Листы имажиниста (сборник)

Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб,

Утомившись седеть в этих дебрях бесконечного мига,

Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп,

Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал!

Но крепкие руки моих добрых стихов

За фалды жизни меня хватали… и что же?

И вновь на голгофу мучительных слов

Уводили меня под смешки молодежи.

И опять, как Христа измотавшийся взгляд,

Мое сердце пытливое жаждет, икая.

И у тачки событий, и рифмой звенят

Капли крови, на камни из сердца стекая.

Дорогая!

Я не истин напевов хочу! Не стихов,

Прозвучащих в веках слаще славы и лести!

Только жизни! Беспечий! Густых зрачков!

Да любви! И ее сумасшествий!

Веселиться, скучать и грустить, как кругом

Миллионы счастливых, набелсветных и многих!

Удивляться всему, как мальчишка, впервой, увидавший тайком

До колен приоткрытые женские ноги!

И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов,

И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши,

И от чистого сердца на зов

Чьих-то чужих стихов

Закричать, словно Бульба: «Остап мой! Я слышу!»

Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый

В какую-нибудь молоденькую, худощавую дрянь,

И натвердит ей, бренча гитарой,

Слова простые и запыленные, как герань.

Влюбится профессор, в очках, плешеватый,

Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов,

И любовь в старинном переплете цитаты

Поднесет растерявшейся с букетом цветов.

Влюбится поэт и хвастает: Выграню

Ваше имя солнцами по лазури я!

– Ну, а как если все слова любви заиграны,

Будто вальс «На сопках Манчжурии»?!

Хочется придумать для любви не слова, вздох малый,

Нежный, как пушок у лебедя под крылом,

А дурни назовут декадентом, пожалуй,

И футуристом – написавши критический том!

Им ли поверить, что в синий

Синий,

Дымный день у озера, роняя перья, как белые капли,

Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви лебедине,

А на чужом языке (стрекозы или цапли).

Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная

Как расскажу словами людскими

Про твои поцелуи необычайные

И про твое невозможное имя?!

Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона мая,

Через май за полдень любовь не устанет расти,

И вместо прискучившего: я люблю тебя, дорогая! –

Прокричу: пинь-пинь-ти-ти-ти!

Это демон, крестя меня миру на муки,

Человечьему сердцу дал лишь людские слова,

Не поймет даже та, которой губ тяну я руки,

Мое простое: лэ-сэ-сэ-фиоррррр-эй-ва!

Осталось придумывать небывалые созвучья,

Малярною кистью вычерчивать профиль тонкий лица,

И душу, хотящую крика, измучить

Невозможностью крикнуть о любви до конца!

Эти волосы, пенясь прибоем, тоскуют.

Затопляя песочные отмели лба,

На котором морщинки, как надпись, рисует,

Словно тростью, рассеянно ваша судьба.

Вам грустить тишиной, набегающей резче,

Истекает по каплям, по пальцам рука,

Синих жилок букет васильками

Трепещет

В этом поле вечернем ржаного виска.

Шестиклассник влюбленными прячет руками

И каракульки букв, назначающих час…

Так готов сохранить я строками.

На память

Как вздох, освященный златоустием глаз.

Вам грустить тишиной… Пожелайте: исплачу

Я за вас этот грустный, истомляющий хруп!

Это жизнь моя бешеной тройкою скачет

Под малиновый звон ваших льющихся губ.

В этой тройке –

Вдвоем. И луна в окна бойко

Натянула, как желтые вожжи, лучи.

Под малиновый звон звонких губ ваших, тройка,

Ошалелая тройка,

Напролом проскачи.

Вот, как черная искра, и мягко и тускло,

Быстро мышь прошмыгнула по ковру за порог…

Это двинулся вдруг ли у сумрака мускул?

Или демон швырнул мне свой черный смешок?

Словно пот на виске тишины, этот скорый,

Жесткий стук мышеловки за шорохом ниш…

Ах! Как сладко нести мышеловку, в которой,

Словно сердце, колотится между ребрами проволок мышь!

Распахнуть вдруг все двери! Как раскрытые губы!

И рассвет мне дохнет резедой,

Резедой.

Шаг и кошка… Как в хохоте быстрые зубы,

В деснах лап ее когти сверкнут белизной.

И на мышь, на кусочек

Мной пойманной ночи,

Кот усы возложил, будто ленты венков.

В вечность свесивши хвостик свой длинный,

Офелией черной, безвинно –

Невинной

Труп мышонка плывет в пышной пене зубов.

И опять тишина… Лишь петух, этот мак голосистый,

Лепестки своих криков уронит на пальцы встающего дня…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как тебя понимаю. Скучающий Господи Чистый,

Что так часто врагам предавал, как мышонка, меня!..

Какое мне дело, что кровохаркающий поршень

Истории сегодня качнулся под божьей рукой,

Если опять грустью наморщен

Твой голос, слабый такой?!

На метле революций на шабаш выдумок

Россия несется сквозь полночь пусть!

О если б своей немыслимой обидой мог

Искупить до дна твою грусть!

Снова голос твой скорбью старинной дрожит,

Снова взгляд твой сутулится, больная моя!

И опять небывалого счастья чертя чертежи,

Я хочу населить твое сердце необитаемое!

Ведь не боги обжигают людское раздолье!

Ожогом горяч достаточно стих!

Что мне, что мир поперхнулся болью,

Если плачут глаза твои, и мне не спасти их?

Открыть бы пошире свой паршивый рот,

Чтоб песни развесить черной судьбе,

И приволочь силком, вот так, за шиворот,

Несказанное счастье к тебе!

А над сердцем слишком вытертым пустью нелепой,

Распахнувшись наркозом, ты мутно забылась строкой.

Как рукав выше локтя каким-то родственным креном,

Перебинтован твой голос тоской.

Из перчатки прошедшего выпираясь бесстонно,

Словно пальцы, исколотые былью глаза, –

И любовь – этот козырь червонный –

Распялся крестом трефового туза.

За бесстыдные строки твоих губ, как в обитель нести,

И в какую распуститься трещину душой,

Чтоб в стакан кипяченой действительности

Валерьянкой закапать покой?!

И плетется судьба измочаленной сивкой

В гололедицу тащить несуразный воз.

И, каким надо быть, чтобы по этим глаз обрывкам

Не суметь перечесть

Эту страсть

Перегрезивших поз?!

В обручальном кольце равнодушии маскарадною

Маской измято

Обернулся подвенечный вуаль

Через боль,

Но любвехульные губы благоприветствуют свято

Твой, любовь, алкоголь.

А над мукой слишком огромной, чтоб праздничной,

Над растлением кровью разорванных дней,

Из колоды полжизненной не выпасть навзнично

Передернутому сердцу тузом червей!

Жил, как все… Грешил маленько,

Больше плакал… И еще

По вечерам от скуки тренькал

На гитаре кой о чем.

Плавал в строфах плавных сумерек

Служил обедни, романтический архиерей,

Да пытался глупо в сумме рек

Подсчитать итог морей!

Ну, а в общем,

Коль не ропщем,

Нам, поэтам, сутенерам событий, красоты лабазникам,

Профессиональным проказникам,

Живется дни и года

Хоть куда!

Так и я непробудно, не считая потери и

Не копя рубли радости моей

Подводил в лирической бухгалтерии

Балансы моих великолепных дней!

Вы пришли усмехнуться над моею работой,

Над почтенной скукой моей

И размашистым росчерком поперек всего отчета

Расчеркнулись фамилией своей.

И бумага вскрикнула, и день голубой еще

Кувыркнулся на рельсах телеграфных струн,

А в небе над нами разыгралось побоище

Звезд и солнц, облаков и лун!

Но перо окунули и чернила

Слишком сильно, чтоб хорошо…

Знаю, милая, милая, милая,

Что росчерк окончится кляксой большой.

Вы уйдете, как все… Вы, как вес, отойдете,

И в Сахаре мансард мне станет зачем-то темно!

Буду плакать, как встарь… Целовать на отчете

Это отчетливое иссохнущее пятно!

Муаровый снег тротуарах завивается,

Как волосы височках чиновника.

Девушка из флигеля косого глазами китайца

Под тяжестью тишины!

Девушка, перешагнувшая сны!

Ты ищешь любовника?!

Не стоит! Он будет шептать: останься!

Любовью пригладит души нспокорственный клок,

И неумело, как за сценой изображают поток

На киносеансе,

Будет притворяться, страдает от вторника

В гамаке убаюканных грез.

Разве не знаешь: любовник – побитый пес,

Которому не надо намордника.

Наивная! Песок на арсис,

Как любовь, для того, чтоб его топтать.

Я не любовник, конечно, я поэт тихий, как мать.

Безнадежный, как неврастеник в мягких тисках мигрени!

Но еще знаю, что когда сквозь окна курица.

А за нею целый выводок пятен проспешит.

Тогда, как черепами,

Сердцами

Играет улица,

А с левой стороны у всех девушек особенно заболит.

И все, даже комиссары, заговорят про Данта

И Беатриче, покрытых занавеской веков.

Верь! Весь звон курантов

Только треск перебитых горшков.

И теперь я помню, что и я когда-то

Уносил от молодости светлые волосы черном пиджаке.

И бесстыдному красному закату

Шептал о моей тоске.

А ты все-таки ищешь молодого любовника,

Красивого, статного ищешь с разбега,

Тротуарами, где пряди снега

Завиваются височками чиновника!

Ну что же! Ищи!

Свищи!

Сквозь барабаны мороза и вьюги,

Сквозь брошенный игривым снежком плач.

На нежных скрипках твоих грудей упругих

Заиграет какой-нибудь скрипач.

Послушай! Нельзя же такой безнадежно суровой,

Неласковой!

Я под этим взглядом, как рабочий на стройке новой,

Которому: протаскивай!

А мне не протащить печаль сквозь зрачок.

Счастье, как мальчик

С пальчик,

С вершок.

Милая! Ведь навзрыд истомилась ты;

Ну, так оторви

Лоскуток милости

От шуршащего платья любви!

Ведь даже городовой

Приласкал кошку, к его сапогам пахучим

Притулившуюся от вьюги ночной,

А мы зрачки свои дразним и мучим.

Где-то масленица широкой волной

Затопила засохший пост

И кометный хвост

Сметает метлой

С небесного стола крошки скудных звезд.

Хоть один поцелуй.

Исподтишечной украдкой.

Так внезапится солнце сквозь серенький день.

Пойми:

За спокойным лицом, непрозрачной облаткой,

Горький хинин тоски!

Я жду, когда рот поцелуем завишнится

И из него косточкой поцелуя выскочит стон,

А рассветного неба пятишница

Уже радужно значит сто.

Неужели же вечно радости объедки

Навсегда ль это всюдное «бы»?

И на улицах Москвы, как в огромной рулетке

Мое сердце лишь шарик в руках искусных судьбы.

И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро,

Как лакей иль как смерть, всё равно быть может,

На кладбищенское зеро

Этот красненький шарик положит!

И один. И прискорбный. И проходят оравой

Точно выкрики пьяниц, шаги ушлых дней.

И продрогшим котенком из поганой канавы

Вылезаю, измокший, из памяти своей.

Да, из пляски вчерашней,

Пляски губ слишком страшной,

Слишком жгучей, как молния среди грома расплат,

Сколько раз не любовь, а цыганский романс бесшабашный

Уносил, чтоб зарыть бережливей, чем клад.

И всё глубже на лбу угрюмеют складки,

Как на животе женщины, рожавшей не раз,

И синяки у глаз.

Обложки синей тетрадки,

Где детским почерком о злых поцелуях рассказ.

Но проходишь, и снова я верю блеснувшим

Ресницам твоим

И беспомощно нежным словам,

Как дикарь робко верит своим обманувшим,

Бессильным, слепым,

Деревянным богам.

От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем:

В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей,

Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма,

Где в окошке кокарда лунного огня,

Многие научились о Вадиме Шершеневиче,

Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем,

Несколько знают походку губ Димы,

Но никто не знает меня.

…Краску слов из тюбика губ не выдавить

Даже сильным рукам тоски.

Из чулана одиночества не выйду ведь

Без одежд гробовой доски.

Не называл Македонским себя иль Кесарем.

Но частехонько в спальной тиши

Я с повадкою лучшего слесаря

Отпирал самый трудный замок души.

И снимая костюм мой ряшливый,

Сыт от манны с небесных лотков,

О своей судьбе я выспрашивал

У кукушки трамвайных звонков.

Вадим Шершеневич пред толпою безликою

Выжимает, как атлет, стопудовую гирю моей головы,

А я тихонько, как часики, тикаю

В жилетном кармане Москвы.

Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселий

Между всеми вагонный стык.

А я люблю в одинокой постели

Словно страус в подушек кусты.

Губы Димки полозьями быстрых санок

По белому телу любовниц в весну,

А губы мои ствол Ногана

Словно стальную соску сосут.

Закат запыхался. Загнанная лиса.

Луна выплывала воблою вяленой.

А у подъезда стоял рысак:

Лошадь как лошадь. Две белых подпалины.

И ноги уткнуты в стаканы копыт.

Губкою впитывало воздух ухо.

Вдруг стали глаза по-человечьи глупы

И на землю заплюхало глухо.

И чу! Воробьев канитель и полет

Чириканьем в воздухе машется,

И клюквами роют теплый помет,

Чтобы зернышки выбрать из кашицы.

И старый угрюмо учил молодежь:

– Эх! Пошла нынче пища не та еще!

А рысак равнодушно глядел на галдеж,

Над кругляшками вырастающий.

Эй, люди! Двуногие воробьи,

Что несутся с чириканьем, с плачами,

Чтоб порыться в моих строках о любви,

Как глядеть мне на вас по-иначему?!

Я стою у подъезда придущих веков,

Седока жду отчаяньем нищего,

И трубою свой хвост задираю легко,

Чтоб покорно слетались на пищу вы!

Другим надо славы, серебряных ложечек,

Другим стоит много слез, –

А мне бы только любви немножечко

Да десятка два папирос.

А мне бы только любви вот столечко,

Без истерик, без клятв, без тревог.

Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку

Обсосать с головы до ног.

И, право, не надо злополучных бессмертий,

Блестяще разрешаю мировой вопрос, –

Если верю во что – в шерстяные материи,

Если знаю – не больше, чем знал и Христос.

И вот за душою почти несуразною

Ширококолейно и как-то в упор,

Май идет краснощекий, превесело празднуя

Воробьиною сплетней распертый простор.

Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,

Не оставить сирот – ни стихов, ни детей;

А умру – мое тело плечистой вымойте

В сладкой воде фельетонных статей.

Мое имя, попробуйте, в библию всуньте-ка,

Жил, мол, эдакий комик святой

И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,

Называя любовью покой.

И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал.

Весь грустящий от пят до ушей,

У веселых девчонок по ночам исповедывал

Свое тело за восемь рублей.

На висках у него вместо жилок – по лилии,

Когда плакал – платок был в крови,

Был последним в уже вымиравшей фамилии

Агасферов единой любви.

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,

Всё смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, –

Мне бы только любви немножечко

Да десятка два папирос.

За окошком воробьиной канителью веселой

Сорваны лохмотья последних снегов.

За Сокольниками побежали шалые селы

Уткнуться околицей

В кольца

Ручьев.

И зеленою меткой

Трава на грязном платке полей.

Но по-прежнему хохлятся жолтой наседкой

Огни напыжившихся фонарей.

Слеза стекла серебряной улиткой,

За нею слизь до губ от глаз…

А злобь вдевает черную нитку

В иголку твоих колючих фраз.

Я слишком стал близок. Я шепотом лезу,

Втискиваюсь в нужду быть немного одной;

Нежные слова горячее железа

Прижигают покой.

В кандалах моих ласк ты закована странно,

Чуть шевелись сердцем – они звенят…

Под какой же колпак стеклянный

Ты спрятаться от меня?

И если отыщешь, чтоб одной быть, узнаешь,

Что куда даже воздуху доступа нет,

Жизнь проберется надоедно такая ж,

В которой замучил тебя поэт.

Нет! Пусть недолго к твоему сердцу привязан

К почве канатами аэростат, –

Зато погляди, как отчетливо сказан

Твой профиль коленопреклонением моих баллад!

Занозу тела из города вытащил. В упор,

Из-за скинутой с глаз дачи,

Развалился ломберный кругозор,

По бабьему ноги дорог раскорячив.

Сзади: золотые канарейки церквей

Наотмашь зернистые трели субботы.

Надо мною: пустынь голобрюхая, в ней

Жавороночья булькота.

Все поля крупным почерком плуг

Исписал в хлебопашном блуде.

На горизонте солнечный вьюк

Качается на бугре – одногорбом верблюде.

Как редкие шахматы к концу игры,

Телеграфа столбы застыли…

Ноги, привыкшие к асфальту жары,

Энергично кидаю по пыли.

Как сбежавший от няни детеныш – мой глаз

Жрет простор и зеленую карамель почек,

И я сам забываю, что живу, крестясь

На электрический счетчик.

Дома –

Из железа и бетона

Скирды.

Туман –

В стакан

Одеколона

Немного воды.

Улица аршином портного

Вперегиб, вперелом.

Издалека снова

Дьякон грозы – гром.

По ладони площади – жилки ручья.

В брюхе сфинкса из кирпича

Кокарда моих глаз,

Глаз моих ушат.

С цепи в который раз

Собака карандаша

И зубы букв со слюною чернил в ляжку бумаги.

За окном водостоков краги,

За окошком пудами злоба

И слово в губах, как свинчатка в кулак.

А семиэтажный гусар небоскреба

Шпорой подъезда звяк.

Торцы улиц весенних тиграми

Пестрятся в огнебиении фонарей.

Сердце! Барабанами стука

Выгреми

Миру о скуке

Своей.

Жизнь! Шатайся по мне бесшабашной

Поступью и медью труб!

Язык, притупленный графит карандашный,

Не вытащить из деревянной оправы губ.

Любовь! Отмерла,

Отмерла

Ты, а кроме –

Только выслез и бред в вечера…

Докурю папиросу последнюю в доме,

И вот негде достать до утра.

Снова сердцу у разбитого корытца

Презрительно тосковать.

И в пепельнице памяти рыться

И оттуда окурки таскать!

Что окурки любовниц после этого счастья?

Смешан с навозом песок на арене!

Господь! Не соблазняй меня новой страстью,

Но навек отучи от курения!!!

Звуки с колоколен гимнастами воздух прыгали

Сквозь обручи разорванных вечеров…

Бедный поэт! Грязную душу выголи

Задрав на панели шуршащие юбки стихов.

За стаканом вспененной весны вспоминай ты,

Вспоминай,

Вспоминай,

Вспоминай,

Как стучащим полетом красного Райта

Ворвалось твое сердце в широченный май.

И после, когда раскатился смех ваш фиалкой

По широкой печали, где в туман пустота, –

Почему же забилась продрогшею галкой

Эта тихая грусть в самые кончики рта?!

И под плеткой обид, и под шпорами напастей,

Когда выронит уздечку дрожь вашей руки, –

Позволь мне разбиться на пятом препятствии:

На барьере любви, за которым незримо канава тоски!

У поэта, погрустневшего мудростью, строки оплыли,

Как у стареющей женщины жир плечей.

Долби же, как дятел, ствол жизни, светящийся гнилью

Криками человеческой боли твой!

Есть страшный миг, когда, окончив резко ласку,

Любовник вдруг измяв и валится ничком…

И только сердце бьется (колокол на Пасху),

Да усталь ниже глаз синит карандашом.

И складки сбитых простынь смотрят слишком грубо,

(Морщины лба всезнающего мудреца)…

Напрасно женщина еще шевелит губы

(Заплаты красные измятого лица)!

Как спичку на ветру, ее прикрыв рукою,

Она любовника вблизи грудей хранит,

Но, как поэт над конченной, удавшейся строкою,

Он знает только стыд. Счастливый краткий стыд!

Ах! Этот жуткий миг придуман Богом Гневным;

Его он пережил воскресною порой,

Когда, насквозь вспотев, хотеньи шестидневном,

Он землю томную увидел под собой.

Были месяцы скорби, провала и смуты,

Ордами бродила тоска напролет;

Как деревни, пылали часов минуты,

И о Боге мяукал обезумевший кот.

В этот день междометий, протяжный и душный,

Ты охотилась звонким гремением труб.

И слетел языка мой сокол послушный,

На вабило твоих прокрасневшихся губ.

В этот день, обреченный шагам иноверца,

Как помазанник легких, тревожных страстей,

На престол опустевшего сердца

Лжедимитрий любви моей.

Он взошел горделиво, под пышные марши,

Когда залили луны томящийся час,

Как мулаты, обстали престол монарший

Две пары скользких и карих глаз.

Лишь испуганно каркнул, как ворон полночный,

Громкий хруст моих рук в этот бешеный миг;

За Димитрием вслед поцелуй твой порочный,

Как надменная панна Марина, возник.

Только разум мой кличет к восстанью колонны,

Ополчает и мысли и грезы, и сны,

На того, кто презрел и нарушил законы,

Вековые заветы безвольной страны.

Вижу: помыслы ринулись дружною ратью,

Эти слезы из глаз – под их топотом пыль;

Ты сорвешься с престола, словно с губ проклятье,

Только пушка твой пепел повыкинет в быль.

Все исчезнет, как будто ты не был на свете,

Не вступал в мое сердце владеть и царить.

Всё пройдет в никуда. Лишь стихи, мои дети,

Самозванцы не смогут никогда позабыть.

Для того, чтобы быть весеннею птицей

Мало два крылышка и хвостом вертеть,

Еще надо уметь

Песней разлиться

От леса до радуги впредь.

Вот открою свой рот я багровый пошире,

Песни сами польются в уши раскрытые дней…

Скажите: в какой вы волшебной Кашире

Столько найдете чудесных вещей?!

И сегодня мне весело,

Весело,

Весело,

Я от счастья блажененько глуп,

Оттого, вероятно, что жизнь мою взвесила

Ты на точных весах твоих губ.

Все мы, поэты, – торгаши и торгуем

Строфою за рубль серебряных глаз,

И для нас

Лишь таким поцелуем

Покупается подлинный час.

Для того, чтобы стать настоящим поэтом,

Надо в минуту истратить века,

И не верить ребячливо, что станешь скелетом,

И что бывает такая тоска,

Что становится сердце дыбом,

А веки весят сто пуд,

И завидуешь допотопным рыбам,

Что они теперь не живут!

…Ах, удрать бы к чертям в Полинезию,

Вставить кольца в ноздрю и плясать,

И во славу веселой поэзии

Соловьем о любви хохотать!

Ты, грустящий на небе и кидающий блага нам крошками,

Говоря: – Вот вам хлеб ваш насущный даю!

И под этою лаской мы ластимся кошками

И достойно мурлычем молитву свою.

На весы шатких звезд, коченевший в холодном жилище,

Ты швырнул мое сердце, и сердце упало, звеня.

О, уставший Господь мой, грустящий и нищий,

Как завистливо смотришь ты с небес на меня!

Весь ваш род проклят роком навек и незримо,

И твой сын без любви и без ласк был рожден.

Сын влюбился лишь раз, но с Марией любимой

Эшафотом распятий был тогда разлучен.

Да! Я знаю, что жалки, малы и никчемны

Вереницы архангелов, чудеса, фимиам,

Рядом с полночью страсти, когда дико и томно

Припадаешь к ответно встающим грудям!

Ты, проживший без женской любви и без страсти!

Ты, не никший на бедрах женщин нагих!

Ты бы отдал все неба, все чуда, все власти

За объятья любой из любовниц моих!

Но смирись, одинокий в холодном жилище,

И не плачь по ночам, убеленный тоской,

Не завидуй, Господь, мне, грустящий и нищий,

Но во царстве любовниц себя упокой!

Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил!

Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить,

За расстегнутым воротом нынче

Волосатую завтру увидь!

Где раньше леса, как зеленые ботики,

Надевала весна и айда –

Там глотки печей в дымной зевоте

Прямо в небо суют города.

И прогресс стрижен бобриком требований

Рукою, где вздуты жилы железнодорожного узла,

Докуривши махорку деревни,

Последний окурок села.

Телескопами счистивши тайну звездной перхоти,

Вожжи солнечных лучей машиной схватив,

В силомере подъемника электричеством кверху

Внук мой гонит, как черточку, лифт.

Сумрак кажет трамваи, как огня кукиши,

Хлопают жалюзи магазинов, как ресницы в сто пуд.

Мечет вновь дискобол науки

Граммофонные диски в толпу.

На пальцах проспектов построек заусеницы,

Сжата пальцами плотин, как женская глотка, вода,

И объедают листву суеверий, как гусеницы,

Извиваясь суставами вагонов, поезда.

Церковь бьется правым клиросом

Под напором фабричных гудков.

Никакому хирургу не вырезать

Аппендицит стихов.

Подобрана так или иначе

Каждой истине – сотня ключей.

Но гонококк соловьиный не вылечен

В лунной и мутной моче.

Сгорбилась земля еще пуще

Под асфальтом до самых плеч,

Но поэта, занозу грядущего,

Из мякоти не извлечь.

Вместо сердца – с огромной плешиной,

С глазами холодными, как вода на дне,

Издеваюсь, как молот бешеный

Над раскаленным железом дней.

Я сам в Осанне великолепного жара,

Для обеденных столов ломая гробы,

Трублю сиреной строчек, шофер земного шара

И Джек-потрошитель судьбы.

И вдруг, металлический, как машинные яйца.

Смиряюсь, как собака под плеткой тубо –

Когда дачник, язык мой, шляется

По алее березовых твоих зубов.

Мир может быть жестче, чем гранит еще,

Но и сквозь пробьется крапива строк вновь,

А из сердца поэта не вытащить

Глупую любовь.

В департаментах весен, под напором входящих

И выходящих тучек без №№,

На каски пожарных блестящие

Толпа куполов.

В департаментах весен, где, повторяя обычай

Исконный, в комнате зеленых ветвей.

Делопроизводитель весенних притчей

Строчит языком соловей.

И строчки высыхают в сумерках, словно

Под клякспапиром моя строка.

И не в том ли закат весь, что прямо в бескровный

Полумрак распахнулось тоска?

В департаментах мая, где воробьев богаделки

Вымаливают крупу листвы у весны,

Этот сумрак колышет легче елочки мелкой

В департаментах весен глыбный профиль стены.

А по улицам скачут… И по жилам гогочут.

Как пролетки промчались в крови…

А по улицам бродят, по панелям топочут

Опричниной любви.

Вместо песьих голов развеваются лица,

Много тысяч неузнанных лиц…

Вместо песьих голов обагрятся ресницы,

Перелесок растущих ресниц.

В департаментах весен, о, друзья, уследите ль

Эти дни всевозможных мастей.

Настрочит соловей, делопроизводитель

Вам о новом налоге страстей.

Заблудился вконец я. И вот обрываю

Заусеницы глаз – эти слезы; и вот

В департаменте весен, в канцелярии мая,

Как опричник с метлою у Арбатских ворот

Проскакала любовь. Нищий стоптанный высох

И уткнулся седым зипуном в голыши,

В департаментах весен – палисадники лысых,

А на Дантовых клумбах, как всегда, ни души!

Я – кондуктор событий, я – кондуктор без крылий,

Грешен ли, что вожатый сломал наш вагон?!

Эти весны – не те… Я не пас между лилий,

Как когда-то писал про меня Соломон.

Мне только двадцать четыре! Двадцать четыре всего!

В этом году, наверно, случилось два мая!

Я ничего,

Я ничего

Не понимаю.

И вот смеюсь. Я просто глуп.

Но ваша легкая улыбка

Блеснула в волнах влажных губ,

Вчера. В 12. Словно рыбка.

И были вы совсем не та.

На ту ни капли не похожи.

Звенеть качелям пьяной дрожи!

Когда сбывается мечта,

Уж не мечта она. А что же?

И не надо думать, что когда-нибудь трубы зазвучат,

Возглашая страшный суд

И крича о мученьях,

И злые пантеры к нам прибегут,

Чтоб дикий свой взгляд

Спрятать от страха в девических нежных коленях.

Пересохнут моря, где налетами белые глыбы,

И медузы всплывут

На поверхность последнего дня,

И с глазами вытаращенными удивленные рыбы

Станут судорожно глотать воздух, полный огня.

Мудрец, проститутки, поэты, собаки

В горы побегут,

А горы войдут

В города,

И все заверещат, ибо узрит всякий.

Как у Бога бела борода.

Но ведь это не скоро.

В пепелящемся мире

Рвется сердце, как скачет по скалам от пули коза.

Мне двадцать четыре,

Только 24. А у вас такие глаза.

– Какие

Такие?

Разве зло гляжу, Дима, я?

– Нет. Золотые,

Любимые.

Хотите смеяться со мною, беспутником,

Сумевшим весну из под снега украсть?

Вы будьте мохнатым лешим, а я буду путником,

Желающим к лешему в гости попасть.

Только смотрите: будьте лешим хорошим.

Настоящим,

Шалящим!

Как хорошо, что нынче два мая,

Я ничего не понимаю!

Одному повелели: за конторкою цифрами звякай!

Другому: иконописно величай зарю!

А мне присудили:

Быть простою собакой

И собачьим нюхом набили

Ноздрю

Хорошо б еще дали борзой мне ляжки,

Я гонял бы коричневых лис по лесам,

А то так трудно быть грязной дворняжкой,

Что делать эдаким псам?!

Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам,

Посетитель помоек и обжора костей,

Хвост трубою задравши, бегу переулком,

Унюхивая шаг единственной моей.

Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы!

И бежать!

Рысцою бежать!

Но видно судьба мне: у каждой тумбы

Остановиться на миг, чтобы ногу поднять.

И знаю по запаху тумбы пропревшей,

Что много таких же дворняжных собак

Уже пробегло здесь, совсем очумевши,

Ища на панели немыслимый шаг!

Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,

Повторяю его

Партером баса моего.

Вот ладоням вашим губами моими

Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.

Вам извидя и радый, как с необитаемого острова,

Заметящий пароходного дыма струю,

Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого

Принес лишь любовь людскую

Большую Мою.

Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде

Вызвоните дни бурые, как пережженный антрацит.

Вам любовь, – как наивный ребенок любимому дяде

Свою сломанную игрушку дарит.

И внимательный дядя знает, что это

Самое дорогое ребенок дал.

Чем же он виноват, что большего

Нету,

Что для большего

Он еще мал?!

Это вашим ладоням несу мои детские вещи:

Человечью поломанную любовь и поэтику тишь.

И сердце плачет и надеждою блещет,

Как после ливня железо крыш.

Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой.

На белом Эльбрусе глетчерная круть.

На небосклон белков зрачок луною

Стосвечной лампочкой ввернуть.

Огромный снегом занесенный площадь

И пешеход зрачка весь набекрень и ниц.

В лохани глаз белье полощет

Бархаты щек подместь бы щеткою ресниц.

Маки зрачка на бельмах волн качайся!

Мол носа расшибет прибой высоких щек!

Два гла́за пара темных вальса

Синдетиконом томности склеен зрачок.

Раскрылся портсигар сквозь вширь ресницы

Где две упругих незажженных папирос,

Глаза стаканы молока. В них распуститься

Зрачку как сахару под ураган волос.

Глаза́ страницей белой, где две кляксы

Иль паровоз в поля белков орет,

Зрачки блестят, начищенные ваксой

Зрачки вокзал в веселое вперед.

Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно январская стужа,

Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней.

Вы ко мне ворвались, отирая замерзшие уши,

И присели к камину души, розовевшей теплынью своей.

И любовь мою залпом, как чашку горячего чая,

От которой всклублялись мои поцелуи, как пар,

Словно чашку горячего чая,

Выпили, не замечая,

Что угаром рыдал золотой самовар.

Обожглись и согрелись,

Ваши щеки победам

Зазвенели восточною первой зарей.

Вы согрелись.

Готовы болтать вы со мной!

Так послушайте: мне этот холод неведом,

Но порой,

Я расплавлен духотой,

Духотой.

И тогда, прогрустневший и тихозаботный,

И в Евангелье женских ресниц увлеком.

Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный,

Неторопливо, глоток за глотком.

Этот чай утоляющий, будто нежное слово,

Этот чай цвета ваших кудрей он, и в нем

Узкой струйкою сахара – сладость былого,

И, как запах духов ваших, грезящий ром.

В обвязанной веревкой переулков столице,

В столице,

Покрытой серой оберткой снегов,

Копошатся ночные лица

Черным храпом карет и шагов.

На страницах

Улиц, переплетенных в каменные зданья

Как названье,

Золотели буквы окна,

Вы тихо расслышали смешное рыданье

Мутной души, просветлевшей до дна.

…Не верила ни словам, ни метроному сердца,

Этой скомканной белке, отданной колесу!..

– Не верится?!

В хрупкой раковине женщины всего шума радости не унесу!

Конечно, нелепо, что песчаные отмели

Вашей души истормошил ураган,

Который нечаянно

Случайно

Подняли

Заморозки чужих и северных стран.

Июльская женщина, одетая январкой!

На лице монограммой глаза блестят.

Пусть подъезд нам будет триумфальной аркой,

А звоном колоколов зазвеневший взгляд!

В темноте колибри папиросы,

После января перед июлем нужна вера в май!

Бессильно свисло острие вопроса…

Прощай, Удалившаяся.

Это я набросал вам тысячи

Слов нежных, как пушистые ковры на тахтах,

И жду пока сумрак высечет

Ваш силуэт на этих коврах.

Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется.

Это я. Только я. И лишь

Мое сердце бьется,

Юлит и бьется,

В мышеловке ребер красная мышь.

Ах, из пены каких-то звонков и материй,

В засевающих волнах лифта невдруг,

Чу! взлетели в сквозняк распахнуться двери,

Надушить вашим смехом порог и вокруг.

Это я протянул к вам руки большие,

Мои длинные руки вперед

И вперед,

Как вековые

Веки Вия,

Как копье

Свое

Дон-Кихот.

Вы качнулись и волосы ржавые двинуться

Не сумели, застыв, измедузив анфас.

Пусть другим это пробило только одиннадцать,

Для меня командором шагает двенадцатый час.

Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я?

Не косою ли молний скошена ночь?

Подкатываются волны, как к горлу комья,

Нагибается профиль меня изнемочь.

Это с бедер купальщиц или с окон стекает?

И что это? Дождь? Иль вода? А сквозь мех

Этой тьмы две строки ваших губ выступают,

И рифмой коварной картавый ваш смех.

Этот смех, как духи слишком пряные, льется,

Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш.

А сердце бьется,

Юлит и бьется,

В мышеловке ребер умирает мышь.

Свора слез в подворотне глотки

За икры минут проходящий час

Сердце без боли – парень без походки,

В пепельницу платка окурки глаз.

Долго плюс дольше.

Фокстерьеру сердца

Кружиться, юлиться, вертеться.

Волгою мокрый платок

В чайнике сердца кипяток.

Доменною печью улыбки 140 по Цельсию

Обжигать кирпичи моих щек.

Мимо перрона шаблона по рельсе

Паровоз голоса с вагонами строк.

Сквозь обруч рта, сквозь красное О он

Красный клоун

Язык ранний

Тост.

В небес голубом стакане

Гонококки звезд.

Стволы стреляют в небо от жары

И тишина вся в дырьях криков птичьих.

У воздуха веснушки мошкары

И робость летних непривычек.

Спит солнечный карась вверху,

Где пруд в кувшинках облаков и не проточно.

И сеет зерна тени в мху

Шмель – пестрый почтальон цветочный.

Вдали авто сверлит у полдня зуб

И полдень запрокинулся неловок…

И мыслей муравьи ползут

По пням вчерашних недомолвок.

День минус солнце плюс оба

Полюса скрипят проселком веков.

Над нами в небе пам-пам пляшет злоба,

Где аэро качается в гамаке ветров.

Лечь – улицы. Сесть – палисадник.

Вскочить – небоскребы до звезд.

О, горло! Весенний рассадник

Хрипоты и невиданных слез.

О, сердце! Какого пророчества

Ты ждешь, чтоб вконец устать

И каждую вещь по имени-отчеству

Вежливо не называть?!

Уткнись в мою душу, не ерзай,

Наседкой страстей не клохчи

И аппаратиком Морзе

По ленте вен не стучи!

Отдираю леса и доски

С памятника завтрашних жить:

Со свистком полицейским, как с соской,

Обмочившись, осень лежит…

Возвращаясь с какого-то пира

Минус разум плюс пули солдат,

Эти нежные вёсны на крыльях вампира

Пролетают глядеть в никуда.

Это лужицы светятся нежно и лоско.

Это ногти на длинных пальцах Тверской…

Я иду и треплет мою прическу

Ветер теплой и женской рукой.

Ах, как трудно нести колокольчики ваших улыбок

И самому не звенеть,

На весь мир не звенеть,

Не звенеть…

Вы остались. Устались, и стаей серебряных рыбок

Ваши глаза в ресничную сеть.

Только помнится: в окна вползали корни

Всё растущей луны между засадами ос.

«Ах, как мертвенно золото всех Калифорний

Возле россыпи ваших волос!..»

Канарейка в углу (как осколок луны) нанизала,

Низала

Бусы трелей стеклянных на нитку и вдруг

Жестким клювом, должно быть, эту нить оборвала,

И стекляшки разбились, попадав вокруг.

И испуганно прыснули под полом мышки,

И взглянувши на капельки ваших грудей,

Даже март (этот гадкий, непослушный мальчишка)

Спотыкнулся о краткий февраль страстей.

У купца – товаром трещат лабазы,

Лишь скидавай засов, покричи пять минут:

– Алмазы! Лучшие свежие алмазы! –

И покупатели ордой потекут.

Девушка дождется лунного часа,

Выйдет на площадь, где прохожий чист,

И груди, как розовые чаши мяса,

Ценителю длительной дрожи продаст.

Священник покажется толстый, хороший.

На груди с большущим крестом,

И у прихожан обменяет на гроши

Свое интервью с Христом.

Ну а поэту? Кто купит муки,

Обмотанные марлей чистейших строк?

Он выйдет на площадь, протянет руки,

И с голоду подохнет в недолгий срок!

Мое сердце не банк увлечений, ошибки

И буквы восходят мои на крови.

Как на сковородке трепещется рыбка,

Так жарится сердце мое на любви!

Эй, люди! Монахи, купцы и девицы!

Лбом припадаю отошедшему дню,

И сердце не успевает биться,

А пульс слился в одну трескотню.

Но ведь сердце, набухшее болью, дороже

Пустого сердца продашь едва ль,

И где сыскать таких прохожих,

Которые золотом скупили б печаль?!

И когда ночью сжимаете в постельке тело ближнее,

Иль устаете счастье свое считать,

Я выхожу площадями рычать:

– Продается сердце неудобное, лишнее!

Эй! Кто хочет пудами тоску покупать?!

От полночи частой и грубой,

От бесстыдного бешенства поз,

Из души выпадают молочные зубы

Наивных томлений,

Влюблений

И грез.

От страстей в полный голос и шепотом,

От твоих суеверий, весна.

Дни прорастают болезненным опытом,

Словно костью зубов прорастает десна.

Вы пришли и с последнею, трудною самой

Болью взрезали жизнь, точно мудрости зуб,

Ничего не помню, не знаю, упрямо

Утонувши в прибое мучительных губ.

И будущие дни считаю

Числом оставшихся с тобой ночей…

Не живу… Не пишу… Засыпаю

На твоем глубоком плече.

И от каждой обиды невнятной

Слезами глаза свело.

На зубах у души побуревшие пятна.

Вместо сердца – сплошное дупло.

Изболевшей душе не помогут коронки

Из золота. По ночам

Ты напрасно готовишь прогнившим зубам

Пломбу из ласки звонкой…

Жизнь догнивает, чернея зубами.

Эти черные пятна – то летит воронье!

Знаю: мудрости зуба не вырвать щипцами,

Но как сладко его нытье!..

Когда среди обыденной жизни,

Напоминающей днями слова салонной болтовни,

Кто-нибудь произнесет

(Для того, чтоб посмеяться

Или показаться грустным)

– Любовь!

Эти буквы сливаются во что-то круглое,

Отвлеченное,

Попахивающее сплетнями.

Но все хватаются за него,

Как ребенок за мячик.

А мне делается не по себе,

Нестерпимо радостно.

Хотя сердце сжимается, как у рыдающего горло,

Хотя вспоминанья впиваются в мозг

Холодеющими пальцами умирающего

Вцепившегося в убийцу

И, застегнутый на все пуговицы спокойствия,

Я молчу…

Впрочем, кто же не услышит в таком молчании

Возгласов, криков, стонов,

Если даже воздух золотится огненными знаками препинаний!

И не так ли озарялся Христос на кресте,

Когда звучало:

– Отче наш!

Ибо изо всех произносивших это,

Только ему было ведомо,

Что именно значит такое страшное имя,

И того, кого называли окрест понаслышке.

Он видел воочию.

Так молчу о любви,

Потому что знакомые что-то другое

Называют любовью

(Словно мохнатой гориллой колибри),

И хочется долго до самой могилы

(И, пожалуй, даже дальше!)

О моей настоящей любви

Думать без строф, без размера, особенно без рифм.

До мудреного просто, другим непонятно.

И завидовать,

Что не я выдумал это единственное слово:

– Любовь

Спотыкается фитиль керосиновый

И сугробом навален чад.

Посадить весь мир, как сына бы,

На колени свои и качать!

Шар земной на оси, как на палочке

Жарится шашлык.

За окошком намазаны икрою галочьей

Бутерброд куполов и стволы.

Штопором лунного света точно

Откупорены пробки окон из домов.

Облегченно, как весною чахоточный,

Я мокроту слов

В платок стихов.

Я ищу в мозговой реторте

Ключ от волчка судьбы,

А в ушах площадей мозоли натерли

Длинным воем телеграфа столбы.

Не хромай же, фитиль керосиновый,

Не вались сугробом черным чад!

Посадить дай мир, как сына бы,

На колени к себе и качать.

Каждый раз

Несураз –

Нос брякая

Я в спальню вкатившийся мотосакош.

Плотносложенным дням моя всякая

Фраз –

А

Раз –

Разрезательный нож!

Я зараз –

Ой дымлюся от крика чуть,

Весь простой, как соитье машин.

Черпаками строчек не выкачать

Выгребную яму моей души.

Я молюсь на червонную даму игорную,

А иконы ношу на слом,

И похабную надпись узорную

Обращаю в священный псалом.

Незастегнутый рот, как штанов прорешка,

И когда со лба полночи пот звезды,

Башка моя служит ночлежкой

Всем паломникам в Иерусалим ерунды.

И на утро им грозно я в ухо реву,

Что завтра мягчее, чем воск,

И тащу продавать на Сухареву

В рай билет, мои мышцы и мозг.

Вот вы помните: меня вы там встретили,

Так кричал, что ходуном верста:

– Принимаю в починку любовь, добродетели.

Штопаю браки и веру Христа.

И работу окончив обличительно тяжкую,

После с людьми по душам бесед,

Сам себе напоминаю бумажку я,

Брошенную в клозет.

Ваше имя, как встарь, по волне пробираясь, не валится

И ко мне добредает, в молве не тоня.

Ледяной этот холод, обжигающий хрупкие пальцы,

Сколько раз принимал я, наивный, за жаркую ласку огня!

…Вот веснеет влюбленность, и в зрачках, как в витринах

Это звонкое солнце, как сердце, скользнуло, дразнясь,

И шумят в водостоках каких-то гостиных

Капли сплетен, как шепот, мутнея и злясь.

Нежно взоры мы клоним и голову высим.

И всё ближе проталины губ меж снегами зубов,

И порхнули бабочки лиловеющих писем,

Где на крыльях рисунок недовиденных снов…

…Встанет августом ссора. Сквозь стеклянные двери террасы

Сколько звезд, сколько мечт, по душе, как по небу скользит,

В уголках ваших губ уже первые тучи гримасы

И из них эти ливни липких слов и обид…

Вот уж слезы, как шишки, длиннеют и вниз облетают

Из-под хвои темнеющей ваших колких ресниц.

Вот уж осень зрачков ваших шатко шагает

По пустым, равнодушным полям чьих-то лиц.

…А теперь только лето любви опаленной,

Только листьями клена капот вырезной,

Только где-то шуменье молвы отдаленной,

А над нами блаженный, утомительный зной.

И от этого зноя с головой

Погрузиться

В слишком теплое озеро голубеющих глаз,

И безвольно запутаться, как в осоке, в ресницах,

Прошумящих о нежности в вечереющий час.

И совсем обессилев от летнего чуда,

Где нет линий, углов, нет конца и нет грез,

В этих волнах купаться и вылезть оттуда

Завернуться в мохнатые простыни ваших волос…

…Ваше имя бредет по волне, не тоня, издалече,

Как Христос пробирался к борту челнока.

Так горите же губ этих тонкие свечи

Мигающим пламенем языка!

Вот, кажется, ты и ушла навсегда,

Не зовя, не оглядываясь, не кляня.

Вот, кажется, ты и ушла навсегда…

Откуда мне знать: зачем и куда?

Знаю только одно: от меня!

Верный и преданный и немного без сил,

С закушенной губой,

Кажется: себя я так не любил.

Как после встречи с тобой.

В тишине вижу солнечный блеск на косе…

И как в просеке ровно стучит дровосек

По стволам красных дней,

Не сильней, не сильней,

По стволам тук-тук-тук,

Стукает сердце топориком мук,

У каждого есть свой домашний

Угол, грядки, покос.

У меня только щеки изрытей, чем пашня,

Волами медленных слез.

Не правда ль, смешно: несуразно-громадный,

А слово боится произнести;

Мне бы глыбы ворочать складно,

А хочу одуванчик любви донести.

Ну, а то, что ушла, и что мне от тоски

Не по-здешнему как-то мертво, –

Это так, это так, это так, пустяки,

Это почти ничего!

Всё было нежданно. До бешенства вдруг

Сквозь сумрак по комнате бережно налитый,

Сказала: – завтра на юг

Я уезжаю на лето!

И вот уже вечер громоздящихся мук,

И слезы крупней, чем горошины…

И в вокзал, словно в ящик почтовый разлук,

Еще близкая мне, ты уж брошена!

Отчего же другие, как я не прохвосты,

Не из глыбы, а тоже из сердца и мяс,

Умеют разлучаться с любимыми просто,

Словно будто со слезинкою глаз?!

Отчего ж мое сердце, как безлюдная хижина?

А лицо, как невыглаженное белье?

Неужели же первым мной с вечностью сближено,

Непостоянство, любовь, твое?!

Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина

Изображаю мечтаний далекий поход,

И хрустально-стеклянное вымя графина

Третью ночь сосу напролет…

И ресницы стучат в тишине, как копыта,

По щекам, зеленеющим скукой, как луг,

И душа выкипает, словно чайник забытый

На спиртовке ровных разлук.

Это небо закатно не моею ли кровью?

Не моей ли слезой полноводится Нил,

Оттого, что впервой с настоящей любовью

Я стихам о любви изменил?!

Мы последние в нашей касте

И жить нам не долгий срок.

Мы коробейники счастья,

Кустари задушевных строк!

Скоро вытекут на смену оравы

Не знающих сгустков в крови,

Машинисты железной славы

И ремесленники любви.

И в жизни оставят место

Свободным от машин и основ:

Семь минут для ласки невесты,

Три секунды в день для стихов.

Со стальными, как рельсы, нервами

(Не в хулу говорю, а в лесть!)

От двенадцати до полчаса первого

Будут молиться и есть!

Торопитесь же, девушки, женщины.

Влюбляйтесь в певцов чудес.

Мы пока последние трещины.

Что не залил в мире прогресс!

Мы последние в нашей династии,

Любите же в оставшийся срок

Нас, коробейников счастья,

Кустарей задушевных строк!

Когда-то, когда я носил короткие панталончики,

Был глупым, как сказка, и читал «Вокруг Света»,

Я часто задумывался на балкончике

О том, как любят знаменитые поэты.

И потому, что я был маленький чудак,

Мне казалось, что это бывает так.

Прекрасный и стройный, он встречается с нею…

У нее меха и длинный

Трэн. И когда они проплывают старинной

Аллеей,

Под юбками плещутся рыбки колен.

И проходят они без путей и дороги,

Завистливо встречные смотрят на них;

Он, конечно, влюбленный и строгий,

Ей читает о ней же взволнованный стих…

Мне мечталось о любви очень нежной, но жгучей.

Ведь другой не бывает. Быть не может. И нет.

Ведь любовь живет меж цветов и созвучий.

Как же может любить не поэт?

И мне казались смешны и грубы

Поцелуи, что вокруг звучат,

Как же могут сближаться влажные губы,

Говорившие о капусте полчаса назад.

И когда я, воришка, подслушал, как кто-то молился:

«Сохрани меня, Боже, от любви поэта!»

Я сначала невероятно удивился,

А потом прорыдал до рассвета.

Теперь я понял. Понял всё я.

Ах, уж не мальчик я давно.

Среди исканий, без покоя

Любить поэту не дано.

Искать губами пепел черный

Ресниц, упавших в заводь щек, –

И думать тяжело, упорно

Об этажах подвластных строк.

Рукою жадной гладить груди

И чувствовать уж близкий крик, –

И думать трудно, как о чуде,

О новой рифме в этот миг.

Она уже устала биться,

Она в песках зыбучих снов, –

И вьется в голове, как птица,

Сонет крылами четких строф.

И вот поэтому, часто, никого не тревожа,

Потихоньку плачу и молюсь до рассвета:

«Сохрани мою милую, Боже,

От любви поэта!»

Когда сумерки пляшут присядку

Над паркетом наших бесед,

И кроет звезд десятку

Солнечным тузом рассвет, –

Твои слезы проходят гурьбою,

В горле запутаться их возня.

Подавился я видно тобою

Этих губ бормотливый сквозняк.

От лица твоего темно-карего

Не один с ума богомаз…

Над Москвою саженное зарево

Твоих распятых глаз.

Я с тобой на страницах вылип.

Рифмой захватанная подобно рублю.

Только в омуты уха заплыли б

Форели твоих люблю!

Если хочешь, тебе на подносе,

Где с жирком моей славы суп, –

Вместо дичи, подстреленной в осень

Пару крыльев своих принесу.

И стихи размахнутся, как плети

Свистом рифм, что здоровьем больны,

Стучать по мостовой столетий

На подковах мыслей стальных.

Вкруг молчь и ночь,

Мне одиночь.

Тук пульса по опушке пушки,

Глаза веслом ресниц гребут.

Кромсать и рвать намокшие подушки,

Как летаргический проснувшийся в гробу,

Сквозь темь кричат бездельничая кошки

Хвостом мусоля кукиш труб.

Согреть измерзшие ладошки

Сухих поленьях чьих-то губ.

Вкруг желть и жолчь

Над одиночью молчь.

Битюг ругательства. Пони брани.

Барьер морщин. По ребрам прыг коня.

Тащить занозы вспоминаний

Из очумевшего меня,

Лицо как промокашка тяжкой ранки.

И слезы, может быть, поэта ремесло?

За окном ворчит шарманка

Чрезвычайно весело:

– Ты ходила ли, Людмила,

И куда ты убегла?

В решето коров доила,

Топором овцу стригла.

Проулок гнет сугроб, как кошка.

Слегка обветренной спиной.

И складки губ морщинами гармошка.

Следы у глаз, как синие дорожки,

Где бродит призрак тосковой

Червем ползут проселки мозга,

Где мыслей грузный тарантас.

О, чьи глаза – окном киоска,

Здесь продают холодный квас?!

Прочь ночь и одиночь.

Одно помочь.

Под тишину

Скрипит шарманка на луну:

– Я живая словно ртуть,

Грудь на грудь.

Живот на живот –

Всё заживет.

Вас

Здесь нет. И без вас.

И без вас,

И без смеха

Только вечер укором глядится в упор

Только жадные ноздри ловят милое эхо

Запах ваших духов, как далекое звяканье шпор.

Ах, не вы ли несете зовущее имя

Вверх по лестнице, воздух зрачками звеня?!

Это буквы ль проходят строками

Моими,

Словно вы каблучками

За дверью дразня?!

Желтый месяца ус провихлялся в окошке.

И ошибся коснуться моих только губ,

И бренчит заунывно полсумрак на серой гармошке

Паровых остывающих медленно труб.

Эта тихая комната помнит влюбленно

Ваши хрупкие руки. Веснушки. И взгляд.

Словно кто-то вдруг выпил духи из флакона,

Но флакон не посмел позабыть аромат.

Вас здесь нет. И без вас. Но не вы ли руками

В шутку спутали четкий пробор моих дней?!

И стихи мои так же прополнены вами

Как здесь воздух, тахта и протяжье ночей.

Вас здесь нет. Но вернетесь. Чтоб смехом, как пеной,

Зазвенеться, роняя свой пепельный взгляд.

И ваш облик хранят

Эти строгие стены.

Словно рифмы строфы дрожь поэта хранят.

Всё течет в никуда. С каждым днем отмирающим

Слабже мой

Вой

В покорной, как сам тишине.

Что в душе громоздилось небоскребом вчера еще,

Нынче малой избенкой спокойствует мне.

Тусклым августом пахнет просторье весеннее,

Но и в слезах моих истомительных – май.

Нынче всё хорошо с моего многоточия зрения,

И совсем равнодушно сказать вместо «здравствуй» – прощай.

И теперь мне кажутся малы до смешного

Все былые волненья, кипятившие сердце и кровь,

И мой трепет от каждого нежного слова,

И вся заполнявшая годы любовь.

Так вернувшийся в дом, что покинул ребенком беспечным

И вошедший в детскую, от удивления нем,

Вдруг увидит, что комната бывшая ему бесконечной,

Лишь в одно

Окно

И мала совсем.

Всё течет в никуда. И тоской

Неотступно вползающей

Как от боли зубной,

Корчусь я в тишине,

Что в душе громоздилось доминой огромной вчера еще

Нынче малой избенкой представляется мне.

Ночь на звезды истратилась шибко

За окошком кружилась в зеленеющем вальсе листва,

На щеках замерзала румянцем улыбка,

В подворотне глотки выли слова.

По стеклу прохромали потолстевшие сумерки.

И безумный поэт утверждал жуткой пригоршей слов:

– В наш огромный мир издалека несу мирки

Дробью сердца и брызгом мозгов!

Каждый думал: «Будет день и тогда я проснусь лицом

Гроб привычек сломает летаргический труп».

А безумный выл: – Пусть страницы улиц замуслятся

Пятерней пяти тысяч губ.

От задорного вздора лопались вен болты

И канализация жил.

Кто-то в небо луну раздраженную, желтую,

Словно с жолчью пузырь, уложил.

Он вопил: – Я хороший и юный

Рот слюною дымился, как решетка клоак…

И взбегал на череп, как демагог на трибуну

Полновесный товарищ кулак.

А потом, когда утренний день во весь рост свой сурово лег,

И вокруг забелело, как надевши белье,

На линейках телеграфных проволок

Еще стыла бемоль воробьев, –

Огляделись, и звонкие марши далече

С зубов сквозь утро нес озноб

И стало обидно, что у поэта рыдавшего речью

В ушах откровенно грязно́.

Душа разливается в поволжское устье,

Попробуй, переплыви!

А здесь работает фабрика грусти

В каждой строке о любви.

А здесь тихой вонью издохшей мыши

Кадят еще и еще,

И даже крутые бедра матчиша

Иссохли, как чорт знает что.

А здесь и весна сиротливой оборванью

Слюнявит водостоки труб,

И женщины мажут машинною ворванью

Перед поцелуем клапаны губ.

А чтоб в этой скучище мелочной

Оправдаться, они говорят,

Что какой-то небесный стрелочник

Всегда и во всем виноват.

Давайте, докажем, что родились мы в сорочке,

Мы поэты, хранители золотого безделья,

Давайте устроимте в каждой строчке

Кооперативы веселья.

В этой жизни, что тащится как Сахарой верблюдище

Сквозь какой-то непочатый день,

Мы даже зная об осени будущей

Прыгнем сердцем прямо в сирень.

Прыгнем, теряя из глотки улыбки,

Крича громовое На!

Как прыгает по коричневой скрипке

Вдруг лопнувшая струна.

Вы прошли над моими гремящими шумами.

Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня.

Для чего ж столько лет, неверная, думали:

Любить иль нет меня!

Подойдете и ближе. Я знаю. Прорежете

Десна жизни моей, точно мудрости зуб.

Знаю: жуть самых нежных нежитей

Засмеется из красной трясины ваших топких губ.

Сколько зим, занесенных моею тоскою.

Моим шагом торопится опустелый час.

Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою

Запахло из раковин ваших глаз.

Вся запела бурей, не каких великолепий!

Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо.

И сорвав с головы своей легкое кепи,

Вы взмахнули им улице встречной в лицо.

И двоясь, хохотали

В пролетавших витринах,

И роняли

Из пригоршней глаз винограды зрачка.

А лихач задыхался на распухнувших шинах,

Торопя прямо в полночь своего рысака.

Тишина. И на крыше.

А выше –

Еще тише…

Без цели…

Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья.

А внизу, проститутками короновавши панели,

Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.

– Легкий ветер сквозь ветви. Треск вереска твой верящий голос.

Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,

Июньский день ко мне дополз,

Впился мне солнцем прожалить грудь.

Жир солнца по крыше, как по бутербродам

Жидкое, жаркое масло, тек…

И Москва нам казалась плохим переводом

Каких-то Божьих тревожных строк.

И когда приближалась ты сквозными глазами,

И город вопил, отбегая к Кремлю,

И биплан твоих губ над моими губами

Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, –

Это медное небо было только над нами,

И под ним было только наше люблю!

Этим небом сдавлены, как тесным воротом,

Мы молчали в удушьи,

Всё глуше,

Слабей…

Как золотые черепахи, проползли над городом

Песками дня купола церквей.

И когда эти улицы зноем стихали

И умолкли уйти в тишину и грустить, –

В первый раз я поклялся моими стихами

Себе за тебя отомстить.

Если город раскаялся в шуме,

Если страшно ему, что медь,

Мы лягем подобно верблюдам в самуме

Верблюжею грыжей реветь.

Кто-то хвастался тихою частью

И вытаскивал на удочке час,

А земля была вся от счастья

И счастье было от нас.

И заря растекала слюни

Над нотами шоссейных колей

Груди женщин асфальта в июне

Мягчей.

И губы ребят дымились

У проруби этих грудей

И какая-то страшная милость

Желтым маслом покрыла везде.

Из кафэ выгоняли медведя,

За луною носилась толпа.

Вместо Федора звали Федей

И улицы стали пай.

Стали мерять не на саже́ни,

А на вершки температуру в крови,

По таблице простой умножений

Исчисляли силу любви.

И пока из какого-то чуда

Не восстал завопить мертвец,

Поэты ревели как словно верблюды

От жестокой грыжи сердец.

Не потому, что себя разменял я на сто пятачков,

Иль что вместо души обхожусь только кашицей рубленой, –

В сотый раз я пишу о цвете зрачков

И о ласках мною возлюбленной.

Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет,

На лысину заслужил бы лавровые веники,

Но разве заниматься логарифмами бед

Дело такого, как я, священника?

Говорят, что когда-то заезжий фигляр,

Фокусник уличный, в церковь зайдя освещенную,

Захотел словами жарче угля

Помолиться, упав пред Мадонною.

Но молитвам научен не был шутник,

Он знал только фокусы, знал только арийки,

И пред краюхой иконы поник

И горячо стал кидать свои шарики.

И этим проворством приученных рук,

Которым смешил он в провинции девочек,

Рассказал невозможную тысячу мук,

Истерзавшую сердце у неуча.

Точно так же и я… Мне до рези в желудке противно

Писать, что кружится земля и пост, как комар.

Нет, уж лучше пред вами шариком сердца наивно

Будет молиться влюбленный фигляр.

Протабаченный воздух и душный Как сгоретые свечи

Подвели Познакомили И вот

Медленно зрачков перевела глетчер

Переползающий в пропасть с высот

И дальше поплыли вы плывью Офелий

В этих волнах бесед между фраз ненюфар

Только пурпуром губы изогнутые зазвенели

Как красные рейтузы гусар

Когда кинули странно

И немного надменно

Свое имя сожженное

ЖАННА

Огляделся Окланялся всем сторонам

Обответил приветы Ба Знакомых здесь сколько

Говоривших простое люблю по ночам

Неизменно на мотив Я люблю вас Ольга

Отдававшихся слишком жестоко и грубо

Потому что

Так надо

Потому что

Так страх

Потому что

Только лаской мужскою кровавые губы

Могут так равнодушно Говорить о стихах

И далекий от них Слишком верткий и звонкий

И раскрытее женщины во время родов

Сколько раз

Я свой рот что обернут стыдом Как в пеленки

Отдавал этим нянькам привычных зубов

В этих лужицах глаз

Где каждая собака

Утолить свою жажду хотела могла

И пила

Я часто купался и плакал

И плакал

Только в сердце румянцем молитва цвела

А впрочем любовницы что мне И черта ли

Вы тому

Кто был молод потому

Что не мог быть угрюм

Свое тело хотелое Стебельно отдали

Свое тело тягучий

Рахат-лукум

Ты Господь мой развратник создавший публичную

землю

В Прейскуранте скрижалей Пометивший цену

грехов у людей

Сенбернарью мою благодарность приемли

Что мне лучших своих приводил дочерей

Мне надоевшему

Любви по Достоевскому

Мне не сумевшему

Незнакомку как Блок

В триппере Тверской и в сифилисе Невского

Лучших отыскать помог

Огляделся Жуют Стал я чавкать сам

Пересел усмешкою рядом

К вашим очень холодным как стекла глазам

Прислонился моим воспылающим взглядом

Вы улыбкой своей

Пытались закрыться этого взора

Так любовники пробуют заглушить разговором

Скрип кровати От прильнувших за стенкой ушей

Что ж Еще одна Очень Очень мило

Настань Наступи И приблизится час твой

И словно вытягивают из тела Жилы

Я громко крикну Здравствуй

Здравствуй

А после еще громче Прощай

Растасуемся

В колоде Москвы мы Подобные картам

И в календаре памяти отмечу что не был май

Потому что и этот год кончился мартом

Вот окончен каракуль икры до конца

Общипаны лепестки семги как спелая роза

Из передней во двор

И в упор

С крыльца

Зальется фиалками посвист мороза

Стебли гнутого снега

Стружки снега

У тротуаров сугробья как ваш меховой воротник

И Тверская

Взлетая

К площади с разбега

Запыхавшейся лошадью вмиг

Мы летели как чьи-то оснеженные дребезги

И на красные губы марлю свивали снега

На заснувшей Садовой не видели в небе зги

Только вечеру

Мечет

Мачты мечт

Пурга

И где выстрелил в облако Вымысел многоэтажный

Важный

У подъезда простерся и молился сугроб

Вот уж лифт как в термометре ртуть протяжно

Вверх пополз обнаружив у подъезда озноб

Вот и у вас Пусть я каприз ваш Пусть рана

Пусть только самоубийство ваших минут

Упокой тело раба твоего Жанна

И вознеси в прозрачный приют

По стеклу когти снега

И трещит сверчок паровых труб

К вам выпускаю как из ковчега

Голубя ищущих губ

И губы обратно возвратились пустые

Все как по библии Время волочит свой тон

Где же минут кусты

Эй минуты Стоп

Слушаться надо

Снова голубь крыли ночной

Тишиной

И голубь возвращается И в клюве ваша губная помада

Слава Богу Берег близко Причаливай Ной

Под рукою мигнули Ресницами кружев штанишки

Как под трепетом птиц Оснеженные ветки кустов

Сорвана рубашка

Как обложка

Книжки

И груди пахнули Как первые строки стихов

И спокойно и строго как ученый историк

По порядку мою начинаю любовь

Расступаются ноги как Чермное море

Пропуская народы и смыкаются вновь

Что-то надо шептать Какие-то нежные слова

И шлепая по телу губами как по затону

Парою мокрых весел

Лепечу влюбленно

Ах как кружится у меня голова

Вспоминая Куда же я запонки бросил

Без запонок абсолютно невозможно уйти

Галстук тот помню лежит на стуле

Вы самая светлая на моем пути

Как сладко устали И глазки заснули

И вот вскочил Одеваться скорей Торопиться

На лежащую во всколыхнутой полумгле

Смотрю Как на ненужную жертву убийца

Не нашедший ни денег ни колец в столе

Проститься

Проститься

Проститься

Бежать

Бежать

Бежать

Чтоб склеил мороз мне ресницы

Чтоб дома забиться

В кровать

А вместо этого здорового бреда

Говорю благодарность откинувши штору окна

Так наверное Пирр кричал после победы

Так Наполеон прошагнул по стонам Бородина

Рассветает Спускаюсь Мглу вылизало дочиста

Опрятное солнце лучи распустив как слюну

Как досадно Забыл спросить имяотчество

С каким названьем к телефону прильну

Все равно Ограблен как исповедью

Хорошего священника ты прислал мне Господь

Хорошо что хоть душу

Хоть душу

Я высвободил

Мою душу

Не сохнущий срезанный Богом ломоть

Дома

Одна

Тишина

Холодновато Стыль

Глядят упречливо томы

Пахнет бисквитом В неночеванной комнате пыль

Дома

Разглаживаю сердце смятое в муке

Вспоминаю спроста

Так Иисус расправлял затекшие руки

Вознесшись в небо с креста

Только вдруг показалось Бахромой катафалка

высокого

Траурны веки твои и странны

Нет Не может Ведь был я около

Запах трупа учуял бы Жанна

Это только сердце икает

После слишком соленой духоты

И тахты

Успокой же Прошепни Не такая

Не такая

Как хочешь ты

Я в блуждавших полями пестреющей похоти

Столько лет проискал всем желаньем моим

Ту сжигающую в хохоте

Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним

Медленно февраль подбирался к своему концу

Уже в середине полный заботы

Подобно начинающему оперному певцу

Которому к концу

Надо взять какую-то высокую ноту

И случилось не вдруг И на уличном теле

Закраснели

Знамена подобные бабьим соскам

И фабричные трубы герольдами пели

Возглашая о чем-то знавшим все небесам

В этот день так молились дома и калитки

Ты прекрасно мгновенье Так тпру

И воздух прополненный пеньем и зыбкий

Затоплял марсельезой и щель и дыру

В эти дни отречемся от дряхлого мира

Отрекались от славных бесславии страны

И уже заплывали медлительным жиром

Крылья у самой спины

Лишь ученый поэт да одна с тротуара

Равнодушно глядели на зверинец людей

Ибо знали

Что новое выцвело старым

Ибо знали

Что нет у кастратов детей

А в воздухе жидком от душевных поллюций

От фанфар варшавянки содрогавшей балкон

Кто-то самый безумный назвал революцией

Менструацию

Этих кровавых знамен

ЖАННА

Жанна здесь И на площади вымятой в жертвах

Узнаю поступь глаз ваших к пальцам припав

Снова вы И Христос воскресе из мертвых

Смертию смерть поправ

Я прошел Но ударили звонким румянцем

Так промчавшихся в поезде Хлещет листвой

Слишком близкая ветка в зеленеющем танце

Сквозь окно И сквозь быстрь И сквозь вихрь

И сквозь зной

Я прошел но ваш смех

Этот смех

И улыбки

И забывчивость бывших испугающих дней

Словно воздух из улиц прольющийся гибкий

Выступают из подвига скуки моей

Этот смех еще вьется как след за улиткой

Как последний платок из вагонных дверей

Пели глотки

Походки

И молились Кололись Пальцы труб

Каждый дом до солнца вознес

Кто-то бросил на мой леденеющий Полюс

Этот мрамор и пурпур пламенеющих

Роз

Вы прошли или спутал

Я спутал

Я спутал

Я прошел а не вы но вы были со мной

Словно кровь на виске былые минуты

Чтобы смыть их и я завопил за толпой

Отречемся от дряхлого мира

Отряхнем с наших ног его прах

Из былого я новое вырыл

Словно чудо нашел я в знакомых строках

Вы смеялись но видел

И теперь не обманут

Не ресницы не веки бахрома

Бахрома

Ах от страшного смеха Вдруг возьмут и завянут

Гляжу завядают и взыправь дома

Это память хихикает Ну а то

Ну а то

Врешь старуха меня не поймаешь

Того что было не знает никто

И ты не знаешь

Заблудилось сердце По грустнеющим улицам

Ребенком заплакало а дьявол взял

Ты же знаешь

Как он караулит сам

Заблудившихся и что-то нашептал

Ребенок прибежал

Домой

С перепуга басней

Зарыдал

И в страшный сон отходя затих

Память бас рычагом поднимает тугой

Что романтичней и прекрасней

Чем плениться одной

Из любовниц своих

После ночи исчерканной криком тревожным

Жанна

Жанна

И Жанна

Нежней

В рощах сердца свистит

И свистит

Осторожно

Твой влюбленность грустящий слегка соловей

Вы сегодня еще веселей

И скорбящей

Под глазами беслечий цветут Синяки

Видно древний могильщик все глубже и чаще

Роет яму лопатой тоски

Вот и вместе Как мальчик стыдливый и дикий

Лепечу и глупею на дне этой мглы

Жанна Слышишь ли вопли и сгущенные крики

Это душу свергают с Тарпейской скалы

Эти слезы из глаз моих карих

Вдруг заржавели болью и пятнами мук

Это сердце тянет свой воркот глухарий

И не видя незримо токует свой тук

Вы сегодня еще отдаленней вчерашней

Но по-прежнему смех ваш звенит

И надменный всегда И всегда бесшабашный

Я беспомощен нынче навзрыд

И волос этих ржавых кудрявые кольца

Горизонт серых глаз над предместьем минут

Мои губы последней слезой добровольца

В завоеванный город неужель не войдут

Кричу

Довольно И звуков тяжелые гири

Падают и рот кривится вбок

Ты с кудрями летящих к победе Валькирий

Видишь белые пятна бледнеющих щек

Не взмечтай что взмолясь о моем перемирии

Поднимаю сдаваясь свой белый платок

Снова близки И губы Это жалость иль что же

Побежденный не враг

И не может быть друг

Посвящаю луне и мучительной дрожи

Этот хруст Этот храп запыхавшихся рук

Как когда-то гонец добежал и ликуя

О победе вскричал чтоб упасть как труп

Пусть сегодня достигнув тебя упаду я

У порога торжественных губ

Нет не жалости ждал я В грохоте

В грохоте

Убегу безнадежным позорным смешным

Страшно жалости женщин Сжигающих в хохоте

Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним

Сердцем глупый Хотел оторваться и выселиться

Из тоски небывалой моей

И вот оскален на шаткой виселице

Руками опытных дней

Еще в браунинге пульса есть заряды

Я спокоен Устал мой страх

Еще и еще заблудиться мне надо

В этих сутолокой полных ногах

Я за вами любовью следить буду издали

И стихи будут пеной из губ уставших коня

Нет Посмертным изданьем не издали

Еще демоны меня

Еще будет не эдак а иначе

Каруселью завертим горло Москве

Любовь без ответа Как голова Змей-Горыныча

Ты одну отсекаешь вырастают две

Если залито сердце любовью Как чернилами руки

Закрывая губы как веки тяжелые Вий

Я огромным и свежим Лимоном разлуки

Смою красную кляксу любви

И настанет наступит Что нужно что жданно

В мою боль как в гниющий свой зуб Заложу креозот

Буду ждать и знаю что имя сожженное Жанны

Раненое В берлогу сердца моего приползет

Дни качайтесь Звените как серьги

Как серьги

Ушей

Моей

Жизни в бреду

Я высокий похожий на звуки Берген

В одиночестве подожду

Посижу Пососу как мишка зимою

Мохнатую жирную лапу тоски

Да Я знаю придешь чтобы взвить бахромою

Над душою

Не видевшей зги

Возле глаз позвоните словно в калитку

Распахну тяжелые губы дверей

И возьму ваше сердце как будто закрытку

Загрязненную краской штемпелей

Штемпелюй

Почтальон Штемпелюй

По конверту в отваге

Отмечай города отделенья и срок

Получивший за липким конвертом На нежно

пречистой бумаге

Найдет серебро еще теплых строк

А пока рыдать

Возведенным к выси лицом

И ждать

Истомительно ждать

Во имя ее

Через виселицы по виселицам

В евангелье небытия

Мы живем с белокосой модисткой тоской

На лице ее мелкие прыщики грусти

Мы милуемся с нею весь день-деньской

Пока полночь луной

В свору туч Не запустит

И запах романтики воньливый как лук

От зубов ее временем желтых

Не за то ли

Люблю ее больше прекрасных подруг

Что сердце ее Словно пальцы Иголкой и болью

Исколоты

Но когда убеждаюсь Что в бумажнике черепа Нет

стихов

Что в душе образы выбриты наголо

Снисхожу и к тебе Шарлатанка любовь

Я готов

Поступить на содержание наглый

Но как только щедро меня ты оценишь я

Убредаю обратно свистя и чванно

Неужель и в нынче только безденежье

Строк зовет к тебе Жанна

И годы тащатся за мною погробным наследием

Как из вспоротой лошади Кишки по арене хвостом

Так посвящен лишь трагедиям

Я один над Кузнецким Мостом

Здравствуй Мост Ты сегодня как прежде старинный

Из окон Шанкса Как из кармана Платок спустил

У какой маникюрши Ты нынче витрины

Электрическим лаком покрыл

И немного кривой Словно ствол бумеранга

Чуть-чуть сгорбив спину от Сиу И в гору

Из жилета высокого серого банка

Часы вынимаешь и не видишь Который

Для того ль чтоб прочесть Мелкий топот петита

По афише о каком-то танго кабаре

Ты вставляешь в свой глаз широкораскрытый

Монокль часов от Бурэ

И по-царски

Небрежный и по-барски

Неловкий

Перекинувши сумрак

Как через руку пальто

Ты презрительно цедишь В разговоре с Петровкой

Как слова экипажи ландо

И авто

И проходишь к Лубянке обратно

Грустя

И шутя

И скорбя

Я сегодня немного простой и до боли понятный

Тебе расскажу про себя

Вчера в мою комнату ярким шрамом

Расталкивая воздух как шалые дети

Ворвались шумом слова телеграммы

Приеду вторник курьерским встретить

И знаю что с каждым биением сердца

Отпадают секунды Как струпья с болячки разлуки

И что вот уже близко где-то вертеться

Должны курьерские стуки

И вот я вполз под вокзально стеклянную крышу

Сквозь припадок перронный

Подмигнувших огней

В половодие глаз устремленный

Я слышу

Звонкий гонг Чуть-чуть скомканных шляпой кудрей

Паровоз по стальным резко судоржным жабрам

Испускал словно вздох свою усталь и пар

И вот уж с пролетки золочу канделябром

Твоих губ запевающих мимовстречный бульвар

Вот одни У тебя мы Мы рядом И тотчас твой

Смех трехцветный взвиваю

Над душою как флаг

Кто не знает

Ресниц опаленных зрачками пророчества

И сердец перекрученных неверный тик-так

Дай И влажною тряпкою губ я как пыль щеки

Смахну этот нежный пушок

Твоих щек

Не пришли что-то рыться сегодня могильщики

Бормотнула в ответ как снежок

Свой смешок

Вот бредут

Мои губы в бреду

И победе

Как в аллее

По шее

Где сразу густы

Надменного цвета расплавленной меди

Волос подстриженные кусты

И плывут они дальше плывью Колумба

Вдоль спины к полуострову выкруглых плеч

Там где рыжая родинка маленькой клумбой

Где другая слезинкой не успеющей стечь

И бегут осторожно как мальчишки

Воришки

Меж грудей разбежавшихся впопыхах

Впопыхах

И крадутся щекочут

Где хохочут

Подмышки

Чтоб резвиться как на склонах

Оврага на закругленных

Боках

И опять Поднимаясь как пар над канавой

Вместе с запахом пьяных

И пряных

Духов

Заблуждаются там где как гравий

Шебаршит

Мелкой дрожью дорожка зубов

Эти губы

То грубы

Как братоубийцы раскаянье

Когда Богу об Авеле Изолгал свой рассказ

Но как они нежны когда они

Близ Иван-да-Марьи Вдруг лиловых глаз

Тишина Только месяц поет нас

Венчая как привыкший священник Тенором лучей

Да сквозь окна бормочет себе что-то под нос

Тверская

Лаская

Желтых кур фонарей

И вокруг

Стынет звук

Ты молчишь И глаза лишь

Как отдушины сердца горят под луной

Господь золотопромышленник Эту россыпь

и залежь

Где нашел Чтоб по-братски поделиться со мной

Но зачем эти веки летают как оводы

На уставшие взгляды садятся сосут

Скажи Явилась сейчас из какого ты

Чуда на страшный мой суд

Я спросил ее просто без страха и боли

Ибо ведал вперед ответ

Значит любишь Меня полюбила давно ли

И в ответ

Загрохотало НЕ ЛЮБЛЮ НЕТ

Ты мой близкий Хороший Единственный рядом

Ты пойми Я только дремлю

Ты мне нужен Тебя

Мне томительно надо

И пойми Не любя

Я люблю

Да Я знаю Вы прекрасно и беспомощно жалки

Притворяясь живою вы мертвое имя несли

Свое сердце на прежнем и пышном катафалке

Вы на кладбище увезли

Вы сказали мне тихо и расплакался вечер

От того что случилось ему услыхать

Если мне полюбить тебя близкого нечем

Приучи чтоб могла я любимою стать

Ты подходишь с любовью неэтоюсветной

Попытаться собрать Воедино клочки

Так пытался коснуться безумный И тщетно

Обрезанной поездом женской руки

И безрукая женщина горестно тщилась

Прямо в губы суя ему только рукав

У безумца губа издрожавшая билась

Пустоте припав

И долго и долго безумный шарил

Губами вокруг тьму

Пока какой-то небесный царик

Глаза не прикрыл ему

В этот миг

Лишь постиг

Не понять не могу я

Отчего ты всегда

Подставляешь висок

Чтоб холодным прильнул поцелуем

Туда

Где револьвер пиявкой Присосаться бы мог

Успокойся же тихо ты в сердце моем чей

Но страшен тебе голодный волчий

Вой

Этот хохот Он ярче он жутче он громче

Скрипения оси земной

Сердце бьется

И босо и голо

И несется

Тряся тишину

Как земля пространством бесполым

Отрывая по клочьям луну

Этот хохот покрылся весь пеной и раной весь

Ты сама не жива

Не мертва

Отчего же не шепчешь как другие Под занавес

Трагические слова

Да я знаю что тот Кто бывал на кладбище

Хороня любимого не смеется Но что ж

Я душой как единственной рубашкой нищий

Прикрою твою небывалую дрожь

Успокоится сердце

Полное болотными огоньками

Сердце

Ты не смочишь слезами Как платок вечера

И не станешь в тоске

Беспокойно вертеться

До шестого часа утра

Твой зрачок проблеснет Точно флаг

зорковыигрышный

Выпрямится изломанная бровь

Посмотри Я принес в твои хрупкие пригоршни

Как хлеб твой насущный мою любовь

Вот тянутся дни И волочатся месяцы

Как вожжи выпущенные временем из рук

И в какие страницы поместится

Этот страх твоих медленных мук

Нет Я знаю Что с тех пор как фыркнуло звездами

Небо в пляске цыгански ночной

Такой любви не бывало создано

И мечтать боялись о любви такой

Я поднес Как флакон едкой английской соли

Мое сердце К лежащей без чувств и страстей

Знаю Рядом с любовью моей

Любовь Алигьери не болей

Чем любовь к проститутке гостей

Это царство огромного отсыревшего сплина

Неужель не растопит Мой преданный пламенный

взор

Это моя гильотина

Где каждая слезинка тяжелей

И острей

Чем топор

Боже Видишь какие пасхальные речи

Я втащил в ее длительный пост

Весь огромный свой дар Настоящей любви

человечьей

Ей принес Как собака поджатый свой хвост

Полюбить

Отлюбить

Может всякий

И всякий

О любовь их кощунство прости

Но покорной

И черной

И слюнявой собаке

Невозможно от ног госпожи отползти

Ты Господь Нас зовущий прописными скрижалями

Отказаться от страсти от любви и земли

Ты влекущий

Нас в кущи

Где в бездельи

В веселки

Под пальмами

Мы лениво толстеть бы могли

Ты глотающий временем Как ртом китовьим Стаи

Мелких людишек рыбешек Чтоб в досугах своих

Как решеткой зубов дверями рая

Отделять от могучих святых

Занимайся веселой своей

Сортировкой

Малокровные души принимай понежней

Но не смей

Даже мыслью коснуться неловко

Любимой и только моей

Если ж душу и тело как причастья приемля

Ты возьмешь во царство свое

Я оставя Как книгу Прочтенную землю

Тоже предстану пред лицо твое

У ключника рая

Ключи сорву с пояса

А на черта ли ты На ворота Английских замков

насажал

И рыдая

Как пьяный вломлюсь беспокоясь

В твой усыпительный зал

Как когда-то мой прапрапрапрадед

В руки Христа гвозди вбивал Без конца

Так наследник ворвется в небеса

И воссядет

На пол туч Залитых красным вином зари

Оскорбляя отца

Боже Губы мои в первый раз пронесли твое

Имя Как носильщик тяжелый чемодан на перрон

Господи Слышишь ли с какою великой молитвою

Богохульник отныне к тебе устремлен

Вот волочатся дни недели и месяцы

Как вожжи Оброненные временем из рук

И в какие же строки вместится

Мой страх ее новых мук

Если кто-нибудь скажет что и это до срока

Посмеет назвать не вечной любовь мою

На него я взгляну

Как глядят на пророка

И потом как пророка

Убью

И стогорло стозевно стооко

Запою

Ты пришла

И со мною

Снизошла

Ненежданно

Бахромою

Ресниц надо мною

Звеня

Ты прости меня грешного жуткая Жанна

Что во многих доныне нашла

Ты меня

И за все за другое прости меня

И за запонку и за то что тебе темно

Кто причастен твоему обожженному имени

Тот святой и погибший давно

Встало долгое лето любви опаленной

Только листьями клена

Твой

Капот вырезной

Только где то игуменье молвы отдаленной

А над нами блаженный утомительный зной

И от этого зноя

С головою

Погрузиться

В слишком теплое озеро голубеющих глаз

И безвольно запутаться Как в осоке В ресницах

Прошумящих о нежности в вечереющий час

И совсем обессилев от летнего чуда

Где нет линий углов

Нету слов

И нет грез

В этих волнах купаться и вылезть оттуда

Закутаться мохнатыми простынями волос

Твое имя пришло по волне Не тоня Издалече

Как Христос пробирался к борту челнока

Так горите же Губ этих тонкие свечи

Под мигающим Пламенем языка

Ты пришла далека и близка вся

И на мне запеклась как кровь

Так славься

Коль славна славься

Собачья моя любовь

Только страшно одно

И на шею

Ты накинешь словно петлю

Если губы твои вдруг сумеют

Прошептать мне люблю

Я надменный и радостный тебя поцелую

И ослепну Как узник увидевший яростный свет

И той не станет Какую

Искал Тысячу девятьсот семнадцать лет

И в огромном курьерском запевающей похоти

Мы как все Как другие полетим

Поскользим

И не станет сжигающей в хохоте

Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним

Соломону – первому имажинисту,

Одевшему любовь Песней-Песней пестро,

От меня, на паровозе дней машиниста.

Верстовые столбы этих строк.

От горба Воздвиженки до ладони Пресни

Над костром всебегущих годов

Орать на новую Песню-Песней

В ухо Москвы, поросшее волосами садов.

Фабричные, упаковщицы, из Киноарса!

Девчонки столиц! Сколько раз вам на спины лечь

– Где любовник твой? – Он Венеры и Марсы

В пространство, как мировую картечь!

Мир беременей твоей красотою,

В ельнике ресниц зрачок – чиж.

На губах помада краснеть зарею,

Китай волос твоих рыж.

Пальцам мелькать – автомобилям на гонке,

Коромыслу плеч петь хруст.

Губами твоими, как гребенкой,

Мне расчесать мою грусть.

Груди твои – купол над цирком

С синих жилок ободком.

В полночи мотоциклетные дырки

И трещины фабричных гудков.

Живота площадь с водостоком пупка посредине.

Сырые туннели подмышек. Глубоко

В твоем имени Демон Бензина

И Тамара Трамвайных Звонков.

Полночь стирать полумрака резиной

На страницах бульваров прохожих.

От желаний губ пишущая машинка

Чистую рукопись дрожи.

Что трансатлантик речными между,

Ты женщин остальных меж.

Мной и полночью славлена дважды

Шуршащего шепота мышь.

Ты умыть зрачки мои кровью,

Верблюду губ тонуть в Сахаре твоих плечей.

– Я прозрачен атласной любовью

С широкой каймою ночей.

Каждым словом моим унавожены

Поля моих ржаных стихов.

От слов горячих таять мороженому

Отсюда через 10 домов.

Небу глаз в облаках истомы проясниться.

По жизни любовь, как на 5-ый этаж дрова.

Ты прекрасна, моя соучастница,

Прогибавшая вместе кровать.

В сером глаз твоих выжженном пригороде

Электрической лампы зрачок.

Твои губы зарею выгореть

И радугой укуса в мое плечо.

Твои губы берез аллея,

Два сосца догоретый конец папирос.

Ты прекрасен, мол твердый шеи,

Под неразберихой волос.

Лица мостовая в веснушках булыжника.

Слава Кузнецкому лица.

Под конвоем любви мне, шерамыжнику,

Кандалами сердца бряцать.

В небе молний ярче и тверже

Разрезательные ножи.

Пульс – колотушка сторожа

По переулку жил.

Пулемет кнопок. Это лиф – ты

От плеч до самых ног.

Словно пенис кверху лифта,

За решеткой ресниц зрачок.

Магазинов меньше в пассаже,

Чем ласк в тебе.

Ты дремать в фонарном адажио.

Ты в каждой заснуть трубе.

Как жир с ухи уполовником,

Я платье с тебя на пол.

– Где сегодня твой любовник?

– Он трамвай мыслей в депо.

Сердцу знать свою частушку

Всё одну и ту ж.

Плешь луны к нам на пирушку,

Как нежданный муж.

Твои губы краснее двунадесятника

На моих календаре.

Страсть в ноздрях – ветерок в палисаднике.

В передлетнем сентябре.

Весна сугробы ртом солнца лопать,

Чтоб каждый ручей в Дамаск.

Из-за пазухи города полночи копоть

На Брюссели наших ласк.

На улице рта белый ряд домов

Зубов

И в каждом жильцами нервы.

В твой зрачок – спокойное трюмо –

Я во весь рост первый.

Под коленками кожа нежнее боли,

Как под хвостом поросенка.

На пальцах асфальт мозолей

И звонка Луж перепонка.

С ленты розовых поцелуев от счастья ключ,

1-2-3 и открыто.

Мои созвучья –

Для стирки любви корыто.

Фабричные, из терпимости, из конторы!

Где любовник твой?

– Он одетый в куртку шофера,

Как плевок, шар земной.

В портсигаре губ языка сигара…

Или, Где машинист твоих снов?

– Он пастух автомобилий,

Плотник крепких слов.

Как гоночный грузовиков между,

Мой любовник мужчин среди.

Мной и полночью восславленный трижды,

Он упрямой любовью сердит.

Его мускулы – толпы улиц;

Стопудовой походкой гвоздь шагов в тротуар.

В небе пожарной каланчою палец

И в кончиках пальцев угар.

В лба ухабах мыслей пролетки,

Две зажженных цистерны – глаза.

Как медведь в канареечной клетке,

Его голос в Политехнический зал.

Его рта самовар, где уголья

Золотые пломбы зубов.

На ладони кольца мозолей

От сбиванья для мира гробов.

И румянец икрою кета,

И ресницы коричневых штор.

Его волосы глаже паркета

И Невским проспектом пробор.

Эй, московские женщины! Кто он,

Мой любовник, теперь вам знать!

Без него я, как в обруче клоун,

До утра извертеться в кровать.

Каменное влагалище улиц утром сочиться.

Веснушки солнца мелкий шаг.

– Где любовник? Считать до 1000000 ресницы,

Губы поднимать, как над толпами флаг.

Глаза твои – первопрсстольники,

Клещами рук охватить шейный гвоздь.

Руки раскинуть, как просек

Сокольников, Как через реку мост.

Твои волосы, как фейерверк в саду «Гай»,

Груди, как из волн простыней медузы.

Как кием, я небесной радугой

Солнце в глаз твоих лузы.

Прибой улыбок пеной хохота,

О мол рассвета брызгом смех,

И солнце над московским грохотом

Лучей чуть рыжих лисий мех.

Я картоном самым твердым

До неба домики мои.

Как запах бензина за Фордом,

За нашей любовью стихи.

Твоих пальцев взлетевшая стая,

Где кольцо – золотой кушак.

В моей жизни, где каждая ночь – запятая,

Ты – восклицательный знак!

Соломону – имажинисту первому,

Обмотавшему образами простое люблю,

Этих строк измочаленных нервы

На шею, как петлю.

Слониха 2 года в утробе слоненка.

После в мир на 200 лет.

В животе мозгов ¼ века с пеленок

Я вынашивать этот бред.

И у потомства в барабанной перепонке

Выжечь слишком воскресный след.

«Со святыми упокой» не страшно этим строчкам:

Им в новой библии первый лист.

Всем песням-песней на виске револьверной точкой

Я – последний имажинист.

Отчаянье проехало под глаза синяком,

В этой синьке белье щек не вымою.

Даже не знаю, на свете каком

Шарить тебя, любимая!

Как тюрьму, череп судьбы раскрою ли?

Времени крикну: Свое предсказанье осклабь!

Неужели страшные пули

В июле

В отданную мне грудь, как рябь?!

Где ты?

Жива ли еще, губокрылая?

В разлуке кольцом горизонта с поэтом

Обручена?

Иль в могилу тело еще неостылое,

Как розовая в черный хлеб ветчина?

Гигантскими качелями строк в синеву

Молитвы наугад возношу…

О тебе какой?

О живой

Иль твоей приснопамятной гибелью,

Бесшабашный шут?!

Иль твоей приснопамятной гибелью,

Ненужной и жуткой такой,

Ты внесешься в новую библию

Великомученицей и святой;

А мне?.. Ужасом стены щек моих выбелю.

Лохмотья призраков становятся явью.

Стены до крови пробиваю башкой,

Рубанком языка молитвы выстругав.

Сотни строк написал я за здравье,

Сотни лучших за упокой.

Любимая! Как же? Где сил, чтобы вынести

Этих дней полосатый кнут.

Наконец, и мой череп не дом же терпимости,

Куда всякие мысли прут.

Вечер верстами меряет згу.

Не могу.

От скрипа ломаются зубы.

Не могу.

От истерик шатается грудь.

Неужели по улицам выпрашивать губы,

Как мальчишка окурок просит курнуть.

Солнце рыжее, пегое

По комнате бегает

Босиком.

Пустотою заскорузлое сердце вымою.

Люди! Не знаю: на свете каком

Неводом веры поймаю любимую.

О нас: о любимой плюс поэте

Даже воробьи свистят.

Обокрали лишь двух мы на свете,

Но эти

Покражу простят.

На одну

Чашку все революции мира,

На другую мою любовь и к ней

Луну,

Как медную гирю,

И другая тяжелей!

Рвота пушек. По щекам равнин веснушками конница.

Шар земной у новых ключей.

А я прогрызаю зубами бессонницы

Густое тесто ночей.

Кошки восстаний рыжим брюхом в воздухе

И ловко на лапы четырех сёл.

Но, как я, мечтал лишь об отдыхе

В Иерусалим Христа ввозивший осёл.

Любимая!

Слышу: далеко винтовка –

Выключатель счастья – икнет…

Это, быть может, кто-то неловко

Лицо твое – блюдо весны –

Разобьет.

Что же дальше? Любимая!

Для полной весны

Нужно солнце, нагнущее выю,

Канитель воробьев и смола из сосны,

Да, глаза твои сплошь голубые.

Значит: больше не будет весны?

Мир присел от натуги на корточки

И тянет луну на луче, как Бурлак.

Раскрываю я глаз моих форточки,

Чтобы в черепе бегал сквозняк.

Счастья в мире настанет так много!..

Я ж лишен

И стихов и любви.

Судьба, словно слон,

Подняла свою ногу

Надо мною. Ну, что же? Дави!

Что сулят?

– В обетованную землю выезд?

Говорят:

– Сегодняшний день вокзал.

Слон, дави! Может, кровь моя выест,

Словно серная капля, у мира глаза.

В простоквашу сгущая туманы,

На оселке

Моих строк точу топор.

Сколько раз в уголке

Я зализывал раны!

Люди! Не жаловался до сих пор.

А теперь города повзъерошу я,

Не отличишь проселка от Невского!

Каждый день превращу я в хорошую

Страницу из Достоевского!

Череп шара земного вымою,

И по кегельбану мира его легко

Моя рука.

А пока

Даже не знаю: на свете каком

Шарить тебя, любимая?!

Судьба огрызнулась. Подол ее выпачкан

Твоим криком предсмертным… О ком?

А душа не умеет на цыпочках,

Так и топает сапогом.

Небо трауром туч я закрою.

Как кукушка, гром закудахчет в простор.

На меня свой мутный зрачок с ханжою

Графин, как циклоп, упер.

Умереть?

Не умею. Ведь

Остановка сердца отменяется…

Одиночество, как лапу медведь,

Сосет меня ночью и не наедается.

Любимая! Умерла. Глаза, как конвой,

Озираются: Куда? Направо? Прямо?

Любимая!

Как же? А стихам каково

Без мамы?

С 1917-го года

В обмен на золото кудрей твоих

Все стихи тебе я отдал.

Ты смертью возвращаешь их.

Не надо! Не надо! Куда мне?!

Не смею

Твоим именем окропить тишину.

Со стихами, как с камнем

На шее,

Я в мире иду ко дну.

С душою растерзанней рытвин Галии

Остывшую миску сердца голодным несу я.

Не смею за тебя даже молиться,

Помню: Имени моего всуе…

Помню: сколько раз с усопшей моею

Выступал на крестовый поход любви.

Ах, знаю, что кровь из груди была не краснее,

Не краснее,

Чем губы твои.

Знаю: пули,

Что пели от боли

В июле:

Фюит… фюит…

Вы не знали: в ее ли,

В мою ли

Вжалились грудь.

Мир! Бреди наугад и пой.

Шагай, пока не устанут ноги!

Нам сегодня, кровавый, с тобой,

Не по дороге!!!

Из Евангелья вырвал я начисто

О милосердьи страницы и в згу –

На черта ли эти чудачества,

Если выполнить их не могу.

Какие-то глотки святых возвещали:

– В начале

Было слово… Ненужная весть!

Я не знаю, что было в начале,

Но в конце – только месть!

Душа обнищала… Душа босиком.

Мимо рыб молчаливых

И болтливых

Людей мимо я…

Знаю теперь: на свете каком

Неводом нежности поймаю любимую!

Эти строки с одышкой допишет рука,

Отдохнут занывшие плечи.

– И да будет обоим земля нам легка,

Как легка была первая встреча.

От окна убежала пихта,

Чтоб молчать, чтоб молчать и молчать!

Я шепчу о постройках каких-то

Губами красней кирпича.

Из осоки ресниц добровольцы,

Две слезы ползли и ползли.

Ах, оправьте их, девушки, в кольца,

Как последний подарок земли.

Сколько жить? 28 иль 100?

Все нашел, сколько было ошибок?

Опадает листок за листом

Календарь отрывных улыбок.

От папирос в мундштуке никотин,

От любви только слезы длинные.

Может, в мире я очень один,

Может, лучше, коль был бы один я!

Чаще мажу я йодом зари

Воспаленных глаз моих жерла.

В пересохшей чернильнице горла

Вялой мухой елозится крик.

Я кладу в гильотину окна

Никудышную, буйную голову.

Резаком упади, луна,

Сотни лет безнадежно тяжелая!

Обо мне не будут трауры крепово виться,

Слезами жирных щек не намаслишь,

Среди мусора хроник и передовиц

Спотыкнешься глазами раз лишь.

Втиснет когти в бумагу газетный станок,

Из-под когтей брызнет кровью юмор,

И цыплята петита в курятнике гранок:

– Вадим Шершеневич умер!

И вот уж нет меры, чтоб вымерить радиус

Твоих изумленных зрачков.

Только помнишь, как шел я, радуясь,

За табором ненужных годов.

Только страшно становится вчуже,

Вот уж видишь сквозь дрогнувший молью туман

Закачался оскаленный ужас,

И высунут язык, как подкладкой карман.

Сотни их, кто теперь в тишине польют

За катафалком слезинками пыль.

Над моею житейскою небылью,

Воскреси еще страшную быль!

Диоген с фонарем человеке стонет,

– Сотни люстр зажег я и сжег их.

Все подделал ключи. Никого нет,

Кому было б со мной по дороге.

Люди, люди! Распять кто хотел,

Кто пощады безудержно требовал.

Но никто не сумел повисеть на кресте

Со мной рядом, чтобы скучно мне не было.

Женщины, помните, как в бандероль,

Вас завертывал в ласки я, широкоокий,

И крови красный алкоголь

Из жил выбрызгивался в строки, –

И плыли женщины по руслам строк

Баржами, груженными доверху,

А они вымеряли раскрытым циркулем ног:

– Сколько страсти в душе у любовника?

Выбрел в поле я, выбрел в поле,

С профилем точеного карандаша!

Гладил ветер, лаская и холя

У затона усы камыша.

Лег и плачу. И стружками стон,

Отчего не умею попроще?!

Липли мокрые лохмотья ворон

К ельным ребрам худевшей рощи.

На заводы! В стальной монастырь!

В разъяренные бельма печьи!

Но спокойно лопочут поршней глисты

На своем непонятном наречьи.

Над фабричной трубою пушок,

Льется нефть золотыми помоями.

Ах, по-своему им хорошо.

Ах, когда бы им всем да по-моему!

О, Господь! пред тобой бы я стих,

Ты такой же усталый и скверный!

Коль себя не сумел ты спасти,

Так меня-то спасешь ты наверно!

Всё, что мог, рассказал я начерно,

Набело другим ты позволь,

Не смотри, что ругаюсь я матерно.

Может, в этом – сладчайшая боль.

Пусть другие молились спокойненько,

Но их вопль был камень и стынь.

А ругань моя – разбойника

Последний предсмертный аминь.

Но старик посмотрел безраздумней

И, как милостынь, вынес ответ:

– Не нужны, не нужны в раю мне

Праведники из оперетт.

Так куда же, куда же еще мне бежать?

Об кого ж я еще не ушибся?

Только небо громами не устанет ли ржать

Надо мной из разбитого гипса?!

Вижу, вижу: в простых и ржаных облаках

Васильки тонких молний синеют.

Кто-то череп несет мой в ветровых руках

Привязать его миру на шею.

Кто стреножит мне сердце в груди?

Створки губ кто свинтит навечно?

Сам себя я в издевку родил,

Сам себя и убью я, конечно!

Сердце скачет в последний по мерзлой душе,

Горизонт мыльной петли всё уже,

С обручальным кольцом веревки вкруг шеи

Закачайся, оскаленный ужас!

Города смиренный сын, у каменной постели умирающего отца,

Преклоняю колени строф, сиротеющий малый;

И Волга глубокая слез по лицу

Катится: «Господи! Железобетонную душу помилуй!»

Все, кто не пьян маслянистою лестью,

Посмотрите: уже за углом

Опадают вывесок листья,

Не мелькнут светляками реклам.

Электрической кровью не тужатся

Вены проволок в январе,

И мигают, хромают и ежатся

Под кнутами дождя фонари.

Сам видал я вчера за Таганкою,

Как под уличный выбред и вой,

Мне проржав перегудкою звонкою,

С голодухи свалился трамвай.

На бок пал и брыкался колесами,

Грыз беззубою мордой гранит;

Над дрожащими стеклами мясами

Зачинали свой пир сто щенят.

Даже щеки прекраснейшей улицы

Покрываются плесенью трав…

Эй, поэты! Кто нынче помолится

У одра городов?..

Эй, поэты! Из мощных мостовых ладоней

Всесильно выпадает крупа булыжника и не слышен стук

Молотков у ползущих на небо зданий,

– Города в будущее шаг!

Эй, поэты! Нынче поздно нам быть беспокойным!

Разве может трубою завыть воробей?!

К городам подползает деревня с окраин,

Подбоченясь трухлявой избой.

Как медведь, вся обросшая космами рощи,

Приползла из берлоги последних годин.

Что же, город, не дымишься похабщиной резче,

Вытекая зрачками разбитых окон?!

Что ж не вьешься, как прежде, в веселом кеквоке?

Люди мрут – это падают зубы из рта.

Полукругом по площади встали и воют зеваки,

Не корона ли ужаса то?

Подошла и в косынке цветущих раздолий

Обтирает с проспектов машинную вонь.

И спадает к ногам небоскреба в печали

Крыша, надетая встарь набекрень.

О проклятая! С цветами, с лучиной, с корою

И с котомкой мужицких дум!

Лучше с городом вместе умру я,

Чем деревне ключи от поэм передам.

Чтоб повеситься, рельсы петлею скручу я,

В кузов дохлых авто я залезу, как в гроб.

Что же, город, вздымаешь горней и горнее

К небесам пятерню ослабевшую труб?!

Инженеры, вы строили камни по планам!

Мы, поэты, построили душу столиц!

Так не вместе ль свалиться с безудержным стоном

У одра, где чудесный мертвец?!

Не слыхали мы с вами мужицких восстаний,

Это сбор был деревням в поход.

Вот ползут к нам в сельском звоне,

Словно псы, оголтелые полчища хат.

«Не уйти, не уйти нам от гибели!»

Подогнулись коленки Кремля!

Скоро станем безумною небылью

И прекрасным виденьем земли.

Поклянитесь же те, кто останется

И кого не сожрут натощак, –

Что навеки соленою конницей

Будут слезы стекать с ваших щек.

Два румянца я вижу на щеках бессонниц

– Умирающий город! Отец мой! Прими же мой стон!

На виске моем кровь – это первый румянец,

А второй – кирпичи упадающих стен.

Истинно говорю вам: года такого не будет!..

Сломлен каменный тополь колокольни святой.

Слышите: гул под землею? Это в гробе российский прадед

Потрясает изгнившей палицей своих костей.

Жизнь бродила старухой знакомой,

Мы играли ее клюкой.

Я луну посвящал любимой,

Приручал я солнце ей.

И веселое солнце – ромашкой,

Лепестки ее наземь лучи.

Как страницы волшебной книжки,

Я листал этот шепот ночей.

Я транжирил ночи и песни,

Мотовство поцелуев и слез,

И за той, что была всех прекрасней,

Словно пес, устремлялся мой глаз.

Как тигренок свирепый, но близкий,

За прутьями ресниц любовь.

Я радугу, как рыцарь подвязку,

Любимой надевал на рукав.

Было тихо, и это не плохо,

Было скучно мне, но между тем,

Оборвать если крылья у мухи,

Так и то уж гудело, как гром.

А теперь только ярмарка стона,

Как занозы к нам в уши «пли»,

Тихой кажется жизнь капитана,

Что смываем волной с корабля.

Счастлив кажется турок, что на кол

Был посажен султаном. Сидел

Бы всю жизнь на колу да охал,

Но никто никуда бы не гнал.

Казначейство звезд и химеры…

Дурацкий колпак – небосклон,

И осень стреляет в заборы

Красною дробью рябин.

Красный кашель грозы звериной,

И о Боге мяучит кот.

Как свечка в постав пред иконой,

К стенке поставлен поэт.

На кладбищах кресты – это вехи

Заблудившимся в истинах нам.

Выщипывает рука голодухи

С подбородка Поволжья село за селом.

Все мы стали волосатей и проще,

И все время бредем с похорон.

Красная роза все чаще

Цветет у виска россиян.

Пчелка свинцовая жалит

Чаще сегодня, чем встарь.

Ничего. Жернов сердца все перемелет,

Если сердце из камня теперь.

Шел молиться тебе я, разум,

Подошел, а уж ты побежден.

Не хотели ль мы быть паровозом

Всех народов, племен и стран?

Не хотели ль быть локомотивом,

Чтоб вагоны Париж и Берлин?

Оступились мы, видно, словом

Поперхнулись, теперь под уклон.

Машинист неповинен. Колеса

В быстроте завертелись с ума.

Что? Славянская робкая раса?

Иль упорство виновно само?

О, великое наше холопство!

О, души мелкорослой галдеж!

Мы бормочем теперь непотребство,

Возжелав произнесть «Отче наш».

Лишь мигают ресницами спицы,

Лишь одно нам: на дно, на дно!

Разломаться тебе, не распеться

Обручальною песней, страна!

Над душой моей переселенца

Проплывает, скривясь, прозвенев

Бубенцом дурацким солнца,

Черный ангел катастроф!

Мороз в окно скребется, лая,

Хрустит, как сломанный калач.

Звенят над миром поцелуи,

Звенят, как рифмы наших встреч.

Была комета этим годом,

Дубы дрожали, как ольха.

Пришла любовь, за нею следом,

Как шпоры, брызнули стихи.

Куда б ни шел, но через долы

Придешь к любви, как в Третий Рим.

Лишь молния любви блеснула,

Уже стихом грохочет гром.

И я бетонный и машинный

Весь из асфальтов и желез,

Стою, как гимназист влюбленный,

Не смея глаз поднять на вас.

Всё громче сердца скок по будням,

Как волки, губы в темноте.

Я нынче верю только бредням!

О разум! – Нам не по пути!

Уж вижу, словно сквозь деревья,

Сквозь дни – мой гроб, – последний Рим,

И, коронованный любовью,

Я солнце посвящаю вам.

Как мальчик, не видавший моря,

За море принял тихий пруд, –

Так я, лишь корчам тела веря,

Любовью страсть назвать был рад.

Мне всё роднее мертвь левкоев

И пальцев догорает воск.

Что в памяти? Склад поцелуев

И тяжкий груз легчайших ласк.

Уж не трещать мне долго песней,

Не лаять на луну слезой!

Пусть кровь из горла – розой красной

На гроб моих отпетых дней.

О, я ль не издевался солнцем,

Смешавши бред и сон и явь,

Как вдруг нечаянным румянцем

Расхохоталась мне любовь.

Весь изолгавшийся, безумный,

Я вижу с трепетом вблизи

Фамильный герб любви огромной –

Твои холодные глаза.

Что мне возможно? Ночью биться,

Шаг командора услыхав?

Иль, как щенку, скуля, уткнуться

В холодной конуре стихов?

Твоей походкой я считаю

По циферблату шаг минут.

На грудь твою я головою

Вдруг никну, как на эшафот.

Уж только смерть последним штилем

Заменит буйство этих гроз.

Ах, кровь вскипает алкоголем,

Шампанским брызнувши из глаз.

Мне даже кажется, что выси

Сегодня ближе, вниз, к земле.

Звучало мне: – Люблю воскресе!

И я: – Воистину люблю.

Друзья, продайте хлюп осенний,

Треск вывесок, слез цап-царап, –

Но радостью какою осиянно

Твое благовещенье губ.

Бесцельно целый день жевать

Ногами плитку тротуара,

Блоху улыбки уловить

Во встречном взоре кавалера.

Следить мне, как ноябрь-паук

В ветвях плетет тенета снега

И знать, что полночью в кабак

Дневная тыкнется дорога.

Под крышным черепом – ой, ой! –

Тоска бредет во всех квартирах,

И знать, что у виска скорей,

Чем через год, запахнет порох.

Итак, итог: ходячий труп

Со стихотворною вязанкой!

Что ж смотришь, солнечный циклоп,

Небесная голубозвонка!

О солнце, кегельбанный шар!

Владыка твой, нацелься в злобе

И кегли дней моих в упор

Вращающимся солнцем выбей.

Но он не хочет выбивать,

И понял я, как все, усталый:

Не то что жить, а умереть

И то так скучно и постыло!

Другим это странно: влюблен и грусть!

Помнит о смерти, как о свиданьи!

Я же знаю, что гробом беременна страсть,

Что сам я двадцатого века виденье!

Другим это ясно: влюблен – хохочи!

Как на медведя, на грусть в дреколья!

Как страус, уткнувшись любимой в плечо,

Наивно мечтай об Италии.

Что такое Италия? Поголубее небо

Да немножко побольше любви.

Мне ж объятья твои прохладнее гроба,

А губы мои, как могильный червяк.

Так просто выдавить слова,

Как кровь из незасохшей раны.

Землетрясенье в голове,

Но мысли строже, чем икона.

Землетрясенье в голове.

И лавой льются ваши губы.

Вам 20 лет, и этим вы правы,

А мне всего один до гроба.

О пульс, мой кровяной набат!

Не бей тревогу, стихни! Знаю,

Как беден счастьем мой приход

И как богат расход тоскою.

О, если б жить, как все, как те,

В венце паскудных скудных будней,

И в жизненном меню найти

Себе девчонку поприглядней.

Быть в 30 лет отцом детей

И славным полководцем сплетен

И долгом, словно запятой,

Тех отделять, кто неприятен.

А в 40 лет друзьям болтать

О высшей пользе воздержанья

И мир спокойно возлюбить,

Как по таблице умноженья!

И встретить смерть под 50,

Когда вся жизнь, как хата с краю.

Как беден счастьем мой приход.

И как богат расход тоскою.

Мне завещал угрюмый рок

Жизнь сделать половодьем ночи

И знать, что Дант – мой ученик

С его любовью к Беатриче!

Лежать сугроб. Сидеть заборы.

Вскочить в огне твое окно.

И пусть я лишь шарманщик старый,

Шарманкой, сердце, пой во мне.

Полночь молчать. Хрипеть минуты.

Вдрызг пьяная тоска визжать.

Ты будь мой только подвиг сотый,

Который мне до звезд воспеть.

Лишь вправься в медальон окошка

И всё, что в сто пудов во мне,

Что тяжело поднять букашке,

Так незначительно слону.

Ах, губы лишь края у раны;

Их кличкой бережу твоей.

Не мне ль московская Верона

Была обещана тобой?!

Зов об окно дробится пеной

И снегом упадает вниз.

Слеза, тянись вожжой соленой,

Вожжой упущенной из глаз.

Тобой пуст медальон окошка,

Сугроб так низок до окна,

И муравью поднять так тяжко,

Что незначительно слону.

Нет! Этот вечер лишний, как другой!

Тоска, как нянька, спать меня уложит,

И взглядом распечатанный трамвай

Небрежный профиль твой не обнаружит.

Испытывай железом и огнем,

Но не пытай предсказанной разлукой.

Уже не долго мне таскать по дням

За пазухой согревшиеся строки.

Собаке можно подавиться костью,

Поэт ли давится ломтем любви,

Во имя слов: Восторг! – Любовь! и –

Счастье! – Забыв иные худшие слова.

Да, ты вольна в июль велеть морозу,

А в декабре жасминами блеснуть!

Всё, что дала, вольна отнять ты сразу,

Но по частям не властна отнимать!

За вечер кашля, ночь слезопролитий,

За этот стыд еще не знанных мук

По мрачной территории проклятий

Скакал, как конь без седока, язык.

Впервые полюс человечьей скуки

Я – капитан страстей – открыл сквозь крик,

И пусть на нем колышат эти строки

В честь уходящей, как победный флаг!

Усами ветра мне лицо щекочет,

А я это отдал ресницам твоим.

Если кто-то тоже плачет,

Неизвестный! – давай вдвоем.

Я лежу совсем оглушенный

Кирпичом твоих тяжелых губ.

Если б знать: под какою машиной? –

Я наверное бы погиб.

Мне игрушечны годы ада,

Может, даже привыкну к чертям;

Кто ожог твоих глаз изведал,

Что пылание сковород тем?!

И не страшно из преисподней

Тянуться до неба глазком!

Это может быть даже отрадней,

Чем видеть тебя с другим.

Глупый ветер, зачем ты щекочешь?!

Так труднее еще может быть!

Неизвестный! Напрасно ты плачешь!

Ты не смеешь, как я, страдать!

О том, как я люблю, знают

Ящик, бумага, перо,

Каждый пёс, который жалеет,

Встретив меня у ворот на заре.

А о том, как ты мучишь, знают

Табуны гонялых слёз

И тот, что под утро краснеет, –

От плевков умывальный таз.

Серые зерна молотим и бьем

Тяжелой и пыльной палкой,

В печке начищенной пламем томим,

Чтоб насытиться белою булкой.

Грязную тряпку на клочья и в чан

Рычагам на потеху, – и что же?

Выползает из брюха проворных машин

Белоснежной бумагой наружу.

Так мне нужно пройти через зубья судьбы

И в крапиве ожгучей разуться,

Чтобы вновь обелённым увидеть себя

И чтоб нежным тебе показаться.

Круги всё уже, всё короче

Вычерчивает в синеве

Твой ястреб страшных безразличии

Над кроткой горлицей любви.

Напрасно биться и бороться,

Себя любимым возомня.

И в чаще страсти не укрыться

От клюва равнодуший мне.

Вниз кинешься ты комом жутко

И комья к горлу подойдут.

Лишь память клохчет, как наседка,

Скликая выводок обид.

– Как поводырь еще незрячих

– Дремать довольно наяву.

– Ты изодрал подошвы строчек

– О камни острые любви.

– Давил ты много виноградин

– К тебе протянутых грудей,

– Базар страстей тебе же вреден,

– Ленивец тщетно молодой.

– Ты ставший выкрестом пророка,

– Тряхнувший сердцем, как мошной,

– Иль ты не видишь дырья крика

– В подоле русской тишины.

И голос сходен был с ожогом,

И брел, отщепенец греха,

Я заикающимся шагом.

Чтоб с солнцем встретиться вверху.

Был песней каждый шаг отмечен,

Я солнцем был отмечен сам,

И было солнце схоже очень

С моей возлюбленной лицом.

Так в красном знамени, плывущем

Как парус, над волною рук,

Восторженно мы часто ищем

Целованный румянец щек.

Так часто видят капитаны,

Сквозь штормный вихрь, к рулю припав,

В бегущей за кормою пене

Улыбку милую зубов.

И, оступясь с уступа с всхлипом,

Как с уст срывается аминь,

С лучом скатился вместе трупом

В ладони нижних деревень.

На сотни вёсен эти песни

Торжественно ликуют пусть!

Слепцы, слепцы! Какое счастье,

Как на постель, в могилу пасть!

Сдержавши приступ пушечного хрипа,

Мы ждем на разветвленьи двух веков,

Окно, пробитое Петром в Европу,

Кронштадской крепкой ставнею закрыв.

В повстанческих ухабах, слишком тряских,

Не мало месяцев сломали мы.

Вот клочьями разорванной записки

Окрест лежат побитые дома.

Как ребра недругу считают в драке,

Так годы мы считали, и не счесть.

Чтоб мы слюной не изошли во крике,

Заткнута тряпкой окрика нам пасть.

Нам до сих пор еще не дали воли,

Как пить коням вспотевшим не дают.

Но нет! – Мы у легенд арендовали

Не зря упорство, холод, недоед.

Истрачен и издерган герб наш ордий

На перья канцелярских хмурых душ.

Но мы бинтуем кровельною марлей

Разодраные раны дырких крыш.

Наш лозунг бумерангом в Запад брошен,

Свистит в три пальца он на целый свет.

Мы с черноземных скул небритых пашен

Стираем крупный урожай, как пот.

И мы вожжами телеграфа хлещем

Бока шоссе, бегущего в галоп,

Чтоб время обогнать по диким пущам,

Покрывшись пеною цветущих лип.

Мы чиним рельсов ржавые прорехи,

Спринцуем электричеством село, –

Так обмывают дочери старуху,

Чтоб чистою на страшный суд дошла.

Свободе мы несем дары и благовонья,

Победой кормим мы грядущую молву.

И мило нам валов огромных бушеванье

Победе песни, но для пораженья

Презрительно мы скупы на слова.

Татарский хан

Русь некогда схватил в охапку,

Гарцуя гривою знамен, –

Но через век засосан был он топкой

Российскою покорностью долин.

А ставленник судьбы, Наполеон,

Сохою войн вспахавший время оно, –

Ведь заморозили посев кремлевские буруны.

Из всех посеянных семян

Одно взошло: гранит святой Елены.

Валам судьба рассыпаться в дрожаньи,

С одышкой добежать к пустынным берегам

И гибнуть с пеной слез дано другим.

Победы нет! И горечь пораженья

Победой лицемерно мы зовем.

Девственник, казначей плоти!

Тюремщик бесстыдных страстей!

Подумай о горькой расплате,

Такой бесцельно простой!

Ты старость накликал заране,

В юность швырнувши прощай.

Но кровь протестует залпом мигрени,

Демонстрацией красных прыщей.

Как от обысков зарывали

Под половицей капитал,

Ты под полом каменной воли

Драгоценную похоть укрыл.

Но когда вновь отрыть старухе

Пук керенок взбрела блажь, –

Оказалось: в конверте прорехи

И бумажки изгрызла мышь!

Но когда, возмечтав о женах,

Соберешься в набег греха,

Узришь: зубы годов мышиных

Семена превратили в труху.

Чем больше сирень мы ломаем,

Тем гуще поход ветвей!

Одумайся, брякнись в ноги пред маем,

Юности рыцарь скупой,

И головокружительным поцелуем

Смиренно честь ей отдай!

От русских песен унаследовавши грусть и

Печаль, которой родина больна,

Поэты звонкую монету страсти

Истратить в жизни не вольны.

И с богадельной скупостью старушек

Мы впроголодь содержим нашу жизнь,

Высчитывая, как последний грошик,

Потраченную радость иль болезнь.

Мы с завистью любуемся все мотом,

Дни проживающим спеша,

И стискиваем нищенским бюджетом

Мы трату ежедневную души.

И всё, от слез до букв любовных писем,

С приходом сверивши своим,

Всё остальное деловито вносим,

Мы на текущий счет поэм.

И так, от юности до смерти вплоть плешивой

На унции мы мерим нашу быль,

А нам стихи оплачивают славою грошовой,

Как банк, процент за вложенную боль.

Всё для того, чтобы наследник наш случайный,

Читатель, вскликнул, взявши в руки песнь:

– Каким богатством обладал покойный

И голодом каким свою замучил жизнь!

Жизнь мою я сживаю со света,

Чтоб, как пса, мою скуку прогнать.

Надоело быть только поэтом,

Я хочу и бездельником стать.

Видно, мало трепал по задворкам,

Как шарманку, стиховники мук.

Научился я слишком быть зорким,

А хочу, чтоб я был близорук.

Нынче стал я, как будто из гипса,

Так спокоен и так одинок.

Кто о счастье хоть раз да ушибся,

Не забудет тот кровоподтек.

Да, свинчу я железом суставы,

Стану крепок, отчаян, здоров,

Чтобы вырваться мог за заставу

Мной самим же построенных слов!

Пусть в ушах натирают мозоли

Песни звонких безвестных пичуг.

Если встречу проезжего в поле,

Пусть в глазах отразится испуг.

Буду сам петь про радостный жребий

В унисон с моим эхом от гор,

Пусть и солнце привстанет на небе,

Чтоб с восторгом послушать мой ор.

Набекрень с глупым сердцем, при этом

С револьвером, приросшим к руке,

Я мой перстень с твоим портретом

За бутылку продам в кабаке.

И, в стакан свой уткнувши морду, –

От луны, вероятно, бел!

Закричу оглушительно гордо,

Что любил я сильней, чем умел.

Одни волнуются и празднуют победу

И совершают праздник дележа;

Другие, страхом оплативши беды,

Газеты скалят из-за рубежа.

Мне жаль и тех, кто после долгой жажды

Пьет залпом всё величие страны.

Настанет день, и победитель каждый

В стремнину рухнется со страшной крутизны.

Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленье,

Пропитанные жёлчью долгих лет,

Мечтают жалкие отрепья пораженья

Сменить на ризы пышные побед.

Видали ль вы, как путник, пылью серый,

Бредя ущельем, узрит с двух сторон

Зрачок предчувствующей кровь пантеры

И мертвечиной пахнущий гиены стон.

Они рычат и прыгают по скалам,

Хотят друг друга от ущелья отогнать,

Чтоб в одиночестве белеющим оскалом

Свою добычу в клочья истерзать.

И путешественник, в спасение не веря,

Внимает с ужасом и жмется под гранит,

Он знает, для чего грызутся звери,

И всё равно ему, который победит.

Мне жальче путников, живущих без оглядки.

Не победителей, не изгнанных из стран:

Они не выпили и мед победы сладкий,

И горький уксус не целил им ран.

Я не так уж молод, чтоб не видеть,

Как подглядывает смерть через плечо,

И при каждой новой я обиде

Думаю, что мало будет их еще!

Вытирает старость, как резинкой,

Волосы на всеползущем кверху лбе.

И теперь уж слушать не в новинку,

Как поет мне ветер ночной в трубе.

Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою

Очень скучно коротали мы денек.

Может быть, я сам не много стоил,

А быть может, жизнь, ты – тоже пустячок.

Так! Но я печалиться не стану,

Жизнь проста, а смерть еще куда простей.

В сутки мир свою залечит рану,

Нанесенную кончиною моей.

Оттого живу не помышляя,

А жую и жаркий воздух и мороз,

Что была легка тропа земная

И тайком ничто из мира не унес.

Жил я просто; чем другие, проще,

Хоть была так черноземна голова.

Так я рос, как в каждой нашей роще

Схоже с другом вырастают дерева.

Лишь тянулся я до звезд хваленых.

Лишь глазам своим велел весной цвести

Да в ветвях моих стихов зеленых

Позволял пичугам малым дух перевести.

Оттого при каждой я обиде

Огорчаюсь влоть до брани кабака,

Что не так уж молод, чтоб не видеть,

Как подходит смерть ко мне исподтишка.

Мне тридцать с лишком лет и дорог

Мне каждый сорванный привет.

Ведь всем смешно, когда под сорок

Идут встречать весной рассвет.

Или когда снимают шляпу,

Как пред иконой, пред цветком,

Иль кошке промывают лапу

С вдруг воспаленным коготком.

Чем ближе старость, тем сильнее

Мы копим в сердце мусор дней,

Тем легче мы кряхтя пьянеем

От одного глотка ночей.

И думы, как жулье, крадутся

По переулкам мозга в ночь.

Коль хочешь встать, так не проснуться,

А хочешь спать, заснуть невмочь.

Я вижу предзнаменованья,

Я понимаю пульса стук,

Бессонниц северных сиянье

И горьковатый вкус во рту.

Глазами стыну на портрете

Твоем всё чаще, чаще, мать,

Как бы боясь, что, в небе встретясь,

Смогу тебя я не узнать!

Мне тридцать с лишком лет.

Так, значит,

Еще могу не много жить.

Пока жена меня оплачет

Пред тем, как навсегда забыть!

В сердцах у жен изменчив климат,

Цвести желает красота.

Еще слезою глаз их вымыт,

Уж ищут новых уст уста.

Я каждый раз легко, с улыбкой,

Твою любовь услышать рад,

Но непоправленной ошибкой

Слова о верности звучат.

Судьбе к чему противоречить?

Ведь оба мы должны узнать,

Что вечность – миг недолгой встречи,

Не возвращающейся вспять!

Так будем жить, пока спокойней,

Пока так беспокойна страсть!

Ведь не такой я вор-разбойник,

Чтоб смертью радость всю украсть.

Жена, внимай броженью музык

И визгу радостей земных.

Простор полей, о, как он узок

Перед простором глаз твоих!

Свои роняй, как зерна, взоры

И явью числи свежий бред!

Мне тридцать с лишком лет и дорог

Мне каждый сорванный привет.

Под серокудрую пудру сумерек – канавы дневных морщин!

Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!

Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещен

В благодарной купели богадельного сердца.

Не истоптать надоедной прыти событий,

Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу,

Дни! – Никакой никогда резинкою не сотрете

Торжественной ошибки октября.

В тот вечер красная вожжа закатов

Заехала под хвост подмосковных сел.

В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,

В первый раз в страну великанши попал.

Всё подернулось сном в невзрачном доме

И не знало, как был хорош

Неизреченный вечер во имя

Головокружения душ!

В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,

Красной рампою губы зажглись.

Даже майской зелени невозможно сравняться

С этой зеленью свежих глаз.

Как гибли на арене христиане,

Хватаясь губами за тщетное имя христа, –

Так с вечера того и поныне

Я гибну об имени твоем в суете.

Мир стал как-то проще, но уже

Со страшной радостью моей.

Прости, что имя я твое тревожу

Моей нечестивой рукой.

Мое ремесло – святотатство пред любовью.

Рукой, грешившей в честь других немало строк,

Теперь твое выписываю имя королевье,

Не вымыв даже запыленных блудом рук.

Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола

Себе приделаю легко.

И вот кладу на пламя сердца руку, словно

Сцевола, Чтоб стала сгорета рука.

Глаза, о беженцы из счастья,

Глаза, о склад нескладной кутерьмы,

Зажгу, как плошки я великопостья

И пред икону лица твоего подниму.

А губы, красные лохмотья,

Трубачи ночей и беды,

Я заменю тобой, подвенечное платье.

Схожее с саваном всегда.

Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи,

Сквозь зеленое днище похмелья,

Сумасбродно и часто навзрыд лепечу

Неистовое имя Юлии.

Сквозь тощую рощу дней,

Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,

К твоим глазам на водопой

Я кровь гоню тропинкой горла.

Ну что ж! Проклятая, домучь!

Любимая, кидай слова, как камни!

Я буду помнить некий вечер, эту ночь,

Пока день гибели не вспомню!

Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!

Вам всё равно не обогнать последний год!

Я вами нагло лгал, мои былые книги,

Но даже надписи кладбищенские лгут.

Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;

Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!

В последний раз встряхну я буйными строками,

Как парень кудрями встряхнет наавось.

Что писал всем другим и Жанне я,

Только первый младенческий вздох.

Эти строки да будут моим пострижением

За ограду объятий твоих!

Не уйти мне из этих обступающих стен,

Головой не пробить их сразу.

Было сердце досель только звонкий бутон,

Нынче сердце, как спелая роза.

Ему тесно в теплице ребер уже,

Стекла глаз разбивают листья,

Сердце, в рост, и не трусь, и ползи, не дрожа.

Лепестками приветствуя счастье!

Буквы сейте проворней, усталые пальцы,

Чтобы пулею точку пистолет не прожег.

Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца

Гостеприимный мужик.

Много их, задохнувшись от благородного мая,

Приползут к твоему пути.

Только знай, что с такою тоскою

Не посмеет любить никто.

Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью

Итог последним глупостям моим!

Как оспою лицо, пророй терпимой дурью

Остаток дней и устие поэм!

Любимая! Коронуйся моим безрассудством,

Воспета подвигом моим,

С каким-то диким сумасбродством,

С почти высоким озорством.

Не надейся, что живешь в двадцатом веке в Москве!

Я пророк бесшабашный, но строгий,

– И от этого потока моей любви

Ни в каком не спасешься ковчеге!

Кровью лучшей, горячей самой,

Такой багровой, как не видал никто,

Жизнь, кредитор неумолимый,

Я оплатил сполна твои счета.

Как пленный прочь перевязь над раной,

Чтоб кровавым Днепром истечь,

Так с губ рвет влюбленный обет старинный,

Чтоб стихам источиться помочь.

За спиною всё больше и гуще кладбище,

Панихидою пахнет мой шаг.

Рыщет дней бурелом и ломает всё пуще

Сучья кверху протянутых рук.

Жизнь пудами соль складет на ране,

Кровоподтеков склад во мне.

И, посвящен трагическому фарсу ныне,

Слезами строк молюсь на старину.

Ах, мама, мама! Как нырнет в Волге чайка,

Нырнула в тучи пухлая луна.

В каком теперь небесном переулке

И ты с луной скучаешь в тишине.

Ребенок прячется у матери под юбку,

– Ты бросила меня, и прятаться я стал,

Бесшумно робкий, очень зябкий,

Под небосвод – сереющий подол.

А помню: кудри прыгали ватагою бездельной

С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,

Звенели радостно, как перезвон пасхальный,

Чуть золотом обрезаны глаза.

Как смотрит мальчик, если задымится тело

Раздетой женщины, так я на мир глядел.

Не солнце золотом лучей меня будило,

Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,

И с канарейками под ручку часто пел,

А в небе звезды, как свои игрушки,

Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,

Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.

И мягкими губами, как у жеребенка,

Я часто тыкался в ресниц твоих овес.

Серьга текла из уш твоих слезою

И Ниагарой кудри по плечам.

Пониже глаз какой-то демон – знаю –

Задел своим синеющим плащем.

Знаю: путь твой мною был труден,

Оттого я и стал такой.

Сколько раз я у смерти был тщетно украден,

Мама, заботой твоей.

В долгих муках тобою рожденный,

К дольшим мукам вперед присужден,

Верно, в мир я явился нежданный,

Как свидетель нежданных годин.

За полет всех моих безобразий,

Как перину, взбей, смерть моя, снег!

Под забором, в ночи, на морозе

Мне последний готовь пуховик!

Когда, на смерть взглянув, заикаю

Под забором, возьми и черкни

Ты похабную надпись какую

Моей кровью по заборной стене.

И покойника рожа станет тоже веселая,

Выразительная, как обезьяний зад.

Слышишь, мама, на радость немалую,

Был рожден тобой этот урод.

Раньше богу молился я каждую ночку.

Не обсохло молоко детишных молитв.

А теперь бросит бога вверху в раскорячку

От моих задушевных клятв.

Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе

Ощетинился нынче я бранью сплошной!

Знаю: скучно должно быть на небе,

На земле во сто раз мне горшей,

Я утоплен теперь в половодие мук,

Как об рифме, тоскую об яде.

И трогаю часто рукою курок,

Как развратник упругие женские груди.

Проползают года нестерпимо угрюмо…

О, скорей б разразиться последней беде!

Подожди, не скучай, позови меня, мама,

Я очень скоро приду.

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,

Язык распояшу, чудной говорун.

Величественно исповедаю потомству я

Знаменитую летопись ран.

Захлебнулась в луже последняя весна,

И луна с соловьем уж разлучны.

Недаром, недаром смочены даже во сне

Ломти щек рассолом огуречным.

Много было, кто вспыхнул, как простой уголек,

В мерцавшей любовью теплыни постели.

Из раковин губ выползал, как улитка, язык,

Даже губы мозолисты стали.

На кресте женских тел бывый часто распят,

Ни с одного в небо я не вознесся.

Растреножен в лугах пролетевших лет,

Разбежался табун куролесий.

Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,

Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,

В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,

На волне живота и на гребне грудей.

Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,

Просеки стройно упавших подруг.

Как корабль в непогоду, кренились мы набок,

Подходили, как тигр, расходились, как рак.

Изгородь рук, рвущих тело ногтями,

В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!

Ваше я позабыл безымянное имя,

К вам склонялся в постель я, как на эшафот.

Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.

Помяните же в грехах и меня, ротозея!

Я не в шутку скатился у мира в ночи

Со щеки полушария черной слезою.

Я, вдовец безутешный юности голубой,

Счастье с полу подберу ли крошками?!

Пальцы стаей летят на корм голубей,

Губы бредят и бродят насмешками.

Простыни обнаживши, как бельма,

Смотрит мир, невозможно лукав!

Жизнь мелькает и рвется, как фильма

Окровавленных женских языков.

Будет в страхе бежать даже самый ленивый,

И безногий и тот бы бежал да бежал!

Что́ кровавые мальчики в глазах Годунова

Рядом с этой вязанкой забываемых тел.

В этой дикой лавине белья и бесстыдства,

В этом оползне вымя переросших грудей,

Схоронил навсегда ли святое юродство,

Оборванец страстей, захмелевший звездой.

Скалы губ не омоет прибоем зубов

Даже страшная буря смеха.

Коронованный славой людских забав,

Прячусь солнцем за облако вздоха.

Мир, ты мной безнадежно прощен,

И, как ты, наизусть погибающий,

Я выигрываю ценою моих морщин,

Словно Пирр, строчек побоище.

Исступлен разгулом тяжелым моим,

Как Нерон, я по бархату ночи

В строках населенных страданьем поэм

Зажигаю пожары созвучий.

Растранжирил по мелочи буйную плоть

Я с еще неслыханным гиком.

Что же есть, что еще не успел промотать,

Пробежав по земле кое-как?!

Не хотел умереть я богатым, как Крез.

Нынче, кажется, всё раздарено!

Кчемно ль жить, если тело – всевидящий глаз,

От ушей и до пят растопыренный!

Скверный мир, в заунывной твоей простоте,

Исшагал я тебя, верно, трижды!

О, как скучно, как цену могу я найти

В прейскуранте ошибке каждой.

Ах, кому же, кому передать мои козыри?

Завещать их друзьям, но каким?

Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,

Ибо Брут мой – мой собственный ум.

Я ль тебя не топил человечий,

С головой потерять я хотел.

В море пьянства на лодке выезжая полночью,

Сколько раз я за борт разум толкал.

Выплывает, проклятый, и по водке бредет,

Как за лодкой Христос непрошеный,

Каждый день пухнет он ровно во сто крат

От истины каждой подслушанной.

Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,

За мной черным пуделем гонится.

В какой ни удрать от него монастырь,

Он как нитка в иголку вденется.

Сколько раз я пытался мечтать головой,

Думать сердцем, и что же? – Немедля

Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,

И с издевкою треплется подле.

Как у каторжника на спине бубновый туз,

Как печаль луны на любовной дремоте,

Как в снежном рту января мороз, –

Так твое мне, разум, проклятье!

В правоту закованный книгами весь,

Это ты запрещаешь поверить иконам.

Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь

Моим разумом, словно рентгеном.

Не ты ли сушишь каждый год,

Что можно молодостью вымыть?

Не ты ли полный шприц цитат

И чисел впрыскиваешь в память?

Не ты ли запрещаешь петь

На севере о пальме южной?

Не ты ли указуешь путь

Мне верный и всегда ненужный?

Твердишь, что Пасха раз в году,

Что к будущему нет возврата,

С тобою жизнь – задачник, где

Давно подобраны ответы!

Как гусенице лист глодать,

Ты объедаешь суеверья!

Ты запрещаешь заболеть

Мне, старику, детишной корью.

На черта влез в меня, мой ум?

Прогнать тебя ударом по лбу!

Я встречному тебя отдам,

Но встречный свой мне ум отдал бы!

Не могу, не могу! И кричу я от злости;

Как булыжником улица, я несчастьем мощен!

Я, должно быть, последний в человечьей династии,

Будет следующий из породы машин.

Сам себя бы унес, хохоча, на погост,

Закопал бы в могиле себя исполинской.

Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,

Жизнь польется рекою шампанской.

Разум, разум! Почто наказуешь меня?!

Агасфер, тот бродил века лишь!

Тетивой натянул ты крученые дни

И в тоску мной, о разум мой, целишь.

Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.

Задувает ветер тонкие свечи роз. Русь!

Повесь ты меня колдовским талисманом

На белой шее твоих берез.

Вот так и думал, проживу

Проклятым трезвенником зрячим.

И вдруг произошло в Москве

Немыслимое чудо, впрочем.

И вот меж днями бьюсь, спеша,

Как пена между соостровья,

И вот уже в моей душе

Безумие Везувия.

Из всех канав, из всех клоак

Тащу свои остатки я.

Отсюда взор, оттуда клок,

Отсюда слово четкое.

Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,

Берегу твое благозвонное имя.

Так пленник под грязной рубахой своей

Сохраняет военное знамя.

Шалею от счастий, но чудесных каких!

Чтоб твои буквы легендой звенели и

Славься нетленный ландыш в веках

Гулкое имя Юлии.

Это было в тот вечер, да, я помню теперь,

До смешного стал благоговейным!

В этот вечер твой взор покатился в упор

Молчаливыми волнами Рейна.

Набедокурил я в мире вдосталь

И теперь, несуразно простой,

Собираю в отдельную кассу усталь,

Как налог с невозможных страстей.

Уж не знаю я, в чем святотатство подруга, –

Небеса ли бессильной ругнею проклясть,

Иль губами замусленными именем бога

Твое имя потом произнесть?!

Я, быть может, описка высокого мая

В манускрипте счастий и горь,

Но тобой и улыбкой твоею

До конца я оправдан теперь.

Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще,

Близок, значит, посмертный вздох.

Даже лоб мой как-то слаще и чище,

По-небесному, что ли, запах.

Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю!

И зачем обличительной кличкой казнить, –

Только знаю – от этого зноя

Я смогу наконец умереть.

Не хочу, чтобы звезды, если ясны, погасли!

Оголись, оголтелый мой нож!

Показал мне счастье, а после, а после,

Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь.

Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен:

Возопить и качаться вместе с дрожью осин.

После лета придет омерзительно осень,

Между летом и осенью умирай, кто силен.

О любимая, быть ли тебе навек хворою

Этой новой любовью ко мне?

Ты смеясь подошла, подхождением даруя

Во успеньи предвечный и святой беспокой.

Отойдешь изумленная и не тяжко измучишь,

Как котенка бумажкой на хвост.

И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь

Того, кто тобою был бережно чист.

Не задернуть окна вам от жизни стоокой

И снежками ль, бутонами ль роз, много раз

Разбивать будет юноша некий

Эти стекла за ставнями грез.

Мне грядущие дни досчитать невозможно

Числом твоих побед и неверных измен.

Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно,

Как от солнца туман отцветает с полян.

С тобой, швыряясь днями, мы проедем

По рытвинам быстрых ночей

И лишь стихи я брошу людям,

Как рубль бросают лакею на чай.

Мне не верить народным восстаниям,

Омывающим воплями и пулями трон.

Революции – лишь кровохарканье

Туберкулезных от голода стран.

Что молитва? Икота пьяниц,

Не нашедших христов в кабаках,

Рукоделье бессвязных бессонниц,

Мыший писк стариков и старух!

Что искусство? Лишь пар над кофейником,

Где прегорькая гуща на дне,

Или вызов стать буйным разбойником

Тем, кто крестится даже со сна.

Только верить в тебя и воочью, и ночью

И казниться твоею любовью ко мне.

За улыбку твою легкомысленно трачу

Драгоценные строки и ненужные дни.

Расписанье очей изучаю прилежно,

Опозданье бровей за заносами дум,

И, волнуясь насквозь, и тревожный и важный,

Когда входишь надменно в мой дом.

Знаю: тоже измучил. Прости до конца

Приставанье к тебе забулдыги.

Так разбойник мольбами докучает творцу

Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги.

Только знаю одно: я тобой виноват,

Пред тобой я сполна невиновен!

За тебя перед всеми готов дать ответ,

И ответ этот мой будет славен.

Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!),

Притулиться к плечу твоему был горазд.

Так птица с крылом переломленным в бурю

Поспешает укрыться в спасительный куст.

Я доселе не смел признаваться бы в злости

И вопить, как я был несчастлив,

Потому что бумага разрывалась на части

От моих тосковательных слов.

Беленою опился, охмелев впопыхах,

Может, смерть призываю я сдуру.

Пусть мне огненной надписью будет твой смех.

Но смелей я царя Балтасара.

Час настанет, скачусь я подобно звезде,

Схож с кометой отчаянно-буйной!

Видишь слезы из глаз? И ничем никогда

Не заделать мне эти пробоины!

Сам молился неистово наяву и во сне,

Я воззвал, ты предстала из чар мне!

Ну, так вырви у жизни меня из десны,

Словно зуб, перегнивший до корня.

Помогла ли широкая глотка моя,

Иль заклятье сумел изволить я какое,

Я молил: – Да приидет лукавство твое! –

И оно наступило ликуя.

Мы идем, и наш шаг, как стопа командора,

Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова.

Мы шатаясь от счастья бредем – два гренадера –

Во Францию нашей любви.

Как же это случилось, что к солнцу влекомый

Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть?

Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой

И не смею с душой опаленной упасть?!

Всё случилось так просто, нежданно, небренно:

Клич христа, и мертвец покидает свой гроб.

И теперь я верчусь, как волчок опьяненный,

Этим розовым вальсом закружительных губ.

Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький,

Будто манну глотая нетающий чад,

Я считаю на теле любимой родинки,

Точно звезды считает в ночи звездочет.

И всю усталь и пусть с головой погружаю

В это озеро глаз столь стеклянных без дна,

Где зрачки, как русалки ночною порою,

Мне поют о весне и о сне.

Ты вскричала – люблю – тотчас по небосводу

Солнце бросилось в путь со всех ног,

Петухи обалдели от нестерпимой обиды,

Что стал солнцу не нужен их крик.

Шелестнула – люблю – и в тетради проталины,

Как фиалкой, синеют сонетом моим.

Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины

Из дупла вылетают и днем.

Ты идешь, и на цыпочки, там, за заборами,

Привстают небоскребы подряд,

Чтобы окнами желтыми, стенами серыми

Поглядеть романтически вслед.

Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя,

И не знают, как им поступить,

Потому что меняют маршруты трамваи,

Уступая почтительно путь.

Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры

Перед рыжим востоком волос.

Ты пройдешь, и ты кинешь: – Мои младшие сестры! –

Соснам стройным до самых небес.

Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу,

И, как пульс мой, стучит твой каблук.

Где ковер оборвется, сам под ноги лягу,

Чтобы пыль не коснулася ног.

Я от разума ныне и присно свободен,

Заблуждаюсь я весело каждую ночь.

Да, на серый конверт незатейливых буден

Моих ты, как красный сургуч.

Орлеанская дева! Покорительница страстей!

Облеченная в плащ моего заката!

Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой

Отходящему – немногая лета!

Уже хочу единым словом,

Как приговор, итоги счесть.

Завидую мужьям суровым,

Что обменяли жизнь на честь.

Одни из рук матросов рьяно

Свою без слез приняли мзду.

Другим – златопогонщик пьяный

На теле вырезал звезду.

Не даровал скупой мой рок

Расстаться с юностью героем.

О нет! Серебряным прибоем

Мне пенит старость мой висок.

Я странно растерял друзей

И пропил голос благородства.

О, жизнь! Мой восковой музей,

Где тщетно собраны уродства!

Уже губительным туманам

В пространство не увлечь меня,

Уж я не верую обманам,

Уж я не злобствую, кляня.

И юношей и жен, напрягши

Свой голос, не зову со мной.

Нет! Сердце остывает так же,

Как остывает шар земной.

Обвенчан с возрастом поганым,

Стал по-мышиному тужить

И понял: умереть не рано

Тому, кто начал поздно жить!

Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым,

В такой знакомой и большой стране,

Теперь и белый снег не утишает бромом

Заветную тоску и грустный крик во мне.

Достались нам в удел года совсем плохие,

Дни непривычные ни песням, ни словам!

О, муза музыки! О ты, стихов стихия!

Вы были дням верны! Дни изменили вам!

Поэтам говорю я с несолгавшей болью:

Обиды этих дней возможно ль перенесть?

Да, некий час настал. Пора уйти в подполье,

Приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь!

Поэт, ведь в старину легко шёл на костер ты,

Но слушал на костре напев твоих же од,

А нынче ты один, ты падаешь простёртый,

И истиной чужой глумится вкруг народ.

Дарованы нам дни, друзья, как испытанье.

Без песен пересох язык и взгляд потух.

Пусть многим лёгок был час страшный расставанья

И отреклись стихов, хоть не пропел петух.

Как шпаг не сберегли, они сломали перья

И святотатствуют молчанием они!

За это отомстят в грядущем изуверьи,

Опять пленясь стихом, податливые дни.

А как до той поры? А что ж до той расправы?

О, как истратить нам пышнее день за днем?

Иль в путь, где пить и петь, теряя право славы,

И лишь безумствовать об имени твоем?

Да, знаю, день придет, он будет не последний,

Я лишь назначить час строками не берусь.

И влюбится народ, как прежде, в наши бредни

И повторит в любви седое имя Русь!

И к нам они придут, покорные народы,

Лишь голову свою тогда, поэт, не сгорбь!

Ведь пьянствовать стихом не перестанут годы.

И может ли без рифм удача жить и скорбь?!

Оттого так просто жить на свете,

Что последний не отнять покой

И что мы еще немного дети,

Только с очень мудрой головой.

Нам достались лишь одни досуги,

Да кутёж в пространствах бытия,

Только легковерные подруги

И совсем неверные друзья.

Притворяясь, что обман не вечен,

Мы наивно вдруг удивлены,

Что на вид такой приветный вечер

В дар принес мучительные сны.

Эту грусть, пришедшую из прежде,

Как наследство мы должны хранить,

Потому что места нет надежде,

Так как жребий нам не изменить.

Можно жить несчастьями одними,

Так вся жизнь до простоты ясна.

Ведь обманом осень всё отнимет,

Что сулила нам, как лжец, весна.

Оттого, что мы немного дети

С очень, очень мудрой головой,

Нам почти легко страдать на свете,

Где итог за гробовой доской.

Нет слов короче, чем в стихах,

Вот почему стихи и вечны!

И нет священнее греха,

Чем право полюбить беспечно.

Ах, мимолётно всё в веках:

И шаг чугунный полководца,

И стыд побед, и мощный страх,

– Лишь бред сердец навеки льется!

Вот оттого сквозь трудный бой,

Я помню, тленом окружённый:

Пусть небо раем голубо,

Но голубей глаза влюбленной!

Пусть кровь красна, любовь красней,

Линяло-бледны рядом с ней

И пурпур слав, и нож убийцы,

И даже ночь, что годы длится!

Податливей, чем воск, гранит,

Писк комара – земли визжанье!

Все шумы мира заглушит

Вздох робкий первого признанья.

Вот потому и длится век

Любовь, чья жизнь – лишь пепел ночи,

И повторяет человек

Слова любви стихов короче!

Там на вершине скал отвесных,

Откуда смертным схода нет,

Ты шепчешь много слов чудесных,

Безвольный требуя ответ.

На рельсах железнодорожных,

Зовя под встречный паровоз,

Ты манишь их, неосторожных,

Чтоб головой под треск колес.

Всем, кто взыскует тщетно хлеба,

Как ведом в глубине ночей

Твой синий плащ, что шире неба,

Твой голос вскриков всех страстней!

В часы, когда окрест всё тише,

Лишь в сердце отзвук мрачных строф,

И я не раз твой голос слышал,

О черный ангел катастроф.

Пока в безумстве жизни жаждал

И счастья требовал ещё,

Уже успел коснуться дважды

Моих избранниц ты плащом.

И вот теперь я в третий вижу,

Вернее, чувствую вблизи,

Что тот, кого я ненавижу,

Опять плащом пресиним движет

И вновь вниманьем мне грозит.

Сгинь, пропади, здесь место свято!

Кричу и бормочу одно:

– Иль нет тебя вблизи, проклятый,

Иль прибыл ты теперь за мной.

Ты изменила, как жена.

Ну что ж, язви, хули, злорадствуй,

О, нищая моя страна

Неисчислимого богатства!

Ты хорошеешь с каждым днем

Таким соленым и жестоким,

Мы очарованные пьем

Заздравье годам краснощеким.

Ты позабыла навсегда,

Ты накрепко, страна, забыла

Всклокоченные те года,

Когда меня ты так любила!

О, та ли ты? Иль я не тот?

Но ясно после расставанья,

Что говор твой не так поет,

Как горькое мое молчанье…

Прими ж последнее прости,

Спеша, смеясь и не краснея,

Но урну с пеплом помести

Ты в залу лучшего музея.

Ведь не совсем уж всё мертво

В твоей душе невольно братской,

Я был любовник верный твой

И трогательный, и дурацкий!

Смотри: по крышам шаг ломая,

Ночь бегло прячется пред днем.

О, сколько ветра, сколько мая

В желанном шепоте твоем!

Между возможным и химерой

Нет силы проложить межу,

И как в неслыханную веру

В твою любовь перехожу.

И громко радуюсь при этом,

Твердя в жасминовых стихах,

Что ты, весна, зимой и летом

Владычествуешь впопыхах!

И грозной путаешь морокой

Намеченных судеб русло.

И сердце стало синеоко

Всей анатомии назло.

О, пусть в грядущих поколеньях

Меня посмеют упрекать,

Что в столь чудесных сновиденьях

Я жизнь свою сумел проспать,

Что не умел шептать я тише,

Чем половодие в крови,

Что лучшее четверостишье

Ничтожнее, чем миг любви.

И сердце поступью недюжной

Обязано установить:

«Всё незначительное нужно,

Чтобы значительному быть!»

От самых древних поколений

Я суеверно сохранил:

«Любовь не знает сожалений,

И кто жалел, тот не любил».

Любовь, ты палачей жесточе

И во сто крат злей бытия.

И ветер резче в эти ночи,

Чем взмах крылами воронья!

Над каждым первым поцелуем,

Последний ладан панихид.

И оттого мы так ревнуем,

Но терпим бешенство обид.

Сжимая пистолет заране,

Влюбленный, в свой черед поймешь,

Что сладостный огонь желаний

Порой на ненависть похож.

Любовь! Твой плащ горит над миром,

Но плащ твой с выпушкою бед.

Твой страшный глаз глядит сапфиром,

Но в нем ясней рубинный след.

И всё ж пленять не перестанешь,

Любовь последняя моя,

И ты убьешь, но не обманешь

Певучий почерк соловья.