Лишний в его игре

33

Внутри меня дыра. Ничто не может ее залатать.

Из-за этой дыры я во всем вижу незавершенность. Мне всегда чего-то не хватает: в комнате, в еде, которую я ем, в фильмах, которые смотрю, в пончиках, которые готовлю. Это паршивое чувство, и я совершенно не понимаю, как от него избавиться. Как наконец почувствовать себя цельным?

Я готовлю пончики, убираю порцию в бумажную коробку, посыпаю сахарной пудрой. Хочу закрыть коробку, но застываю. Хмурюсь. Что-то не так… Пончики не такие, какие должны быть. Может, мало пудры? Я сыплю еще. И еще. Но все равно все не так. В них чего-то не хватает… Хочется выбросить их в помойку и испечь новые.

— Долго еще ждать? — ворчит покупательница.

Ее кофе уже готов, остались пончики.

Наш фудтрак стоит рядом с катком, клиентов всегда много.

— Сейчас, уже все готово, — вежливо отвечает Яр и подходит ко мне. Хочет забрать коробку, но я не отдаю.

— Все не так, я переделаю, — говорю я.

Он растерянно смотрит на коробку:

— Что не так? Пончики как пончики. Давай сюда, у нас еще заказы.

— Нет. Я переделаю. Эти выброшу. — Я упрямлюсь.

Ярослав смотрит на меня с беспокойством. Серьезно спрашивает:

— Дань, ты же понимаешь, что дело не в чертовых пончиках?

— В них. Они просто не такие.

Но он качает головой.

— Проблема здесь. — Он стучит себе по груди. — Там у тебя чертова дырка от этого пончика. И потому тебе кажется, что все не так. Но думаю, я знаю, что можно сделать.

— Что? — спрашиваю я с надеждой.

Он ободряюще улыбается:

— Для начала — отдать заказ замерзшему клиенту.

Мы стоим на общем балконе в Торчке, на семнадцатом этаже. Здесь гуляет ледяной февральский ветер, очень холодно. В руках у меня — письмо для Нонны.

Она умерла в декабре: по пьяни поссорилась с сожителем, и он неудачно ее толкнул. Вот такой хрупкой оказалась ее жизнь, а я всегда считал Нонну бессмертной и всесильной… Но я ошибался.

После ее смерти я почувствовал только досаду. Я не успел так много ей сказать, слишком долго медлил. Я уже не смогу донести до нее все, что хотел. Но именно Яр подсказал мне выход. Предложил написать письмо и отправить его. И совсем неважно, что Нонна его не прочитает.

Сначала я скептически отнесся к его предложению. Но он настаивал: видел, в каком я состоянии. Хотя я уже довольно долго живу в новой семье и зову Катерину мамой, я все равно не могу найти покой. Дыра в груди разрастается, в нее проваливаются все чувства. И если ее не залатать, скоро я целиком исчезну в ней.

— Расскажешь, что там? — Яр кивает на письмо.

— Там вся моя ярость, — спокойно говорю я так, как если бы речь шла о чем-то скучном.

Я крепко сжимаю лист бумаги. Стискиваю зубы. Смотрю с балкона на заснеженную панораму города. Я писал это письмо долго, переписывал несколько раз. Как будто действительно собираюсь отправить его адресату…

Ненавижу ли я Нонну? Удивительно, но нет. Что же я чувствую? Огромное разочарование. Она должна была быть моей мамой, но не справилась с этой ролью, да и не желала справляться.

Яр не торопит, ждет, когда я соберусь с мыслями. Но затем он начинает хлюпать носом, переступать с ноги на ногу и дуть на озябшие пальцы.

— Ладно, я готов. — Хватаюсь за край листа и застываю в полной растерянности.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Я не знаю, что нужно делать, — смущенно бурчу я.

— Ты не знаешь, как складывать самолетики?

Я мотаю головой. Он хмурится:

— За одно это тебя надо было отсудить у Нонны еще много лет назад! Дожили. Парню шестнадцать, а он самолетики не умеет складывать!

Ворча, он забирает у меня лист. Складывает, как нужно, и возвращает мне. Я смотрю в ясное голубое небо. Собираюсь с духом — и посылаю самолетик в воздух. Ветер подхватывает его и уносит прочь. Кажется, действительно в небо…

В этом самолетике — вся моя боль. Когда я писал письмо, мне хотелось, чтобы Нонна была жива, чтобы она его обязательно получила. Хотелось, чтобы она все поняла. Ответила. Сказала, что признаёт свою вину, что не должна была так поступать со мной и ей стыдно. Но теперь я с удивлением осознаю: мне не это нужно. Совершенно. Нонны больше для меня не существует, а потому мне не нужно ее раскаяние. Мне нужно лишь почувствовать себя абсолютно невиновным в том, что произошло, и осознать, что ответственность за все лежала только на ней.

Мы наблюдаем за самолетиком. Перед глазами все сливается. Это слезы. Так холодно, что они замерзают почти сразу. Я вытираю рукавом обледеневшие ресницы.

Яр берет меня за руку: ледышка к ледышке. Крепко переплетает наши холодные, онемевшие пальцы, передавая через это прикосновение все свое сожаление, поддержку, тепло. Забирая часть моей боли. Мне становится легче. Дыра в груди зарастает удивительно быстро.

— Ты был прав. Это помогло, — говорю я.

Вместо слов он обнимает меня, прижимается лбом к моему. Так мы и застываем на какое-то время. И это говорит мне куда больше, чем любые слова. Его дыхание обжигает. К моему замерзшему лицу потихоньку возвращается чувствительность.

— Ну что, пойдем? — в конце концов говорит он. — А то превратимся в ледяные скульптуры.

— Есть еще кое-что, — Я достаю из кармана еще одно письмо.

— Тоже… ей? — тихо спрашивает Яр.

Я мотаю головой:

— Нет. Оно для одного очень хорошего человечка.

Он тянет руку, чтобы помочь мне, но я качаю головой. Неуверенно, медленно складываю свой первый в жизни самолетик. Посылаю в небо точно так же, как и предыдущий.