Лишний в его игре

13

Ужин прошел кошмарно. А ведь мне так хотелось представить себя частью этой семьи, поделать что-то вместе с Катериной Николаевной и Ярославом — что-то для них привычное. Ужин подходил для этого как нельзя лучше. Так мне казалось.

Я волновался: как Ярослав отнесется к моему присутствию? Но вроде в школе он держался дружелюбно, и я убедил себя, что проблем не возникнет. Я ошибся. Уже садясь за стол, я понял, что Ярослав мне не рад. Он смотрел на меня так, будто я без разрешения вторгся на его территорию. Он настороженно наблюдал — как я себя поведу?

Я расстроился, с другой стороны… ожидаемо. В школе, сев ко мне за парту, он ведь тоже пытался подружиться со мной, а я вел себя довольно мерзко. Сейчас роли поменялись, вот и все. Получаю, что заслужил.

За ужином я держался тихо, не давая ему повода разозлиться, но все равно что-то сделал не так: Ярослав взбесился, начал скандалить с мамой и вылетел из-за стола как ошпаренный. После этого даже десерт — мороженое — больше меня не радовал. Весь остаток вечера я думал, почему Ярослав так завелся. Где здесь моя вина?

Сегодня воскресенье, и мы с Ксюшей прочесываем город — охотимся на диск с фильмом «Жизнь как дом». Там в главной роли Хейден Кристенсен, тот самый актер, сыгравший взрослого Энакина во втором эпизоде «Звездных войн». Ксюша сходит по нему с ума. Но фильмов с ним не так много, и диски с ними не так просто найти.

Обойдя все точки города, торгующие дисками, мы остаемся ни с чем и решаем поехать на Горбушку — там можно найти все. Счастье нам улыбается: к вечеру мы возвращаемся с вожделенным диском и собираемся посмотреть фильм дома у Ксюши.

По дороге она забегает в магазин, чтобы купить новые наклейки. Я жду снаружи, а ее все нет и нет. Как всегда, наверное, мучает продавщицу, требуя показать ей все имеющиеся наклейки со «Звездными войнами» и разглядывая каждую, наверное, по часу. Я переминаюсь с ноги на ногу: холодно. Хочется уже в теплый дом. Завалиться с кружками какао на Ксюхин диванчик, посмотреть фильм… пусть к нему я отношусь скептически, не ожидаю интересного сюжета. Антон весь день в делах, поэтому не помогал нам в поисках, но к началу просмотра обещал заявиться.

Я думаю, а не зайти ли в магазин следом за Ксюшей, но тут слышу за спиной грозный голос:

— Хмурь, стоять!

Я и так уже стою. Разворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто там такой умный, и вижу Ярослава. Он быстро идет ко мне.

— Я тебя весь день ищу, — говорит он. — Сбежать решил?

— Э-э-э… — Я не понимаю. — Вообще-то я уезжал. А что?

— А то. — Вид у него мрачный. — Какого хрена вчера было?

Я мучительно вспоминаю. Вчера был ужин. И что?

— Не прикидывайся! — Он заводится все сильнее. — И не строй такие глаза, будто ты не в курсах! Я тебя вижу насквозь, двуличный урод!

Мне обидно. Но теперь я хотя бы знаю, что на ужине действительно что-то произошло. И возможно, по моей вине.

— Да чего я сделал-то? — Я повышаю голос.

— И продолжаешь делать! — рявкает Ярослав. — Ты лезешь в мою семью! К моей маме! Ах, какая вкусная курица, ах, какой вкусный соус! — сюсюкает он комичным сладким тоном. — Все эти спасибо и пожалуйста, сраная салфетка, сложенная в хренову тучу слоев, улыбочка до ушей, от которой я чуть не блеванул! Думаешь, я это все не заметил? Ты же ей жопу лижешь, вот что ты делаешь!

Вот тут я по-настоящему возмущаюсь:

— Я?! Да она сама предложила мне остаться на ужин!

— В этом и был твой план. Сначала подлизаться к ней всеми своими тошнотными фишечками. — Ярослав изображает, как взмахивает салфеткой. — Потом пожрать на халяву. А потом что? Денег попросишь? Ты же все из-за денег начал, не смеши меня!

В чем-то Ярослав прав: мою изначальную цель он угадал. Но сейчас… я ведь привязался и к маме Ярослава, и к их дому, и даже к самому Ярославу. Мне нравится пить с Катериной Николаевной чай, и наши беседы, и даже злосчастный ужин понравился. У меня и в мыслях не было получить от нее что-то еще, тем более… деньги?

— Она сама предложила мне бесплатные занятия, я тут ни при чем! — Пытаюсь отбиться. Обвинения такие внезапные, что я не успеваю придумать достойные ответы.

— Жалкие отмазы! — морщится Ярослав. — Хватит корчить простачка, не получится! — Он еще сильнее мрачнеет. — Я тебя насквозь увидел, Хмурь. Ты специально спросил про мои планы и упомянул чертову контрольную. Показал контраст: посмотрите, Катерина Николаевна, я такой идеальный, а ваш сын просто кусок говна!

Я округляю глаза. Так вот почему он вчера взбесился! Он подумал, что я… ссорю его с мамой? Да я же хотел только выгородить его!

— Неправда. Я не хотел ничего такого, — подавленно говорю я. — Наоборот, думал тему перевести.

Не верит. Тяжело дышит, глаза прищурены. Вот-вот сорвется и врежет.

— Я же хотел как лучше… — делаю новую попытку.

— Просто отвали от мамы! — Перебив, Ярослав толкает меня. — Перестань кормить ее сказками. Строить дурацкие слезливые глаза. Ты как голодная уличная животина, это отвратительно, Хмурь! Ты просто отвратительный!

Вспыхиваю, но не успеваю ответить: Ярослав вдруг выхватывает у меня коробку с диском. И двумя руками сгибает ее…

— Нет! Это не мой! — в ужасе восклицаю я, но поздно.

Раздается треск. Он просто ломает коробку пополам. И бросает мне под ноги.

— Не оставишь нас в покое, — рычит он, — в следующий раз это будут твои кости.

Он разворачивается и уходит. А я в шоке смотрю себе под ноги. Как я скажу Ксюше, что диска, за которым мы охотились весь день, больше нет?

Может… Сломалась только коробка? Я с надеждой поднимаю ее останки. Открываю. Увы. Смотрю на расколотый надвое диск, а затем перевожу взгляд на дверь магазина.

Ксюша выходит наружу, замечает, что я за ней наблюдаю, радостно машет мне наклейками и бежит в мою сторону.

— Я столько всего купила! — воодушевленно говорит она, приблизившись. — Дома покажу. Ну что, пойдем? — Тут она замечает мой понурый вид, настораживается. — Дань? Что с тобой?

— Ксюш… — Я сгораю от стыда и вины. — Прости меня.

— За что? Что случилось-то?

И тут она опускает взгляд, замечает раскрытую коробку. Лицо мрачнеет.

— Ты его уронил? — спрашивает она, но тут же, видимо, понимает, что так уронить невозможно.

Она забирает у меня коробку, вертит в руках. Окончательно осознает, что сломали ее специально. Смотрит на меня: глаза мокрые, губы дрожат.

— Дань, я не понимаю… — тихо и жалобно говорит она. — Ты настолько не любишь Хейдена Кристенсена?

— Это Ярослав, — вздыхаю я и рассказываю о произошедшем.

Я все еще чувствую вину.

— Он неадекватный, ему надо лечить голову! — Ксюша нервно откидывает волосы назад и добавляет с угрозой: — Ничего, я из этого козла выбью за диск тройную цену!

— Это из-за меня, я виноват, — мрачно признаюсь я. — Ярослав сломал его, чтобы за что-то наказать меня. Если бы не я, он был бы целый.

Ксюша молчит. Я смотрю на нее и добавляю с напускной веселостью:

— Хорошо, что прихватили сборник фильмов с Эштоном Катчером, да? Я еще не смотрел «Эффект бабочки», а ты? Правда, он только в кино закончился, надеюсь, озвучка не совсем дерьмовая. — Я зажимаю нос и гнусаво добавляю: — Не хочу смотреть вот с таким переводом. Но если он все-таки будет такой, — я разжимаю нос, — то можно пересмотреть «Где моя тачка, чувак?». Пойдем еще забежим в магазин за «Ролтоном»? Чувствую, одним какао не обойдусь.

— Ага, — растерянно отвечает Ксюша, явно не слушая меня.

Она жутко расстроена, и от этого я чувствую себя полным дерьмом.

Дома мы завариваем «Ролтон» на себя и еще на Антона, который вскоре приходит с колой и чипсами. У нас целый пир: «Ролтон», чипсы, кола и какао. А «Эффект бабочки» оказывается в нормальной озвучке. Но это все равно не может поднять настроение ни мне, ни Ксюше. Я все поглядываю на нее и думаю о том, что сейчас она могла бы смотреть фильм, который так долго искала. И лицо у нее было бы совсем другое, и она постоянно бы комментировала реплики с экрана и что-то весело щебетала бы, мешая нам с Антоном.

А сейчас она молча смотрит фильм, это так на нее не похоже. И у меня внутри закипает злость на Ярослава. Уходя от Ксюши, я больше не чувствую вины перед ним. Я ни в чем не виноват. Он сам себя накрутил, а на меня сваливает.

Наивный, я думал, что мы могли бы сдружиться… но не будет никакой дружбы, как и уютных домашних посиделок втроем с его мамой. Пожалуй… хорошо, что он так поступил и показал свое настоящее лицо.

Вот же обидчивый параноик! Вздумал угрожать мне и указывать, что делать, а что нет. Не дождется! Назло ему буду вести себя с его мамой еще любезнее. И так же назло теперь специально при ней ткну его носом в промахи. Он думает, что я выставил его за ужином куском говна, ха! Он еще не знает, что будет, когда я действительно сделаю это.

Но все равно. Так тоскливо и досадно… Не такого я ожидал.

В понедельник утром, выходя из квартиры, вижу приоткрытую соседскую дверь.

— Мам! Дай денег на столовку! — раздается изнутри.

— Так… Сейчас посмотрим, что тут у нас с бухгалтерским учетом… Хм… Что-то дебет с кредитом не сходятся, Ярослав. Ты в минусе на сто пятьдесят рублей.

— Что? Но я три последние домашки на четыре сдал! — возмущается Ярослав.

— Значит, где-то в другом месте в минус ушел, — невозмутимо отвечает Катерина Николаевна. — У меня все четко.

— Ну, мам! А что мне есть в школе?

— Я тебе положила с собой, вот, возьми контейнер. Там йогурт, фрукты и печенье. По-моему, это отличный выход!

— Это дерьмовый выход!

— Минус десять рублей! — строго говорит Катерина Николаевна.

— Я не хочу один сидеть в классе, хочу со всеми ходить в столовку! — ноет Ярослав. — Я не возьму это!

— Ну не хочешь, не бери, дело твое.

Я закрываю дверь и спускаюсь на улицу. Жду Катерину Николаевну у ее машины: она теперь всегда, когда ей нужно утром в универ, подвозит меня до школы. Это стало очередной традицией, которая мне очень нравится.

Когда мы садимся в машину, Катерина Николаевна протягивает мне небольшой пакет с чем-то квадратным внутри.

— Держи, я там завтрак собрала, — говорит она.

Умалчивает, что завтрак предназначался Ярославу, а, впрочем, мне-то все равно. Я принимаю его и благодарю. У меня сразу появляется план, как отомстить Ярославу за диск.

В школе я сталкиваюсь с ним у раздевалки. Он обгоняет меня, намеренно больно задев плечом.

После третьего урока одноклассники, как обычно, собираются в столовую. Ярослав просит друзей одолжить ему денег, но лишних ни у кого не оказывается. Маша отвечает, что у нее вообще ничего нет, за нее платит Никитин. У остальных еле-еле хватает «только на пирожок».

В итоге в кабинете на перемене мы с Ярославом остаемся одни. Я открываю свой контейнер, принимаюсь за яблоко. А Ярослав роется по карманам в поисках мелочи, но ничего не находит.

— У меня завтрак с собой, — говорю я со злобным торжеством. — Присоединяйся!

Ярослав смотрит на контейнер сначала растерянно, потом удивленно и, наконец, сердито и обиженно.

— Это мой завтрак! Какого черта?

— Не знаю, — усмехаюсь я. — Мне его дали с собой.

— Но он мой!

— Но дали его мне! Повторяю: хочешь — присоединяйся. Вот, возьми яблочко.

Я протягиваю Ярославу второе яблоко. Он рычит, выбивает его у меня из рук и выбегает из кабинета. А я, довольный, доедаю все один.

На физике Ярослав мне мстит. У нас лабораторная работа, которую мы делаем в парах: нужно на практике проверить закон Бойля — Мариотта. Каждой паре выдают оборудование — тонкий стеклянный сосуд с длинной трубкой.

Ярослав вынимает изо рта жвачку и умудряется затолкать ее в трубку, да так плотно и глубоко, что не выковырнешь. Вся лабораторка насмарку: в трубку должна поступать вода, а теперь ей мешает жвачка.

Наш учитель, Валентин Петрович, — молодой выпускник пединститута, очень обидчивый и нервный. Тот еще параноик — если что идет на уроке не по плану, всегда думает, что это мы сделали, чтобы над ним поиздеваться. Доходит до крайностей: недавно был сильный ветер, и неплотно закрытое окно отлетело в стену. Удар вышел жуткий, хорошо, что не разбилось. Бумажки с учительского стола разлетелись по всему классу. Так Валентин Петрович снова подумал, что это мы виноваты, орал страшно.

А сейчас — жвачка в трубке! Ведь понятно: ее намеренно туда засунули. Я, когда ее заметил, сразу напустился на Ярослава. Ворчу и втихаря пытаюсь ее вытащить. Безнадежно. Тогда, так же по-тихому, я пытаюсь одолжить у кого-то трубку, но никто не дает, всем нужно свои лабораторные закончить. И тут Валентин Петрович замечает, что я чем-то не тем занят, подходит к нашей парте и строго спрашивает, в чем дело.

— Ни в чем. Хотел линейку одолжить, — быстро вру я.

Учитель не отходит, смотрит подозрительно, глазами рыщет по парте. Я хочу незаметно прикрыть трубку тетрадью, но тоже неудачно… Его уши краснеют, и вот он уже орет. Итог — нам с Ярославом влепляют двойки. И мы позорно вылетаем с урока.

— Ты просто псих, себе же хуже сделал! — кричу я в коридоре. — Ты топишь наш «Титаник»!

— И пусть. Лишь бы ты потонул! — парирует Ярослав, довольно улыбаясь.

Гад! Впрочем, на истории отрываюсь уже я — когда Ярослав отвечает домашний параграф на тему «Переход к НЭПУ». В конце учительница, как всегда, спрашивает у класса, есть ли вопросы, и тут я, подняв руку, заваливаю Ярослава вопросами с подвохом. Параграф крохотный, там все по верхам, Ярослав поэтому и вызвался. Думал, быстро отстреляется. Как бы не так! Учительница всегда говорит: учебника недостаточно, читайте дополнительный материал. Я ее советам следую, а вот Ярослав — нет.

Являлось ли одной из целей НЭПа обобществление средств производства? Во сколько раз увеличилась численность рабочего класса к концу НЭПа? В чем причины роста бюрократизма в этот период? Я и по Госбанку прохожусь, и по Земельному кодексу, и по первому кризису НЭПа, и по многому другому. Ярослав отвечает сбивчиво, видно, ничего дополнительно не читал. Пол-урока мы развлекаемся: я задаю вопрос и в итоге сам на него отвечаю. Учительнице наша «дискуссия» нравится, слушает с удовольствием, не перебивает. Ярослав стоит весь красный и злой, а я все его мучаю.

В итоге ему ставят три, а мне — пять за активность. Ярослав, садясь, сталкивает меня на пол. За это я на следующем уроке обливаю его стул клеем. Он встает — слышен треск ткани. Весь класс хохочет. А Ярослав до конца учебного дня ходит с повязанной на поясе рубашкой.

Вторая половина марта непривычно теплая. Днем температура под плюс двенадцать, ночью — плюс восемь. Вообще синоптики говорят, что это аномально теплый март. Снег полностью стаял — но в апреле обещают новые морозы. Земля мокрая, много луж, пахнет весенним солнцем, сырой землей и молодой листвой. Я видел — уже верба распускается. Надо нарвать веток и подарить Катерине Николаевне, ей будет приятно.

Намечается конец третьей четверти, проходит череда контрольных и лабораторок. По всем предметам, кроме английского, у меня будут пятерки, несмотря на пакости Ярослава. И только с английским все плохо: оценка спорная между тройкой и четверкой. У меня никогда не было троек за четверть! Настроение подавленное, я жутко нервничаю. Англичанка никак не успокоится, все мстит мне за то, что я не занимаюсь с ней дополнительно. Но еще есть немного времени, чтобы исправиться. Я делаю все домашние работы, идеально пишу самостоятельные. Надеюсь, от этого будет польза.

Проходит лабораторная по химии — на этот раз не в парах. Нам раздают пробирки и реактивы, нужно вычислить, в каких пробирках содержатся стеариновая и олеиновая кислоты, а также доказать непредельность олеиновой кислоты и написать реакцию.

Я сразу понимаю, как это сделать: надо взять бромную воду и добавить в пробирку с одной кислотой и с другой. Бромная вода, растворенная в олеиновой кислоте, обесцвечивается: атомы брома присоединяются к молекуле олеиновой кислоты по месту разрыва двойной связи. Это и есть доказательство непредельности олеиновой кислоты.

Ярослав смотрит на пробирки растерянно и понуро. Потом искоса поглядывает на меня: что я буду делать? Хочу его запутать. Быстро беру разные реактивы, лью в пустые пробирки, верчу их в руках, как фокусник — стаканчики. Ярослав пытается повторить за мной, но не успевает. В итоге я добавляю в пробирки с кислотами бромную воду, а он льет что-то другое: у него все пенится и выливается на тетрадь. Я прыскаю. Он злится.

Я записываю уравнение реакции, закрывая листочек ладонью. Ярослав пытается списать у соседа сзади, но тот сам пишет с ошибками. Он описывает реакцию олеиновой кислоты с глицерином, причем формулы неверные. А Ярослав еще и переписывает у него криво. В общем, в итоге у Ярослава написана полная чушь.

Он замечает, что я заглядываю в его листок. Смотрит вопросительно, с надеждой: чтобы я проверил и сказал, есть ли ошибки. А уже звенит звонок с урока, все сдают свои листы… Химик просит сдать работы побыстрее.

Я выдираю из тетради пустой лист. Ярослав воодушевляется, думая, что я сейчас напишу ему правильную формулу. Но я, имитируя оценку, поставленную учительской рукой, вывожу на листе двойку и торжествующе протягиваю Ярославу. И тогда он в ярости выливает на лист с моей работой олеиновую кислоту…

Я в панике смотрю, как с моего листа исчезают чернила. Ярослав хохочет, я судорожно пишу работу заново, но не успеваю дописать до конца: злой химик просто выдирает лист у меня из рук! Сколько я ни упрашиваю его разрешить дописать одну маленькую строчку, он упрямится.

Вот так мы с Ярославом теперь отлично друг другу пакостим.

После занятия Катерина Николаевна протягивает мне пакет:

— Это тебе.

— Что там?

— Подарок.

Сердце стучит быстрее. Я очень редко получаю подарки, но обожаю их. Я достаю из пакета что-то объемное, довольно тяжелое, завернутое в упаковочную бумагу. Разворачиваю ее и вижу шикарный мужской портфель. Пахнет новой кожей.

Я в восторге смотрю на него, трогаю, глажу. Кожа такая мягонькая!

— Нравится? — с улыбкой спрашивает Катерина Николаевна.

— Не то слово. Но… — Я растерянно смотрю на нее. — За что?

— Просто захотелось подарить тебе что-нибудь. Мне показалось, он подойдет тебе лучше черного пакета! — Она подмигивает мне.

Я улыбаюсь. Да, определенно лучше. Мне не терпится взять в школу этот портфель и показать, как я теперь крут.

Я захожу в класс перед первым уроком. Ярослав уже на месте, считает свой капитал: мелочь и пару смятых десяток. Я демонстративно плюхаю портфель на парту.

— Ничего так! — Ярослав недовольно оглядывает мою обновку. — Кожа?

— Ага.

— Где намутил?

— Мама подарила. — Я выдерживаю небольшую паузу и уточняю: — Твоя.

Лицо Ярослава вытягивается. Он впадает в ступор на несколько секунд. А потом взрывается:

— Какого хрена она делает?

Его возмущение понятно: он сидит тут и считает мелочь, потому что мама здорово ужала его карманные расходы. Но при этом она покупает дорогую вещь соседскому мальчишке, который ей никто. И это меня дико радует. Я прямо ликую.

— Может, она стала что-то понимать… — говорю я словно невзначай. — И о чем-то жалеть… Например, что столько лет давала так много тем, кто этого не заслуживает.

Ярослав прищуривается, сомневаясь в правдивости моих слов.

— Ты просто урод, Хмурь! Признайся: это не она, и ты соврал.

— Нет. Это она подарила, говорю же. Я не просил.

— Врешь. — Он пытается говорить спокойно и скрыть обиду, но надутые губы его выдают.

— Нет, не вру. А еще она сказала, что купит мне телефон. — Тут я привираю. Просто у меня нет телефона, но я о нем мечтаю. — А еще — что мы с ней пойдем в торговый центр и она купит мне любые шмотки, которые я захочу.

Вообще теперь очевидно, что я нагло вру. Но Ярослав взвинчен. В таком состоянии он все примет за чистую монету.

Он вцепляется в парту обеими руками. Кажется, еще секунда — и она полетит в стену. В глазах — бешенство и обида, много-много обиды, столько я никогда ни у кого не видел. Лицо от этого делается таким детским, несчастным. Даже жалко его становится на секунду. Наверное, я перегнул палку.

Не знаю как, но Ярослав справляется с собой. Вдруг взгляд его меняется, будто он обставил меня в дурака с погонами. Сердце екает: задумал очередную дрянь, надо быть настороже.

— Наслаждайся объедками со стола, уличная ты шавка, — говорит он брезгливо и отворачивается.

Оскорбление болезненное, но я понимаю, что все равно сделал ему больнее, и от этого чувствую злобное удовлетворение.

На втором и третьем уроке Ярослав со мной демонстративно не разговаривает и не смотрит в мою сторону. Словно сидит за партой один. После третьего урока он не идет в столовую: видимо, не наскреб достаточно мелочи. А я достаю завтрак, который Катерина Николаевна дала мне с собой: она теперь делает это каждый день. Аккуратно раскладываю еду: яблоко, йогурт, печенье «Вагон Вилс». Ем медленно, демонстративно смакую и издевательски говорю:

— М-м-м… Как вкусно! Какое печенье давала тебе с собой мама? Кажется, овсяное? А знаешь, что тут у меня? «Вагон Вилс»! А «Вагон Вилс» — это просто роллс-ройс среди печенья! Просто так не станешь разбрасываться «Вагон Вилсом», согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог. Но тебе не предлагаю, тебе это все не нравится… Ты же это называешь… Как там? Объедками со стола?

Ярослав хмуро пыхтит и ничего не отвечает. Я слышу, как у него урчит в животе.

Что же все-таки у меня будет за четверть по английскому, три или четыре, зависит от последней домашней работы и последнего урока перед окончанием четверти. Домашку Алла Марковна задала нереально огромную. Она в виде теста, обычно тесты — это легко, но тут сами задания очень сложные и хитрые.

С пятницы по понедельник я делаю эту чертову домашку, забыв, что такое сон. В библиотеке набрал учебников, теперь весь балкон ими завален. Весь нервный, дерганый, хожу как зомби. И во вторник наконец сдаю работу. Я уверен в себе: я проверял ее по всевозможным учебникам тысячу раз. Должна быть пятерка. А значит, за четверть выйдет четверка.

Среда — последний учебный день третьей четверти. В конце урока Алла Марковна выдает проверенные домашки, собирается проставлять оценки за четверть. Я замечаю на своей работе… двойку! Что?!

В работе все зачеркнуто красной ручкой. Все ответы неверные… Как так? Я смотрю на одно задание. Да, я согласен с Аллой Марковной, здесь должен быть ответ «С». Но почему тогда я написал «А»? Никто в здравом уме не ответит тут «А»! Неужели я был такой сонный, что перепутал и поставил крестик не туда? Перехожу к следующему заданию. Я в полном недоумении: везде ответы совсем не те!

Внимательнее вглядываюсь в лист. Я точно помню, что в этом вопросе ставил «D». Рассматриваю пустую клетку с «D», карябаю ногтем лист… Ощущаю шершавую поверхность. Переворачиваю лист, подношу к свету. На месте «D» бумага явно тоньше. И я отчетливо вижу слабый силуэт моего крестика… Которого больше нет, потому что кто-то его стер!

Я прихожу в дикую ярость. Оглядываю класс. Но тот, кто мне нужен, уже убежал.

Как он мог? Это низко! Он каким-то образом выкрал мою работу, подтер ластиком для ручки мои ответы, наставил неправильных… И подложил работу обратно как ни в чем не бывало! Мы, конечно, гадим друг другу, но даже от Ярослава я не ожидал такого.

Теперь у меня будет три… И никакие мои доводы не переубедят Аллу Марковну.

Я не вижу Ярослава в раздевалке. Он быстро смылся, наверняка специально. Я звоню в соседскую дверь, но мне никто не открывает. Катерина Николаевна сегодня в университете, а этот гад либо не дома, либо дома, но затихарился. Я в бешенстве. У меня в первый раз в жизни будет тройка за четверть, а значит, пятерки за год можно не ждать. Плакала моя медаль! Вот же подлый придурок!

До вечера я маюсь: то пытаюсь отвлечься на учебу, то снова звоню в соседскую дверь. Мне хочется наорать на Ярослава, иначе я просто взорвусь! Но он все не появляется. Пора собираться на работу, а то опоздаю.

Топаю по гравию, перешагиваю через шпалы. Дышу шумно, обиженно. Еще и жарко. Сегодня теплый день, днем было плюс пятнадцать, а у меня из верхней одежды только зимняя куртка и ветровка. Сейчас я парюсь в зимней. Она черная, прямая и длинная. Чересчур широкая, сидит на мне безобразно. Я даже шапку зачем-то напялил, но на улице сразу же снял и сунул в карман.

У железнодорожного моста я чувствую запах краски. Оглядываюсь по сторонам. Неужели компашка Ярослава здесь? Они постоянно тусуются поблизости. Может, и сам Ярослав с ними? Наверху никого. Тогда я спускаюсь под мост, осматриваюсь и ликую: он тут! Без своих парней, один. Малюет что-то на бетонных сводах.

На нем желтая куртка с капюшоном, отороченным мехом. Он слушает музыку в наушниках, рисует объемные буквы, подпевает и пританцовывает. Возле него расставлены баллончики с красками. Он меня не видит и не слышит.

— Эй ты, крыса! — кричу я.

Ноль реакции. Быстро подхожу со спины и срываю с него наушники. Из них доносится голос Эминема. Ярослав резко, напряженно разворачивается, но, увидев, что это я, расслабляется и принимает скучающий вид. Молча, насмешливо ждет.

— Ты просто крыса! — Я толкаю его.

— Эй, изи, изи! Я ведь и сдачи могу дать!

Ярослав держится нахально, зная о своем преимуществе в физической силе.

— У меня три! — возмущаюсь я. — Три за четверть по твоей милости! Доволен?

Он торжествующе улыбается:

— Чел, это кульно!

— Украсть мою работу, а потом подложить назад испорченную — браво, Ярослав! — Я хлопаю в ладоши. — Только последний конченый урод на это пойдет!

— Поправочка: предпоследний, — хмыкает он. — За моей спиной говорить моей маме всякое дерьмо про меня — вот на такое точно пойдет последний конченый урод!

Я знаю, что не должен оправдываться. Но ничего не могу поделать. Снова взрываюсь:

— Я ничего не говорил! Ты сам себя накрутил, больная ты истеричка!

Да когда он наконец поймет, что я действительно не виноват?

— Ага, так я и поверил! — бросает он, тоже заводясь все сильнее. — Урод! Такие, как ты, только и умеют, что тырить чужое! А теперь жри что полагается! Пусть тебя вообще из школы турнут, подохни на улице, это лучшая для тебя участь!

От злости меня бросает в жар. Я толкаю Ярослава, выкрикиваю:

— А ты… ты… Ты просто отброс общества и кончишь на мусорном полигоне! Если бы она знала, что ты станешь таким, то точно бы сделала аборт!

Лицо Ярослава перекашивается. Он толкает меня раз, второй — и сбивает с ног. Я падаю прямо на баллончики. Ярослав наваливается сверху, хватает первый попавшийся — с розовой краской — и наводит на меня.

— И кто мне это говорит? — кричит он и распыляет краску мне по одежде и лицу. Я кашляю, плююсь. — Высер гонорейной шлюхи и алкаша-сифилитика?

Ярость придает мне сил. Бью Ярослава в нос, он охает, хватается за лицо. Я сбрасываю его и подминаю под себя. Мой черед схватить баллончик.

— Еще слово скажи о моем отце, и я тебя урою!

Я распыляю черную краску по лицу Ярослава. Он в ответ пшикает в меня розовой.

— Милиция! Встать! Быстро встали, вандалюги! — раздается грозный рев.

Мы вскакиваем. Три милиционера приближаются к нам с обеих сторон.

14

— Стоять на месте, руки вперед! Что в руках? Руки показали! Быстро положили на землю! — рявкает один из них.

Слева — менты, справа — менты. В наших руках — баллончики с краской, то есть орудия преступления. За нами — бетон, а впереди — река, которая в этом месте больше напоминает мелкий ручей. Ярослав соображает быстрее меня — уже рвет по ручью на ту сторону. Я тут же мчусь за ним.

— А ну стоять! Стоять, кому сказал! — орут сзади.

А мы бежим прочь все быстрее. Я все еще сжимаю баллончик. Выбросить? Нет, на нем мои отпечатки пальцев, вдруг меня по ним найдут? Милиционеры мешкают — но наконец желание поймать «вандалюг» перевешивает нежелание промочить ноги. Когда мы с Ярославом выбегаем из-под моста, я слышу за спиной шлепанье по воде.

Сердце бьется в горле, я в панике. Впереди — светлая макушка Ярослава, и я стараюсь не упустить ее из виду. Мы бежим по моему стандартному маршруту до хлебозавода: через дачный сектор. По узким извилистым тропинкам, над которыми с двух сторон угрожающе нависают покосившиеся заборы из ржавых листов железа. Тропинки все в грязных лужах. Где-то на них валяются доски. Грязь из-под ботинок Ярослава летит на меня. Даже на лицо попадает, мерзко.

Молюсь, чтобы очередная тропинка не окончилась тупиком… За спиной гремят крики, придающие ускорения:

— А ну стоять! Стоять, вандалюги!

Мы наконец выбегаем из дачного сектора. Упираемся в канал, который ограждает нашу часть города от зоны с водохранилищем. Сбежать бы туда… но ведь охрана не даст, через контрольный пункт пропускают только жителей острова!

Подождите, а ведь есть обходной путь. Я часто хожу на работу вдоль канала, и в одном месте на ту сторону ведет красный поворотный мостик. Он работает днем, а на ночь отъезжает в сторону. В будке у мостика, наверное, тоже должна быть охрана, но там всегда пусто.

Ярослав поворачивает направо, не зная, куда деваться. В этот момент для меня останавливается время. За долю секунды я успеваю подумать о многом. Если Ярослав побежит этой дорогой, он упрется прямо в контрольный пункт, где его и схватят. А если побежать влево, то можно выскочить к хлебозаводу и затеряться среди зданий. А еще раньше на пути будет тот самый откидной мостик, и если повезет, то…

— Яр! — кричу я.

Я сам себе удивляюсь. Я впервые назвал Ярослава так. Вообще я ни разу не обращался к нему по имени, но в мыслях звал всегда полным. Сам он всем представляется как Рик, но мне это обращение не нравится.

Он останавливается, оборачивается.

— Налево! — показываю я.

Он мешкает, смотрит мне в глаза, силясь понять, подставлю я его или нет. Решает довериться — и мы мчим влево, вдоль канала. На этот раз я впереди. Менты нагоняют.

Что же будет, если нас поймают? Ужас… Меня могут поставить на учет, а затем — исключить из школы! Можно ли поступить в университет, если ты стоишь на учете? Я об этом никогда не думал, никогда не планировал попадать в обезьянник!

Впереди показывается мостик. Он пока работает, но по дороге на смену примерно в это время я часто наблюдаю, как он приходит в движение. Это происходит где-то в половине восьмого. Времени мало.

Я слышу щелчок, а затем раздаются отвратительные звуки — лязг, скрежет, скрип, — но сейчас они кажутся мне музыкой. Мост отъезжает! У нас есть шанс удрать!

— На мост! — кричу я и на случай, если Ярослав не услышал, указываю рукой.

Все складывается так удачно! Мост лениво двигается… Остается всего ничего…

И тут я обо что-то спотыкаюсь и неудачно падаю. Дико болит лодыжка. Кажется, я ее сломал! Не в силах встать, я уже примиряюсь со своей участью, представляю, как на меня надевают наручники… Но Ярослав рывком поднимает меня на ноги. Я не успеваю сообразить — а он уже ныряет мне под руку, обхватывает меня и тащит к мосту. Я сильно хромаю. Мой ужас только растет:

— Так нас обоих поймают! Что ты делаешь, придурок?

— Топлю наш «Титаник»! — рявкает Ярослав, остановившись у моста, и подталкивает меня в спину. — Давай, куропатка, лети!

Край моста уже на приличном расстоянии от берега, но я отталкиваюсь от земли здоровой ногой и прыгаю. Приземляюсь на больную ногу, падаю; от боли аж дух вышибает. Ярослав прыгает следом. Так как я тут распластался, приземляется он на мою ушибленную лодыжку. Я вою от боли.

Когда милиционеры подбегают к мосту, край отъехал уже далеко. Они злобно смотрят на нас.

— Вот хитрожопые вандалюги! — выплевывает один.

Второй заходится матерной тирадой.

— Адьос, начальники! — дерзко кричит им Ярослав. — Энд кисс май эсс!

Зря он так: теперь точно не отстанут.

Они злобно смотрят на нас, о чем-то переговариваются и уходят в сторону контрольного пункта.

Мы ждем полной остановки и, когда мост ложится вдоль противоположного берега, выбираемся. Впервые переглядываемся. Лицо и куртка Ярослава в черных разводах от краски. Наверное, я выгляжу так же, только разукрашен в розовый цвет.

— Пронесло! — ликует Ярослав.

— Пронесло?! Пронесло?! — взрываюсь я и бросаю в него чертовым баллончиком. — Они сейчас через охрану пройдут и все! А мы в ловушке!

Ярослав поднимает баллончик, сует в карман. Задумчиво смотрит на канал:

— Может, как-то где-то можно назад?

Канал глубокий, сейчас в нем нет воды. Своды почти отвесные, без веревки никак.

Я хочу сделать шаг, но морщусь от боли. Сажусь на землю, осматриваю ногу. На джинсах дыра в области лодыжки. Закатываю штанину. Лодыжка покраснела и слегка опухла, на ней крупная ссадина. Ярослав садится передо мной:

— Дай посмотрю.

Я подозрительно кошусь на него:

— Ты разбираешься в переломах?

— У меня папа хирург.

— А врачебные знания, конечно, передаются через поцелуи на ночь, — язвлю я и вдруг чувствую страшную боль: Ярослав стукнул по лодыжке. — Ай!

— Больно?

— Конечно, идиот!

— А где больно?

— Естественно, в ухе!

— Прекращай острить! — злится он. — Если перелом, то боль по костям аж до паха дойдет.

Я прислушиваюсь к своим ощущениям.

— Нет, больно только в месте удара.

— Тогда есть шанс, что это просто сильный ушиб.

Меня настораживает слово «шанс».

— Поточнее не можешь сказать?

— Не могу, — говорит он и добавляет с сарказмом: — Ведь папа никогда не целовал меня на ночь.

— Бедный, — плююсь ядом в ответ. — Уверен, зато мама старалась за двоих!

— Не то чтобы старалась, но да. Но она не хирург.

Я поднимаюсь. Осматриваюсь. Ковыляю к поворотному механизму моста. Как-то же он ездит туда-сюда! Может, удастся его повернуть? Но сколько я ни жму на всякие рычажки, ни стучу по железкам — мост не двигается.

— Надо искать другой выход, — решаю я. — Где-то должен быть пологий спуск.

Бредем вдоль берега в противоположную от контрольного пункта сторону. Я на нервах, дико злюсь, зато Ярослав не парится: идет такой себе, руки в карманах, лицо беззаботное, насвистывает что-то. Бесит! Меня сейчас все в нем бесит. Поглядите на него: изображает, будто дерьмо, в которое мы вляпались, — просто забавное приключение! Бесит, бесит, бесит!

Все из-за него! У меня ноги промокли и заледенели от холода, с лодыжкой черт знает что — может, уже некроз пошел, и теперь только ампутировать! А больше всего меня тревожит то, что я опаздываю на работу! Мне нужно отсюда выбраться.

— Нас поймают, точно поймают, а все из-за тебя! — ворчу я. — Ну почему нельзя найти другое хобби, какое-нибудь безобидное, такое, чтобы не попадало под статью? Из-за тебя меня посадят! И в отличие от тебя, меня никто не вытащит!

— Не ссы, мамка нас обоих вытащит, — ободряет меня Ярослав. — Что она будет делать без своей любимой зверюшки?

— А еще меня с работы выгонят, если мы в ближайшие пятнадцать минут не найдем, как выбраться отсюда.

— Чел, так на кой черт ты потащил нас на этот остров? — недоумевает Ярослав.

— У меня была секунда в минус гугол степени, чтобы подумать! — взрываюсь я. — И то я успел оценить, что твой план — рвануть к контрольному пункту — крайне дерьмовый!

Дома́ на острове не такие, как в дачном секторе: хоть и тоже старые, но добротные, массивные, разноцветные. Видно, что люди строили их для постоянной жизни. Но по пути мы не встречаем никого, вокруг необычно тихо. Если бы не ухоженный вид, не свежая краска на заборах и не расчищенные тропинки, ведущие к участкам, можно было подумать, что остров заброшен.

Мы доходим до западной границы острова, упираемся в канал. У крутого обрыва стоят лодки.

— Зачем тут столько лодок, если в канал не спуститься? — недоумевает Ярослав.

Я ничего не отвечаю. Его вопрос меня раздражает. Какая разница? Нам надо выбираться с острова, а он думает о сраных лодках!

Я смотрю вокруг, размышляю. Итак, остров с севера окаймляет само водохранилище, с востока и юга — один канал, с запада — второй. Оба канала соединяются в юго-западной части и перетекают в реку. Везде крутые обрывы, выбраться с острова можно только двумя путями: через контрольный пункт и через красный мост.

Мост отпадает. Остается второй вариант — упросить охрану пропустить нас в город. Может, они пойдут навстречу? Мы же не проходим на запретную территорию, а наоборот — хотим с нее уйти. Но сейчас идти к контрольному пункту опасно, там может быть милиция. Лучше спрятаться, выждать хотя бы час. Час… От этой мысли хочется выть. Моя работа! Я не могу столько ждать! Но, кажется, у меня нет другого выхода. Придется опоздать. И телефона у меня нет, не могу позвонить и предупредить. Телефон!

Я прошу Ярослава дать мне позвонить, но у него, как назло, села зарядка.

Нужно искать место, где спрятаться. Мы видим дом, в окнах которого не горит свет. Тихо заходим в калитку, пробираемся в сад. Ярослав показывает на деревянный сарай с приоткрытой дверью. Осторожно входим внутрь.

Ярослав достает связку ключей и включает брелок-фонарик. Внутри полумрак, пахнет деревом и старьем, доски под ногами скрипят. У одной стены — лавка, у другой навалены обломки окон и дверей, у третьей — старая коляска и ящики. На полу — сено.

Мы садимся на лавку. Я весь на нервах, ежесекундно жду, что в сарай кто-нибудь вломится — либо хозяева, либо милиция. А еще дико хочется пить. Лодыжка почему-то уже не болит, онемела. Я подворачиваю штанину, смотрю на ногу. Прошу у Ярослава фонарик, чтобы оценить катастрофу.

— Мне кажется, я уже не чувствую ногу. Это же плохо, да? Может, у меня уже некроз?

Он забирает фонарик, наклоняется. От его молчания я нервничаю все больше:

— Я вижу какие-то пятна! О нет, это точно некроз, Яр!

Я уже представляю, как некроз идет выше и выше, доходит до колена. Нога становится серо-фиолетовой. Клетки отмирают одна за другой…

Ярослав проводит пальцем по моей коже, потом фыркает:

— Это просто грязь, ничего у тебя нет, кроме паранойи! И зови меня Рик.

— Не хочу, — морщусь я. — Рик — это какая-то собачья кличка. Лучше Яр.

— Ну ладно, хоть так, — вздыхает он и устало смотрит в стену. — Спасибо, что не Славой.

Я смотрю на Ярослава. Но по его лицу непонятно, что он имеет в виду, поэтому я спрашиваю:

— А что не так со Славой?

Он морщится:

— Это оскорбительно — когда ты Ярослав, а тебя называют Славой. Это чужое имя.

— Спасибо, что предупредил, — хмыкаю я и язвительно добавляю: — Теперь всегда буду звать тебя Славой.

— Придурок, — бурчит он.

— Придурок в квадрате.

— Придурок в сотой степени.

— Придурок в степени гугол.

Ярослав задумывается. Наверное, не знает, что больше, чем гугол.

— Придурок в степени два гугола.

— Придурок в степени гуголплекс! — торжественно говорю я.

— Хм… — Ярослав думает. — Придурок в степени два гуголплекса!

— Придурок в степени гуголплексплекс!

— Что за чушь ты несешь? — сердится он. — Что еще за гуголы и плексы?

— Гугол — это десять в сотой степени, а гуголплекс — это десять в степени гугол! А гуголплексплекс — это десять в степени гуголплекс!

— Хорошо. Тогда ты придурок в степени гуголплекс-плекс-плекс-плекс-плекс-плекс-плекс-плекс…

В такой перебранке проходит наш час в сарае. Затем мы решаем, что милиционеры уже успели бы прочесать остров, если бы хотели, и, скорее всего, ушли.

Мы покидаем укрытие, собираемся идти к восточной границе: к контрольному пункту. Но перед этим Ярослав вдруг убегает в другую сторону — к лодкам.

— Куда ты?

— Я сейчас!

Он возвращается с веслом, у которого отломана часть древка, протягивает его мне:

— Я нашел тебе костыль!

Сломанное весло оказывается нужной длины. Я опираюсь на лопасть. Она узкая, но подмышке не больно из-за толстой куртки. С веслом идти чуть поудобнее, но все равно получается медленно.

Приятно и удивительно, что Ярослав обо мне позаботился. Но я все еще жутко злюсь на него. Если бы не эта выходка с моей домашкой, я бы тут не оказался.

Идем вдоль канала. По пути натыкаемся на уличную колонку, пьем много, жадно. Умываем лица, кое-как стираем с кожи краску. Следы все равно остаются, но хотя бы уже не так заметно. А вот куртки мы отмывать не стали. Не хочется ходить в мокром.

Напившись, бредем дальше.

— Интересно, почему колонка зимой не замерзает? — задумчиво спрашивает Ярослав.

Он меня злит: опять треплется о ерунде! Пока я думаю, как выбраться отсюда, его волнуют лодки и колонки!

— Нет, ну правда, — продолжает он. — Сейчас хоть тепло, это понятно. Но вот зимой я тоже пил из колонки. Хотя на улице было минус десять!

— Да какая разница? — ворчу я. — Не замерзает и не замерзает, радуйся!

Контрольный пункт стоит на мосту на пересечении канала и водохранилища. Этот мост — довольно величественное сооружение: серый, каменный, с арками-шлюзами, через которые осуществляется сброс воды. Перед ним и после него высятся две каменные башни; на въезде и выезде — шлагбаумы. Это место напоминает мне Форт Боярд. В голове невольно играет музыка из заставки одноименного шоу: «Ту́-у-у… Ту-ту́-у-у. Ту́-ту́-ту́. Ту-ту-ту́-ту-ту́…».

Мы ступаем на мост, идем к шлагбауму. Я даже не сомневаюсь, что нам удастся уговорить охранника пропустить нас. Отсюда до работы минут двадцать пешком, с моей больной ногой чуть подольше. Я судорожно соображаю, что такое придумать, чтобы не уволили. Тут же меня осеняет: нога! Даже выдумывать ничего не надо, явлюсь на завод с распухшей лодыжкой и веслом-костылем, сострою несчастные глаза. Думаю, мне не только простят опоздание, но еще и домой отпустят.

Охранник выходит нам навстречу.

— Покажите пропуск! — требует он.

— Но мы выйти хотим! — говорит Ярослав.

— Все равно. На вход и выход нужен пропуск.

— У нас его нет, — признаюсь я.

Мужчина хмурится:

— Это охраняемая территория. Как вы сюда попали?

Ярослав поясняет:

— Через другой мост, там никто пропуска не проверяет.

— Не может быть! — хмурится охранник.

— Не проверяют!

— Вот тогда и идите откуда пришли!

— Но мост ночью не работает! Нам до утра ждать? Мой друг подвернул лодыжку, вдруг ему станет хуже? — Ярослав смотрит на охранника умоляющим взглядом. — Пропустите нас, пожалуйста. Нам же выйти надо, а не войти.

— Без пропуска не положено! — отрезает охранник. — Как зашли, так и выходите.

— Но вдруг у меня уже некроз? — привожу я свой последний аргумент, но почему-то охранник лишь сердится:

— Шутники, значит? Вы сейчас вообще незаконно здесь! Вот сейчас милицию вызову, она с вами пошутит! Идите отсюда. Нет пропуска — нет и выхода!

Нам приходится убираться ни с чем.

15

Мы понуро бредем прочь. Что делать — не представляем. Моя работа…

— Может, постучаться к кому-то? Попросить, чтобы нас перевезли через мост? — предлагает Ярослав.

— Не прокатит. Там этот «неположенный» головы считать будет и с каждой пропуск требовать.

Мы возвращаемся к западной границе, к лодкам.

— Придется тут заночевать. — Я нехотя признаю тяжелую истину.

— Отличное место! — Ярослав пинает желтую лодку, которая ассоциируется у меня с такси. Дно устлано брезентом. — Санаторий с пятиразовым питанием!

От упоминания питания у меня урчит в животе. Ярослав достает баллончик с черной краской и рисует на желтом боку лодки «шашечки», а потом забирается в нее и поднимает что-то с пола. Это черная кепка-восьмиклинка. Он нахлобучивает ее на голову, устраивается на носу лодки, будто за рулем машины, и оборачивается ко мне:

— Куда вас отвезти, сэр?

Он хочет сыграть со мной в такси? Надеюсь, мой взгляд ясно говорит: «Ты псих!»

— Сэр! Вы что, глухонемой? Куда вас отвезти?

— Что, в жопе детство заиграло? — ворчу я и скрещиваю руки на груди.

— Да ладно тебе! — подмигивает Яр. — Хмурь, не будь Хмурем! Давай, это весело!

Я закатываю глаза и громко вздыхаю, чтобы Ярослав наконец понял, что игры сейчас неуместны.

— Сэр? Так куда мы едем?

— На Пятую авеню! — уверенно отвечаю я таким будничным тоном, словно каждый день мотаюсь на Пятую авеню. Интересно, Ярослав знает, где это?

— Вы первый раз в Нью-Йорке, сэр? — спрашивает он.

Оказывается, знает.

— Да.

— А откуда вы?

— Из Атланты!

Об Атланте я узнал из учебника по английскому за восьмой класс. В нем рассказывалось о русском мальчике Саше, который прилетел в Америку и остановился у одной семьи в Атланте. Ярослав переводит тему обратно на Нью-Йорк: видимо, не слышал об Атланте.

— Посмотрите, вот у нас небоскреб Эмпайр-Стейт-Билдинг! Такой махины вы, наверное, нигде не видали, сэр?

— Нет! Кажется, что он до самого неба!

Я невольно втягиваюсь, игра даже начинает мне нравиться. А может, мне просто нужно отвлечься хоть на что-то веселое. Мои злость и тревога достигли пика, я от них устал, мне нужна разрядка. Ярослав продолжает воображаемую экскурсию:

— А вот тут у нас Бруклинский мост… Знаменитая пожарная часть, где находится штаб-квартира охотников за привидениями! А вот и Пятая авеню! Куда именно вам надо?

— Сначала в кофейню, где продают кофе и круассаны! А потом к «Тиффани»!

Я вспоминаю сцену из фильма «Завтрак у Тиффани». Самое начало, где героиня Одри Хепберн рано утром выходит из такси (желтого!) на Пятой авеню перед ювелирным магазином «Тиффани». На ней черное платье в пол, волосы уложены в красивую прическу, в руках — стаканчик с кофе и круассан. Она смотрит на украшения в витрине и завтракает.

Это мой любимый фильм. Точнее… он был любимым у Нонны. У той Нонны, которая любила меня. Она смотрела этот фильм каждый месяц. И даже сшила себе черное платье в пол. И укладывала волосы в высокую прическу, и пекла круассаны… Правда, они больше походили на огромных жирных слизняков, но все равно это были круассаны.

Когда все сломалось, Нонна больше не смотрела этот фильм. И не пекла круассаны. И потому «Завтрак у Тиффани» ассоциируется у меня с чем-то приятным. С любовью, заботой и теплом. С семьей… Такой, какой она когда-то была и какой должна быть.

Думаю, Ярослав не смотрел этот фильм и не понял, что за «Тиффани». Но виду он не подает, просто рулит себе на воображаемом такси по воображаемым улицам Нью-Йорка. Везет меня на Пятую авеню. Я даже не уверен, есть ли там кофейня… Героиня выходит из такси уже с круассаном и кофе. Она могла купить завтрак в другом месте.

— Приехали, кофейня.

— Хорошо, я быстро. — Я выхожу из «такси», покупаю себе воображаемый кофе с воображаемым круассаном, сажусь обратно. — Теперь к «Тиффани»!

— А что там у «Тиффани»? — не выдерживает Ярослав.

— Ювелирный магазин.

— И зачем вам завтракать в нем, сэр?

— Не в нем, а рядом. У витрины.

Ярослав больше не задает вопросов, но я чувствую, что ему любопытно, и решаю рассказать о фильме.

— Тебе надо посмотреть, он классный. А еще там такая песня… — Я напеваю. — Mo-o-on river, wi-i-ider than a mile. I’m cro-o-ossing you in style some da-a-ay…[9]

Никогда не думал, что мне понравится петь… Я не помню, чтобы когда-нибудь пел просто так, для себя, а не на уроках музыки, где пение — обязаловка.

Вокруг удивительно тихо — как будто на острове мы одни. Время остановилось.

Полумрак. Безоблачное небо над головой; можно легко увидеть Кассиопею и Большую Медведицу. На улице около семи градусов тепла, руки и нос подмерзают. Пахнет сыростью, землей и молодой травой. Вода кажется серебристой от света фонарей.

Я застрял на чертовом острове, и мне придется ночевать в лодке. Я прогулял рабочую смену, и меня ищет милиция, но…

Но мне так хорошо петь!

— Блин, Хмурь, а у тебя, оказывается, приятный голос, — с восхищением говорит Ярослав, когда я заканчиваю, и все портит.

— Спасибо, Славик.

Он тут же рычит:

— Я просил не называть меня так!

— Тогда и ты не называй меня так.

Он запинается, ему неловко:

— Извини. Просто так все тебя зовут, и я подумал…

Заминка.

— То есть когда все делают что-то одно, это автоматически считается правильным? — колко уточняю я.

— Нет… Чел, я просто не думал об этом так, — стыдливо говорит он.

— А ты думай хотя бы иногда. Думать полезно. Так мозги не превратятся в кисель.

Я выбираюсь из такси, ухожу к соседней лодке и сажусь на борт. Смотрю за канал, где бликуют огни ночного города. Сейчас он кажется мне другим миром.

— Ну куда ты ушел? — Ярослав садится рядом.

— Я ем свой круассан и пью свой кофе с видом на бриллианты. Не мешай мне.

— Ну чего ты дуешься? Ну сорри! Данил, Даня, Дэнчик! Так ведь окей? Пис?

— Так хорошо.

Какое-то время мы молчим. Тишину прерывает синхронное урчание наших животов. Ярослав мечтательно протягивает:

— Во-от бы у нас правда были круассаны с кофе…

Тут я кое-что вспоминаю. С надеждой сую руку в карман и достаю… Печенье «Вагон Вилс»! Я не съел его на перемене, решил припрятать дома на самый черный день. Ведь мой дом — это такое место, где под потолком всегда сгущаются грозовые тучи. А это печенье не просто печенье. Его мне дала Катерина Николаевна. Как в фильмах, где мамы собирают детей в школу. Этот «Вагон Вилс» — мой личный кусочек солнца.

— У нас есть кое-что получше! — объявляю я.

— Кул! Вот это улов! — радуется Ярослав.

Я достаю печенье из упаковки. Аккуратно делю его на две равные части, протягиваю Ярославу половинку, при этом вспоминаю свои же слова: «Просто так не станешь разбрасываться „Вагон Вилсом“, согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог».

Мы едим медленно, с удовольствием. Печенье хрустящее, но на зубах оно не измельчается, как обычное, а ломается. В нем есть что-то мягкое, как в пирожных. Даже непонятно, что это — печенье, бисквит или какая-то хитрая вафля. Джем малиновый, вкусный. А еще есть белая прослойка — вроде суфле, но тянется, как зефир. И все это: печенье, джем, суфле — во рту превращается в восхитительный вкусовой микс.

Закончив с ужином, мы облизываем руки, а я — еще и упаковку от печенья.

— У меня пальцы заледенели, — жалуюсь я, а потом вспоминаю, что в кармане у меня есть шапка. Достаю ее и сую туда руки, как в муфту.

Ярослав идет к лодке-такси, вынимает брезент, складывает его по-другому и возвращает на место.

— Надо ложиться спать, — говорит он.

— Что, вместе? — тупо спрашиваю я.

— Если хочешь, выбери себе отель получше, — Ярослав показывает на другие лодки. — Но одеяло только здесь.

Мы ложимся в лодку на брезент и этим же брезентом оборачиваемся. Дрожим от холода, смотрим на небо. Прижимаемся друг к другу плечами и ногами. Пожалуй, это самая странная ночь в моей жизни. Интересно, Ярослав думает о том же? И, будто услышав мой вопрос, он говорит:

— Я все-таки не понимаю… Почему колонки зимой не замерзают?

Я вздыхаю. Мы молчим, каждый думает о своем.

— Эх, мамми с ума сойдет, — наконец сетует Ярослав. — Все участки и морги за ночь обегает. А завтра устроит мне взбучку невиданных масштабов. А тебя будут искать?

— Не думаю. Маме и брату плевать, дома я ночую или нет.

— Везет же.

— Я бы так не сказал.

Я говорю вполне мирно. И ловлю себя на мысли, что больше не злюсь на Ярослава. Это место что-то с нами сделало. Здесь другая реальность, где все начинается заново и где не место старым обидам.

Где-то вдали вдруг раздается вой. Мы с Ярославом резко приподнимаемся, смотрим друг на друга. Замираем.

— Что это? — шепчу я. — Волки?

— Не похоже ни на волка, ни на собаку, — отвечает Ярослав. — Как-то слишком жутко. Вой как загробный. Может… это Дерюгина? С того света воет?

— Что за Дерюгина?

Мой вопрос явно сбивает Ярослава с толку.

— Ну помещица Дерюгина.

Снова пауза.

— Ты что, не в курсе? Ни про Дерюгину, ни про Анну? Из-за которой вообще-то этот город так назвали!

Тут я сержусь:

— У меня времени нет на городские страшилки!

— А это не страшилка, это правда! Вон, слушай!

Вой стихает, но, когда Ярослав несколько раз громко произносит: «Анна! Анна!», снова раздается.

— Ну, что я говорил?

Мне становится любопытно. Я слышал про Анну: у нас в школе есть своя страшилка. В начальной школе — когда нас оставляли на продленку — мы часто ходили по пустым коридорам и отчетливо слышали не то рычание, не то ворчание. Оно иногда стихало, но крикнешь: «Анна! Анна!» — и снова кто-то зарычит-заворчит. Иногда мы слышали и вой. Но учителя, когда мы им об этом рассказывали, говорили, что это глупости и все дело в старых трубах. Почему надо кричать именно «Анна!», никто не знал. Мы связывали это с какой-то ведьмой, которую якобы похоронили на территории школы…

— Ну что за страшилка-то? — спрашиваю я.

Ярослав садится чуть подальше, разворачивается ко мне. Достает фонарик, включает и подсвечивает себе лицо снизу, чтобы оно выглядело зловеще. И жутким голосом рассказывает легенду. Я слушаю замерев — ему здорово удается нагонять страх!

Несколько столетий назад на месте нашего города была деревня, которая принадлежала жестокой помещице Дерюгиной, хозяйке ткацкой фабрики. Она была влюблена в помещика Грушецкого, владеющего соседними селениями. Но Грушецкий безнадежно любил Анну, крепостную Дерюгиной. Он захотел выкупить ее и дать ей вольную. Уязвленная Дерюгина выставила Грушецкому непомерную цену и, пока тот не заплатит, запретила появляться на ее землях и видеть любимую. Она думала, Грушецкий отступится. А он несколько следующих лет трудился не покладая рук, тоже открывал фабрики — все, чтобы заработать на вольную для Анны.

И вот он снова появился на пороге Дерюгиной с нужной суммой. Сделка состоялась, только… в обмен на деньги Грушецкий получил холодное тело возлюбленной. За эти несколько лет ревнивая помещица просто извела соперницу непосильным трудом и жестоким обращением. Ярость Грушецкого не знала границ. Следующие годы он потратил на месть Дерюгиной. Он добился того, чтобы ее предприятие развалилось. Она растеряла земли, деньги, крепостных, усадьбы. Все это выкупил Грушецкий и назвал «селением Анны». А у Дерюгиной остался лишь небольшой дом, в котором она была обречена провести нищую и одинокую старость. Но умерла Дерюгина не своей смертью: однажды в доме случился пожар, и он сгорел, утащив на тот свет и хозяйку.

Вскоре после пожара умер и Грушецкий. Судьба решила, что он исполнил свой долг на земле и пора ему воссоединиться с любимой. Селение росло и развивалось, стало поселком, а затем и городом. Теперь это город Анны. На том самом месте, где был дом Дерюгиной, сначала построили больницу, затем — школу. Там мы и учимся.

— Ходит слух, что неупокоенная душа Дерюгиной теперь бродит по городу, — продолжает Ярослав зловеще. Лицо у него искажено светом фонарика. — И когда она слышит такое ненавистное имя… — Ярослав подается ближе ко мне. Его голос стихает до шепота: — То злится.

— Анна! Анна! — вдруг кричит он мне на ухо.

Я аж подпрыгиваю! Ярослав смеется, довольный, что произвел на меня такое впечатление. Вой раздается с новой силой.

— Слышишь? Точно Дерюгина! — удовлетворенно говорит он и кладет фонарик на дно лодки. Но не выключает его.

Вой смолкает. Снова наступает тишина — неестественная, особенно жутковатой она кажется после услышанной страшилки.

— Не верю, что ты здесь родился и никогда не слышал эту историю, — опять удивляется Ярослав.

— Говорю же, нет мне дела до этих глупых сказок.

— Как ты живешь вообще без страшилок? — разочарованно протягивает он. — Со скуки же помереть можно!

Ярослав крутит фонарик. Лучик света перемещается по кругу. Освещает то мою куртку, то лодку, то куртку Ярослава, то снова лодку.

— Как же это все-таки ужасно… — говорит он после паузы совсем другим тоном, как будто за время молчания что-то обдумал. — Когда хочешь быть с человеком, но не можешь.

— С тобой такое случалось? — тихо спрашиваю я.

Он явно знает об этом не понаслышке.

Ярослав молчит. Но не отрицает.

— Была такая девушка? — давлю я.

Он мотает головой:

— Тут совсем другое… Да и честно, это было давно. Все в корне изменилось. Воспоминания стерлись. Остались лишь какие-то воспоминания о воспоминаниях…

Он отвечает быстро, нехотя и путано, а я все больше терзаюсь любопытством. Мы молчим долго. Оба смотрим на свет фонарика. Я гадаю, в ком же может быть дело, но уже не ожидаю, что Ярослав ответит.

Он дышит на озябшие руки, убирает их в карманы куртки — но тут же вынимает обратно и с ликованием говорит:

— Кажется, у нас будет десерт!

Он показывает руку. Я беру фонарик, свечу на его ладонь — и вижу те самые сладкие часики с бусинками-драже, которые Ярослав хранит под подушкой. Улыбаюсь. Хорошо, что в полумраке особо не видно, наверное, моя улыбка ужасно глупая.

Ярослав откусывает бусинку от резинки-браслета и передает мне часики. Я делаю то же и возвращаю их. Мы с наслаждением хрустим сладкими конфетками.

— Это папа, — вдруг выдает Ярослав.

Я сразу понимаю, о чем он, но делаю вид, что не понял.

— Папа?

Вспоминаю мужчину со снимков: светлые волосы, мужественная внешность. В голливудских фильмах он мог бы сыграть космонавта, пожарника или полицейского, и, конечно, только положительного героя. Что же произошло в их семье? Куда делся папа? Умер?

Ярослав задумывается, собирая мысли в кучу. Затем набирает в грудь воздуха, и я понимаю, что история будет долгой.

— Папа хотел назвать меня в честь своего отца, военного врача. Вячеславом. А мама — Ярославом. Они долго спорили, и мама, конечно, победила. Я бы всегда ставил на маму в спорах, это беспроигрышный вариант. Но папа все равно называл меня Славой, как будто я Вячеслав. Мне это нравилось. Мне нравилось все, что делал папа. Мы с ним всегда были близки. Намного ближе, чем с мамой…

Он перебирает конфетки-часики как четки. Потом, спохватившись, отдает мне. Я откусываю драже и передаю часики обратно. Как странно это все… Сидеть с Ярославом на закрытом острове в лодке, говорить по душам, словно мы друзья… и хомячить детские конфетки.

— Я гордился папой. Он был моим кумиром. Я ему подражал во всем и мечтал стать таким, как он, когда вырасту. Он хирург, и потому я тоже хотел стать хирургом.

Я снова вспоминаю его отца. Что ж, хирурга он тоже мог бы сыграть.

— В детстве я любил смотреть, как мама разделывает курицу. Вырезал мягким игрушкам аппендикс, а потом зашивал их нитками. Обожал «Айболита», белые халаты и игрушечные наборы доктора. С их помощью я «лечил» всех, кто приходил в гости. Взрослые умилялись: весь в папу. И для меня мелкого это было лучшей похвалой.

Я пытаюсь представить, как выглядел маленький Ярослав. Вот он стоит во взрослом белом халате и с игрушечным набором доктора в руке. Миленький. Но я еще не понимаю, к чему ведет история. Пытаюсь понять, что будет дальше, по эмоциям, которые Ярослав вкладывает в голос. Голос спокойный, ровный, но тоскливый.

— Мой любимый цвет был синий, как у папы. Я ходил в бассейн вместе с папой. С папой смотрел «Формулу-1». Любил мороженое с ананасами, и картофельное пюре, и спать с открытым окном, и фильмы про супергероев, и концерты «Сплина» и «Арии».

Ярослав с силой сжимает конфетки в руке. И вдруг со злостью рубит:

— Теперь я все это ненавижу.

16

Я удивляюсь. Этот звенящий голос будто принадлежит другому человеку.

— Имя «Слава» ненавижу, все ненавижу, что раньше любил! А все, что раньше ненавидел, люблю! Я ведь раньше терпеть не мог рисовать. И рэп ненавидел!

Ярослав нервно откусывает конфетку. Грызет. Вроде бы немного успокаивается. Жаль, я не могу разглядеть его лицо, слишком темно, видно только очертания.

— Что случилось? — наконец тихо спрашиваю я.

Ярослав отрешенно разглядывает часики в руке.

— Папа любил природу: пикники в лесу, ночевки в палатках. Думаю, мама все это с трудом терпела. Ты представляешь мою маму, которая сидит на пне и с восторгом ест гречку с тушенкой из походной железной миски?

Я не могу сдержать смешок:

— С трудом.

— А она такой была. Ради папы. Чтобы поддерживать идиллию. Конечно, наша семья даже в походных условиях напоминала рекламу производителя палаток, или средства от комаров, или теплых непромокаемых курток.

На словах о теплых куртках Ярослава пробирает дрожь, а у меня, несмотря на то что я в теплой куртке, от холода сжимаются легкие, и на несколько секунд затрудняется дыхание. У нас обоих стучат зубы.

Мышечный спазм проходит, и вроде даже становится теплее.

— Знаешь… — продолжает он. — Я и не задумывался, что мама все это не выносила. Только сейчас осознал. Она всегда казалась такой радостной в походах! Если это были просто ночевки в палатках в лесу, она заранее готовила целую программу игр и активностей, чтобы мы не заскучали. Мама поддерживала все папины увлечения. Казалось, они любят друг друга, и у них все хорошо, и что так будет всегда… — Последние слова Ярослав выговаривает с глубокой тоской. — Поэтому для меня стало шоком, когда в один день за ужином они сказали, что разводятся.

Вот в чем дело — развод!

— Они сразу объяснили, что дело не во мне. Но когда так говорят, невольно думаешь обратное. Вина захлестнула меня волной. Я даже до сих пор считаю, что это из-за меня. То есть нет, не совсем, больше из-за мамы. Тяжело нормально жить, когда рядом с тобой такая, как она.

Последние слова он говорит с желчью и презрением. Я недоумеваю: что не так с Катериной Николаевной?

— Такая… — Ярослав словно услышал мои мысли. — Идеальная до тошноты картинка. Высокомерная королева. Всегда считает себя лучше других. С ней рядом чувствуешь себя дерьмом.

Он не прав. Она заботливая, искренняя! Похоже, Ярослав просто не знает свою маму. Или не желает знать.

Катерина видит изнанку людей. Видит, кому нужна помощь, даже если человек свои чувства тщательно прячет — вот как я, например. А она все равно все понимает… И обязательно придет на помощь. Она ценит близких, семья для нее важнее всего. Она всю себя отдает семье. И не замечать этого эгоистично!

— Но все-таки и я виноват, — продолжает Яр. — Думаю, я разочаровывал отца. У меня ведь никогда ни к чему не было способностей, я ни в чем не хотел развиваться. Хотел тоже стать врачом, но это желание не шло из глубины. Это было просто желание угодить отцу. Неискреннее. И он это чувствовал. Вот так получалось, что я всеми силами пытался не разочаровать его. А все равно разочаровал.

Ярослав умолкает, задумывается. Глубоко вдыхает воздух сквозь сжатые зубы и продолжает:

— Папа ушел к Тане, своей помощнице с работы. Она моложе их с мамой и совсем не идеальная. После развода папа продолжил со мной общаться и позвал меня в гости к ним с Таней. И я все пытался понять, чем у них дома лучше, чем у нас. Там все было проще, можно было расслабиться. Стол без скатерти, пакетированный чай, полуфабрикаты в морозилке. Засохший цветок в горшке с табличкой: «Полей меня!». Я смотрел на Таню и сравнивал ее с мамой. Ничего особенного, простушка. Но меня поразили ее… волосы. Они были живыми, постоянно находились в движении: то торчали, то закрывали лицо, то заправлялись за уши, то перекидывались набок. Может, все дело в волосах?

Я вспоминаю волосы Катерины Николаевны: черные, блестящие, гладкие, всегда уложенные аккуратно-аккуратно. Если Катерина Николаевна повернет голову, ни одна прядь не взбунтуется. Уверен, против таких волос бессилен даже ветер. Над ними просто не властны законы физики.

— Наверное, волосы входят в длинный список причин. Еще одной была футболка. В новом доме папа наконец-то мог надеть любимую старую футболку с потертым рисунком пальм. Мама запрещала ее носить и все грозилась выбросить. Когда я был у них в первый раз, на ужин купили курицу-гриль. Мы ели ее руками, — мечтательно произносит Ярослав, а я слышу урчание в животе: то ли у меня, то ли у Яра, то ли у обоих сразу. — Папа был в этой футболке. А у Тани прядь волос попала в кетчуп. Папа выглядел таким ужасно-преужасно счастливым… Меня это расстроило, но не рассердило. Злиться я стал позже. А тогда только винил себя и обижался. Знаешь, мои чувства… Они просто ходили по кругу.

Ярослав поднимает глаза, мысленно спрашивая, понимаю ли я его. Я киваю. Но наверное, я не могу полностью понять чувства Ярослава. Для этого надо пережить то, что он пережил. Но я вижу, что все, что произошло в семье Ярослава, — ужасная трагедия для него. И он до сих пор не может от нее отойти.

— Сначала я не верил, что он может уйти навсегда. Выдумывал оправдания. Затем понял, что он не вернется, и стал злиться — на всех: и на себя, и на маму, и на папу, и на его эту Таню. Как же я на нее злился! — Голос Ярослава дрожит так, будто все произошло вчера. — Хотелось просто ее убить. Взять в ее дурацкой кухне этот чертов горшок с засохшим цветком и бросить ей в голову! Ведь папа стал счастливым! С мамой и со мной он никогда не подавал виду, что что-то не так. Выглядел радостным. Но с Таней я понял, что все было показным. Он с нами жил словно по инерции, улыбался, шутил — не по-настоящему. А настоящим его сделала эта женщина с живыми волосами. Он не имел никакого права уходить из семьи. Бросать меня. Оставлять меня с ней. Это ужасное предательство.

Ярослав медлит, а затем говорит — резко, с болью:

— А я? Меня вообще спросили, чего я хочу? Я что, мебель? А ведь я бы сказал, что хочу остаться с папой. Но без Тани. Мы бы просто уехали и жили вдвоем. И никто нам бы не был нужен. Но папа почему-то так не считал. Он выбрал не меня, а ее. — Ярослав снова нервно откусывает конфетку. Протягивает часики мне. — Потом я стал размышлять: может, мне удастся его вернуть? Может, для этого мне нужно измениться или сделать что-то еще? Я решил стать лучше, лучше учиться, чего-то достичь. Чтобы он гордился мной, увидел, какой я, и вернулся. Но это не помогло. Я понял, что не работает ни-че-го.

Ярослав выдерживает паузу и продолжает:

— Проходило время, и папа все больше от меня отдалялся. Нет, он всегда платил алименты и сначала пытался быть образцовым «папой по воскресеньям». Забирал меня от мамы на выходной. Но с каждой встречей я видел, что все больше превращаюсь для него в обузу. Он поддерживал со мной общение не потому, что любил, а из чувства долга. И так наши встречи постепенно сошли на нет. Это был для меня новый удар: осознать, что папе я больше не нужен. И я будто упал в кроличью нору, как Алиса… Падал и падал… Затем вынырнул на поверхность, и все повторилось: неверие, злость, надежда, нора… Бесконечный круг.

— Как же ты справился? — спрашиваю я тихо.

Чувства, которые описывает Ярослав, очень похожи на те, что я испытывал из года в год, когда сталкивался с жестокостью Нонны и Ромы. Я это перерос, закалился, и теперь мне интересно, как другие справляются с этим бесконечным кругом.

— Я не знаю… Понадобилось время, наверное, — неуверенно говорит он. — Вырос. Немного забыл отца. Забылось, как я его любил. Он просто стал для меня чужим человеком. И сейчас я уже ничего к нему не чувствую.

Правда? Судя по всем этим эмоциям, нет. Он так и не простил отца.

— А как все пережила твоя мама?

Ярослав думает долго.

— Я не помню… — в конце концов говорит он с легким стыдом. — Я так ушел в себя, что не обращал внимания ни на что вокруг. Я не знаю, о чем думала мама, что она чувствовала, как себя вела. Ничего не помню. Она вообще очень закрытая. Внешне казалось, что развод никак на нее не повлиял. Она оставалась прежней, и из-за этого я тоже злился. Казалось, ей плевать, что отец ушел. Я кричал на нее, обвинял: что это она виновата, что ничего не делает, чтобы папу вернуть. Кричал ей, что она никогда отца и не любила…

Он не прав. Уверен: его мама просто скрывала боль, особенно от сына. Она просто хотела защитить его и для этого старалась быть сильной. Но конечно, Катерина Николаевна очень переживала. Она ведь настоящая леди, а тут… Муж уходит к простушке с кетчупом в волосах! Естественно, это стало для нее ударом. Я проникаюсь к Катерине Николаевне еще большей симпатией и уважением.

— Не думаю, что ей было плевать. Она просто не показывала своих чувств, — говорю я, не вдаваясь в подробности. Мне не хочется спорить с Ярославом о его маме, что-то доказывать — так, будто я знаю ее лучше. Это может его разозлить.

Он рассеянно кивает, а смотрит куда-то вбок — словно о чем-то думает.

— Извини. Я тебя тут загрузил, — наконец говорит он и шумно вдыхает воздух. — Какое-то место странное. Чувствую себя как пьяный. Вот и несу всякое.

Это точно. Воздух густой, как будто в нем слишком много кислорода. Я тоже чувствую себя необычно, Ярослав нашел подходящее сравнение — опьянение. Все плохие мысли куда-то улетучились. Я смелый, беззаботный, даже безрассудный, и мне удивительно легко. Несмотря на все услышанное.

— Надеюсь, ты не разнесешь всем, что я тут тебе наболтал? — говорит Ярослав вроде бы и весело, но в то же время не без угрозы.

— Нет. Я не собирался.

— Вот и хорошо. — Он медлит, щурится. — Только вот сейчас получается, что я тебе выложил все свое личное дерьмо, а ты мне нет. Так что давай, колись, какие у тебя секретики!

Похоже, он правда ждет. Я чувствую в горле твердый ком со всем плохим, что копилось годами. Он хочет прорваться на поверхность. Я вдруг понимаю: это будет безболезненно. Знаете, обычно, когда изливаешь кому-то душу, чувствуешь тяжесть, и вроде открылся человеку — но не помогло. Это как во сне после долгих поисков туалета (конечно, если делаешь это только во сне): вроде и сходил — но облегчения нет, еще и досада появляется, как если бы тебя обманули. Так и со мной, когда я делюсь чем-то личным. Делаю я это крайне редко, и только с Ксюшей. Ей я рассказал пару моментов про мою семью. Но не о них я собираюсь сейчас рассказать Ярославу. Может, здесь, в лодке, все будет по-другому?

— Мама заставляла меня пить стиральный порошок, — выпаливаю я.

Яр смотрит на меня тупо:

— В смысле? Зачем ты его пил?

Ненавижу, когда в ответ на откровенность получаешь это убогое «В смысле?». Этим человек обесценивает все, что ты сказал, с сомнением уточняет: может, ты все же ошибся? Может, хотел сказать что-то другое? В нашей лодке сейчас такая атмосфера… Как будто все, что скажешь или сделаешь, останется здесь. В другом мире.

Я бы рассказал Яру, что раньше любимой забавой Нонны было давать мне «лекарство» — всякую бытовую химию. Иногда стиральный порошок, разведенный с водой, иногда — средства для мытья посуды. Они развлекались вдвоем с Ромой: брат держал мне голову, чтобы я не мог закрыть рот, а Нонна лила свои чудовищные «микстуры». После этого долго болел живот, жутко тошнило, открывались понос и рвота. Странно, что я не умер, до сих пор считаю это чудом.

Я бы рассказал Яру, как в детстве Нонна на много часов могла запереть меня в тесной, темной, жуткой кладовке без еды и воды. Там я мочился в контейнер, где Нонна хранит пуговицы.

Перед сном или перед тем, как уйти куда-то, Нонна наконец открывала дверь кладовки — но почему-то забывала об этом. Видя, как я выхожу наружу, она начинала орать: какого черта и как я выбрался? И если я говорил, что меня выпустила сама Нонна, она орала громче и добавляла к крикам затрещины. Поэтому позже я стал действовать по-другому. Услышав щелчок щеколды снаружи, я выходил не сразу, а только когда убеждался, что Нонна ушла по делам или спать.

Последний год Нонна, к счастью, не давала мне «лекарство» и не запирала. Ее забавы больше не такие жуткие.

Я бы много другого рассказал Яру про свое прошлое… Если бы не дурацкое «В смысле».

— Забей.

— Точно? — говорит он настороженно. Неужели все же почуял, что я собрался сказать что-то важное?

— Точно. Просто забей.

Наступает молчание. Если он настоит, если покажет, что жалеет о своем «В смысле?», я все же расскажу. Но нет. И я говорю совсем не то, что собирался:

— Когда мне было двенадцать, я переписывался с пятнадцатилетним парнем под видом девушки.

Ярослав прыскает со смеху.

— Что? Правда?

Я киваю. Мне досадно, что он так быстро переключился на другую тему и из его головы просто вылетело то, что я собирался ему сказать сначала. Но он уже допытывается:

— Как ты с ним вообще познакомился?

— Ну есть же всякие журналы типа COOL и «Молоток», и там на последней странице всегда объявления о знакомствах.

— Типа «Мрачный гот ищет сумрачную подругу, которая будет писать ему траурные письма»?

— Ага, что-то такое.

— И почему ты написал парню?

— Уже не помню. Может, в том выпуске не было симпатичных девушек. Может… ха! — вспоминаю я. — А ведь он действительно выглядел каким-то мрачным, хмурым.

— Увидел в нем родственную душу?

— Возможно.

— Там же нужна фотка. Чью ты отправил?

— Покопался в альбомах брата. Выбрал фотку какой-то его одноклассницы, она мне показалась самой взрослой и симпатичной. Написал, что мне четырнадцать лет. И отправил. И… я ему понравился!

Ярослав закрывает рукой лицо, показывая, какой смешной и нелепой кажется ему эта ситуация. Видно, что он сгорает от любопытства.

— Ты просто идиот! — весело говорит он. — Что ты ему писал?

— Да выдумывал всякую чушь… Что мы с семьей путешествуем по миру, были даже в Африке и Австралии. Вроде бы он верил. Но потом я немного заврался. И когда уже стал описывать свой мотоцикл и как я на нем рассекаю по Америке, мне кажется, он меня раскусил. Потому что на то письмо он не ответил. А я больше не писал.

Ярослав еще долго смеется и подкалывает меня. Моя история сильно подняла ему настроение.

Мы делаем вторую попытку лечь спать. Укладываемся, заворачиваемся в брезент. Еще какое-то время смотрим на звезды, передаем друг другу сладкие часики. На резинке остались одинокий циферблат и пара бусинок.

Интересно, как теперь изменятся наши отношения? Наверное, к лучшему, ведь за день мы столько пережили. Да, меня все еще многое в Ярославе раздражает и возмущает: этот его эгоизм, отношения с мамой, но сейчас тут так тянется время… мы будто провели вместе несколько лет на необитаемом острове. Такое не может пройти бесследно.

— Яр? — зову я.

— А? — отвечает он сонно.

— Чего ты боишься больше всего на свете?

Он думает пару секунд:

— Когда сижу на унитазе, боюсь, что из него вылезет крыса, которая пробралась туда через канализацию, и отхватит кусок от моей задницы.

Я прыскаю.

— Чего? — обижается он. — Правда боюсь! Знаешь, сколько таких случаев? В журналах пишут!

— В журналах из электричек? С громкими заголовками на обложке вроде «Насекомое размером с собаку съело человека»?

— Не в таких журналах, — оскорбляется он. — А в нормальных!

— Я вообще имел в виду другое. Ну, страх будущего, не знаю… — Я в растерянности. — Страх сделать что-то не так, ошибиться. И что из-за одной ошибки вся жизнь может пойти наперекосяк… Но ты прав. Крыса в унитазе куда страшнее. Согласен. И это не сарказм.

Он протягивает руку ладонью вверх. Я даю ему пять. Мы делим циферблат: Ярослав откусывает половину, а вторую дает мне. Перед сном слушаем музыку с его плеера. А потом засыпаем.

Утром просыпаюсь от яркого света. Голова тяжелая, гудит, я жутко не выспался. Шевелюсь. От моей возни просыпается Ярослав. Интересно, сколько сейчас времени? По ощущениям, часов шесть утра. Мост в такое время уже работает или нет?

Смотрю на свою лодыжку. Она снова болит. Кажется, распухла сильнее.

Мы идем сначала до колонки. Идти тяжело, даже с «костылем».

Умываемся, пьем. Затем двигаем к мосту. Он еще закрыт. Садимся рядом, ждем.

— Интересно, мой приказ об увольнении уже подписали? — размышляю я.

— Интересно, сколько моргов мама обошла за ночь? — в тон мне отвечает Ярослав.

Минут через двадцать слышим лязг и скрежет: мост поворачивается! Им кто-то где-то все же управляет или он настроен по времени? Будка, где должен сидеть охранник, по-прежнему пуста.

И вот мы на той стороне. Волшебное чувство: снова оказаться в привычном мире.

Вообще я думал, что здесь мы сразу разойдемся каждый своей дорогой… Но идем почему-то вместе. Я еле ковыляю, Ярослав косится то на мою ногу, то на «костыль». Наконец он не выдерживает:

— Так, стоп.

Мы останавливаемся.

— Дай сюда. — Ярослав отбирает костыль и выбрасывает его.

— Эй! Ты чего? С ним я хоть как-то шел.

Ярослав поворачивается спиной, присаживается:

— Карета подана.

Что? Он собирается тащить меня на спине? Может, это шутка?

— Долго ждать, Золушка? Опоздаешь на бал.

Но я не спешу забираться на Ярослава. Степенно говорю:

— Без меня не начнут. Я там самый важный гость.

— Давай, давай! — торопит Яр. — У меня сейчас ноги затекут!

Я сажусь ему на спину, обхватываю за шею, он берет меня за ноги и встает. Я думаю, сейчас закряхтит и скажет, что это дурацкая идея. Но он слегка пружинит, словно прикидывая, сколько я вешу.

— Ничего себе, какой ты легкий! И весь какой-то острый, как мешок с костями.

А меня вдруг накрывает дежавю. В детстве брат меня так же таскал…

Вот так он несет меня через весь город. По дороге Ярослав, изображая футболиста, пинает бутылку. Он подпрыгивает, и меня болтает туда-сюда.

— Роналду ведет мяч. Он прорывается и бьет! — комментирует он. — Ну, ну! Нет, штанга!

Мы проходим автобусную остановку. Рядом, опираясь на клюку, стоит бабка и злобно на нас косится.

— Роналду снова ведет… — бодро продолжает Ярослав. — Дальний удар и… И… И… Гол!!! — Ярослав бьет бутылкой по урне.

— Чего хулиганите? — ворчит бабка. — Шляется тут отребье всякое… Чего не в школе? Куда только родители смотрят, пьют небось…

Ярослав вдруг указывает за спину бабки и испуганно кричит:

— Бабка, беги! За тобой Раскольников несется! Ща догонит!

Бабка действительно пугается и оборачивается, но, поняв, что над ней издеваются, вся перекашивается от гнева:

— Ах ты уличная шелупонь! Да я тебе щас…

Грозя клюкой, она бежит за нами. Ближайшая ее мишень — это моя спина, поэтому я активно подбадриваю Ярослава. Марафон бабка не выдерживает и быстро отстает. Она сдается и посылает нам вслед проклятья.

Пробежав еще немного, Ярослав останавливается перевести дух. Мы одновременно взрываемся смехом. Мне удивительно легко. Неужели… у меня появился друг?

Ярослав несет меня до самого дома. Когда он поднимается по последнему лестничному пролету, дверь его квартиры открывается. На пороге стоит Катерина Николаевна, бледная, растерянная, уставшая: видно, что совсем не спала. Увидев нас, она округляет глаза.

17

— Ярослав! Это как понимать?! Я всю милицию на уши поставила, я обзвонила все больницы, я… Даня? — Кажется, только сейчас она заметила, что я у Ярослава на спине. — Что случилось? Где вы были? Быстро в дом! Оба!

Дальше Катерина Николаевна делает одновременно сто дел: ругает нас, кормит блинчиками с мясом и поит кофе, снова ругает. Высыпает лед из формочки в пакет, привязывает его к моей лодыжке бинтом. И опять ругает нас.

— Это я виноват! — говорю я. — Я предложил Яру прогуляться по острову, где охраняемая территория, мы прошли по мосту, а обратно уйти не смогли… — Я рассказываю почти всю правду, кроме начала, где за нами гонялась милиция.

Катерина Николаевна смотрит на меня недоверчиво. История мутная, согласен. Но я ведь такой серьезный и честный мальчик и не могу ее обманывать. Вижу по ее глазам, что чем дольше слушает, тем меньше нервничает и злится.

— Так вы что, дружите? — спрашивает она.

Мы с Ярославом смотрим друг на друга и энергично киваем. Эта новость окончательно склоняет Катерину Николаевну к прощению:

— Ну ладно. Но больше никаких прогулок по запретным территориям. Даня, тебе нужно быстрее домой, мама, наверное, тоже с ума сходит.

Катерина Николаевна дает мне с собой чуть ли не целую аптечку со всякими мазями от ушибов.

Я ковыляю домой. Убеждаюсь, что меня там никто не ждет. Нонна на работе. Получаю пару пинков от брата за то, что вчера утащил на балкон полотенце и забыл отнести обратно в ванную.

Прислоняю ухо к стене, разделяющую наши с Ярославом квартиры, но ничего не слышу. Значит, соседи не ссорятся. Катерина действительно не злится на Ярослава, мне удалось его выгородить.

На заводе я говорю, что упал со стремянки, потерял сознание и меня увезли в больницу на скорой. Этот вариант срабатывает, потому что за все время работы у меня нет ни одного опоздания, я даже не брал отгулов. Меня прощают.

Но в следующую рабочую смену, когда я прохожу на завод через контрольно-пропускной пункт, наш охранник Адамыч вдруг радостно сообщает:

— А твою проблему, кстати, сегодня будем решать!

В животе будто кусок льда вырастает. О чем он? Неужели начальник передумал и все-таки решил меня уволить за прогул? Я непонимающе смотрю на Адамыча. Худолицый, в камуфляжной кепке, он больше напоминает рыбака, чем охранника.

— Какую проблему? — хмурюсь я.

— Пернатую.

— Правда? — воодушевляюсь я; наконец-то мои жалобы на птиц в пекарном цехе были услышаны. — А как?

— Сегодня узнаешь, — загадочно сообщает Адамыч.

Одно решение пернатой проблемы я замечаю сразу, как только вхожу в цех и поднимаю голову: вижу вместо дыр в окнах где пленку, а где оргалит. Значит, новые птицы не залетят. Но что делать с теми, которые уже здесь живут и гнездятся?

Ответ на свой вопрос я получаю позже.

Выкладываю горячий хлеб в лотки и слышу звук выстрела. Мимо, громыхая хлебной вагонеткой, проходит Дашка — маленькая, худенькая, со светлыми кудряшками и носом-пуговкой. Кажется, что ей не двадцать три, а пятнадцать.

— Ты слышала? — спрашиваю я.

— Ага, — кивает она. — Это Адамыч на охоте. Тебя он разве не предупредил?

— Предупредил? О чем?

Я ищу глазами Адамыча и замечаю его недалеко. Он с ружьем радостно бежит в мою сторону, наклоняется, что-то поднимает…

— Одна есть! — Адамыч победно трясет в воздухе тушкой голубя.

Я застываю с горячим батоном в руке. Теперь я все понял. Вот как начальство собралось решить пернатую проблему — с помощью отстрела!

— Но это варварство, так нельзя, — возмущаюсь я.

Руку обжигает, я ойкаю и быстро кладу хлеб в лоток. Трясу рукой.

— Да ладно, чего ты? — Дашка дергает плечом. — Это же вредители, летающие крысы…

С этими словами она везет вагонетку дальше. А я еще какое-то время смотрю на Адамыча, который целится в потолок. Снимаю перчатки и, стараясь придать себе грозный вид, иду в кабинет начальника производственного цеха.

Глеб Николаевич сидит за столом. Маленький вентилятор не спасает его от жары. Шея и щеки красные; на клетчатой рубашке — мокрые пятна. Пока я объясняю Глебу Николаевичу, что отстрел птиц — это жестоко и проблему надо решить другим способом, он интенсивно протирает платочком блестящую от пота лысину. Делает круговые движения, три по часовой стрелке, два против и одно снова по часовой. Наконец рявкает:

— Хмарин, ты уже определись, чего тебе надо! Ты мне своими птицами всю плешь проел! Вот смотри, видишь? Видишь? — Он наклоняет голову и стучит по лысине платочком. — Это по твоей вине все! Нудил и нудил, нудил и нудил месяцами… Сделайте, говорит, Глеб Николаевич, что-нибудь с этими птицами! Это же нарушение санитарных норм. А то, что СЭС приходила и никаких нарушений не выявила, это ему побоку!

Ага, знаю я, как завод прошел проверку СЭС: печать с закрытыми глазами и пухлый конверт в карман. Глеб Николаевич все ворчит:

— Пошел навстречу, Адамыча подключил. И вот проблема почти решена, а ты снова нудишь!

— Но это неправильное решение, негуманное, — спорю я.

— А какое тогда правильное? Какое это твое гуманоидное?

— Гуманное, — поправляю я. — Ловушки.

— И кто будет этим заниматься? Адамыч?

— Специальные службы.

Глеб Николаевич вздыхает, протирает платком шею и передвигает вентилятор поближе.

— А денег кто на них даст, а? Или нам цену на хлеб поднимать?

— Я могу сам сделать.

Глеб Николаевич смотрит на меня с удивлением и недоверием, снова протирает лысину.

— Ты? Займешься этим? И вот прям за просто так?

— Да, сделаю ловушки, принесу, птиц поймаем и выпустим на улицу. Только Адамыча уберите сейчас. — Я просительно смотрю на начальника.

Он аккуратно складывает платочек. Думает.

— Ну хорошо, — сдается он. — Зови ко мне Адамыча. — Скажу ему, сезон охоты закрывается.

Я радостно бегу в цех, говорю Адамычу, что его вызывает начальство. Потом наблюдаю, как он с расстроенным видом уходит обратно к себе на пропускной пункт.

Утром после смены я с огромными мусорными пакетами выхожу на задний двор. Под козырьком Дашка курит шоколадные «кэптан блэк». Я поднимаю крышку мусорного бака и замечаю на самом верху три голубиные тушки. Сердце сжимается от жалости.

Я надолго застываю у открытого бака, это замечает Дашка. Она спрашивает, что я там такое увидел. Я выбрасываю пакеты, шарю по карманам, достаю и надеваю хозяйственные перчатки. Беру тушки и отношу их за бак, кладу на землю. Дашка заглядывает через плечо.

— М-м-м… Вкусный завтрак! — шутит она.

— Надо их похоронить, — мрачно говорю я, глядя на тушки.

— Совсем заработался? — усмехается Дашка.

— Они не заслужили такого к себе обращения.

Я замечаю ржавую металлическую пластину, беру ее и использую в качестве лопаты. Рою яму — в этом месте рыть легко, земля рыхлая. Дашка наблюдает. Запах ее «шоколадных» сигарет перебивает даже вонь от мусорного бака.

Кладу голубей в братскую могилу, закапываю. Формирую аккуратный холмик. Встаю. Мы молча смотрим на могилу. Дашка отходит к забору, срывает несколько мелких сухих лиловых цветков, собирает два букетика, один протягивает мне.

— Скажешь прощальные слова? — спрашивает она.

Я какое-то время молчу, придумываю речь.

— Вы были хорошими голубями, — говорю я. — Вы не гадили нам в тесто, не попадали ни в тестомес, ни даже в тестораскатку. Вы прожили достойную праведную жизнь. И вам воздастся на том свете, если он есть. Покойтесь с миром, птички.

С этими словами мы кладем цветы на могилку.

По дороге домой думаю о том, как поймать дурацких голубей. Впереди неделя каникул, которую я планировал вообще-то посвятить учебе. А теперь придется сооружать ловушки.

Конструкцию ловушек я обсуждаю с Ксюшей. У нее мы находим рулон жесткой садовой сетки, которую можно использовать на стенки. Представляя, каких масштабов взбучку мне устроит Нонна, если я притащу это добро домой, я спрашиваю, можно ли помастерить у Ксюши. Она разрешает.

На ловушки трачу целый день. Сначала сооружаю прямоугольный каркас из деревянных реек, затем прикрепляю стенки из сетки. Крышку делаю откидную с петлями внизу, чтобы открывалась сверху вниз. Крышку держит выгнутый дугой прутик, прикрепленный к клетке. К прутику крепится веревочка. Другой конец веревочки привязывается к тонкой палке, установленной в распор перед входом в клетку. Птица увидит внутри корм, захочет зайти, собьет палку, палка дернет веревку, веревка — прут, прут отпружинит, и под его силой крышка резко поднимется и захлопнется.

Ловушки я оставляю дома у Ксюши и забираю их перед следующей рабочей сменой. В первую же ночь удается поймать и выпустить на волю трех голубей.

К середине каникул погода портится. Температура снижается, и выпадает снег.

После очередного занятия Катерина Николаевна говорит, что завтра собирается в гипермаркет, и предлагает мне составить ей компанию. Мне не нужно ничего покупать, но я радостно соглашаюсь. У нас в городе недавно построили супермаркет, и я обожаю ходить по нему с тележкой среди ярких полок. Я устал от местных магазинов: унылые прилавки, унылые полы, воняет гнилыми овощами, десять отделов и в каждом постой в очереди: в одном — за пряниками, в другом — за курицей. А еще уборщица, орудуя вонючей половой тряпкой, гоняет тебя с места на место.

Утром, когда мы с Катериной Николаевной выходим из подъезда и идем к ее машине, случается большая неприятность: один из моих кедов рассыпается в труху. Шаг — и я оставляю на асфальте половину подошвы, еще шаг — и теряю вторую. Останавливаюсь и в ужасе оборачиваюсь: на асфальте лежат куски резины.

— В чем дело? — спрашивает Катерина Николаевна.

Я готов сгореть со стыда. Но она уже и сама видит проблему. Озадаченно смотрит на мой кед, который теперь можно натянуть на колено.

— Оу-у-у… — От этого междометия мне еще более неловко. Но она быстро берет себя в руки и добавляет уже бодрым тоном: — Дань, кажется, эта пара прослужила на пару лет дольше отведенного ей срока. Иди переобувайся и поедем.

Я мрачно плетусь домой. Переобуваться мне не во что. В панике перебираю коробки: может, где-то завалялась хоть какая-нибудь древняя обувь? Но нет… Только летние сандалии, придется надевать их.

Я выхожу из дома в сандалиях и как можно более беспечно шагаю по свежевыпавшему снегу к машине. Делаю вид, что все так и задумано. Катерина Николаевна уже за рулем. Замечает, в чем я, но ничего не говорит.

Мы подъезжаем к торговому центру «Аквариум». В нем — магазины одежды и обуви, кинотеатр и гипермаркет. Когда мы входим внутрь, я замечаю на указателе, что гипермаркет слева, но Катерина Николаевна ведет нас направо. Я говорю ей, что нам в другую сторону, но она загадочно качает головой.

Катерина Николаевна заходит в магазин «Сити-обувь», мне приходится идти за ней. Внутри на полках — огромное количество кроссовок. Катерина Николаевна смотрит на меня и улыбается. Я теряюсь. Не понимаю, чего от меня хотят.

— Выбирай любые, — говорит она. — Это будет мой тебе подарок.

Я краснею от стыда, упрямлюсь, отказываюсь, пячусь в сторону выхода. Но она говорит, что все равно купит мне кроссовки — с моей помощью или без. Но если без, то на свой вкус. Тогда не факт, что мне они подойдут. И я подчиняюсь. Хожу вдоль полок. Сперва мне неловко, кажется, что все смотрят на меня и мои сандалии. Затем я чувствую себя увереннее. Я перебираю кроссовки, потом все-таки меряю понравившиеся. Это странно, но так приятно — когда чужой человек покупает тебе кроссовки просто так. Точнее… не чужой. Наверное, уже нет.

Я выбираю кроссовки Sprandy, синие с красными логотипами-стрелками по бокам.

Но это еще не все. По пути к гипермаркету я засматриваюсь на витрину магазина, где продают рубашки, и неосознанно замедляюсь. Катерина Николаевна ловит мой взгляд.

В гипермаркет я иду с кроссовками и двумя рубашками, белой и синей в коричневую полоску. А всю обратную дорогу, сидя в машине, прижимаю к груди ворох покупок так, словно кто-то пытается у меня их вырвать. Уверен, что буду носить эти обновки до тех пор, пока они не истлеют прямо на мне.

Я безумно люблю хорошую одежду и обувь. Когда вырасту и разбогатею, смогу покупать себе все-все-все! Но сейчас я ничего не могу себе позволить, кроме одной маленькой вольности. Раз в пару месяцев я езжу в торговый центр. Хожу по магазинам, набираю полные корзинки крутой одежды, долго примеряю в кабинках, воображаю, как покупаю ее и что она моя. А затем оставляю все в примерочной и ухожу с пустыми руками.

Когда мы проезжаем сектор частных домов, Катерина Николаевна вдруг притормаживает и засматривается на что-то. Примерно как я — на рубашки.

— Что вы там увидели?

Своим вопросом я будто выдергиваю ее обратно в реальность. Она снова смотрит на дорогу и увеличивает скорость.

— Да сад красивый. Там тропинка выложена желтым гравием… Это напомнило дачу моего детства, где я обычно проводила лето. Представляешь, однажды я прочитала «Волшебника Изумрудного города» и влюбилась в эту книгу. Захотела построить Волшебную страну прямо у нас на участке. На форзаце была карта: все королевства, дорога, вымощенная желтым кирпичом, пещера Гингемы. И я построила в саду свою Волшебную страну. Смастерила из песка и камней все замки, выложила желтую дорожку… У меня даже замок Людоеда был один в один: с ножом, вилкой и ложкой на трех башенках. Моя комната находилась на втором этаже, а Волшебная страна — прямо под окном. Я любила просыпаться и первым делом смотреть на нее…

С каждым словом в голосе Катерины все больше грусти. Я пытаюсь представить ее в детстве, но не могу. Невозможно проверить, что она тоже была ребенком, фантазировала, играла. Мне кажется, Катерина Николаевна уже родилась взрослой и серьезной.

— И что стало с вашим королевством?

Она думает несколько секунд, а потом отвечает:

— У меня были строгие родители. Они заставляли меня много учиться, даже в каникулы. У папы были жесткие методы воспитания. За малейшую ошибку в ход шел ремень. Почти все время на даче я тоже училась. Завидовала сверстникам, которые играли на улице. И мое королевство помогало мне ненадолго убежать от реальности, спрятаться там от отца, его ремня, ненавистной учебы. Но…

Наступает пауза. Я понимаю, что сейчас услышу ответ на свой вопрос.

— Однажды я проснулась и вместо Волшебной страны увидела перекопанную землю и луковые грядки. Мама сказала, что я занимаюсь глупостями. Да и ценная земля пропадает…

Как обидно. Королевство много значило для нее: она помнит о нем до сих пор.

— Сейчас и правда все это кажется ерундой, — говорит Катерина Николаевна свысока, насмешливо, словно осуждает свои детские увлечения. — Но иногда я вспоминаю о том садике и моей Волшебной стране… — Ее голос смягчается. Она делает паузы между словами и растягивает гласные. Будто не говорит, а наслаждается вкусным десертом и не хочет, чтобы он заканчивался. — Жаль, что у меня не осталось даже фото… Сейчас я преподаю в университете, могу приготовить «Наполеон» с закрытыми глазами и профессионально вылавливаю сына-хулигана из милицейских участков, но… Иногда я все равно ловлю себя на мысли, что хочется выглянуть из окна и хотя бы на мгновение снова увидеть мою Волшебную страну.

Катерина Николаевна, сама не подозревая, дает мне руководство к действию.

Спать я ложусь в новых кроссовках: кажется, что, если сниму, кто-то их украдет. Рубашки не надеваю, помну ведь, но вешаю их на крючок над раскладушкой.

Засыпаю, держась за рукава.

К концу каникул на работе мне удается переловить и выпустить на волю всех голубей. Не думаю, что пернатые сильно рады: их выгоняют на холод, подальше от теплого хлебушка. Но если бы они знали, что иначе Адамыч со своим ружьем до них доберется, они бы думали по-другому. Хотя о чем я? Голуби вряд ли умеют думать.

В предпоследний день каникул мы с Катериной Николаевной делаем вареники с вишней. Катерина Николаевна немного обеспокоена: Ярослав встал утром и, ничего не говоря, ушел.

На Катерине Николаевне фартук в бело-красную полоску, на голове — красная повязка. На мне — серый фартук с елками. Катерина Николаевна делает колбаски из теста, режет на кусочки, раскатывает. Я удаляю косточки из вишни, но не вручную, а с помощью специальной машинки-шприца! Это просто с ума сойти, как интересно!

Внизу у нее лоток для подачи ягод и контейнер. Ягодка из лотка закатывается под шприц, я жму на поршень, и она вылетает в контейнер уже без косточки. Это почти так же круто, как стрелять сгущенкой!

Потом мы засыпаем в кругляшки из теста ягоды и сахар, формируем вареники. Эта работа мне уже не так нравится: надо, чтобы края выходили красивыми, а у меня не получается.

— Эй, у тебя пятно! — Катерина Николаевна смотрит мне на грудь.

— Где? — Я опускаю голову, и тут она легонько щелкает меня по носу, оставляя на нем липкий кусочек теста. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся.

Это удивительно теплый момент. Я бы хотел остаться в этом дне, даже зная, что уже проживал его много раз. И мне уже не стыдно грезить о том, что Катерина Николаевна могла бы быть моей мамой. Мы сейчас почти как семья.

Правда, мне немного грустно: «почти» все портит. Я обманываю себя. Мне никогда не стать для нее родным. Но как здорово воображать… Что сейчас мы сделаем вареники, дождемся Ярослава, будем вместе их есть, а к ночи разойдемся по комнатам. Я здесь живу, и это — моя семья.

Ярослав не появляется к вечеру. Он уже нарвался на штраф за опоздание. Мы с Катериной Николаевной едим вареники вдвоем. Они безумно вкусные, но в мечтах я видел этот момент не так: мы были радостными. А вот в реальности Катерина Николаевна грустит и тревожно вглядывается в окно. А я чувствую досаду: кто-то украл у меня такой уютный семейный ужин.

Катерина Николаевна ловит мой взгляд и понимает, что я раскусил ее.

— Ну почему он такой? — вздыхает она.

Мне совсем не хочется подливать масла в огонь. Наоборот, надо ее утешить.

— Говорят, это нормально в нашем возрасте. И нарушение родительских запретов — естественная часть взросления.

— Но ведь не у всех доводить мать до седых волос — в порядке вещей?

— У многих, — уклончиво отвечаю я.

— А у тебя? В норме такое? — Катерина Николаевна внимательно и долго смотрит на меня. Я решаю быть честным.

— Нет, — тихо отвечаю я. — Я считаю, что поступать так с вами — дико. Вы не заслуживаете, чтобы с вами так обращались.

Она отводит взгляд. Бегает глазами туда-сюда. Я жалею, что смутил ее, но мне очень хотелось сказать ей правду. И хочется сказать много всего еще. Например, какая она замечательная и как же мало на свете мам, похожих на нее. И я бы отдал все что угодно за то, чтобы она хотя бы на день стала моей мамой. Настоящей мамой.