Лишний в его игре

10

К Хмарину учителя цепляются гораздо чаще, чем к другим. А ведь он идет на медаль, и ему очень важны оценки. И вообще меня все больше возмущает наша классуха с ее «позорными местами». Бесит Рысев, который травит должников. Бесит ущербный Соколов, который поддерживает подобное гнилье. Соколов вообще всю мою школьную компанию бесит. Мы постоянно его обсуждаем, возмущаемся или пускаем едкие шуточки.

У него денег полно, родители ему отстегивают чуть не тысячами, и вот он себе откровенно пытается купить друзей. Вечно кого-то куда-то зовет, предлагает угостить, за кого-то заплатить. Это низко, все мои такое осуждают. Никто и не ведется на его деньги. Да и если кто поведется, его другие засмеют. Еще и во фрики запишут.

Так вот, я решил бороться с системой: не сдал деньги на очередную ерунду, вступился за Хмарина на английском. Дерьмово, конечно, что влепили двойку. Да еще и Хмарин оказался тем еще неблагодарным говнюком.

Ничего, двойку я так оставлять не собираюсь, я точно знаю, что получил ее незаслуженно. Английский у меня в старой школе был сильный. Несколько дней думаю, что можно сделать, как заставить англичанку признать свою неправоту.

Защищаю Хмарина и других должников — я же теперь один из них. Помогает. Ребят оставляют в покое. Вот только Хмарин и тут недоволен, вечно кажется на что-то обиженным. Сидим за одной партой, а он все так же угрюмо молчит. Ну молчи и дальше, не очень-то ты мне нужен, мне есть с кем поболтать.

Вообще угрюмость Хмарина меня даже не раздражает. Он забавный, когда хмурится или нудит. Ну просто мультяшный злодей с хмурой миной и этой его шишкой! Почему-то в такие моменты губы у меня сами растягиваются в улыбке. Мне все любопытнее. Да, Хмурь прячется от мира за прочными баррикадами. Но какой он на самом деле? Что он любит, кроме шишек? Что его смешит? О чем он мечтает? Какая у него любимая еда? В кого он влюблен? Не то чтобы я хочу подружиться с ним: вряд ли найдется на Земле парень, менее располагающий к дружбе. Но я будто поспорил сам с собой, смогу ли расколоть его.

В понедельник третьим и четвертым уроком у нас идут русский и литература. После третьего, на большой перемене, все, как обычно, убегают в столовую. Я мешкаю и выхожу из класса одним из последних. В кабинете остается только Хмурь. Мне почему-то становится неловко. Я спрашиваю:

— А ты чего не идешь?

Хотя прекрасно понимаю, что из-за денег.

— Не голодный, — бросает он, и тут же у него урчит в животе. Кажется, он понимает, что я это слышал. Резко меняет свое мнение: — Вообще я брезгую школьной едой. Пару лет назад у нас в пирожках нашли сальмонеллу.

Я ухожу в столовую. Вернувшись, молча кладу перед Хмурем «Сникерс». Он лишь поджимает губы:

— Это что?

— Тебе. В нем нет сальмонеллы.

Но порция занудства гарантирована:

— Зато в нем пальмовое масло, которое приводит к атеросклерозу и болезни Альцгеймера.

— Ну как хочешь, — миролюбиво говорю я.

Вот же говнюк. Но мне так хочется расколоть его броню.

Дома я прошу маму собрать мне завтрак с собой и на следующий день приношу в школу еду: два яблока, печенье, йогурт и сок. На большой перемене остаюсь в классе и выкладываю все это на середину парты, показывая Хмурю, что я взял завтрак на двоих.

— Тут нет пальмового масла и сальмонеллы.

Хмурь брезгливо смотрит на еду. Отворачивается.

— Да ладно тебе выпендриваться! Не отравлено же!

Хмурь не реагирует. Я давлю:

— Я же слышу, что у тебя урчит живот.

По-прежнему — ноль реакции. Я поднимаю руки и развожу их в стороны, показывая, что не вооружен.

— Хорошо, чел, давай так. Если ты возьмешь что-нибудь, я не буду засчитывать себе очки. И не буду тебе это припоминать. И вообще как-то юзать против тебя. Даже на войнах бывает перемирие, почему его не может быть у нас? Мы просто сейчас позавтракаем, а потом снова продолжим друг друга бесить, окей?

Хмурь поворачивается, очень осторожно и подозрительно берет яблоко. Рассматривает, нюхает. Убеждается, что оно безопасно, и только тогда откусывает. А потом берет йогурт.

— Спасибо, — тихо говорит он яблоку.

Губы у меня снова растягиваются в улыбке. Сами. Чувствую, как внутри разрастается чувство собственной значимости. И спортивный азарт.

Придумываю план мести англичанке. В сборнике упражнений под злосчастной цитатой, из-за которой произошел весь сыр-бор, стоит сноска:

В городской библиотеке нахожу «Преступление и наказание» на английском, утаскиваю домой. Погружаюсь в чтение. Думаю, что придется убить на книгу целый вечер, а то и несколько.

Слышу голоса и хлопанье входной двери: у мамы закончилось занятие с Антоном, задротом из одиннадцатого класса. Вскоре мама входит в мою комнату с корзиной для белья, собрать с пола грязные вещи.

— Антон — такой хороший мальчик! — восхищается она, складывая в корзину грязные носки. — Способный, вежливый, серьезный. Ты с ним общаешься?

Не отвлекаясь от чтения, мотаю головой. Продвинулся я ненамного — все еще на первой странице. «Преступление и наказание» само по себе — ужасная нудятина, а тут еще и на английском! Это то же самое, что словить отрицательный джекпот.

— Почему? — удивляется мама.

Я вспоминаю его шмотки с персонажами «Звездных войн» и огромный рюкзак-гроб.

— Ну мы в разных классах… Да еще он задрот. И какой-то он… — Пытаюсь найти нужное определение. — Ничем не цепляет. Ни рыба ни мясо. Скучный, в общем.

— А по мне, так очень интересный. У него много увлечений.

— Да ну, у нас разные круги общения… — Замечаю, что мама нюхает футболку. — Мам, ее еще можно надеть!

Но футболка безжалостно летит в корзину.

— А твой круг — компашка, которая ничего не хочет и ни к чему не стремится?

Морщусь: мама ступает на минное поле.

— Мам, не начинай, а?

— Хорошо. — Она вздыхает. — Просто я бы хотела, чтобы ты побольше общался с такими ребятами, как Антон. Тогда я была бы спокойна.

— Вот и общайся с ним сама, — бурчу я.

— Ты еще плохо разбираешься в людях в силу возраста. И можешь наделать ошибок. Я хочу тебя уберечь.

— Без ошибок не бывает внутреннего роста.

Я чувствую торжество: мама не находит что ответить, заминает тему и переводит разговор на рубашку: пора ли ее стирать? А затем забирает корзину и уходит.

Я, к своему счастью, нахожу нужную фразу уже на второй странице. Я оказываюсь прав: перед dreams стоит определенный артикль!

Я приношу книгу на следующий урок английского. В самом начале тяну руку:

— Алла Марковна, у меня есть вопрос. Он по одному из прошлых уроков…

Она хмурится:

— Вудиков, у нас нет времени на твою болтовню!

— Я быстро. Помните, вы… — Я рассказываю о той ситуации.

Алла Марковна хмурится сильнее. По виду понятно, что она помнит — такое не забыть, но сама говорит:

— Не помню, но допустим.

— Это на странице тридцать один из вашего сборника, второе предложение, — уточняю я. — Можете посмотреть.

— И? Ближе к делу. Нам еще новую тему надо успеть, — раздражается она.

— Так вот, я хочу вам сказать, что тогда вы ошиблись. В предложении перед dreams требуется определенный артикль.

Она возмущена. И как только у меня хватает наглости оспаривать ее решения?

— И где доказательства?

— А вот! — Я беру с парты библиотечный томик и показываю ей предложение.

Алла Марковна поджимает губы:

— Это еще ничего не значит. Могли допустить ошибку в переводе или опечатку.

— Да, я тоже так подумал. Поэтому принес еще издание с другим переводом. В нем предложение построено по-другому, но the dreams стоит и там, и там.

По классу проносится тихий восторженный гул. Сейчас я для всех супергерой.

Я показываю Алле Марковне другое издание. Ее лицо бледнеет.

— И чего ты добиваешься? — шипит она.

— Доказываю вам, что вы ошибочно поставили мне двойку, — смело заявляю я.

Гул становится громче.

— Тишина! — рявкает на класс Алла Марковна. А затем холодно обращается ко мне: — Вудиков, решения я не изменю. А время, потраченное на свое дурацкое расследование, лучше бы пустил на изучение предмета! Может, хоть научился бы правильно ставить артикли! А будешь продолжать спорить — поставлю еще одну двойку!

Класс сидит притихший. Я здорово рассердил Аллу Марковну, она вся трясется от гнева. И сейчас никто не хочет стать ее новой мишенью… Но я не сдаюсь.

В следующие дни я задалбливаю всех: завуча, классуху, двух других учителей английского — и добиваюсь того, чтобы по моему вопросу созвали комиссию. Она происходит после уроков. В кабинете собираются завуч, классуха и три англичанки, среди которых и Алла Марковна.

Низенькая и полненькая, с огромными бубликами из волос по бокам, одна из англичанок слегка похожа на кастрюльку. Другая высокая и худая, с прической, которая очень напоминает мне растущие в африканских саваннах деревья: ее пышные волосы подняты и уложены так, что образуют ровную площадку, на которую очень хочется что-то положить. Завуч одета в деловой костюм, волосы у нее зализаны лаком. Щеки подрумянены, а белые, с синим кружком посередине, круглые сережки похожи на глаза.

Обе англичанки и классуха сидят над двумя англоязычными изданиями «Преступления и наказания» и одним на русском. Суют нос по очереди то в одну, то в другую книгу. Завуч мучительно изучает сборник упражнений и учебник с разделом про употребление артиклей.

С самого начала Алла Марковна негодует:

— Нет, я совершенно не понимаю, зачем отнимать у всех время из-за ерунды? Это же Вудиков, он просто клоун, никчемный и ленивый, ему бы только внимание привлечь!

— Алла Марковна, погодите, сейчас разберемся, — перебивает ее англичанка-кастрюлька.

Я стою с победным видом. Хочу, чтобы Алла Марковна на меня посмотрела и чтобы мой вид взбесил ее еще больше, но она демонстративно не обращает на меня внимания. Терпеливо жду. Наконец англичанка-дерево выносит вердикт. Она поправляет прическу и смотрит на Аллу Марковну.

— Алла Марковна, я согласна с мнением Ярослава. Здесь должен стоять определенный артикль. Ни в коем случае не умаляю ваши знания, — поспешно добавляет она. — Просто вы, наверное, подутомились, потому и не учли артикль… Дети — они же такие, от них все мозги набекрень.

Кастрюлька и завуч энергично кивают в знак согласия. Классуха кивает позже всех. Думаю, у нее нет своего мнения, просто она повторяет за большинством.

Алле Марковне стоит огромных трудов не взорваться. Она сохраняет маску невозмутимости, но мышцы лица подрагивают от напряжения. Она переводит на меня раздраженный взгляд.

— Что ж, Ярослав. Комиссия выявила некомпетентность моих знаний, — говорит она с насмешкой, все еще уверенная в своей правоте. — И в силу новых обстоятельств твоя оценка будет аннулирована.

На следующий день, придя на первый урок, я вижу: одноклассники окружили учительский стол, где лежит раскрытый журнал. Наверняка рассматривают клетку, в которой еще вчера стояла моя двойка, а сегодня — выцарапанная лезвием пустота. Мне все аплодируют. Будто я воистину супергерой, который освободил город от злодеев. Даже Хмарин смотрит на меня круглыми от восхищения глазами, и это мне безумно льстит.

Воодушевленный, решаю и дальше бороться с произволом. Вот только борьба эта выходит мне боком. Учителя злятся, когда я заступаюсь за кого-нибудь и пытаюсь с ними спорить, и отрываются уже на мне. Соколов им в этом помогает: когда меня вызывают к доске, заваливает меня вопросами.

Моя успеваемость начинает падать. Я и раньше учился так себе, но обходился без двоек, а теперь двойки на меня просто сыплются. Школа уже настолько противна, что вызывает рвотный позыв. Часто прогуливаю уроки. Маму постоянно вызывают к директору, мы с ней ссоримся еще больше.

Вечером 14 февраля по всем новостям показывают новости об обрушении «Трансвааль-парка»[7]. На следующий день в школе мы живо это обсуждаем. Катастрофа жуткая, но многие почему-то не осознают, что погибли реальные люди, ведут себя беспечно и даже шутят по этому поводу. Для них все это произошло где-то в параллельной реальности. «Трансвааль-парк» даже входит в наш сленг. Если, к примеру, кто-то накосячил, теперь можно сказать: «Ну что за Трансвааль-парк? Нормально нельзя было сделать?» А если случается какое дерьмо, воскликнуть: «Это какой-то Трансвааль-парк!»

А еще наша традиционная игра в «слона» немного меняется. Теперь это называется игра в «Трансвааль-парк». Вместо колонны игроки одной команды встают в два ряда головами в центр, образуют подобие крыши, а вторая команда должна с разбегу прыгнуть наверх и эту «крышу» разбить. Учителя, узнав, во что ученики играют, ругаются, называют игроков черствыми к чужому горю.

Я в этом плане с учителями согласен. Мне не нравится, когда вот такую реальную катастрофу превращают в комедию. Погибли люди. А что, если бы подобное произошло где-то совсем рядом, с нашими близкими? Разве тогда ученики продолжили бы и дальше эту свою комедию? Сомневаюсь.

Я никого не пытаюсь перевоспитать, мне дела нет до того, как считают другие. Просто сам я с тех пор, как «слона» модернизировали, перестаю в него играть.

Во второй раз вижу Хмарина у себя дома. Когда он уходит, спрашиваю у мамы:

— Он что, опять учился в подъезде?

— Нет. Приходил ко мне на занятие.

Я удивляюсь:

— За деньги?

Денег у Хмарина быть не может.

Мама теребит нитку жемчуга на шее и виновато отвечает:

— Бесплатно.

Я недоумеваю:

— Что это еще за благотворительность?

— Жалко мне его. Хочется помочь.

Мама слегка взволнована, что ей несвойственно. Даже щеки порозовели. Не удержавшись, едко говорю:

— Чего его жалеть? У него семья есть. И он работает вообще-то, так что может и заплатить за занятия. А у тебя время — деньги.

— Он зарплату ведь маме отдает, — спорит она.

— А та отдает ее продавщице в винном магазине! — напоминаю я. — Так что твоя благотворительность уходит на развитие алкоголизма.

— Мне неважно, куда уходит его зарплата, — бросает мама в сердцах. — Главное, что я с него ничего не беру. Ему тяжело живется, Яр. Только взгляни на него! Мы с тобой не бедствуем, почему не помочь тем, кто нуждается?

Я качаю головой:

— Слух по школе быстро разойдется. И когда все с щенячьими глазами будут тебя просить с ними позаниматься бесплатно, тоже не откажешь?

— Данил меня не просил. Я сама предложила.

— Мам, по-моему, ты просто слишком наивная.

— Пусть так. — Вижу, что маме тяжело дается этот разговор, она хочет его замять. Потому даже соглашается со мной, что редкость. — Но главное, моя совесть чиста.

Вообще мне ведь тоже жалко Хмарина. И вся его эта домашняя обстановка, и то, как учителя к нему цепляются… Но я ни за что не признаюсь в этом маме. А то еще обрадуется, что я, оказывается, не совсем безнадежен. Воодушевится, начнет мне еще и Хмарина в друзья пихать. Сейчас из-за маминого признания я чувствую лишь раздражение. Как будто я имею право его жалеть, а мама — нет.

Как-то она ведь пришла к такому решению. Значит, она о Хмарине и до этого думала, узнавала о том, как он живет. Это на нее не похоже. С другой стороны… почему нет? О чем вообще она думает целыми днями? Ну… О доме, о делах разных. Обо мне. О том, где я, что со мной, что я ел, куда ушел, во что одет. Не замерзну ли я, не промокну ли. Не заберут ли меня в участок. А тут… получается, среди этих мыслей стал мелькать и Хмарин? Что-то мне это не нравится. Никогда раньше она не беспокоилась о чужих людях, для нее центр Вселенной — дом и семья.

Теперь по понедельникам мама занимается с Хмариным. А когда мы с мамой вдвоем, она периодически заводит о нем разговор, расписывает, какой он серьезный и способный. Хмарин и Антон теперь два ее любимых ученика. Их успехи она вечно тычет мне в нос. Сама не понимает, что только хуже делает: эта парочка задротов начинает меня бесить. При этом я продолжаю подкармливать Хмуря завтраками.

Вскоре замечаю: начав заниматься с мамой, Хмурь как-то повеселел. Ему даже в конце концов надоедает наше общение в стиле двух географических антиподов, и он периодически ни с того ни с сего принимается болтать. Я называю эту его болтовню «Радио Хмурь»: выглядит все так, словно кто-то действительно включает радио.

Как-то на уроке он обращает внимание на обложку моей тетради — там изображены Марти и Док из «Назад в будущее». Они стоят на фоне грозы, оба смотрят на часы на руке Марти. За ними — «Делориан».

— Смотрел? — спрашиваю я.

— Ага. Обожаю парадокс Эммета Брауна.

— Парадокс? — удивляюсь я.

Хмарин как будто ждал, чтобы я спросил. Он с воодушевлением тараторит:

— Да. Четырехмерное пространство, возникшее из-за возможностей перемещения во времени, создает боковые ответвления пространственно-временного континуума. И что, если правильная реальность, в которую вернулись Марти и Док и в которой мы живем, на самом деле неправильная? — Он не замечает, что я с усилием сдерживаю зевоту, и продолжает: — А эта правильная реальность на самом деле и есть боковое ответвление? А в истинно правильной нас уже скоро ждут летающие автомобили и гидраторы пиццы[8]. Это и есть парадокс Эммета Брауна: нельзя доказать, что наша реальность правильная. Как и нельзя доказать обратное…

— Любишь парадоксы? — спрашиваю я.

— Ага, — кивает он. — Особенно математические. Мне очень нравится парадокс Галилея, а еще есть парадокс Грандотель. А из физических обожаю парадокс близнецов. Рассказать?

— Лучше расскажи мне о своем парадоксе.

— О моем? — Он хмурится.

— Ага. О парадоксе Хмуря. Это когда человек месяц молчит, а потом у него вдруг открывается словесный понос.

Хмарин обижается. Больше в этот день он не разговаривает со мной. Я даже жалею о своих словах, привык слушать «Радио Хмурь». Я хотел только подшутить над ним, а он так остро воспринял шутку. Или я действительно сказал что-то обидное?

С Башней, Каспером и Жуком греемся в торчке — так мы называем недавно построенную и единственную в городе семнадцатиэтажку. Для нас торчок — настоящий небоскреб. Мы его обожаем: то на лифте катаемся вверх-вниз, то на общем балконе на последнем этаже стоим, вид с него открывается шикарный.

Только что мы оставили пару тегов на балконе и замерзли, убежали на этаж. В самом подъезде не месим — вонять будет, жители почуют, разорутся. Мимо проходит парень лет двадцати. Видит у нас в руках баллончики.

— Граффитчики, что ли? — спрашивает.

— Ну типа, — отвечает Башня.

— А мне тачку расписать можете? Полтинник дам.

— А что за тачка? — оживляется Башня. Вот это удача! Мы бы и бесплатно расписали, а тут еще и деньги предлагают!

Парень ведет нас на общий балкон. С него указывает вниз, на стоящую там пятерку. Спрашиваем, как расписать, но парню все равно. Ему надо, чтобы ярко и чтобы издалека было видно. Задачу мы поняли. Радостно рвем к тачке, на ходу придумывая надписи и рисунки.

Месим, довольные, ничего вокруг не видим от восторга. Впервые мы что-то пишем, не оглядываясь в панике. Нам разрешили! Это наше первое легальное граффити!

Уже почти все разрисовали, и вдруг за спиной раздается отборный мат. Поворачиваемся. Перед нами громадный мужик, потрясая кулаками-булыжниками, ошарашенно смотрит на разукрашенную машину.

— Гондон с манной кашей! Моя тачка! — орет он. — Сучьи выблевки, вы что, вообще страх потеряли?!

Мы испуганно переглядываемся. Что? Это… его тачка?! Ноги соображают быстрее мозга, и вот мы уже даем деру. Мужик не отстает, несется за нами с матом и пыхтением.

Мы с Жуком одновременно резко тормозим — будто наткнулись на невидимую преграду. Нас дергает назад, и мы валимся на спину. Над нами нависает злой хозяин тачки — он нас поймал.

Я испуганно оправдываюсь, что мы ни при чем, мы думали, это не его тачка… Но мужик не желает слушать, грозно тянет к нам ручищи. Ну, думаю, сейчас врежет, и в ужасе зажмуриваюсь. Но он только хватает нас за одежду и рывком поднимает на ноги. Вызывает ментов, и нас с Жуком забирают в участок.

Меня отпускают первым: мама снова приходит с корзинкой. По дороге домой она ругается, но я думаю, что дальше этого не зайдет, и абсолютно спокоен. Киваю в такт упрекам: да, да, я больше не буду. Да, да, это в последний раз. За ужином мы уже говорим совсем о другом. Но когда я на следующий день возвращаюсь из школы, меня ждет крайне неприятный сюрприз.

По дороге домой приходит одна классная идея для нового граффити. Впереди меня идет какой-то дохлик, и вот я представляю сцену из будущего: дохлик заходит в вертикальный футуристичный ящик с одной стороны, а выходит из него с другой уже качком. Решаю быстро набросать эскиз, пока образ из головы не уплыл. В комнате роюсь среди тетрадей — там я обычно держу блокноты для эскизов и трафареты — и… ничего не обнаруживаю.

В недоумении я вытаскиваю все тетради, перебираю их. Ни блокнотов, ни трафаретов. Хм, может, я убрал их под диван, к краскам? Поднимаю диван — и застываю. Под ним пусто! Ни одного баллончика, а у меня их было несчетное количество!

Я резко опускаю диван, иду к шкафу — там храню кэпы, лаки для защиты краски и многое другое. Тоже пусто. В комнате не осталось ничего связанного с граффити.

— Мам! Мам! — Я пулей вылетаю из комнаты.

Мама сегодня репетиторствует на дому, сейчас у нее окно. Я застаю ее в гостиной за швейной машинкой. Она меняет мне на джинсах сломанную молнию.

— Мам, где все мои вещи? — грозно спрашиваю я.

— Какие вещи? — Она делает вид, что не понимает, и меня это бесит.

— Мой граффити-стафф! Куда ты все дела?

— Выбросила. — Она спокойно заправляет в машинку катушку с нитками.

— Выбросила?! — Задыхаюсь от гнева. — Что значит «выбросила»?!

— То и значит.

— Это мои вещи! Ты не имеешь права их выбрасывать!

Мама откладывает шитье. Смотрит на меня как на капризного пятилетку. Говорит медленно, спокойно, будто разжевывает:

— Ярослав. Когда мы переехали, я думала, ты забудешь свои пагубные привычки, наконец возьмешься за ум. Что у тебя появятся новые друзья, новые увлечения… которые не идут вразрез с законом. Но я ошиблась. Ты снова взялся за старое. Значит, буду искоренять твои преступные наклонности радикально.

Я тяжело дышу и трясу головой. Чувствую, как жжет в горле. Вскипаю:

— Ты не можешь распоряжаться моими вещами! Ты хоть представляешь, сколько они для меня значат?! Это моя жизнь, мам! А ты берешь и выбрасываешь ее в помойку!

Мама кивает и рассудительно отвечает:

— Понимаю твое недовольство. Но ты не оставляешь мне иного выбора. Я делаю это ради тебя. Чтобы ты не пошел по кривой дорожке.

— Это не для меня, а для тебя! — Всплескиваю руками. — В граффити я ударился, потому что хотел искусством заниматься, в художку пойти, но ты мне запретила! Чем тебе художка помешала, а? Там бы я уж не нарушал закон! Ведь дело не в законе, да? А просто в том, что тебе что-то в голову воткнулось, и ты так захотела!

— Да, я тогда не поддержала твою идею с художественной школой, — спокойно признает мама и возвращается к молнии и швейной машинке. — Потому что все эти краскиразукраски — пустая трата времени. А я хочу, чтобы твое время проводилось с пользой. И в будущем ты мне за это спасибо скажешь.

Мама нажимает на педаль, запуская машинку. Работает она громко, перекричать ее невозможно. Я рычу и хватаюсь за голову. Мама способна любого довести до психушки. Как с ней жить вообще? Мне с каждым днем это дается все труднее и труднее!

Я вроде не глупый, не эгоист. Я понимаю, как много делает для меня мама, я очень ее ценю и люблю. Но ощущение такое, словно мы говорим на разных языках, где значения слов прямо противоположны. «Да» на ее языке — это «нет» на моем, а «хорошо» — это «плохо». Ну и как нам понять друг друга? Я хоть пытаюсь, а она — нет! Якобы все, что она делает, из лучших побуждений. А тем временем ее «лучшие побуждения» мне катастрофически вредят! Но она упрямо не желает это признавать. Ей так проще. Разве это не эгоизм?

В эту минуту я маму просто… ненавижу. Как так можно? Ей наплевать на все мои чувства, желания, ценности. Нет, даже не наплевать — она их не видит. Что-то доказывать ей бесполезно. Я трачу нервы, а она спокойна как удав. Хоть перебей все ее дурацкие сервизы — все равно не сможешь выбить ее из колеи.

Это… Это полный Трансвааль-парк!

Я разворачиваюсь и громко топаю в свою комнату. Захлопываю дверь с такой силой, что трясутся стены. Беру чистую тетрадь и маркеры, валюсь на диван. Рисую придуманный эскиз.

Сколько времени, сил и денег я вложил в свой стафф! И в один день мама просто обесценила мой труд, да что мелочиться — всю мою жизнь. В очередной раз ткнула меня носом в то, что я в этом доме никто и права голоса не имею. Несправедливо. Я будто раб! Вот бы побыстрее стукнуло восемнадцать… там свобода.

Ну ничего, ей меня не сломать. Я начну все заново. Накоплю, куплю все новое. И больше не буду держать вещи дома, отнесу на хранение к кому-нибудь из моей крю.

Я злобно придумываю план мести маме. Устрою ей бойкот. Больше ни слова от меня не дождется! Расскажет ли она что-то или спросит — ответом ей будет могильная тишина. Представляю, как проходит одна неделя, вторая, а я все еще не разговариваю с мамой. Она все острее чувствует вину, нервничает. Расстраивается, не может спать по ночам. И в конце концов она извиняется передо мной и предлагает купить мне все то, что выбросила…

Мысли прерывает аккуратный стук. Мама входит, но скромно останавливается на пороге. Хмыкаю. Изображает, что уважение чужих границ для нее что-то значит.

Делаю вид, что не замечаю ее появления. Громко дышу, показывая все пренебрежение к ней. Что бы она сейчас ни сказала — я буду молчать.

— Тебе одежду для школы погладить на завтра?

Молчу.

— Ярослав? Так погладить или нет?

Молчу.

— Значит нет. Что ж, иди в мятом. — Мама пожимает плечами и добавляет: — Я в магазин собираюсь. Тебе что-нибудь купить?

Возникает напряженная пауза. Внутри меня идет мучительная борьба.

— Да, мороженку, — в конце концов тихо говорю я. А затем стыдливо добавляю:

— Фисташковую с шоколадной крошкой.

Губы мамы трогает едва заметная победная улыбка.