не покажет этого. В отличие от англичанки, Елене Андреевне важна репутация среди учеников, поэтому она сейчас не упрямится и даже высказывает Ярославу свое восхищение. В итоге мою оценку она меняет на четыре/четыре, а ему ставит пятерку за наблюдательность и упорство.

После урока на перемене я догоняю Ярослава. Не могу больше молчать.

— Почему ты это делаешь? — спрашиваю я.

— Что именно?

— Защищаешь меня.

Он хмыкает и закатывает глаза:

— Хмурь! У тебя мания величия. Я это делаю не ради тебя.

Меня трясет от его насмешливого тона. Но я не отстаю:

— Тогда зачем?

Он смотрит на меня свысока и хвастливо заявляет:

— Может, я просто супергерой? Борюсь со злом и несправедливостью в этом мире.

— Ага, супергерой. В сшитом мамкой суперкостюме!

Но Ярослав не слышит моего ворчания: уже убегает вперед.

А вообще я просто хотел сказать ему спасибо…

После третьего урока мы сидим в кабинете одни — маленькая традиция, которую ввел Ярослав. Он приносит из дома завтрак и делится со мной. Я не отказываюсь. Не потому, что дико голодный, нет, я легко могу потерпеть до дома. Мне просто это нравится — сидеть с Ярославом вдвоем в пустом классе, грызть яблоки и печенье, пить йогурт.

— Почему ты угощаешь меня? — однажды спрашиваю я.

— Мама дает мне с собой слишком много, — говорит он.

— Ты знаешь, что это популярная фраза из фильмов? — Я думаю в первую очередь о мелодрамах, но, к счастью, вовремя заменяю «мелодрамы» на просто «фильмы». Иначе сгорел бы от стыда. — И за ней всегда есть подтекст?

Он пожимает плечами:

— Ну мы не в фильме. Так что никакого подтекста нет.

Какое-то время мы молча едим, а потом я говорю:

— Спасибо за помощь с сочинением. За то, что вступился за меня.

— Ерунда, — отмахивается он.

Но мне обидно, что он считает это ерундой.

— Для меня нет. Это очень много значит. И оценка, и… твоя помощь.

Ярослав удивленно смотрит на меня. Мне немного стыдно. Может, я действительно преувеличиваю значимость событий.

— Что не так? — спрашиваю я.

Он мотает головой:

— Ничего. Просто… Какой же ты все-таки человек-парадокс, Дан-н-н… Хмурь!

А ведь у него почти получилось. Он почти назвал меня по имени. Это мог бы быть первый раз, когда он так меня назвал. Но нет. Насмешливое прозвище из его уст снова выстраивает между нами стену. А я только начал разбирать ее по кирпичикам…

— Вчера видел твоего брата, — говорит он после неловкой паузы. Мне кажется, или он сам все понял и теперь ищет способ сменить тему? — Таскал какие-то ящики в гаражах. Кем он работает?

— Не знаю, перебивается какими-то случайными заработками.

Это не совсем правда. Рома и его кореша торгуют поддельным алкоголем. У них в этих гаражах подпольный цех по «производству». Но такое я не выболтаю.

— Вы с братом ладите?

— Не особо, — и снова я избегаю подробностей.

Ярослав задумывается и мечтательно, но с легкой грустью добавляет:

— Иногда так жалею, что у мамы больше нет детей. Было бы здорово иметь брата или сестренку. Тогда мама бы переключала часть внимания на него или на нее, а мне можно было бы хоть выдохнуть. И мы бы делили на двоих завтраки и мамины пендели…

А тут есть подтекст? Ярослав что, за нашими совместными завтраками пытается найти во мне замену… замену кому-то? Брату, которого нет, или… настоящему другу?

Я впервые задумываюсь о том, что Ярослав может быть одинок. И наши завтраки — попытка не столько помочь мне, сколько чуть-чуть скрасить его одиночество. А впрочем… нет, сомневаюсь. Ярослав всегда в центре внимания, он не знает, что такое одиночество. И друзей у него полно самых разных, среди них и настоящие найдутся.

Такие парни, как он, никогда не заводят таких друзей, как я. Мы географические антиподы. От этого даже грустно, ведь… я все чаще ловлю себя на мысли, что стал смотреть на Ярослава другими глазами. Когда? Не знаю. Думаю, это случилось не сегодня и не вчера. Давно? Непонятно. Но не в один миг — это все, что я знаю точно.

Его заступничество, наши завтраки — все это повлияло. Как и то, что я наконец добился от его мамы настоящей помощи. Теперь благодаря ей я щелкаю задачи как орешки. Чувствую необыкновенный подъем, легкость, радость — могу свернуть горы! Кажется, что-то во мне значительно изменилось, и это не могло не затронуть мое отношение к другим. Даже к Ярославу.

Определенно, я что-то разглядел в нем. Если подумать… он ведь пытается изменить прогнивший мир. Понимает, что это ничего не даст, рискует, но упрямо следует своим принципам. Да, это я про нашу школу — «матрицу», как он говорит. И это вызывает уважение.

Конечно, он избалованный тип, который отвратительно ведет себя с мамой, — с этим я по-прежнему не могу смириться. И еще он судит о людях по одежке и выбирает себе чертовски неправильные компании. Но все же… Он совсем не плохой, как я раньше о нем думал. И не такой поверхностный, каким хочет казаться.

Какое-то время мое общение с Катериной Николаевной ограничивается только занятиями. Затем все чаще после занятий она начинает звать меня на чай с вкусняшками, но только когда Ярослава нет дома. Она явно не хочет, чтобы он видел меня у них дома во внеучебное время. Боится или стыдится? Непонятно.

У Катерины Николаевны много травяных сборов, чай каждый раз разный, ароматный и очень вкусный. Она говорит: наступит лето, и мы пойдем на луг собирать васильки, душицу и мать-и-мачеху. Я не знаю, шутит она или нет, но сразу вижу эту картину: как мы ходим с корзинкой по лугу. Я почему-то представляю Катерину Николаевну в желтой шляпе с широкими полями и белом сарафане без рукавов.

Беседы за чаем далеки от учебы. Катерина Николаевна пытается выпытать у меня больше о семье. Она подозревает, что меня обижают, хоть я об этом не говорю. Но она часто спрашивает об обстановке у меня дома и при этом смотрит так внимательно и настороженно, словно пытается прочитать мои мысли. Я всячески убеждаю ее в том, что дома все в порядке. Да, семья у меня бедная, мама пьет, это она знает. Но главное — скрыть подробности. Катерина Николаевна ко мне немного привязалась, это видно. Не хочу ее расстраивать: от жалостливых историй ее мозги станут хуже соображать, и по задачам мы будем продвигаться медленно. А задачи у меня сейчас в приоритете.

— Почему у вас с Ярославом разные фамилии? — не так давно спросил я Катерину Николаевну, чтобы перевести тему с моей семьи на что-то другое.

— Когда я вышла замуж, то решила оставить папину фамилию, — объяснила она. — Она мне показалась более звучной, ведь я автор множества разных научных публикаций. Хотелось видеть на них красивую фамилию. А Ярославу, как принято, дали фамилию отца.

Вот так я и узнаю ее все лучше. Теперь я иногда витаю в облаках и воображаю то, чему не суждено сбыться. Ругаю себя, пытаюсь спустить с небес на землю — но не могу управлять этими глупыми грезами. Даже говорить стыдно, но однажды я представил, как заканчиваю школу и мы с Катериной Николаевной ходим по магазинам одежды, выбираем мне костюм на выпускной. В другой раз перед глазами возникла другая картина: она печет мне торт на день рождения. Он с ягодным кремом, а верхушка украшена ежевичками…

— Эй, утырок, ты пропустил пятно! — Голос Ромы вырывает меня в реальность.

Я снова оказываюсь на убогой, такой ненавистной мне кухне. Мо́ю столешницу. Рома стоит возле холодильника с пакетом молока.

— Где? — Тщетно ищу пятно.

— Вот! — Рома набирает в рот молоко, выплевывает на меня и ржет.

От неожиданности я отскакиваю назад, налетаю на столешницу, задеваю пустой стакан. Он опрокидывается, падает на пол и разбивается.

— Какого черта у вас там происходит? — визжит Нонна из соседней комнаты.

Рома тут же умолкает и быстро пятится. Он успевает оказаться в противоположном углу кухни до того, как вбегает Нонна. У нее вид разъяренной горгульи. Она окидывает яростным взглядом меня, всего в молоке, пол в молоке и осколках и налетает на меня с воплями. Я замираю.

Мне уже пятнадцать, я выше и сильнее Нонны, но она все равно нагоняет на меня страх. Я не могу ей дать отпор — только ждать, когда все кончится. Она хватает меня за шею холодными костлявыми пальцами, впивается в кожу ногтями. И с силой, удивительной для ее хрупкого телосложения, наклоняет меня к полу. У меня подкашиваются ноги. Я подчиняюсь. И вот я уже на четвереньках, упираюсь руками и коленями в осколки, чувствую боль, стыд и ужас.

— Ты заплатишь за этот стакан! Заплатишь двойную цену за этот гребаный стакан! Я вычту из твоей зарплаты все до последнего рубля! — вопит она.

Наклоняет меня ниже, пытается вмять лицом в осколки. Но тут я начинаю сопротивляться.

И меня оглушают, ослепляют воспоминания.

…Мне снова восемь лет. Я разлил молоко на пол. Нонна хватает меня за воротник, словно котенка, с легкостью опрокидывает на пол и кричит:

— Ты вылижешь! Вылижешь все до последней капли!

И я вылизывал. Зная, что будет в тысячу раз хуже, если я не послушаюсь.

Из глубины квартиры Рома кричит Нонне, что у нее звонит телефон.

Ярость Нонны угасает внезапно. Она перестает вопить и размыкает пальцы. Тяжело дыша, выбегает из кухни.

Я поднимаюсь на ноги. Я смотрю на пол. Там, где были мои ладони, виднеются кровавые следы. Слышу, как Нонна вдалеке громко отчитывает Рому: никакой телефон у нее не звонил.

Мою руки, убираю осколки, вытираю молоко и кровь.

Я в ярости, но эта ярость не бешеная, не жгучая. Нет. Моя ярость тихая, холодная и тягучая, напоминает кисель из холодильника. За ней обида, но есть и кое-что еще. Ответственность. Хоть она и Нонна, она — мама. Она подарила мне жизнь. И когда-то она меня все же любила, хоть это и было очень давно.

Я закрываюсь на своем балконе. Дожидаюсь, пока Катерина Николаевна и Ярослав уйдут из дома. С самой нижней полки вынимаю все учебники и вижу решетку, отгораживающую нашу половину балкона от соседской. В одном месте прутья раздвинуты. Мне с моей худобой не составляет труда пролезть в этот зазор.

Дверь на балконе соседей открыта, я вхожу к ним. Брожу по квартире, словно она моя. Это далеко не в первый раз: последнее время я часто сюда заглядываю в их отсутствие.

Я уже все здесь исследовал, заметил много загадочных деталей. Например, я знаю, что на верхней полке шкафа в самой глубине лежит странная картина в треснутой рамке. Она выглядит так, будто ее кто-то бросил о пол и хорошенько потоптал. На картине маленькая светловолосая девочка — она стоит спиной на кривой стремянке и тянется к высокому, далекому солнцу. Девочка забралась на стопку книг, которая возвышается на верху стремянки. Вся конструкция неустойчивая, шаткая, и кажется, что девочка вот-вот упадет. Картина завораживает. Я каждый раз достаю ее и долго разглядываю. Мне хочется узнать ее историю. Кто это нарисовал? Почему рамка сломана?

Еще я знаю, что в книжном шкафу в гостиной на полках стоит классика, но за ней вторым рядом стыдливо прячутся эротические романы в мягких обложках. Судя по потрепанности этих книг, их перечитывали много раз.

Еще я знаю, что Ярослав держит под подушкой запас сладких браслетиков и часиков — тех самых, где на резинку нанизаны разноцветные сахарные бусинки-драже. Судя по тому, что браслеты и часы каждый раз разные и на некоторых может оставаться всего пара драже, Ярослав их обожает. Представляю, как он перед сном достает из-под подушки свое сладкое богатство и принимается грызть бусики, и почему-то умиляюсь.

Я успел просмотреть и семейные фотоальбомы. На всех снимках стоят даты. До 2000 года на фотографиях часто мелькает какой-то мужчина — высокий, широкоплечий, с дружелюбным взглядом и уверенной улыбкой. Он похож на Ярослава. Наверное, это его отец. Интересно, где он сейчас? С Ярославом они явно были близки, они вместе на многих снимках: в парке аттракционов, на природе, на море, дома, в зоопарке, в гостях.

На этих фотографиях Ярослав выглядит необыкновенно счастливым, у него просто ангельское личико. Но после 2000 года все уже иначе. Сам вид Ярослава стал более дерзким, взрослым. Все чаще его лицо усталое, капризное или недовольное. Таким он выглядит и сейчас.

В 2000 году ему было двенадцать лет. Что же произошло? Куда делся его отец?

Мне нравится исследовать квартиру, изучать жизнь этой семьи по деталям и мелочам. Размышлять о Ярославе и Катерине Николаевне, разгадывать их маленькие тайны, пытаться найти ответы на вопросы.

Сегодня я открываю контрольный журнал Катерины Николаевны, просматриваю списки дел.

Затем я вхожу в комнату Ярослава — она моя любимая, очень уютная. Мне нравится здесь все: фисташковая мебель, молочное покрывало, нежные занавески. Все дышит любовью. Поэтому, находясь здесь, я чувствую умиротворение.

Я ложусь на кровать Ярослава, закрываю глаза. Наслаждаюсь теплом и спокойствием.

— Данчик, пора вставать, — говорю я, меняя голос, и отвечаю сам себе уже обычным голосом:

— Ну, мам. Еще пять минуточек.

Снова меняю голос:

— Ну хорошо, только пять. А то опоздаешь в школу.

Выдерживаю паузу.

— Сынок, пять минут прошло. Вставай. Я уже приготовила завтрак. Твои любимые оладьи.

— Хорошо, мам. Иду.

Я поднимаюсь, прохожу в кухню. Сажусь за стол перед воображаемой тарелкой. Беру воображаемую вилку. Ем воображаемый оладушек.

— Спасибо, мам, очень вкусно! Но не стоило так трудиться, готовка занимает так много времени, ты, наверное, очень рано встала.

— Не беспокойся, сынок, мне в радость приготовить для тебя вкусный завтрак. Не забудь сегодня контурные карты, у тебя география. Что приготовить на ужин?

После «завтрака» я иду в комнату Ярослава, смотрюсь в зеркало, прикладываю к себе воображаемый наряд.

— Вот, я погладила тебе чистую рубашку, — говорю я голосом мамы. — У тебя всего десять рубашек! Давай в субботу съездим в торговый центр, купим еще? И новые брюки, джинсы и туфли. А еще я присмотрела для тебя красивый кожаный портфель…

— Да, отлично, мам! — отвечаю я своим голосом. — А тебе купим новое платье, то нежно-голубое, помнишь? Насчет которого ты все сомневалась. Я думаю, надо взять. Оно тебе очень хорошо. Когда ты была в нем, твои волосы и кожа прямо светились…

Когда я один, мне очень просто озвучивать свои мысли. Говорить вещи, которых я никогда бы не сказал при ком-то. Даже если бы рядом действительно была Катерина Николаевна… Катерина. Все эти приятные слова, благодарности и комплименты предназначены только для ее воображаемого двойника из моих грез.

Катерина Николаевна становится для меня тем самым взрослым, которому хочется задавать вопросы о чем угодно, от состава мороженого до устройства мироздания. Почему-то кажется, что она знает все на свете.

Раньше, когда я хотел что-то узнать и спрашивал Нонну, она вместо ответов давала мне подзатыльники, и я перестал спрашивать. Но теперь, рядом с Катериной Николаевной, я снова хочу знать как можно больше. Это чувство похоже на дикий голод.

— Что такое любовь? — спрашиваю я как-то за чаем.

— Сложный вопрос… — Вид у Катерины Николаевны становится озабоченным. — Наверное, это чувство огромной привязанности к кому-то.

— А что любовь значит именно для вас?

Она задумывается. Наверное, думает о Ярославе.

— Это когда тебе хочется постоянно и бескорыстно давать другому человеку что-то хорошее. Заботиться о нем, отдавать ему все, даже то, в чем нуждаешься сам.

Я перекладываю эту ситуацию на нас с Нонной: мимо.

— А зависит ли любовь от каких-то обстоятельств? Например, от денег?

— Не думаю.

— То есть богатый и успешный человек, который добился всего огромным трудом, может полюбить бродягу, который не хочет работать?

— Может, — кивает она. — Но как правило, настолько разные люди просто не хотят доводить отношения до любви. Они могут влюбиться друг в друга с первого взгляда, но влюбленность и любовь — это разные вещи. Любовь рождается, когда люди уже какое-то время побудут вместе.

— А все ли могут любить?

Она замолкает на пару минут, а потом говорит:

— Скажу так: природа заложила в каждом из нас эту способность. А вот пробуждаем ли мы ее в себе, зависит только от нас.

— Все ли мамы любят своих детей?

Она вздыхает:

— Если это желанный ребенок, то, думаю, да. Если же мама изначально не хотела ребенка, она тоже может полюбить его, но со временем. Но бывает и так, что нежеланный ребенок, к большому сожалению, остается таким на всю жизнь.

— У меня есть знакомый… — уклончиво объясняю я, смотря в свою чашку. — Он был желанным ребенком, и сначала мама любила его, а потом разлюбила и даже возненавидела. Почему так произошло?

Вопрос сбивает Катерину Николаевну с толку. Она растерянно трогает лоб, как будто счищая с него невидимую грязь. Наконец отвечает:

— Звучит противоестественно. Я не знаю всей ситуации, но могу предположить, что мама психически больна и ей нужно обратиться к врачу. Есть разные болезни, которые меняют наше восприятие мира, в том числе отношение к окружающим людям. Это часто корректируется подходящими лекарствами.

Ответ меня не радует. Нонна никогда не пойдет к врачу.

— А может такое быть… что ребенок сам виноват? Он сделал что-то очень плохое, вот мама и разочаровалась в нем, разлюбила его?

— Разочаровалась — может быть. Могут появиться гнев, злость. Но все это временно: любовь сильнее. Она никуда не исчезнет, что бы ребенок ни натворил. Если мама по какой-то причине действительно разлюбит ребенка — он в этом не виноват.

— Даже если он, например, окажется серийным убийцей?

Катерина Николаевна явно борется с собой. Я вижу, что ей хочется увильнуть, дать какой-то размытый ответ. Но также вижу, что она хочет быть со мной честной. И второе желание побеждает:

— Да, даже если он окажется серийным убийцей. Она может осуждать его, поспособствовать его аресту, но не разлюбит. Любовь матери к своему ребенку не разрушить ничем. Это самая сильная связь из всех возможных.

Я жадно ловлю каждое слово — и пытаюсь понять, почему у меня в семье все не как у других. Может, мне и стоило бы прямо рассказать ей о том, что у нас творится, но я не хочу ее расстраивать. Она будто слышит мои мысли и смотрит так, что хочется куда-нибудь от нее спрятаться.

— Даня, я не буду давить на тебя и выпытывать информацию. Но я прошу: не молчи. Если тебя что-то тревожит дома, пожалуйста, скажи мне. Любой сложный вопрос мы постараемся решить вместе, хорошо?

— Хорошо, — стыдливо киваю я чашке.

В один момент у меня пропадает желание задавать вопросы, все острее хочется сбежать. Я перевожу тему, а через десять минут прощаюсь и ухожу к себе. Я так и не задаю вопрос, ответ на который мне важно от нее услышать: можно ли полюбить чужого ребенка так же сильно, как своего?

Раз за разом я сравниваю Катерину и Нонну, накладываю один образ на другой. Пытаюсь представить на месте Нонны Катерину Николаевну… Но это практически невозможно: они невероятно разные, и куда легче представить себя на месте Ярослава.

Нонна напоминает старую унылую детскую площадку. Скрипучую карусель. Железную горку с опасно торчащей острой кромкой металла. Эта площадка когда-то была яркой, но теперь краска поистерлась и поблекла, обнажила ржавую сущность. И она охотнее подарит тебе столбняк, чем радость.

Катерина похожа на ясную морозную зиму за окном. На горячий чай с малиновым вареньем и пирог с яблоками. На теплый вязаный шарф, еловые ветки в вазе и снежинки из бумаги. А больше всего — на волшебный сундучок «Милки-Уэй», который в третьем классе всем одноклассникам подарили в школе на новогоднем утреннике. Но я так и не получил свой сундучок: мама не сдала деньги на подарок.