В новую воду войдём

Литература

В новую воду войдём

Андрей БАРАНОВ

ИЖЕВСК

ПЕРЕСАДКА. 1975

На станции Яр есть железная печка,

голландская круглая печь…

На станции Яр замирает сердечко

от этих волнующих встреч.

Пермяцкие, вятские, вотские речи

и стук задубелых подошв

вокруг говорящей, бормочущей печи –

как будто бы путники в дождь

под деревом встретились или как будто

сошлись погорельцы…

В мороз

за мамою с бабушкой, в шали закутан,

иду.

И идёт – паровоз!

Он чёрен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,

звезда на проклёпанном лбу,

и рук его – сотни, и ног его – тыщи,

и в каждой руке – по столбу!

Мне жутко и весело в тёмной плацкарте

следить за лесами пожар,

водить по отцовой потрёпанной карте:

вот Киров, вот станция Яр,

которая дальше, всё дальше и дальше,

как речка – не может истечь,

где в чёрной ночи зачарованный мальчик

и где говорящая печь.

***

Осипла бессильно кричалка,

а пытке не видно конца!..

Жестокая штука – мочалка

под жёсткой рукою отца.

«Я чистый! Не надо, я чистый!» –

от горя ослепнув, молю,

не зная, что лет через тридцать

субботы мои полюблю.

А папка то розгой стегает,

пластая над жарким полком,

то в пальцы мне кружку вдевает

с заваренным мамкой чайком.

Я – белый, скрипящий и гладкий!

Он – серый, местами рябой…

А я и не знаю, как сладко

себя очищать через боль,

считать с понедельника числа,

скупой приближая паёк…

«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»

«Конечно, ты чистый, сынок…»

САРАПУЛ

Коптит заводик дымом трубочным,

взатяжку день за днём сосёт.

Февраль, как бомж седой у рюмочной,

башкою с перхотью трясёт.

Здесь мало изменилось… Конницей

прошлась эпоха – в стороне.

Его не мучают бессонницы

и сны о смерти и огне,

не каплет времечко по темечку,

как воск божественной свечи.

Он лихо сплёвывает семечки

в базарный день у каланчи!

Но соль в глазах, и в горле першенье,

когда сердечку – слабинцу,

и двадцать грамм – полуумершему

бомжу,

как пьяному отцу.

***

Вот и вербы на ощупь пускают листы.

Голосами наполнился лес…

На кагора бумажный стаканчик! И ты

причащён к этой тайне небес:

из немой пустоты, из нагой нищеты

жизнь, шатаясь, встаёт на карачки тщеты.

Называется это: воскрес.

Ты не очень-то грешен, не слишком-то свят,

ты кому-то любовник, кому-то ты – сват…

Но везло тебе, брат, ой везло тебе, брат,

как же крупно везло до сих пор!..

Ты ведь знал, что придёт оно, время утрат.

И теперь вот – лишь ветры в оградах шумят,

и уж не с кем заканчивать спор,

и зелёную верба пускает соплю.

А всего-то сказать надо было: «люблю»,

слёз не прятать, как за ворот крест.

Вот и вечер… И тени ложатся на двор.

На груди расплывается кровью кагор.

И ты шепчешь, давясь, запоздалый глагол,

хоть и знаешь: никто не воскрес.

В ДОРОГЕ

1.

Чем городок задрипанней и меньше,

тем больше вдоль дорог нестарых женщин

с картонками про баню и ночлег.

Печь протопила. Чайник дам и плитку.

Удобства и машину – за калитку.

По двести с койки.

…Ветер, дождь и снег.

Да, печь бы кстати… Едемте, мамаша!

Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.

За стенкой муж. Со службы. Не будить.

Нам – только спать, не чувствовать,

не быть…

И там, в небытии, такая темень,

что крыльев не видать – лишь тени, тени

мышей летучих, окна облепив,

пищат в щелях и бьются! и не могут

их фары отогнать! Доро…дорогу!

Держи дорогу!

Ров!

Гора!

Обрыв!

И под ноги бросается разметка,

и то, что не разведала разведка,

бьёт по колёсам!

Россыпью стекло

холодных звёзд…

И жжёная резина.

Тишь и покой, сочащийся бензином.

И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.

2.

Ещё, дорогу чуя, кони

всхрапнут,

и день в мои ладони

подбитой птицею падёт!..

Метель и скорость! Снег и лёд!

Ещё по Нечкинскому тракту

я ночь на север погоню!

Слезясь белёсой катарактой,

навстречь двуглазому огню

луна замечется меж ёлок,

и будет путь мой дивно долог,

как санный ход, как млечный волок,

как скрип повозки, крик «Вперё-ёд!..»

Асфальт и лёд, и снег, и ветер,

и резкий крен, и разворот!

Ты – в белой тьме, я – в чёрном свете!

А через миг – наоборот…

Там смерть моя живёт – в педали.

Дрожит и ждёт! Но «фас!» не дали…

Светает утро вдалеке.

Сметает дворник однорукий

сухой снежок. И – звуки, звуки…

А это жизнь болит в руке.

***

Вот и лето, как спичка, сгорело –

за весну отсыревшая, – и

пузырями на лужах шипело,

и без звука и пламени тлело

этой фосфорной шляпки внутри.

Но внезапною вспышкой в финале

осветило: вот ручка в пенале,

вот четыре строки на листке,

вот в бутылке цветок засыхает

да в пустом коробке громыхает…

Там всего ничего – в коробке.

Георгий СТЕПАНЧЕНКО

РЖЕВ

ПРОЩАНИЕ С СОЛНЦЕМ

Кто я такой? Я – проживший семнадцать мгновений

И перетёрший железные цепи мыкит.

Я не вхожу в поколенья. Я выживший гений –

Тот, кто, как мамонт,

с валдайской вершины трубит.

Тошно мне, дико на этом российском монблане.

Всё обтоптал я кругами, всё вызнал – и вот

Вижу я: Солнце закатное в красном тумане

Медленно, с чавканьем падает в гущу болот.

Вижу я гари и топи с родного обрыва.

Вижу я Тьму, что с дыханьем зловонным грядёт.

– Здравствуй, закатное Солнце! –

трублю я с надрывом.

– Здравствуй, закатное Солнце, ползущее вброд!

Сколько живу, столько помню болотную тину,

Дождик и слякоть, испуганный шелест осин…

Скоро Ты всё погрузишься в родную трясину –

Самую лучшую из вековечных трясин…

Тьма завладеет пространством, и станут вершины

Новым подножьем для новых – не наших – богов,

Ныне плодящихся в недрах гноящейся тины,

Чтобы застыть на вершинах на веки веков.

Что из того, что я сам Тебя вновь не увижу?

Верю и знаю – другому исходу не быть:

Солнце России – воскреснет, лучами забрызжет…

Будем сражаться! И будем, как прежде, – любить.

***

Офелия выплыла. Вышла на берег. Увы!

Облипла рубашка, и тина украсила косы,

И некому драться в могилах, ломая гробы, –

И кто-то зажжённую в губы суёт папиросу.

– Что, девонька, холодно? Ладно, глотни-ка винца!

Не бойся: портвейн, «Три семёрки». Обычное дело…

И сладкое жгучее пойло стекает с лица,

И спирт согревает озябшее девичье тело.

Где Дания? Где обезумевший яростный принц?

Где почва и кровь, на которых взрастают измены?

Вокруг только несколько круглых участливых лиц,

Вздыхающих горько при виде дрожащей сирены.

Ни замков, ни воинов… Тишь, благодать и уют.

– Какое нам дело до Дании, милая дева?

Берёзы шумят и цветочки невинно цветут…

– Возьми-ка горбушку ржаного пахучего хлеба

С крупинками соли – и жуй на здоровье, мой свет!

Сейчас я тебя армяком, что помягче, укрою.

Ты здесь проживёшь сто счастливейших

солнечных лет…

Не надо про Данию, милая!

Лучше вспомянем-ка Трою…

ОБЩЕСТВО МЁРТВЫХ ПОЭТОВ

Я медленно, вязко куда-то сползаю

По глиной изгвазданному косогору

И, тихо ругаясь, теряю опору…

Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.

Я падаю навзничь и тут же смолкаю

Под глыбою, сброшенной с неба богами:

Они потрудились своими руками…

Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.

Я всем, кому должен, навеки прощаю!

Пусть вечно текут полноводные реки!

…Пусть Вию поднимут железные веки:

Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.

***

Как опасно читать чужие стихи!

То в одном, то в другом кармане

Обнаруживаешь веточку ольхи

И десяток слов в целлофане.

Где я эту веточку обломил?

Хоть убейте, а я не знаю!

Может быть, там, где пиво вчера разлил,

От жутчайшей грозы убегая?

У кого я эту строчку стянул –

Неосознанно, мимоходом?

Может быть, у Того, Кто перун метнул,

Когда пиво я нёс народу?

Значит, бегать за пивом – моя стезя!

Но не больше, чем по две банки:

Больше – если гроза – принести нельзя…

Пейте пиво! Не бейте склянки!

***

Пейзаж семнадцатого века

За занавешенным окном:

Деревья, снег… Два человека

Бегут по снегу босиком.

Один – в джинсе, другой – в тельняшке

И в тренировочных штанах…

Трещит башка, грудь нараспашку,

Взметают стопы лёгкий прах.

– Куда спешите вы, братишки?

– Куда, куда! В ларёк, чувак!

Бросай, пока не поздно, книжки,

Чтоб не пропасть за просто так!

Сказал Петрович: «Закрываюсь!»

Нам третий нужен позарез…

И я – бросаю. Разуваюсь.

И им бегу наперерез.

***

Поле, дорога. И заново – поле, дорога.

Редкий орешник сквозит, да берёзы шумят.

Посох, котомка… Мы все на примете у Бога.

Посох, котомка… Нам всем воздаётся стократ –

Этим вот полем и этою самой дорогой…

Роща озябшая. Галки уныло галдят.

Ты не поверишь: мы все на примете у Бога!

Время настанет – и ты будешь этому рад.

Олег БАЛЕЗИН

ЕКАТЕРИНБУРГ

ТОПОГРАФИЯ ЛЕДЯНОЙ ГОРЫ

Слева от кладбища, вниз по тропе,

берегом правым по каменной осыпи,

вверх по течению – вот она, Господи,

дверь, за которой уже не в мольбе –

в ранней смиренности, пробною поступью

по лабиринту проходим к Тебе.

Если скалу начиняет пещера,

значит, гора получает права

думать, как дерево, речка, трава,

как головы поднебесная сфера.

В этих извилинах наши слова

материальны, как мысль и химера.

В самом начале холодом входа,

мимо прошедших дыханий резьбы –

знаки и очерки спетой судьбы,

как бриллианты1, застынут под сводом,

и сталагмитов пометят столбы

грань девятин, неизбежность провода.

Дант2 ли заглядывал дальше в проём:

хаоса мощь и, как атомы, глыбы –

горстка яиц, нерестилище рыбы –

то ли Начала решительный слом,

то ли в аду, наподобие дыбы,

колется – весь из углов – окоём.

Сылвенских вод загипсованный лик –

Мёртвых озёр неземная прозрачность3,

только рачок крангоникс как удачу

воспринимает, что полностью влип

в тину на дне. Под покровом стоячим

сослепу жизнь шевелится, как всхлип.

Так проведите скорее к Нему!

Брезжит в тоннеле свет неотсюда.

Выход из брюха горы – это чудо.

Жмуришься, красок хватив кутерьму,

и через жар отступает остуда,

внутрь проникает тепло, как в тюрьму.

Дуриком прёшь до вершины горы,

и обомлев в ковыле и осоке,

видишь плато, и насмешка сороки

плохо понятна тебе до поры.

Нету горы – просто берег высокий,

по горизонту – лесные боры.

Если обманка на что-то дана,

сядь на траву, посмотри между прочим:

небо крышует, как чистые Очи.

И на реке не моторка слышна –

детской трещоткой гремит перевозчик.

____________

1 отсыл к гроту «Бриллиантовый» кунгурской Ледяной пещеры – авт.

2 имеется в виду грот «Данте» – авт.

3 воды реки Сылвы соединены под землёй с пещерными озёрами – авт.

***

Крутизна огорода

удобна была

для взлетающих птиц,

для расписанных бабочек,

реявших гордо, как птицы,

для подсолнухов,

с помощью солнечных спиц

поворот совершавших,

чтобы небом упиться.

Из-за Сылвы посмотришь –

горит светлячок георгина

на высокой горе.

Я спускаюсь с неё, но ещё

до конца не дошёл.

Зеленеет прибрежная тина,

неизбежная,

словно оградка с зелёным хвощом.

У ковчегов бесчисленных –

пристанями свои арараты.

Дед, как Ной, просыпался по гимну, к шести,

кашлял, мял «Беломор»,

и слетались от птиц делегаты,

кошка шла потереться о ногу,

пёс ворчал на цепи.

В белой майке, в трусах

дед садился у кульмана,

в дыме

папиросном, пронизанном солнцем,

включал глазомер

и чертил не дома и мосты,

а прокладывал в вязкой рутине

курс ковчега,

чтоб день переплыть, например.

Я к нему иногда прибегал слушать музыку речи.

«Что, не спится, варнак?

Ну, давай, поточи карандаш».

Мне бы порисовать,

а не бритвочкой грифель увечить.

Я награду просил за старанье:

«Деда, тут провести мне немножечко дашь?»

Пролетели шаги дуновеньем крыла, ветерка.

Бабу Галю приветствует ласковым скрипом

в сенях половица,

а она, будто ласточка, скрепит любовью, легка,

наш ковчег,

чтобы к завтраку в дом

превратился.

Там смиренное время

ходило, как надо, в часах.

Страсть брыкалась недавно,

тюрьмы, голод, войну насылая.

Козни хаоса кончились.

Охранял рубежи палисад,

среди астр и тюльпанов

анютиных глаз не смыкая.

Я балованный внучек хвативших лишений и бед.

Как меня берегли,

солнцем туч череду пробивали,

ветерком обернувшись,

сдували соринки – и вслед

ивой, тополем, клёном смотрели, моля о привале.

Но не боги, увы.

И теперь я уже под горой.

Мнится, словно венки,

отраженья в реке проплывают:

георгин, палисадник, рябина, на ватмане той

почеркушки размокший остаток, трава полевая…

ГОРДЫНЯ

Прозревая логику богов,

безъязычьем мучаясь и сыпью,

мнишь себя носителем даров,

трубным гласом, на болоте – выпью.

Ходишь, не касаясь этих троп,

с небом разговариваешь ночью.

Заслуживши званье «мизантроп»,

презираешь жрущих и порочных.

Ловишь весть, транслируешь в ответ

колебанья вод, октавы ветра

и на спектр раскладываешь свет

с точностью нездешней геометра.

Целишь горном прямо в высоту,

но сигнал разбудит рядом спящих,

не достигнув даже птиц парящих,

а не то что ангелов в саду.

Вот же мука – бисер золотой,

трепетный, брильянтовый, горящий,

рассыпать пред серою толпой,

тупо обретающейся в чаще.

Всё затем, чтоб не забыли вбить

имя над неполотой могилой,

чуждое мычанью севших пить,

шороху листвы берёзки хилой.

***

Если вышел, знай, квадрат квартала

взят на мушку взглядом исподлобья.

У Катюши – это та, что справа –

выхлоп спрятан в сахарные хлопья.

В скверике засадят «бомбу» пива

двое, продырявят полый пластик.

Времени теперь у них с отлива

до заката – умотаться. Кастинг

за углом у бара-ресторана

мент и мент проводят из засады.

Лазер глаз – везде, где есть охрана, –

пишет на стене словечко «гады».

Матерок порхает над газоном

как разрядка, как разряд озона.

Высечет китайская хлопушка

искру – оглушённый, ищешь пушку.

Отбежав, оскалятся ребята –

просто тренировка в геростраты.

К рощице пустынным переулком,

к небу, отороченному веткой…

Пожелай себе перед прогулкой

лучше не встречаться с Человеком.

***

Как бильярдист на кончик кия

или язычник на огонь,

в дисплеи вперилась Россия –

серьёзная, попробуй тронь.

Не пух снегов сегодня образ

покоя, летаргии, сна,

а эта грузная серьёзность

у электронного окна.

Чем меньше степень пониманья,

как управлять полётом пуль,

тем напряжённее камланье

и лиц значительнее нуль.

Вглядевшись словно в темь колодца

или в геральдику небес,

девчонка в никуда смеётся,

прочтя в маршрутке эсэмэс.

Приимчив рукотворный Боже.

На все конфессии забив,

Он – проводник любых ничтожеств,

любого праведника лифт.

Намоленная общим кликом,

как обещание красот,

торчит в окошках-базиликах

иконка с ликом «Майкрософт».

Статья опубликована :

№32-33 (6334) (2011-08-10) 5

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Загрузка...